Datasets:

ViliamVolosV
/

russian_classic_literature

Dataset card Data Studio Files Files and versions Community

Split (3)

train · 8.02k rows

messages listlengths 3 3
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Решетников Ф", "role": "user" }, { "content": "Уж стараемся и так, и сяк, а пользы нет. Иной день и никто не зайдет. В трактир ходят, да в праздники...\r\nХотел я бильярд здесь устроить, да зять говорит: отобьешь от меня гроши... Теперь хочу постоялый двор завести. Потрачу еще двести рублей, авось и поправлюсь.\r\nНа прощанье он еще стянул с меня бутылку пива и попросил посещать его почаще.\r\nМежду тем капитал мой убывал незаметно. Дорогой, сосчитавши деньги, я с ужасом узнал, что у меня всего их только пять рублей двадцать восемь копеек.\r\nСтал я ворочать мозгами - как бы жить так, чтобы денег не тратить?\r\nНо, сообразив, что везде лупят большие цены, я шел как помешанный и решил завтра же продать свой хороший неформенный сюртук, который в Орехове стоил мне пятнадцать рублей.\r\nХозяйка была уже пьяная и опять ругалась с жиличкой в кухне; чиновник, живший с содержанкой, праздновал свои именины, и потому в его комнате происходило веселие велие.\r\nХватился сюртука, на который я хотел еще взглянуть в последний раз и посоветоваться с жиличкой, куда бы его продать, - сюртука в чемодане не оказалось, а замок заперт сомнительно.\r\nОбъявил я свою претензию хозяйке, она закричала:\r\n- Извольте убираться! очищайте комнату!\r\nТакое предложение мне было сказано в первый раз в жизни, и я возмутился, но промолчал. Вечером у нее был гость, какой-то унтер-офицер.\r\nОн пришел пьяный и за что-то бил хозяйку, которая ругалась, плакала, и причитала: \"Ты подлец! ты мою душу загубил, подлый человек!\r\n\" Унтер тоже ругался и плакал, приговаривая: \"Ты не любишь меня, собака! я в гроб вколочу твою подлую душу!.\r\n.\" - и все-таки они после этого затихали и целовались. Пришли рабочие в кухню и в мою комнату.\r\nПришли они уже выпивши. Долго они ругались, потом запели все враз: \"Не вчерась ли я гуляла\" - но выходило нескладно.\r\nПотом они долго калякали о своих делах, ругались и вообще обращались друг с другом без церемонии, а один так чуть драку не затеял.\r\nСо мной обращались тоже попросту, просили полштофа водки, но я отказался, они обругали меня и скоро заснули.\r\nОни легли спать опять по-вчерашнему, только мои товарищи, спящие в комнате, положили под головы свои узелки.\r\nИ я лег спать, но долго не мог заснуть. Рабочие храпели, но хозяйка все еще ругалась, но уже охриплым голосом, и, казалось, была очень пьяна.\r\nСлышно было, что унтер говорил несвязно: \"Ты свинья! ты добродет... не чувствуешь... да!..\"\r\n- Спи, пьяница. \n - Я тебе покажу!.. покажу...\r\nВдруг что-то грохнуло - не у хозяйки, где-то в другом месте, но из хозяйской комнаты слышались только глухие ворчанья...\r\nслышался где-то свист, кажется, отворяли ворота... где-то скрипели двери... Страшно мне сделалось в этой берлоге, долго я не мог заснуть и заснул только к утру.\r\nМне хотелось жить в каменном доме. \"Чем выше, - думал я, - тем воздух чище\".\r\nДолго я бродил по разным переулкам и наконец в одном из них увидал бумажку с надписью, что отдается комната с мебелью. Дворника не оказалось.\r\nВышла с крыльца немолодая женщина, которая рекомендовала мне хозяина за хорошего человека.\r\nВ этом деревянном доме-флигеле была питейная лавочка, в которой торговал хозяин флигеля, то есть квартирный хозяин.\r\nОн был молодой человек, и когда я вошел в лавочку, читал \"Сын отечества\".\r\nСо мной он обошелся любезно, говоря скоро: комната для вас будет оченно хорошая-с и по месту довольно дешевая-с! - точно как будто он продавал мне водку или какие-нибудь вещи.\r\nЯ рассказал ему про неудобства моей старой квартиры, он принял во мне участие:\r\n- Помилуйте-с, как можно жить в такой квартире! Это настоящие мазурики, они обокрадут вас. А у меня жильцы все хорошие; Насчет спокою можете не сумневаться.\r\nОн повел меня показывать комнату через питейную лавочку, заставив свою жену, Агафью Егоровну, сидеть вместо него в лавке.\r\nВошли мы в кухню. Там запахло кожей, сыростью, табаком и еще чем-то кислым.\r\nУ окошка сидело двое мужчин, - один хромой, с начинающими седеть волосами, без бороды, но небритым лицом; другой походил на немца или скорее на финляндца.\r\nНе вставая, они проговорили хозяину:\r\n- А, Андрей Петрович, как вас бог милует? Что, комнату отдавать? дело!\r\nМы пошли дальше. Наконец вот и комнатка, с одним окном и еще двери куда-то. Она была хотя и небольшая, но совершенно отдельная, светлая, недавно оклеенная обоями.\r\n- Вот-с комната! - сказал хозяин, вздохнув и как будто желая уверить меня, что товар налицо, и он сознает, что лучше этого товару вы нигде не сыщете.\r\n- А это чердак. Тут вы, когда будет жарко, спать можете, - прибавил он, показывая мне чердак.\r\n- В нем никто не будет жить?\r\n- Как можно-с! \n - Сколько же вы возьмете? \n - Без лишнего пять рублей. Вам и самовар сюда будем носить.\r\nМы порешили на четырех рублях. Два рубля я дал задатку, хозяин принес мне кровать, стол и три стула. Скоро я переехал.\r\nПосле занятий в департаменте я, напившись чаю и закусивши черным хлебом, короче познакомился с хозяином.\r\nОн поставил мне в кабаке осьмушку вишневки и сказал, что он московский мещанин, квартиру-флигель нанимает за триста пятьдесят рублей в год.\r\n- А много у вас всего жильцов? \n - Да есть-таки. Только народ-то рабочий, бедный. Больше водкой забирают.\r\nПриходили в кабак покупатели.\r\nВсе они знали моего хозяина, и он со всеми ими был очень вежлив, так что я удивился,\r\nзаметив в хозяине кабака и в квартирном хозяине вежливого и простого совсем человека, которого, как видно, все уважают.\r\n- Главное, не нужно заедаться с людьми; всякие есть. Нужно так делать, чтобы всех удовлетворить. А без эвтого ничего не поделаешь. \n - Есть ли выгода?\r\n- Какая выгода! С квартиры ровно ничего. Вот и здесь я только с женой и торгую.\r\nА то ежели мальчика держать, так надо платить шесть или больше рублей, кормить, да сколько еще водки выдует.\r\nИ тут пользы мало, потому много развелось нашего брата.\r\n- Приходили жильцы и жилички за водкой, и он отпускал им в долг, записывая долг в книжку, причем шутил с ними, вроде следующего:\r\n- Смотри, Семеныч, коли не заплотишь, верить не стану я твоему красному носу. \n - Уж ты не говори! право слово, отдам. \n - То-то! ишь, губы-то в яйцах выпачкал!\r\n- Поди ты! с пасхи в рот не бирал. - Хозяин хохочет, а Семеныч идет к зеркалу. \n В кабаке было зеркало и разные картинки, прилагаемые при воскресных нумерах \"Сына отечества\".\r\nХозяин понравился мне за свою простоту, и я думал, что я теперь заживу ладно. Но на душе было невесело.\r\nДенег осталось уже два рубля тринадцать копеек, а я вот уже полторы недели не хлебал щей, не ел мяса. Покупал я молоко, но молоко через шесть часов претворялось в творог.\r\nНа службе не было ничего особенного, квартира тоже ничего, соседи хотя и говорили громко, пели, хохотали, но все-таки я читал.\r\nТолько по вечерам в кабаке пели песни рабочие очень пронзительно, потому что кабак был подо мной, и плясали так, что дом трясся.\r\nЗаходил ко мне и первый хозяин, Андрей Васильич. Он сначала пил водку на мой счет, а потом, как узнал, что до конца месяца еще неделя, то и сам покупал водки.\r\nОн просил меня пить, я пил и не чувствовал, как засыпал.\r\nСлавно спалось; в это время я ничего не чувствовал, даже во сне ничего не видел, только утром болела голова, но я не мог пить водку утром.\r\nЗато вечером я выпивал по осьмушке, чтобы уснуть скорее: иначе я вплоть до шестого часу не мог уснуть от блох и клопов, на которых не действовали никакие персидские порошки и ромашки.\r\nМеня очень полюбил один сапожник - похожий на немца, Филат Никитич. Приходит он ко мне утром и говорит:\r\n- Извините, милостивый государь, что я побеспокоил вас. \n - Мне очень приятно, - отвечал я. \n - Хорошо ли почивали? - Хорошо. Вчера чуть блохи не съели.\r\nНа это он замечал всяко; раз заметил: \"Ну, этого не бывает. Только ведь римского царя какого-то вши съели.\r\n.. Одолжите папироску... Я вас не беспокою? Приходите к нам покалякать. Не принести ли вам самоварчик?\"\r\nОн всегда, ради папироски, ради рюмки водки, навязывался на какое-нибудь дело: то сапоги вычистить, то в лавочку сходить и т. п. Но я все это делал сам.\r\nА к половине месяца денег у меня не стало ни копейки. Как быть? Есть хочется, денег нет, а одним чаем сыт не будешь.\r\nХорошо еще, мне верила торговка Акулина, которая жила у хозяина: она мне давала булки, черный хлеб, огурцы и яйца в долг.\r\nПрислуги у хозяина для жильцов не было, а Акулина, уж неизвестно почему, часто приносила в мою комнату самовар.\r\nЭта женщина играла у хозяина роль, а именно - торговала в кабаке булками, черным хлебом, огурцами, яйцами и проч.\r\nОна хозяину ничего не платила за квартиру, и все-таки хозяину выгодно было держать ее.\r\nДозволяя ей торговать в лавочке бесплатно, хозяин имел больше посетителей, которые, закусывая, больше пили водки;\r\nзначит, хозяин посредством торговки имел больше барыша, чем торговцы других кабаков, не имеющие права отпускать посетителям ничего из съестного, кроме сухарей.\r\nХозяин в этом случае умел ладить с городовым, который аккуратно приходил к нему за выпивкой утром и вечером и потому не обращал внимания на торговку,\r\nкоторая налицо имела только булки и огурцы, а в кухне держала папиросы из миллеровского табаку, которые она продавала по одной копейке за штуку.\r\nДля мелочной торговли на улице ей нужно было взять билет из думы в полтора рубля за год.\r\nКроме этого, она была у хозяина что-то вроде слуги:\r\nмыла и мела полы, шила белье, помогала стряпать хозяйке, и за это ее кормили, поили чаем, и она так привыкла к хозяевам, что ни за что не хотела отойти от них.\r\nВ первые дни на этой квартире меня заинтересовало, кто живет в соседней со мной комнате. Хозяин говорил, что там живет какой-то бедный приезжий отставной чиновник.\r\nЭтого чиновника я не видал, а только слышал, что за стеной кто-то играет на гитаре \"Во саду ли, в огороде девица гуляла\".\r\n.. Раз я был в кухне и толковал о чем-то с сапожниками. Вдруг из соседней со мной комнаты послышалась игра на гитаре.\r\n- Черт ее подери, эту жизнь поганую! непременно куплю себе гитару, - сказал хромой сапожник Семен Васильич.\r\n- Ну, брат, тебе гитары не купить, потому что ты пьяница, что называется, первый сорт.\r\nЕсть деньги - в кабак, нет денег - ходишь с пустым животом и жалуешься: ой, в животе ветры ходят!.. Туда же, безмозглая голова, гитару захотел!\r\n- Не я один пьяница на белом свете: пью на свои деньги. Да ты скажи, кто ныне не пьет-то? \n - Все-таки гитару, ты пропьешь в первый же вечер.\r\n- А хоть бы и так...\r\nВот теперь этот чиновник! Вчера я весь день просидел дома нарочно, все хотел выждать: пойдет чиновник со двора или нет; думаю: голод не тетка, побежит в лавочку за чем-нибудь.\r\n.. Ну, что ж бы ты думал?.. Все сидел дома да тренькал на гитаре. Так и прошло до вечера.\r\nСмотрю, огонь у него в комнате; ну, я и пошел к нему из любопытства, и предлог нашел: свечку взял с собой засветить, знаешь... Вхожу, а он пишет.\r\n\"Здравствуйте, говорю, милостивый государь, извините, что побеспокоил!\" - \"Ничего, говорит, покорнейше прошу садиться; папиросочки не желаете ли?\" - \"Нет, говорю, не нужно\".\r\nЯ засветил свечку и говорю: все-то вы, милостивый государь, дома сидите, хоть бы проветрились. \"Некогда, говорит, все пишу\".\r\n- \"А позвольте полюбопытствовать, говорю, что вы пишете?\" - \"Сочиняю\", - говорит.\r\nНу, не понимаю, что он там сочиняет; только говорю: вы, поди, еще сегодня не кушали? - \"Вчерашний, говорит, хлеб доел.\r\nСыт\". Только спрашиваю: на что же вы это пишете? ведь вы не служите? - \"А для того, говорит, чтобы в книгах печатали; за это, говорит, деньги платят\".\r\nНу уж, это он прихвастывает. Потому, как бы деньги были, не жил бы так.\r\n- Ну, а сегодня уходил?\r\n- Уходил. Часа три или четыре не было дома. Приходит, я спрашиваю: погулять изволили? - \"Сочинение, говорит, снес, да хозяина не застал дома.\r\n.. Мошенники, говорит, этот народ, не принимают меня, потому что я бедный, провинциал\". Злой такой. Вином пахло... Все спал после этого.\r\nЯ рассказал сапожникам процесс сочинения и какая бывает от этого, польза сочинителям;\r\nсапожники плохо верили и отозвались так: конечно, человек умный все может написать; а вон наш брат и письмо начнет писать, так неделю собирается да две пишет.\r\nНу, да мы не обучены.\r\nТолько как же это: сидит он дома; ну, пишет, положим, ну, ему за это деньги платят?.\r\n. Вот если бы он сапоги шил али бы платье, то видно бы было, что он работает, а то пишет - и что он пишет? По крайней мере, мы не знаем, какая кому польза от его писания.\r\nВ это время вышел из комнаты молодой человек, в сером пальто, развязный. Видно было, что он недавно встал.\r\n- А, мое почтение, милостивый государь, - сказал Филат Никитич и протянул ему руку. Чиновник кивнул нам головой; мне он руки не протянул.\r\n- Все шьете? - спросил любезно чиновник Семена Васильича.\r\n- Нельзя, милостивый государь, - помаленьку ковыряем, гроши собираем, авось детишкам на молочишко вышьем, - сказал Филат Никитич.\r\n- Вы, я слышал, не здешние? - спросил меня чиновник. \n - Я из Ореха.\r\n- Очень приятно. Мы чуть-чуть с вами не земляки: я из Толокнинской губернии, - и он протянул мне свою руку. - Вы на службе? \n - Да, просвещаться приехал.\r\n- Вот это умно вы сказали, - отнесся ко мне Филат Никитич.\r\n- Здесь вы такое себе просвещение дадите, что мое почтение! Народу здесь гибель; всякий народец живет с подхватцом, черт бы его задрал!\r\nЯ вот прибыл сюда, милостивый государь, на барке из Финляндии мальчуганом, там у хозяина служил, да не понравился ему, он и послал меня к тестю.\r\nА я по-русски ни аза не знал. Приехал, глаза выпучил от прекрасных здешних мест.\r\nСтал работать, нашпиговался: научился сапоги шить, ботинки, на двух языках болтаю, а по-русски всякие закорючки знаю...\r\n- Врешь ты, собачья морда! ты из Ямбурга: сам читал на твоем билете. \n Чиновник пригласил меня к себе.\r\n- Как вы находите этот народ? - спросил он меня, когда мы вошли в его комнату. \n - Народ хороший.\r\n- Ну, нет: это избалованный народ. У них нет любви к человечеству, уважения к женщине, к личности и тому подобное.\r\n- Я не могу заключать, что этот народ избалован, потому только, что он живет в таком виде. Худого же он никому не сделает.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "с самого чуть не детства, зато смелость мысли и убеждения, а не дух ихнего колбаснического раболепства пред авторитетами.\r\n.. Но все-таки немец хорошо сказал! Браво, немец! Хотя все-таки немцев надо душить. Пусть они там сильны в науках, а их все-таки надо душить...\r\n- За что же душить-то? - улыбнулся Алеша.\r\n- Ну я соврал может быть, соглашаюсь. Я иногда ужасный ребенок, и когда рад чему, то не удерживаюсь и готов наврать вздору.\r\nСлушайте, мы с вами однако же здесь болтаем о пустяках, а этот доктор там что-то долго застрял.\r\nВпрочем, он может там и \"мамашу\" осмотрит и эту Ниночку безногую. Знаете, эта Ниночка мне понравилась.\r\nОна вдруг мне прошептала, когда я выходил: \"Зачем вы не приходили раньше?\" И таким голосом, с укором! Мне кажется, она ужасно добрая и жалкая.\r\n- Да, да! Вот вы будете ходить, вы увидите, что это за существо.\r\nВам очень полезно узнавать вот такие существа, чтоб уметь ценить и еще многое другое, что узнаете именно из знакомства с этими существами, - с жаром заметил Алеша.\r\n- Это лучше всего вас переделает.\r\n- О, как я жалею и браню всего себя, что не приходил раньше! - с горьким чувством воскликнул Коля.\r\n- Да, очень жаль. Вы видели сами, какое радостное вы произвели впечатление на бедного малютку! И как он убивался, вас ожидая!\r\n- Не говорите мне! Вы меня растравляете.\r\nА впрочем мне поделом: я не приходил из самолюбия, из эгоистического самолюбия и подлого самовластия, от которого всю жизнь не могу избавиться, хотя всю жизнь ломаю себя.\r\nЯ теперь это вижу, я во многом подлец, Карамазов!\r\n- Нет, вы прелестная натура, хотя и извращенная, и я слишком понимаю, почему вы могли иметь такое влияние на этого благородного и болезненно-восприимчивого мальчика!\r\n- горячо ответил Алеша.\r\n- И это вы говорите мне! - вскричал Коля, - а я, представьте, я думал, - я уже несколько раз, вот теперь как я здесь, думал, что вы меня презираете!\r\nЕсли б вы только знали, как я дорожу вашим мнением!\r\n- Но неужели вы вправду так мнительны? В таких летах! Ну представьте же себе, я именно подумал там в комнате, глядя на вас, когда вы рассказывали, что вы должны быть очень мнительны.\r\n- Уж и подумали? Какой однако же у вас глаз, видите, видите! Бьюсь об заклад, что это было на том месте, когда я про гуся рассказывал.\r\nМне именно в этом месте вообразилось, что вы меня глубоко презираете за то, что я спешу выставиться молодцом, и я даже вдруг возненавидел вас за это и начал нести ахинею.\r\nПотом мне вообразилось (это уже сейчас здесь) на том месте, когда я говорил:\r\n\"Если бы не было бога, то его надо выдумать\", что я слишком тороплюсь выставить мое образование, тем более, что эту фразу я в книге прочел.\r\nНо клянусь вам, я торопился выставить не от тщеславия, а так, не знаю отчего, от радости, ей богу как будто от радости.\r\n.. хотя это глубоко-постыдная черта, когда человек всем лезет на шею от радости. Я это знаю.\r\nНо я зато убежден теперь, что вы меня не презираете, а все это я сам выдумал. О, Карамазов, я глубоко несчастен.\r\nЯ воображаю иногда бог знает что, что надо мной все смеются, весь мир, и я тогда, я просто готов тогда уничтожить весь порядок вещей.\r\n- И мучаете окружающих, - улыбнулся Алеша.\n - И мучаю окружающих, особенно мать. Карамазов, скажите, я очень теперь смешон?\r\n- Да не думайте же про это, не думайте об этом совсем! - воскликнул Алеша.\r\n- Да и что такое смешон? Мало ли сколько раз бывает или кажется смешным человек? При том же нынче почти все люди со способностями ужасно боятся быть смешными и тем несчастны.\r\nМеня только удивляет, что вы так рано стали ощущать это, хотя впрочем я давно уже замечаю это и не на вас одних.\r\nНынче даже почти дети начали уж этим страдать. Это почти сумасшествие.\r\nВ это самолюбие воплотился чорт и залез во все поколение, именно чорт, - прибавил Алеша, вовсе не усмехнувшись, как подумал было глядевший в упор на него Коля.\r\n- Вы, как и все, - заключил Алеша, - то есть как очень многие, только не надо быть таким как все, вот что.\r\n- Даже несмотря на то, что все такие?\r\n- Да, несмотря на то, что все такие. Один вы и будьте не такой. Вы и в самом деле не такой, как все: вы вот теперь не постыдились же признаться в дурном и даже в смешном.\r\nА нынче кто в этом сознается? Никто, да и потребность даже перестали находить в самоосуждении.\r\nБудьте же не такой как все; хотя бы только вы один оставались не такой, а все-таки будьте не такой.\r\n- Великолепно! Я в вас не ошибся. Вы способны утешить.\r\nО, как я стремился к вам, Карамазов, как давно уже ищу встречи с вами! Неужели и вы обо мне тоже думали? Давеча вы говорили, что вы обо мне тоже думали?\r\n- Да, я слышал об вас и об вас тоже думал... и если отчасти и самолюбие заставило вас теперь это спросить, то это ничего.\r\n- Знаете, Карамазов, наше объяснение похоже на объяснение в любви, - каким-то расслабленным и стыдливым голосом проговорил Коля. - Это не смешно, не смешно?\r\n- Совсем не смешно, да хоть бы и смешно, так это ничего, потому что хорошо, - светло улыбнулся Алеша.\r\n- А знаете, Карамазов, согласитесь, что и вам самим теперь немного со мною стыдно... Я вижу по глазам, - как-то хитро, но и с каким-то почти счастьем усмехнулся Коля.\r\n- Чего же это стыдно?\n - А зачем вы покраснели?\r\n- Да это вы так сделали, что я покраснел! - засмеялся Алеша, и действительно весь покраснел.\r\n- Ну да, немного стыдно, бог знает отчего, не знаю отчего... - бормотал он, почти даже сконфузившись.\r\n- О, как я вас люблю и ценю в эту минуту, именно за то, что и вам чего-то стыдно со мной! Потому что и вы точно я! - в решительном восторге воскликнул Коля.\r\nЩеки его пылали, глаза блестели.\r\n- Послушайте, Коля, вы между прочим будете и очень несчастный человек в жизни, - сказал вдруг отчего-то Алеша.\r\n- Знаю, знаю. Как вы это все знаете наперед! - тотчас же подтвердил Коля.\r\n- Но в целом все-таки благословите жизнь.\r\n- Именно! ура! Вы пророк! О, мы сойдемся, Карамазов. Знаете, меня всего более восхищает, что вы со мной совершенно как с ровней. А мы не ровня, нет не ровня, вы выше! Но мы сойдемся.\r\nЗнаете, я весь последний месяц говорил себе: \"Или мы разом с ним сойдемся друзьями навеки, или с первого же разу разойдемся врагами до гроба!\"\r\n- И говоря так, уж конечно любили меня! - весело смеялся Алеша.\r\n- Любил, ужасно любил, любил и мечтал об вас! И как это вы знаете все наперед? Ба, вот и доктор. Господи, что-то скажет, посмотрите какое у него лицо!\n\n VII. ИЛЮША.\r\nДоктор выходил из избы опять уже закутанный в шубу и с фуражкой на голове.\r\nЛицо его было почти сердитое и брезгливое, как будто он все боялся обо что-то запачкаться. Мельком окинул он глазами сени и при этом строго глянул на Алешу и Колю.\r\nАлеша махнул из дверей кучеру, и карета, привезшая доктора, подъехала к выходным дверям.\r\nШтабс-капитан стремительно выскочил вслед за доктором и, согнувшись, почти извиваясь пред ним, остановил его для последнего слова. Лицо бедняка было убитое, взгляд испуганный:\r\n- Ваше превосходительство, ваше превосходительство... неужели?.\r\n.\r\n- начал было он, и не договорил, а лишь всплеснул руками в отчаянии, хотя все еще с последнею мольбой смотря на доктора,\r\nточно в самом деле от теперешнего слова доктора мог измениться приговор над бедным мальчиком.\r\n- Что делать! Я не бог, - небрежным хотя и привычно внушительным голосом ответил доктор.\r\n- Доктор... Ваше превосходительство... и скоро это, скоро?\r\n- При-го-товь-тесь ко всему, - отчеканил, ударяя по каждому слогу, доктор и, склонив взор, сам приготовился было шагнуть за порог к карете.\r\n- Ваше превосходительство, ради Христа! - испуганно остановил его еще раз штабс-капитан, - ваше превосходительство!.\r\n. так разве ничего, неужели ничего, совсем ничего теперь не спасет?..\r\n- Не от меня теперь за-ви-сит, - нетерпеливо проговорил доктор, - и однако же, гм, - приостановился он вдруг, - если б вы, например, могли... на-пра-вить... вашего пациента...\r\nсейчас и ни мало не медля (слова \"сейчас и ни мало не медля\" доктор произнес не то что строго, а почти гневно, так что штабс-капитан даже вздрогнул) в Си-ра-ку-зы, то.\r\n.. вследствие новых бла-го-при-ятных кли-ма-ти-ческих условий... могло бы может быть про-и-зойти...\r\n- В Сиракузы! - вскричал штабс-капитан, как бы ничего еще не понимая.\n - Сиракузы - это в Сицилии, - отрезал вдруг громко Коля, для пояснения. Доктор поглядел на него.\r\n- В Сицилию! Батюшка, ваше превосходительство, - потерялся штабс-капитан, - да ведь вы видели!\r\n- обвел он обеими руками кругом, указывая на свою обстановку, - а маменька-то, а семейство-то?\r\n- Н-нет, семейство не в Сицилию, а семейство ваше на Кавказ, раннею весной... дочь вашу на Кавказ, а супругу... продержав курс вод тоже на Кав-ка-зе в виду ее ревматизмов.\r\n.. немедленно после того на-пра-вить в Париж, в лечебницу доктора пси-хи-атра Ле-пель-летье, я бы мог вам дать к нему записку, и тогда... могло бы может быть произойти...\r\n- Доктор, доктор! Да ведь вы видите! - размахнул вдруг опять руками штабс-капитан, указывая в отчаянии на голые бревенчатые стены сеней.\r\n- А, это уж не мое дело, - усмехнулся доктор, - я лишь сказал то, что могла сказать на-у-ка на ваш вопрос о последних средствах, а остальное... к сожалению моему...\r\n- Не беспокойтесь, лекарь, моя собака вас не укусит, - громко отрезал Коля, заметив несколько беспокойный взгляд доктора на Перезвона, ставшего на пороге.\r\nГневная нотка прозвенела в голосе Коли. Слово же \"лекарь\" вместо доктора он сказал нарочно и, как сам объявил потом, \"для оскорбления сказал\".\r\n- Что та-ко-е? - вскинул головой доктор, удивленно уставившись на Колю. - Ка-кой это? - обратился он вдруг к Алеше, будто спрашивая у того отчета.\r\n- Это хозяин Перезвона, лекарь, не беспокойтесь о моей личности, - отчеканил опять Коля.\n - Звон? - переговорил доктор, не поняв что такое Перезвон.\r\n- Да не знает, где он. Прощайте, лекарь, увидимся в Сиракузах.\n - Кто эт-то? Кто, кто? - вдруг закипятился ужасно доктор.\r\n- Это здешний школьник, доктор, он шалун, не обращайте внимания, - нахмурившись и скороговоркой проговорил Алеша.\r\n- Коля, молчите! - крикнул он Красоткину. - Не надо обращать внимания, доктор, - повторил он уже несколько нетерпеливее.\r\n- Выс-сечь, выс-сечь надо, выс-сечь! - затопал было ногами слишком уже почему-то взбесившийся доктор.\r\n- А знаете, лекарь, ведь Перезвон-то у меня пожалуй что и кусается! - проговорил Коля задрожавшим голоском, побледнев и сверкнув глазами. - Ici, Перезвон!\r\n- Коля, если вы скажете еще одно только слово, то я с вами разорву на веки, - властно крикнул Алеша.\r\n- Лекарь, есть только одно существо в целом мире, которое может приказывать Николаю Красоткину, это вот этот человек (Коля указал на Алешу); ему повинуюсь, прощайте!\r\nОн сорвался с места и, отворив дверь, быстро прошел в комнату. Перезвон бросился за ним.\r\nДоктор постоял было еще секунд пять, как бы в столбняке, смотря на Алешу, потом вдруг плюнул и быстро пошел к карете, громко повторяя: \"Этта, этта, этта, я не знаю, что этта!\r\n\" Штабс-капитан бросился его подсаживать.\r\nАлеша прошел в комнату вслед за Колей. Тот стоял уже у постельки Илюши. Илюша держал его за руку и звал папу. Чрез минуту воротился и штабс-капитан.\r\n- Папа, папа, поди сюда... мы...\r\n- пролепетал было Илюша в чрезвычайном возбуждении, но, видимо, не в силах продолжать, вдруг бросил свои обе исхудалые ручки вперед и крепко,\r\nкак только мог, обнял их обоих разом, и Колю и папу, соединив их в одно объятие и сам к ним прижавшись.\r\nШтабс-капитан вдруг весь так и затрясся от безмолвных рыданий, а у Коли задрожали губы и подбородок.\r\n- Папа, папа! Как мне жалко тебя, папа! - горько простонал Илюша.\r\n- Илюшечка... голубчик... доктор сказал... будешь здоров... будем счастливы... доктор... - заговорил было штабс-капитан.\r\n- Ах, папа! Я ведь знаю, что тебе новый доктор про меня сказал...\r\nЯ ведь видел! - воскликнул Илюша и опять крепко, изо всей силы прижал их обоих к себе, спрятав на плече у папы свое лицо.\r\n- Папа, не плачь... а как я умру, то возьми ты хорошего мальчика, другого... сам выбери из них из всех, хорошего, назови его Илюшей и люби его вместо меня...\r\n- Молчи, старик, выздоровеешь! - точно осердившись, крикнул вдруг Красоткин.\r\n- А меня, папа, меня не забывай никогда, - продолжал Илюша, - ходи ко мне на могилку...\r\nда вот что, папа, похорони ты меня у нашего большого камня, к которому мы с тобой гулять ходили, и ходи ко мне туда с Красоткиным, вечером.\r\n.. И Перезвон... А я буду вас ждать... Папа, папа!\r\nЕго голос пресекся, все трое стояли обнявшись и уже молчали. Плакала тихо на своем кресле и Ниночка, и вдруг, увидав всех плачущими, залилась слезами и мамаша.\r\n- Илюшечка! Илюшечка! - восклицала она. Красоткин вдруг высвободился из объятий Илюши:\r\n- Прощай, старик, меня ждет мать к обеду, - проговорил он скороговоркой... - Как жаль, что я ее не предуведомил! Очень будет беспокоиться...\r\nНо после обеда я тотчас к тебе, на весь день, на весь вечер, и столько тебе расскажу, столько расскажу!\r\nИ Перезвона приведу, а теперь с собой уведу, потому что он без меня выть начнет и тебе мешать будет; до свиданья!\r\nИ он выбежал в сени. Ему не хотелось расплакаться, но в сенях он-таки заплакал. В этом состоянии нашел его Алеша.\r\n- Коля, вы должны непременно сдержать слово и придти, а то он будет в страшном горе, - настойчиво проговорил Алеша.\r\n- Непременно! О, как я кляну себя, что не приходил раньше, - плача и уже не конфузясь, что плачет, пробормотал Коля.\r\nВ эту минуту вдруг словно выскочил из комнаты штабс-капитан и тотчас затворил за собою дверь.\r\nЛицо его было исступленное, губы дрожали. Он стал пред обоими молодыми людьми и вскинул вверх обе руки:\r\n- Не хочу хорошего мальчика! не хочу другого мальчика! - прошептал он диким шепотом, скрежеща зубами, - аще забуду тебе, Иерусалиме, да прильпнет...\r\nОн не договорил, как бы захлебнувшись, и опустился в бессилии пред деревянною лавкой на колени.\r\nСтиснув обоими кулаками свою голову, он начал рыдать, как-то нелепо взвизгивая, изо всей силы крепясь однако, чтобы не услышали его взвизгов в избе. Коля выскочил на улицу.\r\n- Прощайте, Карамазов! Сами-то придете? - резко и сердито крикнул он Алеше.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "шагом. Да, - выговаривал он тверже, вглядываясь во все детские физиономии, - именно выпил кувшин воды одним шагом... нет... одним духом... нет: одним шагом...\r\nИ раздавался снова хохот, и monsier Basel снова выписывал Локоткову Zero(Ноль (франц.)). И вот это-то веселый, добродушный мальчик вызвался совершить рискованное предприятие.\r\nГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ\r\nРискованное предприятие, которое должно было спасти нас и выпустить двумя днями раньше из заведения, по плану Калатузова заключалось в том,\r\nчтобы ночью из всех подсвечников, которые будут вынесены в переднюю, накрасть огарков и побросать их в печки:\r\nсделается-де угар, и нас отпустят с утра.\r\nПлан был прост и гениален.\r\nЧто за тревожная ночь за сим наступила! Тишина была замечательная: не спал никто, но все притворялись спящими.\r\nМаленький Локотков, в шерстяных чулках, которые были доставлены мне нянею для путешествия, надел на себя мне же доставленную шубку мехом навыворот,\r\nчтоб испугать, если невзначай кого встретит, и с перочинным ножиком и с двумя пустыми жестяными пиналями отправился на очистку оставленных подсвечников.\r\nПоход совершился благополучно. Локотков возвратился, сало украдено, но сам вор как будто занемог; он лег на постель и не разговаривал.\r\nЭто было вследствие тревоги и волнения. Мы это понимали.\r\nГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ\r\nНа небе засерело туманное, тяжелое апрельское утро. Нам все не спится. Еще минута, и вот начинается перепархивание с одной кровати на другую, начинаются нервная горячка и страх.\r\nНа некоторых кроватях мальчики помещаются по двое, и здесь и там повсеместно идет тихий шепот и подсмеиванье над тем, что будет и как будет.\r\nКое-кто сообщает идиллические описания своей деревушки, своего домика, но и между идиллиями и между хохотом все беспрестанно оборачиваются на кроватку, на которой лежит Локотков.\r\nОн, кажется, спит; его никто не беспокоит. Все чувствуют к нему невольное почтение и хотели бы пробудить его, но считают это святотатством.\r\nКто-то тихо подкрался к нему, посмотрел в глаза, прислушался к дыханию и покачал головой.\r\nЧто значит это неопределительное покачиванье головой - никому неизвестно, но по дортуару тихо разносится \"спит\".\r\nИ вот еще минута. Всем кажется, что Локоткова пора бы, наконец, будить, но ни у кого не достает решимости. Наконец где-то далеко внизу, на крыльце, завизжал и хлопнул дверной блок.\r\nЭто истопники несут дрова... роковая минута приближается: сейчас начнут топить. Дух занимается. У всех на уме одно, и у всех одно движение - будить Локоткова.\r\nДлинный, сухой ученик с совершенно белыми волосами и белесоватыми зрачками глаз, прозванный в классе \"белым тараканом\", тихо крадется к Локоткову и только что хотел произнести:\r\n\"Локотков, пора!\r\n\", как тот, вдруг расхохотавшись беззвучным смехом, сел на кровать и прошептал: \"Ах, какие же вы трусы! Я тоже не спал всю ночь, но я не спал от смеха, а вы.\r\n.. трусишки!\", и с этим он начал обуваться.\r\n\"Вот-то Локотков, молодчина!\" - думали мы, с завистью глядя на своего благородного, самоотверженного товарища.\r\n\"Вот-то характер, так характер!\"\n За ширмами потянулся гувернер, встал, вышел с заспанным лицом и удивился, что мы все уже на нотах.\r\nВ нижнем этаже и со всех сторон начинается хлопанье дверей и слышится веселое трещанье затопившихся печек. Роковая минута все ближе и ближе.\r\nПроходя в умывальную попарно, мы все бросали значительные взгляды на топившуюся печку я держались серьезно, как заговорщики, у которых есть общая тайна.\r\nКровь нашу слегка леденил и останавливал мучительный вопрос, как это начнется, как это разыграется и как это кончится?\n\n ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ\r\nЛокотков казался серьезнее прочих и даже был немножко бледен.\r\nКак только мы стали собираться в классы, он вдруг начал корчить болезненные мины и улизнул из чайной под предлогом не терпящих отлагательства обстоятельств,\r\nизвестных под именем \"надобности царя Саула\".\r\nМы смекнули, что он отправился на опасное дело, и хлебали свою теплую воду с усугубленным аппетитом, не нарушая ни одним словом мертвого молчания.\r\nЛокотков, запыхавшийся, немного бледный, со вспотевшим носом и взмокшими на лбу волосами, явился в комнату снова не более как минут через пять.\r\nБыло большое сомнение; сделал ли он что-нибудь, как нынче говорят, для общего дела, или только попытался, но струсил и возвратился без успеха.\r\nОбежать в такое короткое время целое заведение и зарядить салом все печи казалось решительно невозможным.\r\nУстремленные со вниманием глаза наши на Локоткова не могли прочесть на его лице ничего.\r\nОн был, видимо, взволнован, но пил свой остывший чай, не обращая ни на кого ни малейшего внимания.\r\nНо прежде чем мы могли добиться чего-нибудь на его лице, загадка уже разъяснилась.\r\nДверь в нашу комнату с шумом распахнулась, и немец-инспектор быстро пробежал в сопровождении двух сторожей.\r\nГустой, удушливый чад полез вслед за ними по всем комнатам.\r\nЛокотков быстро отворил печную дверку этого единственного покоя, где еще не было угара,\r\nи в непотухшие угли бросил горсть сальных крошек вместе с куском синей сахарной бумаги, в которую они были завернуты.\r\nМы побледнели. Один Калатузов спокойно жевал, как вол, свою жвачку и после небольшой паузы, допив последний глоток чайной бурды, произнес спокойно:\r\n- А вот теперь за это может быть кому-нибудь славная порка.\r\nПри этих словах у меня вдруг перехватило в горле. Я взглянул на Локоткова.\r\nОн был бледен, а рука его неподвижно лежала на недопитом стакане чаю, который он только хотел приподнять со стола.\r\n- Да, славная будет порка, - продолжал Калатузов и, отойдя к окну, не без аппетита стал утирать свой рот.\r\n- Но кто же это может открыть? - робко спросил в это время весь покрывшийся пунцовым румянцем Локотков. - Тот, кто домой хочет пораньше, - отвечал Калатузов.\r\nГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ\r\nНачальство сразу смекнуло в чем дело, да не мудрено было это и смекнуть.\r\nРаспахнулись двери, и на пороге, расчищая ус, явился сторож Кухтин, который у нас был даже воспет в стихах,\r\nгде было представлено торжественное ведение юношей рыцарей на казнь, причем,\r\nКак грозный исполин,\n Шагал там с розгами Кухтин.\r\nПри виде этого страшного человека Локотков изобличил глубокий упадок духа.\r\nСтоя возле него, я видел не только, как он покачнулся, но даже чувствовал,\r\nкак трепетала на его сюртучке худо пришитая пуговка и как его маленькие пухленькие губки сердечком выбивали дробь.\r\nНачался допрос. Дети сначала не признавались, но когда директор объявил, что все три низшие класса будут высечены через четыре человека пятый, началось смятение.\r\n- Отделяйтесь! - начал директор. - Ты, первый, становись к скамье.\r\nОдин робкий мальчик отошел и подвинулся к скамье.\r\nОн водил тревожными глазами по зале и ничего не говорил, но правая рука его постоянно то поднималась, то опускалась, - точно он хотел отдать кому-то честь.\r\nСледующие четыре мальчика были отставлены в сторону; эти немедленно начали часто и быстро креститься.\r\nПятый снова тихо подвигался к скамье. Это был тот бледный, запуганный мальчик, которого звали \"белым тараканом\".\r\nСовсем оробев, он не мог идти: ноги у него в коленях подламывались, и он падал. Кухтин взял его под мышку, как скрипку, и посадил на пол.\r\n- Бросали сало? - отнесся к нему директор.\n - Да, да, - пролепетал ему мальчик. - Кто бросал?\r\n\"Белый таракан\" пошатнулся, оперся ладонями в пол и, качнув головой, прошептал;\n - Я не знаю... все...\r\n- Все? стало быть, и ты?\n - Я, нет, не я.\r\nУ него, видимо, развязался язык, и он готов был проговориться; но вдруг он вспомнил законы нашей рыцарской чести, побагровел и сказал твердо:\n - Я не знаю, кто.\r\n- Не знаешь? ну, восписуем ти, раба, - отвечал директор, толкнув его к скамейке, и снова отделилась четверка счастливых.\r\nВ числе счастливых четвертого пятка выскочил Локотков.\r\nЯ заметил, что он не разделял общей радости других товарищей, избегавших наказания;\r\nон не радовался и не крестился, но то поднимал глаза к небу, то опускал их вниз, дрожал и, кусая до крови ногти и губы, шептал: \"Под твою милость прибегаем, богородица дева\".\r\nУ нас было поверье, что для того чтобы избежать наказания или чтобы оно по крайней мере было легче, надо было читать про себя эту молитву.\r\nЛокотков и шептал ее, а между тем к роковым скамейкам было отделено человек двадцать. Калатузов был избавлен от общей участи.\r\nОн стоял в ряду с большими, к которым могли относиться одни увещательные меры. Над маленькими началась экзекуция.\r\nЯ был в числе счастливых и стоял зрителем ужасного для меня тогда зрелища. Стоны, вопли, слезы и верченья истязуемых детей поднимали во мне всю душу.\r\nЯ сперва начал плакать слезами, но вдруг разрыдался до истерики. Меня хотели выбросить вон, но я крепко держался за товарищей, стиснул зубы и решился ни за что не уходить.\r\nМне казалось, что происходит дело бесчеловечное, - за которое все мы, как рыцари, должны были вступиться.\r\nВысечены уже были два мальчика и хотели наказывать третьего.\r\nВ это время Локотков, белее полотна, вдруг начал шевелиться, и чуть только раздался свист прутьев над третьим телом,\r\nон быстро выскочил вперед и заговорил торопливым, бессвязным голосом:\r\n- Позвольте, позвольте, это я бросил сало.\r\n..\r\nГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ\r\nКухтин перестал сечь, тевтонский клюв директора вытянулся, и он сквозь очки остро воззрился на бледного Локоткова; в группе учеников пробежал тихий ропот, и на мгновение все затихло.\r\n- Ты? - спросил директор. - Ты сам сознаешься?\n - Я, - твердо отвечал Локотков. - Я сам сознаюсь: секите меня одного.\n - Он? - обратился директор к ученикам.\r\nДети молчали. Некоторые, только покашливая, слегка подталкивали друг друга. На нескольких лицах как бы мелькнула какая-то нехорошая решимость, но никто не сказал ни слова.\r\n- А, вы так! - сказал директор. - Тогда я буду сечь вас всех, всех, поголовно всех.\r\nИ - представьте себе мою прелестнейшую минуту в этом гадком воспоминании!\r\n- нас всех, маленьких детей, точно проникла одна электрическая искра, мы все рванулись к Локоткову и закричали:\r\n- Да, да, секите нас всех, всех секите, а не его!\r\nДиректор закричал, затопал, дал нескольким ближе к нему стоявшим звонкие пощечины, и тут вдруг начальство перешло от угрозы к самым лукавым соблазнам.\r\n- Это не может быть, - сказал директор, - чтобы вы все были так безнравственны, низки, чтобы желать подвергнуть себя такому грубому наказанию.\r\nЯ уверен, что между вами есть благородные, возвышенные характеры, и начальство вполне полагается на их благородство:\r\nя отношусь теперь с моим вопросом именно только к таким, и кто истинно благороден, кто мне объяснит эту историю, тот поедет домой сейчас же, сию же минуту!\r\nЕдва кончилась эта сладкая речь, как из задних рядов вышел Калатузов и начал рассказывать все по порядку ровным и тихим голосом.\r\nПо мере того как он рассказывал, я чувствовал, что по телу моему рассыпается как будто горячий песок, уши мои пылали, верхние зубы совершенно сцеплялись с нижними;\r\nрука моя безотчетно опустилась в карман панталон, достала оттуда небольшой перочинный ножик,\r\nкоторый я тихо раскрыл и, не взвидя вокруг себя света, бросился на Калатузова и вонзил в него.\r\n..\r\nЭто было делом одного мгновения, пред которым другие три или четыре мгновения я не давал себе никакого отчета.\r\nЯ опомнился и пришел в себя спустя три недели в незнакомой мне комнате и увидел пред собою доброе, благословенное лицо моей матери.\r\nУ изголовья моего стоял маленький столик с лекарственными бутылочками; окна комнаты были завешены; везде царствовал полусвет.\r\nВ углу моя няня тихо мочила в полоскательной чашке компрессы. Я хотел что-то сказать, но мать погрозила мне пальцем и положила этот бледный палец на мои почерневшие губы.\r\n- Я знаю, что ты хочешь спросить, - сказала мне мать. - Забудь все: мы теперь живем здесь в гостинице, а туда ты больше не поедешь.\r\nМеня взяли из заведения и отвезли в другое, в Москву, где меня не били, не секли, но где зато не было пленявшего меня рыцарского духа.\r\nОтсюда, семнадцати лет, я выдержал экзамен в Московский университет.\r\nЯ был смирен и тих; боялся угроз, боялся шуток, бежал от слез людских, бежал от смеха и складывался чудаком; но от сюрпризов и внезапностей все-таки не спасался;\r\nнапротив, по мере того как я подрастал, сюрпризы и внезапности в моей жизни все становились серьезнее и многозначительнее.\r\nНачинаю вам теперь мой университетский анекдот: отчего я хорошо учился, но не доучился.\r\nГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ\r\nВремя моего студенчества было славное время Московского университета, про которое нынче так кстати и некстати часто вспоминает наша современная литература.\r\nЯ с самого первого дня был одним из прилежнейших фуксов. Домой к матушке я ездил только однажды в год.\r\nОдин раз я уже гостил у ней, несказанно радуя ее моим голубым воротником; другая побывка домой предстояла мне следующим летом.\r\nПереписывались мы с матушкой часто;\r\nона была покойна и очень довольна своим положением у дяди: он был чудак, но человек предобрый, что, однако, не мешало ему порою сердить и раздражать мою мать.\r\nТак, он, например, в тот год как я был в университете, в светлый праздник прислал матери самый странный подарок:\r\nэто был запечатанный конверт, в котором оказался билет на могильное место на монастырском кладбище.\r\nШутка с этим подарком необыкновенно встревожила мою немного мнительную мать; она мне горько жаловалась на дядино шутовство и видела в этом что-то пророческое.\r\nЯ ее успокоивал, но без успеха.\r\nМежду тем, в ожидании лета, когда я снова надеялся увидеться с матушкой, я должен был переменить квартиру. Это обусловливалось случайностию.\r\nВ семейство, в котором я жил, приехала одна родственница, и комната, которую я занимал, понадобилась хозяевам.\r\nЯ пустился на поиски себе нового жилища. Дело это, конечно, не трудное и не головоломное, но злая судьба меня подстерегала.\r\nДолжно вам оказать, что в первый раз, когда я пустился на эти поиски, мне мерещилось, как бы я не попал в какое-нибудь дурное место.\r\nЯ знал много рассказов о нехороших людях, нехороших обществах и боялся попасть в эти общества,\r\nчастью потому, что не любил их, чувствовал к ним отвращение, частью же потому, что боялся быть обиженным.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги 09 История государства Российского. Том 9 автора Карамзин Н", "role": "user" }, { "content": "Весною в 1570 году Послы Сигизмундовы приехали в Москву для заключения мира, желая доставить его и Королю Шведскому; но Иоанн не хотел слышать о последнем.\r\nВ тайной беседе они сказали Царю, что Вельможи их думают в случае Сигизмундовой,\r\nвероятно не отдаленной смерти предложить ему венец Королевский, как Государю Славянского племени, Христианину и Владыке сильному.\r\nНе изъявив ни удовольствия, ни решительного согласия, Иоанн хладнокровно ответствовал: \"Милосердием Божиим и молитвами наших прародителей Россия велика: на что мне Литва и Польша?\r\nКогда же вы имеете сию мысль, то вам не должно раздражать нас затруднениями в святом деле покоя Христианского\".\r\nГоворили о мире, но заключили только перемирие на три года, утвержденное Сигизмундом в Варшаве в присутствии наших Послов,\r\nкоторые донесли Царю, что Вельможи Литовские желают выдать за него сестру Сигизмундову Софию и видят в нем уже будущего своего властителя;\r\nчто они не хотят поддаться ни Цесарю, худому защитнику и собственных земель его, ни другим Государям,\r\nболее или менее слабым, в сравнении с Московским, неприятелем опасным, но и самым надежнейшим покровителем.\r\nЧестолюбивый Иоанн верил и мысленно уже простирал свою кровавую десницу к венцу Ягеллонов!\r\nМежду тем он деятельно занимался Ливониею.\r\nЛюбимцы его, Таубе и Крузе, возвышенные им в сан Думных людей, внушили ему мысль составить из бывших Орденских земель особенное Королевство под верховною властию России, уверяя,\r\nчто все жители в таком случае пристанут к нам душою и сердцем, изгонят Шведов, Литовцев и будут вместе с Королем своим вернейшими подданными Великого Государя Московского.\r\nЕще в 1565 году, как пишут, Иоанн в самых милостивых выражениях предлагал знаменитому своему пленнику Фирстенбергу быть Ливонским Владетелем и Царским присяжником;\r\nно сей великодушный старец отвечал, что для него лучше умереть в неволе, нежели изменить совести и святым обетам Рыцарства.\r\nВ 1569 году Таубе и Крузе, пользуясь доверенностию Иоанновою, имели сношения с Ревельскими гражданами,\r\nсклоняя их поддаться Царю, обещая им времена златые, свободу, тишину и говорили им:\r\n\"Что представляет Ливония в течение двенадцати лет?\r\nкартину ужасных бедствий, кровопролитий, разорений.\r\nНикто не уверен ни в жизни, ни в достоянии. Мы служим великому Царю Московскому, но не изменили своему первому, истинному отечеству, коему хотим добра и спасения.\r\nЗнаем, что он намерен всеми силами ударить на Ливонию: выгнать Шведов, Поляков и Датчан.\r\nГде защитники? Германия о вас не думает: беспечность и слабость Императора вам известны. Король Датский не смеет молвить Царю грубого слова.\r\nДряхлый Сигизмунд унижается, ищет мира в Москве, а своих Ливонских подданных только утесняет.\r\nШвеция ждет мести и казни: вы уже сидели бы в осаде, если бы жестокая язва, свирепствуя в России, не препятствовала Царю мыслить о воинских действиях.\r\nОн любит Немцев; сам происходит от Дома Баварского и дает вам слово, что под его державою не будет города счастливее Ревеля.\r\nИзберите себе властителя из Князей Германских: не вы, но единственно сей властитель должен зависеть от Иоанна, как Немецкие Принцы зависят от Императора - не более.\r\nНаслаждайтесь миром, вольностию, всеми выгодами торговли, не платя дани, не зная трудов службы воинской.\r\nЦарь желает быть единственно вашим благодетелем!\" В то же время они именем Иоанновым предлагали Герцогу Курляндскому Готгарду сан Ливонского Короля.\r\nНо им не верили как ненавистным слугам Московского, уже везде известного тирана.\r\nРевель не хотел изменить Швеции, а Готгард Сигизмунду.\r\nТогда поверенные Иоанновы обратились к Принцу Датскому Магнусу, владетелю Эзеля, и сей легкомысленный юноша,\r\nими обольщенный, согласился быть орудием Иоанновой политики, без ведома брата своего, Короля Датского.\r\nВ знак доверенности к великим милостям, ему обещанным, Магнус сам поехал к Царю. В Дерпте услышал он о судьбе Новагорода: остановился, медлил и думал возвратиться с пути от ужаса.\r\nНо честолюбие одержало верх: он приехал в Москву с великою пышностию, на двухстах конях, со множеством слуг и чиновников;\r\nбыл принят с особенною благосклонностию, угощаем пирами - и через несколько дней совершилось важное дело:\r\nЦарь назвал Магнуса Королем Ливонии, а Магнус Царя своим Верховным Владыкою и отцем,\r\nудостоенный чести жениться на его племяннице Евфимии, дочери несчастного Князя Владимира Андреевича.\r\nБрак отложили до благоприятнейшего времени.\r\nИоанн обещал невесте пять бочек золота; для своего будущего зятя освободил Дерптских пленников; дал ему войско для изгнания Шведов из Эстонии.\r\nПровожаемый многими Немцами и полками Российскими, Магнус вступил в Ливонию, объявляя жителям свое Королевство,\r\nмилость Иоаннову, соединение всех земель Орденских, начало тишины и благоденствия.\r\nТаубе, Крузе, уполномоченные Царем, торжественно ручались за его искренность и добрую волю;\r\nговорили и писали, что Ливония останется Державою свободною, платя только легкую дань Государю Московскому;\r\nчто все наши чиновники выедут оттуда; что одни Немцы именем Короля и закона будут управлять землею.\r\nМногие верили и радовались, но недолго. Магнус, жертва честолюбия и легковерия, сделался виновником новых бедствий для несчастной Ливонии.\r\nСлушаясь во всем Таубе и Крузе, он (23 Августа) приступил к Ревелю с 5000 Россиян и со многочисленною Немецкою дружиною в надежде овладеть им без кровопролития:\r\nно граждане ответствовали на его предложение, что они знают коварство Иоанна;\r\nчто тиран своего народа не может быть благотворителем чужого; что неопытный юный Магнус имеет советников или злонамеренных или безрассудных;\r\nчто ему готовится в России участь Князя Михайла Глинского, но что Ревель не хочет уподобиться Смоленску.\r\nНачалась осада, вылазки и смертоносные болезни как в городе, так и в стане Россиян, которые оказывали более терпения, нежели искусства и храбрости.\r\nЗемляные работы изнуряли осаждающих бесполезно; действие их огнестрельного снаряда было слабо.\r\nЗаняв высоты пред самыми воротами Ревельскими и построив деревянные башни, они пускали гранаты, каленые ядра в крепость без важного вреда для неприятеля. Настала осень, зима.\r\nВоеводы Московские, Боярин Иван Петрович Яковлев, Князья Лыков, Кропоткин, не умея взять Ревеля,\r\nтолько грабили села Эстонские и в Феврале отпустили в Россию 2000 саней, наполненных добычею.\r\nЖдали, что голод заставит осажденных сдаться; но Шведский флот успел доставить им изобилие в съестных и воинских припасах. Наконец войско уже изъявляло неудовольствие.\r\nМагнус был в отчаянии; винил Царских советников, Таубе и Крузе; не знал, что делать, и послал Духовника своего, Шраффера, с новыми убеждениями к Ревельским гражданам.\r\nСей красноречивый Пастор бесстыдно уверял их, что Иоанн есть Государь истинно Христианский, любит Церковь Латинскую более Греческой и легко может пристать к Аугсбургскому исповеданию;\r\nчто он строг по необходимости для одних Россиян, а Немцам друг истинный; что Ревель бесполезным сопротивлением удаляет златой век, даруемый Ливонии в особе юного Короля.\r\nГраждане велели ему идти назад без ответа - и 16 Марта, стояв под Ревелем 30 недель, Магнус снял осаду,\r\nзажег стан, ушел с своею Немецкою дружиною в Оберпален, данный ему Царем в залог будущего Королевства;\r\nа наше войско расположилось в восточной Ливонии.\r\nСия первая неудача должна была оскорбить Царя.\r\nВ то же время сведав о мире Короля Датского с Шведским, он изъявил Магнусу живейшее неудовольствие, обвиняя брата его в нарушении союза с Россиею и в дружбе с ее злодеем.\r\nДругое неожиданное происшествие еще более встревожило и Царя и Магнуса.\r\nОбязанные Иоанну свободою, знатностию, богатством, Крузе и Таубе, после несчастной Ревельской осады утратив доверенность нового Короля Ливонского,\r\nбоясь утратить и Государеву, забыли клятву, честь - вступили в тайные сношения с Шведами, с Поляками и вознамерились овладеть Дерптом, чтобы отдать его тем или другим.\r\nСпособ казался легким: они могли располагать дружиною Немецких воинов, которые, служа Царю за деньги, не усомнились изменить ему.\r\nЗнатные жители Дерптские, быв долго пленниками в России, более других Ливонцев ненавидели ее господство: следственно можно было надеяться на их ревностное содействие.\r\nС сею мыслию заговорщики вломились в город; умертвили стражу; звали к себе друзей, братьев; кричали, что настал час свободы и мести.\r\nНо изумленные граждане остались только зрителями: никто не пристал к изменникам, с коими Россияне в несколько минут управились:\r\nодних изрубили, других выгнали, и, считая жителей предателями, в остервенении умертвили многих невинных.\r\nТаубе и Крузе спаслися бегством:\r\nотверженные Ревельцами, не хотевшими ни слушать, ни видеть их, они искали убежища в Польских владениях,\r\nгде Король и в особенности Герцог Курляндский приняли сих безрассудных с великою честию,\r\nв надежде сведать от них важные государственные тайны России, но сведали единственно о всех ужасах тиранства Иоаннова!\r\nЗа год до того времени Таубе и Крузе писали к Императору Максимилиану, что один Иоанн может изгнать Турков из Европы, имея войско бесчисленное, опытное, непобедимое:\r\nизменив России, они уверяли Максимилиана и других Европейских Государей в ее бессилии и в возможности завоевать или по крайней мере стеснить оную!\r\n- Опасаясь быть жертвою их измены и гнева Иоаннова, Магнус, хотя и невинный, спешил уехать из Оберпалена на остров Эзель.\r\nНо Царь умел быть твердым в намерениях, скрывать внутреннюю досаду, казаться хладнокровным в самых важных несгодах.\r\nОн старался успокоить Магнуса новыми уверениями в своей милости;\r\nс горестию известив его о внезапной кончине невесты, юной Евфимии, предложил ему руку малолетней сестры ее,\r\nМарии, с такими ж условиями, с тем же богатым приданым и снова обещал завоевать для него Эстонию.\r\nМагнус утешился: с благодарностию принял опять имя жениха Царской племянницы;\r\nждал с нею Королевства и писал к брату, к Императору, к Князьям Германии, что не суетное честолюбие, но истинное усердие к общему благу Христиан заставило его искать союза России,\r\nдабы сделаться посредником между Империею и сею великою державою, которая может вместе с другими европейскими Венценосцами восстать для обуздания Турции.\r\nСию надежду имел и сам Император и вся Германия, устрашаемая Султанским властолюбием;\r\nно Иоанн, как увидим, не думал о славе защитить Христианскую Европу от Магометанского оружия:\r\nдумал единственно о выгодах своей особенной политики - о вернейшем способе овладеть всею Ливониею и смирить гордость Ревельцев,\r\nкоторые дерзали торжественно именовать его тираном и величались победою, одержанною над Россиянами, уставив ежегодно праздновать ее память 16 Марта.\r\nОн готовил месть, замедленную тогда ужаснейшим бедствием Москвы и всей юго-восточной России.\r\nСледуя правилу не умножать врагов России, Иоанн хотел отвратить новую, бесполезную войну с Султаном, коего добрая к нам приязнь могла обуздывать Хана:\r\nдля того (в 1570 году) Дворянин Новосильцов ездил в Константинополь поздравить Селима с воцарением.\r\nИоанн в ласковом письме к нему исчислял все дружественные сношения России с Турциею от времен Баязета;\r\nудивлялся впадению Селимовой рати в наши владения без объявления войны; предлагал и мир и дружбу.\r\n\"Мой Государь, - должен был сказать Новосильцов Вельможам Султанским, - не есть враг Мусульманской Веры.\r\nСлуга его, Царь Саин-Булат, господствует в Касимове, Царевич Кайбула в Юрьеве, Ибак в Сурожике, Князья Ногайские в Романове:\r\nвсе они свободно и торжественно славят Магомета в своих мечетях: ибо у нас всякий иноземец живет в своей Вере.\r\nВ Кадоме, в Мещере многие приказные Государевы люди Мусульманского Закона.\r\nЕсли умерший Царь Казанский Симеон, если Царевич Муртоза сделались Христианами, то они сами желали, сами требовали крещения\".\r\nНовосильцов был доволен благосклонным приемом, заметив только, что Султан не спрашивал его о здравии Иоанна и, в противность нашему обыкновению, не звал обедать с собою.\r\nНо сие Посольство и другое (в 1571 году) не имели желаемого следствия, хотя Царь, в угодность Селиму, согласился уничтожить новую крепость нашу в Кабарде.\r\nГордый Султан хотел Астрахани и Казани, или того, чтобы Иоанн, владея ими, признал себя данником Оттоманской Империи. Предложение столь нелепое осталось без ответа.\r\nВ то же время Царь узнал, что Селим просит Киева у Сигизмунда для удобнейшего впадения в Россию; что он велел делать мосты на Дунае и запасать хлеб в Молдавии;\r\nчто Хан, возбуждаемый Турками, готовится к войне с нами; что Царевич Крымский разбил тестя Государева, Темгрюка, и взял в плен двух его сыновей.\r\nУже Девлет-Гирей в непосредственных сношениях с Москвою снова начал грозить, требовать дани и восстановления Царств Батыевых, Казанского, Астраханского.\r\nУже из Донкова, из Путивля извещали Государя о движениях Ханского войска: разъезды наши видели в степях пыль необычайную, огни ночью, сакму или следы многочисленной конницы;\r\nслышали вдали прыск и ржание табунов.\r\nПолководцы Московские стояли на Оке. Два раза сам Иоанн с сыном своим выезжал к войску, в Коломну, в Серпухов.\r\nУже были и легкие сшибки, в местах Рязанских и Коширских;\r\nно Крымцы везде являлись в малом числе, немедленно исчезая,\r\nтак что Государь наконец успокоился - объявил донесения Сторожевых Атаманов неосновательными - и зимою распустил большую часть войска.\r\n..\r\n[1571 г.\r\n] Тем более он встревожился при наступлении весны, хотя Хан, вооружив всех своих улусников, тысяч сто или более,\r\nс необыкновенною скоростию вступил в южные пределы России, где встретили его некоторые беглецы, наши Дети Боярские, изгнанные из отечества ужасом Московских казней:\r\nсии изменники сказали Девлет-Гирею, что голод, язва и непрестанные опалы в два года истребили большую часть Иоаннова войска;\r\nчто остальное в Ливонии и в крепостях; что путь к Москве открыт;\r\nчто Иоанн только для славы, только для вида может выйти в поле с малочисленною опричниною, но не замедлит бежать в Северные пустыни;\r\nчто в истине того они ручаются своею головою, и будут верными путеводителями Крымцев.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Герцен А", "role": "user" }, { "content": "Они, как петербургская ценсура, позволяют шутить над титулярным советником, но тайного-не тронь. В 1850 году Э.\r\nЖирарден напечатал в «Прессе» смелую и новую мысль, что основы права не вечны, а идут, изменяясь с историческим развитием.\r\nЧто за шум возбудила эта статья- брань, крик, обвинения в безнравственности продолжались, с легкой руки «Gazette de France», месяцы.\r\nУчаствовать в восстановлении такого органа, как «Peuple», стоило пожертвований, - я написал Сазонову и Хоецкому, что готов внести залог.\r\nДо того времени мои сношения с Прудоном были ничтожны; я встречал его раза два у Бакунина, с которым он был очень близок.\r\nБакунин жил тогда с А. Рейхелем в чрезвычайно скромной квартире за Сеной, (419) в Rue de Bourgogne.\r\nПрудон часто приходил туда слушать Рейхелева Бетховена и бакунинского Гегеля - философские споры длились дольше симфоний.\r\nОни напоминали знаменитые всенощные бдения Бакунина с Хомяковым у Чаадаева, у Елагиной о том же Гегеле.\r\nВ 1847 году Карл фогт, живший тоже в Rue de Bour-gogne и тоже часто посещавший Рейхеля и Бакунина, наскучив как-то вечером слушать бесконечные толки о феноменологии, отправился спать.\r\nНа другой день утром он зашел за Рейхелем, им обоим надобно было идти к Jardin des Plantes221ь его удивил, несмотря на ранний час, разговор в кабинете Бакунина;\r\nон приотворил дверь-Прудон и Бакунин сидели на тех же местах, перед потухшим камином, и оканчивали в кратких словах начатый вчера спор.\r\nБоясь сначала смиренной роли наших соотечественников и патронажа великих людей, я не старался сближаться даже с самим Прудоном и, кажется, был не совершенно неправ.\r\nПисьмо Прудона ко мне, в ответ на мое, было учтиво, но холодно и с некоторой, сдержанностью.\r\nМне хотелось с самого начала показать ему, что он не имеет дела ни с сумасшедшим prince russe, который из революционного дилетантизма,\r\nа вдвое того из хвастовства дает деньги, ни с правоверным поклонником французских публицистов,\r\nглубоко благодарным за то, что у него берут двадцать четыре тысячи франков, ни, наконец, с каким-нибудь тупоумным bailleur de fonds222,\r\nкоторый соображает, что внести залог за такой журнал, как «Voix du Peuple»,-серьезное помещение денег.\r\nМне хотелось показать ему, что я очень знаю, что делаю, что имею свою положительную цель, а потому хочу иметь положительное влияние на журнал;\r\nпринявши безусловно все то, что он писал о деньгах, я требовал, во-первых, права помещать статьи свои и не свои,\r\nво-вторых, права заведовать всею иностранною частию, рекомендовать редакторов для нее, корреспондентов и проч.\r\n, требовать для последних плату за помещенные статьи;\r\nэто может показаться странным, но я могу уверить, что «National» и «Реформа» от(420)крыли бы огромные глаза, если б кто-нибудь из иностранцев смел спросить денег за статью.\r\nОни приняли бы это за дерзость или за помешательство, как будто иностранцу видеть себя в печати в парижском журнале не есть: Lohn der reichlich lohnet223.\r\nПрудон согласился на мои требования, но все же они покоробили его.\r\nВот что он писал мне 29 августа 1849 года в Женеву: «Итак, дело решено:\r\nпод моей общей дирекцией вы имеете участие в издании журнала, ваши статьи должны быть принимаемы без всякого контроля,\r\nкроме того, к которому редакцию обязывает уважение к своим мнениям и страх судебной ответственности.\r\nСогласные в идеях, мы можем только расходиться в выводах, что же касается до обсуживания заграничных событий, мы их совсем предоставляем вам.\r\nВы и мы - миссионеры одной мысли.\r\nВы увидите наш путь по общей полемике, и вам надобно будет держаться его; я уверен, что мне никогда не придется поправлять ваши мнения;\r\nя это счел бы величайшим несчастием, скажу откровенно, весь успех журнала зависит от нашего согласия.\r\nНадобно вопрос демократический и социальный поднять на высоту предприятия европейской лиги.\r\nПредположить, что мы не будем согласны друг с другом, значит предположить, что у нас недостает необходимых условий для издания журнала и что нам было бы лучше молчать».\r\nНа эту строгую депешу я отвечал высылкою двадцати четырех тысяч франков и длинным письмом, совершенно дружеским, но твердым;\r\nя говорил, насколько я теоретически согласен с ним, прибавив, что я, как настоящий скиф, с радостию вижу,\r\nкак разваливается старый мир, и думаю, что наше призвание- возвещать ему его близкую кончину.\r\n«Ваши соотечественники далеки от того, чтобы разделять эти идеи.\r\nЯ знаю одного свободного француза-это вас. Ваши революционеры-консерваторы. Они христиане, не зная того, и монархисты, сражаясь за республику.\r\nВы одни подняли вопрос негации и переворота на высот/ науки, и вы первые сказали Франции, что нет спасения (421) внутри разваливающегося здания,\r\nчто и спасать из него нечего, что самые его понятия о свободе и революции проникнуты консерватизмом и реакцией.\r\nДействительно, политические республиканцы составляют не больше как одну из вариаций на ту же конституционную тему, на которую играют свои вариации Гизо, Одилон Барро и другие.\r\nВот этот взгляд следовало бы проводить в разборе последних европейских событий, преследовать реакцию,\r\nкатолицизм, монархизм не в ряду наших врагов-это чрезвычайно легко,- но в собственном нашем стане.\r\nНадобно обличить круговую поруку демократов и власти. Если мы не боимся затрогивать победителей, то не будем бояться из ложной сентиментальности затрогивать и побежденных.\r\nЯ глубоко убежден, что если инквизиция республики не убьет наш журнал,-это будет лучший журнал в Европе». Я и теперь в этом убежден.\r\nНо как же мы с Прудоном могли думать, что вовсе не церемонное правительство Бонапарта допустит такой журнал? Это трудно объяснить.\r\nПрудон был доволен моим письмом и 15 сентября писал мне из Консьержри: «Я очень рад, что встретился с вами на одном или на одинаковом труде;\r\nя тоже написал нечто вроде философии революции224 под заглавием «Исповедь революционера».\r\nВы в ней, может, не найдете вашего варварского задора (verve barbare), к которому вас приучила немецкая философия.\r\nНе забывайте, что я пишу для французов, которые со всем своим революционным пылом, надо признаться, гораздо ниже своей роли.\r\nКак бы ограничен ни был мой взгляд, все же он на сто тысяч туазов выше самых высоких вершин нашего журнального, академического и литературного мира;\r\nменя еще станет на десять лет, чтобы быть великаном между ними,\r\n- Я совершенно разделяю ваше мнение насчет так называемых республиканцев; разумеется, это один вид общей породы доктринеров.\r\nЧто касается этих вопросов, нам не в чем убеждать друг друга. Во мне и в моих сотрудниках вы найдете людей, которые пойдут с вами рука в руку… (422)\r\nЯ также думаю, что методический, мирный шаг, незаметными переходами, как того хотят экономические науки и философия истории, невозможен больше для революции;\r\nнам надобно делать страшные скачки.\r\nНо в качестве публицистов, возвещая грядущую катастрофу, нам не должно представлять ее необходимой и справедливой, а то нас возненавидят и будут гнать, а нам надобно жить…»\r\nЖурнал пошел удивительно. Прудон из своей тюремной кельи мастерски дирижировал своим оркестром.\r\nЕго статьи были полны оригинальности, огня и того раздражения, которое тюрьма раздувает.\r\n«Кто вы такой, г.\r\nпрезидент? - пишет он в одной статье, говоря о Наполеоне, - скажите - мужчина, женщина, гермафродит, зверь или рыба?» И мы все еще думали, что такой журнал может держаться?\r\nПодписчиков было немного, но уличная продажа были велика, в день продавалось от тридцати пяти тысяч до сорока тысяч экземпляров.\r\nРасход особенно замечательных нумеров, например, тех, в которых помещались статьи Прудона, был еще больше,\r\nредакция печатала их от пятидесяти тысяч до шестидесяти тысяч, и часто на другой день экземпляры продавались по франку вместо одного су225.\r\nНо со всем этим к 1 марту, то есть через полгода, не только в кассе не было ничего, но уже доля залога пошла на уплату штрафов. Гибель была неминуема. Прудон значительно ускорил ее.\r\nЭто случилось так: раз я застал у него в С.-Пелажи дАльтон-Ше и двух из редакторов.\r\nДАльтон-Ше - тот пэр Франции, который скандализовал Пакье и испугал всех пэров, отвечая с трибуны на вопрос: .- Да разве вы не католик?\r\n- Нет, но еще больше, я вовсе не христианин, да и не знаю, деист ли.\r\nОн говорил Прудону, что последние нумера «Voix du Peuple» слабы; Прудон рассматривал их и становился все угрюмее, потом, совершенно рассерженный, обратился к редакторам: (423)\r\n- Что же это значит? Пользуясь тем, что я в тюрьме, вы спите там в редакции.\r\nНет, господа, эдак я откажусь от всякого участия и напечтаю мой отказ, я не хочу, чтоб мое имя таскали в грязи, у вас надобно стоять за спиной, смотреть за каждой строкой.\r\nПублика принимает это за мой журнал, нет, этому надобно положить конец.\r\nЗавтра я пришлю статью, чтоб загладить дурное действие вашего маранья, и покажу, как я разумею дух, в котором должен быть наш орган.\r\nВидя его раздражение, можно было ожидать, что статья будет не из самых умеренных, но он превзошел наши ожидания, его «Vive lEmpereur!\r\n\"226 был дифирамб иронии-иронии ядовитой, страшной.\r\nСверх нового процесса правительство отомстило по-своему Прудону.\r\nЕго перевели в скверную комнату, то есть дали гораздо худшую, в ней забрали окно до половины досками,\r\nчтоб нельзя было ничего» видеть, кроме неба, не велели к нему пускать никого, к дверям поставили особого часового.\r\nИ эти средства, неприличные для исправления шестнадцатилетнего шалуна, употребляли семь лет тому назад с одним из величайших мыслителей нашего века!\r\nНе поумнели люди со времени Сократа, не поумнели со времени Галилея, только стали мельче.\r\nЭто неуважение к гению, впрочем, явление новое, возобновленное в последнее десятилетие.\r\nСо времени Возрождения талант становится до некоторой степени охраной: ни Спинозу, ни Лессинга не сажали в темную комнату, не ставили в угол;\r\nтаких людей иногда преследуют и убивают, но.\r\nне унижают мелочами, их посылают на эшафот, но не в рабочий дом.\r\nБуржуазно-императорская Франция любит равенство.\r\nГонимый Прудон еще рванулся в своих цепях, еще сделал усилие издавать «Voix du Peuple» в 1850; но этот опыт был тотчас задушен.\r\nМой залог был схвачен до копейки. Пришлось замолчать единственному человеку во Франции, которому было еще что сказать.\r\nПоследний раз я виделся с Прудоном в С.-Пелажи, меня высылали из Франции,-ему оставались еще два года тюрьмы. Печально простились мы с ним, не было (424) ни тени близкой надежды.\r\nПрудон сосредоточенно молчал, досада кипела во мне; у обоих было много дум в голове, но говорить не хотелось.\r\nЯ много слышал о его жесткости, rudesse227, нетерпимости, на себе я ничего подобного не испытал.\r\nТо, что мягкие люди называют его жесткостью - были упругие мышцы бойца; нахмуренное чело показывало только сильную работу мысли;\r\nв гневе он напоминал сердящегося Лютера или Кромвеля, смеющегося над Крупионом.\r\nОн знал, что я его понимаю, знал и то, как немногие его понимают, и ценил это.\r\nОн знал, что его считали за человека мало экспансивного и, услышав от Мишле о несчастии, постигшем мою мать и Колю, он написал мне из С.\r\n-Пелажи между прочим: «Неужели судьба еще и с этой стороны должна добивать нас? Я не могу прийти в себя от этого ужасного происшествия.\r\nЯ вас люблю и глубоко ношу вас здесь, в этой груди, которую так многие считают каменной».\r\nС тех пор я не видал его228; в 1851 году, когда я, по милости Леона Фоше, приезжал в Париж на несколько дней, он был отослан в какую-то центральную тюрьму.\r\nЧерез год я был проездом и тайком в Париже, Прудон тогда лечился в Безансоне.\r\nУ Прудона есть отшибленный угол, и тут он неисправим, тут предел его личности, и, как всегда бывает, за ним он консерватор и человек предания.\r\nЯ говорю о его воззрении на семейную жизнь и на значение женщины вообще.\r\n- Как счастлив наш N. - говаривал Прудон шутя,-у него жена не настолько глупа, чтоб, не умела приготовить хорошего pot au feu229, и не настолько умна, чтоб толковать о его статьях.\r\nЭто все, что надобно для домашнего счастья.\r\nВ этой шутке Прудон, смеясь, выразил серьезную основу своего воззрения на женщину.\r\nПонятия его о семейных отношениях грубы и реакционны, но и в них выражается не мещанский элемент горожанина,\r\nа скорее упорное чувство сельского pater familiasa230, гордо (425) считающего женщину за подвластную работницу, а себя за самодержавную главу дома.\r\nГода полтора после того, как это было написано, Прудон издал свое большое сочинение «О справедливости в церкви и в революции».\r\nКнигу эту, за которую одичалая Франция снова осудила его на три года тюрьмы, прочитал я внимательно и закрыл третий том, задавленный мрачными мыслями.\r\nТяжкое… тяжкое время!.. Разлагающий воздух его одуряет сильнейших…\r\nИ этот «ярый боец» не выдержал, надломился;\r\nв его последнем труде я вижу ту же мощную диалектику, тот же размах, но она приводит уже его к прежде задуманным результатам; она уже не свободна в последнем слове.\r\nЯ под конец книги следил за Прудоном, как Кент следил за королем Лиром, ожидая, когда он образумится, но он заговаривался больше и больше,\r\n- такие же припадки нетерпимости, необузданной речи, как у Лира, и так же «Every inch\"231 обличает талант, но… талант «тронутый».\r\nИ он бежит с трупом - только не дочери, а матери, которую считает живой!232\r\nРоманская мысль, религиозная в самом отрицании, суеверная в сомнении, отвергающая одни авторитеты во имя других, редко погружалась далее,\r\nглубже in medias res233 действительности, редко так диалектически смело и верно снимала с себя все путы, как в этой книге.\r\nОна отрешилась в ней не только от грубого дуализма религии, но и от ухищренного дуализма философии; она освободилась не только от небесных привидений, но и от земных;\r\nона перешагнула через сентиментальную апотеозу человечества, через фатализм прогресса,\r\nу ней нет тех неизменяемых литий о братстве, демократии и прогрессе, которые так жалко утомляют среди раздора и насилия.\r\nПрудон пожертвовал пониманью революции ее идолами, ее языком и перенес нравственность на единственную реальную почву - грудь человеческую,\r\nпризнающую один разум и никаких кумиров, «разве его».\r\n(426)", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "Дело очень простое, вся тайна в двух словах: упорство и непрерывность.\r\n- Слышали, - скажут мне, - не новость.\r\nВсякий фатер в Германии повторяет это своим детям, а между тем ваш Ротшильд (то есть покойный Джемс Ротшильд, парижский, я о нем говорю) был всего только один, а фатеров мильоны.\r\nЯ ответил бы:\r\n- Вы уверяете, что слышали, а между тем вы ничего не слышали. Правда, в одном и вы справедливы: если я сказал, что это дело \"очень простое\", то забыл прибавить, что и самое трудное.\r\nВсе религии и все нравственности в мире сводятся на одно: \"Надо любить добродетель и убегать пороков\".\r\nЧего бы, кажется, проще? Ну-тка, сделайте-ка что-нибудь добродетельное и убегите хоть одного из ваших пороков, попробуйте-ка, - а?\r\nТак и тут.\r\nВот почему бесчисленные ваши фатеры в течение бесчисленных веков могут повторять эти удивительные два слова, составляющие весь секрет, а между тем Ротшильд остается один.\r\nЗначит: то, да не то, и фатеры совсем не ту мысль повторяют.\r\nПро упорство и непрерывность, без сомнения, слышали и они; но для достижения моей цели нужны не фатерское упорство и не фатерская непрерывность.\r\nУж одно слово, что он фатер, - я не об немцах одних говорю, - что у него семейство, он живет как и все,\r\nрасходы как и у всех, обязанности как и у всех, - тут Ротшильдом не сделаешься, а станешь только умеренным человеком.\r\nЯ же слишком ясно понимаю, что, став Ротшильдом или даже только пожелав им стать, но не по-фатерски, а серьезно, - я уже тем самым разом выхожу из общества.\r\nНесколько лет назад я прочел в газетах, что на Волге, на одном из пароходов, умер один нищий, ходивший в отрепье, просивший о милостыню, всем там известный.\r\nУ него, по смерти его, нашли зашитыми в его рубище до трех тысяч кредитными билетами.\r\nНа днях я опять читал про одного нищего, из благородных, ходившего по трактирам и протягивавшего там руку.\r\nЕго арестовали и нашли при нем до пяти тысяч рублей.\r\nОтсюда прямо два вывода:\r\nпервый - упорство в накоплении, даже копеечными суммами, впоследствии дает громадные результаты (время тут ничего не значит),\r\nи второй - что самая нехитрая форма наживания, но лишь непрерывная, обеспечена в успехе математически.\r\nМежду тем есть, может быть, и очень довольно людей почтенных, умных и воздержных,\r\nно у которых (как ни бьются они) нет ни трех, ни пяти тысяч и которым, однако, ужасно бы хотелось иметь их.\r\nПочему это так?\r\nОтвет ясный: потому что ни один из них, несмотря на все их хотенье, все-таки не до такой степени хочет, чтобы, например, если уж никак нельзя иначе нажить, то стать даже и нищим;\r\nи не до такой степени упорен, чтобы, даже и став нищим, не растратить первых же полученных копеек на лишний кусок себе или своему семейству.\r\nМежду тем при этом способе накопления, то есть при нищенстве, нужно питаться, чтобы скопить такие деньги, хлебом с солью и более ничем; по крайней мере я так понимаю.\r\nТак, наверно, делали и вышеозначенные двое нищих, то есть ели один хлеб, а жили чуть не под открытым небом.\r\nСомнения нет, что намерения стать Ротшильдом у них не было: это были лишь Гарпагоны или Плюшкины в чистейшем их виде, не более;\r\nно и при сознательном наживании уже в совершенно другой форме, но с целью стать Ротшильдом, - потребуется не меньше хотения и силы воли, чем у этих двух нищих.\r\nФатер такой силы не окажет. На свете силы многоразличны, силы воли и хотения особенно. Есть температура кипения воды и есть температура красного каления железа.\r\nТут тот же монастырь, те же подвиги схимничества. Тут чувство, а не идея.\r\nДля чего? Зачем? Нравственно ли это и не уродливо ли ходить в дерюге и есть черный хлеб всю жизнь, таская на себе такие деньжища?\r\nЭти вопросы потом, а теперь только о возможности достижения цели.\r\nКогда я выдумал \"мою идею\" (а в красном-то каленье она и состоит), я стал себя пробовать: способен ли я на монастырь и на схимничество?\r\nС этою целью я целый первый месяц ел только один хлеб с водой.\r\nЧерного хлеба выходило не более двух с половиною фунтов ежедневно. Чтобы исполнить это, я должен был обманывать умного Николая Семеновича и желавшую мне добра Марью Ивановну.\r\nЯ настоял на том, к ее огорчению и к некоторому недоумению деликатнейшего Николая Семеновича, чтобы обед приносили в мою комнату.\r\nТам я просто истреблял его:\r\nсуп выливал в окно в крапиву или в одно другое место, говядину - или кидал в окно собаке, или, завернув в бумагу, клал в карман и выносил потом вон, ну и все прочее.\r\nТак как хлеба к обеду подавали гораздо менее двух с половиной фунтов, то потихоньку хлеб прикупал от себя.\r\nЯ этот месяц выдержал, может быть только несколько расстроил желудок;\r\nно с следующего месяца я прибавил к хлебу суп, а утром и вечером по стакану чаю - и, уверяю вас,\r\nтак провел год в совершенном здоровье и довольстве, а нравственно - в упоении и в непрерывном тайном восхищении.\r\nЯ не только не жалел о кушаньях, но был в восторге.\r\nПо окончании года, убедившись, что я в состоянии выдержать какой угодно пост, я стал есть, как и они, и перешел обедать с ними вместе.\r\nНе удовлетворившись этой пробой, я сделал и вторую: на карманные расходы мои, кроме содержания, уплачиваемого Николаю Семеновичу, мне полагалось ежемесячно по пяти рублей.\r\nЯ положил из них тратить лишь половину.\r\nЭто было очень трудное испытание, но через два с лишком года, при приезде в Петербург, у меня в кармане,\r\nкроме других денег, было семьдесят рублей, накопленных единственно из этого сбережения.\r\nРезультат двух этих опытов был для меня громадный: я узнал положительно, что могу настолько хотеть, что достигну моей цели, а в этом, повторяю, вся \"моя идея\";\r\nдальнейшее - все пустяки.\r\nII.\n Однако рассмотрим и пустяки.\r\nЯ описал мои два опыта; в Петербурге, как известно уже, я сделал третий - сходил на аукцион и, за один удар, взял семь рублей девяносто пять копеек барыша.\r\nКонечно, это был не настоящий опыт, а так лишь - игра, утеха: захотелось выкрасть минутку из будущего и попытать, как это я буду ходить и действовать.\r\nВообще же настоящий приступ к делу у меня был отложен, еще с самого начала, в Москве, до тех пор пока я буду совершенно свободен;\r\nя слишком понимал, что мне надо было хотя бы, например, сперва кончить с гимназией.\r\n(Университетом, как уже известно, я пожертвовал.\r\n) Бесспорно, я ехал в Петербург с затаенным гневом:\r\nтолько что я сдал гимназию и стал в первый раз свободным, я вдруг увидел, что дела Версилова вновь отвлекут меня от начала дела на неизвестный срок!\r\nНо хоть и с гневом, а я все-таки ехал совершенно спокойный за цель мою.\r\nПравда, я не знал практики; но я три года сряду обдумывал и сомнений иметь не мог.\r\nЯ воображал тысячу раз, как я приступлю:\r\nя вдруг очутываюсь, как с неба спущенный, в одной из двух столиц наших (я выбрал для начала наши столицы, и именно Петербург, которому, по некоторому расчету, отдал преимущество);\r\nитак, я спущен с неба, но совершенно свободный, ни от кого не завишу, здоров и имею затаенных в кармане сто рублей для первоначального оборотного капитала.\r\nБез ста рублей начинать невозможно, так как на слишком уже долгий срок отдалился бы даже самый первый период успеха.\r\nКроме ста рублей у меня, как уже известно, мужество, упорство, непрерывность, полнейшее уединение и тайна.\r\nУединение - главное: я ужасно не любил до самой последней минуты никаких сношений и ассоциаций с людьми; говоря вообще, начать \"идею\" я непременно положил один, это sine qua.\r\nЛюди мне тяжелы, и я был бы неспокоен духом, а беспокойство вредило бы цели.\r\nДа и вообще до сих пор, во всю жизнь, во всех мечтах моих о том, как я буду обращаться с людьми, - у меня всегда выходило очень умно; чуть же на деле - всегда очень глупо.\r\nИ признаюсь в этом с негодованием и искренно, я всегда выдавал себя сам словами и торопился, а потому и решился сократить людей.\r\nВ выигрыше - независимость, спокойствие духа, ясность цели.\r\nНесмотря на ужасные петербургские цены, я определил раз навсегда, что более пятнадцати копеек на еду не истрачу, и знал, что слово сдержу.\r\nЭтот вопрос об еде я обдумывал долго и обстоятельно;\r\nя положил, например, иногда по два дня сряду есть один хлеб с солью, но с тем чтобы на третий день истратить сбережения, сделанные в два дня;\r\nмне казалось, что это будет выгоднее для здоровья, чем вечный ровный пост на минимуме в пятнадцать копеек.\r\nЗатем, для житья моего мне нужен был угол, угол буквально, единственно чтобы выспаться ночью или укрыться уже в слишком ненастный день.\r\nЖить я положил на улице, и за нужду я готов был ночевать в ночлежных приютах, где, сверх ночлега, дают кусок хлеба и стакан чаю.\r\nО, я слишком сумел бы спрятать мои деньги, чтобы их у меня в угле или в приюте не украли; и не подглядели бы даже, ручаюсь!\r\n\"У меня-то украдут? Да я сам боюсь, у кого б не украсть\", - слышал я раз это веселое слово на улице от одного проходимца.\r\nКонечно, я к себе из него применяю лишь одну осторожность и хитрость, а воровать не намерен.\r\nМало того, еще в Москве, может быть с самого первого дня \"идеи\", порешил, что ни закладчиком, ни процентщиком тоже не буду:\r\nна это есть жиды да те из русских, у кого ни ума, ни характера.\r\nЗаклад и процент - дело ординарности.\r\nЧто касается до одежи, то я положил иметь два костюма: расхожий и порядочный.\r\nРаз заведя, я был уверен, что проношу долго;\r\nя два с половиной года нарочно учился носить платье и открыл даже секрет:\r\nчтобы платье было всегда ново и не изнашивалось, надо чистить его щеткой сколь возможно чаще, раз по пяти и шести в день.\r\nЩетки сукно не боится, говорю достоверно, а боится пыли и сору.\r\nПыль - это те же камни, если смотреть в микроскоп, а щетка, как ни тверда, все та же почти шерсть.\r\nРавномерно выучился я и сапоги носить: тайна в том, что надо с оглядкой ставить ногу всей подошвой разом, как можно реже сбиваясь набок.\r\nВыучиться этому можно в две недели, далее уже пойдет бессознательно. Этим способом сапоги носятся, в среднем выводе, на треть времени дольше. Опыт двух лет.\r\nЗатем начиналась уже самая деятельность.\r\nЯ шел из такого соображения: у меня сто рублей.\r\nВ Петербурге же столько аукционов, распродаж, мелких лавочек на Толкучем и нуждающихся людей, что невозможно, купив вещь за столько-то, не продать ее несколько дороже.\r\nЗа альбом я взял семь рублей девяносто пять копеек барыша на два рубля пять копеек затраченного капитала.\r\nЭтот огромный барыш взят был без риску: я по глазам видел, что покупщик не отступится.\r\nРазумеется, я слишком понимаю, что это только случай; но ведь таких-то случаев я и ищу, для того-то и порешил жить на улице.\r\nНу пусть эти случаи даже слишком редки;\r\nвсе равно, главным правилом будет у меня - не рисковать ничем, и второе - непременно в день хоть сколько-нибудь нажить сверх минимума,\r\nистраченного на мое содержание, для того чтобы ни единого дня не прерывалось накопление.\r\nМне скажут: все это мечты, вы не знаете улицы, и вас с первого шага надуют.\r\nНо я имею волю и характер, а уличная наука есть наука, как и всякая, она дается упорству, вниманию и способностям.\r\nВ гимназии я до самого седьмого класса был из первых, я был очень хорош в математике.\r\nНу можно ли до такой кумирной степени превозносить опыт и уличную науку, чтобы непременно предсказывать неудачу!\r\nЭто всегда только те говорят, которые никогда никакого опыта ни в чем не делали, никакой жизни не начинали и прозябали на готовом.\r\n\"Один расшиб нос, так непременно и другой расшибет его\". Нет, не расшибу.\r\nУ меня характер, и при внимании я всему выучусь.\r\nНу есть ли возможность представить себе, что при беспрерывном упорстве, при беспрерывной зоркости взгляда и беспрерывном обдумывании и расчете,\r\nпри беспредельной деятельности и беготне, вы не дойдете наконец до знания, как ежедневно нажить лишний двугривенный?\r\nГлавное, я порешил никогда не бить на максимум барыша, а всегда быть спокойным.\r\nТам, дальше, уже нажив тысячу и другую, я бы, конечно, и невольно вышел из факторства и уличного перекупства.\r\nМне, конечно, слишком мало еще известны биржа, акции, банкирское дело и все прочее.\r\nНо, взамен того, мне известно как пять моих пальцев, что все эти биржи и банкирства я узнаю и изучу в свое время,\r\nкак никто другой, и что наука эта явится совершенно просто, потому только, что до этого дойдет дело.\r\nУма, что ли, тут так много надо? Что за Соломонова такая премудрость! Был бы только характер; уменье, ловкость, знание придут сами собою. Только бы не переставалось \"хотеть\".\r\nГлавное, не рисковать, а это именно возможно только лишь при характере.\r\nЕще недавно была, при мне уже, в Петербурге одна подписка на железнодорожные акции; те, которым удалось подписаться, нажили много.\r\nНекоторое время акции шли в гору. И вот вдруг не успевший подписаться или жадный, видя акции у меня в руках, предложил бы их продать ему, за столько-то процентов премии.\r\nЧто ж, я непременно бы и тотчас же продал.\r\nНадо мной бы, конечно, стали смеяться: дескать, подождали бы, в десять бы раз больше взяли. Так-с, но моя премия вернее уже тем, что в кармане, а ваша-то еще летает.\r\nСкажут, что этак много не наживешь; извините, тут-то и ваша ошибка, ошибка всех этих наших Кокоревых, Поляковых, Губониных.\r\nУзнайте истину: непрерывность и упорство в наживании и, главное, в накоплении сильнее моментальных выгод даже хотя бы и в сто на сто процентов!\r\nНезадолго до французской революции явился в Париже некто Лоу и затеял один, в принципе гениальный, проект (который потом на деле ужасно лопнул).\r\nВесь Париж взволновался; акции Лоу покупались нарасхват, до давки.\r\nВ дом, в котором была открыта подписка, сыпались деньги со всего Парижа как из мошка; но и дома наконец недостало: публика толпилась на улице - всех званий, состояний, возрастов;\r\nбуржуа, дворяне, дети их, графини, маркизы, публичные женщины - все сбилось в одну яростную, полусумасшедшую массу укушенных бешеной собакой;\r\nчины, предрассудки породы и гордости, даже честь и доброе имя - все стопталось в одной грязи; всем жертвовали (даже женщины), чтобы добыть несколько акций.\r\nПодписка перешла наконец на улицу, но негде было писать. Тут одному горбуну предложили уступить на время свой горб, в виде стола для подписки на нем акций.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Салтыков-Щедрин М", "role": "user" }, { "content": "Луга обнажились; остатки монументальной плотины в беспорядке уплывали вниз по течению, а река журчала и двига- лась в своих берегах, точь-в-точь как за день тому назад.\r\nНекоторое время Угрюм-Бурчеев безмолвствовал. С каким-то странным лю- бопытством следил он, как волна плывет за волною, сперва одна, потом другая, и еще, и еще.\r\n.. И все это куда-то стремится и где-то, должно быть, исчезает...\r\nВдруг он пронзительно замычал и порывисто повернулся на каблуке.\n - Напра-во кру-гом! за мной! - раздалась команда.\r\nОн решился. Река не захотела уйти от него - он уйдет от нее. Место, на котором стоял старый Глупов, опостылело ему.\r\nТам не повинуются сти- хии, там овраги и буераки на каждом шагу преграждают стремительный бег;\r\nтам воочию совершаются волшебства, о которых не говорится ни в регламен- тах, ни в сепаратных предписаниях начальства.\r\nНадо бежать!\r\nСкорым шагом удалялся он прочь от города, а за ним, понурив головы и едва поспевая, следовали обыватели. Наконец, к вечеру, он пришел.\r\nПеред глазами его расстилалась совершенно ровная низина, на поверхности кото- рой не замечалось ни одного бугорка, ни одной впадины.\r\nКуда ни обрати взоры - везде гладь, везде ровная скатерть, по которой можно шагать до бесконечности.\r\nЭто был тоже бред, но бред, точь-в-точь совпадавший с тем бредом, который гнездился в его голове...\r\n- Здесь! - крикнул он ровным, беззвучным голосом.\r\nСтроился новый город на новом месте, но одновременно с ним выползало на свет что-то иное,\r\nчему еще не было в то время придумано названия и что лишь в позднейшее время сделалось известным под довольно определен- ным названием \"дурных страстей\" и \"неблагонадежных элементов\".\r\nНепра- вильно было бы, впрочем, полагать, что это \"иное\" появилось тогда в пер- вый раз; нет, оно уже имело свою историю...\r\nЕще во времена Бородавкина летописец упоминает о некотором Ионке Ко- зыре, который, после продолжительных странствий по теплым морям и ки- сельным берегам,\r\nвозвратился в родной город и привез с собой собственно- го сочинения книгу под названием \"Письма к другу о водворении на земле добродетели\".\r\nНо так как биография этого Ионки составляет драгоценный материал для истории русского либерализма,\r\nто читатель, конечно, не по- сетует, если она будет рассказана здесь с некоторыми подробностями.\r\nОтец Ионки, Семен Козырь, был простой мусорщик, который, воспользо- вавшись смутными временами, нажил себе значительное состояние. В краткий период безначалия (см.\r\n\"Сказание о шести градоначальницах\"), когда, в течение семи дней, шесть градоначальниц вырывали друг у друга кормило правления, он, с изумительною для глуповца ловкостью,\r\nперебегал от одной партии к другой, причем так искусно заметал следы свои,\r\nчто законная власть ни минуты не сомневалась, что Козырь всегда оставался лучшею и солиднейшею поддержкой ее.\r\nПользуясь этим ослеплением, он сначала продо- вольствовал войска Ираидки, потом войска Клементинки,\r\nАмальки, Нельки и, наконец, кормил крестьянскими лакомствами Дуньку-толстопятую и Матрен- ку-ноздрю.\r\nЗа все это он получал деньги по справочным ценам, которые сам же сочинял, а так как для Мальки,\r\nНельки и прочих время было горячее и считать деньги некогда, то расчеты кончались тем, что он запускал руку в мешок и таскал оттуда пригоршнями.\r\nНи помощник градоначальника, ни неустрашимый штаб-офицер - никто ни- чего не знал об интригах Козыря,\r\nтак что когда приехал в Глупов подлин- ный градоначальник, Двоекуров, и началась разборка \"оного нелепого и смеха достойного глуповского смятения\",\r\nто за Семеном Козырем не только не было найдено ни малейшей вины, но, напротив того, оказалось,\r\nчто это \"подлинно достойнейший и благопоспешительнейший к подавлению революций гражданин\".\r\nДвоекурову Семен Козырь полюбился по многим причинам.\r\nВо-первых, за то, что жена Козыря, Анна, пекла превосходнейшие пироги;\r\nво-вторых, за то, что Семен, сочувствуя просветительным подвигам градоначальника, выстроил в Глупове пивоваренный завод и пожертвовал сто рублей для осно- вания в городе академии;\r\nв-третьих, наконец, за то, что Козырь не только не забывал ни Симеона-Богоприимца,\r\nни Гликерии-девы (дней тезоименитства градоначальника и супруги его), но даже праздновал им дважды в год.\r\nДолго памятен был указ, которым Двоекуров возвещал обывателям об отк- рытии пивоваренного завода и разъяснял вред водки и пользу пива.\r\n\"Водка, - говорилось в том указе, - не токмо не вселяет веселонравия, как многие полагают, но, при довольном употреблении, даже отклоняет от оного и по- рождает страсть к убивству.\r\nПива же можно кушать сколько угодно и без всякой опасности, ибо оное не печальные мысли внушает, а токмо добрые и веселые.\r\nА потому советуем и приказываем: водку кушать только перед обе- дом, но и то из малой рюмки;\r\nв прочее же время безопасно кушать пиво, которое ныне в весьма превосходном качестве и не весьма дорогих цен из заводов 1-й гильдии купца Семена Козыря отпущается\".\r\nПоследствия этого указа были для Козыря бесчисленны.\r\nВ короткое время он до того процвел, что начал уже находить, что в Глупове ему тесно, а \"нужно-де мне, Козы- рю, вскорости в Петербурге быть, а тамо и ко двору явиться\".\r\nВо время градоначальстования Фердыщенки Козырю посчастливилось еще больше, благодаря влиянию ямщичихи Аленки, которая приходилась ему вну- чатой сестрой.\r\nВ начале 1766 года он угадал голод и стал заблаговременно скупать хлеб.\r\nПо его наущению Фердыщенко поставил у всех застав поли- цейских, которые останавливали возы с хлебом и гнали их прямо на двор к скупщику.\r\nТам Козырь объявлял, что платит за хлеб \"по такции\", и ежели между продавцами возникали сомнения, то недоумевающих отправлял в часть.\r\nНо как пришло это баснословное богатство, так оно и улетучилось. Во-первых, Козырь не поладил с Домашкой-стрельчихой, которая заняла мес- то Аленки.\r\nВо-вторых, побывав в Петербурге, Козырь стал хвастаться;\r\nкня- зя Орлова звал Гришей, а о Мамонове и Ермолове говорил, что они умом ко- ротки, что он, Козырь, \"много им насчет национальной политики толковал, да мало они поняли\".\r\nВ одно прекрасное утро, нежданно-негаданно, призвал Фердыщенко Козыря и повел к нему такую речь:\r\n- Правда ли, - говорил он, - что ты, Семен, светлейшего Римской импе- рии князя Григория Григорьевича Орлова Гришкою величал и,\r\nходючи по ка- бакам, перед всякого звания людьми за приятеля себя выдавал?\r\nКозырь замялся.\r\n- И на то у меня свидетели есть, - продолжал Фердыщенко таким тоном, который не дозволял усомниться, что он подлинно знает, что говорит.\n Козырь побледнел.\r\n- И я тот твой бездельный поступок, по благодушию своему, прощаю! - вновь начал Фердыщенко, - а которое ты имение награбил, и то имение твое отписываю я, бригадир, на себя.\r\nСтупай и молись богу.\r\nИ точно: в тот же день отписал бригадир на себя Козыреву движимость и недвижимость, подарив, однако, виновному хижину на краю города, чтобы было где душу спасти и себя прокормить.\r\nБольной, озлобленный, всеми забытый, доживал Козырь свой век и на за- кате дней вдруг почувствовал прилив \"дурных страстей\" и \"неблагонадежных элементов\".\r\nСтал проповедывать, что собственность есть мечтание, что только нищие да постники взойдут в Царствие Небесное,\r\nа богатые да браж- ники будут лизать раскаленные сковороды и кипеть в смоле.\r\nПричем, обра- щаясь к Фердыщенке (тогда было на этот счет просто: грабили, но правду выслушивали благодушно), прибавлял:\r\n- Вот и ты, чертов угодник, в аду с братцем своим сатаной калеными угольями трапезовать станешь, а я, Семен, тем временем на лоне Авраамлем почивать буду.\r\nТаков был первый глуповский демагог.\r\nИоны Козыря не было в Глупове, когда отца его постигла страшная ка- тастрофа.\r\nКогда он возвратился домой, все ждали, что поступок Фердыщенки приведет его, по малой мере, в негодование;\r\nно он выслушал дурную весть спокойно, не выразив ни огорчения, ни даже удивления.\r\nЭто была довольно развитая, но совершенно мечтательная натура, которая вполне безучастно относилась к существующему факту и эту безучастность восполняла большою дозою утопизма.\r\nВ голове его мелькал какой-то рай, в котором живут доб- родетельные люди, делают добродетельные дела и достигают добродетельных результатов.\r\nНо все это именно только мелькало, не укладываясь в опреде- ленные формы и не идя далее простых и не вполне ясных афоризмов.\r\nСамая книга \"О водворении на земле добродетели\" была не что иное, как свод по- добных афоризмов,\r\nне указывавших и даже не имевших целью указать на ка- кие-либо практические применения.\r\nИоне приятно было сознавать себя доб- родетельным, а, конечно, еще было бы приятнее, если б и другие тоже соз- навали себя добродетельными.\r\nЭто была потребность его мягкой, мечта- тельной натуры; это же обусловливало для него и потребность пропаганды.\r\nСожительство добродетельных с добродетельными, отсутствие зависти, огор- чений и забот, кроткая беседа,\r\nтишина, умеренность - вот идеалы, которые он проповедовал, ничего не зная о способах их осуществления.\r\nНесмотря на свою расплывчатость, учение Козыря приобрело, однако ж, столько прозелитов в Глупове, что градоначальник Бородавкин счел нелиш- ним обеспокоиться этим.\r\nСначала он вытребовал к себе книгу \"О водворении на земле добродетели\" и освидетельствовал ее; потом вытребовал и самого автора для освидетельствования.\r\n- Чел я твою, Ионкину, книгу, - сказал он, - и от многих надписанных в ней злодейств был приведен в омерзение.\n Ионка казался изумленным. Бородавкин продолжал:\r\n- Мнишь ты всех людей добродетельными сделать, а про то позабыл, что добродетель не от тебя, а от Бога, и от Бога же всякому человеку прис- тойное место указано.\r\nИонка изумлялся все больше и больше этому приступу и не столько со страхом, сколько с любопытством ожидал, к каким Бородавкин придет выво- дам.\r\n- Ежели есть на свете клеветники, тати, злодеи и душегубцы (о чем и в указах неотступно публикуется),\r\n- продолжал градоначальник, - то с чего же тебе, Ионке, на ум взбрело, чтоб им не быть?\r\nи кто тебе такую власть дал, чтобы всех сил людей от природных их званий отставить и зауряд с добродетельными людьми в некоторое смеха достойное место,\r\nтобою \"раем\" продерзостно именуемое, включить?\r\nИонка разинул было рот для некоторых разъяснений, но Бородавкин прер- вал его:\r\n- Погоди.\r\nИ ежели все люди \"в раю\" в песнях и плясках время препро- вождать будут, то кто же, по твоему, Ионкину, разумению, землю пахать станет?\r\nи вспахавши сеять? и посеявши жать? и собравши плоды, оными гос- под дворян и прочих чинов людей довольствовать и питать?\r\nОпять разинул рот Ионка, и опять Бородавкин удержал его порыв.\r\n- Погоди.\r\nИ за те твои бессовестные речи судил я тебя, Ионку, судом скорым, и присудили тако:\r\nкнигу твою, изодрав, растоптать (говоря это, Бородавкин изодрал и растоптал), с тобою же самим, яко с растлителем добрых нравов,\r\nпо предварительной отдаче на поругание, поступить, как мне, градоначальнику, заблагорассудится.\r\nТаким образом, Ионой Козырем начался мартиролог глуповского либера- лизма.\r\nРазговор этот происходил утром в праздничный день, а в полдень вывели Ионку на базар и, дабы сделать вид его более омерзительным,\r\nнадели на него сарафан (так как в числе последователей Козырева учения было много женщин), а на груди привесили дощечку с надписью:\r\nбабник и прелюбодей.\r\nВ довершение всего квартальные приглашали торговых людей плевать на прес- тупника, что и исполнялось. К вечеру Ионки не стало.\r\nТаков был первый дебют глуповского либерализма.\r\nНесмотря, однако ж, на неудачу, \"дурные страсти\" не умерли, а образовали традицию, которая переходила преемственно из поколения в поколение и при всех последующих градоначальниках.\r\nК сожалению, летописцы не предвидели страшного расп- ространения этого зла в будущем, а потому,\r\nне обращая должного внимания на происходившие перед ними факты, заносили их в свои тетрадки с прис- корбною краткостью.\r\nТак, например, при Негодяеве упоминается о некоем дворянском сыне Ивашке Фарафонтьеве, который был посажен на цепь за то, что говорит хульные слова,\r\nа слова те в том состояли, что \"всем-де людям в еде равная потреба настоит, и кто-де ест много, пускай делится с тем, кто ест мало\".\r\n\"И сидя на цепи, Ивашка умре\", - прибавляет летописец.\r\nДругой пример случился при Микаладзе, который хотя был сам либерал, но, по страстности своей натуры, а также по новости дела, не всегда мог воз- держиваться от заушений.\r\nВо время его управления городом тридцать три философа были рассеяны по лицу земли за то, что \"нелепым обычаем говори- ли: трудящийся да яст;\r\nнетрудящийся же да вкусит от плодов безделья сво- его\".\r\nТретий пример был при Беневоленском, когда был \"подвергнут расспросным речам\" дворянский сын Алешка Беспятов,\r\nза то, что к укору градоначальнику, любившему заниматься законодательством, утверждал:\r\n\"ху- ды те законы, кои писать надо, а те законы исправны, кои и без письма в естестве у каждого человека нерукотворно написаны\".\r\nИ он тоже \"от расспросных речей да с испугу и с боли умре\". После Беспятова либе- ральный мартиролог временно прекратился.\r\nПрыщ и Иванов были глупы; дю Шарио же был и глуп, и, кроме того, сам заражен либерализмом.\r\nГрустилов, в первую половину своего градоначальствования, не только не препятство- вал, но даже покровительствовал либерализму,\r\nпотому что смешивал его с вольным обращением, к которому имел непреодолимую склонность.\r\nТолько впоследствии, когда блаженный Парамоша и юродивенькая Аксиньюшка взяли в руки бразды правления, либеральный мартиролог вновь восприял начало,\r\nв лице учителя каллиграфии Линкина, доктрина которого, как известно, сос- тояла в том, что \"все мы, что человеки, что скоты - все помрем и все к чертовой матери пойдем\".\r\nВместе с Линкиным чуть было не попались впросак два знаменитейшие философа того времени, Фунич и Мерзицкий,\r\nно вовремя спохватились и начали, вместе с Грустиловым, присутствовать при \"восхи- щениях\" (см.\r\n\"Поклонение мамоне и покаяние\"). Поворот Грустилова дал ли- берализму новое направление, которое можно назвать центробежно-центрост- ремительно-неисповедимо-завиральным.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Чехов А", "role": "user" }, { "content": "Урбенин, сияющий и улыбающийся, берет под руку молодую, и мы выходим на воздух...\r\nЕсли кто из бывших со мною в церкви найдет это описание неполным и не совсем точным,\r\nтот пусть припишет эти промахи головной боли и названному душевному настроению, мешавшим мне наблюдать и подмечать.\r\n.. Конечно, знай я тогда, что мне придется писать роман, я не глядел бы в землю, как в описываемое утро, и не обратил бы внимания на головную боль!\r\nСудьба позволяет себе иногда едкие, ядовитые шутки! Не успели молодые выйти из церкви, как навстречу им несся нежелаемый и неожиданный сюрприз...\r\nКогда свадебный кортеж, пестрея на солнце сотнями цветов и оттенков, двигался от церкви к графскому дому,\r\nОленька вдруг сделала шаг назад, остановилась и так дернула своего мужа за локоть, что тот покачнулся.\r\n..\r\n-- Его выпустили! -- сказала она вслух, поглядев на меня с ужасом.\r\nБедняжка! Навстречу кортежу, по аллее бежал ее сумасшедший отец, лесничий Скворцов.\r\nРазмахивая руками, спотыкаясь и безумно поводя глазами, он представлял из себя достаточно непривлекательную картину.\r\nВсе бы это еще, пожалуй, было прилично, если бы он не был в своем ситцевом халате и в туфлях-шлепанцах, ветхость которых плохо вязалась с роскошью венчального наряда его дочери.\r\nЛицо его было заспано, волоса развевались от ветра, ночная сорочка была расстегнута.\r\n-- Оленька! -- залепетал он, поровнявшись с ними. -- Зачем ты ушла? \n Оленька покраснела и искоса поглядела на улыбающихся дам. Бедняжка сгорела от стыда...\r\n-- Митька дверей не запер, -- продолжал лесничий, обращаясь к нам. -- Трудно ли ворам забраться?.\r\n. Из кухни самовар унесли в прошлом году, так вот она хочет, чтоб и теперь нас обокрали!\r\n-- Не знаю, кто его выпустил! -- шепнул мне Урбенин. -- Я велел его запереть...\r\nГолубчик, Сергей Петрович, будьте милостивы, выведите нас как-нибудь из неловкого положения! Как-нибудь!\r\n-- Я знаю, кто украл у вас самовар, -- обратился я к лесничему. -- Пойдемте, я вам укажу.\r\nИ, обняв Скворцова за талию, я повел его к церкви...\r\nЗаведя его в ограду, я поговорил с ним, и когда, по моему расчету, свадебный кортеж был уже в доме, -- оставил его, не указав ему места, где находится украденный у него самовар.\r\nКак ни неожиданна и ни экстраординарна была встреча с сумасшедшим, но, тем не менее, скоро она была забыта.\r\n.. Новый сюрприз, который был поднесен молодым их судьбою, был еще диковиннее...\r\nЧерез час все мы сидели за длинными столами и обедали.\r\nКто привык к паутине, плесени и цыганскому гиканью графских апартаментов, тому странно было глядеть на эту будничную,\r\nпрозаическую толпу, нарушавшую своей обыденной болтовней тишину ветхих, оставленных покоев.\r\nЭта пестрая, шумная толпа походила на стаю скворцов, мимолетом опустившуюся отдохнуть на заброшенное кладбище, или -- да простит мне это сравнение благородная птица!\r\n-- на стаю аистов, опустившихся в одни из сумерек перелетных дней на развалины заброшенного замка.\r\nЯ сидел и ненавидел эту толпу, с суетным любопытством рассматривавшую гниющее богатство графов Карнеевых.\r\nМозаиковые стены, скульптурные потолки, роскошные персидские ковры и мебель в стиле рококо вызывали восторг и изумление.\r\nУсатая физиономия графа, не переставая, осклаблялась самодовольной улыбкой...\r\nВосторженную лесть своих гостей принимал он, как нечто заслуженное, хотя в сущности он нимало не был повинен в богатстве и роскоши своего брошенного им гнезда, а, напротив,\r\nзаслуживал самых горьких упреков и даже презрения за свой варварски тупой индифферентизм по отношению к добру, собранному его отцом и дедами, собранному не днями, а десятками лет!\r\nТолько душевно слепой и нищий духом на каждой посеревшей мраморной плите, в каждой картине,\r\nв каждом темном уголке графского сада не видел пота, слез и мозолей людей, дети которых ютились теперь в избенках графской деревеньки.\r\n.\r\n.\r\nИ из большого числа людей, сидевших за свадебным столом, людей богатых, независимых, которым ничто не мешало говорить даже самую резкую правду,\r\nне нашлось ни одного человека, который сказал бы графу, что его самодовольная улыбка глупа и неуместна.\r\n..\r\nКаждый находил нужным льстиво улыбаться и курить грошовый фимиам!\r\nЕсли это была \"простая\" вежливость (у нас любят многое, сваливать на вежливость и приличия),\r\nто я этим франтам предпочел бы невеж, едящих руками, берущих хлеб с чужого куверта и сморкающихся посредством двух пальцев.\r\n..\r\nУрбенин улыбался, но на это у него были свои причины. Он улыбался и льстиво, и почтительно, и детски счастливо. Его широкая улыбка была суррогатом собачьего счастья.\r\nПреданную и любящую собаку приласкали, осчастливили, и теперь она в знак благодарности весело и искренно виляет хвостом...\r\nОн, как Рислер-старший в романе Альфонса Доде, сияя и потирая от удовольствия руки,\r\nглядел на свою молодую жену и от избытка чувств не мог удержаться, чтобы не задавать вопрос за вопросом:\r\n\"Кто б мог подумать, что эта молодая красавица полюбит такого старика, как я? И неужели она не могла найти кого-нибудь помоложе и изящнее? Непостижимы эти женские сердца!\"\r\nИ он даже имел храбрость обратиться ко мне и сболтнуть:\r\n-- Да и век же настал, как посмотришь! Хе-хе! Старик из-под носа молодежи утаскивает этакую фею! Чего же смотрели вы? Хе-хе... Нет, нынче уже не та молодежь!\r\nНе зная, куда деваться от избытка чувств благодарности, распиравших его широкую грудь,\r\nон то и дело поднимался, протягивал к бокалу графа свой бокал и говорил дрожащим от волнения голосом:\r\n-- Чувства мои к вам известны, ваше сиятельство... В сегодняшний же день вы столько сделали для меня, что моя любовь к вам является просто прахом...\r\nЧем я заслужил такое внимание вашего сиятельства, что вы приняли такое участие в моей радости?\r\nТак только графы да банкиры празднуют свои свадьбы! Эта роскошь, собрание именитых гостей.\r\n.. Ах, да что говорить!.. Верьте, ваше сиятельство, что моя память не оставит вас, как не оставит она этот лучший и счастливейший из дней моей жизни...\r\nИ так далее... Оленьке, по-видимому, была не по душе витиеватая почтительность мужа...\r\nОна заметно тяготилась его речами, вызывавшими улыбки на лицах обедавших, и даже, кажется, стыдилась их.\r\n.. Несмотря на выпитый бокал шампанского, она была невесела и угрюма по-прежнему... Та же бледность, что и в церкви, тот же испуг в глазах...\r\nОна молчала, лениво отвечала на все вопросы, насильно улыбалась остротам графа и едва касалась дорогих кушаний...\r\nНасколько пьянеющий Урбенин считал себя счастливейшим из смертных, настолько несчастно было ее хорошенькое личико.\r\nМне было просто жаль глядеть на него, и я, чтобы не видеть этого личика, старался глядеть себе в тарелку.\r\nЧем нужно было объяснить эту ее печаль? Не начало ли раскаяние грызть бедную девушку? Или, быть может, ее тщеславие ожидало еще большей помпы?\r\nПодняв во время второго блюда на нее глаза, я был поражен до боли в сердце.\r\nБедная девочка, отвечая на какой-то пустой вопрос графа, делала усиленные глотательные движения: в ее горле накипали рыдания.\r\nОна не отрывала платка от своего рта и робко, как испуганный зверек, поглядывала на нас: не замечаем ли мы, что ей хочется плакать?\r\n-- Чего вы такая кислая сегодня? -- спросил граф. -- Эге! Петр Егорыч, это вы виноваты! Извольте-ка развеселить жену! Господа, я требую поцелуя.\r\nХа-ха!.. Не для себя поцелуя, конечно, а того... чтобы они поцеловались! Горько!\r\n-- Горько! -- подхватил Калинин.\r\nУрбенин, улыбаясь во все свое красное лицо, поднялся и замигал глазами.\r\nОленька, понуждаемая возгласами и гиканьем гостей, слегка привстала и подставила Урбенину свои неподвижные, безжизненные губы.\r\n.. Тот поцеловал... Оленька стиснула свои губы, точно боясь, чтоб их не поцеловал в другой раз, и взглянула на меня.\r\n.. Вероятно, мой взгляд был нехорош. Уловив его, она вдруг покраснела, потянулась за платком и стала сморкаться, желая хоть чем-нибудь скрыть свое страшное замешательство.\r\n.. Мне пришло в голову, что она стыдится передо мной, стыдится за этот поцелуй, за брак...\r\n\"Какое мне дело до тебя?\" -- думал я, но сам в то же время не спускал с нее глаз, стараясь уловить причину ее замешательства...\r\nБедняжка не вынесла моего взгляда. Правда, краска стыда скоро сошла с ее лица, но зато из глаз выжались слезы, настоящие слезы, каких я никогда ранее не видывал на ее лице.\r\n.. Прижав платок к лицу, она поднялась и выбежала из столовой...\r\n-- У Ольги Николаевны голова болит, -- поспешил я объяснить ее уход. -- Она мне еще утром жаловалась...\r\n-- Оставь, брат! -- сострил граф. -- Головная боль тут ни при чем... Поцелуй все наделал, сконфузилась.\r\nОбъявляю, господа, жениху строгий выговор! Он не приучил свою невесту к поцелуям! Ха-ха!\r\nГости, восхищенные графской остротой, захохотали... Но не следовало хохотать...\r\nПрошло пять, десять минут, и молодая не возвращалась... Наступило молчание... Даже граф перестал острить.\r\n.. Отсутствие Оленьки было тем более заметно, что она ушла внезапно, не сказав ни слова.\r\n.. Не говоря уж об этикете, который был оскорблен тут прежде всего, Оленька вышла из-за стола тотчас же после поцелуя, словно она рассердилась, что ее заставили целоваться с мужем...\r\nНельзя было допустить, что она ушла оттого, что сконфузилась...\r\nСконфузиться можно на минуту, на две, но не на целую вечность, какою показались нам первые десять минут ее отсутствия...\r\nСколько нехороших мыслей промелькнуло в хмельных головах мужчин и сколько сплетен было уже наготове у милых дам!\r\nНевеста встала из-за стола и ушла -- какое эффектное и сценическое место для \"великосветского\" уездного романа!\r\nУрбенин стал беспокойно поглядывать по сторонам.\r\n-- Нервы... -- бормотал он. -- Или, может, развязалось что-нибудь из туалета... Кто их знает, этих женщин! Сейчас придет... Сию минуту.\r\nНо когда прошло еще десять минут и она не появлялась, он посмотрел на меня такими несчастными, умоляющими глазами, что мне стало жаль его...\r\n\"Ничего, если я пойду поищу ее? -- говорили его глаза.\r\n-- Не поможете ли вы мне, голубчик, выйти из этого ужасного положения? Вы здесь самый умный, смелый и находчивый человек, помогите же мне!\"\r\nЯ внял мольбе его несчастных глаз и решился помочь ему. Как я помог ему, читатель увидит далее...\r\nСкажу только, что крыловский медведь, оказавший услугу пустыннику, в моих глазах теряет все свое звериное величие,\r\nбледнеет и обращается в невинную инфузорию, когда я вспоминаю себя в роли \"услужливого дурака\".\r\n.. Сходство между мной и медведем заключается только в том, что оба мы шли на помощь искренно, не предвидя дурных последствий нашей услуги, разница же между нами громадная.\r\n.. Мой камень, которым я хватил по лбу Урбенина, во много раз увесистее...\r\n-- Где Ольга Николаевна? -- спросил я лакея, подававшего мне салат. \n -- В сад вышли, -- отвечал он.\r\n-- Это ни на что непохоже, mesdames! -- сказал я шутливым тоном, обращаясь к дамам. -- Невеста ушла, и мое вино прокисло!.\r\n. Я должен пойти ее отыскать и привести ее сюда, хотя бы у нее болели все зубы! Шафер -- должностное лицо, и он идет показать свою власть!\r\nЯ встал и при громких аплодисментах моего друга графа вышел из столовой в сад. В мою разгоряченную вином голову ударили прямые, жгучие лучи полуденного солнца.\r\nВ лицо пахнуло зноем и духотой. Я наудачу пошел по одной из боковых аллей и, насвистывая какой-то мотив, дал \"полный пар\" своим следовательским способностям в роли простой ищейки.\r\nЯ осмотрел все кустики, беседки, пещеры, и когда уже меня начало помучивать раскаяние, что я пошел вправо, а не влево, я вдруг услышал странные звуки. Кто-то смеялся или плакал.\r\nЗвуки исходили из одной пещеры, которую я хотел осмотреть последней. Быстро войдя в нее, я, охваченный сыростью, запахом плесени, грибов и известки, увидел ту, которую искал.\r\nОна стояла, облокотившись о деревянную колонну, покрытую черным мохом, и, подняв на меня глаза, полные ужаса и отчаяния, рвала на себе волосы.\r\nИз ее глаз лились слезы, как из губки, когда ее жмут.\r\n-- Что я наделала? Что наделала! -- бормотала она. \n -- Да, Оля, что вы наделали! -- сказал я, ставши перед ней и скрестив руки.\r\n-- Зачем я вышла за него замуж? Где у меня были глаза? Где был мой ум?\r\n-- Да, Оля... Трудно объяснить этот ваш шаг... Объяснять его неопытностью -- слишком снисходительно, объяснять испорченностью -- не хочется...\r\n-- Я сегодня только поняла...\r\nсегодня! Отчего я не поняла этого вчера? Теперь все безвозвратно, все потеряно! Все, все! Я могла бы выйти за человека, которого я люблю, который меня любит!\r\n-- За кого же это, Оля? -- спросил я.\r\n-- За вас! -- сказала она, посмотрев на меня прямо, открыто... -- Но я поспешила! Я была глупа! Вы умны, благородны, молоды... Вы богаты... Вы казались мне недоступны!\r\n-- Ну, довольно, Оля, -- сказал я, беря ее за руку. -- Утрем свои глазки и пойдем... Там ждут... Ну, будет плакать, будет...\r\n-- Я поцеловал ее руку. -- Будет, девочка! Ты сделала глупость и теперь расплачивайся за нее... Ты виновата... Ну, будет, успокойся...\r\n-- Ведь ты меня любишь? Да? Ты такой большой, красивый! Ведь любишь?\r\n-- Пора идти, душа моя... -- сказал я, замечая, к своему великому ужасу, что я целую ее в лоб, беру ее за талию, что она ожигает меня своим горячим дыханием и повисает на моей шее...\r\n-- Будет тебе! -- бормочу я. -- Довольно!..\r\nКогда минут через пять я вынес ее на руках из пещеры и, замученную новыми впечатлениями, поставил на землю, почти у самого порога я увидал Пшехоцкого.\r\n.. Он стоял, ехидно глядел на меня и тихо аплодировал... Я смерил его взглядом и, взяв Ольгу под руку, направился к дому.\r\n-- Сегодня же вас здесь не будет! -- сказал я, оглянувшись, Пшехоцкому. -- Ваше шпионство не пройдет вам даром!\r\nПоцелуи мои, вероятно, были горячи, потому что лицо Ольги горело, как в огне. На нем не было и следа только что пролитых слез...\r\n-- Теперь мне, как говорится, море по колено! -- бормотала она, идя со мной к дому и судорожно сжимая мой локоть. -- Утром я не знала, куда деваться от ужаса, а сейчас...\r\nсейчас, мой хороший великан, я не знаю, куда деваться от счастья! Там сидит и ждет меня муж...", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Мои скитания автора Гиляровский В", "role": "user" }, { "content": "Ну, какое дело Суворову до ссыльных? Если же та-ковые встречались у собутыльников за столом - среди гостей, - то при встречах он раскланивался с ними как со знакомыми.\r\nБольше половины вологжан-студентов бы-ли высланы за политику из столицы и жили у своих род-ных - и весь город был настроен революционно.\r\nx x x\r\nОколо того же времени исчез сын богатого вологод-ского помещика, Левашов, большой друг Саши, часто бывавший у нас.\r\nПро него потом говорили, что он ушел в народ, даже кто-то видел его на Волге в армяке и в лаптях, ехавшего вниз на пароходе среди рабочих.\r\nМне Левашов очень памятен - от него первого я услыхал но-вое о Стеньке Разине, о котором до той поры я знал,\r\nчто он был разбойник и его за это проклинают анафемой в церквах великим постом.\r\nВ гимназии о нем учили тоже не больше этого.\r\nЯ как-то зашел в комнату Саши - он жил совершен-но отдельно на антресолях. Там сидели Саша, Н. А.\r\nНа-зимова, Левашов, оба неразлучные братья Васильевы и наш гимназист седьмого класса, тоже народник, Кичин, пили домашнюю поляничную наливку и шумно разгова-ривали.\r\nПришел и я. Дали мне рюмку наливки, и На-талья Александровна усадила меня рядом с собой на ди-ван.\r\nМеня вообще в разговорах не стеснялись.\r\nСаша и мой репетитор Николай Васильев раз навсегда предупреди-ли меня, чтобы я молчал о том, что слышу, и что все это мне для будущего надо знать.\r\nКонечно, я тоже гордо чув-ствовал себя заговорщиком, хотя мало что понимал. Я как раз пришел к разговору о Стеньке.\r\nЛевашов говорил о нем с таким увлечением, что я сидел, раскрыв рот. Помню:\r\n- Анафеме предали! Не анафеме, а памятник ему поставить надо! И дождемся, будет памятник!\r\nИ не один еще Стенька Разин, будет их много, в каждой деревне свой Стенька Разин найдется, в каждой казачьей станице сыщется, - а на Волге сколько их!\r\nТолько надо, чтобы их еще больше было, надо потом слить их - да и ахнуть! Вот только тогда-то все ненужное к черту полетит!\r\nЭто был последний раз, когда я видел Сашу и Лева-шова.\r\nЭтот день крепко засел у меня в голове, и потом все чаще и чаще просвещал меня Васильев, но я все-таки мало понимал. Меня тянуло больше к охоте.\r\nЧитал я то-же мало, и если увлекался, то более всего Майн-Ридом и Купером. Газет тоже никогда не читал, у нас полу-чался «Сын Отечества», а я и в руки его не брал.\r\nУви-дел раз в столе у отца «Колокол», и, зная, что он запре-щенный, начал читать, нашел скучным, непонятным и бе-режно положил обратно.\r\nСлушал я умного много, но понимал все по-своему, и даже скучал, слушая непонят-ные разговоры.\r\nКружок ссыльных, в августе месяце, когда наши жили в деревне, собирался в нашем глухом саду при квар-тире. Я в августе жил в городе, так как начинались за-нятия.\r\nВесело проводили в этом саду время, пили пиво, песни пели, особенно про Стеньку Разина я любил; потом играли в городки на дворе, боролись, возились.\r\nЗдесь я чувствовал себя в своей компании, отличался цирковы-ми акробатическими штуками,\r\nа в борьбе легко побеж-дал бородатых народников, конечно, пользуясь приема-ми, о которых они не имели понятия.\r\nМне было пятнадцать лет, выглядел я по сложению много старше.\r\nИ вот как-то раз, ловким обычным прие-мом, я перебросил через голову боровшегося со мной тол-стяка Обнорского, и он, вставая, указал на меня:\r\n- Вот он, живой Никитушка Ломов!\n - Ушкуйник! - сказал Васильев.\n А ушкуйником меня прозвали в гимназии по случаю того, что я в прошлом году убил медведя.\r\nВышло это так. Осенью мне удалось убить из-под гон-чих на охоте у Разнатовского матерого волка. Ясно, что после волка захотелось и медведя убить. Я к нему, про-шу его:\r\n- Дядя Коля, возьми меня на медведя!\r\n- Да ты с ума сошел? А что наши-то скажут? Дядя по своему обыкновению выругался, прошелся раза два по комнате и сказал:\r\n- Ладно. Про медведя молчи, а я скажу им, что мы в субботу на лосей едем, а у меня в Домшине берлоги обложены.\r\nx x x\r\nМы долго ехали на прекрасной тройке во время вью-ги, потом в какой-то деревнюшке, не помню уж назва-ния, оставили тройку,\r\nи мужик на розвальнях еще верст двенадцать по глухому бору тащил нас до лесной сто-рожки, где мы и выспались, а утром, позавтракав, по-шли.\r\nДядя мне дал свой штуцер, из которого я стрелял не раз в цель.\r\nДолго, помню, шли мы на лыжах по старому лыжно-му следу. Наконец остановились у целой горы бурело-ма. Место кругом было заранее вытоптано, так что мож-но ходить без лыж.\r\nМеня поставили близ толстой сосны, как раз шагах в восьми от вывороченного и занесенно-го снегом корня дерева. Под ним-то и была берлога.\r\nДядя стал правее, левее помещик-охотник Ираклион Корчагин, а сзади меня, должно быть, для моей безопасности, Китаев с рогатиной в руках и ножом за поясом.\r\nКогда все было готово, лесник влез на кучу бурелома и начал ты-кать длинным шестом под коренья вывороченной вековой ели.\r\nСначала щелкнули взводы курков… Потом дядя, улы-баясь, сказал мне:\r\n- Смотри, целься в лопатку, не промахнись,- это твой медведь, целься, не горячись.\n - Не зевай, - мигнул мне Корчагин.\r\nВдруг под снегом раздалось рычанье, а потом рев… Лесник, упершись шестом в снег, прямо с дерева пере-прыгнул к нам на утоптанное место.\r\nВ тот же момент из-под снега выросла почти до половины громадная фигура медведя. Я, не отдавая себе отчета, прицелился и спустил оба курка.\r\nГром выстрела и страшный рев… Я стоял, облокотясь о сосну, ни жив ни мертв и сразу ничего не видел сквозь дым.\r\n- Браво, молодец! Наповал! - послышался голос дяди, а из берлоги рявкнул Китаев: - Есть!\r\nКогда он успел туда прыгнуть, я и не видал. А мед-ведя не было. Только виднелась громадная яма в снегу, из которой шел легкий пар, и показалась спина и голова Китаева.\r\nРазбросали снег, Китаев и лесник вытащили громадного зверя, в нем было, как сразу определил Ки-таев, и оказалось верно, - шестнадцать пудов.\r\nОбе пули попали в сердце. Меня поздравляли, целовали, дивились на меня мужики, а я все еще не верил, что именно я, один я, убил медведя!\r\nНо зато ни один триумфатор не испытывал того, что ощущал я, когда ехал городом, сидя на санях вдвоем с громадным зверем и Китаевым на козлах.\r\nОколо гимна-зии меня окружили товарищи, расспросам конца не бы-ло, и потом как я гордился, когда на меня указывали и говорили: «Медведя убил!» А учитель истории Н.\r\nЯ. Соболев на другой день, войдя в класс, сказал, обращаясь ко мне:\r\n- Здравствуй, ушкуйник! Поздравляю! Так и пошло - ушкуйник. Да только не надолго! Ушкуйник-то ушкуйником, а вот кто такой Никитуш-ка Ломов, - заинтересовало меня.\r\nКогда я спросил об этом Николая Васильева, то он сказал мне: «Погоди, узнаешь!» - И через несколько дней принес мне запре-щенную тогда книгу Чернышевского «Что делать?».\r\nЯ зачитался этим романом. Неведомый Никитушка Ломов, Рахметов, который пошел в бурлаки и спал на гвоздях, чтобы закалить себя, стал моей мечтой, моим вто-рым героем.\r\nПервым же героем все-таки был матрос Китаев.\r\nx x x\r\nМатрос Китаев. Впрочем, это было только его дере-венское прозвище, данное ему по причине того, что он долго жил в бегах в Японии и в Китае.\r\nЭто был квадрат-ный человек, как в ширину, так и вверх, с длинными, огромными и обезьяньими ручищами и сутулый.\r\nЕму бы-ло лет шестьдесят, но десяток мужиков с ним не мог сладить:\r\nон их брал, как котят и отбрасывал от себя да-леко, ругаясь неистово не то по-японски, не то по-китай-ски, что, впрочем, очень смахивало на некоторые и рус-ские слова.\r\nЯ смотрел на Китаева, как на сказочного богатыря, и он меня очень любил, обучал гимнастике, плаванию,\r\nлазанью по деревьям и некоторым невиданным тогда при-емам, происхождение которых я постиг десятки лет спустя, узнав тайны джиу-джитсу.\r\nЯ, начитавшись Ку-пера и Майн-Рида, был в восторге от Китаева, перед ко-торым все американские герои казались мне маленькими.\r\nИ, действительно, они били медведей пулей, а Китаев ре-зал их один на один ножом.\r\nНамотав на левую руку ов-чинный полушубок, он выманивал, растревожив палкой, медведя из берлоги, и когда тот, вылезая, вставал на зад-ние лапы,\r\nотчаянный охотник совал ему в пасть с левой руки шубу, а ножом в правой руке наносил смертельный удар в сердце или в живот.\r\nМы были неразлучны.\r\nОн показывал приемы борьбы, бокса, клал на ладонь, один на другой, два камня и уда-ром ребра ладони разбивал их или жонглировал бревна-ми, приготовленными для стройки сарая.\r\nПо вечерам рас-сказывал мне о своих странствиях вокруг света, о жизни в бегах в Японии и на необитаемом острове.\r\nНе врал старик никогда. И к чему ему врать, если его жизнь бы-ла так разнообразна и интересна.\r\nМногое, конечно, из его рассказов, так напоминавших Робинзона, я позабыл.\r\nБы-товые подробности японской жизни меня, тогда искавше-го только сказочного героизма, не интересовали, а вот историю его корабельной жизни и побега я и теперь пом-ню до мелочей,\r\nтем более, что через много лет я встретил человека, который играл большую роль в судьбе Китаева во время самого разгара его отчаянной жизни.\r\nНадо теперь пояснить, что Китаев был совсем не Ки-таев, а Василий Югов, крепостной,\r\nбарской волей сдан-ный не в очередь в солдаты и записанный под фамили-ей Югов в честь реки Юг, на которой он родился.\r\nТогда вологжан особенно охотно брали в матросы. Васька Югов скоро стал известен, как первый силач и отчаянная го-лова во всем флоте.\r\nПри спуске на берег в заграничных гаванях Васька в одиночку разбивал таверны и уродо-вал в драках матросов иностранных кораблей,\r\nвсегдасчастливо успевая спасаться и являться иногда вплавь на свой корабль, часто стоявший в нескольких верстах от берега на рейде.\r\nЕму всыпали сотни линьков, гоняли сквозь строй, а при первом отпуске на берег повторялась та же история с эпилогом из линьков - и все как с гуся вода.\r\nТак рассказывал Китаев:\r\n- Бились со мной, бились на всех кораблях и прису-дили меня послать к Фофану на усмирение.\r\nОдного имени Фофана все, и офицеры и матросы, боялись. Он и вокруг света сколько раз хаживал и в Ледовитом океане за китом плавал.\r\nТакого зверя, как Фофан, отродясь на све-те не бывало: драл собственноручно, меньше семи зубов с маху не вышибал, да еще райские сады на своем ко-рабле устраивал.\r\nКитаев улыбался своим беззубым ртом. Зубов у не-го не было: половину в рекрутстве выбили да в драках по разным гаваням, а остатки Фофан доколотил.\r\nОднако отсутствие зубов не мешало Китаеву есть не только хлеб и мясо, но и орехи щелкать: челюсти у него давно за-костенели и вполне заменяли зубы.\r\n- А райские сады Фофан так устраивал: возьмет да и развесит провинившихся матросов в веревочных меш-ках по реям… Висим и болтаемся… Это первое наказа-ние у него было.\r\nЯ болтался-болтался как мышь на нит-ке… Ну, привык, ничего- заместо качели, только скрю-ченный сидишь, неудобно малость.\r\nИ он, скорчившись, показал ту позу, в какой в мешках сиживал.\r\n- Фофан был рыжий, так, моего роста и такой же широкий, здоровущий и красный из лица, как медная кастрюля, вроде индейца.\r\nПригнали меня к нему как раз накануне отхода из Кронштадта в Камчатку. Судно, как стеклышко, огнем горит - надраили. Привели меня к Фофану, а он уже знает.\r\n- Васька Югов? - спрашивает.\n - Есть! - отвечаю.\r\n- Крузенштерн, - а я у Крузенштерна на последнем судне был, - не справился с тобой, так я справлюсь. - И мигнул боцману.\r\nНу, сразу за здраю-желаю полсотни горячих всыпали. Дело привычное, я и глазом не морг-нул, отмолчался. Понравилось Фофану.\r\nВстаю, обеими руками, согнувшись, подтягиваю штаны, а он мне: - Мо-лодец, Югов.\r\n- Бросил я штаны, вытянулся по швам и отвечаю: есть! А штаны-то и упали. Еще больше это по-нравилось Фофану, что штаны позабыл для ради дисцип-лины.\r\n- На сальник! - командует мне Фофан. А потом и давай меня по вантам, как кошку, го-нять.\r\nНу, дело знакомое, везде первым марсовым был понравился… С час гонял- а мне что! Похвалил меня Фофан и гаркнул:\r\n- Будешь безобразничать - до кости шкуру спущу! И спускал. Вот, то есть как, за всякие пустяки дерма-драл да в мешках на реи подвешивал.\r\nПрямо зверь был. Убить его не раз матросы собирались, да боялись под-ступиться.\r\nФофан меня лупил за всякую малость. Уже просто человек такой был, что не мог не зверствовать. И вышло от этого его характера вот какое дело.\r\nУ берегов Япо-нии, у островов каких-то, Фофан приказал выпороть за что-то молодого матроса, а он болен был, с мачты упал и кровью харкал.\r\nЯ и вступись за него, говорю, стало-быть, Фофану, что лучше меня, мол, порите, а не его, он не вынесет… И взбеленился зверяга…\r\n- Бунт? Под арест его. К расстрелу! - Орет, и пена от злобы у рта.\n Бросили меня в люк, а я и уснул. Расстреляют-то завтра, а я пока высплюсь.\r\nВдруг меня кто-то будит:\n - Дядя Василий, тебя завтра расстреляют, беги,- земля видна, доплывешь.\r\nГляжу, а это тот самый матрос, которого наказать хотели… Оказывается,\r\nвсе-таки Фофан простил его по болезни… Поцеловал я его, вышел на палубу, ночь темная, волны гудят, свищут, море злое,\r\nда все-таки лучше расстрела… Нырнул на счастье, да и очутился на необитаемом острове… Потом ушел в Японию с ихними рыбаками,\r\nа через два года на «Палладу» попал, потом в Китай и в Россию вернулся.\r\nx x x\n\n Директором гимназии был И. И. Красов. В первый раз я его увидел в классе так:\n - Иван Иванович… Иван Иванович… - зашептал класс и смолк.\r\nЯ еще не знал, кто такой Иван Иванович, но слышал тяжелые, слоновьи шаги по коридору, и при каждом шаге вздрагивала стеклянная дверь нашего класса.\r\nШаги смолкли, и в открытой двери появился сначала синий громадный шар с блестящими пуговицами, затем белая-белая коротенькая ручка и, наконец,\r\nсиний шар сделал какое-то смешное движение, пролез в дверь и, вместе с ним, появилась добродушная физиономия с длинным утиным носом и едва заметными сонными глазками.\r\nИз-под шара и руки, опершейся на косяк, показалось не то тарелка киселя,\r\nне то громадное голое колено и вы-скочила маленькая старческая бритая фигура инспектора Игнатьева с седой бахромой под большими ушами.\r\nИ ринулся маленький, семеня ножками, к доске, и выта-щил из-за нее спрятавшегося Клишина.\r\n- Уж тут себе… Уж тут себе… На колени, мерзавец!..", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Ключевский В", "role": "user" }, { "content": "глубокого и вместе столь заметного действия на жизнь нашего народа, как эта речная сеть Ев- ропейской России.\r\nФорма поверхности и состав почвы русской равнины дали ее речным бас- сейнам своеобразное направление; эти же условия доставляют им или под- держивают и обильные средства их питания.\r\nНаша равнина не обделена ни почвенной, ни атмосферной водой сравнительно с Западной Европой.\r\nОбилие тех и других вод в ее пределах зависит частью тоже от формы ее поверх- ности в связи с ее геологическим образованием.\r\nВ углублениях между хол- мами северной и средней России остались от древнего ледника обильные скопы пресных вод в виде озер и болот;\r\nсоляные озера Астраханской и Тав- рической губерний, остатки отлившего с южной России моря не имеют значе- ния в ее речной системе.\r\nОзера, озерки и болота встречаются почти на всем пространстве северной и средней России.\r\nВерхневолжские губернии Тверская, Ярославская и Костромская усеяны болотами и озерками; там они считаются сотнями.\r\nВ Моложском уезде Ярославской губернии одно из много- численных болот еще недавно занимало до 100 квадратных верст.\r\nС каждым годом, впрочем, это царство озерков и болот умаляется.\r\nНа наших глазах продолжается давний процесс исчезновения этих водных скопов:\r\nозера по краям затягиваются мхами и водорослями, суживаются, мелеют и превращаются в болота, которые, в свою очередь, с вырубкой лесов и понижением почвенных вод высыхают.\r\nНесмотря на то, площадь озер и болот в Европейской России все еще очень обширна.\r\nОзерами, которых в ней насчитывают свыше 5 тысяч, и болотами особенно богаты два края: это так называемая Озерная область и Полесье.\r\nВ первом краю, в губерниях Новгородской, Петербургской и Псковской, не считая Архангельской, Олонецкой и Тверской,\r\nкоторые по обилию озер также могут быть к ним причислены, болота, - только болота, не считая озер, - занимают до 3 миллионов десятин.\r\nВ Полесье, т.е. в смеж- ных частях губерний Гродненской, Минской и Волынской, площадь болот ис- числяли почти в 2 миллиона десятин.\r\nКак трудна борьба с болотами, пока- зывает ход осушки Полесья. В 1873 г. для этого составлена была особая экспедиция.\r\nВ 25 лет работы она успела осушить до 450 тысяч десятин, т. е. около одной четверти всего болотного пространства Полесья ^.\r\nС открытыми надземными водами тесно связаны воды подземные, грунто- вые: первыми питаются последние или их питают.\r\nОбщий закон их распреде- ления в Европейской России: по направлению с севера к югу грунтовые воды постепенно углубляются.\r\nВ северных широтах они очень близки к поверхнос- ти и сливаются с открытыми водами, образуя болота.\r\nВ средней полосе они уходят вглубь уже на несколько саженей-до 6, а в Новороссии залегают на глубине 15 и более саженей.\r\nОни держатся в глинистых, песчанистых и из- вестковых породах, образуя по местам в средней полосе могучие жилы прек- расной воды,\r\nбесцветной, прозрачной, без запаха и с ничтожной мине- ральной примесью, какова, например, мытищинская вода, питающая водопро- воды Москвы.\r\nЧем далее к югу, тем минеральная примесь в составе почвен- ной воды увеличивается.\r\nПочвенные воды деятельно поддерживаются атмосферными осадками, расп- ределение которых много зависит от направления ветров.\r\nЛетом, с мая до августа, в северной и средней России господствуют западные и преимущест- венно юго-западные ветры, наиболее дождливые.\r\nУрал задерживает облака, несомые к нам этими ветрами со стороны Атлантического океана, и застав- ляет их разрешаться обильными дождями над нашей равниной;\r\nк ним присое- диняются местные испарения от весеннего таяния снегов.\r\nЛетом в северной и средней России выпадает обыкновенно больше дождей, чем в Западной Ев- ропе, и потому Россию считают вообще страною летних осадков. В южной степной\r\nЛБКЦИЯ III О. КЛЮЧЕВСКИЙ\r\nРоссии, напротив, преобладают сухие восточные ветры, которым открытая степь при ее непрерывной связи с пустынями Средней Азии дает свободный сюда доступ.\r\nПотому количество летних осадков в средней и южной России увеличивается от юга и особенно юго-востока к северу и северо-западу.\r\nГодовое количество их в прибалтийских и западных губерниях-475-610 мил- лиметров, в центральных-471-598, восточных-272-520, южных степных, аст- раханской и новороссийских-136-475:\r\nminimum западных губерний-maximum южных».\r\nРЕКИ.\r\nУ подножия валдайских возвышений из болот и озер, залегающих между холмами и обильно питаемых осадками,\r\nкоторых здесь выпадает всего больше, дождями и снегами, берут начало главные реки Европейской России, текущие в разные стороны по равнине:\r\nВолга, Днепр, Западная Двина.\r\nТаким образом.\r\nВалдайская возвышенность составляет центральный водораздел на- шей равнины и оказывает сильное влияние на систему ее рек.\r\nПочти все ре- ки Европейской России берут начало в озерах или болотах и питаются сверх своих источников весенним таянием снегов и дождями.\r\nЗдесь и многочислен- ные болота равнины занимают свое регулярное место в водной экономике страны, служа запасными водоемами для рек.\r\nКогда истощается питание, доставляемое рекам снеговыми и дождевыми вспомогательными средствами, и уровень рек падает, болота по мере сил восполняют убыль израсходованной речной воды.\r\nРыхлость почвы дает возможность стоячим водам находить вы- ход из их скопов в разные стороны, а равнинность страны позволяет рекам принимать самые разнообразные направления.\r\nПотому нигде в Европе не встретим такой сложной системы рек со столь разносторонними разветвлени- ями и с такой взаимной близостью бассейнов:\r\nветви разных бассейнов, ма- гистрали которых текут иногда в противоположные стороны, так близко под- ходят друг к другу,\r\nчто бассейны как бы переплетаются между собою, обра- зуя чрезвычайно узорчатую речную сеть, наброшенную на равнину.\r\nЭта осо- бенность при нешироких и пологих водоразделах, волоках, облегчала кана- лизацию страны,\r\nкак в более древние времена облегчала судоходам перево- лакивание небольших речных судов из одного бассейна в другой.\r\nВыходя из озер и болот с небольшой высотой над уровнем моря, русские реки имеют малое падение, т.е.\r\nмедленное течение, причем встречают рыхлый грунт, который легко размывается. Вот почему они делают змеевидные изгибы.\r\nРеки горного происхождения, питающиеся таянием снегов в горах и пада- ющие со значительных высот среди твердых горных пород,\r\nпри своем быстром течении наклонны к прямолинейному направлению, а где встречают пре- пятствие в этих горных породах, там делают уклон под прямым или острым углом.\r\nТаково вообще течение рек в Западной Европе. У нас же вследствие малого падения и непрочного состава почвы реки чрезвычайно извилисты.\r\nВолга течет на протяжении 3480 верст, а прямое расстояние от ее истока до устья 1565 верст.\r\nПотому же главные реки своими бассейнами захватыва- ют обширные области: Волга, например, со своими притоками отекает пло- щадь в 1216460 квадратных верст.\r\nВЕШНИЕ РАЗЛИВЫ. Отметим в заключение еще две особенности русской гид- рографии, также не лишенные исторического значения.\r\nОдна из них-это пол- новодные весенние разливы наших рек, столь благотворные для судоходства и луговодства, оказавшие влияние и на побережное размещение населения.\r\nДругая особенность принадлежит рекам, текущим в более или менее меридио- нальном направлении: правый берег у них, как вы знаете, вообще высок, левый низок.\r\nВам уже известно, что около половины прошлого века русский академик Бэр объяснил это явление суточным обращением Земли вокруг своей оси.\r\nМы запомним, что эта особенность также оказала действие на размеще- ние населения по берегам рек и особенно на систему обороны страны:\r\nпо высоким берегам рек возводились укрепления и в этих укреплениях или око- ло них сосредоточивалось население.\r\nПрипомним местоположение большинства старинных укрепленных русских городов по реке Волге. Ограничимся приведенными подробностями и попытаемся свести их в нечто цельное.\r\nЛЕКЦИЯ IV ВЛИЯНИЕ ПРИРОДЫ СТРАНЫ НА ИСТОРИЮ ЕЕ НАРОДА. СХЕМА ОТНОШЕНИЯ ЧЕЛОВЕКА К ПРИРОДЕ. ЗНАЧЕНИЕ ПОЧВЕННЫХ И БОТАНИЧЕСКИХ ПОЛОС И РЕЧНОЙ СЕТИ РУССКОЙ РАВНИ- НЫ.\r\nЗНАЧЕНИЕ ОКСКО-ВОЛЖСКОГО МЕЖДУРЕЧЬЯ КАК УЗЛА КОЛОНИЗАЦИОННОГО, НАРОД- НОХОЗЯЙСТВЕННОГО И ПОЛИТИЧЕСКОГО.\r\nЛЕС, СТЕПЬ И РЕКИ: ЗНАЧЕНИЕ ИХ В РУСС- КОЙ ИСТОРИИ И ОТНОШЕНИЕ К НИМ РУССКОГО ЧЕЛОВЕКА.\r\nМОЖНО ЛИ ПО СОВРЕМЕННЫМ ВПЕЧАТЛЕНИЯМ СУДИТЬ О ДЕЙСТВИИ ПРИРОДЫ СТРАНЫ НА НАСТРОЕНИЕ ДРЕВНЕГО ЧЕЛОВЕКА? НЕКОТОРЫЕ УГРОЖАЮЩИЕ ЯВЛЕНИЯ В ПРИРОДЕ РАВНИНЫ.\r\nВ прошлый час мы все собирали материал для ответа на поставленный вопрос о влиянии природы нашей страны на историю нашего народа.\r\nТеперь, разбираясь в собранном материале, попытаемся ответить на этот вопрос.\r\nПРИРОДА СТРАНЫ И ИСТОРИЯ НАРОДА. Здесь не будет излишней одна предва- рительная оговорка.\r\nПоставленный вопрос не свободен от некоторых затруд- нений и опасностей, против которых необходимы методологические предосто- рожности.\r\nНаше мышление привыкло расчленять изучаемый предмет на состав- ные его части, а природа ни в себе самой, ни в своем действии на людей не любит такого расчленения;\r\nу нее все силы ведут совокупную работу, в каждом действии господствующему фактору помогают незаметные сотрудники, в каждом явлении участвуют разнородные условия.\r\nВ своем изучении мы уме- ем различить этих участников,\r\nно нам с трудом удается точно определить долю и характер участия каждого сотрудника в общем деле и еще труднее понять, как и почему вступили они в такое взаимодействие.\r\nЖизненная цельность исторического процесса-наименее податливый предмет историчес- кого изучения.\r\nНесомненно то, что человек поминутно и попеременно то приспособляется к окружающей его природе, к ее силам и способам действия,\r\nто их приспособляет к себе самому, к своим потребностям, от которых не может или не хочет отказать ЛЕКЦИЯ IV ся,\r\nи на этой двусторонней борьбе с самим собой и с природой выраба- тывает свою сообразительность и свой характер,\r\nэнергию, понятия, чувства и стремления, а частью и свои отношения к другим людям.\r\nИ чем более при- рода дает возбуждения и пищи этим способностям человека, чем шире раск- рывает она его внутренние силы,\r\nтем ее влияние на историю окружаемого ею населения должно быть признано более сильным,\r\nхотя бы это влияние приро- ды сказывалось в деятельности человека, ею возбужденной и обращенной на ее же самое.\r\nЗаконами жизни физической природе отведена своя сфера влияния в исто- рической судьбе человечества и не все стороны его деятельности в одина- ковой мере подчинены ее действию.\r\nЗдесь необходимо предположить извест- ную постепенность или, как бы сказать, разностепенность влияния;\r\nно очень трудно установить это отношение хотя с некоторой научной отчетли- востью.\r\nРассуждая теоретически, не на точном основании исторического опыта, казалось бы, что физическая природа с особенной силой должна действовать на те стороны человеческой жизни,\r\nкоторыми сам человек не- посредственно входит в ее область как физическое существо или которыми близко с нею соприкасается.\r\nТаковы материальные потребности человека, для удовлетворения которых средства дает физическая природа и из которых рождается хозяйственный быт;\r\nсюда же относятся и способы, которыми регу- лируется удовлетворение этих потребностей, обеспечивается необходимая для того внутренняя и внешняя безопасность, т.\r\nе. отношения юридические и политические.\r\nПереходя от этих общих соображений к поставленному вопросу, не будем усиленно искать в нашей истории подтверждения только что изложенной схе- мы,\r\nа отметим явления, которых нельзя объяснить без участия природы страны или в которых степень ее участия достаточно очевидна.\r\nЗдесь преж- де всего следует отметить три географических особенности, или, точнее,\r\nтри сложившихся из этих особенностей сочетания благоприятных для культу- ры условий исторической жизни страны:\r\n1) ее деление на почвенные и бота- нические полосы с неодинаковым составом почвы и неодинаковой расти- тельностью,\r\n2) сложность ее водной сети с разносторонними направлениями рек и взаимной близостью речных бассейнов и 3)\r\nобщий или основной бота- нический и гидрографический узел на центральном алаунско-московском пространстве.\r\nВ. О. КЛЮЧЕВСКИЙ ЛЕКЦИЯ IV\r\nЗНАЧЕНИЕ ПОЧВЕННЫХ И БОТАНИЧЕСКИХ ПОЛОС.\r\nПочвенные полосы и указанные свойства речных бассейнов оказали сильное действие на историю страны, и действие неодинаковое на различные стороны быта ее населения.\r\nРазличием в составе почвы разных частей равнины с неодинаковой растительностью оп- ределялись особенности народного хозяйства,\r\nвырабатывались местные эко- номические типы, смотря по тому, на какой полосе, лесной или степной, сосредоточивалась главная масса русского населения.\r\nНо действие этого условия сказалось не сразу.\r\nВосточные славяне при своем расселении по равнине заняли обе смежные полосы средней России, лесной суглинок и се- верную часть степного чернозема.\r\nМожно было бы ожидать, что в той и дру- гой полосе сложатся различные типы народного хозяйства, охотничий и зем- ледельческий.\r\nОднако наша древняя летопись не замечает такого различия.\r\nПравда, Кий с братьями, основавшие город Киев среди «леса и бора велико- го», были звероловы, «бяху ловяща зверь».\r\nНо все племена южного пояса славянского расселения, поселившиеся в лесах,\r\nзанимаясь звероловством и платя дань киевским князьям или хозарам мехами, в то же время, по лето- писи, были и хлебопашцами.\r\nВятичи, забившиеся в глухие леса между Десной и верхней Окой, платили хозарам дань «от рала», с сохи.\r\nЛесовики по са- мому своему названию, древляне, с которых Олег брал дань мехами, вместе с тем «делали нивы своя и земле своя».\r\nВ первые века незаметно хо- зяйственного различия по почвенным и ботаническим полосам. ВЛИЯНИЕ РЕЧНОЙ СЕТИ.\r\nРечная сеть, по-видимому, оказала более раннее и сильное действие на разделение народного труда по местным естественным условиям.\r\nПо большим рекам как главным торговым путям сгущалось населе- ние, принимавшее наиболее деятельное участие в торговом движении, рано здесь завязавшемся;\r\nпо ним возникали торговые средоточия, древнейшие русские города;", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Обломов автора Гончаров И", "role": "user" }, { "content": "всегда с пылающими от радости щеками, с блещущим взглядом, всегда с одинаковым жаром нетерпеливого счастья, несмотря на то, что уже пошел не первый и не второй год ее замужества.\r\nШтольц смотрел на любовь и на женитьбу, может быть, оригинально, преувеличенно, но, во всяком случае, самостоятельно.\r\nИ здесь он пошел свободным и, как казалось ему, простым путем; но какую трудную школу наблюдения, терпения, труда выдержал он, пока выучился делать эти \"простые шаги\"!\r\nОт отца своего он перенял смотреть на все в жизни, даже на мелочи, не шутя;\r\nможет быть, перенял бы от него и педантическую строгость, которою немцы сопровождают взгляд свой, каждый шаг в жизни, в том числе и супружество.\r\nКак таблица на каменной скрижали, была начертана открыто всем и каждому жизнь старого Штольца, и под ней больше подразумевать было нечего.\r\nНо мать, своими песнями и нежным шепотом, потом княжеский разнохарактерный дом, далее университет, книги и свет - все это отводило Андрея от прямой, начертанной отцом колеи;\r\nрусская жизнь рисовала свои невидимые узоры и из бесцветной таблицы делала яркую, широкую картину.\r\nАндрей не налагал педантических оков на чувства и даже давал законную свободу, стараясь только не терять \"почвы из-под ног\", задумчивым мечтам, хотя,\r\nотрезвляясь от них, по немецкой своей натуре или по чему-нибудь другому, не мог удержаться от вывода и выносил какую-нибудь жизненную заметку.\r\nОн был бодр телом, потому что был бодр умом. Он был резв, шаловлив в отрочестве, а когда не шалил, то занимался, под надзором отца, делом.\r\nНекогда было ему расплываться в мечтах. Не растлелось у него воображение, не испортилось сердце: чистоту и девственность того и другого зорко берегла мать.\r\nЮношей он инстинктивно берег свежесть сил своих, потом стал рано уже открывать, что эта свежесть рождает бодрость и веселость, образует ту мужественность,\r\nв которой должна быть закалена душа, чтоб не бледнеть перед жизнью, какова бы она ни была,\r\nсмотреть на нее не как на тяжкое иго, крест, а только как на долг и достойно вынести битву с ней.\r\nМного мыслительной заботы посвятил он и сердцу и его мудреным законам.\r\nНаблюдая сознательно и бессознательно отражение красоты на воображение, потом переход впечатления в чувство, его симптомы, игру,\r\nисход и глядя вокруг себя, подвигаясь в жизнь, он выработал себе убеждение, что любовь, с силою Архимедова рычага, движет миром;\r\nчто в ней лежит столько всеобщей, неопровержимой истины и блага, сколько лжи и безобразия в ее непонимании и злоупотреблении.\r\nГде же благо? Где зло? Где граница между ними?\r\nПри вопросе: где ложь? - в воображении его потянулись пестрые маски настоящего и минувшего времени.\r\nОн с улыбкой, то краснея, то нахмурившись, глядел на бесконечную вереницу героев и героинь любви:\r\nна донкихотов в стальных перчатках, на дам их мыслей, с пятидесятилетнею взаимною верностью в разлуке;\r\nна пастушков с румяными лицами и простодушными глазами навыкате и на их Хлой с барашками.\r\nЯвлялись перед ним напудренные маркизы, в кружевах, с мерцающими умом глазами и с развратной улыбкой; потом застрелившиеся, повесившиеся и удавившиеся Вертеры;\r\nдалее увядшие девы, с вечными слезами любви, с монастырем, и усатые лица недавних героев, с буйным огнем в глазах,\r\nнаивные и сознательные донжуаны, и умники, трепещущие подозрения в любви и втайне обожающие своих ключниц.\r\n.. все, все!\r\nПри вопросе: где же истина?\r\n- он искал и вдалеке и вблизи, в воображении и глазами примеров простого, честного, но глубокого и неразрывного сближения с женщиной и не находил;\r\nесли, казалось, и находил, то это только казалось, потом приходилось разочаровываться, и он грустно задумывался и даже отчаивался.\r\n\"Видно, не дано этого блага во всей его полноте, - думал он, - или те сердца, которые озарены светом такой любви, застенчивы: они робеют и прячутся, не стараясь оспаривать умников;\r\nможет быть, жалеют их, прощают им во имя своего счастья, что те топчут в грязь цветок, за неимением почвы,\r\nгде бы он мог глубоко пустить корни и вырасти в такое дерево, которое бы осенило всю жизнь\".\r\nГлядел он на браки, на мужей и в их отношениях к женам всегда видел сфинкса с его загадкой, все будто что-то непонятное, недосказанное;\r\nа между тем эти мужья не задумываются над мудреными вопросами, идут по брачной дороге таким ровным, сознательным шагом, как будто нечего им решать и искать.\r\n\"Не правы ли они?\r\nМожет быть, в самом деле больше ничего не нужно\", - с недоверчивостью к себе думал он, глядя,\r\nкак одни быстро проходят любовь как азбуку супружества или как форму вежливости, точно отдали поклон, входя в общество, и - скорей за дело!\r\nОни нетерпеливо сбывают с плеч весну жизни; многие даже косятся потом весь век на жен своих, как будто досадуя за то, что когда-то имели глупость любить их.\r\nДругих любовь не покидает долго, иногда до старости, но их не покидает никогда и улыбка сатира...\r\nНаконец, бо'льшая часть вступает в брак, как берут имение, наслаждаются его существенными выгодами: жена вносит лучший порядок в дом - она хозяйка, мать, наставница детей;\r\nа на любовь смотрят, как практический хозяин смотрит на местоположение имения, то есть сразу привыкает и потом не замечает его никогда.\r\n- Что же это: врожденная неспособность вследствие законов природы, - говорил он, - или недостаток подготовки, воспитания?.\r\n.\r\nГде же эта симпатия, не теряющая никогда естественной прелести, не одевающаяся в шутовский наряд, видоизменяющаяся, но не гаснущая?\r\nКакой естественный цвет и краски этого разлитого повсюду и всенаполняющего собой блага, этого сока жизни?\r\nОн пророчески вглядывался в даль, и там, как в тумане, появлялся ему образ чувства,\r\nа с ним и женщины, одетой его светом и сияющей его красками, образ такой простой, но светлый, чистый.\r\n- Мечта! мечта! - говорил он, отрезвляясь, с улыбкой, от праздного раздражения мысли. Но очерк этой мечты против воли жил в его памяти.\r\nСначала ему снилась в этом образе будущность женщины вообще;\r\nкогда же он увидел потом, в выросшей и созревшей Ольге, не только роскошь расцветшей красоты,\r\nно и силу, готовую на жизнь и жаждущую разумения и борьбы с жизнью, все задатки его мечты,\r\nв нем возник давнишний, почти забытый им образ любви, и стала сниться в этом образе Ольга,\r\nи далеко впереди казалось ему, что в симпатии их возможна истина - без шутовского наряда и без злоупотреблений.\r\nНе играя вопросом о любви и браке, не путая в него никаких других расчетов, денег, связей, мест, Штольц, однакож, задумывался о том,\r\nкак примирится его внешняя, до сих пор неутомимая деятельность с внутреннею, семейною жизнью, как из туриста, негоцианта он превратится в семейного домоседа?\r\nЕсли он успокоится от этой внешней беготни, чем наполнится его жизнь в домашнем быту?\r\nВоспитание, образование детей, направление их жизни, конечно, не легкая и не пустая задача, но до нее еще далеко, а до тех пор что же он будет делать?\r\nЭти вопросы давно и часто тревожили его, и он не тяготился холостою жизнью;\r\nне приходило ему в голову, как только забьется его сердце, почуя близость красоты, надеть на себя брачные цепи.\r\nОттого он как будто пренебрегал даже Ольгой-девицей, любовался только ею, как милым ребенком, подающим большие надежды;\r\nшутя, мимоходом, забрасывал ей в жадный и восприимчивый ум, новую, смелую мысль, меткое наблюдение над жизнью и продолжал в ее душе,\r\nне думая и не гадая, живое понимание явлений, верный взгляд, а потом забывал и Ольгу и свои небрежные уроки.\r\nА по временам, видя, что в ней мелькают не совсем обыкновенные черты ума, взгляды, что нет в ней лжи,\r\nне ищет она общего поклонения, что чувства в ней приходят и уходят просто и свободно,\r\nчто нет ничего чужого, а все свое, и это свое так смело, свежо и прочно - он недоумевал, откуда далось ей это, не узнавал своих летучих уроков и заметок.\r\nОстанови он тогда внимание на ней, он бы сообразил, что она идет почти одна своей дорогой, оберегаемая поверхностным надзором тетки от крайностей,\r\nно что не тяготеют над ней, многочисленной опекой, авторитеты семи нянек, бабушек, теток, с преданиями рода, фамилии, сословия, устаревших нравов, обычаев, сентенций;\r\nчто не ведут ее насильно по избитой дорожке, что она идет по новой тропе, по которой ей приходилось пробивать свою колею собственным умом, взглядом, чувством.\r\nА природа ее ничем этим не обидела; тетка не управляет деспотически ее волей и умом, и Ольга многое угадывает, понимает сама, осторожно вглядывается в жизнь, вслушивается.\r\n.. между прочим, и в речи, советы своего друга...\r\nОн этого не соображал ничего и только ждал от нее многого впереди, но далеко впереди, не проча никогда ее себе в подруги.\r\nА она, по самолюбивой застенчивости, - долго не давала угадывать себя, и только после мучительной борьбы за границей он с изумлением увидел,\r\nв какой образ простоты, силы и естественности выросло это многообещавшее и забытое им дитя.\r\nТам мало-помалу открывалась перед ним глубокая бездна ее души, которую приходилось ему наполнять и никогда не наполнить.\r\nСначала долго приходилось ему бороться с живостью ее натуры, прерывать лихорадку молодости, укладывать порывы в определенные размеры, давать плавное течение жизни, и то на время:\r\nедва он закрывал доверчиво глаза, поднималась опять тревога, жизнь била ключом, слышался новый вопрос беспокойного ума, встревоженного сердца;\r\nтам надо было успокоивать раздраженное воображение, унимать или будить самолюбие.\r\nЗадумывалась она над явлением - он спешил вручить ей ключ к нему.\r\nВера в случайности, туман галлюцинации исчезали из жизни.\r\nСветла и свободна, открывалась перед ней даль, и она, как в прозрачной воде, видела в ней каждый камешек, рытвину и потом чистое дно.\r\n- Я счастлива!\r\n- шептала она, окидывая взглядом благодарности свою прошедшую жизнь, и, пытая будущее, припоминала свой девический сон счастья,\r\nкоторый ей снился когда-то в Швейцарии, ту задумчивую, голубую ночь, и видела, что сон этот, как тень, носится в жизни.\r\n\"За что мне это выпало на долю?\" - смиренно думала она. Она задумывалась, иногда даже боялась, не оборвалось бы это счастье.\r\nШли годы, а они не уставали жить. Настала и тишина, улеглись и порывы; кривизны жизни стали понятны, выносились терпеливо и бодро, а жизнь все не умолкала у них.\r\nОльга довоспиталась уже до строгого понимания жизни; два существования, ее и Андрея, слились в одно русло; разгула диким страстям быть не могло: все было у них гармония и тишина.\r\nКазалось бы, заснуть в этом заслуженном покое и блаженствовать, как блаженствуют обитатели затишьев, сходясь трижды в день, зевая за обычным разговором,\r\nвпадая в тупую дремоту, томясь с утра до вечера, что все передумано, переговорено и переделано, что нечего больше говорить и делать, и что \"такова уж жизнь на свете\".\r\nСнаружи и у них делалось все, как у других.\r\nВставали они хотя не с зарей, но рано;\r\nлюбили долго сидеть за чаем, иногда даже будто лениво молчали, потом расходились по своим углам или работали вместе, обедали, ездили в поля, занимались музыкой.\r\n.. как все, как мечтал и Обломов...\r\nТолько не было дремоты, уныния у них, без скуки и без апатии проводили они дни; не было вялого взгляда, слова; разговор не кончался у них, бывал часто жарок.\r\nПо комнатам разносились их звонкие голоса, доходили до сада, или тихо передавали они, как будто рисуя друг перед другом узор своей мечты,\r\nнеуловимое для языка первое движение, рост возникающей мысли, чуть слышный шепот души.\r\n..\r\nИ молчание их было - иногда задумчивое счастье, о котором одном мечтал бывало Обломов, или мыслительная работа в одиночку над нескончаемым, задаваемым друг другу материалом...\r\nЧасто погружались они в безмолвное удивление перед вечно новой и блещущей красотой природы.\r\nИх чуткие души не могли привыкнуть к этой красоте:\r\nземля, небо, море - все будило их чувство, и они молча сидели рядом, глядели одними глазами и одной душой на этот творческий блеск и без слов понимали друг друга.\r\nНе встречали они равнодушно утра; не могли тупо погрузиться в сумрак теплой, звездной, южной ночи.\r\nИх будило вечное движение мысли, вечное раздражение души и потребность думать вдвоем, чувствовать, говорить!..\r\nНо что же было предметом этих жарких споров, тихих бесед, чтений, далеких прогулок?\r\nДа все. Еще за границей Штольц отвык читать и работать один: здесь, с глазу на глаз с Ольгой, он и думал вдвоем.\r\nЕго едва-едва ставало поспевать за томительною торопливостью ее мысли и воли.\r\nВопрос, что он будет делать в семейном быту, уж улегся, разрешился сам собою.\r\nЕму пришлось посвятить ее даже в свою трудовую, деловую жизнь, потому что в жизни без движения она задыхалась, как без воздуха.\r\nКакая-нибудь постройка, дела по своему или обломовскому имению, компанейские операции - ничто не делалось без ее ведома или участия.\r\nНи одного письма не посылалось без прочтения ей, никакая мысль, а еще менее исполнение не проносилось мимо нее; она знала все, и все занимало ее, потому что занимало его.\r\nСначала он делал это потому, что нельзя было укрыться от нее: писалось письмо, шел разговор с поверенным, с какими-нибудь подрядчиками - при ней, на ее глазах;\r\nпотом он стал продолжать это по привычке, а наконец это обратилось в необходимость и для него.\r\nЕе замечание, совет, одобрение или неодобрение стали для него неизбежною поверкою: он увидел, что она понимает точно так же, как он, соображает, рассуждает не хуже его.\r\n.. Захар обижался такой способностью в своей жене, и многие обижаются, - а Штольц был счастлив!\r\nА чтение, а ученье - вечное питание мысли, ее бесконечное развитие!\r\nОльга ревновала к каждой непоказанной ей книге, журнальной статье, не шутя сердилась или оскорблялась, когда он не заблагорассудит показать ей что-нибудь,\r\nпо его мнению, слишком серьезное, скучное, непонятное ей, называла это педантизмом, пошлостью, отсталостью, бранила его \"старым немецким париком\".\r\nМежду ними по этому поводу происходили живые, раздражительные сцены.\r\nОна сердилась, а он смеялся, она еще пуще сердилась и тогда только мирилась, когда он перестанет шутить и разделит с ней свою мысль, знание или чтение.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "Кстати: вино всегда является у подсудимого арестанта перед наказанием.\r\nОно проносится еще задолго до срока, добывается за большие деньги, и подсудимый скорее будет полгода отказывать себе в самом необходимом,\r\nно скопит нужную сумму на четверть штофа вина, чтоб выпить его за четверть часа до наказания.\r\nМежду арестантами вообще существует убеждение, что хмельной не так больно чувствует плеть или палки. Но я отвлекаюсь от рассказа.\r\nБедный малый, выпив свою крышку вина, действительно тотчас же сделался болен: с ним началась рвота с кровью, и его отвезли в госпиталь почти бесчувственного.\r\nЭта рвота до того расстроила его грудь, что через несколько дней в нем открылись признаки настоящей чахотки, от которой он умер через полгода.\r\nДоктора, лечившие его от чахотки, не знали, отчего она произошла.\r\nНо, рассказывая о часто встречающемся малодушии преступников перед наказание, я должен прибавить, что, напротив, некоторые из них изумляют наблюдателя необыкновенным бесстрашием.\r\nЯ помню несколько примеров отваги, доходившей до какой-то бесчувственности, и примеры эти были не совсем редки. Особенно помню я мою встречу с одним страшным преступником.\r\nВ один летний день распространился в арестантских палатах слух, что вечером будут наказывать знаменитого разбойника Орлова, из беглых солдат, и после наказания приведут в палаты.\r\nБольные арестанты в ожидании Орлова утверждали, что накажут его жестоко.\r\nВсе были в некотором волнении, и, признаюсь, я тоже ожидал появления знаменитого разбойника с крайним любопытством.\r\nДавно уже я слышал о нем чудеса. Это был злодей, каких мало, резавший хладнокровно стариков и детей, - человек с страшной силой воли и с гордым сознанием своей силы.\r\nОн повинился во многих убийствах и был приговорен к наказанию палками, сквозь строй. Привели его уже вечером. В палате уже стало темно, и зажгли свечи.\r\nОрлов был почти без чувств, страшно бледный, с густыми, всклокоченными, черными как смоль волосами. Спина его вспухла и была кроваво-синего цвета.\r\nВсю ночь ухаживали за ним арестанты, переменяли ему воду, переворачивали его с боку на бок,\r\nдавали лекарство, точно они ухаживали за кровным родным, за каким-нибудь своим благодетелем.\r\nНа другой же день он очнулся вполне и прошелся раза два по палате! Это меня изумило: он прибыл в госпиталь слишком слабый и измученный.\r\nОн прошел зараз целую половину всего предназначенного ему числа палок.\r\nДоктор остановил экзекуцию только тогда, когда заметил, что дальнейшее продолжение наказания грозило преступнику неминуемой смертью.\r\nКроме того, Орлов был малого роста и слабого сложения, и к тому же истощен долгим содержанием под судом.\r\nКому случалось встречать когда-нибудь подсудимых арестантов, тот, вероятно, надолго запомнил их изможденные, худые и бледные лица, лихорадочные взгляды.\r\nНесмотря на то, Орлов быстро поправлялся. Очевидно, внутренняя, душевная его энергия сильно помогала натуре.\r\nДействительно, это был человек не совсем обыкновенный. Из любопытства я познакомился с ним ближе и целую неделю изучал его.\r\nПоложительно могу сказать, что никогда в жизни я не встречал более сильного, более железного характером человека, как он.\r\nЯ видел уже раз, в Тобольске, одну знаменитость в таком же роде, одного бывшего атамана разбойников.\r\nТот был дикий зверь вполне, и вы, стоя возле него и еще не зная его имени, уже инстинктом предчувствовали, что подле вас находится страшное существо.\r\nНо в том ужасало меня духовное отупение.\r\nПлоть до того брала верх над всеми его душевными свойствами, что вы с первого взгляда по лицу его видели,\r\nчто тут осталась только одна дикая жажда телесных наслаждений, сладострастия, плотоугодия.\r\nЯ уверен, что Коренев - имя того разбойника - даже упал бы духом и трепетал бы от страха перед наказанием, несмотря на то, что способен был резать даже не поморщившись.\r\nСовершенно противоположен ему был Орлов. Это была наяву полная победа над плотью.\r\nВидно было, что этот человек мог повелевать собою безгранично, презирал всякие муки и наказания и не боялся ничего на свете.\r\nВ нем вы видели одну бесконечную энергию, жажду деятельности, жажду мщения, жажду достичь предположенной цели. Между прочим, я поражен был его странным высокомерием.\r\nОн на все смотрел как-то до невероятности свысока, но вовсе не усиливаясь подняться на ходули, а так, как-то натурально.\r\nЯ думаю, не было существа в мире, которое бы могло подействовать на него одним авторитетом.\r\nНа все он смотрел как-то неожиданно спокойно, как будто не было ничего на свете, что бы могло удивить его.\r\nИ хотя он вполне понимал, что другие арестанты смотрят на него уважительно, но нисколько не рисовался перед ними.\r\nА между тем тщеславие и заносчивость свойственны почти всем арестантам без исключения. Был он очень неглуп и как-то странно откровенен, хотя отнюдь не болтлив.\r\nНа вопросы мои он прямо отвечал мне, что ждет выздоровления, чтоб поскорей выходить остальное наказание, и что он боялся сначала, перед наказанием, что не перенесет его.\r\n\"Но теперь, - прибавил он, подмигнув мне глазом, - дело кончено.\r\nВыхожу остальное число ударов, и тотчас же отправят с партией в Нерчинск, а я-то с дороги бегу! Непременно бегу!\r\nВот только б скорее спина зажила!\" И все эти пять дней он с жадностью ждал, когда можно будет проситься на выписку.\r\nВ ожидании же он был иногда очень смешлив и весел. Я пробовал с ним заговорить об его похождениях. Он немного хмурился при этих расспросах, но отвечал всегда откровенно.\r\nКогда же понял, что я добираюсь до его совести и добиваюсь в нем хоть какого-нибудь раскаяния, то взглянул на меня до того презрительно и высокомерно,\r\nкак будто я вдруг стал в его глазах каким-то маленьким, глупеньким мальчиком, с которым нельзя и рассуждать, как с большим.\r\nДаже что-то вроде жалости ко мне изобразилось в лице его.\r\nЧерез минуту он расхохотался надо мной самым простодушным смехом, без всякой иронии, и, я уверен,\r\nоставшись один и вспоминая мои слова, может быть, несколько раз он принимался про себя смеяться.\r\nНаконец, он выписался еще с не совсем поджившей спиной;\r\nя тоже пошел в этот раз на выписку, и из госпиталя нам случилось возвращаться вместе: мне в острог, а ему в кордегардию подле нашего острога, где он содержался и прежде.\r\nПрощаясь, он пожал мне руку, и с его стороны это был знак высокой доверенности. Я думаю, он сделал это потому, что был очень доволен собой и настоящей минутой.\r\nВ сущности, он не мог не презирать меня и непременно должен был глядеть на меня как на существо покоряющееся, слабое, жалкое и во всех отношениях перед ним низшее.\r\nНазавтра же его вывели к вторичному наказанию...\r\nКогда заперли нашу казарму, она вдруг приняла какой-то особенный вид - вид настоящего жилища, домашнего очага. Только теперь я мог видеть арестантов, моих товарищей, вполне как дома.\r\nДнем унтер-офицеры, караульные и вообще начальство могут во всякую минуту прибыть в острог,\r\nа потому все обитатели острога как-то и держат себя иначе, как будто не вполне успокоившись, как будто поминутно ожидая чего-то, в какой-то тревоге.\r\nНо только заперли казарму, все тотчас же спокойно разместились, каждый на своем месте, и почти каждый принялся за какое-нибудь рукоделье.\r\nКазарма вдруг осветилась. Каждый держал свою свечу и свой подсвечник, большею частью деревянный. Кто засел тачать сапоги, кто шить какую-нибудь одежу.\r\nМефитический воздух казармы усиливался с часу на час. Кучка гуляк засела в уголку на корточках перед разостланным ковром за карты.\r\nПочти в каждой казарме был такой арестант, который держал у себя аршинный худенький коврик, свечку и до невероятности засаленные, жирные карты.\r\nВсе это вместе называлось: майдан. Содержатель получал плату с играющих, копеек пятнадцать за ночь; тем он и промышлял.\r\nИгроки играли обыкновенно в три листа, в горку и проч. Все игры были азартные.\r\nКаждый играющий высыпал перед собою кучу медных денег - все, что у него было в кармане, и вставал с корточек, только проигравшись в пух или обыграв товарищей.\r\nИгра кончалась поздно ночью, а иногда длилась до рассвета, до самой той минуты, как отворялась казарма.\r\nВ нашей комнате, так же как и во всех других казармах острога, всегда бывали нищие, байгуши, проигравшиеся и пропившиеся или так просто, от природы, нищие.\r\nЯ говорю \"от природы\" и особенно напираю на это выражение.\r\nДействительно, везде в народе нашем, при какой бы то ни было обстановке, при каких бы то ни было условиях, всегда есть и будут существовать некоторые странные личности,\r\nсмирные и нередко очень неленивые, но которым уж так судьбой предназначено на веки вечные оставаться нищими.\r\nОни всегда бобыли, они всегда неряхи, они всегда смотрят какими-то забитыми и чем-то удрученными и вечно состоят у кого-нибудь на помычке,\r\nу кого-нибудь на посылках, обыкновенно у гуляк или внезапно разбогатевших и возвысившихся.\r\nВсякий почин, всякая инициатива - для них горе и тягость.\r\nОни как будто и родились с тем условием, чтоб ничего не начинать самим и только прислуживать, жить не своей волей, плясать по чужой дудке; их назначение - исполнять одно чужое.\r\nВ довершение всего никакие обстоятельства, никакие перевороты не могут их обогатить. Они всегда нищие.\r\nЯ заметил, что такие личности водятся и не в одном народе, а во всех обществах, сословиях, партиях, журналах и ассоциациях.\r\nТак-то случалось и в каждой казарме, в каждом остроге, и только что составлялся майдан, один из таких немедленно являлся прислуживать.\r\nДа и вообще ни один майдан не мог обойтись без прислужника.\r\nЕго нанимали обыкновенно игроки все вообще, на всю ночь, копеек за пять серебром, и главная его обязанность была стоять всю ночь на карауле.\r\nБольшею частью он мерз часов шесть или семь в темноте, в сенях, на тридцатиградусном морозе, прислушиваясь к каждому стуку, к каждому звону, к каждому шагу на дворе.\r\nПлац-майор или караульные являлись иногда в острог довольно поздно ночью, входили тихо и накрывали и играющих, и работающих, и лишние свечки, которые можно было видеть еще со двора.\r\nПо крайней мере, когда вдруг начинал греметь замок на дверях из сеней на двор, было уже поздно прятаться, тушить свечи и улегаться на нары.\r\nНо так как караульному прислужнику после того больно доставалось от майдана, то и случаи таких промахов были чрезвычайно редки.\r\nПять копеек, конечно, смешно ничтожная плата, даже и для острога; но меня всегда поражала в остроге суровость и безжалостность нанимателей, и в этом и во всех других случаях.\r\n\"Деньги взял, так и служи!\" Это был аргумент, не терпевший никаких возражений.\r\nЗа выданный грош наниматель брал все, что мог брать, брал, если возможно, лишнее и еще считал, что он одолжает наемщика.\r\nГуляка, хмельной, бросающий деньги направо и налево без счету, непременно обсчитывал своего прислужника, и это заметил я не в одном остроге, не у одного майдана.\r\nЯ сказал уже, что в казарме почти все уселись за какие-нибудь занятия: кроме игроков, было не более пяти человек совершенно праздных; они тотчас же легли спать.\r\nМое место на нарах приходилось у самой двери. С другой стороны нар, голова с головой со мною, помещался Аким Акимыч.\r\nЧасов до десяти или одиннадцати он работал, клеил какой-то разноцветный китайский фонарик, заказанный ему в городе, за довольно хорошую плату.\r\nФонарики он делал мастерски, работал методически, не отрываясь;\r\nкогда же кончил работу, то аккуратно прибрался, разостлал свой тюфячок, помолился богу и благонравно улегся на свою постель.\r\nБлагонравие и порядок он простирал, по-видимому, до самого мелочного педантизма;\r\nочевидно, он должен был считать себя чрезвычайно умным человеком, как и вообще все тупые и ограниченные люди.\r\nНе понравился он мне с первого же дня, хотя, помню, в этот первый день я много о нем раздумывал и всего более дивился,\r\nчто такая личность, вместо того чтоб успевать в жизни, очутилась в остроге.\r\nВпоследствии мне не раз придется говорить об Акиме Акимыче.\r\nНо опишу вкратце состав всей нашей казармы. В ней приходилось мне жить много лет, и это все были мои будущие сожители и товарищи.\r\nПонятно, что я вглядывался в них с жадным любопытством.\r\nСлева от моего места на нарах помещалась кучка кавказских горцев, присланных большею частию за грабежи и на разные сроки. Их было: два лезгина, один чеченец и трое дагестанских татар.\r\nЧеченец был мрачное и угрюмое существо; почти ни с кем не говорил и постоянно смотрел вокруг себя с ненавистью, исподлобья и с отравленной, злобно-насмешливой улыбкой.\r\nОдин из лезгинов был уже старик, с длинным, тонким, горбатым носом, отъявленный разбойник с виду.\r\nЗато другой, Нурра, произвел на меня с первого же дня самое отрадное, самое милое впечатление.\r\nЭто был человек еще нестарый, росту невысокого, сложенный, как Геркулес, совершенный блондин с светло-голубыми глазами,\r\nкурносый, с лицом чухонки и с кривыми ногами от постоянной прежней езды верхом.\r\nВсе тело его было изрублено, изранено штыками и пулями. На Кавказе он был мирной, но постоянно уезжал потихоньку к немирным горцам и оттуда вместе с ними делал набеги на русских.\r\nВ каторге его все любили.\r\nОн был всегда весел, приветлив ко всем, работал безропотно, спокоен и ясен,\r\nхотя часто с негодованием смотрел на гадость и грязь арестантской жизни и возмущался до ярости всяким воровством, мошенничеством, пьянством и вообще всем, что было нечестно;\r\nно ссор не затевал и только отворачивался с негодованием.\r\nСам он во все продолжение своей каторги не украл ничего, не сделал ни одного дурного поступка. Был он чрезвычайно богомолен.\r\nМолитвы исполнял он свято; в посты перед магометанскими праздниками постился как фанатик и целый ночи выстаивал на молитве. Его все любили и в честность его верили.\r\n\"Нурра - лев\", - говорили арестанты; так за ним и осталось название льва.\r\nОн совершенно был уверен, что по окончании определенного срока в каторге его воротят домой на Кавказ, и жил только этой надеждой.\r\nМне кажется, он бы умер, если бы ее лишился. В первый же мой день в остроге я резко заметил его.\r\nНельзя было не заметить его доброго, симпатизирующего лица среди злых, угрюмых и насмешливых лиц остальных каторжных.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Мей Л", "role": "user" }, { "content": "\"Сойди ко мне ближе, поэт мой, поэт! \"\n Ты слышишь призванье, ты внемлешь прошенью,\n И вмиг покидает тебя вдохновенье;\n\n Очнувшись, боишься ты скал высоты,\r\nИ сходишь скорее, - и падаешь ты!\n Смеется безжалостно свет над тобою;\n А ты, - ты страдаешь могучей душою:\r\nИ звуком еще как струна ты дрожишь,\n Но, тяжко страдая, упорно молчишь,\r\nПока не сомкнет сон орлиные очи\n До новой твоей вдохновительной ночи.\n\n (1840?)\n\n (В альбом В. Р. Зотову)\n\n Поэт! В твоем сердце чудесный есть клад:\r\nТы силен любовью, ты чувством богат!\n Как дух, от людей ты свой клад сторожишь\n И чудную надпись над кладом чертишь:\n Та надпись из звуков, из тонов, созвучий,\r\nСлилася в стих мощный, обильный, гремучий.\n Бессмысленно надпись читает толпа\n И мимо проходит, духовно-слепа.\n И чудную надпись на мысленный клад твой,\r\nДа дева в час страсти, да истины жрец,\n На долгом пути поседевший мудрец, - \n И больше ты кладом ни с кем не делися;\n Хоть избранных мало, но ты не крушися:\r\nЧем меньше на части твой клад разделен,\n Тем части дороже, ценнее тем он.\n\n Печально я жизни дорогою шел\r\nИ чудную надпись на ней я прочел;\n Я понял, чт'о скрыто под надписью тою,\r\nИ жадно ловил ее смысл я душою,\n И жадно впивал я гремучий твой стих;\n Но, полный восторга от звуков твоих,\n Я к надписи чудной хотел бы прибавить\r\nЕще одно слово, еще одно: память!\n\n (17 сентября 1840 г.)\n\n (В альбом А. Л. Жемчужникову)\n\n Быть может, некогда пред светом\n Страница эта промелькнет:\r\nОн не почтит ее приветом,\n И имя скромное поэта\n Он невнимательно прочтет.\n\n И может быть, и ты порою\n Заглянешь также в свой альбом,\n И мой листок, перед тобою\r\nМелькнув знакомою рукою,\n Тебе напомнит о былом.\n\n Перенесясь мечтой крылатой,\n Ты вспомнишь радости, утраты...\n ... И скажет свет: \"Он был когда - то! \"\r\nТы скажешь: \"Он меня любил! \"\n\n (30 сентября 1840 г.)\n\n ИЗ ФАНТАЗИИ \"МЫСЛИ И ЗВУКИ\"\n\n В то время, когда ты по пучинам бездонным\n Пространства не плавал эфир голубой,\r\nКогда не вились пред миров миллионом\n Орбиты воздушной, незримой стезей,\n Когда не кружились вокруг солнцев планеты,\n И солнцы не рдели лучистым венцом,\r\nКогда средь миров пилигримки - кометы\n Эфир не браздили огнистым хвостом, - \n В то время на месте вселенной чудесной\n Был хаос; тьма с холодом, свет с теплотой,\r\nС ничтожеством атомы жизни небесной,\n Движение с шумом, с молчаньем покой.\n Тот хаос, начальное жизни движенье,\n Давно уж разлился в пространстве пустом,\r\nИ день отдаленный - хаоса рожденье\n Запомнит лишь вечность с всесильным творцом.\n\n Посреди стихий хаоса\n Звуки чудные лились,\n И за ними вслед неслося\r\nБыстро эхо вдаль и ввысь;\n Вторят им его отзывы,\n И гармонией живой\n Полна звуков переливы.\n Дышит звуков резвый рой\n Прихотливою игрой.\n Звуки быстры, звуки вольны,\r\nТо гремят, то вдруг замрут,\n И мелодией текут\n Их невидимые волны.\n Но живящей мысли нет\n В этих звуках; не согрета\n Мыслью речь, и им ответа\r\nЧерный хаос не дает.\n Для исчадья тьмы и света\n Непонятен их язык,\n Он к их речи не привык,\n И в хаосе том летает\n Одинаково звуков рой - \n И на речи их порой\r\nТолько эхо отвечает.\n\n Быстрее взгляда, легче тени\n В хаосе резвою, игривою толпой\n Носились мысли, рой видений,\n Эфирный рой.\n\n Лететь ли вдаль, подняться ввысь ли,\r\nИль потонуть в пространстве глубине,\n Луч света перегнать? - Везде поспеют мысли,\n Везде оне!\r\nЗнакомо всё им: свет, что блещет златом,\n И тьма и звук - весь хаос им открыт,\r\nИ вещества малейший атом\n От них не скрыт.\n\n Но звуки мысль немая не одета,\n Речь в звуки стройные облечь\n Не может мысль, - и остается без ответа\r\nНемая речь\n\n И одинокие летают мыслей хоры\n В хаосе легкою, незримою толпой\n И лишь с творцом немые разговоры\n Ведут порой.\n\n Здесь ха'оса на крылах\r\nВечности и силы\n Божий дух парил - и мрак\n Рассекал унылый.\n Вдруг свет дивный засиял\n В сумраке отчизны:\n То ничтожество воззвал\n Бог к чудесной жизни.\r\nВолны света разлились\n В выси голубые,\n Дивно атомы слились\n В массы огневые,\n Округлилися шары,\n В краски облеклися,\n И блестящие миры\r\nВ небе понеслися.\n И перстом он начертил\n Тем мирам орбиты,\n Атмосферой их покрыл,\n В чудный свет повитой;\n Высь светилами зажглась,\n Поплыла планета,\r\nБыстрым вихрем пронеслась\n Резвая комета - \n Пилигримка меж светил - \n По струям эфира,\n И луч солнца осветил\n Всё пространство мира.\n\n И в кругу миров земля,\r\nСлову божьему внемля,\n Быстро понеслася.\n В тени, краски и цвет'а,\n В ткань из света повит'а,\n Дивно обвилася\n Атмосфера вкруг земли,\n На земном челе легли\r\nВоды голубые,\n Разостлалась вдоль лугов\n Из деревьев и цветов\n Ткани дорогие.\n\n По лазурным небесам\n Полетели тучи,\n И поднялся к облакам\n Темный лес дремучий.\r\nНад челом лазурных вод\n Встала гор громада\n И сдержал неба свод\n Твердой колоннадой...\n\n (1840-1841?)\n\n ПЕСНЯ ЛИЦЕИСТА\n\n Жажда познаний -\r\nЦель всех желаний,\n Цель всех забот!\n Свет просвещенья - \n Вот от ученья\n Сладостный плод!\n\n Други и братья!\n Тост за занятья\n Выпьем скорей!\r\nС ними нет скуки - \n Бокал за науки!\n Бокал за лицей!!.\n\n Кровь заиграла,\n Блещет бокала\n Чистый хрусталь;\n Во взорах отвага,\n Други! За влагу\r\nЖизни не жаль!\n\n Влаги вскипевшей,\n Пробки взлетевшей\n Сладостен звук.\n Сок золотистый\n Для лицеиста\n Лучше наук...\n\n Вдали кипенье\n Для наслажденья,\r\nДруги, дано!\n Кверху бокалы,\n И старый и малый!\n Вино за вино!!\n\n Мрак полуночи,\n Черные очи\n Груди волна,\n Локон душистый - \n Для лицеиста\r\nЛучше вина!\n\n Сердце пылает,\n В жилах играет\n Бурная кровь!\n Век наш кроток - \n Бокал за красоток!\n Бокал за любовь!\n\n Дружбы священной\r\nОгнь незабвенный\n В сердце горит.\n Друг наш в несчастьи - \n Смолкли все страсти;\n Мир весь забыт!\n\n В час наслажденья,\n В час огорченья - \n Друга зови!\r\nДружбы огнь чистый\n Для лицеиста\n Лучше любви.\n\n В жизненном море,\n В бедствии, в горе,\n В счастьи равно - \n Друг крепче стали:\n Кипи же в бокале\r\nЗа дружбу, вино!!.\n\n (1840-1841?)\n\n МОСКВА\n\n (отрывок)\n\n Там, за синей цепью гор,\n За широкими полями,\n Где усталый видит взор\n Только землю с небесами -\r\nтам спит город - великан,\n На холмы облокотившись,\n К долам низменым склонившись,\n Завернувшися в туман;\n Весь из куполов, блистает\n На главе венец златой;\r\nВетер с поясом играет,\n С синим поясом - рекой,\n То величья дочь святая,\n То России голова,\n Наша матушка родная,\n Златоглавая Москва!\n Ожила небес равнина,\r\nВот помчалася заря,\n В колеснице из рубина,\n Серебра и янтаря;\n Пробрал'ась, среди тумана,\n К граду огненной тропой\n И коснулась великана\r\nБледно-розовой рукой...\n\n (1840 - 1841?)\n\n \"Братья, помните ль, бывало...\"\n\n Братья, помните ль, бывало,\n Как нередко удирало\n Человек пять - шесть из нас\r\nПрямо в Питер, не спросясь.\n Едешь... Холодно... Ни слова,\n Но тепло у Поляковой.\n Вот застава. Где билет?\n Удалося!.. \"Правда ль, нет? \"\n\n (1841?)\r\nПРОЩАНИЕ ЛИЦЕИСТА СО ШПАГОЮ\n\n Прости, моя шпага, подруга моя,\n Теперь ты всего мне дороже:\n С тобой обручился за песнию я,\n За песней расстанемся тоже.\r\nТебя не в купели, дитя, я крестил - \n В разгульной и пламенной жжёнке,\n И сам я тебя восприемником был,\n Моя нареченная жёнка!\n\n Мы жили согласно, и знаешь сполна\r\nТы все лицеиста проказы,\n Тебе изменял я для карт, для вина,\n А ты не сердилась ни разу.\n\n Тебе я неверен был; часто до слез,\n До слез мне завидно бывало,\r\nКогда, моя шпага, твой медный эфес\n Атласная ручка ласкала.\n\n Ты помнишь, где были с тобой мы? Молчи!\n Та тайна меж нами осталась.\n Зачем знать другим, как кипели Аи,\r\nКак Саша со мной целовалась?\n\n Ты помнишь - довольно! Да что, не таи,\n Мы оба с тобою краснели,\n Ты, шпага, от жжёнки, а я от любви,\n Мгновенья летели, летели...\r\nПрости же, подруга, души не волнуй\n Своей полосой серебристой - \n Скорей нагол'о! И святой поцелуй\n Прими твоего лицеиста.\n\n (1841)\r\nАЛЬБОМНЫЕ ЗАПИСИ, ПОСЛАНИЯ, ЭКСПРОМТЫ...\n\n И ШУТКИ\n\n Есть детская веселая игра - в портрет:\n Люблю ее. - Вот вам один портрет.\n Ее вы знаете; ей девятнадцать лет;\r\nНевинно - весела, как все в такие лета,\n А иногда тиха, задумчива, грустна,\n Порой насмешлива, порой она тиха.\n Огонь лазурный в глазах, светло-русый волос,\r\nЛицо игривое, протяжный нежный голос...\n Я любовался б ей, да слишком много глаз:\n Не хочется мне к ней тесниться... за другими.\n Самолюбивая и с чувствами живыми,\r\nКо всем внимательна она хоть день, хоть час...\n А многие ее любили - и страдали...\r\nЯ кончил мой портрет: вы, верно, угадали.\n\n (1848 - 1850?)\n\n \"Хоть делят горы нас и реки...\"\r\nХоть делят горы нас и реки,\n Я не томлюся, не крушусь,\n Но ныне, присно и вовеки,\n Тебе, о ангел мой, молюсь.\n\n Не мни же ты, что страстью плотской\r\nЯ уязвлен, мой дух пленя;\n Нет: богоматери Колоцкой\n Ты, дева, выше для меня.\n\n (1851)\r\n(A. la Heine)\n\n От волненья то бледен, то красен,\n Скрыть тревоги души не умея,\r\nИерей был вполне ипостасен;\n А она - божество иерея,\n Улыбаясь ему идеально\n И молчала, и взгляд свой покорный\n К потолку возводила печально,\r\nИли в землю глядела упорно.\n\n Он уехал... Она с ним прощалась!\n На дворе была темень и слякоть...\n Засмеяться она попыталась,\n Но в душе ей хотелося... плакать.\r\n(1851)\n\n (В альбом С. Н. Степанову)\n\n Манит даль запрётная;\n Широк'о в выси...\n Пташечка вылетная,\n Бог тебя спаси!\n\n (25 декабря 1858 г.)\r\n(В альбом жене)\n\n Я не пошел с тобою в храм сегодня,\n Чтоб не видать тебя с бесмысленной толпой,\n Но взорами души стремиться за тобой\n И видеть ангела у алтаря господня.\r\n(1853)\n\n (В альбом жене)\n\n Альбом мой наполнен: всё врезано, вклеено;\n Хотела еще бы хоть строчку от Мея, но...\n Но - фи! - говорит он мне: - фи!\r\nМеня то не тронь уж, Софи!\n\n (1858)\n\n ВАС. СТЕП. КУРОЧКИНУ\n\n (ПО ПОВОДУ ПЕРЕМЕНЫ НАЗВАНИЯ\n \"МОЛНИЯ\" НА \"ИСКРА\")\n\n Проиграна иск Ра - \n Назвалася Волга.\r\nПусть же ваша \"Искра\"\n Процветает долго.\n\n (1858)\n\n (В. Р. ЗОТОВУ)\n\n Пишется в пот'у лица\n Старое, да заново:\n Та ж Грязн'я улица,\n Только дом Бажанва.\r\n(1858?)\n\n АПОЛЛОНУ\n\n Розы росистые вместе с густыми пучками герпилла\n Я повергаю к подножью богинь Геликона,\n Но чернолистые лавры тебе посвящаю, Пифиец,\r\nИбо ты лавром в дельфийских стенах был увенчан.\n В честь твою скоро обрызнет весь жертвенник жаркою\n кровью\n Этот рогатый козел, что жует терпенинную ветку.\r\n(Феокрит)\n\n Скоро, не далее дня, посвященного Крону - Сатурну,\n Ежели в оный день ты, сребролукий, сойти соизволишь\n С облачных высей Олимпа под мирную кровлю поэта,\r\nСледом за Веспером ясным блеснув по лазурному небу.\n (Апокриф)\n\n В переводе:\n Аполлон Николаевич, приезжай в субботу\n вечером к твоему Л. Мею.\r\n6 (?) февр(аля) 1860 г.\n\n М. А. ЗАГУЛЯЕВУ\n\n (В ДЕНЬ ИМЕНИН)\n\n Неурядица, тревога;\n Оных есть полтинник...\n Уж простите, ради бога,\n Милый именинник!\r\n(8 ноября 1861 г.)\n\n (В АЛЬБОМ О. А. МИЛЮКОВОЙ)\n\n Дай вам бог, моя милая Оля,\n Помнить в жизни два слова: природа и воля.\n\n (24 декабря 1861 г.)\n\n (АКРОСТИХ)\r\nЛадно - есть вопрос о Мее,\n Есть ответ - я не шучу;\n Вызов мне всего милее:\n Другим не по плечу:\n Мелочь мне: возьму труднее,\n Если только захочу:\r\nЙ (иже с краткою) вкачу.\n\n (БУРИМЕ)\n\n 1\n\n Молодая суеверка ли\n Выйдет ночью на крыльцо,\n Чтоб увидеть в чистом зеркале\n Молодой луны лицо.\n\n 2\r\nВот-с, господин Аск'оченский!\n Извольте-с, вам наточенский!\n\n 3\n\n По всем лугам Полюстрова\n Для графа я полюсь, трава.\n\n ЖИДЫ\n\n Жиды! Жиды! Как дико это слово!\r\nКакой народ - что шаг, то чудеса.\n Послушать их врагов - надменно и сурово\n с высот грозят жидам святые небеса.\n\n Быть может, и грозят. Но разве только ныне,\r\nгде вера в небеса, там и небесный гром,\n а прежде без грозы народ свой вел в пустыне\n сам Бог то облаком, то огненным столпом.\n\n Теперь гонимей нет, несчастней нет народа,\r\nнет ни к кому такой, как к ним, жидам, вражды,\n но там, где понят Бог и понята природа,\n везде они - жиды, жиды, жиды!\n\n 186", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Никитин И", "role": "user" }, { "content": "- Нет, нет! - заметил отец ректор, - вы его не сбивайте. Пусть читает. В самом деле, посмотрите, какой он хорошенький!.\r\n. - И экзаменатор взглянул на список. - Ты здесь невысоко стоишь, невысоко. Вот я тебя поставлю повыше... Ты будешь заниматься, а?\r\n- Буду.\n - Ну и хорошо. Ступай!\r\nК концу экзамена отец ректор, как видно, утомился. Стал смыкать свои глаза и пропускать нелепые ответы мимо ушей.\r\nУченики не преминули этим воспользоваться, однако один попал впросак: заговорив об органах чувств, он приплел сюда и память, и творчество, и прочее, и прочее, лишь бы не молчать.\r\nВот, сколько мне помнится, образчик на выдержку.\r\n\"Органы чувств суть: глаза, уши, нос, язык и вся поверхность тела. Заучивание бывает механическое и разумное...\r\nоднако ж бывают случаи, фантазия может создать крылатую лошадь, но только тогда, когда мы уже имеем представление о лошади и крыльях и сверх того.\r\n.. и... напрасно строгие эмпирики отвергают в нас действительность ума, как высшей познавательной способности...\"\r\n- Так, так, - говорил отец ректор, бессознательно кивая головою. Федор Федорович не перебивал этой галиматьи, что было очень понятно.\r\n- Вы просто городите безобразную чепуху, - заметил сидевший налево профессор.\r\n- А? что, что? Повтори! - и отец ректор широко раскрыл глаза. Ученик стал в тупик. - Ну что ж, дурак! Вот я тебе и поставлю нуль. Пошел!..\r\nНесмотря на эти маленькие неприятности, Федор Федорович остался вообще нами доволен и, садясь со мною обедать, весело потер руки и сказал:\r\n- Ну, слава богу! экзамен наш сошел превосходно... как ты думаешь?\r\n- Хорошо, - отвечал я с улыбкою.\n - Промахи, конечно, были, но... пододвинь ко мне горчицу. - Я пододвинул... - Где ж этого не бывает?\n И в самом солнце пятна есть.\n\n 17\r\nЭкзамены продолжаются. В общих чертах они похожи один на другой и только отличаются некоторыми оттенками, смотря по тому, кто экзаменует - отец ректор или инспектор.\r\nПоследний не дремлет за своим столом, нет!.. Лицо его выражает какое-то злое удовольствие, когда ему удастся сбить кого-нибудь с толку.\r\nИ боже сохрани, если он не благоволит к наставнику экзаменующихся!\r\nТогда вся его злоба обращается на учеников, которых он мешает с грязью, и в то же время язвит их наставника разными ядовитыми намеками и двусмысленною учтивостию.\r\nК счастию, он не экзаменует по главным предметам, но по истории, языкам и т. д.\r\n- Переводи! - говорит он ученику, который стоит перед ним с потупленною головою и с Лактанцием в ру-\r\nках. - Переводи! что ж ты молчишь, как стена?.. - И впивается в него своими серыми сверкающими глазами.\r\n- Душа, буду... будучи обуреваема страстями и... и...\n - Далее1\n - Страстями... и...\r\n- Что ж далее?\n - И не находя опо... опоры. - Ученик чуть не плачет.\r\n- Осел! у тебя и голос-то ослиный! - И он передразнивает ученика: - Обуреваема...\r\nГде ты нашел там обуреваема? Лень тебя, осла, обуревает, вот что! Почему ты целую неделю не ходил в класс?\r\n- Болен был.\r\n- Видишь, какой у него басище... болен был... - Опять передразниванье. - Отчего ж ты не явился в больницу?\r\n- Я полагал... я думал, что на квартире мне будет покойнее... - У малого навертываются слезы.\r\n- Ей-богу, я был болен лихорадкою. Спросите у моих товарищей и, если я солгал, накажите меня, как угодно.\r\n- А! ты покой любишь... хорошо! Вот тебя исключат к вакации, тогда ты насладишься покоем: целый век будешь перезванивать в колокола.\r\nИ вслед за этим предлагается вопрос наставнику:\n - Он у вас всегда таков или, может быть, на него периодически находит одурение?\r\n- Что делать! Особенных способностей он не имеет, но трудится усердно и успевает, сколько может. Кажется, он сробел немного...\r\n- Все это прекрасно, то есть вы очень великодушны, но все это ни к чему не ведет.\r\nМне кажется (по крайней мере я так думаю, вы меня, пожалуйста, извините:\r\nможет быть, я ошибаюсь), мне кажется, было бы сообразнее с делом видеть его в начале не второго разряда, как он у вас стоит, а в конце третьего.\r\nВпрочем, вероятно, вы имеете на это свое основание.\r\nНаставник проглотил позолоченную пилюлю и стал извиняться, что он ошибся, и уверять, что на будущее время он постарается быть более осмотрительным.\r\nПосле класса я заходил за книгою к своему товарищу, который живет в семинарии на казенном содержании. Мне случилось быть в первый раз в нумере бурсаков.\r\nЭто огромная, высокая комната, по наружности похожая на наши классы, с тою разницею, что она, хоть и экономно, но все же ежедневно отапливается.\r\nВокруг обтертых спинами стен стоят деревянные, топорной работы, кровати. Простынь на них нет; подушки засалены; Старые, сплюснутые матрацы прикрыты изношенными, разодранными одеялами.\r\nНа полу пыль и сор. И какой пол! Доски стерты каблуками, и только крепкие суки упорно противятся сапогам и времени и подымаются со всех сторон бугорками. Между досок щели.\r\nВ углу - отверстие: смелые голодные крысы не побоялись прогрызть казенное добро!.\r\n. Окна запушены снегом, и так плотно, что самому зоркому глазу невозможно видеть, что делается на улице и даже есть ли здесь улица.\r\nСквозь разбитые и кое-как смазанные стекла порядочно подувает холодом, но я не слышал, чтобы кто-нибудь жаловался: кажется, здесь ко всему привыкли.\r\nПокамест мой товарищ доканчивал выписку из моей книги, я присел на его кровать.\r\nНичего! матрац не жестче доски, стало быть, на нем еще можно спать. Ученики сновали взад и вперед по комнате.\r\nОдин полураздетый, в толстом и грязном белье, лежал на своей кровати с глазами, устремленными на тетрадку, и с видимым удовольствием доедал кусок черного хлеба.\r\nДругому захотелось покурить. Курить не велят, поневоле поднимешься на хитрости.\r\nОн подставил к печке скамью, открыл вверху заслонку и, стоя на скамье, пускал дым в трубу.\r\nВдруг я почувствовал что-то неприятное у себя на шее, хвать - клоп! Этакая мерзость! Воображаю, как было бы покойно провести здесь ночь...\r\n- Ты докончил выписку? - спросил я своего товарища.\n - Докончил.\n - Каково вы тут поживаете?\r\n- Ничего. Семья, брат, большая: двадцать человек в одной комнате.\n - А как у вас распределено время?\r\n- Утром бывает общая молитва, и мы все поем. Потом один становится к налою и несколько молитв прочитывает. После класса позволяется немного отдохнуть.\r\nУроки учим в зале. Вечером опять общая молитва. Кто хочет, и после ужина может заниматься, прочие ложатся спать. Ты никогда не был у нас в столовой?\r\n- Никогда. Я думаю, там почище, чем здесь?\n - Чистота одинакова. А воздух там хуже: из кухни, верно, чем пахнет. Просто - вонь!\r\n- Как же вы там садитесь за столы?\r\n- Известно как, по классам: словесники особо, мы особо, богословы тоже.\r\nБогословы едят из каменных тарелок, мы и словесники из оловянных; ложки деревянные, да такие, брат, прочные, что в каждой будет полфунта весу.\r\nСторожа разносят щи и кашу. Вот тебе и все.\r\n- Кушанье, стало быть, всем достается поровну?\r\n- Ну, нет. У богословов бывает побольше говядины, у нас поменьше, у словесников чуть-чуть.\r\nПервые едят кашу с коровьим маслом; у нас она только пахнет коровьим маслом; у словесников ничем не пахнет. Каша, да и только.\r\n- А в постные дни что же подают?\n - Кислую капусту с квасом. Щи из кислой капусты. К каше выдается конопляное масло в том же роде, как и коровье.\r\n- А блины на сырной бывают?\n - Иногда бывают. Крупны уж очень пекут: одним блином сыт будешь.\n - И с коровьим маслом?\n - С конопляным. Иногда с коровьим - для запаху.\r\n- Это, верно, не то, что дома...\r\n- Ничего. Был бы хлеб, жив будешь. У меня и дома-го едят не очень сладко. Отец у меня пономарь; доходы известные: копейка да грош, да и тот не сплошь.\r\nПосле этого разговора я шел в раздумье вплоть до моей квартиры, и комната моя, после нумера, в котором я был, показалась мне и уютною и чистою.\n\n 21\r\nУ нас производится теперь раздача билетов, без которых ученики не имеют права разъезжаться по домам.\r\nМне всегда бывает приятно толкаться в это время в коридоре, в толпе товарищей, всматриваться в выражение их лиц и угадывать по нем невидимую работу мысли.\r\nПолучившие билеты весело сбегают по широкой грязной лестнице от инспектора, который их выдает.\r\nВот один останавливается на бегу и с беспокойством ощупывает свой боковой карман: тут ли его дорогая бумага?\r\nне обложился ли он как-нибудь второпях? И вдруг оборачивается назад и вновь бежит наверх; верно, еще что-нибудь забыто.\r\nДругой спускается с лестницы с потупленною головою и нахмуренными бровями.\r\n\"Ну, что?\" - спрашивает его товарищ. - \"После велел прийти. Гово-рят, некогда...\" - \"А за тобою прислали из дома?\" - \"То-то и есть, что прислали.\r\nРаботнику дано на дорогу всего тридцать копеек, вот лошадь и будет стоять без сена, если тут задержат\".\r\nПодле меня разговаривают два ученика: \"Что ж ты, приятель, не едешь домой?\" - \"Зачем? Пьянства я там не видал? Мне и здесь хорошо\".\r\n- \"Нашел хорошее! Что ж ты будешь делать?\" - \"Спать, - кроме ничего.\r\nУ меня, брат, на квартире...\" - Он пошептал своему приятелю что-то на ухо. \"В самом деле?\" - \"Честное слово\".\r\n- \"И хорошенькая?\" - \"Ничего, не дурна\". - \"Вот он!\" - сказал Мельхиседеков, показывая свой билет.\r\n\"Час добрый, - отвечал я, - а что, инспектор не сердит?\" - \"Ни то ни се: говорит, как водится, напутственные слова.\r\nТы, дескать, лентяй и часто не ходил в классы; тебя нужно бы не домой отпустить, а посадить для праздника на хлеб и на воду.\r\nТы на прошлой неделе смеялся в классе. Помни это! я до тебя доберусь. А меня назвал умным малым. \"Ты, говорит, ведешь себя скромно.\r\nЭто я люблю. Смотри, не заразись дурными примерами\". Я выслушал его с видом глубочайшего почтения, отдал низкий поклон, да и вон\".\r\nИ поедут они теперь в разные стороны, в разные деревушки и села. Как-то невольно представляются мне знакомые картины. Широко, широкВ раскинулось снежное безлюдное поле.\r\nПо краям серое, туманное небо. В стороне чернеется обнаженный лес. На косогорах качаются от ветра сухие былинки. Над оврагами уродливыми откосами навис сугроб.\r\nПо лугам неправильными рядами поднимаются снежные волны. Вокруг печальная, безжизненная тишина. Слышен только скрип полозьев и туго натянутой дуги.\r\nСреди этой пустыни едет иной горемыка в легком и тонком тулупишке. Мороз пробирает его до костей.\r\nНа бровях и ресницах нарастает иней. Жгучий ветер колет иглами открытое лицо. Сани медленно ныряют из ухаба в ухаб.\r\nТощая кляча с трудом вытаскивает из глубокого снега свои косматые ноги. И вот наступает холодная, холодная ночь. Синее небо усеяно звездами.\r\nПо снегу, при ярком свете месяца, перебегают голубые и зеленые огоньки, и видны свежие следы недавно пробежавшего зайца.\r\nБесконечная даль пропадает в тумане, и сквозь этот туман тускло мерцает одинокая красная точка: верно, еще не спят в какой-нибудь дымной и сырой избенке.\r\n\"Прр!\" - говорит кучер и с бранью оставляет свое место. \"Что там такое?\" - спрашивает седок. \"Супонь лопнула\". - \"Ах, господи! что это за наказание!.\r\n.\" Бедняга выскакивает из саней и бегает около них, похлопывая окостеневшими руками, покамест исправляется старая, истасканная упряжь.\r\nЯ остаюсь здесь потому, что ехать слишком далеко. Книг у меня будет довольно, а с ними я не соскучусь.\r\nИ как бы стал я коротать в деревне праздничные дни?\r\nБатюшка, по обыкновению, с утра до ночи ходит со двора на двор с крестом и святою водою и возвращается усталый с собранными курами и черным печеным хлебом.\r\nСо стороны матушки немедленно следуют вопросы: кто как его принял и что ему дал.\r\nКуры взвешиваются на руках, и при этом, разумеется, не обходится без некоторых замечаний.\r\n\"Вот, мол, смотри: что это за курица? Воробей воробьем!.. Матрена, говоришь, дала?\" - \"Она, она\", - отвечает батюшка, насупивая брови.\r\n\"Экая выжига 1 экая выжига!\" Христославного хлеба у нас собирается довольно. Часть его обращается на сухари для собственного употребления, часть идет на корм домашней скотине.\r\nКогда-то и я вместе с батюшкою ходил по избам мужичков в качестве христославца и бойко читал наизусть какие-то допотопные вирши,\r\nбог весть когда и кем написанные, со всевозможными грамматическими ошибками, и переходящие из рода в род без малейшего изменения.\r\n\"Вишь, как тачает! - бывало, скажет иной мужичок, - сейчас видно, что попович. Нечего делать, надо и ему дать копеечку...\"\r\nВпрочем, к чему я об этом говорю? Воспоминания, изволите ли видеть, воспоминания... Это, что называется, чем богат, тем и рад.\n\n 29\r\nЧеловек предполагает, а бог располагает: я надеялся провести все праздничное время за книгами, а вышло не так.\r\nГригорий заболел накануне Рождества простудою и слег в постель, которую пришлось ему занять в сырой, угарчивой кухне, на жесткой сосновой лавке.\r\nНа больного никто не обращал особого внимания.\r\nКухарка тотчас после обеда наряжалась в пестрое ситцевое платье, завивала на висках косички,\r\nуходила в гости к какому-нибудь свату или куму и возвращалась уже вечером румяною, веселою и разговорчивою.\r\n\"Вставай! - говорила она ,мальчугану, который с трудом переводил свое горячее Дыхание, - что ты все лежишь, как колода?\r\nНе хочешь ли щей?\" Больной отрицательно качал головой и оборачивался к стене.\r\n\"Ну, наплевать! была бы честь приложена, от убытку бог избавил...\r\n\" И баба запевала вполголоса не совсем пристойную песню. Федор Федорович раза два посылал меня к нему с чашкою спитого, жиденького чая.\r\n\"Пусть, говорит, выпьет. Это здорово. Скажи, что я приказываю\". Но малый не слушался и со слезами на глазах просил у меня холодного квасу.\r\nКлюч от погреба постоянно хранился в кабинете Федора Федоровича; я спешил к нему с докладом: вот, мол, так и так.\r\n\"Нет, - отвечал мне мой наставник, - скажи ему, что он глуп. Больному квас пить нездорово\". И этим оканчивалось все попечение о бедном мальчугане.\r\nТаким образом, волею-неволею мне пришлось заменить его должность, то есть состоять на посылках и исполнять разные приказания и прихоти моего наставника.\r\nТолько что я возьмусь за книгу, \"Василий! - раздается знакомый мне голос, - сходи-ка па рынок и куп\" мне орехов, да смотри, выбирай, какие посвежее\".", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Загоскин М", "role": "user" }, { "content": "Сенька-коновал пустил мне кровь, ничего не помню! Насилу на другой день очнулся.\r\n- Напрасно вы так неосторожны.\n - И, батюшка, на грех мастера нет! Как убережешься? Да вот спросите Владимира\r\nСергеевича: он был кавалеристом, так знает, как обращаться с лошадьми, а верно, и его бивали - нельзя без этого.\r\nДа кстати, Владимир Сергеевич!.. взгляните-ка на мою тройку; ведь вы знаток.\r\n- Позвольте мне после ею полюбоваться. Хозяин просил меня принимать гостей, а вот, кажется, приехал Ладушкин.\r\n- И ее сиятельство княгиня Зорина. За версту узнаю ее шестерню.\r\nOхота же кормить овсом таких одров! Эки клячи - одна другой хуже! Часа через два весь двор Николая Степановича Ижорского наполнился дормезами (доряжными каретами (фр.\r\n)), откидными кибиточками, линеями, таратайками и каретами, из которых многие, по древности своей, могли бы служить украшением собранию редкостей хозяина.\r\nВ ожидании обеда дамы чиннехонько сидели на канапе в гостиной, разговаривали меж собою вполголоса,\r\nбранили отсутствующих и, стараясь перенимать парижские манеры Лидиной, потихоньку насмехались над нею.\r\nБарышни прогуливались по саду;\r\nодни говорили о новых московских модах, другие расспрашивали Полину и Оленьку о Франции и, желая показать себя перед парижанками, коверкали без милосердия несчастный французской язык.\r\nВ числе этих гостей первое место занимали две институтки, милые, образованные девицы,\r\nс которыми Лидины были очень дружны, и княжны Зорины, три взрослые невесты, страстные любительницы изящных художеств.\r\nСтаршая не могла говорить без восторга о живописи, потому что сама копировала головки en pastel (пастелью (фр.\r\n)); средняя, приходила почти в исступление при имени Моцарта, потому что разыгрывала на фортепианах его увертюры;\r\nа меньшая, которой удалось взять три урока у знаменитой певицы Мары, до того была чувствительна к собственному своему голосу,\r\nчто не могла никогда промяукать до конца \"ombra a dorata\" (\"возлюбленная тень\" (ит.\r\n)) без того, чтоб с ней не сделалось дурно.\r\nЭти три сестры, кото-рых и в стихах нельзя было назвать тремя грациями, прогуливались вместе и поодаль от других.\r\nСделав несколько замечаний насчет украшений сада, посмеясь над деревянным раскрашенным китайцем, который с огромным зонтиком стоял посреди одной куртины,\r\nи над алебастровой коровою, которая паслась на небольшом лугу, они сели на скамейку против террасы дома, уставленной померанцевыми деревьями.\r\nВ эту самую минуту сошел с нее Рославлев.\r\n- Как смешон этот жених! - сказала средняя сестра. - Он только и видит свою невесту. Неужели он в самом деле влюблен в нее? Какой странный вкус!\r\n- Il est pourtant bel homme! (Он, однако, красивый мужчина! (фр.)) - возразила старшая. - Посмотрите, какой греческой профиль, какая правильная фигура, как все позы его грациозны!..\r\n- Да, он недурен собою, - прибавила меньшая княжна.\r\n- Заметили ль, какой у него густой и приятный орган? Я уверена, у него должен быть или бас, или баритон, и если он поет \"ombra adorata\"…\r\n- Я слышала, что он играет хорошо на скрыпке, - перервала средняя, - и признаюсь, желала бы испытать, может ли он аккомпанировать музыку Моцарта.\r\n- У него тысяча душ, - сказала старшая.\n - Et il est maitre de sa fortune! (И он хозяин своего состояния! (фр.)) - прибавила средняя.\r\n- Для чего маменька не пригласит его на наши музыкальные вечера? - примолвила меньшая. - Ему должно быть здесь очень скучно.\r\n- Разумеется, - подхватила старшая. - Эта Лидина нагонит на всякого тоску своим Парижем; брат ее так глуп! Оленька хорошая хозяйка, и больше ничего;\n Полина…\r\n- О, Полина должна быть для него божеством! - перервала меньшая.\n - Не верю, - продолжала старшая, - его завели, и что тут удивительного? В деревне, каждый день вместе…\r\n- Конечно, конечно, - подхватила меньшая. - Ах, как чудна маменька! Почему она не хочет знакомиться с своими соседями?\r\n- Посмотрите, - шепнула старшая, - он на нас глядит. - Бедняжка! не смеет подойти. О! да эта сантиментальная Полина преревнивая!\r\n- И пренесносная! Вечно грустит, а бог знает о чем?\r\n- Хочет казаться интересною.\r\n- Ах, боже мой, вот еще какие претензии! Совсем другого рода шли разговоры в столовой, где мужчины толпились вокруг сытного завтрака.\r\nБуркин, выпив четвертую рюмку зорной водки, рассказывал со всеми подробностями, как персидской жеребец отшиб у него память.\r\nЛадушкин, Ильменев и несколько других второстепенных помещиков молча трудились кругом жирного окорока и доканчивали вторую бутылку мадеры.\r\nВ одном углу Сурской говорил с дворянским предводителем о политике;\r\nв другом - несколько страстных псовых охотников разговаривали об отъезжих полях, хвастались друг перед другом подвигами своих борзых собак и лгали без всякого зазрения совести.\r\nНо хозяину было не до разговоров: он горел как на огне; давно уже пробило два часа, а губернатор не ехал; вот кукушка в лакейской прокуковала три раза;\r\nвот, наконец, в столовой часы с курантами проиграли \"выду я на реченьку\" и колокольчик прозвенел четыре раза, а об губернаторе и слуха не было.\r\n- Что ж это в самом деле? - сказал хозяин, когда еще прошло полчаса, - его превосходительство шутит, что ль? Ведь я не навязывался к нему с моим обедом.\r\n- Николай Степанович! - сказал дворецкой, войдя торопливо в столовую, - кто-то скачет по большой дороге.\r\n- Слава тебе господи, насилу! Скорей кушать! Да готовы ли музыканты? Лишь только губернатор из кареты, тотчас и начинать \"гром победы раздавайся!\". Иль нет… лучше марш…\r\n- Да это едет кто-то в тележке, сударь, а не в карете.\r\n- Как в тележке? Э, дурак! что ж ты прибежал как шальной!.. Так это не губернатор… постой-ка… кажется… так и есть - наш исправник.\r\nПроси его скорей сюда: он, верно, прислан от его превосходительства.\r\nЧерез минуту вошел небольшого роста мужчина с огромными рыжими бакенбардами, в губернском мундире военного покроя,\r\nподпоясанный широкой портупеею, к которой прицеплена была сабля с серебряным темляком.\r\nНе кланяясь никому, он подошел прямо к хозяину и сказал:\r\n- Его превосходительство изволил прислать меня…\n - Ну что, Иван Пахомыч, - перервал Ижорской, - скоро ли он будет?\r\n- Его превосходительство изволил прислать меня…\n - Да говори скорей, едет он или нет?\r\n- Сейчас доложу. Его превосходительство изволил прислать меня уведомить вас, что он, по встретившимся обстоятельствам…\n - Не может у меня обедать?\r\n- Позвольте!.. Его превосходительство изволил прислать меня…\n - Да тьфу, пропасть! говори без околичностей, будет он или нет?\r\n- Сейчас… Изволил прислать меня, уведомить вас, что по встретившимся обстоятельствам он не может сегодня у вас кушать.\n - Отчего?.. Почему?..\r\n- Он получил сейчас важные депеши и отправился немедля в губернский город.\n - Как! не пообедавши?\n - Точно так-с.\r\n- Ай, ай, ай! что такое?.. Видно, дело не шуточное? Исправник пожал плечами, наморщил лоб и, погладив с важностию свои бакенбарды, сказал протяжно и значительным голосом: \"Да-с\".\r\nВсе гости с приметным любопытством окружили исправника.\r\n- Не знаете ли вы, что такое? - спросил Сурской.\n - Формально доложить не могу, - отвечал исправник, - а кажется, большая экстра.\r\n- Да когда он получил эти бумаги? - спросил предводитель.\n - Аккурат в три часа.\n - И вам неизвестно их содержание?\r\n- Почему ж мне знать-с? - отвечал исправник с улыбкою, которая доказывала совершенно противное.\r\n- Полно, любезный, секретничать!.. - заревел Буркин. - Как тебе не знать? Ты детина пролаз - все знаешь.\r\n- Помилуйте-с! наше дело исполнять предписания вышняго начальства, а в государственные дела мы не мешаемся.\r\nКонечно, секретарь его превосходительства мне с руки; но, осмелюсь доложить, если б я что-нибудь и знал, то и в таком случае служба… долг присяги…\r\n- Что вы с ним хлопочете, господа? - перервал Ижорской. - Я знаю этого молодца: натощак от него толку не добьешься.\r\nПойдемте-ка обедать, авось за рюмкою шампанского он выболтает нам свою государственную тайну. Эй, малый! ступай в сад, проси барышень к столу.\r\nВодки! Господа, милости просим!\r\nХозяин повел княгиню Зорину;\r\nпрочие мужчины повели также дам к столу, который был накрыт в длинной галерее, увешанной картинами знаменитых живописцев,\r\n- так, по крайней мере, уверял хозяин, и большая часть соседей верили ему на честное слово;\r\nа некоторые знатоки, в том числе княжны Зорины, не смели сомневаться в этом, потому что на всех рамах написаны были четкими буквами имена:\r\nГреза, Ван-дика, Рембрандта, Албана, Корреджия, Салватор Розы и других известных художников.\r\nГости сели; оркестр грянул \"гром победы раздавайся!\r\n\" - и две огромные кулебяки развлекли на несколько минут внимание гостей, устремленное на великолепное зеркальное плато,\r\nкрая которого были уставлены фарфоровыми китайскими куклами, а средина занята горкою, слепленною из раковин и изрытою небольшими впадинами;\r\nв каждой из них поставлен был или фарфоровый пастушок в французском кафтане; с флейтою в руках, или пастушка в фижмах, с овечкою у ног.\r\nМногим из гостей чрезвычайно понравился этот образчик Швейцарии;\r\nно появление янтарной ухи из аршинной стерляди, а вслед за ней двухаршинного осетра под соусом сосредоточило на себе все удивление пирующих.\r\nДеревенские гастрономы ахнули.\r\nОтрывок альпийской горы, зеркальное море, саксонские куклы, китайские уродцы - все было забыто; разговоры прекратились, и тихой ангел приосенил своими крыльями все общество.\r\nПользуясь правом жениха, Рославлев сидел за столом подле своей невесты;\r\nон мог говорить с нею свободно, не опасаясь нескромного любопытства соседей, потому что с одной стороны подле них сидел Сурской, а с другой Оленька.\r\nВ то время как все, или почти все, заняты были едою, этим важным и едва ли ни главнейшим делом большей части деревенских помещиков, Рославлев спросил Полину:\r\nсогласна ли она с мнением своей матери, что он не должен ни в каком случае вступать снова в военную службу?\r\n- Вы знаете, чего от вас требует маменька, - отвечала Полина.\n - Но я желал бы также знать, что думаете вы?\n - Я обязана ей повиноваться.\r\n- Но скажите, что должен я делать?\n - Вам ли меня об этом спрашивать, Волдемар! Что могу сказать я, когда собственное сердце ваше молчит?\r\n- Итак, я должен оставаться хладнокровным свидетелем ужасных бедствий, которые грозят нашему отечеству;\r\nдолжен жить спокойно в то время, когда кровь всех русских будет литься не за славу, не за величие, но за существование нашей родины;\r\nкогда, может быть, отец станет сражаться рядом с своим сыном и дед умирать подле своего внука.\r\nНет, Полина!\r\nили я совсем вас не знаю, или любовь ваша должна превратиться в презрение к человеку,\r\nкоторый в эту решительную минуту будет думать только о собственном своем счастии и о личной своей безопасности.\r\n- Но зачем тревожить себя заранее этой мыслию? - сказала Полина после короткого молчания. - Быть может, это одни пустые слухи.\r\n- Может быть! Но по всему кажется, что эта война неизбежна.\r\n- Война! - повторила Полина, покачав печально головою.\r\n- Ах! когда люди станут думать, что они все братья, что слава, честь, лавры, все эти пустые слова не стоят и одной капли человеческой крови.\r\nВойна! Боже мой!.. И, верно, эта война будет самая бесчеловечная?..\r\n- О! что касается до этого, - отвечал Рославлев, - то французы должны пенять на самих себя: они заставили себя ненавидеть, а ненависть не знает сострадания и жалости.\r\nИспанцы доказали это.\r\n- Но неужели и русские так же, как испанцы, не станут щадить никого?.. Будут резать беззащитных пленных? - спросила с приметным беспокойством Полина.\r\n- Кто может предузнать, - отвечал Рославлев, - до чего дойдет ожесточение русских,\r\nкогда в глазах народа убийство и мщение превратятся в добродетели, и всякое сожаление к французам будет казаться предательством и изменою.\r\nКогда война становится национальною, то все права народные теряют свою силу.\r\nСтараться истреблять всеми способами неприятеля, убивать до тех пор, пока не убьют самого, - вот в чем состоит народная война и вот чего добиваются\r\nНаполеон и его французы. Переступив однажды за нашу границу, они не должны уже и думать о мире.\r\nДа, Полина, в этой войне средины быть не может; они должны или превратить всю Россию в обширное кладбище, или все погибнуть. Полина побледнела.\r\n- Это ужасно! - сказала она. - Несчастные! но виноваты ли они?.. Все погибнут!.. Боже мой!.\r\n. Если… Оленька схватила за руку сестру свою; она замолчала, опустила глаза книзу, и бледные щеки ее запылали.\r\n- Э, племянничек! - закричал Ижорской, - говорить-то с невестою можно, а есть все-таки надобно. Что ж ты, Поленька! ведь этак жених твой умрет голодной смертью.\r\nДа возьми, братец! ведь это дупельшнепы! Эй, шампанского! Здоровье его превосходительства, нашего гражданского губернатора. Туш! Трубачи протрубили, шампанское обнесли.\r\n- Здоровье хозяина! - закричал Буркин, и снова затрещало в ушах у бедных дам.\r\nТрубачи дули, мужчины пили; и как дело дошло до домашних наливок, то разговоры сделались до того шумны, что почти никто уже не понимал друг друга.\r\nНаконец, когда обнесли двенадцатую тарелку с сахарным вареньем, хозяин привстал и, совершенно уверенный, что говорит неправду, сказал:\r\n- Не осудите, дорогие гости, если встаете голодные из-за стола, не прогневайтесь! Чем богаты, тем и рады! Все поднялись в одно время.\r\nМужчины отвели прежним порядком дам в гостиную; а сами, выпив по чашке кофе, отправились вместе с хозяином осматривать его оранжереи, конский завод, псарню и больницу.\r\nГЛАВА II\r\nСурской и Рославлев, обойдя с другими гостьми все оранжереи и не желая осматривать прочие заведения хозяина, остались в саду.\r\nПройдя несколько времени молча по крытой липовой аллее, Сурской заметил наконец Рославлеву, что он вовсе не походит на жениха.\r\n- Ты так грустен и задумчив, - сказал он, - что как будто бы в самом деле должен сегодня же, и навсегда, расстаться с твоей невестою.\r\n- Почему знать? - отвечал со вздохом Рославлев, - По крайней мере, я почти уверен, что долго еще не буду ее мужем.\r\nСкажите, могу ли я обещать, что не пойду служить даже и тогда, когда французы внесут войну в сердце России?", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Герцен А", "role": "user" }, { "content": "Барышни, с своей стороны, занимались приезжими и с любопытством рассматривали восточную куклу, курившую на балконе.\r\nКарл Иванович знал, когда и как тайком они подымали стору, находил, что дела его идут успешно - и нежно выпускал дым легкой струйкой по заветному направлению.\r\nВскоре сад представил нам возможность познакомиться с соседками. У нашего хозяина было три дома, сад был общий.\r\nДва дома были заняты, в одном жили мы и сам хозяин с своей мачехой - толстомягкой вдовой,\r\nкоторая так матерински и с такой ревностью за ним присматривала, что он только украдкой от нее разговаривал с садовыми дамами.\r\nВ другом жили барышни с своими родителями, третий стоял пустой.\r\nКарл Иванович через неделю был свой человек в дамском обществе нашего сада,\r\nон постоянно по нескольку часов в день качал барышень на качелях, бегал за мантильями и зонтиками, словом, был aux petit soins 13.\r\nБарышни с ним дурачились больше, чем с другими, именно потому, что его еще меньше можно было подозревать, чем жену Цезаря;\r\nпри взгляде на него останавливалось всякое, самое отважное злоречие.\r\nПо вечерам ходил и я в сад по тому табунному чувству, по которому люди без всякого желания делают то же, что другие.\r\nТуда, сверх жильцов, приходили их знакомые, главный предмет занятий и разговоров было волокитство и подсматривание друг за другом.\r\nКарл Иванович с неусыпностью Видока предался сентиментальному шпионству, знал, кто с кем чаще гуляет, кто на кого непросто смотрит.\r\nЯ был страшным камнем преткновения для всей тайной полиции нашего сада, дамы и мужчины удивлялись моей скрытности и при всех стараниях не могли открыть,\r\nза кем я ухаживаю, кто мне особенно нравится, что действительно было нелегко, я (330) решительно ни за кем не ухаживал, и все барышни мне не особенно нравились.\r\nЭто, наконец, им надоело и оскорбило их, меня стали считать гордым, насмешником, и дружба барышень заметно стыла - хотя в одиночку каждая пробовала на мне самые опасные взгляды свои.\r\nСереди всех этих обстоятельств одним утром Карл Иванович сообщил мне,\r\nчто хозяйская кухарка с утра открыла ставни третьего дома и моет окна8 Дом был занят каким-то приезжим семейством.\r\nСад занялся исключительно подробностями о новоприезжих. Незнакомая дама, усталая с дороги или еще не успевшая разобраться, как назло, не являлась к нам в воксал.\r\nЕе старались увидеть в окно или в сенях, иным удавалось, другие тщетно караулили целые дни,; видевшие находили ее бледной, томной, словом интересной и недурной.\r\nБарышни говорили, что она печальна и болезненна, молодой губернаторский чиновник, шалун и очень неглупый малый, один знал приезжих.\r\nОн служил прежде в одной губернии с ними, все пристали к нему с расспросами.\r\nРазбитной чиновник, довольный, что знает, чего другие не знают, толковал без конца о достоинствах новоприезжей; он ее превозносил, называл ее столичной дамой.\r\n- Она умна, - повторял он,- мила, образованна, на нашего брата и не посмотрит.\r\nАх, боже мой, - прибавил он, вдруг обращаясь ко мне, - вот чудесная мысль, поддержите честь вятского общества,\r\nповолочитесь за ней… ну, знаете, вы из Москвы, в ссылке, верно, пишете стихи - это вам с неба подарок.\r\n- Какой вы вздор порете, - сказал я ему смеясь, однако вспыхнул в лице - мне захотелось ее видеть.\r\nЧерез несколько дней я встретился с ней в саду, она в самом деле была очень интересная блондина;\r\nтот же господин, который говорил об ней, представил меня ей, я был взволнован и так же мало умел это скрыть, как мой патрон - улыбку.\r\nСамолюбивая застенчивость прошла, я познакомился с ней, - она была очень несчастна и,.обманывая себя мнимым спокойствием, томилась и исходила в какой-то праздности сердца.\r\nР.\r\nбыла одна из тех скрытно-страстных женских натур, которые встречаются только между блондинами, (331) у них пламенное сердце маскировано кроткими и тихими чертами;\r\nони бледнеют от волнения, и глаза их не искрятся, а скорее тухнут, когда чувства выступают из берегов.\r\nУтомленный взор ее выбивался из сил, стремясь к чему-то, несытая грудь неровно подымалась. Во всем существе ее было что-то неспокойное, электрическое.\r\nЧасто, гуляя по саду, она вдруг бледнела и, смущенная или встревоженная изнутри, отвечала рассеянно и торопилась домой; я именно в эти минуты любил смотреть на нее.\r\nВнутреннюю жизнь ее я вскоре разглядел.\r\nОна не любила мужа и не могла его любить;\r\nей было лет двадцать пять, ему за пятьдесят - с этим, может, она бы сладила, но различие образования, интересов, характеров было слишком резко.\r\nМуж почти не выходил из комнаты; это был сухой, черствый старик, чиновник с притязанием на помещичество, раздражительный, как все больные и как почти все люди, потерявшие состояние.\r\nЕй было шестнадцать лет, когда ее отдали замуж, он имел достаток, но впоследствии все проиграл в карты и принужден был жить службой.\r\nГода за два до перевода в Вятку он начал хиреть, какая-то рана на ноге развилась в костоеду, старик сделался угрюм и тяжел,\r\nбоялся своей болезни и смотрел взглядом тревожной и беспомощной подозрительности на свою жену.\r\nОна грустно и самоотверженно ходила за ним, но это было исполнение долга. Дети не могли удовлетворить всему - чего-то просило незанятое сердце.\r\nРаз вечером, говоря о том о сем, я сказал, что мне бы очень хотелось послать моей кузине портрет, но что я не мог найти в Вятке человека, который бы умел взять карандаш в руки.\r\n- Дайте я попробую, - сказала соседка, - я когда-то довольно удачно делала портреты черным карандашом.\n - Очень рад. Когда же?\r\n- Завтра перед обедом, если хотите.\n - Разумеется. Я приду в час.\n Все это было при муже; он не сказал ни слова.\r\nНа другой день утром я получил от соседки записку; это была первая записка от нее.\r\nОна очень вежливо и осторожно уведомляла меня, что муж ее недоволен тем, (332) что она мне предложила сделать портрет, просила снисхождения к капризам больного,\r\nговорила, что его надобно щадить, и в заключение предлагала сделать портрет в другой день, не говоря об этом мужу, чтоб его не беспокоить.\r\nЯ горячо, может, через край горячо, благодарил ее, тайное делание портрета не принял, но тем не меньше эти две записки сблизили нас много.\r\nОтношения ее к мужу, до которых я никогда бы не коснулся, были высказаны. Между мною и ею невольно составлялось тайное соглашение, лига против него.\r\nВечером я пришел к ним, - ни слова о портрете. Если б муж был умнее, он должен бы был догадаться о том, что было; но он не был умнее.\r\nЯ взглядом поблагодарил ее, она улыбкой отвечала мне.\r\nВскоре они переехали в другую часть города.\r\nПервый раз, когда я пришел к ним, я застал соседку одну в едва меблированной зале; она сидела за фортепьяно, глаза у нее были сильно заплаканы.\r\nЯ просил ее продолжать; но музыка не шла, она ошибалась, руки дрожали, цвет лица менялся.\r\n- Как здесь душно! - сказала она, быстро вставая из-за фортепьяно.\r\nЯ молча взял ее руку, слабую, горячую руку; голова ее, как отяжелевший венчик, страдательно повинуясь какой-то силе, склонилась на мою грудь, она прижала свой лоб и мгновенно исчезла.\r\nНа другой день я получил от нее записку, несколько испуганную, старавшуюся бросить какую-то дымку на вчерашнее;\r\nона писала о страшном нервном состоянии, в котором она была, когда я взошел, о том, что она едва помнит,\r\nчто было, извинялась - но легкий вуаль этих слов не мог уж скрыть страсть, ярко просвечивавшуюся между строк.\r\nЯ отправился к ним. В этот день мужу было легче, хотя на новой квартире он уже не вставал с постели; я был монтирован 14, дурачился, сыпал остротами, рассказывал.\r\nвсякий вздор, морил больного со смеху и, разумеется, все это для того, чтоб заглушить ее и мое смущение. Сверх того, я чувствовал, что смех этот увлекает и пьянит ее. (333)\r\n…Прошли недели две. Мужу было все хуже и хуже, в половину десятого он просил гостей удаляться, слабость, худоба и боль возрастали.\r\nОдним вечером, часов в девять, я простился с больным.\r\nР. пошла меня проводить. В гостиной полный месяц стлал по полу три косые бледно-фиолетовые полосы. Я открыл окно, воздух был чист и свеж, меня так им и обдало.\r\n- Какой вечер!-сказал я. - И как мне не хочется идти.\n Она подошла к окну.\n - Побудьте немного здесь.\n - Невозможно, я в это время переменяю повязку.\r\n- Приходите после, я вас подожду. Она молчала, я взял ее руку.\n - Ну приходите же. Я вас прошу… Придете?\r\n- Право, нельзя, я сначала надеваю блузу.\n - Приходите в блузе, я вас утром заставал несколько раз в блузе.\n - А если вас кто-нибудь увидит?\r\n- Кто? Человек ваш пьян, отпустите его спать, а ваша Дарья… верно, любит вас больше, чем вашего мужа - да она и со мной приятельница.\r\nДа и что же за беда? Помилуйте, ведь теперь десятый час, - вы хотели мне что-нибудь поручить, просили подождать..,\r\n- Без свечей…\n - Велите принести. А впрочем, эта ночь стоит дня. Она еще сомневалась.\r\n- Приди же - приди! - шептал я ей на ухо, первый раз так обращаясь к ней. Она вздрогнула.\n - Приду - но только на минуту.\r\n…Я ждал ее больше получаса… Все было тихо в доме, я мог слышать оханье и кашель старика, его медленный говор,\r\nпередвиганье какого-то стола… Хмельной слуга приготовлял, посвистывая, на залавке в передней свою постель,\r\nвыругал\"я и через минуту захрапел… Тяжелая ступня горничной, выходившей из спальной, была последним звуком… Потом тишина,\r\nстон больного и опять тишина… вдруг шелест, скрьпнул пол, легкие шаги - и белая блуза мелькнула в дверях…\r\nЕе волнение было так сильно, что она сначала не могла произнести ни одного слова, ее губы были (334) холодны, ее руки - как лед. Я чувствовал, как страшно билось ее сердце.\r\n- Я исполнила твое желание,-сказала она, наконец. - Теперь пусти меня… Прощай… ради бога прощай, поди и ты домой, - прибавила она печально умоляющим голосом.\r\nЯ обнял ее и крепко, крепко прижал ее к груди,\n - Друг мой… иди же!\r\nЭто было невозможно… Troppo tardi№ 15 Оставить ее в минуту, когда у нее, у меня так билось сердце,\r\n- это было бы сверх человеческих сил и очень глупо… Я не пошел - она осталась… Месяц прокладывал свои полосы в другую сторону.\r\nОна сидела у окна и горько плакала… Я целовал ее влажные глаза, утирал их прядями косы,\r\nупавшей на бледно-матовое плечо, которое вбирало в себя месячный свет, терявшийся без отражения в нежно-тусклом отливе.\r\nМне было жаль оставить ее в слезах, я ей болтал полушепотом какой-то бред… Она взглянула на меня, и в ее глазах мелькнуло из-за слез столько счастья, что я улыбнулся.\r\nОна как будто поняла мою мысль, закрыла лицо обеими руками и встала… Теперь было в самом деле пора, я отнял ее руки, расцеловал их, ее - и вышел.\r\nТихо выпустила меня горничная, мимо которой я прошел, не смея взглянуть ей в лицо. Отяжелевший месяц садился огромным красным ядром - заря занималась.\r\nБыло очень свежо, ветер дул мне прямо в лицо - я вдыхал его больше и больше, мне надобно было освежиться.\r\nКогда я подходил к дому - взошло солнце, и добрые люди, встречавшиеся со мной, удивлялись, что я так рано встал «воспользоваться хорошей погодой».\r\nС месяц продолжался этот запой любви; потом будто сердце устало, истощилось - на меня стали находить минуты тоски;\r\nя их тщательно скрывал, старался им не верить, удивлялся тому, что происходило во мне, - а любовь стыла себе да стыла.\r\nМеня стало теснить присутствие старика, мне было с ним неловко, противно.\r\nНе то чтоб я чувствовал себя неправым перед граждански-церковным собственником (335) женщины,\r\nкоторая его не могла любить и которую он любить был не в силах, но моя двойная роль казалась мне унизительной:\r\nлицемерие и двоедушие - два преступления, наиболее чуждые мне.\r\nПока распахнувшаяся страсть брала верх, я не думал ни о чем; но когда она стала несколько холоднее, явилось раздумье.\r\nОдним утром Матвей взошел ко мне в спальню с вестью, что старик Р. «приказал долго жить».\r\nМной овладело какое-то странное чувство при этой вести, я повернулся на другой бок и не торопился одеваться, мне не хотелось видеть мертвеца.\r\nВзошел Витберг, совсем готовый. «Как? - говорил он, - вы еще в постеле! разве вы не слыхали, что случилось? чай, бедная Р.\r\nодна, пойдемте проведать, одевайтесь скорее». Я оделся - мы пошли.\r\nМы застали Р. в обмороке или в каком-то нервном летаргическом сне.\r\nЭто не было притворством; смерть мужа напомнила ей ее беспомощное положение; она оставалась одна с детьми в чужом городе, без денег, без близких людей.\r\nСверх того, у ней бывали и прежде при сильных потрясениях эти нервные ошеломления, продолжавшиеся по нескольку часов.\r\nБледная как смерть, с холодным лицом и с закрытыми глазами, лежала она в этих случаях, изредка захлебываясь воздухом и без дыханья в промежутках.\r\nНи одна женщина не приехала помочь ей, показать участие, посмотреть за детьми, за домом. Витберг остался с нею; пророк-чиновник и я взялись за хлопоты.\r\nСтарик, исхудалый и почернелый, лежал в. мундире на столе, насупив брови, будто сердился на меня; мы положили его в гроб, а через два дня опустили в могилу.\r\nС похорон мы воротились в дом покойника; дети в черных платьицах, обшитых плерезами, жались в углу, больше удивленные и испуганные, чем огорченные;\r\nони шептались между собой и ходили на цыпочках.\r\nНе говоря ни одного слова, сидела Р., положив голову на руку, как будто что-то обдумывая.\r\nВ этой гостиной, на этом диване я ждал ее, прислушиваясь к стону больного и к брани пьяного слуги.\r\nТеперь все было так черно… Мрачно и смутно вспоминались мне, в похоронной обстановке, в запахе ладана - слова, минуты, на которых я все же не мог не останавливаться без нежности.\r\n(336)\r\nПечаль ее улеглась мало-помалу, она тверже смотрела на свое положение; потом мало-помалу и другие мысли прояснили ее озабоченное и унылое лицо.\r\nЕе взор останавливался с какой-то взволнованной пытливостью на мне, будто она ждала чего-то - вопроса… ответа…\r\nЯ молчал - и она, испуганная, встревоженная, стала сомневаться.\r\nТут я понял, что муж, в сущности, был для меня извинением в своих глазах, - любовь откипела во мне. Я не был равнодушен к ней, далеко нет, но это было не то, чего ей надобно было.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Пушкин А", "role": "user" }, { "content": "Овидий писал в ссылке свои \"Скорбные элегии\" (\"Tristia\"), обращенные к Августу, с мольбой о возвращении его в Рим.\r\nИмператор не отозвался на просьбы Овидия (глухой кумир), и поэт умер в изгнании.\r\nС Орловым спорю.\r\n- В доме декабриста генерала Орлова Михаила Федоровича (1788-1842) собирались члены тайного общества и вели философские,\r\nполитические и литературные споры, в которых участвовал Пушкин.\r\nОктавий - здесь Александр I.\r\nГомера музу нам явил. - Гнедич переводил \"Илиаду\" Гомера.\r\nПосле опубликования первых семи песен, переведенных александрийским стихом,\r\nГнедич отказался от этого размера и стал переводить гекзаметром - без рифм (от звонких уз освободил), что более соответствовало греческому оригиналу.\r\n<Первые шесть песней \"Илиады\" перевел на русский язык александрийским стихом Е.И.Костров (1778). Гнедич начал переводить \"Илиаду\" александрийцем с седьмой песни (опубл.\r\n1812), намереваясь продолжить перевод Кострова. В 1813 г. Гнедич отказался от этого плана и стал переводить поэму Гомера гекзаметром. - И.П.>\r\nКинжал. Одно из самых сильных революционных стихотворений Пушкина, особенно широко распространившееся в армии. В 1827 г.\r\nпроникло в печать в прозаическом переводе на французский язык, без указания имени Пушкина, - в записках французского писателя Ансло \"Шесть месяцев в России\" (вышло два издания:\r\nв Париже и Брюсселе).\r\nЛемносский бог - Гефест, бог кузнец; Немезида - богиня возмездия (греч. мифология). Кесарь - Юлий Цезарь; в 49 г.\r\nон перешел с войском через реку Рубикон, границу Италии и покоренной Риму Галлии, начав этим гражданскую войну; после победы он был объявлен пожизненно диктатором.\r\nВ результата республиканского заговора, к которому примкнул и друг Цезаря Брут, Цезарь был убит.\r\nИ мертв объемлет он // Помпея мрамор горделивый. - Цезарь был заколот в зале заседаний Сената и упал к подножию статуи Помпея Великого.\r\nВольности безглавой // Палач уродливый - Марат (1743-1793), вождь якобинцев - революционно-демократической партии эпохи французской революции;\r\nон установил систему революционного террора.\r\nПушкин, как и многие декабристы, отрицательно относился к якобинскому периоду французской революции, считая его гибельным для завоевании революции.\r\nЭвменидой (богиней-мстительницей) Пушкин назвал Шарлотту Кордэ, убившую Марата. Она была гильотинирована за это якобинцами (жертва Аида).\r\n< Под жертвами Аида Пушкин разумеет, конечно, не Шарлотту Кордэ, а жертв якобинского террора. - И.П.>\r\nТоржественная могила. - Могила казненного Занда (см. о нем прим. к эпиграмме \"На Стурдзу\") стала местом паломничества радикально настроенной молодежи.\r\nБез надписи кинжал.\r\n- У немецких студентов-террористов, современников Занда, был обычай,\r\nвосходивший по традиции к средневековому тайному суду в Германии, - прикреплять к кинжалу надпись с именем обреченного на казнь.\r\nКинжал без надписи - оружие против любого тирана, имени которого нет необходимости обозначать.\r\nВ. Л. Давыдову (\"Меж тем как генерал Орлов...\").\r\nДавыдов Василий Львович (1792-1855) - декабрист, в имении которого, Каменке, Киевской губернии, Пушкин гостил с ноября 1820 - по январь 1821 г.\r\nОбритый рекрут Гименея - Михаил Федорович Орлов, который был в это время женихом Екатерины Николаевны Раевской - старшей дочери генерала Н. Н. Раевского.\r\nРаевские мои - H. H. Раевский (который приходился Давыдовым братом по матери) и сын его Александр Николаевич.\r\nНа брегах Дуная // Бушует наш безрукий князь - кн.\r\nАлександр Константинович Ипсиланти (1792-1829) - вождь греческого восстания против турок (он лишился руки в сражении под Дрезденом в 1813 г.); в конце февраля 1821 г.\r\nИпсиланти перешел с кавалерийским отрядом Прут и поднял восстание в Молдавии,\r\nчто послужило началом общегреческого национально-освободительного движения против турецких захватчиков (1821-1829) (см.\r\n\"Note sur la révolution d'Ipsylanti\" - в т. 6). До этого времени Ипсиланти жил в Кишиневе, где встречался с Пушкиным.\r\nСедой обжора - митрополит кишиневский Гавриил Банулеско-Бодони (1746-1821).\n\n Пошел христосоваться в рай. - Митрополит умер 30 марта, за десять дней до пасхи.\r\nПощусь, молюсь. - В качестве чиновника Пушкин был обязан раз в год говеть, исповедоваться, причащаться.\r\nКак государь мои стихи. - Имеется в виду высылка Пушкина на юг России, заменившая ему Соловки или Сибирь.\r\nЭвхаристия - церковный обряд причащения. Пушкин переосмысляет понятие эвхаристии и применяет его к ожидаемой им революции (кровавой чаши причастимся).\n\n Милый брат - А. Л. Давыдов.\r\nТех и той. - Те - итальянские карбонарии, поднявшие восстание в Неаполе в июле 1820 г.\r\n; подавлено австрийскими войсками в марте 1821 г. Та - буржуазная революция в Испании 1820-1823 гг.\r\nЕдва ли там воскреснет. - В это время испанские революционеры потерпели поражение.\n\n Послание известно лишь в черновой, не везде разборчивой рукописи Пушкина.\r\n* Катенину (\"Кто мне пришлет ее портрет...\"). Стихотворение вызвано известием о приложении портрета актрисы А.\r\nМ. Колосовой к очередному изданию \"Андромахи\" Расина (в переводе Д. И. Хвостова).\r\nПушкин обращается к Катенину, как к учителю Колосовой по драматическому искусству и как к общему их другу, не решаясь писать прямо ей после их размолвки из-за его эпиграммы (см.\r\nприм. к стих. \"На Колосову\").\r\nСелимена - роль Колосовой в комедии Мольера \"Мизантроп\".\n\n Моина - ее роль в трагедии Озерова \"Фингал\".\r\n* Чаадаеву (\"В стране, где я забыл...\"). О Чаадаеве см. прим. к стих. \"К Чаадаеву\".\r\nТы поддержал меня недремлющей рукой. - Речь идет о спасительном участии, проявленном Чаадаевым, когда, после сплетен, пущенных о поэте в 1820 г.\r\nФедором Толстым, Пушкин думал о самоубийстве (ср. письмо Пушкина к Александру I от июля - сентября 1825 г.).\r\nФилософа, который в прежни лета... - Речь идет о Федоре Толстом (см. эпиграмму на него 1820 г.).\r\nОратор Лужников - М. Т. Каченовский, подписывавший свои статьи в \"Вестнике Европы\": \"Лужницкий старец\".\n\n Шеппинг - см. прим. к стих. \"Послание к кн. Горчакову\", стр. 570.\r\nВ печати (журнал \"Сын отечества\", 1821 г.\r\n) по цензурный требованиям было исключено несколько стихов, в том числе третий с конца - \"Вольнолюбивые надежды оживим\", - \"Уж эта мне цензура!\r\n- писал, увидев свое послание в журнале, Пушкин, - жаль мне, что слово вольнолюбивый ей не нравится: оно так хорошо выражает нынешнее liberal, оно прямо русское, и верно почтенный А.\r\nС. Шишков даст ему право гражданства в своем словаре...\" (письмо к Гречу от 21 сентября 1821 г.).\r\n\"Кто видел край, где роскошью природы...\". В стихотворении отражены воспоминания поэта о Гурзуфе (ср. письмо к брату Л. С.\r\nПушкину от 24 сентября 1820 г.). В рукописи сохранились две опущенные в окончательном тексте строфы. После второй строфы:\r\nВсе мило там красою безмятежной,\n Все путника пленяет и манит,\n Как в ясный день дорогою прибрежной\r\nПривычный конь по склону гор бежит.\n Повсюду труд веселый и прилежный\n Сады татар и нивы богатит,\r\nХолмы цветут, и в листьях винограда\n Висит янтарь, ночных пиров отрада.\n После третьей строфы: Приду ли вновь, поклонник муз и мира,\r\nЗабыв молву и жизни суеты,\n На берегах веселого Салгира\n Воспоминать души моей мечты?\r\nИ ты, мой друг, задумчивая лира,\n Ты, верная певица красоты,\n Певица нег, любови и разлуки,\n Найдешь ли вновь утраченные звуки?\r\n\"Вот муза, резвая болтунья...\". Черновое посвящение \"Гавриилиады\" кому-то из друзей Пушкина, вероятно Вяземскому.\r\nСтих Придворный тон ее пленил (вариант черновика: Пример двора ее пленил) следует сопоставить со словами Пушкина в письме к Вяземскому от 1 сентября 1822 г.\r\n: \"Посылаю тебе поэму в мистическом роде - я стал придворным\".\r\nЭто - намек на Александра I и его двор, где процветали мистицизм и ханжество, а также и на то, что \"Гавриилиада\" - выступление против клерикальной партии двора.\r\nГенералу Пущину.\r\nПущин Павел Сергеевич (1785-1865) - бригадный генерал, член кишиневской ячейки Союза благоденствия,\r\nглава масонской ложи \"Овидий\" в Кишиневе, политической организации, \"за которую, - по словам Пушкина, - уничтожены в России все ложи\".\r\nПушкин также был членом этой ложи. Стихи написаны в связи с приготовлениями к походу против Турции, которая боролась тогда с восставшей Грецией.\r\nНесвойственный Пушкину патетический тон стихотворении заставляет видеть в этом послании лукавую шутку над Пущиным;\r\nон был человеком ограниченным, и \"Пушкин неоднократно подсмеивался\" над ним (\"Русский архив\", 1866, стб.\r\n1258); утверждение, что Пущин сам, а не окружающие провидят в нем вождя революции, - говорит о том же.\r\nКвирога - испанский генерал, поднявший в 1820 г. в Кадикесе революционное восстание.\n\n Молоток - принадлежность обрядов у масонов, которые называли себя вольными каменщиками.\r\n* Гроб юноши. Элегия вызвана, вероятно, известием о смерти товарища Пушкина по лицею Н. А. Корсакова, умершего 26 сентября 1820 г. во Флоренции.\r\n* Наполеон. Написано по получении 18 июля 1821 г. известия о смерти Наполеона (5 мая 1821 г.).\r\nДве предпоследние строфы, написанные позднее, предназначались для стихотворения \"К морю\" (1824), а затем были перенесены в оду \"На смерть Наполеона\", как она первоначально называлась.\r\n\"Гречанка верная! не плачь - он пал героем...\". Стихотворение на смерть неизвестного гетериста, участника греческого восстания против турецкого ига (1821-1829).\r\nАристогитон - афинский юноша, погибший в борьбе против тирании (VI век до н. э.).\r\n* К Овидию. В послании Пушкин сопоставляет свою судьбу с судьбой сосланного в те же места, к берегам Черного моря, Овидия (см. прим. к стих.\r\n\"Из письма к Гнедичу\"), и противопоставляет \"Скорбным элегиям\" римского поэта свою \"непреклонную лиру\" и \"гордую совесть\".\r\nБоясь помех цензуры, Пушкин изменил в печатной редакции конец стихотворения. В беловом автографе вместо последних семи строк было:\r\nНе славой - участью я равен был тебе.\n Но не унизил ввек изменой беззаконной\r\nНи гордой совести, ни лиры непреклонной.\r\nПо той же причине стихотворение появилось без подписи: она была заменена двумя звездочками.\r\nПоэт очень дорожил этим стихотворением: \"Ради бога, люби две звездочки, - писал он брату 30 января 1823 г.\r\n, - они обещают достойного соперника знаменитому Панаеву, знаменитому Рылееву и прочим знаменитым нашим поэтам\" (идиллические стихотворения В.\r\nИ. Панаева вызывали ироническое отношение к ним Пушкина).\r\nКокетке. Стихотворение обращено к Аглае Антоновне Давыдовой, жене А. Л. Давыдова. \"Весьма хорошенькая, ветреная и кокетливая, как истая француженка.\r\n.. - рассказывал современник, - она в Каменке была магнитом, привлекающим к себе всех железных деятелей александровского времени.\r\nОт главнокомандующих до корнетов - все жило и ликовало в селе Каменке, но главное - умирало у ног прелестной Аглаи\" (\"Русская старина\", 1872, т. 4, стр. 632).\r\nАньеса - тип наивной девушки по имени персонажа из комедии Мольера \"Школа жен\".\r\nПриятелю. Алексееву. Стихотворения обращены к Николаю Степановичу Алексееву, знакомому Пушкина по Кишиневу.\r\nТвоя красавица - М. Е. Эйхфельд.\n\n Лаура - возлюбленная Петрарки, знаменитого итальянского поэта XIV в., воспетая в его сонетах.\r\nСтрока Нельзя ль найти подруги нежной - цитата из послания Баратынского \"Коншину\", напечатанного незадолго до стихотворения Пушкина.\r\n\"Князь Г. со мною не знаком...\". Против кого направлена эпиграмма - неизвестно.\r\n* \"Хоть, впрочем, он поэт изрядный...\". В первой редакции эпиграммы Эмилий назван: Людмилин - намек на автора \"Руслана и Людмилы\".\r\nПротив кого из критиков \"Руслана и Людмилы\" направлена эпиграмма - неизвестно, возможно, против того же лица, которому адресована эпиграмма \"Как брань тебе не надоела...\" (1820).\r\nЭпиграмма (\"Лечись - иль быть тебе Панглосом...\").\n\n Панглос - персонаж повести Вольтера \"Кандид\", в результате болезни <сифилиса. - И.П.> он лишился носа.\r\n\"Тадарашка в вас влюблен...\".\n\n Тадарашка - Т. Е. Крупенский (см. прим. к стих. \"Раззевавшись от обедни...\") Обращено, очевидно, к М. Е. Эйхфельд.\r\nНа Каченовского (\"Клеветник без дарованья...\"). Повод к эпиграмме неизвестен.\r\nЕжемесячное вранье - журнал \"Вестник Европы\", издававшийся М. Т. Каченовским.\r\n* Баратынскому (Из Бессарабии) (\"Сия пустынная страна...\"). Написано под впечатлением поездки в декабре 1821 г. в Аккерман и в Измаил.\r\nОна Державиным воспета. - Имеется в виду \"Песнь на взятие Измаила\" Державина.\r\nНазон - Овидий (см. прим. к стих. \"Из письма к Гнедичу\", стр. 577). Пушкин называет Е. А. Баратынского Овидием, потому что он был удален из Петербурга.\r\n* Друзьям (\"Вчера был день разлуки шумной...\").\r\nСтихотворение обращено к офицерам Генерального штаба - Валерию Тимофеевичу Кеку, Алексею Павловичу и Михаилу Александровичу Полторацким и Владимиру Петровичу Горчакову.\r\nОни занимались в Кишиневе топографическими съемками. У Полторацких был прощальный обед в честь уезжавшего из Кишинева Кека.\r\n* Песнь о вещем Олеге. В основе стихотворения лежит летописный рассказ, приведенный Карамзиным в главе V тома I \"Истории Государства Российского\".\r\nОлег - первый князь киевский, правивший в 879-912 гг. и прозванный \"вещим\" после победоносного похода в 907 г. на греков.\n\n Хозары - кочевой народ, некогда обитавший на юге России.\r\nТвой щит на вратах Цареграда. - Воины Олега в знак победы над греками повесили свои щиты на вратах Цареграда, столицы Византии.\r\nИгорь Рюрикович - великий князь киевский в 912-945 гг.\n\n Ольга - жена Игоря, правившая Киевской землей после смерти Игоря.\r\n* Гречанке. Гречанка - Калипсо Полихрони (р. 1803), по преданию - возлюбленная Байрона.\r\nОна бежала вместе с другими греками из Константинополя (во время войны Турции против восставшей Греции) и жила с середины 1821 г.\r\nв Кишиневе. Приглашая Вяземского в Кишинев, Пушкин писал ему весной 1823 г.\r\n, что познакомит его \"с гречанкою, которая целовалась с Байроном\". В рукописях поэта сохранилось много рисунков, изображающих Калипсо.\r\nИз письма к Я. Н. Толстому (\"Горишь ли ты, лампада наша...\"). Послание обращено к членам кружка \"Зеленая лампа\". Пушкин отослал его в письме к Я. Н. Толстому от 26 сентября 1822 г.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Ключевский В", "role": "user" }, { "content": "ИМЕННОЙ УКАЗАТЕЛЬ ИМЕННОЙ УКАЗАТЕЛЬ\r\nИван Иванович, кн., сын Ивана III 121, 122,406 Иван Иванович, царевич, сын Ивана IV 126,165,368 Иван Пересветов см. Пересветов И. С. Иван Тимофеев см. Тимофеев Ив. Иван Юрьевич см.\r\nПатрикеев И. Ю. Иван (Ивашка), крестьянин москов. Иевффай (Иеффай), библ. 183 Иисус Навин, библ.\r\n183 Иконников В. С. 418 Иларион, митрополит 231 Иловайский Д. И. 396 Иоанн Златоуст, цер- ковн.\r\nдеятель Иоасаф, митрополит 177 Иов, патриарх 432 Иона, архиепископ 96 Иона, митрополит 43,44,204 Иосиф Волоцкий (Иван Санин),\r\nигумен и основатель монастыря, публицист 128,129,248,252-254,257,260,264-268,297,407 Исайя, пророк, библ.\r\n183 Казимир IV Ягеллончик, вел.\r\nкн. литовский, пол. король 73,104,110 Калита см. Иван Данилович Калита Карамзин Н. М.\r\n187,391,394,406, 409-416,421,425 Касим, хан Касимовского царства, сын казанского хана 192 Катон, римск, консул, писатель 352 Катырев-Рос- товский И.\r\nМ., кн. 413 Каштанов С. М.\r\n384 Квашнин Родион, боярин 9 Кваш- нины, бояре 9 Кирейка, выезжий из Крыма 192 Кирилл, боярин, отец Сергия Радонежского II Кирилл Белозерский,\r\nигумен, основатель монастыря 31,235,236,260, 263 Кирилл Новоезерский, игумен и основатель монастыря 245 Киприан, мит- рополит 24,263 Кобрин В.\r\nБ. 385 Кобяков Григорий Дмитриевич, волостель Константин Владимирович, кн.\r\nрязанский 13 Константин IX Мономах, ви- зантийский имп. 117 Константиновичи, княжеская ветвь 235 Корецкий В. И.\r\n389 Корнилий Ко- мельский, старец, основатель монастыря 236,245,250,251 Коробьин Семен Иванович, сын боярский 103 Корсаков Д.\r\nА. 394 Костомаров Н. И. 398, 401-402 Котошихин Г. К. 191,212,220,409, 414,415,417,426,433 Кошкины, бояре 131,133 Крестинин В. В. 425,\r\nКубенские, князья 17 Куракины, князья 133,143 Курбские, князья 132, 133 Курбский Андрей Михайлович, кн. 126,147,154-157,159,162,163, 166,169,172,174-176,178,182 - 184,191.\r\n268,368,390,405,407, 410-413 Кучка (Куцка) Степан Иванович, боярин 6,7 Ланнуа (Ланноа) Гильбер, бургунд.\r\nрыцарь и дипломат 66,75,391,398- Лаппо И. И. 421 Ларионов, помещик 306 Латкин В. Н.\r\n391,433 Левшин, управитель посада 296,297 Лжедимитрий 1, самозванец 288 Лютер Мартин 179 Ляпунов Прокопий Петрович 306 Ляскоронский В. Г.\r\n414 Макарий, митрополит 162,237,352,409, Максим, митрополит 23 Максим Грек, писатель-публицист, переводчик 147,150-153,268,269,390,419 Малюта Скуратов см.\r\nСкуратов- Бельский Г. Л. Мамай, темник ордынский 22,104 Маматов, помещик 306 Маржерет Жак, франц.\r\nландскнехт 195,201,288,370,391,414-416,421, 426,433 Мария Борисовна, вел. княгиня 113 Марфа Борецкая см. Борецкая Марфа Махмет-салтан см.\r\nМехмед II Мезецкие, князья 105,106,173,404 Менг- ли-Гирей, крымский хан 120 Мехмед II Фатих, турецк, султан 172 Микулинс- кие, князья 133 Милютин Вл.\r\nА. 256,418 Мирошка Нездинич, посадник нов- городский 84 Милюков П. Н. 138,408 Михаил Александрович, вел. кн.\r\nтверской 22 Михаил Андреевич, кн. верейский и белозерский 35,102,403 Михаил Всеволодович, кн.\r\nчерниговский 105 Михаил Клопский, монах, основатель монастыря 97,98 Михаил Олелькович, кн.\r\nлитовско-русский 98 Михаил Федорович, царь 210,221,293, 294,427 Михаил Ярославич, кн.\r\nтверской 19,41, Михаил Ярославич Хоробрит, кн. московский 7,13 Михалко Степанич (Михаил Степанович), посадник новгородский 84\r\nМихалон Литвин, мемуарист 196,198, 415,428 Михалчичи (Михайловичи), княжеская Моисей, библ. 183,184 Мономах см.\r\nВладимир Всеволодович Мономах Мономаховичи (Мономашичи), княжеская ветвь 82 Морозовы, бояре 131 Мстислав Мстиславич Удалой, кн.\r\n508 Мстиславские, князья 133,404 Мстис- лавский Федор Михайлович, кн., боярин 404 Нардов, издатель 420 Неволин К.\r\nА. 203,204,320,391,398, 415,425,427 Немир Иван Афанасьевич, посадник новгородский 98 Нечкина М. В. 379 Никитский А. И. 402 Николаева В. П.\r\n403,420,424 Николай 1 271 Никон, игумен 255 Никонов, издатель 420 Нил Сорский (Н. Майков), церковн.\r\nдеятель и писатель 248,264-268 Ново- сильские, князья 105,106 Ноготков-Оболенский, кн. 144 Носов Н. Е.\r\n384 Оболенские, князья 145 Овцын, воевода вятский 243 Одерборн Павел, не- мец, пастор 412 Одоевские, князья 105,106,133,137, 142,173,408 Одоевский, кн.\r\n140,141,142,408 Олаф, св. 61 Олег Святославич, кн.\r\nчерниговский 6 Ольгерд, вел. кн. литовский II, 20, Орловский Астафий, помещик 299 Остроумов М. А.\r\n406 Павел, апостол 179 Павел 1167,178 Павел Обнорский, монах, основатель монастыря 245,249 Павлов А.\r\nС. 14,268,394 Павлов-Сильванский Н. П. 417 Паисий Ярославов, игумен 10,394 Пассек В. В. 401 Патрикеев Василий см. Вассиан Косой Патрикеев Иван Юрьевич, кн.\r\n149, Патрикеевы, князья 133,268 Патрикий (Патрикей), кн.\r\nлитовский 64, Пафнутий Боровский, игумен, основатель монастыря 24,25,265 Пахомий, инок, основатель монастыря 236 Пенковы, князья 132,133\r\nПересвет Александр, монах, герой Куликовской битвы 171 Пересветов Иван Семенович, публицист 171,172,390,412 Перетяткович Г. И. 419 Пе- рун, языч.\r\nбожество 66 Петр, митрополит 23,24,26 Петр 1 Великий 146, 158,221 Пимен, архиепископ 164 Платонов С.\r\nФ. 352,413,414,418,427, Побойнин И. И. 422 Погодин М. П. 292,421 Покровский Н. Н. 388 Попов А. Н.\r\n412 ^ Поппель Николай, имперский посол Прозоровские, князья 132 Пронские, князья 133 Протасов, помещик 226 Прохор, епископ 24 Прус, легендарн.\r\nперсонаж 117 Резанов Федор Девлеткович, помещик Репнин-Оболенский, кн.\r\n144 Рождественский С. В. 417,418 Рокита Ян, протестантский священник Романовы, царская и император, династия 379 Ростислав Мстиславич, кн. смоленский Ростовские, князья 133 Рюрик, кн.\r\n14,116,117,280,430 Рюриковичи, княжеская и царская династия 117,131 Ряполовский-Стародубский Семен Иванович, кн.\r\n149,150 Сабинин С. К. 406 Сабуровы, бояре 131 Савватий, монах 236 Садко, бы- линный герой 403 Саин-Булат см.\r\nСимеон (Санн-Булат) Бекбулатович Салтыков, боярин 306 Саул, библ. 159,184 Своеземцев Варлаам, боярин см. Вар- лаам Важский Святослав Всеволодович, вел. кн.\r\nвладимирский 13 Святослав Игоревич, кн. киевский 56 Святослав Мстиславич, кн. смо- ленский 58 Святослав Ольгович, кн. новгород-се- верский 5,6 Святослав Ярославич, кн.\r\nчерниговский 102,404 Святославичи, княжеская ветвь 22 Семен (Симеон) Иванович Гордый, вел. кн.\r\nмосковский 21,22,29,30,47 - 49,147,205,315,376,425 Семен Иванович Можайский см. Старо- дубский С. И. Семенов-Тян-Шанский П. П. 394\r\nГЕОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ Сергий Радонежский, игумен и основатель Троице-Сергиева монастыря II, 18,233-235,245,260 Сигизмунд II Август, вел.\r\nкн. литовский, пол. ко- роль 119,430 Сигизмунд III Ваза, вел.\r\nкн. литовский, пол. король 306 Сильвестр, священник, полит, деятель и писатель 154,159,162,163, 179,411 Симеон (Саин-Булат) Бекбулатович, ка-симовский хан, вел. кн.\r\nвсея Ру- си 168,287,302 Симеон (Едигер) Касаевич, казанский хан 167,412 Симон, крестьянин 250 Сицкий Иван Васильевич, кн.\r\n, боярин Скрынников Р. Г. 384 Скуратов-Бельский Григорий (Малюта) Лукьянович, опричник 169,179 Смирнов П.\r\nП. 386 Соловьев С. М. 83, 379,380,391, 393-399,401,403-415,428,431 Соломон, библ.\r\n184 Софья Алексеевна, царевна 193 Софья Витовтовна, вел. княгиня московская 207 Софья (Зоя) Палеолог, вел.\r\nкнягиня московская 112-114,116,122,153, 155,204,406 Сперанский М. M. 292,421 Степанко, новгородец 85 Стефан Баторий, вел.\r\nкн. литовский, пол. король 185,195,233 Стефан Пермский, св. 105,235 Сторожев В. Н.\r\n415 Строгановы, купцы, солепромышленники 294 Татищев В. Н.\r\n120,391,396,416,425, 426 Таубе Иоганн, ливонский дворянин 412 Твердислав Михалкович, новгородский посадник 58 Тимофеев Иван, дьяк, писатель-публицист 413 Тихомиров М.\r\nН. 375,382 Тихонравов К. Н.\r\n412 Трифиллий, старец 249 Трифон, монах, основатель монастыря 242,243,254 Турчанинов Иван Салтанович 192 Тучков Василий Михайло- вич,\r\nсын боярский 151 Тучков Михаил Васильевич, боярин 151 Узбек (Азбяк), хан ордынский 21,410 Устрялов Н.\r\nГ. 154 Федор Иванович, царь, сын Ивана IV 126,165,199,200,225,290,292, 293,369,431 Федор Иванович Сабур, боярин 143\r\nФемистокл, афинский полководец 352 Феогност, митрополит 23 Феодор, игумен 245,249 Филипп (Колычев Ф. С.), митрополит 179,180,413 Филофей, инок 118,407 Флетчер Джильс, англ.\r\nдипломат 194 - 197,225,262,298,391,414,416 Флоря Б. Н. 381 Фридрих in, герм. имп. 119 Фролов, помещик 226 Хилков А.\r\nЯ. 394 Хованский Федор, кн. 143 Ховрины, бояре 131 Холмский Андрей Иванович, кн.\r\n151 Холмский Василий Данилович, кн. Хорошкевич А. Л. 381 Хрущев И. П. 418 Челяднины, бояре 131,133 Черепнин Л. В.\r\n380,382,386 Чечулин Н. Д. 386,418 Чичерин Б. Н. 280,282,379,385,388,391,395,405,407,419, 420,421,428,433 Шемяка см.\r\nДимитрий Юрьевич Шемяка Шемячичи, княж. ветвь 106,107,125 Шиль Михаил, придворный рим. имп. 306,424,425 Шуйские, князья 133,153,370 Шуйский Иван Васильевич, кн.\r\n177 Эней, миф. персонаж 183 Юлиания, княжна тверская 104 Юрий Васильевич, кн., брат Ивана IV 176,177 Юрий Владимирович Долгорукий, кн. 5, 6,23 Юрий Всеволодович, вел. кн.\r\nвладимирский 7 Юрий Данилович, кн. мос- ковский 9,13, 19,23,41 Юрий Димитриевич, кн. галицкий 35, 42,43 Юрий Иванович, кн. дмитровский, сын Ивана III 122,128,403 Юрий Патрикеевич, кн.\r\n143 Юрий Святославич, кн. 404 лОшков А. И. 412 Ягелло (Яков, Ягайло), вел. кн.\r\nлитовский 104 Ядвига, королева польская 104 Ян Альбрехт (Ян 1 Ольбрахт) пол. король 110 Ярослав Всеволодович, вел.\r\nкн. владимирский 7,14,59 Ярослав 1 Вла- димирович Мудрый, кн. киевский 52,55,56,82,231,362,397 Ярослав Ярославич, кн. тверс- кой 59, 62,77 Ярославичи, княжеская ветвь 41,56\r\nАвенга, р. 18 Азия 195,197,373 Азовское море 100,196 Алатырь, г. 199,228 Александровская слобода (Александров, г.\r\n) 162,163,166,179,371, Алексин, г. 16,191,198 Анатолия 197 Англия 169 Андога, p.\r\n236 Астраханское царство 196,227,320 Астрахань, г. 196,295 Афон 150, 264,268 Африка 197 Балтийское море 56,163,185,196 Бежецкая пятина (ряд, земля) 53,54 Белгород, г.\r\n199 Белев, г. 431 Белевский уезд 211 Белевское княжество 404 Белозерск, г.\r\n16,334,344 Белозерский край 235,245,264 Белозерс- кий уезд 287,334,422 Белозерское княжество 17 Белое море 53,54,97, 235 Белое озеро 17 Белоозеро, терр. 235,236,245 Белоруссия см.\r\nРусь Западная Боголю- бов, г. 8 Богородский уезд 15 Болгарская (Волжско-Камская) земля Борисов, г. 199 Боровск. г. 8,16,17,191 Боровский уезд 192,283 Быстрая Сосна, р.\r\nсм. Сосна Быстрая Вага, р. 242,249 Вазуза, р. 9 Важский уезд 294,341,342 Валуйки, г. 199 Васильсурск, г. 106 Вели- кая, р.\r\n87 Великая Россия, Великороссия, Великорусское государство, см. Россия Великая Русь см. Русь Великая, Московская Великие Луки, г. 54,71,195 Венев, г. 199 Венеция, г.\r\n151 Верея, г. 15,16 Верхневолжская Русь см. Русь Верхневолжская Ветлуга, р. 101 Византия (Византийская империя) 116,127,204,309 Вильна (Вильно) г. 125 Висла, р. 117 Висби, г. 61\r\nВладимир-на-Клязьме, г. 6,8,9,23, 24,232,414 Владимирская великокняжеская область (волость) 16,17,28,29,34, 35,42,132,395 Владимирская губ.\r\n163 Владимирский уезд 190,341 Влади- мирское великое княжество 18, Волга, p.\r\n8-12,17,18,44,45,47,54,55,83,94,100,101,106, 173,192,196,227,235,244,295,414 Волмах, урочище 250 Вологда, г.\r\n18,60,165,249,285, 298,395 Вологодская губ. 395 Вологодский край 249 Вологодский уезд 299,422 Волоколамск (Волок-Ламский, Волок на Ламе), г. 8,9,12,15, 16,54,60,126 Волхов, г.\r\n58 Волхов, p. 10,51,53,55,66,231 Волынь, г. 9,131 Воронеж, г. 199,200 Воронежская губ. 199,228 Воротынское кня- жество 404 Ворскла, p. 200,404 Воскресенское, с.\r\nБелозерского уезда 287 Восток 92,114 Восточная Европа 201 Вотьская (Вотская) пятина (ряд, зем- ля) 53,70,190,208 Вохна, вол.\r\nМоск. уезда 271,272 Выгоозеро (Вы- го-озеро) 54 Вычегда, р.\r\n54,105,235,236 Вышгород, г. на Днепре 9 Выш- город, г. в Северо-Вост. Руси 8 Вязьма, г. 165,298 Вятка, г.\r\n46,102, 106,190 Вятка (Вятская земля, колония Новгорода) 18,51,94,100,101, 106,242,254,402 Вятская губ.\r\n395 Галицкое княжество 17 Галич, г. 16,165.232 Ганза, торг. и полит, союз сев. - нем. городов 61 Гдов, г. 88 Глушица, р. 18,235,245 Гороховец, г.\r\n8 Гороховский уезд 235 Гот- ланд, о-в 61 Данков, г. 199 Двина, р. см. Северная Двина Двинская земля (Заволочье) 54,60,71, 94,342,343 Деревская пятина (ряд, земля) 53,54\r\nГЕОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ ГЕОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ\r\nДерпт, г. 154 Десна, р. 105,404 Дмитров, г. 8,15,16 Дмитревский уезд 15,16,281,287 Днепр, p. 9,55,105,106,196, 197,231,373,404 Днепровская Русь см. Русь Днепровс- Дон, р.\r\n48,106,191-193,197,226, 227,295 Донец, р. ем.\r\nСеверный Донец Древняя Русь 24,32,48,76,81,90,92, 93,116,157,181,215,238,240,243,245,246,251-255,257,275,276, 278,374,377,399,426 Дубна, p.\r\nII Дунай, p. 196 Европа 86,113,119,197,373,390 Европейская Россия см. Россия Елец, г. 197,199,201 Епифанский уезд 191,228 Жиздра, р.\r\n17,199 Заволжье (Заволжская земля) 10, 17,244,287,395 Заозерье 395 Заволочье см.\r\nДвинская земля Запад 61,92,94,119,150,309, Западная Двина, p. 55 Западная Европа 163,185,201,373, 381,385,430 Западная Русь см.\r\nРусь Западная Звенигород, г. 8,15 Звенигородский уезд 15 Золотая Орда (Орда) II, 14,16,18 - 22,24,30, 35,36,41,48,60,96,100,101,104,116,131,196,394 Иерусалим, г. 241,251 Изборск, г.\r\n88 Ильмень, оз. 51,248 Истра, p. Италия (Италийская страна) 113,114,153 Казанское царство 100,150,162, 196,224,227,320,341 Казань, г. 196,209,295,320,341, Калуга, г.\r\n8,16,101,198,232, Калужская губ. 100,101,395,404 Калужский уезд 192 Кама, p. 294 Каргополь, г. 165,236,249 Каспийское море 100 Кафа (Феодосия), г. 196,197 Кашира, г.\r\n16,198 Каширский уезд 228 Кена, р. 236 Киев, г. 9,23,55-57,68, III, 117,131,232 Новгородом 15,16,23, 210,101, Сии) Киевская земля 82 Киевская Русь см.\r\nРусь Киевская Киевское княжество 55 Кичменга, р. 250 Клин, г. 8,15 Клинский уезд 100 Клопск, урочище под 97 Клязьма, р. 9, II, 12, 173,232,235,373,415 Ковжа, p. 245 Козельск, г.\r\n16,126,165,199 Кокенгаузен, г. 179 Коломенский уезд 192,207, 211,225,228,272,313 Коломна, г. 13,15,16,17, 198,235,415 Комела, p. 235 Комельский лес 235,245,249,250 Константинополь, г.\r\nсм. Царьград Корела, г. 64 Кострома, г. 17,126,232 Кострома, р. 235,236 Костромская губ. 395 Костромская земля 18 Костромской уезд 273 Кромы, г.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Анна Каренина автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "Если б Алексей Александрович позволил себе наблюдать, он заметил бы робкий, растерянный взгляд, с каким Сережа взглянул на отца, а потом на мать.\r\nНо он ничего не хотел видеть и не видал.\r\n- А, молодой человек! Он вырос. Право, совсем мужчина делается. Здравствуй, молодой человек.\n И он подал руку испуганному Сереже.\r\nСережа, и прежде робкий в отношении к отцу, теперь,\r\nпосле того как Алексей Александрович стал его звать молодым человеком и как ему зашла в голову загадка о том, друг или враг Вронский, чуждался отца.\r\nОн, как бы прося защиты, оглянулся на мать. С одной матерью ему было хорошо.\r\nАлексей Александрович между тем, заговорив с гувернанткой, держал сына за плечо, и Сереже было так мучительно неловко, что Анна видела,что он собирается плакать.\r\nАнна, покрасневшая в ту минуту, как вошел сын, заметив, что Сереже неловко, быстро вскочила,\r\nподняла с плеча сына руку Алексея Александровича и, поцеловав сына, повела его на террасу и тотчас же вернулась.\r\n- Однако пора уже, - сказала она, взглянув на свои часы, - что это Бетси не едет!..\r\n- Да, - сказал Алексей Александрович и, встав, заложил руки и потрещал ими. - Я заехал еще привезть тебе денег, так как соловья баснями не кормят, - сказал он. - Тебе нужно, я думаю.\r\n- Нет, не нужно... да, нужно, - сказала она, не глядя на него и краснея до корней волос. - Да ты, я думаю, заедешь сюда со скачек.\r\n- О да! - отвечал Алексей Александрович.\r\n- Вот и краса Петергофа, княгиня Тверская, - прибавил он, взглянув в окно на подъезжавший английский, в шорах, экипаж с чрезвычайно высоко поставленным крошечным кузовом коляски.\r\n- Какое щегольство! Прелесть! Ну,так поедемте и мы.\r\nКнягиня Тверская не выходила из экипажа, а только ее в штиблетах, пелеринке и черной шляпке лакей соскочил у подъезда.\r\n- Я иду, прощайте! - сказала Анна и, поцеловав сына, подошла к Алексею Александровичу и протянула ему руку. - Ты очень мил, что приехал.\n Алексей Александрович поцеловал ее руку.\r\n- Ну, так до свиданья. Ты заедешь чай пить, и прекрасно! - сказала она и вышла, сияющая и веселая.\r\nНо, как только она перестала видеть его, она почувствовала то место на руке, к которому прикоснулись его губы, и с отвращением вздрогнула.\r\nXXVIII\r\nКогда Алексей Александрович появился на скачках, Анна уже сидела в беседке рядом с Бетси, в той беседке, где собиралось все высшее общество. Она увидала мужа еще издалека.\r\nДва человека, муж и любовник, были для нее двумя центрами жизни, и без помощи внешних чувств она чувствовала их близость.\r\nОна еще издалека почувствовала приближение мужа и невольно следила за ним в тех волнах толпы, между которыми он двигался.\r\nОна видела, как он подходил к беседке, то снисходительно отвечая на заискивающие поклоны, то дружелюбно, рассеянно здороваясь с равными,\r\nто старательно выжидая взгляда сильных мира и снимая свою круглую большую шляпу, нажимавшую кончики его ушей.\r\nОна знала все эти приемы, и все они ей были отвратительны.\r\n\"Одно честолюбие, одно желание успеть - вот все, что есть в его душе, - думала она,\r\n- а высокие соображения, любовь к просвещению, религия, все это - только орудия для того, чтобы успеть\".\r\nПо его взглядам на дамскую беседку (он смотрел прямо на нее, но не узнавал жены в море кисеи, лент, перьев, зонтиков и цветов) она поняла, что он искал ее;\r\nно она нарочно не замечала его.\r\n- Алексей Александрович! - закричала ему княгиня Бетси, - вы, верно, не видите жену; вот она!\n Он улыбнулся своею холодною улыбкой.\r\n- Здесь столько блеска, что глаза разбежались, - сказал он и пошел в беседку.\r\nОн улыбнулся жене, как должен улыбнуться муж, встречая жену, с которою он только что виделся,\r\nи поздоровался с княгиней и другими знакомыми, воздав каждому должное, то есть пошутив с дамами и перекинувшись приветствиями с мужчинами.\r\nВнизу подле беседки стоял уважаемый Алексей Александровичем, известный своим умом и образованием генерал-адъютант. Алексей Александрович заговорил с ним.\r\nБыл промежуток между скачками, и потому ничто не мешало разговору. Генерал-адъютант осуждал скачки. Алексей Александрович возражал, защищая их.\r\nАнна слушала его тонкий, ровный голос, не пропуская ни одного слова, и каждое слово его казалось ей фальшиво и болью резало ее ухо.\r\nКогда началась четырехверстная скачка с препятствиями, она нагнулась вперед и, не спуская глаз,\r\nсмотрела на подходившего к лошади и садившегося Вронского и в то же время слышала этот отвратительный, неумолкающий голос мужа.\r\nОна мучалась страхом за Вронского, но еще более мучалась неумолкавшим, ей казалось, звуком тонкого голоса мужа с знакомыми интонациями.\r\n\"Я дурная женщина, я погибшая женщина, - думала она, - но я не люблю лгать, я не переношу лжи, а его (мужа) пища - это ложь.\r\nОн все знает, все видит; что же он чувствует, если может так спокойно говорить? Убей он меня, убей он Вронского, я бы уважала его.\r\nНо нет, ему нужны только ложь и приличие\", - говорила себе Анна, не думая о том, чего именно она хотела от мужа, каким бы она хотела его видеть.\r\nОна не понимала и того, что эта нынешняя особенная словоохотливость Алексея Александровича, так раздражавшая ее, была только выражением его внутренней тревоги и беспокойства.\r\nКак убившийся ребенок, прыгая, приводит в движенье свои мускулы, чтобы заглушить боль,\r\nтак для Алексея Александровича было необходимо умственное движение чтобы заглушить те мысли о жене,\r\nкоторые в ее присутствии и в присутствии Вронского и при постоянном повторении его имени требовали к себе внимания.\r\nА как ребенку естественно прыгать, так и ему было естественно хорошо и умно говорить. Он говорил:\r\n- Опасность в скачках военных, кавалерийских, есть необходимое условие скачек.\r\nЕсли Англия может указать в военной истории на самые блестящие кавалерийские дела, то только благодаря тому, что она исторически развивала в себе эту силу животных и людей.\r\nСпорт, по моему мнению, имеет большое значение, и, как всегда мы видим только самое поверхностное.\r\n- Не поверхностное, - сказала княгиня Тверская. Один офицер, говорят, сломал два ребра.\r\nАлексей Александрович улыбнулся своею улыбкой, только открывавшею зубы, но ничего более не говорившею.\r\n- Положим, княгиня, что это не поверхностное, сказал он, - но внутреннее.\r\nНо не в том дело, - и он опять обратился к генералу, с которым говорил серьезно, - не забудьте, что скачут военные,\r\nкоторые избрали эту деятельность, и согласитесь, что всякое призвание имеет свою оборотную сторону медали.\r\nЭто прямо входит в обязанности военного. Безобразный спорт кулачного боя или испанских тореадоров есть признак варварства. Но специализированный спорт есть признак развития.\r\n- Нет, я не поеду в другой раз; это меня слишко волнует, - сказала княгиня Бетси. - Не правда ли, Анна?\r\n- Волнует, но нельзя оторваться, - сказала другая дама. - Если б я была римлянка, я бы не пропустила ни одного цирка.\r\nАнна ничего не говорила и, не спуская бинокля, смотрела в одно место.\r\nВ это время через беседку проходил высокий генерал. Прервав речь, Алексей Александрович поспешно, но достойно встал и низко поклонился проходившему военному.\r\n- Вы не скачете? - пошутил ему военный.\n - Моя скачка труднее, - почтительно отвечал Алексей Александрович.\r\nИ хотя ответ ничего не значил, военный сделал вид, что получил умное слово от умного человека и вполне понимает la pointe de la sauce.\r\n- Есть две стороны, - продолжал снова Алексей Александрович, - исполнителей и зрителей; и любовь к этим зрелищам есть вернейший признак низкого развития для зрителей, я согласен, но.\r\n..\r\n- Княгиня, пари! - послышался снизу голос Степана Аркадьича, обращавшегося к Бетси. - За кого вы держите?\r\n- Мы с Анной за князя Кузовлева, - отвечала Бетси.\n - Я за Вронского. Пара перчаток.\r\n- Идет!\n - А как красиво, не правда ли?\n Алексей Александрович помолчал, пока говорили около него, но тотчас опять начал.\r\n- Я согласен, но мужественные игры... - продолжал было он.\r\nНо в это время пускали ездоков, и все разговоры прекратились. Алексей Александрович тоже замолк, и все поднялись и обратились к реке.\r\nАлексей Александрович не интересовался скачками и потому не глядел на скакавших, а рассеянно стал обводить зрителей усталыми глазами. Взгляд его остановился на Анне.\r\nЛицо ее было бледно и строго. Она, очевидно, ничего и никого не видела, кроме одного.\r\nРука ее судорожно сжимала веер, и она не дышала. Он посмотрел на нее и поспешно отвернулся, оглядывая другие лица.\r\n\"Да вот и эта дама и другие тоже очень взволнованы; это очень натурально\", - сказал себе Алексей Александрович. Он хотел не смотреть на нее, но взгляд его невольно притягивался к ней.\r\nОн опять вглядывался в это лицо, стараясь не читать того, что так ясно было на нем написано, и против воли своей с ужасом читал на нем то, чего он не хотел знать.\r\nПервое падение Кузовлева на реке взволновало всех, но Алексей Александрович видел ясно на бледном, торжествующем лице Анны, что тот, на кого она смотрела, не упал.\r\nКогда, после того как Махотин и Вронский перескочили большой барьер, следующий офицер упал тут же на голову и разбился замертво и шорох ужаса пронесся по всей публике,\r\nАлексей Александрович видел, что Анна даже не заметила этого и с трудом поняла, о чем заговорили вокруг.\r\nНо он все чаще и чаще и с бо'льшим упорством вглядывался в нее.\r\nАнна, вся поглощенная зрелищем скакавшего Вронского, почувствовала сбоку устремленный на себя взгляд холодных глаз своего мужа.\r\nОна оглянулась на мгновение, вопросительно посмотрела на него и, слегка нахмурившись, опять отвернулась.\r\n\"Ах, мне все равно\", - как будто сказала она ему и уже более ни разу не взглядывала на него.\r\nСкачки были несчастливы, и из семнадцати человек попадало и разбилось больше половины.\r\nК концу скачек все были в волнении, которое еще более увеличилось тем, что государь был недоволен.\r\nXXIX\r\nВсе громко выражали свое неодобрение, все повторяли сказанную кем-то фразу:\r\n\"Недостает только цирка с львами\", и ужас чувствовался всеми, так что, когда Вронский упал и Анна громко ахнула, в этом не было ничего необыкновенного.\r\nНо вслед за тем в лице Анны произошла перемена, которая была уже положительно неприлична. Она совершенно потерялась.\r\nОна стала биться как пойманная птица: то хотела встать и идти куда-то, то обращалась к Бетси.\r\n- Поедем, поедем, - говорила она.\n Но Бетси не слыхала ее. Она говорила, перегнувшись вниз, с подошедшим к ней генералом.\r\nАлексей Александрович подошел к Анне и учтиво дал ей руку.\r\n- Пойдемте, если вам угодно, - сказал он по-французски; но Анна прислушивалась к тому, что говорил генерал, и не заметила мужа.\r\n- Тоже сломал ногу, говорят, - говорил генерал. - Это ни на что не похоже.\r\nАнна, не отвечая мужу, подняла бинокль и смотрела на то место, где упал Вронский; но было так далеко и там столпилось столько народа, что ничего нельзя было разобрать.\r\nОна опустила бинокль и хотела идти; но в это время подскакал офицер и что-то докладывал государю. Анна высунулась вперед, слушая.\r\n- Стива! Стива! - прокричала она брату.\n Но брат не слыхал ее. Она опять хотела выходить.\r\n- Я еще раз предлагаю вам свою руку, если вы хотите идти, - сказал Алексей Александрович, дотрогиваясь до ее руки.\r\nОна с отвращением отстранилась от него и, не взглянув ему в лицо, отвечала:\n - Нет, нет, оставьте меня, я останусь.\r\nОна видела теперь, что от места падения Вронского через круг бежал офицер к беседке. Бетси махала ему платком.\r\nОфицер принес известие, что ездок не убился, но лошадь сломала себе спину.\r\nУслыхав это, Анна быстро села и закрыла лицо веером. Алексей Александрович видел, что она плакала и не могла удержать не только слез, но и рыданий, которые поднимали ее грудь.\r\nАлексей Александрович загородил ее собою, давая ей время оправиться.\r\n- В третий раз предлагаю вам свою руку, - сказал он чрез несколько времени, обращаясь к ней. Анна смотрела на него и не знала, что сказать. Княгиня Бетси пришла ей на помощь.\r\n- Нет, Алексей Александрович, я увезла Анну, и я обещалась отвезти ее, - вмешалась Бетси.\r\n- Извините меня, княгиня, - сказал он, учтиво улыбаясь, но твердо глядя ей в глаза, - но я вижу, что Анна не совсем здорова, и желаю, чтоб она ехала со мною.\r\nАнна испуганно оглянулась, покорно встала и положила руку на руку мужа.\r\n- Я пошлю к нему, узнаю и пришлю сказать, - прошептала ей Бетcи.\r\nНа выходе из беседки Алексей Александрович, так же как всегда, говорил со встречавшимися, и Анна должна была, как и всегда, отвечать и говорить;\r\nно она была сама не своя и как во сне шла под руку с мужем.\r\n\"Убился или нет? Правда ли? Придет или нет? Увижу ли я его нынче?\" - думала она.\r\nОна молча села в карету Алексея Александровича и молча выехала из толпы экипажей.\r\nНесмотря на все, что он видел, Алексей Александрович все-таки не позволил себе думать о настоящем положении своей жены. Он только видел внешние признаки.\r\nОн видел, что она ведет себя неприлично, и считал своим долгом сказать ей это. Но ему очень трудно было не сказать более, а сказать только это.\r\nОн открыл рот, чтобы сказать ей, как она неприлично вела себя, но невольно сказал совершенно другое.\r\n- Как, однако, мы все склонны к этим жестоким зрелищам, - сказал он. - Я замечаю...\r\n- Что? я не понимаю, - презрительно сказала Анна.\n Он оскорбился и тотчас же начал говорить то, что хотел.\r\n- Я должен сказать вам, - проговорил он.\n \"Вот оно, объяснение\", - подумала она, и ей стало страшно.\r\n- Я должен сказать вам, что вы неприлично ведете себя нынче, - сказал он ей по-французски.\r\n- Чем я неприлично вела себя?\r\n- громко сказала она, быстро поворачивая к нему голову и глядя ему прямо в глаза,\r\nно совсем уже не с прежним скрывающим что-то весельем, а с решительным видом, под которым она с трудом скрывала испытываемый страх.\r\n- Не забудьте, - сказал он ей, указывая на открытое окно против кучера.\r\nОн приподнялся и поднял стекло.\n - Что вы нашли неприличным? - повторила она\r\n- То отчаяние, которое вы не умели скрыть при падении одного из ездоков.\n Он ждал, что она возразит; но она молчала, глядя перед собою.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Тургенев И", "role": "user" }, { "content": "- De la poigne et des formes - воскликнул тучный генерал,- de la poigne surtout! А сие по-русски можно перевести тако: вежливо, но в зубы!\r\n- Ах ты, шалун, шалун неисправимый! - подхватил снисходительный генерал.- Мерзавец, не слушайте его, пожалуйста. Комара не зашибет. Он довольствуется тем, что сердца пожирает.\r\n- Ну, однако, нет, Борис,- начал Ратмиров, обменявшись взглядом с женою,- шалость шалостью, а это преувеличение.\r\nПрогресс - это есть проявление жизни общественной, вот что не надо забывать; это симптом. Тут надо следить.\r\n- Ну да, возразил тучный генерал и сморщил нос.- Дело известное, ты в государственные люди метишь!\r\n- Вовсе не в государственные люди... Какие тут государственные люди! А правду нельзя не признать.\n \"Воris\" опять запустил пальцы в бакенбарды и уставился в воздух.\r\n- Общественная жизнь, это очень важно, потому что в развитии народа, в судьбах, так сказать, отечества...\r\n- Vаlеrien,- перебил \"Воris\" внушительно,- il y a des dames ici. Я этого от тебя не ожидал. Или ты в комитет попасть желаешь?\r\n- Да они все теперь, слава богу, уже закрыты,подхватил раздражительный генерал и снова запел: \"Deux gendarmes un beau dimanche...\"\r\nРатмиров поднес батистовый платок к носу и грациозно умолк; снисходительный генерал повторил: \"Шалун! Шалун!\r\n\" А \"Воris\" обратился к даме, кривлявшейся в пустом пространстве, и, не понижая голоса, не изменяя даже выражения лица,\r\nначал расспрашивать ее о том, когда же она \"увенчает его пламя\", так как он влюблен в нее изумительно и страдает необыкновенно.\r\nС каждым мгновением, в течение этого разговора, Литвинову становилось все более и более неловко. Его гордость, его честная, плебейская гордость так и возмущалась.\r\nЧто было общего между ним, сыном мелкого чиновника, и этими военными петербургскими аристократами?\r\nОн любил все, что они ненавидели, он ненавидел все то, что они любили; он слишком ясно это сознавал, он всем существом своим это чувствовал.\r\nШутки их он находил плоскими, тон невыносимым, каждое движение ложным;\r\nв самой мягкости их речей ему слышалось возмутительное презрение - и однако же он как будто робел перед ними, перед этими людьми, этими врагами.\r\n..\r\n\"Фу, какая гадость! Я их стесняю, я им кажусь смешным,вертелось у него в голове,- зачем же я остаюсь?\r\nУйдем, уйдем тотчас!\" Присутствие Ирины не могло удержать его: невеселые ощущения возбуждала в нем и она.\r\nОн поднялся со стула и начал прощаться.\r\n- Вы уже уходите? - промолвила Ирина, но, подумав немного, не стала настаивать и только взяла с него слово, что он непременно посетит ее.\r\nГенерал Ратмиров с прежнею утонченною вежливостью раскланялся с ним, пожал ему руку, довел его до конца платформы.\r\n.. Но едва Литвинов успел завернуть за первый угол дороги, как дружный взрыв хохота раздался за ним.\r\nХохот этот относился не к нему, а к давно ожиданному мсье Вердие, который внезапно появился на платформе, в тирольской шляпе, синей блузе и верхом на осле;\r\nно кровь так и хлынула Литвинову в щеки, и горько стало ему: словно полынь склеила его стиснутые губы.\r\n\"Презренные, пошлые люди!\" - пробормотал он, не соображая того, что несколько мгновений, проведенных в обществе этих людей, еще не давали ему повода так жестоко выражаться.\r\nИ в этот-то мир попала Ирина, его бывшая Ирина! В нем она вращалась, жила, царствовала, для него она пожертвовала собственным достоинством, лучшими чувствами сердца...\r\nВидно, так следовало; видно, она не заслуживала лучшей участи! Как он радовался тому, что ей не вздумалось расспрашивать его о его намерениях!\r\nЕму бы пришлось высказываться перед \"ними\", в \"их\" присутствии.\r\n.. \"Ни за что! никогда!\" - шептал Литвинов, глубоко вдыхая свежий воздух и чуть не бегом спускаясь по дороге в Баден.\r\nОн думал о своей невесте, о своей милой, доброй, святой Татьяне, и как чиста, благородна, как правдива казалась она ему!\r\nС каким неподдельным умилением припоминал он ее черты, ее слова, самые ее привычки.\r\n..с каким нетерпением ожидал ее возвращения! Быстрая ходьба успокоила его нервы.\r\nВозвратясь домой, он уселся за стол, взял книгу в руки и внезапно ее выронил, даже вздрогнул... Что с ним случилось? Ничего не случилось с ним, но Ирина.\r\n.. Ирина... Удивительным, странным, необычайным вдруг показалось ему его свидание с нею. Возможно ли? он встретился, говорил с тою самой Ириной...\r\nИ почему на ней не лежит того противного, светского отпечатка, которым так резко отмечены все те другие?\r\nПочему ему сдается, что она как будто скучает, или грустит, или тяготится своим положением? Она в их стане, но она не враг.\r\nИ что могло ее заставить так радушно обратиться к нему, звать его к себе? Литвинов встрепенулся.\r\n- О Таня, Таня! - воскликнул он с увлечением,- ты одна мой ангел, мой добрый гений, тебя я одну люблю и век любить буду.\r\nА к той я не пойду. Бог с ней совсем ! Пусть она забавляется с своими генералами!\r\nЛитвинов снова взялся за книгу.\n\n\t \n ХI\r\nЛитвинов взялся за книгу, но ему не читалось.\r\nОн вышел из дому, прогулялся немного, послушал музыку, поглазел на игру и опять вернулся к себе в комнату, опять попытался читать - все без толку.\r\nКак-то особенно вяло влачилось время. Пришел Пищалкин, благонамеренный мировой посредник, и посидел часика три.\r\nПобеседовал, потолковал, ставил вопросы, рассуждал вперемежку - то о предметах возвышенных,\r\nто о предметах полезных и такую, наконец, распространил скуку, что бедный Литвинов чуть не взвыл.\r\nВ искусстве наводить скуку, тоскливую, холодную, безвыходную и безнадежную скуку,\r\nПищалкин не знал соперников даже между людьми высочайшей нравственности, известными мастерами по этой части.\r\nОдин вид его остриженной и выглаженной головы, его светлых и безжизненных глаз, его доброкачественного носа возбуждал невольную унылость, а баритонный, медлительный,\r\nкак бы заспанный его голос казался созданным для того, чтобы с убеждением и вразумительностью произносить изречения,\r\nсостоявшие в том, что дважды два четыре, а не пять и не три, вода мокра, а добродетель похвальна;\r\nчто частному лицу, равно как и государству, а государству, равно как и частному лицу, необходимо нужен кредит для денежных операций.\r\nИ со всем тем человек он был превосходный! Но уж таков предел судеб на Руси: скучны у нас превосходные люди.\r\nПищалкин удалился;\r\nего заменил Биндасов и немедленно, с великою наглостью, потребовал у Литвинова взаймы сто гульденов, которые тот ему и дал,\r\nнесмотря на то, что не только не интересовался Биндасовым, но даже гнушался им и знал наверное, что денег своих не получит ввек;\r\nпритом он сам в них нуждался.\r\nЗачем же он дал их ему? - спросит читатель. А черт знает зачем! На это русские тоже молодцы.\r\nПусть читатель положит руку на сердце и вспомнит, какое множество поступков в его собственной жизни не имело решительно другой причины.\r\nА Биндасов даже не поблагодарил Литвинова: потребовал стакан аффенталера (баденского красного вина) и ушел, не обтерев губ и нахально стуча сапогами.\r\nИ уж как же досадовал на себя Литвинов, глядя на красный загривок удалявшегося кулака!\r\nПеред вечером он получил письмо от Татьяны, в котором она его извещала, что, вследствие нездоровья ее тетки, раньше пяти, шести дней она в Баден приехать не может.\r\nЭто известие неприятно подействовало на Литвинова: оно усилило его досаду, и он лег спать рано, в дурном настроении духа.\r\nСледующий день выдался не лучше предшествовавшего, чуть ли не хуже.\r\nС самого утра комната Литвинова наполнилась соотечественниками:\r\nБамбаев, Ворошилов, Пищалкин, два офицера, два гейдельбергские студента, все привалили разом и так-таки не уходили вплоть до обеда, хотя скоро выболтались и, видимо, скучали.\r\nОни просто не знали, куда деться, и, попав на квартиру Литвинова, как говорится, \"застряли\" в ней.\r\nСперва они потолковали о том, что Губарев уехал обратно в Гейдельберг и что надо будет к нему отправиться; потом немного пофилософствовали, коснулись польского вопроса;\r\nпотом приступили к рассуждениям об игре, о лоретках, принялись рассказывать скандальные анекдотцы;\r\nнаконец, разговор завязался о том, какие бывают силачи, какие толстые люди и какие обжоры.\r\nВыступили на свет божий старые анекдоты о Лунине, о дьяконе, съевшем на пари тридцать три селедки,\r\nоб известном своею точностью уланском полковнике Изъединове, о солдате, ломающем говяжью кость о собственный лоб, а там пошло уже совершенное вранье.\r\nСам Пищалкин рассказал, зевая, что знал в Малороссии бабу, в которой при смерти оказалось двадцать семь пудов с фунтами, и помещака, который за завтраком съедал трех гусей и осетра;\r\nБамбаев вдруг пришел в экстаз и объявил, что он сам в состоянии съесть целого барана, \"разумеется, с приправами\",\r\nа Ворошилов брякнул что-то такое несообразное насчет товарища, силача-кадета, что все помолчали, помолчали, посмотрели друг на друга, взялись за шапки и разбрелись.\r\nОставшись наедине, Литвинов хотел было заняться, но ему точно копоти в голову напустили; он ничего не мог сделать путного, и вечер тоже пропал даром.\r\nНа следующее утро он собирался завтракать, кто-то постучался к нему в дверь.\r\n\"Господи,- подумал Литвинов, - опять кто-нибудь из вчерашних приятелей\",- и не без некоторого содрогания промолвил:\r\n- Herein!\n Дверь тихонько отворилась, и в комнату вошел Потугин.\n Литвинов чрезвычайно ему обрадовался.\r\n- Вот это мило! - заговорил он, крепко стискивая руку нежданному гостю,- вот спасибо! Я сам непременно навестил бы вас, да вы не хотели мне сказать, где вы живете.\r\nСадитесь, пожалуйста, положите шляпу. Садитесь же.\r\nПотугин ничего не отвечал на ласковые речи Литвинова, стоял, переминаясь с ноги на ногу, посреди комнаты и только посмеивался да покачивал головой.\r\nРадушный привет Литвинова его, видимо, тронул, но в выражении его лица было нечто принужденное.\r\n- Тут... маленькое недоразумение...- начал он не без запинки.- Конечно, я всегда с удовольствием... но меня, собственно... меня к вам прислали.\r\n- То есть вы хотите сказать,- промолвил жалобным голосом Литвинов,- что сами собой вы бы не пришли ко мне?\r\n- О нет, помилуйте!.. Но я... я, может быть, не решился бы сегодня вас беспокоить, если бы меня не попросили зайти к вам. Словом, у меня есть к вам поручение.\r\n- От кого, позвольте узнать?\r\n- От одной вам известной особы, от Ирины Павловны Ратмировой. Вы третьего дня обещались навестить ее и не пришли.\n Литвинов с изумлением уставился на Потугина.\r\n- Вы знакомы с госпожою Ратмировой?\n - Как видите.\n - И коротко знакомы?\n - Я до некоторой степени ей приятель.\r\nЛитвинов помолчал.\n - Позвольте вас спросить,- начал он наконец,- вам известно, для чего Ирине Павловне угодно меня видеть? Потугин подошел к окну.\r\n- До некоторой степени известно. Она, сколько я могу судить, очень обрадовалась встрече с вами, ну и желает возобновить прежние отношения.\r\n- Возобновить,- повторил Литвинов.- Извините мою нескромность, но позвольте мне еще спросить вас. Вам известно, какого рода были эти отношения?\r\n- Собственно - нет, неизвестно. Но я полагаю,- прибавил Потугин, внезапно обратившись к Литвинову и дружелюбно глядя на него,- я полагаю, что они были хорошего свойства.\r\nИрина Павловна очень вас хвалила, и я должен был дать ей слово, что приведу вас. Вы пойдете?\r\n- Когда?\n - Теперь... сейчас.\r\nЛитвинов только руками развел.\r\n- Ирина Павловна,- продолжал Потугин,- полагает, что та...как бы выразиться...\r\nта среда, что ли,в которой вы ее застали третьего дня, не должна возбудить ваше особенное сочувствие; но она велела вам сказать, что черт не такой черный, каким его изображают.\r\n- Гм... Это изречение применяется собственно к той... среде?\n - Да... и вообще.\n - Гм... Ну, а вы, Созонт Иваныч, какого мнения о черте?\r\n- Я думаю, Григорий Михайлыч, что он, во всяком случае, не такой, каким его изображают.\n - Он лучше?\r\n- Лучше ли, хуже ли, это решить трудно, но ни такой. Ну что же, идем мы?\n - Да вы посидите сперва немножко. Мне, признаться, все-таки кажется немного странным...\r\n- Что, смею спросить?\n - Каким образом вы, собственно вы, могли сделаться приятелем Ирины Павловны?\n Потугин окинул самого себя взглядом.\r\n- С моею фигурой, с положением моим в обществе оно, точно, неправдоподобно; но вы знаете - уже Шекспир сказал: \"Есть многое на свете, друг Гонца, и так далее.\r\nЖизнь тоже шутить не любит.\r\nВот вам сравнение: дерево стоит перед вами, и ветра нет; каким образом лист на нижней ветке прикоснется к листу на верхней ветке? Никоим образом.\r\nА поднялась буря, все перемешалось - и те два листа прикоснулись.\r\n- Ага! Стало быть, бури были?\n - Еще бы! Без них разве проживешь? Но в сторону философию. Пора идти.\n Литвинов все еще колебался.\r\n- О господи! - воскликнул с комической ужимкой Потугин,- какие нынче стали молодые люди!\r\nПрелестнейшая дама приглашает их к себе, засылает за ними гонцов, нарочных, а они чинятся! Стыдитесь, милостивый горсударь, стыдитесь.\r\nВот ваша шляпа. Возьмите ее, и \"форвертс !\" - как говорят наши друзья, пылкие немцы.\r\nЛитвинов постоял еще немного в раздумье, но кончил тем, что взял шляпу и вышел из комнаты вместе с Потугиным.\r\nXII\r\nОни пришли в одну из лучших гостиниц Бадена и спросили генеральшу Ратмирову.\r\nШвейцар сперва осведомился об их именах, потом тотчас отвечал, что \"die Frau Furstin ist zu Hause\" ,- и сам повел их по лестнице, сам постучал в дверь номера и доложил о них.\r\n\"Die Frau Furstin\" приняла их немедленно; она была одна: муж ее отправился в Кралсруэ для свидания с проезжавшим сановным тузом из \"влиятельных\".\r\nИрина сидела за небольшим столиком и вышивала по канве, когда Потугин с Литвиновым переступили порог двери.\r\nОна проворно бросила шитье в сторону, оттолкнула столик, встала; выражение неподдельного удовольствия распространилось по ее лицу.\r\nНа ней было утреннее, доверху закрытое платье; прекрасные очертания плеч и рук сквозили через легкую ткань; небрежно закрученная коса распустилась и падала низко на тонкую шею.\r\nИрина бросила Потугину быстрый взгляд, шепнула \"mersi\" и, протянув Литвинову руку, любезно упрекнула его в забывчивости.\r\n\"А еще старый друг\",- прибавила она. Литвинов начал было извиняться.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "Этот молодой человек, имя которого нам уже приходилось вспоминать выше, в то время в некоторых петербургских кружках пользовался славою первого русского революционера.\r\nОсобенно он был силен у низших и высших чиновников некоторых канцелярий,\r\nгде сидели наилучшие герценовские корреспонденты из Петербурга, которых этот Ничипоренко всех потом и перепутал.\r\nОн-то, сей самый Ничипоренко, и был избран ментором к молодому, неопытному и восторженному Телемаку. Их снабдили рекомендациями (даже П.\r\nИ. Мельников в этом участвовал), и даны были наставления: как, куда ехать, с кем повидаться, к чему прислушаться.\r\nКроме того, им даны были и особые поручения привезти сюда с ярмарки по оказии некоторые мелочи: кому кальян, кому кавказского вина, кому другие подобные хозяйственные безделушки.\r\nЗабыли им дать только одного - денег, но зато им было внушено, что они могут отлично ездить и без денег,\r\nзарабатывая все нужное на путевые издержки корреспонденциями, которые здешние друзья их взялись пристраивать в газеты.\r\nНичипоренко сразу и сам убедился, что это действительно очень легко, и умел в этом убедить и Артура Бенни.\r\nМентор и Телемак забрали в саквояжи необходимые письменные принадлежности,\r\nсели в Петербурге в третьеклассный вагон Николаевской железной дороги и поехали путешествовать по России и \"устраивать предприятие\".\r\nНекий театральный человек сказал им комическое благословение, которое, может быть, их и сопровождало...\r\nГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ\r\nЭта поездка Бенни с чиновником Ничипоренко, сколько известно, была первым действительным \"предприятием\", совершенным лет за пять до того,\r\nкак начали ни на что не похоже описывать подобные предприятия в вялых и неинтересных повестях и романах.\r\nЕдучи с недалеким, болезненным, чахлым и до противности неопрятным чиновником Ничипоренко, Бенни немного нужно было, чтобы разгадать своего ментора.\r\nДо Твери Бенни уже составил себе ясное понятие, что спутник его крайняя ограниченность и несет белиберду.\r\nОстановившись по дороге в Твери, где им следовало сесть на пароход, они уже немножко поссорились.\r\nВ маленьком трактирчике, где они пристали, Ничипоренко, строго взыскивая с трактирного мальчика за какую-то неисправность,\r\nтолкнул его и обругал словом, которое Бенни понимал и которого не мог слышать.\r\nБенни показалось ужасным такое обращение со стороны человека, который ехал \"сходиться с народом\", и у них произошла сцена.\r\nБенни настоятельно потребовал, чтобы Ничипоренко или тотчас же извинился перед трактирным мальчиком и дал слово,\r\nчто вперед подобного обращения ни с кем из простолюдинов в присутствии Бенни не допустит, или оставил бы его, Бенни, одного и ехал, куда ему угодно.\r\nБенни поставил Ничипоренко свои условия с такою решимостью, что тот сразу увидел себя в совершенной необходимости на которое-нибудь из них решиться.\r\nЕхать назад одному, ничего не сделавши для \"предприятия\" и притом не имея что и рассказать о том, за что он прогнан, Ничипоренко находил невозможным,\r\nи он извинился перед мальчишкою и дал Бенни требуемое этим последним слово воздержаться вперед и от драчливости и от брани.\r\nЗа сим эмиссары снова поехали далее уже не по сухому пути, а по Волге.\r\nНичипоренко, кажется, вовсе не понимал всего значения сделанной им уступки требованиям Бенни:\r\nон не предвидел, что после нее он уже не может иметь никакой менторской власти над своим возмутившимся Телемаком и что он из руководителя и наставника вдруг,\r\nничего не видя, сошел на позицию школяра, которого дерут за уши.\r\nГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ\r\nВ Нижний Новгород у Бенни и Ничипоренко было (от П. И.\r\nМельникова) письмо в один хороший семейный дом, хотя и не имевший никаких прямых связей с предприимчивою партиею, но весьма интересный для знакомства.\r\nХозяин, этого дома был молодой человек, чиновник с родовыми связями и хорошо открытой карьерой.\r\nВ то время этот господин всего года три как был женат на молодой девушке, тоже из очень хорошего семейства.\r\nМолодые хозяева приняли рекомендованных им из Петербурга гостей дружественно и радушно, - сделали для них обед и пригласили к этому обеду нескольких своих знакомых, мужчин и дам.\r\nНичипоренко уже успел шепнуть всем по секрету, что сопровождаемый им человек, Артур Бенни, есть \"герценовсиий эмиссар\",\r\nс которым они едут \"делать предприятие\", и все, кому это было сказано, разумеется, спешили, как на чудо, досмотреть на герценовского эмиссара.\r\nНичипоренко, показывая Бенни любопытным нижегородцам, был, однако, не совсем доволен:\r\nон находил, что его эмиссар не так себя держит, как бы следовало, что он \"сентиментальничает\", что это в нем отзывается английская рутина и что он,\r\nНичипоренко, должен показать Бенни, как следует вести себя с провинциалами для того, чтобы производить на них надлежащее впечатление.\r\nНичипоренко приготовился блеснуть своим вольномыслием перед собравшимся к обеду провинциальным обществом. За обедом к этому представился и удобный случай.\r\nДамы, беседуя с Бенни (которого дамы и полицейские всегда неотразимо принимали за настоящего англичанина),\r\nговорили комплименты английским нравам и хвалили чистоту идей, проводимых в большинстве английских романов.\r\n- Там никогда не позволяют себе издеваться над семейными привязанностями и над браком, - сказала одна дама.\r\n- Это совершенно справедливо, - отвечал Бенни, - хотя брак уважается повсюду, но в Англии особенно крепки и семейные связи и семейные предания.\r\nНичипоренко нашел этот момент отменно удобным, чтобы зараз и проучить Бенни, \"чтобы он не подличал\",\r\nи в то же время показать, как людям их звания следует направлять в обществе такие разговоры.\r\nСо всем свойственным ему петербургским вольномыслием того простодушного времени Ничипоренко объявил во всеуслышание,\r\nчто брак совсем не пользуется повсеместным уважением и что у нас, у первых, есть раскольники, которые не признают брака, ибо брак есть - просто вредная глупость.\r\nИмея в виду, что такое суровое осуждение брака было произнесено в присутствии замужней хозяйки и многих присутствовавших здесь замужних дам, некоторая почтенная пожилая дама,\r\nродственница хозяев, заметила Ничипоренко, что ему так при семейных людях рассуждать не годится,\r\nчто она и сама венчалась и дочерей замуж выдавала, но никакой вредной глупости в этом не видит.\r\n- Да кто же видит свои глупости! - отвечал развязный Ничипоренко.\r\n- Хотела бы вам, батюшка, отвечать, что, слушая вас, я готова поверить, что действительно бывают люди, неспособные видеть свои глупости; но скажу вам только, что вы большой невежа.\r\n- А вы меня небось этим хотите сконфузить? - отвечал, рассмеявшись, Ничипоренко и, махнув рукою, добавил: - Нам мало дела до того, что о нас думает подгнивающее поколение!\r\nА что касается до ваших дочерей, которых вы выдали замуж, так мы еще не знаем, чем это окончится?\r\nЕсли спросить женщин по совести, то каждая из них предпочитает временные свободные отношения вековечным брачным.\r\n- Вы должны выйти вон! Сейчас вон! - вскрикнула, вся побагровев, старушка и, быстро отодвинув свое кресло, встала из-за стола.\r\nОбед и дальнейшее гостевание в этом доме были расстроены самым неожиданным и самым печальным образом;\r\nа вместе с тем печальная история эта должна была отразиться и на самом предприятии.\r\nЭмиссары рассчитывали получить в этом нижегородском доме рекомендательные письма в Казань, в Астрахань и в Саратов, и им уже были и обещаны эти рекомендации;\r\nно как же после этого, устроенного Ничипоренком, скандала заикаться напоминать об этом обещании?\r\nНичипоренко еще уверял опечаленного Бенни, что это не значит ничего, что у нас, в России, теперь молодые за старых не стоят;\r\nно Бенни считал дело проигранным и ни за что не согласился просить писем.\r\n- Мало того, что их нельзя просить, но если бы мне их и дали, то я их теперь не возьму, - решил он Ничипоренке.\n Ничипоренко только пожал плечами и отвечал:\r\n- Ну, этак, батюшка мой, с такими тонкостями вы в России ничего не сделаете.\n Бенни ему не отвечал.\r\nАгитаторы оба взаимно были друг другом недовольны, и оба были не в духе. Для первого шага у них уже было довольно неудач.\r\nНичипоренко, однако, первый нашелся, как ему выйти из такого неприятного положения.\r\nСидя после этого обеда в трактирном нумере у окна, в которое ярко светило спускавшееся к закату солнце и в которое врывался шум и гром с заречья,\r\nгде кипела ярмарка, Ничипоренко несколько раз озирался на своего унылого и поникшего головою партнера и, наконец, сказал;\r\n- Да бросьте вы, Бенни, об этом думать!\r\nЭка, черт возьми, невидаль какая, что старая барыня рассердилась! Нам не они нужны - нам народ нужен.\r\nБенни приподнял голову и взглянул на своего спутника остолбенелыми глазами.\r\nБольшие, черные как уголь глаза Бенни при всяком грубом и неделикатном поступке имели странную способность останавливаться,\r\nи тогда стоило большого труда, чтобы его в такое время снова докликаться и заставить перевести свой взгляд на другой предмет.\r\nПозже это знали очень многие; но Ничипоренко не был предупрежден о таких столбняковых припадках Бенни и очень испугался.\r\nОн облил Бенни водою и послал за доктором. Пришедший доктор велел пустить Бенни кровь, но пока отыскали фельдшера, который должен был открыть жилу, больной пришел в себя.\r\nНичипоренко был несказанно этим обрадован: он вертелся около Бенни, юлил и булькотал своим неприятным голосом:\r\n- Нам нужен народ! Не они, а народ. Я положительно говорю, что нам нужен народ!\n Расстроенный Бенни повторял за ним: \"народ\".\r\n- Именно народ! - подхватил Ничипоренко. - И мы должны идти к народу, и мы должны сойтись с ним. Бенни смотрел на него молча.\r\n- Чего вы смотрите? Пойдемте! - заговорил вдруг, оживляясь, Ничипоренко. - Я вам ручаюсь, что вы в народе увидите совсем другое, чем там. Берите скорее шапку и идем.\r\nБенни взял шапку, и они пошли.\n\n ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ\r\nМентор вел своего Телемака на ярмарку, которая волновалась и шумела, вся озаренная красным закатом.\n Они шли сходиться с народом.\r\nНичипоренко опять впал в свою роль руководителя и хотел показать Бенни, как должно сходиться с русским народом;\r\nно только, на свое несчастие, он в это время спохватился, что он и сам не знает, как за это взяться.\r\nПравда, он слыхал, как Павел Якушкин разговаривает с прислугою, и знал он, что уж Павел Якушкин,\r\nвсеми признано, настоящий мужик, но опять он никак не мог припомнить ни одной из якушкинских речей;\r\nда и все ему мерещился ямщик, который однажды сказал Якушкину:\r\n- А зачем же на табе очки? Коли ты мужик, табе очки ненадобе. Нешто мужики очки-то носят?\r\nНичипоренко поскорее схватил с себя синие консервы, которые надел в дорогу для придания большей серьезности своему лицу, и едва он снял очки, как его простым,\r\nне заслоненным стеклами глазам представился небольшой чистенький домик с дверями, украшенными изображением чайника, графина, рюмок и чайных чашек.\r\nВверху над карнизом домика была вывеска: \"Белая харчевня\".\r\nВ эту же минуту Ничипоренко почувствовал, что Бенни вздрогнул всем телом и остановился.\n - Чего вы? - спросил его Ничипоренко.\r\nБенни ничего не отвечал, но зорко, не сводя глаз, смотрел на обогнавших их трех купцов, которые шли,\r\nжарко между собою разговаривая и перекидывая друг другу с рук на руки какой-то образчик.\r\nОдин из этих купцов, кричавший громко: \"некогда! некогда!\", был тот самый сибирский революционер, который сманил Бенни из Лондона и сказал ему в Берлине: \"ступай, немчик, назад\".\r\nВся эта история теперь проснулась в памяти Бенни, и ему стало и еще тяжелее и еще досаднее.\r\n- И ему теперь некогда! думал я с завистью, - рассказывал Бенни.\r\n- Он, сыгравший со мною такую комедию, так счастлив, что ему некогда, что его день, час,\r\nминута все разобраны, а я все слоняюсь без дела, без толка, без знания - что делать, за что приняться?\r\nОн проходит теперь мимо меня, вовсе меня не замечая.\r\n.. Не заметил он меня, или он меня побоялся?\r\nНо прежде чем Бенни успел решить себе этот вопрос, купец, поворачивая в следующий переулок, вдруг быстро оборотился назад, погрозил Бенни в воздухе кулаком и скрылся.\r\nВ раскрытые окна \"Белой харчевни\" неслись стук ножей, звон чашек, рюмок и тарелок, говор, шум и крик большой толпы и нескладные звуки русской пьяной, омерзительной песни.\r\nБенни опомнился и, указывая на харчевню, с гадливостью спросил: что это? Ничипоренко захохотал.\r\n- Чего вы! - заговорил он. - Испугался!.. Небось невесть что подумал, а это просто народ.\n - Но тут драка, что ли?\r\n- Какая драка, - просто русский народ! Пойдемте.\n Они вошли в харчевню.\n\n ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ\r\nОба агитатора были одеты довольно оригинально:\r\nна Ничипоренке был длинный коричневый пальмерстон и островерхая гарибальдийская шляпа, в которой длинный и нескладный Ничипоренко с его плачевною физиономиею был похож на факельщика,\r\nно такими шляпами тогда щеголяли в Петербурге, - а на Бенни был гуттаперчевый мекинтош и форменная английская фуражка с красным.\r\nоколышем, на котором посередине, над козырьком, красовался довольно большой, шитый золотом вензель королевы Виктории R. V. (Regina Victoria).\r\nВ руке Бенни держал дорогой шелковый зонтик, который привез с собою из Англии и с которым никогда не расставался. В этом стройном уборе они и предъявились впервые народу.\r\nВзойдя в харчевню и отыскав свободное место, Ничипоренко спросил себе у полового чаю и газету.\r\nПоловой подал им чай и \"Ярмарочные известия\". Газета эта ни Бенни, ни Ничипоренко не интересовала, а других газет в \"Белой харчевне\" не было.\r\nЗа недостатком в литературе надо было прямо начинать \"сходиться с народом\".\r\nНичипоренко все озирался и выбирал, с кем бы ему как-нибудь заговорить?\r\nНо посетители харчевни - кто пил, кто ел, кто пел, кто шепотом сговаривался и торговался, не обращая никакого внимания на наших предпринимателей.\r\nСреди шума, гвалта и толкотни в толпе мелькала маленькая седая голова крохотного старичка, который плавал по зале, как легкий поплавок среди тяжелых листов водяного папоротника.\r\nОн на секунду приостанавливался у какой-нибудь кучки и опять плыл далее и так обтекал залу.\r\n- Видите, какая сила, - говорил Ничипоренко, кивая головою на народ.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "Девять из десяти шансов, что она его предложение не примет; но на одну десятую шансов, стало быть, он все же рассчитывал, и, признаюсь, это очень любопытно, по-моему, впрочем.\r\n.. впрочем, тут могло быть исступление, тот же \"двойник\", как вы сейчас так хорошо сказали.\r\n- И вы смеетесь? И разве я могу поверить, что письмо было передано через вас? Ведь вы - невеста отца ее? Пощадите меня, Анна Андреевна!\r\n- Он просил меня пожертвовать своей судьбой его счастию, а впрочем, не просил по-настоящему: это все довольно молчаливо обделалось, я только в глазах его все прочитала.\r\nАх, боже мой, да чего же больше: ведь ездил же он в Кенигсберг, к вашей матушке, проситься у ней жениться на падчерице madame Ахмаковой?\r\nВедь это очень сходно с тем, что он избрал меня вчера своим уполномоченным и конфидентом.\r\n(5)\r\nОна была несколько бледна. Но ее спокойствие было только усилением сарказма.\r\nО, я простил ей многое в ту минуту, когда постепенно осмыслил дело. С минуту я обдумывал; она молчала и ждала.\r\n- Знаете ли, - усмехнулся я вдруг, - вы передали письмо потому, что для вас не было никакого риску, потому что браку не бывать, но ведь он?\r\nОна, наконец? Разумеется, она отвернется от его предложения, и тогда.\r\n.. что тогда может случиться? Где он теперь, Анна Андреевна? - вскричал я. - Тут каждая минута дорога, каждую минуту может быть беда!\r\n- Он у себя дома, я вам сказала.\r\nВ своем вчерашнем письме к Катерине Николаевне, которое я передала, он просил у ней, во всяком случае, свидания у себя на квартире, сегодня, ровно в семь часов вечера.\r\nТа дала обещание.\r\n- Она к нему на квартиру? Как это можно?\n - Почему же? Квартира эта принадлежит Настасье Егоровне; они оба очень могли у ней встретиться как ее гости...\r\n- Но она боится его... он может убить ее!\n Анна Андреевна только улыбнулась.\r\n- Катерина Николаевна, несмотря на весь свой страх, который я в ней сама приметила, всегда питала,\r\nеще с прежнего времени, некоторое благоговение и удивление к благородству правил и к возвышенности ума Андрея Петровича.\r\nНа этот раз она доверилась ему, чтобы покончить с ним навсегда.\r\nВ письме же своем он дал ей самое торжественное, самое рыцарское слово, что опасаться ей нечего... Одним словом, я не помню выражений письма, но она доверилась.\r\n.. так сказать, для последнего разу... и, так сказать, отвечая самыми геройскими чувствами. Тут могла быть некоторая рыцарская борьба с обеих сторон.\r\n- А двойник, двойник! - воскликнул я. - Да ведь он с ума сошел!\r\n- Давая вчера свое слово явиться на свидание, Катерина Николаевна, вероятно, не предполагала возможности такого случая.\r\nЯ вдруг повернулся и бросился бежать... К нему, к ним, разумеется! Но из залы еще воротился на одну секунду.\r\n- Да вам, может быть, того и надо, чтобы он убил ее! - вскричал я и выбежал из дому.\r\nНесмотря на то что я весь дрожал, как в припадке, я вошел в квартиру тихо, через кухню,\r\nи шепотом попросил вызвать ко мне Настасью Егоровну, но та сама тотчас же вышла и молча впилась в меня ужасно вопросительным взглядом.\r\n- Они-с, их нет дома-с.\n Но я прямо и точно, быстрым шепотом изложил, что все знаю от Анны Андреевны, да и сам сейчас от Анны Андреевны.\r\n- Настасья Егоровна, где они?\n - Они в зале-с; там же, где вы сидели третьего дня, за столом...\r\n- Настасья Егоровна, пустите меня туда!\n - Как это возможно-с?\r\n- Не туда, а в комнату рядом. Настасья Егоровна, Анна Андреевна, может, сама того хочет.\r\nКабы не хотела, не сказала бы мне, что они здесь. Они меня не услышат... она сама того хочет...\r\n- А как не хочет? - не спускала с меня впившегося взгляда своего Настасья Егоровна.\r\n- Настасья Егоровна, я вашу Олю помню... пропустите меня. У нее вдруг затряслись губы и подбородок:\r\n- Голубчик, вот за Олю разве... за чувство твое...Не покинь ты Анну Андреевну, голубчик! Не покинешь, а? не покинешь?\r\n- Не покину!\n - Дай же мне свое великое слово, что не вбежишь к ним и не закричишь, коли я тебя там поставлю?\n - Честью моею клянусь, Настасья Егоровна!\r\nОна взяла меня за сюртук, провела в темную комнату, смежную с той, где они сидели, подвела чуть слышно по мягкому ковру к дверям,\r\nпоставила у самых спущенных портьер и, подняв крошечный уголок портьеры, показала мне их обоих.\r\nЯ остался, она ушла. Разумеется, остался. Я понимал, что я подслушиваю, подслушиваю чужую тайну, но я остался. Еще бы нe остаться - а двойник? Ведь уж он разбил в моих глазах образ?\r\nIV.\r\nОни сидели друг против друга за тем же столом, за которым мы с ним вчера пили вино за его \"воскресение\"; я мог вполне видеть их лица.\r\nОна была в простом черном платье, прекрасная и, по-видимому, спокойная, как всегда.\r\nГоворил он, а она с чрезвычайным и предупредительным вниманием его слушала. Может быть, в ней и видна была некоторая робость. Он же был страшно возбужден.\r\nЯ пришел уже к начатому разговору, а потому некоторое время ничего не понимал. Помню, она вдруг спросила:\n - И я была причиною?\r\n- Нет, это я был причиною, - ответил он, - а вы только без вины виноваты.\r\nВы знаете, что бывают без вины виноватыми? Это - самые непростительные вины и всегда почти несут наказание, - прибавил он, странно засмеявшись.\r\n- А я и впрямь думал минуту, что вас совсем забыл и над глупой страстью моей совсем смеюсь.\r\n.. но вы это знаете.\r\nА, однако же, что мне до того человека, за которого вы выходите? Я сделал вам вчера предложение, простите за это, это - нелепость, а между тем заменить ее совсем нечем.\r\n.. что ж бы я мог сделать, кроме этой нелепости? Я не знаю...\r\nОн потерянно рассмеялся при этом слове, вдруг подняв на нее глаза; до того же времени говорил, как бы смотря в сторону.\r\nЕсли б я был на ее месте, я бы испугался этого смеха, я это почувствовал. Он вдруг встал со стула.\r\n- Скажите, как могли вы согласиться прийти сюда? - спросил он вдруг, как бы вспомнив о главном. - Мое приглашение и мое все письмо - нелепость...\r\nПостойте, я еще могу угадать, каким образом вышло, что вы согласились прийти, но - зачем вы пришли - вот вопрос? Неужто вы из одного только страху пришли?\r\n- Я чтоб видеть вас пришла, - произнесла она, присматриваясь к нему с робкою осторожностью.\r\nОба с полминуты молчали. Версилов опустился опять на стул и кротким, но проникнутым, почти дрожавшим голосом начал:\r\n- Я вас ужасно давно не видал, Катерина Николаевна, так давно, что почти уж и возможным не считал когда-нибудь сидеть,\r\nкак теперь, подле вас, вглядываться в ваше лицо и слушать ваш голос.\r\n.. Два года мы не видались, два года не говорили. Говорить-то я с вами уж никогда не думал.\r\nНу, пусть, что прошло - то прошло, а что есть - то завтра исчезнет как дым, - пусть это!\r\nЯ согласен, потому что опять-таки этого заменить нечем, но не уходите теперь даром, - вдруг прибавил он, почти умоляя, - если уж подали милостыню - пришли, то не уходите даром:\r\nответьте мне на один вопрос!\r\n- На какой вопрос?\r\n- Ведь мы никогда не увидимся и - что вам? Скажите мне правду раз навек, на один вопрос, который никогда не задают умные люди: любили вы меня хоть когда-нибудь, или я... ошибся?\r\nОна вспыхнула.\n - Любила, - проговорила она.\n Так я и ждал, что она это скажет - о, правдивая, о, искренняя, о, честная!\r\n- А теперь? - продолжал он.\n - Теперь не люблю.\n - И смеетесь?\r\n- Нет, я потому сейчас усмехнулась, нечаянно, потому что я так и знала, что вы спросите: \"А теперь?\" А потому улыбнулась... потому что, когда что угадываешь, то всегда усмехнешься...\r\nМне было даже странно; я еще никогда не видал ее такою осторожною, даже почти робкою и так конфузящеюся. Он пожирал ее глазами.\r\n- Я знаю, что вы меня не любите... и - совсем не любите? - Может быть, совсем не люблю.\r\nЯ вас не люблю, - прибавила она твердо и уже не улыбаясь и не краснея. - Да, я любила вас, но недолго. Я очень скоро вас тогда разлюбила...\r\n- Я знаю, знаю, вы увидали, что тут не то, что вам надо, но... что же вам надо? Объясните мне это еще раз...\r\n- Разве я это уже когда-нибудь вам объясняла? Что мне надо? Да я - самая обыкновенная женщина; я - спокойная женщина, я люблю... я люблю веселых людей.\r\n- Веселых?\r\n- Видите, как я даже не умею говорить с вами. Мне кажется, если б вы меня могли меньше любить, то я бы вас тогда полюбила, - опять робко улыбнулась она.\r\nСамая полная искренность сверкнула в ее ответе, и неужели она не могла понять, что ответ ее есть самая окончательная формула их отношений, все объясняющая и разрешающая.\r\nО, как он должен был понять это! Но он смотрел на нее о и странно улыбался.\r\n- Бьоринг - человек веселый? - продолжал он спрашивать.\r\n- Он не должен вас беспокоить совсем, - ответила она с некоторою поспешностью. - Я выхожу за него потому только, что мне за ним будет всего спокойнее. Вся душа моя останется при мне.\r\n- Вы, говорят, опять полюбили общество, свет?\r\n- Не общество.\r\nЯ знаю, что в нашем обществе такой же беспорядок, как и везде; но снаружи формы еще красивы, так что, если жить, чтоб только проходить мимо, то уж лучше тут, чем где-нибудь.\r\n- Я часто стал слышать слово \"беспорядок\"; вы тогда тоже испугались моего беспорядка, вериг, идей, глупостей?\n - Нет, это было не совсем то...\r\n- Что же? Ради бога, говорите все прямо.\n - Ну, я вам скажу это прямо, потому что считаю вас за величайший ум... Мне всегда казалось в вас что-то смешное.\r\nВыговорив это, она вдруг вспыхнула, как бы сознав, что сделала чрезвычайную неосторожность.\r\n- Вот за то, что вы мне это сказали, я вам много могу простить, - странно проговорил он.\r\n- Я не договорила, - заторопилась она, все краснея, - это я смешна... уж тем, что говорю с вами как дура.\r\n- Нет, вы не смешны, а вы - только развратная, светская женщина! - побледнел он ужасно. - Я давеча тоже не договорил, когда вас спрашивал, зачем вы пришли.\r\nХотите, договорю?\r\nТут существует одно письмо, один документ, и вы ужасно его боитесь, потому что отец ваш, с этим письмом в руках, может вас проклясть при жизни и законно лишить наследства в завещании.\r\nВы боитесь этого письма и - вы пришли за этим письмом, - проговорил он, почти весь дрожа и даже чуть не стуча зубами. Она выслушала его с тоскливым и болезненным выражением лица.\r\n- Я знаю, что вы можете мне сделать множество неприятностей, - проговорила она, как бы отмахиваясь от его слов,\r\n- но я пришла не столько затем, чтобы уговорить вас меня не преследовать, сколько, чтоб вас самого видеть.\r\nЯ даже очень желала вас встретить уже давно, сама...\r\nНо я встретила вас такого же, как и прежде, - вдруг прибавила она, как бы увлеченная особенною и решительною мыслью и даже каким-то странным и внезапным чувством.\r\n- А вы надеялись увидеть другого? Это - после письма-то моего о вашем разврате? Скажите, вы шли сюда без всякого страху?\r\n- Я пришла потому, что вас прежде любила; но, знаете, прошу вас, не угрожайте мне, пожалуйста, ничем, пока мы теперь вместе, не напоминайте мне дурных моих мыслей и чувств.\r\nЕсли б вы могли заговорить со мной о чем-нибудь другом, я бы очень была рада. Пусть угрозы - потом, а теперь бы другое...\r\nЯ, право, пришла, чтоб вас минуту видеть и слышать.\r\nНу а если не можете, то убейте меня прямо, но только не угрожайте и не терзайтесь передо мною сами,\r\n- заключила она, в странном ожидании смотря на него, точно и впрямь предполагая, что он может убить ее.\r\nОн встал опять со стула и, горячим взглядом смотря на нее, проговорил твердо:\r\n- Вы уйдете отсюда без малейшего оскорбления.\n - Ах да, ваше честное слово! - улыбнулась она.\r\n- Нет, не потому только, что дано честное слово в письме, а потому, что я хочу и буду думать о вас всю ночь...\n - Мучить себя?\r\n- Я воображаю вас, когда я один, всегда. Я только и делаю, что с вами разговариваю. Я ухожу в трущобы и берлоги, и, как контраст, вы сейчас являетесь предо мною.\r\nНо вы всегда смеетесь надо мною, как и теперь... - он проговорил это как бы вне себя.\r\n- Никогда, никогда не смеялась я над вами! - воскликнула она проникнутым голосом и как бы с величайшим состраданием, изобразившимся на лице ее.\r\n- Если я пришла, то я из всех сил старалась сделать это так, чтоб вам ни за что не было обидно, - прибавила она вдруг.\r\n- Я пришла сюда, чтоб сказать вам, что я почти вас люблю... Простите, я, может, не так сказала, - прибавила она торопливо.\r\nОн засмеялся:\r\n- Зачем вы не умеете притворяться? Зачем вы - такая простушка, зачем вы - не такая, как все... Ну как сказать человеку, которого прогоняешь: \"почти люблю вас\"?\r\n- Я только не умела выразиться, - заторопилась она, - что я не так сказала; это потому, что я при вас всегда стыдилась и не умела говорить с первой нашей встречи.\r\nА если я не так сказала словами, что \"почти вас люблю\", то ведь в мысли это было почти так - вот потому я и сказала, хотя и люблю я вас такою.\r\n.. ну, такою общею любовью, которою всех любишь и в которой всегда не стыдно признаться...\r\nОн молча, не спуская с нее своего горячего взгляда, прислушивался.\r\n- Я, конечно, вас обижаю, - продолжал он как бы вне себя. - Это в самом деле, должно быть, то, что называют страстью... Я одно знаю, что я при вас кончен; без вас тоже.\r\nВсе равно без вас или при вас, где бы вы ни были, вы все при мне. Знаю тоже, что я могу вас очень ненавидеть, больше, чем любить.\r\n.. Впрочем, я давно ни об чем не думаю - мне все равно. Мне жаль только, что я полюбил такую, как вы...\r\nГолос его прерывался; он продолжал, как бы задыхаясь.\r\n- Чего вам? вам дико, что я так говорю? - улыбнулся он бледной улыбкой.\r\n- Я думаю, что если б только это могло вас прельстить, то я бы простоял где-нибудь тридцать лет столпником на одной ноге...\r\nЯ вижу: вам меня жаль; ваше лицо говорит: \"Я бы полюбила тебя, если б могла, но я не могу\"... Да? Ничего, у меня нет гордости.\r\nЯ готов, как нищий, принять от вас всякую милостыню - слышите, всякую... У нищего какая же гордость?\r\nОна встала и подошла к нему.\r\n- Друг мой! - проговорила она, прикасаясь рукой к его плечу и с невыразимым чувством в лице, - я не могу слышать таких слов!\r\nЯ буду думать о вас всю мою жизнь как о драгоценнейшем человеке, как о величайшем сердце, как о чем-то священном из всего, что могу уважать и любить.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Аксаков С", "role": "user" }, { "content": "Цепы мелькали, взлетая и падая друг возле друга, и ни один не зацеплял за другой, между тем как бабы не стояли на одном месте, а то подвигались вперед, то отступали назад.\r\nТакое искусство казалось мне непостижимым! Чтоб не перерывать работы, отец не здоровался, покуда не кончили полосы или ряда.\r\nПодошедший к нам десятник сказал: \"Последний проход идут, батюшка Алексей Степаныч.\r\nИ давеча была, почитай, чиста солома, да я велел еще разок пройти. Теперь ни зернушка не останется\".\r\nКогда дошли до края, мы оба с отцом сказали обычное \"бог на помощь!\" и получили обыкновенный благодарственный ответ многих женских голосов.\r\nНа другом току двое крестьян веяли ворох обмолоченной гречи;\r\nветерок далеко относил всякую дрянь и тощие, легкие зерна, а полные и тяжелые, косым дождем, падали на землю; другой крестьянин сметал метлою ухвостье и всякий сор.\r\nРаботать было не жарко, в работающих незаметно было никакой усталости, и молотьба не произвела на меня тяжелого впечатления, какое получил я на жнитве в Парашине.\r\nМы отправились, по дороге к дому, прямо на гумно.\r\nЯ вслушался, что десятник вполголоса говорил Евсеичу: \"Скажи старосте, что он, али заснул? Не шлет подвод за обмолоченной дикушей\".\r\nНа гумне стояло уже несколько новых высоких ржаных кладей.\r\nКогда мы приехали, то вершили одну пшеничаую кладь и только заложили другую, полбенную.\r\nНа каждой клади стояло по четыре человека, они принимали снопы, которые подавались на вилах, а когда кладь становилась высока, вскидывались по воздуху ловко и проворно;\r\nеще с большею ловкостью и проворством ловили снопы на лету стоявшие на кладях крестьяне.\r\nЯ пришел в сильнейшее изумление и окончательно убедился, что крестьяне и крестьянки гораздо нас искуснее и ловчее, потому что умеют то делать, чего мы не умеем.\r\nУ меня загорелось сильное желание выучиться крестьянским работам.\r\nОтец нашел на гумне какие-то упущенья и выговаривал старосте, что бока у яровых кладей неровны и что кладка неопрятна;\r\nно староста с усмешкой отвечал: \"Вы глядите, батюшка Алексей Степаныч, на оржаные-то клади, -- яровые такие не будут;\r\nоржаная солома-то длинная, а яровая -- коротенькая, снопы-то и ползут\".\r\nМне показалось, что отец смутился. Он остался на гумне и хотел прийти пешком, а меня с Евсеичем отправил на лошади домой.\r\nЯ пересказал матери всё виденное мною, с моим обыкновенным волнением и увлечением.\r\nЯ с восторгом описывал крестьянские работы и с огорчением увидел, уже не в первый раз,\r\nчто мать слушала меня очень равнодушно, а мое желание выучиться крестьянским работам назвала ребячьими бреднями.\r\nЯ понасупился и ушел к сестрице, которая должна была выслушать мой рассказ о крестьянских работах.\r\nНадобно признаться, что и она слушала его очень равнодушно. Всего же более досадила мне Параша.\r\nКогда я стал пенять сестре, что она невнимательно слушает и не восхищается моими описаниями, Параша вдруг вмешалась и сказала: \"Нечего и слушать.\r\nВот нашли какую невидаль! Очень нужно сестрице вашей знать, как крестьяне молотят да клади кладут.\r\n..\" -- и захохотала. Я так рассердился, что назвал Парашу дурой. Она погрозила мне, что пожалуется маменьке, однако ж не пожаловалась.\r\nКогда воротился отец, мы с ним досыта наговорились о крестьянских работах.\r\nОтец уважал труды крестьян, с любовью говорил о них, и мне было очень приятно его слушать, а также высказывать мои собственные чувства и детские мысли.\r\nУже весьма поздно осенью отправились мы в Старую Мертовщину к Чичаговым.\r\nСестрица с маленьким братцем остались у бабушки; отец только проводил нас и на другой же день воротился в Багрово к своим хозяйственным делам.\r\nЯ знал всё это наперед и боялся, что мне будет скучно в гостях; даже на всякий случай взял с собой книжки, читанные мною уже не один раз.\r\nНо на деле вышло, что мне не было скучно. Когда моя мать уходила в комнату Чичаговой, старушка Мертваго сажала меня подле себя и разговаривала со мной по целым часам.\r\nОна умела так расспрашивать и особенно так рассказывать, что мне было очень весело ее слушать. Она в своей жизни много видела, много вытерпела, и ее рассказы были любопытнее книжек.\r\nТут я получил в первый раз настоящее понятие о \"пугачевщине\", о которой прежде только слыхал мимоходом.\r\nБедная Марья Михайловна с своим семейством жестоко пострадала в это страшное время и лишилась своего мужа, которого бунтовщики убили.\r\nУ старушки Мертваго я сидел обыкновенно по утрам, а после обеда брал меня к себе в кабинет Петр Иваныч Чичагов.\r\nОн был и живописец и архитектор: сам построил церковь для своей тещи Марьи Михайловны в саду близехонько от дома, и сам писал все образа.\r\nТут я узнал в первый раз, что такое математический инструмент, что такое палитра и масляные краски и как ими рисуют.\r\nМне особенно нравилось черченье, в чем Чичагов был искусен, и я долго бредил циркулем и рейсфедером.\r\nОбладание такими сокровищами казалось мне необыкновенным счастием. Вдобавок ко всему, Петр Иваныч дал мне почитать \"Тысячу и одну ночь\", арабские сказки.\r\nШехеразада свела меня с ума. Я не мог оторваться от книжки, и добрый хозяин подарил мне два тома этих волшебных сказок: у него только их и было.\r\nМать сначала сомневалась, не вредно ли будет мне это чтение.\r\nОна говорила Чичагову, что у меня и без того слишком горячее воображение и что после волшебных сказок Шехеразады я стану бредить наяву;\r\nно Петр Иваныч как-то умел убедить мою мать, что чтение \"Тысячи и одной ночи\" не будет мне вредно.\r\nЯ не понимал его доказательств, но верил в их справедливость и очень обрадовался согласию матери.\r\nКажется, еще ни одна книга не возбуждала во мне такого участия и любопытства! Покуда мы жили в Мертовщине, я читал рассказы Шехеразады урывками, но с полным самозабвением.\r\nПрибегу, бывало, в ту отдельную комнату, в которой мы с матерью спали, разверну Шехеразаду, так, чтоб только прочесть страничку, -- и забудусь совершенно.\r\nОдин раз, заметив, что меня нет, мать отыскала меня, читающего с таким увлечением, что я не слыхал, как она приходила в комнату и как ушла потом.\r\nОна привела с собой Чичагова, и я долго не замечал их присутствия и не слышал и не видел ничего: только хохот Петра Иваныча заставил меня опомниться.\r\nМать воспользовалась очевидностью доказательств и сказала: \"Вот видите, Петр Иваныч, как он способен увлекаться; и вот почему я считаю вредным для него чтение волшебных сказок\".\r\nПетр Иваныч только смеялся и говорил, что это ничего, что это так быть должно, что это прекрасно! Я очень перепугался.\r\nЯ не думал, чтобы после такой улики в способности увлекаться до безумия мать в другой раз уступила Чичагову; слава богу, всё обошлось благополучно.\r\nМать оставила у меня книги, но запретила мне и смотреть их, покуда мы будем жить в Мертовщине.\r\nОпасаясь худших последствий, я, хотя неохотно, повиновался и в последние дни нашего пребывания у Чичаговых еще с большим вниманием слушал рассказы старушки Мертваго,\r\nеще с большим любопытством расспрашивал Петра Иваныча, который всё на свете знал, читал, видел и сам умел делать;\r\nв дополненье к этому он был очень весел и словоохотен.\r\nУдивление мое к этому человеку, необыкновенному по уму и дарованьям, росло с каждым днем.\r\nВ Мертовщине был еще человек, возбуждавший мое любопытство, смешанное со страхом: это был сын Марьи Михайловны, Иван Борисыч, человек молодой, но уже несколько лет сошедший с ума.\r\nМать ни за что не хотела стеснить его свободу;\r\nон жил в особом флигеле, с приставленным к нему слугою, ходил гулять по полям и лесам и приходил в дом, где жила Марья Михайловна, во всякое время, когда ему было угодно, даже ночью.\r\nЯ видел его каждый день раза по два и по три, но издали.\r\nОдин раз, когда мы все сидели в гостиной, вдруг вошел Иван Борисыч, небритый, нечесаный, очень странно одетый;\r\nбормоча себе под нос какие-то русские и французские слова, кусая ногти, беспрестанно кланяясь набок, поцеловал он руку у своей матери,\r\nвзял ломберный стол, поставил его посреди комнаты, раскрыл, достал карты, мелки, щеточки и начал сам с собою играть в карты.\r\nКатерина Борисовна тихо сказала моей матери, что игра в карты с самим собою составляет единственное удовольствие ее несчастного брата и что он играет мастерски;\r\nв доказательство же своих слов попросила мужа поиграть с ее братом в пикет.\r\nПетр Иваныч охотно согласился, прибавя, что он много раз с ним играл, но выиграть никогда не мог. Я осмелился подойти поближе и стал возле Чичагова.\r\nИван Борисыч всё делал с изумительною скоростью и часто, не дожидаясь розыгрыша игры, вычислив все ходы в уме, писал мелом свой будущий выигрыш или проигрыш.\r\nВ то же время на лице его появлялись беспрестанные гримасы. Он смеялся каким-то диким смехом, беспрестанно что-то говорил, вставал, кланялся и опять садился.\r\nОчевидно было, что он с кем-то мысленно разговаривал, но в то же время это не мешало ему играть с большим вниманием и уменьем.\r\nСыграв несколько королей и сказав: \"Нет, братец, вас никогда не обыграешь\", Петр Иваныч встал, принес из кабинета несколько медных денег и отдал Ивану Борисычу.\r\nТот был чрезвычайно доволен, подсел к матери и очень долго говорил с ней, то громко, то тихо, то печально, то весело, но всегда почтительно; она слушала с вниманием и участием.\r\nИван Борисыч так бормотал, что нельзя было понять ни одного слова; но его мать все понимала и смотрела на него с необыкновенной нежностью.\r\nНаконец она сказала: \"Ну, довольно, мой друг Иван Борисович.\r\nЯ теперь всё знаю; подумаю хорошенько о твоем намеренье и дам тебе совет. Ступай с богом в свой флигель\". Иван Борисыч сейчас повиновался, с почтеньем поцеловал у нее руку и ушел.\r\nНесколько минут все молчали; глаза у старушки были полны слез.\r\nПотом она перекрестилась и сказала тихим и торжественным голосом: \"Да будет воля господня! Но мать не может привыкнуть видеть свое дитя лишенным разума.\r\nБедный мой Иван не верит, что государыня скончалась;\r\nа как он воображает, что влюблен в нее, любим ею и что он оклеветан, то хочет писать письмо к покойной императрице на французском языке\".\r\nВсё это было для меня совершенно непонятно и непостижимо.\r\nЯ понимал только одно, как мать любила безумного сына и как сумасшедший сын почтительно повиновался матери.\r\nВ тот же день, ложась спать в нашей отдельной комнате, я пристал к своей матери со множеством разных вопросов, на которые было очень мудрено отвечать понятным для ребенка образом.\r\nВсего более смущала меня возможность сойти с ума, и я несколько дней следил за своими мыслями и надоедал матери расспросами и сомнениями,\r\nнет ли во мне чего-нибудь похожего на сумасшествие?\r\nПриезд отца и наш отъезд, назначенный на другой день, выгнали у меня из головы мысли о возможности помешательства.\r\nМы уехали.\r\nЯ думал только уже об одном: о свидании с милой сестрицей и о том, как буду я читать ей арабские сказки и рассказывать об Иване Борисыче.\r\nДорогою мать очень много говорила с моим отцом о Марье Михайловне Мертваго;\r\nхвалила ее и удивлялась, как эта тихая старушка, никогда не возвышавшая своего голоса, умела внушать всем ее окружающим такое уважение и такое желание исполнять ее волю.\r\n\"Из любви и уважения к ней, -- продолжала моя мать, -- не только никто из семейства и приезжающих гостей,\r\nно даже никто из слуг никогда не поскучал, не посмеялся над ее безумным сыном, хотя он бывает и противен и смешон.\r\nДаже над ним она сохраняет такую власть, что во время самого сильного бешенства, которое иногда на него находит,\r\n-- стоит только появиться Марье Михайловне и сказать несколько слов, чтоб беснующийся совершенно успокоился\".\r\nВсе это понималось и подтверждалось моим собственным чувством, моим детским разумением.\r\nВоротясь в Багрово, я не замедлил рассказать подробно обо всем, происходившем в Старой Мертовщине, сначала милой моей сестрице, а потом и тетушке.\r\nПо моей живости и непреодолимому, безотчетному желанью передавать другим свои впечатления с точностью и ясностию очевидности,\r\nтак чтобы слушатели получили такое же понятие об описываемых предметах, какое я сам имел о них,\r\n-- я стал передразнивать сумасшедшего Ивана Борисыча в его бормотанье, гримасах и поклонах.\r\nВидно, я исполнял свою задачу очень удачно, потому что напугал мою сестрицу, и она бегала от меня или зажмуривала глаза и затыкала уши, как скоро я начинал представлять сумасшедшего.\r\nТетушка же моя, напротив, очень смеялась и говорила: \"Ах, какой проказник Сережа! Точь-в-точь Иван Борисыч\".\r\nЭто было мне приятно, и я повторял мои проделки перед Евсеичем, Парашей и другими, заставляя их смеяться и хвалить мое уменье передразнивать.\r\nПри первом удобном случае начал я читать арабские сказки, надолго овладевшие моим горячим воображеньем.\r\nВсе сказки мне нравились; я не знал, которой отдать преимущество!\r\nОни возбуждали мое детское любопытство, приводили в изумление неожиданностью диковинных приключений, воспламеняли мои собственные фантазии.\r\nГении, заключенные то в колодезе, то в глиняном сосуде, люди, превращенные в животных, очарованные рыбы,\r\nчерная собака, которую сечет прекрасная Зобеида и потом со слезами обнимает и целует.\r\n.\r\n.\r\nСколько загадочных чудес, при чтении которых дух занимался в груди!\r\nС какою жадностью, с каким ненасытным любопытством читал я эти сказки, и в то же время я знал, что всё это выдумка, настоящая сказка, что этого нет на свете и быть не может.\r\nГде же скрывается тайна такого очарования?\r\nЯ думаю, что она заключается в страсти к чудесному, которая более или менее врождена всем детям и которая у меня исключительно не обуздывалась рассудком.\r\nМало того, что я сам читал по обыкновению с увлеченьем и с восторгом, -- я потом рассказывал сестрице и тетушке читанное мной с таким горячим одушевленьем и,\r\nможно сказать, самозабвением, что, сам того не примечая, дополнял рассказы Шехеразады многими подробностями своего изобретения;\r\nя говорил обо всем, мною читанном, точно как будто сам тут был и сам всё видел.\r\nВозбудив вниманье и любопытство моих слушательниц и удовлетворяя их желанью,\r\nя стал перечитывать им вслух арабские сказки -- и добавления моей собственной фантазии были замечены и обнаружены тетушкой и подтверждены сестрицей.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "Ибо, положим например, тебе дано устроить нового крокодила - тебе, естественно, представляется вопрос: какое основное свойство крокодилово? Ответ ясен: глотать людей.\r\nКак же достигнуть устройством крокодила, чтоб он глотал людей? Ответ еще яснее: устроив его пустым. Давно уже решено физикой, что природа не терпит пустоты.\r\nПодобно сему и внутренность крокодилова должна именно быть пустою, чтоб не терпеть пустоты, а, следственно, беспрерывно глотать и наполняться всем, что только есть под рукою.\r\nИ вот единственная разумная причина, почему все крокодилы глотают нашего брата.\r\nНе так в устройстве человеческом: чем пустее, например, голова человеческая, тем менее она ощущает жажды наполниться, и это единственное исключение из общего правила.\r\nВсе это мне теперь ясно, как день, все это я постиг собственным умом и опытом, находясь, так сказать, в недрах природы, в ее реторте, прислушиваясь к биению пульса ее.\r\nДаже этимология согласна со мною, ибо самое название крокодил означает прожорливость.\r\nКрокодил, Crocodillo, - есть слово, очевидно, итальянское, современное, может быть, древним фараонам египетским и, очевидно, происходящее от французского корня:\r\ncroquer, что означает съесть, скушать и вообще употребить в пищу.\r\nВсе это я намерен прочесть в виде первой лекции публике, собравшейся в салоне Елены Ивановны, когда меня принесут туда в ящике.\r\n- Друг мой, не принять ли тебе теперь хоть слабительного! - вскричал я невольно. \"У него жар, жар, он в жару!\" - повторял я про себя в ужасе.\r\n- Вздор! - отвечал он презрительно, - и к тому же в теперешнем положении моем это совсем неудобно. Впрочем, я отчасти знал, что ты заговоришь о слабительном.\r\n- Друг мой, а как... как же ты теперь употребляешь пищу? Обедал ты сегодня или нет?\r\n- Нет, но сыт и, вероятнее всего, теперь уже никогда не буду употреблять пищи.\r\nИ это тоже совершенно понятно: наполняя собою всю внутренность крокодилову, я делаю его навсегда сытым. Теперь его можно не кормить несколько лет.\r\nС другой стороны, - сытый мною, он естественно сообщит и мне все жизненные соки из своего тела;\r\nэто вроде того, как некоторые утонченные кокетки обкладывают себя и все свои формы на ночь сырыми котлетами и потом,\r\nприняв утреннюю ванну, становятся свежими, упругими, сочными и обольстительными.\r\nТаким образом, питая собою крокодила, я, обратно, получаю и от него питание; следовательно - мы взаимно кормим друг друга.\r\nНо так как трудно, даже и крокодилу, переваривать такого человека, как я, то уж, разумеется, он должен при этом ощущать некоторую тяжесть в желудке,\r\n- которого, впрочем, у него нет, - и вот почему, чтоб не доставить излишней боли чудовищу, я редко ворочаюсь с боку на бок;\r\nи хотя бы и мог ворочаться, но не делаю сего из гуманности.\r\nЭто единственный недостаток теперешнего моего положения, и в аллегорическом смысле Тимофей Семеныч справедлив, называя меня лежебокой.\r\nНо я докажу, что и лежа на боку, - мало того, - что только лежа на боку и можно перевернуть судьбу человечества.\r\nВсе великие идеи и направления наших газет и журналов, очевидно, произведены лежебоками; вот почему и называют их идеями кабинетными, но наплевать, что так называют!\r\nЯ изобрету теперь целую социальную систему, и - ты не поверишь - как это легко!\r\nСтоит только уединиться куда-нибудь подальше в угол или хоть попасть в крокодила, закрыть глаза, и тотчас же изобретешь целый рай для всего человечества.\r\nДавеча, как вы ушли, я тотчас же принялся изобретать и изобрел уже три системы, теперь изготовляю четвертую.\r\nПравда, сначала надо все опровергнуть; но из крокодила так легко опровергать; мало того, из крокодила как будто это виднее становится...\r\nВпрочем, в моем положении существуют и еще недостатки, хотя и мелкие:\r\nвнутри крокодила несколько сыро и как будто покрыто слизью да, сверх того, еще несколько пахнет резинкой, точь-вточь как от моих прошлогодних калош.\r\nВот и все, более нет никаких недостатков.\r\n- Иван Матвеич, -прервал я, - все это чудеса, которым я едва могу верить. И неужели, неужели ты всю жизнь не намерен обедать?\r\n- О каком вздоре заботишься ты, беспечная, праздная голова! Я тебе о великих идеях рассказываю, а ты.\r\n.. Знай же, что я сыт уже одними великими идеями, озарившими ночь, меня окружившую.\r\nВпрочем, добродушный хозяин чудовища, сговорившись с добрейшею муттер, решили давеча промеж себя, что будут каждое утро просовывать в пасть крокодила изогнутую металлическую трубочку,\r\nвроде дудочки, через которую я бы мог втягивать в себя кофе или бульон с размоченным в нем белым хлебом.\r\nДудочка уже заказана по соседству, но полагаю, что это излишняя роскошь.\r\nПрожить же надеюсь по крайней мере тысячу лет, если справедливо, что по стольку лет живут крокодилы, о чем, благо напомнил,\r\nсправься завтра же в какой-нибудь естественной истории и сообщи мне, ибо я мог ошибиться, смешав крокодила с каким-нибудь другим ископаемым.\r\nОдно только соображение несколько смущает меня: так как я одет в сукно, а на ногах у меня сапоги, то крокодил, очевидно, меня не может переварить.\r\nСверх того, я живой и потому сопротивляюсь переварению меня всею моею волею, ибо понятно,\r\nчто не хочу обратиться в то, во что обращается всякая пища, так как это было бы слишком для меня унизительно.\r\nНо боюсь одного:\r\nв тысячелетний срок сукно сюртука моего, к несчастью русского изделия, может истлеть, и тогда я,\r\nоставшись без одежды, несмотря на все мое негодование, начну, пожалуй, и перевариваться;\r\nи хоть днем я этого ни за что не допущу и не позволю, но по ночам, во сне, когда воля отлетает от человека,\r\nменя может постичь самая унизительная участь какого-нибудь картофеля, блинов или телятины.\r\nТакая идея приводит меня в бешенство.\r\nУже по одной этой причине надо бы изменить тариф и поощрять привоз сукон английских, которые крепче,\r\nа следственно, и дольше будут сопротивляться природе, в случае если попадешь в крокодила.\r\nПри первом случае сообщу мысль мою кому-либо из людей государственных, а вместе с тем и политическим обозревателям наших ежедневных петербургских газет.\r\nПусть прокричат. Надеюсь, что не одно это они теперь от меня позаимствуют.\r\nПредвижу, что каждое утро целая толпа их, вооруженная редакционными четвертаками, будет тесниться кругом меня, чтоб уловить мои мысли насчет вчерашних телеграмм.\r\nКороче - будущность представляется мне в самом розовом свете.\r\n\"Горячка, горячка!\" - шептал я про себя.\r\n- Друг мой, а свобода? - проговорил я, желая вполне узнать его мнение. - Ведь ты, так сказать, в темнице, тогда как человек должен наслаждаться свободою.\r\n- Ты глуп, - отвечал он. - Люди дикие любят независимость, люди мудрые любят порядок, а нет порядка...\n - Иван Матвеич, пощади и помилуй!\r\n- Молчи и слушай! - взвизгнул он в досаде, что я перебил его. - Никогда не воспарял я духом так, как теперь.\r\nВ моем тесном убежище одного боюсь - литературной критики толстых журналов и свиста сатирических газет наших.\r\nБоюсь, чтоб легкомысленные посетители, глупцы и завистники и вообще нигилисты не подняли меня на смех.\r\nНо я приму меры. С нетерпением жду завтрашних отзывов публики, а главное - мнения газет. О газетах сообщи завтра же.\r\n- Хорошо, завтра же принесу сюда целый ворох газет.\r\n- Завтра еще рано ждать газетных отзывов, ибо объявления печатаются только на четвертый день.\r\nНо отныне каждый вечер приходи через внутренний ход со двора. Я намерен употреблять тебя как моего секретаря.\r\nТы будешь мне читать газеты и журналы, а я буду диктовать тебе мои мысли и давать поручения.\r\nВ особенности не забывай телеграмм. Каждый день чтоб были здесь все европейские телеграммы.\r\nНо довольно; вероятно, ты теперь хочешь спать. Ступай домой и не думай о том, что я сейчас говорил о критике: я не боюсь ее, ибо сама она находится в критическом положении.\r\nСтоит только быть мудрым и добродетельным, и непременно станешь на пьедестал. Если не Сократ, то Диоген, или то и другое вместе, и вот будущая роль моя в человечестве.\r\nТак легкомысленно и навязчиво (правда, - в горячке) торопился высказаться передо мной Иван Матвеич,\r\nподобно тем слабохарактерным бабам, про которых говорит пословица, что они не могут удержать секрета.\r\nДа и все то, что сообщил он мне о крокодиле, показалось мне весьма подозрительным.\r\nНу как можно, чтоб крокодил был совершенно пустой? Бьюсь об заклад, что в этом он прихвастнул из тщеславия и отчасти, чтоб меня унизить.\r\nПравда, он был больной, а больному надо уважить; но, признаюсь откровенно, я всегда терпеть не мог Ивана Матвеича.\r\nВсю жизнь, начиная с самого детства, я желал и не мог избавиться от его опеки.\r\nТысячу раз хотел было я с ним совсем расплеваться, и каждый раз меня опять тянуло к нему, как будто я все еще надеялся ему что-то доказать и за что-то отмстить.\r\nСтранная вещь эта дружба! Положительно могу сказать, что я на девять десятых был с ним дружен из злобы. На этот раз мы простились, однако же, с чувством.\r\n- Ваш друк ошень умна шеловек, - сказал мне вполголоса немец, собираясь меня провожать; он все время прилежно слушал наш разговор.\r\n- A propos, - сказал я, - чтоб не забыть, - сколько бы взяли вы за вашего крокодила, на случай если б вздумали у вас его покупать?\r\nИван Матвеич, слышавший вопрос, с любопытством выжидал ответа. Видимо было, что ему не хотелось, чтоб немец взял мало; по крайней мере он как-то особенно крякнул при моем вопросе.\r\nСначала немец и слушать не хотел, даже рассердился.\r\n- Никто не смейт покупат мой собственный крокодиль! - вскричал он яростно и покраснел, как вареный рак. - Я не хатит продавайт крокодиль. Я миллион талер не стану браль за крокодиль.\r\nЯ сто тридцать талер сегодня с публикум браль, я завтра десять тысяч талеp собраль, а потом сто тысяч талеp каждый день собираль. Не хочу продаваль!\r\nИван Матвеич даже захихикал от удовольствия.\r\nСкрепя сердце, хладнокровно и рассудительно, - ибо исполнял обязанность истинного друга,\r\n- намекнул я сумасбродному немцу, что расчеты его не совсем верны, что если он каждый день будет собирать по сту тысяч,\r\nто в четыре дня у него перебывает весь Петербург и потом уже не с кого будет собирать,\r\nчто в животе и смерти волен бог, что крокодил может как-нибудь лопнуть, а Иван Матвеич заболеть и помереть и проч.\r\n, и проч.\r\nНемец задумался.\n - Я будет ему капли из аптеки даваль, - сказал он, надумавшись, - и ваш друк не будет умираль.\r\n- Капли каплями, - сказал я, - но возьмите и то, что может затеяться судебный процесс. Супруга Ивана Матвеича может потребовать своего законного супруга.\r\nВы вот намерены богатеть, а намерены ли вы назначить хоть какую-нибудь пенсию Елене Ивановне?\r\n- Нет, не мереваль! - решительно и строго отвечал немец.\n - Нетт, не мереваль! - подхватила, даже со злобою, муттер.\r\n- Итак, не лучше ли вам взять что-нибудь теперь, разом, хоть и умеренное, но верное и солидное, чем предаваться неизвестности?\r\nДолгом считаю присовокупить, что спрашиваю вас не из одного только праздного любопытства.\r\nНемец взял муттер и удалился с нею для совещаний в угол, где стоял шкаф с самой большой и безобразнейшей из всей коллекции обезьяной.\r\n- Вот увидишь! - сказал мне Иван Матвеич.\r\nЧто до меня касается, я в эту минуту сгорал желанием, во-первых, - избить больно немца, во-вторых,\r\nеще более избить муттер, а в-третьих, всех больше и больнее избить Ивана Матвеича за безграничность его самолюбия.\r\nНо все это ничего не значило в сравнении с ответом жадного немца.\r\nНасоветовавшись с своей муттер, он потребовал за своего крокодила пятьдесят тысяч рублей билетами последнего внутреннего займа с лотереею,\r\nкаменный дом в Гороховой и при нем собственную аптеку и, вдобавок, - чин русского полковника.\r\n- Видишь! - торжествуя, прокричал Иван Матвеич, - я говорил тебе!\r\nКроме последнего безумного желания производства в полковники, - он совершенно прав, ибо вполне понимает теперешнюю ценность показываемого им чудовища.\r\nЭкономический принцип прежде всего!\r\n- Помилуйте! - яростно закричал я немцу, - да за что же вам полковника-то?\r\nКакой вы подвиг совершили, какую службу заслужили, какой военной славы добились? Ну, не безумец ли вы после этого?\r\n- Безумны! - вскричал немец обидевшись, - нет, я ошень умна шеловек, а ви ошень глюп!\r\nЯ заслужиль польковник, потому што показаль крокодиль, а в нем живой гоф-рат сидиль, а русский не может показаль крокодиль, а в нем живой гоф-рат сидиль!\r\nЯ чрезвышайно умны шеловек и ошень хочу быль польковник!\r\n- Так прощай же, Иван Матвеич! - вскричал я, дрожа от бешенства, и почти бегом выбежал из крокодильной.\r\nЯ чувствовал, что еще минута, и я уже не мог бы отвечать за себя. Неестественные надежды этих двух болванов были невыносимы.\r\nХолодный воздух, освежив меня, несколько умерил мое негодование.\r\nНаконец, энергически плюнув раз до пятнадцати в обе стороны, я взял извозчика, приехал домой, разделся и бросился в постель. Всего досаднее было то, что я попал к нему в секретари.\r\nТеперь умирай там от скуки каждый вечер, исполняя обязанность истинного друга!\r\nЯ готов был прибить себя за это и действительно, уже потушив свечку и закрывшись одеялом, ударил себя несколько раз кулаком по голове и по другим частям тела.\r\nЭто несколько облегчило меня, и я наконец заснул даже довольно крепко, потому что очень устал.\r\nВсю ночь снились мне только одни обезьяны, но под самое утро приснилась Елена Ивановна...\r\nIV\n\n Обезьяны, как догадываюсь, приснились потому, что заключались в шкафу у крокодильщика, но Елена Ивановна составляла статью особенную.\r\nСкажу заранее: я любил эту даму; но спешу - и спешу на курьеpских - оговориться: я любил ее как отец, ни более, ни менее.\r\nЗаключаю так потому, что много pаз случалось со мною неудержимое желание поцеловать ее в головку или в румяненькую щечку.\r\nИ хотя я никогда не приводил сего в исполнение, но каюсь - не отказался бы поцеловать ее даже и в губки.\r\nИ не то что в губки, а в зубки, которые так прелестно всегда выставлялись, точно ряд хорошеньких, подобранных жемчужинок, когда она смеялась. Она же удивительно часто смеялась.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Сожженная Москва автора Данилевский Г", "role": "user" }, { "content": "В тылу полкового обоза с вещами начальства везли несколько новеньких, еще с свежим,\r\nне потертым лаком колясок, карет и бричек, очевидно только что взятых из лавок расхищенного Каретного ряда.\r\nНа их козлах, в ботфортах и медных касках, сидели, правя лошадьми, загорелые и запыленные кавалерийские солдаты.\r\nИз небольшой, крытой коляски, посмеиваясь и грызя орехи, выглядывали веселые, разряженные пленницы из подмосковного захолустья.\r\n- Что же вы жалуетесь? - сказал Базиль проводнику. - Вот вам, новым римлянам, и пленные сабинянки.\r\n- Не нам, другим! - с жалобным вздохом ответил проводник, указывая на Кремль. - Наш император провел ночь во дворце царей.\r\nАх, какое величие! Он ночью вышел на балкон, любуясь, при луне, этим сказочным царством из тысячи одной ночи. Утром он сообщил королю, что хочет заказать трагедию \"Петр Великий\".\r\nНе правда ли, какое совпадение? Тот шел учиться за вас на Запад, этот сам идет с Запада вас учить и обновлять.\r\n[Иллюстрация] Задержанные обозом, Перовский и его провожатый спустились мимо церкви Василия Блаженного, к покрытой дымом реке и проникли в Кремль через открытые Тайницкие ворота.\r\nЗдесь, под горой, Базиль увидел ряд наскоро устроенных пылавших горнов и печей.\r\nОсобые пристава бросали в печные котлы взятые из кремлевских соборов и окрестных церквей золотые и серебряные сосуды, оклады с образов, кресты и другие вещи, перетапливая их в слитки.\r\n- Нас зовут варварами, - сказал Перовский, указав проводнику на это святотатство, - неужели вас не возмущает и это?\r\n- Послушайте, - ответил проводник, - советую вам воздерживаться от критики… она здесь неуместна! Мы думаем о войне, а не о церковных делах.\r\nУ нас, - усмехнулся он, - знаете ли вы это, на полмиллиона войска, которое сюда пришло и теперь господствует здесь,\r\nнет ни одного духовника… Лучше вы мне, мой милый, - прибавил проводник, - ответьте наконец:\r\nou sont vos barrinnes et vos demoiselles?\r\n.\r\n. Да, вот мы и у дворца; пожалуйте к лестнице.\r\nПри входе во дворец, у Красного крыльца, стояли, в белых шинелях, два конных часовых.\r\nПочетный караул из гренадеров старой гвардии располагался на паперти и внутри Архангельского собора, за углом которого на костре кипел котел, очевидно с солдатскою пищей.\r\nПроводник, узнав в начальнике караула своего знакомого, сдал ему на время Перовского, а сам поднялся во дворец.\r\nКараульный офицер приказал пленному войти в собор. Здесь товарищи офицера осыпали его вопросами, посмеиваясь на его уверение, будто он не пленный.\r\nВ Архангельском соборе Базиль увидел полное расхищение церковного имущества.\r\nКроме кордегардии, здесь, по-видимому, был также устроен склад для караульной провизии, мясная лавка и даже кухня.\r\nСнятые со стен и положенные на ящики с мукой и крупой иконы служили стульями и скамьями для солдат.\r\nВ алтаре, у горнего места виднелась койка, прилаженная на снятых боковых дверях;\r\nна ее постели, прикрытой лиловою шелковою ризой, сидела, чистя морковь, краснощекая и нарядная полковая стряпуха.\r\nПрестол и жертвенник были уставлены кухонною посудой. На паникадиле висели битые гуси и дичина.\r\nНа гвоздях, вколоченных в опустошенный иконостас, были развешаны и прикрыты пеленой с престола куски свежей говядины.\r\nСолдаты, у перевернутых ведер и кадок, куря трубки, играли в карты. Воздух от табачного дыма и от испарении мяса и овощей был удушливый.\r\nОфицеры, окружив Перовского, спрашивали: \"Где теперь русская армия? Где Кутузов, Растопчин?\r\n\" Жаловались, что ушли все русские мастеровые, что нет ни портного, ни сапожника - починить оборванное платье и обувь;\r\nчто и за деньги, пожалуй, вскоре ничего не достанешь, а тут и самый город с утра загорелся со всех сторон.\r\nБазиль отвечал, что более, чем они, терпят, по их вине, и русские. Проводник возвратился. Базиль пошел за ним во дворец к Бертье.\r\nXXI\r\nПройдя несколько приемных, наполненных императорскою свитою и пажами, в расшитых золотом мундирах и напудренных париках,\r\nПеровский очутился в какой-то проходной комнате окнами на Москву-реку.\r\nИз маленькой полуотворенной двери направо слышались голоса.\r\nБольшая раззолоченная дверь налево была затворена.\r\nБлиз нее стояли два рослые мамелюка в белых тюрбанах с перьями и в красных куртках и маленький, напудренный, в мундирном фраке и чулках, дежурный паж с записною книгою под мышкой.\r\nМамелюки и паж не спускали глаз с запертой двери. Базиль стал поодаль. Он взглянул в окно.\r\nЕго сердце замерло. Картина пылающего Замоскворечья развернулась теперь перед ним во всем ужасе.\r\nТо было море сплошного огня и дыма, над которым лишь кое-где виднелись не тронутые пожаром кровли домов и церквей.\r\nНедалекий пожар освещал красным блеском комнату и всех стоявших в ней.\r\nБазиль, глядя за реку, вспомнил вечернее зарево над Москвой во время его прогулки с Авророй на Поклонную гору. \"Точно напророчилось тогда!\" - подумал он со вздохом.\r\n- Что, любуетесь плодами ваших рук? - раздался за спиной Базиля резкий голос. Он оглянулся.\r\nПеред ним, как он понял, в красноватом отблеске стоял, окруженный адъютантами, начальник главного штаба французской армии Бертье.\r\nЭто был худощавый, узкогрудый, с острым носом и, очевидно, больной простудою старик.\r\nЕго горло было обмотано шарфом, щеки покрывал лихорадочный румянец, глаза сердито сверкали.\r\n- Дело возмутительное, во всех отношениях преступное, - сказал Бертье, - вы… ваши за это поплатятся.\r\n- Не понимаю, генерал, ваших слов, - вежливо отвечал Базиль, - почему вы укоряете русских?\r\n- О, слышите ли, еще оправдания?! Ваши соотечественники, как разбойники, жгут оставленный прекрасный город, жгут нас, - раздражительно кашляя, продолжал Бертье, - и вас не обвинять?\r\nМы узнаем, назначена комиссия о поджигательстве; откроется все…\r\n- Извините, генерал, - произнес Базиль, - я задержан во время перемирия. Пожары начались после того, и я не могу объяснить их причины.\r\nНастоятельно прошу вас дать приказ об отпуске меня к нашей армии. В этом мне поручился словом, честным словом французского офицера, генерал Себастьяни.\r\n- Не могу, не в моей воле, - кашляя и сердясь на свой кашель, ответил Бертье.\r\n- Мне доложено, вы провели двое суток среди французских войск; вас содержали не с достаточною осторожностью, и вы могли видеть и узнать то, чего вам не следовало видеть и узнать.\r\n- Меня, во время перемирия, задержали французские аванпосты не по моей вине. Спросите тех, кто это сделал.\r\nПовторяю вам, генерал, и позволяю себе протестовать: это насилие, я не пленный… Неужели чувство справедливости и чести… слово генерала вашей армии?..\r\n- Честь, справедливость! - с презрительною злобой вскрикнул Бертье, указывая в окно. - Чем русские искупят этот вандализм?\r\nBce, что могу для вас сделать, - это передать вашу просьбу императору. Подождите… Он занят, может быть, лично выслушает вас, хотя теперь трудно поручиться…\r\nВ это мгновение внизу у дворца послышался шум. Раздались крики:\r\n\"Огонь, горим!\" Все торопливо бросились к окнам, но отсюда не было видно, где загорелось. Поднялась суета.\r\nБертье разослал ординарцев узнать причину тревоги, а сам, отдавая приказания, направился к двери, охраняемой мамелюками.\r\nДверь неожиданно отворилась. На ее пороге показался невысокий, плотный человек, лет сорока двух-трех.\r\nОн, как и прочие, также осветился отблеском пожара. Все, кто был в приемной, перед ним с поклоном расступились и замерли как истуканы.\r\nОн никому не поклонился и ни на кого не смотрел.\r\nВерхняя часть туловища этого человека, как показалось Перовскому, была длиннее его ног, затянутых в белую лосину и обутых в высокие с кисточками сапоги.\r\nРедкие каштановые, припомаженные и тщательно причесанные волосы короткими космами спускались на его серо-голубые глаза и недовольное, бледное, с желтым оттенком, полное лицо.\r\nКороткий подбородок этого толстяка переходил в круглый кадык, плотно охваченный белым шейным платком.\r\nНи на камзоле, ни на серо-песочном длинном сюртуке, распахнутом на груди, не было никаких отличий. В одной его руке была бумага, в другой - золотая табакерка.\r\nСтрадая около недели, как и Бертье, простудой, он, в облегчение неприятного насморка, изредка окунал в табакерку покрасневший нос и чихал.\r\nПеровский сразу узнал Наполеона. Кровь бросилась ему в голову. В его глазах потемнело.\r\n\"Так вот он, герой Маренго и пирамид! - думал он, под наитием далеких, опять всплывших впечатлений разглядывая Наполеона.\r\n- И действительно ли это он, мой былой всесильный кумир, мое божество? Он тогда скакал к редуту Раевского.\r\nБоже мой, теперь я в нескольких шагах от него… И неужели же есть что-либо общее в этом гении со всеми теми,\r\nкто его окружает и кто его именем делает здесь и везде столько злого и дурного?\r\nНет, его ниспослало провидение, он выслушает меня, вмиг поймет и освободит…\" Перовский сделал шаг в направлении Наполеона.\r\nДве сильные костлявые руки схватили его за локти.\r\n- Коснитесь только его - я вас убью! (Si vous osez у toucher, je vous tue!) - злобно прошептал сзади него голос мамелюка, сильно ухватившего его за руки за спиной прочей свиты.\r\nРаздались резкие, громкие слова. \"То говорит он! - с восторженным трепетом помыслил Базиль.\r\n- Я наконец слышу речь великого человека…\" - Русские нас жгут, это доказано! Вы это передадите герцогу Экмюльскому! - произнес скороговоркою Наполеон, небрежно подавая пакет Бертье.\r\n- Утверждаю! Расстреливать десятками, сотнями!.\r\n. Но что здесь опять за тревога? - спросил он, осматриваясь, и при этом, как показалось Перовскому, взглянул и на него. Базиль восторженно замер.\r\n- Я послал узнать, - склонившись, заговорил в это время Бертье, - сегодня поймали и привели новых поджигателей; они, как и прочие, арестованы.\r\nПредседатель комиссии, генерал Лоэр, надо надеяться, раскроет все… Да вот и посланный…\r\nНаполеон, потянув носом из табакерки, устремил недовольный, слезящийся взгляд на вошедшего ординарца.\r\n- Никакой, ваше величество, опасности! - согнувшись перед императором, произнес посланный, - загорелись от налетевшей искры дрова, но их разбросали и погасили.\r\nВсе вокруг по-прежнему благополучно.\r\n- Смотрителю дворца сказать, что он… дурак! - произнес Наполеон. - Все благополучно… какое счастье! (quelle chance!.\r\n.) Скоро благодаря этим ротозеям нас подожгут и здесь. Удвоить, утроить премию за голову Растопчина, а поджигателей - расстреливать без жалости, без суда!..\r\nСказав это, Наполеон грубо обернул спину к Бертье и ушел, хлопнув дверью.\r\nБазиль при этом еще более заметил некрасивую несоразмерность его длинной талии и коротких ног и крайне был изумлен холодным и злым выражением его глаз и насупленного, желтого лица.\r\nОсобенно же Базиля поразило то, что, сердясь и выругав дворцового смотрителя, Наполеон вдруг, как бы против воли,\r\nзаторопясь, начал выговаривать слова с итальянским акцентом и явственно, вместо слова \"chance\", произнес \"sance\".\r\nПлотная спина Наполеона в мешковатом сюртуке серо-песочного цвета давно исчезла за дверью,\r\nперед которою безмолвными истуканами продолжали стоять мамелюки и остальная свита, а Перовский все еще не мог прийти в себя от того, что видел и слышал;\r\nон неожиданно как бы упал с какой-то недосягаемой высоты.\r\n\"Выкуп за голову Растопчина! Расстреливать сотнями! - мыслил Базиль.\r\n- Но чем же здесь виноват верный слуга своего государя? Так вот он каков, этот коронованный корсиканский солдат, прошедший сюда, через полсвета, с огнем и мечом!\r\nИ он был моим идеалом, кумиром? О, как была права Аврора! Скорее к родному отряду… Боже, если б вырваться! Мы найдем средства с ним рассчитаться и ему отплатить\".\r\n- Следуйте за мною! - раздался голос ординарца Бертье. Приемная наполовину опустела. Оставшиеся из свиты сурово и враждебно смотрели на русского пленного.\r\n- Куда? - спросил Перовский.\n - Вам велено подождать вне дворца, пока о вас доложат императору, - ответил ординарец.\r\nБазиль вышел на площадку парадного дворцового крыльца. Внизу, у ступеней, стоял под стражей приведенный полицейский пристав.\n Караульный офицер делал ему допрос.\r\n- Зачем вы остались в Москве? - опросил он арестанта, - почему не ушли с прочими полицейскими чинами? Кто и по чьему приказанию поджигает Москву?\r\nБледный, дрожащий от страха пристав, не понимая ни слова по-французски, растерянно глядел на допросчика, молча переступая с ноги на ногу.\r\n- Наконец-то мы, кажется, поймали главу поджигателей! - радостно обратился офицер к ординарцу маршала. - Он, очевидно, знает все и здесь остался, чтобы руководить другими.\r\nПеровский не стерпел и вмешался в этот разговор.\r\nСпросив арестанта, он передал офицеру, что пристав неповинен в том, в чем его винят, что он не выехал из Москвы лишь потому, что,\r\nотправляя казенные тяжести, сам долго не мог достать подводы для себя и для своей больной жены и был застигнут ночным дозором у заставы.\r\n- Посмотрим. Это разберет комиссия! - строго сказал офицер. - Запереть его в подвале, где и прочие.\n\n XXII\n\n Солдаты, схватив пристава за руки, повели его к спуску в подвал.\r\nОни скрылись под площадкой крыльца.\n - Могу вас уверить, - произнес Перовский офицеру, - чины полиции здесь ни в чем не виновны; этот же притом семейный человек…\r\n- Не наше дело! - ответил офицер. - Мы исполнители велений свыше.\r\n- Но что же ожидает заключенных в этом подвале? - спросил Базиль .\n - Простая история, - ответил офицер, собираясь уходить, - их повесят, а может быть, смилуются и расстреляют.\r\nОрдинарец остановил офицера и сказал ему вполголоса несколько слов.\r\nТот, оглянувшись на Перовского, указал на ближнюю церковь Спаса на Бору. Ординарец предложил Базилю следовать за собой.\r\nОни, миновав дворец, подошли к дверям указанного храма. С церковного крыльца опять стали видны зарево и дым пылавшего Замоскворечья.\r\n- Зачем мы сюда пришли? - спросил Базиль. Проводник молча отодвинул засов и отворил дверь.\r\n- Вас не позволено оставлять на свободе! - произнес он, предлагая Перовскому войти в церковь. - Подождите здесь; император, вероятно, вскоре вас потребует… Он теперь завтракает.\r\n- Но зачем я императору?\r\n- Он, может быть, через вас найдет нужным что-либо сообщить вашему начальству… Мы застали здесь тысячи ваших раненных…", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Андреев Л", "role": "user" }, { "content": "Леонид Андреев\n\n Баргамот и Гараська\r\nБыло бы несправедливо сказать, что природа обидела Ивана Акиндиныча Бергамотова,\r\nв своей официальной части именовавшегося \"городовой бляха Љ 20\", а в неофициальной попросту \"Баргамот\".\r\nОбитатели одной из окраин губернского города Орла, в свою очередь, по отношению к месту жительства называвшиеся пушкарями (от названия Пушкарной улицы),\r\nа с духовной стороны характеризовавшиеся прозвищем \"пушкари - проломленные головы\", давая Ивану Акиндиновичу это имя,\r\nбез сомнения, не имели в виду свойств, присущих столь нежному и деликатному плоду, как бергамот.\r\nПо своей внешности \"Баргамот\" скорее напоминал мастодонта или вообще одного из тех милых, но погибших созданий,\r\nкоторые за недостатком помещения давно уже покинули землю, заполненную мозгляками-людишками.\r\nВысокий, толстый, сильный, громогласный Баргамот составлял на полицейском горизонте видную фигуру и давно, конечно,\r\nдостиг бы известных степеней, если бы душа его, сдавленная толстыми стенами, не была погружена в богатырский сон.\r\nВнешние впечатления, проходя в душу Баргамота через его маленькие, заплывшие глазки,\r\nпо дороге теряли всю свою остроту и силу и доходили до места назначения лишь в виде слабых отзвуков и отблесков.\r\nЧеловек с возвышенными требованиями назвал бы его куском мяса, околоточные надзиратели величали его дубиной, хотя и исполнительной,\r\nдля пушкарей же - наиболее заинтересованных в этом вопросе лиц - он был степенным, серьезным и солидным человеком, достойным всякого почета и уважения.\r\nТо, что знал Баргамот, он знал твердо.\r\nПусть это была одна инструкция для городовых, когда-то с напряжением всего громадного тела усвоенная им,\r\nно зато эта инструкция так глубоко засела в его неповоротливом мозгу, что вытравить ее оттуда нельзя было даже крепкой водкой.\r\nНе менее прочную позицию занимали в его душе немногие истины, добытые путем житейского опыта и безусловно господствовавшие над местностью.\r\nЧего не знал Баргамот, о том он молчал с такой несокрушимой солидностью, что людям знающим становилось как будто немного совестно за свое знание.\r\nА самое главное, - Баргамот обладал непомерной силищей, сила же на Пушкарной улице была все.\r\nНаселенная сапожниками, пенькотрепалыциками, кустарями-портными и иных свободных профессий представителями, обладая двумя кабаками, воскресеньями и понедельниками,\r\nвсе свои часы досуга Пушкарная посвящала гомерической драке, в которой принимали неюсредственное участие жены,\r\nрастрепанные, простоволосые, растаскивавшие мужей, и маленькие ребятишки, с восторгом взиравшие на отвагу тятек.\r\nВся эта буйная волна пьяных пушкарей, как о каменный оплот, разбивалась о непоколебимого Баргамота,\r\nзабиравшего методически в свои мощные длани пару наиболее- отчаянных крикунов и самолично доставлявшего их \"за клин\".\r\nКрикуны покорно вручали свою судьбу в руки Баргамота, протестуя лишь для порядка.\r\nТаков был Баргамот в области международных отношений. В сфере внутренней политики он держался с неменьшим достоинством.\r\nМаленькая, покосившаяся хибарка, в которой обитал Баргамот с женой и двумя детишками и которая с трудом вмещала его грузное тело,\r\nтрясясь от дряхлости и страха за свое существование, когда Баргамот ворочался, - могла быть спокойна если не за свои деревянные устои, то за устои семейного союза.\r\nХозяйственный, рачительный, любивший в свободные дни копаться в огороде, Баргамот был строг.\r\nПутем того же физического воздействия он учил жену и детей, не столько сообразуясь с их действительными потребностями в науке,\r\nсколько с теми неясными на этот счет указаниями, которые существовали где-то в закоулке его большой головы.\r\nЭто не мешало жене его Марье, еще моложавой и красивой женщине, с одной стороны, уважать мужа как человека степенного и непьющего,\r\nа с другой - вертеть им, при всей его грузности, с такой легкостью и силой, на которую только и способны слабые женщины.\r\nЧасу в десятом теплого весеннего вечера Баргамот стоял на своем обычном посту, на углу Пушкарной и 3-й Посадской улиц. Настроение Баргамота было скверное.\r\nЗавтра светлое Христово воскресение, сейчас люди пойдут в церковь, а ему стоять на дежурстве до трех часов ночи, только к разговинам домой попадешь.\r\nПотребности молиться Баргамот не ощущал, но праздничное, светлое настроение, разлитое по необычайно тихой и спокойной улице, коснулось и его.\r\nЕму не нравилось место, на котором он ежедневно спокойно стоял в течение десятка годов: хотелось тоже делать что-нибудь такое праздничное, что делают другие.\r\nВ виде смутных ощущений поднимались в нем недовольство и нетерпение.\r\nКроме того, он был голоден. Жена нынче совсем не дала ему обедать. Так, только тюри пришлось похлебать. Большой живот настоятельно требовал пищи, а разговляться-то когда еще!\r\n- Тьфу! - плюнул Баргамот, сделав цигарку, и начал нехотя сосать ее. Дома у него были хорошие папиросы, презентованные местным лавочником, но и они откладывались до \"разговленья\".\r\nВскоре потянулись в церковь и пушкари, чистые, благообразные, в пиджаках и жилетах поверх красных и синих шерстяных рубах,\r\nв длинных, с бесконечным количеством сборок, сапогах на высоких и острых каблучках.\r\nЗавтра всему этому великолепию предстояло частью попасть на стойку кабаков, а частью быть разорванным в дружеской схватке за гармонию, но сегодня пушкари сияли.\r\nКаждый бережно нес узелок с пасхой и куличами.\r\nНа Баргамота никто не обращал внимания, да и он с неособенной любовью посматривал на своих \"крестников\",\r\nсмутно предчувствуя, сколько путешествий придется ему завтра совершить в участок.\r\nВ сущности, ему было завидно, что они свободны и идут туда, где будет светло, шумно и радостно, а он торчит тут как неприкаянный.\r\n\"Стой тут из-за вас, пьяниц!\" - резюмировал он свои размышления и еще раз плюнул - сосало под ложечкой.\r\nУлица опустела. Отзвонили к обедне.\r\nПотом радостный, переливчатый трезвон, такой веселый после заунывных великопостных колоколов,\r\nразнес по миру благостную весть о воскресении Христа\" Баргамот снял шапку и перекрестился.\r\nСкоро и домой. Баргамот повеселел, представляя себе стол, накрытый чистой скатертью, куличи, яйца. Он, не торопясь, со всеми похристосуется.\r\nРазбудят и принесут Ванюшку, который первым делом потребует крашеного яичка, о котором целую неделю вел обстоятельные беседы с более опытной сестренкой.\r\nВот-то разинет он рот, когда отец преподнесет ему не линючее, окрашенное фуксином яйцо, а настоящее мраморное, что самому ему презентовал все тот же обязательный лавочник!\r\n\"Потешный мальчик!\" - ухмыльнулся Баргамот, чувствуя, как что-то вроде родительской нежности поднимается со дна его души.\r\nНо благодушие Баргамота было нарушено самым подлым образом. За углом послышались неровные шаги и сиплое бормотанье.\r\n\"Кого это несет нелегкая?\" -подумал Баргамот, заглянул за угол и всей душой оскорбился.\r\nГараська! Сам с своей собственной пьяной особой, - его только недоставало! Где он поспел до свету наклюкаться, составляло его тайну, но что он наклюкался, было вне всякого сомнения.\r\nЕго поведение, загадочное для всякого постороннего человека, для Баргамота, изучившего душу пушкаря вообще и подлую Гараськину натуру в частности, было вполне ясно.\r\nВлекомый непреодолимой силой, Гараська со средины улицы, по которой он имел обыкновение шествовать, был притиснут к забору.\r\nУпершись обеими руками и сосредоточенно-вопросительно вглядываясь в стену, Гараська покачивался, собирая силы для новой борьбы с неожиданными препятствиями.\r\nПосле непродолжительного напряженного размышления Гараська энергично отпихнулся от стены, допятился задом до средины улицы и, сделав решительный поворот,\r\nкрупными шагами устремился в пространство, оказавшееся вовсе не таким бесконечным, как о нем говорят, и в действительности ограниченное массой фонарей.\r\nС первым же из них Гараська вступил в самые тесные отношения, заключив его в дружеские и крепкие объятия.\r\n- Фонарь. Тпру! - кратко констатировал Гараська совершившийся факт. Вопреки обыкновению, Гараська был настроен чрезвычайно добродушно.\r\nВместо того чтобы обсыпать столб заслуженными ругательствами, Гараська обратился к нему с кроткими упреками, носившими несколько фамильярный оттенок.\r\n- Стой, дурашка, куда ты?! - бормотал он, откачиваясь от столба и снова всей грудью припадая к нему и чуть не сплющивая носа об его холодную и сыроватую поверхность.\r\n- Вот, вот!.. - Гараська, уже наполовину скользнувший вдоль столба, успел удержаться и погрузился в задумчивость.\r\nБаргамот с высоты своего роста, презрительно скосив губы, смотрел на Гараську.\r\nНикто ему так не досаждал на Пушкарной, как этот пьянчужка. Так посмотришь, - в чем душа держится, а скандалист первый на всей окраине.\r\nНе человек, а язва. Пушкарь напьется, побуянит, переночует в участке - и все это выходит у него по-благородному, а Гараська все исподтишка, с язвительностью.\r\nИ били-то его до полусмерти, и в части впроголодь держали, а все не могли отучить от ругани, самой обидной и злоязычной.\r\nСтанет под окнами кого-нибудь из наиболее почетных лиц на Пушкарной и начнет костить, без всякой причины, здорово живешь.\r\nПриказчики ловят Гараську и бьют, - толпа хохочет, рекомендуя поддать жару.\r\nСамого Баргамота Гараська ругал так фантастически реально, что тот, не понимая даже всей соли Гараськиных острот, чувствовал, что он обижен более,\r\nчем если бы его выпороли, Чем промышлял Гараська, оставалось для пушка-- рей одной из тайн, которыми было облечено все его существование.\r\nТрезвым его не видел никто, даже та нянька, которая в детстве ушибает ребят, после чего от них слышится спиртный запах, - от Гараськи и до ушиба несло сивухой.\r\nЖил, то есть ночевал, Гараська по огородам, по берегу, под кусточками. Зимой куда-то исчезал, с первым дыханием весны появлялся.\r\nЧто его привлекало на Пушкарную, где его не бил только ленивый, - было опять-таки тайной бездонной Гараськиной души, но выжить его ничем не могли.\r\nПредполагали, и не без основания, что Гараська поворовывает, но поймать его не могли и били лишь на основании косвенных улик.\r\nНа этот раз Гараське пришлось, видимо, преодолеть нелегкий путь.\r\nОтрепья, делавшие вид, что они серьезно прикрывают его тощее тело, были все в грязи, еще не успевшей засохнуть. Физиономия Гараськи, с боль-.\r\nшим отвислым красным носом, бесспорно служившим одной из причин его неустойчивости, покрытая жиденькой и неравномерно распределенной растительностью,\r\nхранила на еебе вещественные знаки вещественных отношений к алкоголю и кулаку ближнего.\r\nНа щеке у самого глаза виднелась царапина, видимо, недавнего происхождения.\r\nГараське удалось наконец расстаться с столбом, когда он заметил величественно-безмолвную фигуру Баргамота. Гараська обрадовался.\r\n- Наше вам? Баргамоту Баргамотычу!.. Как ваше драгоценное здоровье? - Галантно он сделал ручкой, но, пошатнувшись, на всякий случай уперся спиной в столб.\r\n- Куда идешь? - мрачно прогудел Баргамот,\n - Наша дорога прямая...\r\n- Воровать? А в часть хочешь? Сейчас, подлеца, отправлю.\n - Не можете.\r\nГараська хотел сделать жест, выражающий удальство, но благоразумно удержался, плюнул и пошаркал на одном месте ногой, делая вид, что растирает плевок,\r\n- А вот в участке поговоришь! Марш!\r\n- Мощная длань Баргамота устремилась к засаленному вороту Гараськи, настолько засаленному и рваному,\r\nчто Баргамот был, очевидно, уже не первым руководителем Гараськи на тернистом пути добродетели.\r\nВстряхнув слегка пьяницу и придав его телу надлежащее направление и некоторую устойчивость, Баргамот потащил его к вышеуказанной им цели,\r\nсовершенно уподобляясь могучему буксиру, влекущему за собою легонькую шхуну, потерпевшую аварию у самого входа в гавань.\r\nОн чувствовал себя глубоко обиженным: вместо заслуженного отдыха тащись с этим пьянчужкой в участок.\r\nЭх! У Баргамота чесались руки, но сознание того, что в такой великий день как будто неудобно пускать их в ход, сдерживало его.\r\nГараська шагал бодро, совмещая удивительным образом самоуверенность и даже дерзость с кротостью.\r\nУ него, очевидно, была своя мысль, к которой он и начал подходить сократовским методом!\r\n- А скажи, господин городовой, какой нынче у нас день?\r\n- Уж молчал бы! - презрительно ответил Баргамот. - До свету нализался.\n - А у Михаила-архангела звонили?\n - Звонили. Тебе-то что?\r\n- Христос, значат, воскрес?\n - Ну, воскрес.\n - Так позвольте... - Гараська, ведший этот разговор вполоборота к Баргамоту, решительно повернулся к нему лицом.\r\nБаргамот, заинтригованный странными вопросами Гараськи, машинально выпустил из руки засаленный ворот;\r\nГараська, утратив точку опоры, пошатнулся и упал, не успев показать Баргамоту предмета, только что вынутого им из кармана.\r\nПриподнявшись одним туловищем, опираясь на руки, Гараська посмотрел вниз, - потом упал лицом на землю и завыл, как бабы воют по покойнике.\r\nГараська воет! Баргамот изумился. \"Новую шутку, должно быть, выдумал\", - решил он, но все же заинтересовался, что будет дальше. Дальше Гараська продолжал выть без слов, по-собачьи.\r\n- Что ты, очумел, что ли? - ткнул его ногой Баргамот.\n Воет. Баргамот в раздумье.\r\n- Да чего тебя расхватывает?\n - Яи-ч-ко...\r\nГараська, продолжая выть, но уже потише, сел и поднял руку кверху. Рука была покрыта какой-то слизью, к которой пристали кусочки крашеной яичной скорлупы.\r\nБаргамот, продолжая недоумевать, начинает чувствовать, что случилось что-то нехорошее.\r\n- Я... по-благородному..\" похристосоваться... яичко а ты... - бессвязно бурлил Гараська, но Баргамот понял.\r\nВот к чему, стало быть, вел Гараська: похристосоваться хотел, по христианскому обычаю, яичком, а он, Баргамот, его в участок пожелал отправить.\r\nМожет, откуда он это яичко нес, а теперь вон разбил его. И плачет.\r\nБаргамоту представилось, что мраморное яичко, которое он бережет для Ванюшки, разбилось, и как это ему, Баргамоту, было жаль.\r\n- Экая оказия, - мотал головой Баргамот, глядя на валявшегося пьянчужку и чувствуя, что жалок ему этот человек, как брат родной, кровно своим же братом обиженный.\r\n- Похристосоваться хотел...", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги 11 Рассказы и повести 1888-1891 годов, часть 1 автора Чехов А", "role": "user" }, { "content": "- За мужа выдана, с мужем и жить должна, - сказал Дюдя.\r\n- Жена и муж едина плоть. Погрешили, говорю, мы с тобой и будет, надо совесть иметь и бога бояться. Повинимся, говорю, перед Васей, он человек смирный, робкий - не убьет.\r\nДа и лучше, говорю, на этом свете муки от законного мужа претерпеть, чем на страшном судилище зубами скрежетать.\r\nНе слушает баба, уперлась на своем и хоть ты что! \"Тебя люблю\" - и больше ничего. Приехал Вася в субботу под самую Троицу, рано утром.\r\nМне в забор всё было видно:\r\nвбежал он в дом, через минуту вышел с Кузькой на руках, и смеется и плачет, Кузьку целует, а сам на сенник смотрит - и Кузьку бросать жалко и к голубям хочется.\r\nНежный был человек, чувствительный. День прошел благополучно, тихо и скромно.\r\nЗазвонили ко всенощной, я и думаю: завтра Троица, что же они ворот и забора зеленями не убирают? Дело, думаю, неладно. Пошел я к ним.\r\nГляжу, сидит он среди комнаты на полу, поводит глазами, как пьяный, слезы по щекам текут и руки трясутся;\r\nвынимает он из узла баранки, монисты, пряники и всякие гостинцы и расшвыривает по полу.\r\nКузька - тогда ему три годочка было - ползает около и пряники жует, а Машенька стоит около печки, бледная, вся дрожит и бормочет:\r\n\"Я тебе не жена, не хочу с тобой жить\" - и всякие глупости.\r\nПоклонился я Васе в ноги и говорю: \"Виноваты мы перед тобой, Василий Максимыч, прости Христа ради!\r\n\" Потом встал и говорю Машеньке такие слова: \"Вы, Марья Семеновна, говорю, должны теперь Василию Максимычу ноги мыть и юшку пить.\r\nИ будьте вы ему покорная жена, а за меня молитесь богу, чтоб он, говорю, милосердный, простил мне мое согрешение\".\r\nКак будто мне было внушение от ангела небесного, прочитал я ей наставление и говорил так чувствительно, что меня даже слеза прошибла.\r\nЭтак дня через два приходит ко мне Вася. \"Я, говорит, прощаю, Матюша, и тебя, и жену, бог с вами.\r\nОна солдатка, дело женское, молодое, трудно себя соблюсти. Не она первая, не она последняя.\r\nА только, говорит, я прошу тебя жить так, как будто между вами ничего не было, и виду не показывай, а я, говорит, буду стараться ей угождать во всем, чтобы она меня опять полюбила\".\r\nРуку мне подал, чайку попил и ушел веселый. Ну, думаю, слава богу, и весело мне стало, что всё так хорошо вышло.\r\nНо только что Вася из двора, как пришла Машенька. Чистое наказание! Вешается на шею, плачет и молит: \"Ради бога не бросай, жить без тебя не могу\".\r\n- Эка подлая! - вздохнул Дюдя.\r\n- Я на нее закричал, ногами затопал, выволок ее в сени и дверь на крючок запер. Иди, кричу, к мужу! Не срами меня перед людями, бога побойся! И каждый день такая история.\r\nРаз утром стою я у себя на дворе около конюшни и починяю уздечку.\r\nВдруг, смотрю, бежит она через калитку ко мне во двор, босая, в одной юбке, и прямо ко мне; ухватилась руками за уздечку, вся опачкалась в смоле, трясется, плачет...\r\n\"Не могу жить с постылым; сил моих нет! Если не любишь, то лучше убей\".\r\nЯ осерчал и ударил ее раза два уздечкой, а в это время вбегает в калитку Вася и кричит отчаянным голосом: \"Не бей! не бей!\r\n\" А сам подбежал и, словно очумел, размахнулся и давай бить ее кулаками изо всей силы, потом повалил на землю и ну топтать ногами;\r\nя стал оборонять, а он схватил вожжи и давай вожжами.\r\nБьет и всё, как жеребенок, повизгивает: ги-ги-ги!\r\n- Взять вожжи, да тебя бы так... - проворчала Варвара, отходя. - Извели нашу сестру, проклятые...\n - Замолчи, ты! - крикнул на нее Дюдя. - Кобыла!\r\n- Ги-ги-ги! - продолжал Матвей Саввич. - Из его двора прибежал извозчик, кликнул я своего работника, и все втроем отняли у него Машеньку и повели под ручки домой.\r\nСрамота! Того же дня вечером пошел я проведать. Она лежит в постели, вся закутанная, в примочках, только одни глаза и нос видать, и глядит в потолок.\r\nЯ говорю: \"Здравствуйте, Марья Семеновна!\" Молчит.\r\nА Вася сидит в другой комнате, держится за голову и плачет: \"Злодей я! Погубил я свою жизнь!\r\nПошли мне, господи, смерть!\" Я посидел с полчасика около Машеньки и прочитал ей наставление.\r\nПостращал. Праведные, говорю, на том свете пойдут в рай, а ты в геенну огненную, заодно со всеми блудницами.\r\n.. Не противься мужу, иди ему в ноги поклонись. А она ни словечка, даже глазом не моргнула, словно я столбу говорю.\r\nНа другой день Вася заболел, вроде как бы холерой, и к вечеру, слышу, помер. Похоронили. Машенька на кладбище не была, не хотела людям свое бесстыжее лицо и синяки показывать.\r\nИ вскорости пошли по мещанству разговоры, что Вася помер не своей смертью, что извела его Машенька. Дошло до начальства. Васю вырыли, распотрошили и нашли у него в животе мышьяк.\r\nДело было ясное, как пить дать; пришла полиция и забрала Машеньку, а с ней и Кузьму-бессребреника. Посадили в острог. Допрыгалась баба, наказал бог.\r\n.. Месяцев через восемь судили. Сидит, помню, на скамеечке в белом платочке и в сером халатике, а сама худенькая, бледная, остроглазая, смотреть жалко.\r\nПозади солдат с ружьем. Не признавалась. Одни на суде говорили, что она мужа отравила, а другие доказывали, что муж сам с горя отравился.\r\nЯ в свидетелях был. Когда меня спрашивали, я объяснял всё по совести. Ее, говорю, грех. Скрывать нечего, не любила мужа, с характером была...\r\nСудить начали с утра, а к ночи вынесли такое решение: сослать ее в каторгу в Сибирь на 13 лет. После такого решения Машенька потом в нашем остроге месяца три сидела.\r\nЯ ходил к ней и по человечности носил ей чайку, сахарку.\r\nА она, бывало, увидит меня и начнет трястись всем телом, машет руками и бормочет: \"Уйди! Уйди!\" И Кузьку к себе прижимает, словно боится, чтоб я не отнял.\r\nВот, говорю, до чего ты дожила! Эх, Маша, Маша, погибшая душа! Не слушалась меня, когда я учил тебя уму, вот и плачься теперь.\r\nСама, говорю, виновата, себя и вини. Я ей читаю наставление, а она: \"Уйди! Уйди!\" - и жмется с Кузькой к стене и дрожит.\r\nКогда ее от нас в губернию отправляли, я провожать ходил до вокзала и сунул ей в узел рублишку за спасение души.\r\nНо не дошла она до Сибири... В губернии заболела горячкой и померла в остроге.\r\n- Собаке собачья и смерть, - сказал Дюдя.\r\n- Кузьку вернули назад домой... Я подумал, подумал и взял его к себе. Что ж? Хоть и арестантское отродье, а все-таки живая душа, крещеная...\r\nЖалко. Сделаю его приказчиком, а ежели своих детей не будет, то и в купцы выведу. Теперь, как еду куда, беру его с собой: пускай приучается.\r\nПока Матвей Саввич рассказывал, Кузька всё время сидел около ворот на камешке и, подперев обеими руками голову, смотрел на небо; издали в потемках походил он на пенек.\r\n- Кузька, иди спать! - крикнул ему Матвей Саввич.\r\n- Да, уж время, - сказал Дюдя, поднимаясь; он громко зевнул и добавил: - Норовят всё своим умом жить, не слушаются, вот и выходит по-ихнему.\r\nНад двором на небе плыла уже луна; она быстро бежала в одну сторону, а облака под нею в другую; облака уходили дальше, а она всё была видна над двором.\r\nМатвей Саввич помолился на церковь и, пожелав доброй ночи, лег на земле около повозки.\r\nКузька тоже помолился, лег в повозку и укрылся сюртучком; чтобы удобнее было, он намял себе в сене ямочку и согнулся так, что локти его касались коленей.\r\nСо двора видно было, как Дюдя у себя внизу зажег свечку, надел очки и стал в углу с книжкой. Он долго читал и кланялся.\r\nПриезжие уснули. Афанасьевна и Софья подошли к повозке и стали смотреть на Кузьку.\r\n- Спит сиротка, - сказала старуха. - Худенький, тощенький, одни кости. Родной матери нет, и покормить его путем некому.\r\n- Мой Гришутка, должно, годочка на два старше, - сказала Софья. - На заводе в неволе живет, без матери. Хозяин бьет, небось.\r\nКак поглядела я давеча на этого мальчонка, вспомнила про своего Гришутку - сердце мое кровью запеклось.\r\nПрошла минута в молчании.\n - Чай, не помнит матери, - сказала старуха.\n - Где помнить!\n И у Софьи из глаз потекли крупные слезы.\r\n- Калачиком свернулся... - сказала она, всхлипывая и смеясь от умиления и жалости. - Сиротка моя бедная.\r\nКузька вздрогнул и открыл глаза.\r\nОн увидел перед собой некрасивое, сморщенное, заплаканное лицо, рядом с ним - другое, старушечье, беззубое,\r\nс острым подбородком и горбатым носом, а выше них бездонное небо с бегущими облаками и луной, и вскрикнул от ужаса.\r\nСофья тоже вскрикнула; им обоим ответило эхо, и в душном воздухе пронеслось беспокойство; застучал по соседству сторож, залаяла собака.\r\nМатвей Саввич пробормотал что-то во сне и повернулся на другой бок.\r\nПоздно вечером, когда уже спали и Дюдя, и старуха, и соседний сторож, Софья вышла за ворота и села на лавочку. Ей было душно, и от слез разболелась голова.\r\nУлица была широкая и длинная; направо версты две, налево столько же, и конца ей не видно. Луна уже ушла от двора и стояла за церковью.\r\nОдна сторона улицы была залита лунным светом, а другая чернела от теней;\r\nдлинные тени тополей и скворешен тянулись через всю улицу, а тень от церкви, черная и страшная, легла широко и захватила ворота Дюди и половину дома.\r\nБыло безлюдно и тихо. С конца улицы изредка доносилась едва слышная музыка; должно быть, это Алёшка играл на своей гармонике.\r\nВ тени около церковной ограды кто-то ходил, и нельзя было разобрать, человек это или корова, или, быть может, никого не было, и только большая птица шуршала в деревьях.\r\nНо вот из тени вышла одна фигура, остановилась и сказала что-то мужским голосом, потом скрылась в переулке около церкви.\r\nНемного погодя, саженях в двух от ворот, показалась еще фигура; она шла от церкви прямо к воротам и, увидев на лавочке Софью, остановилась.\r\n- Варвара, ты, что ли? - спросила Софья.\n - А хоть бы и я.\n Это была Варвара. Она минуту постояла, потом подошла к лавочке и села.\r\n- Ты где ходила? - спросила Софья.\n Варвара ничего не ответила.\r\n- Не нагуляла бы ты себе, молодайка, какого горя, - сказала Софья. - Слыхала, как Машеньку и ногами, и вожжами? Тебе бы, гляди, того не было.\r\n- А пускай.\n Варвара засмеялась в платок и сказала шёпотом:\r\n- С поповичем сейчас гуляла.\n - Болтаешь.\n - Ей-богу.\n - Грех! - шепнула Софья.\r\n- А пускай... Чего жалеть? Грех, так грех, а лучше пускай гром убьет, чем такая жизнь. Я молодая, здоровая, а муж у меня горбатый, постылый, крутой, хуже Дюди проклятого.\r\nВ девках жила, куска не доедала, босая ходила и ушла от тех злыдней, польстилась на Алёшкино богатство и попала в неволю,\r\nкак рыба в вершу, и легче мне было бы с гадюкой спать, чем с этим Алёшкой паршивым.\r\nА твоя жизнь? Не глядели б мои глаза. Твой Федор прогнал тебя с завода к отцу, а сам себе другую завел; мальчишку у тебя отняли и в неволю отдали.\r\nРаботаешь ты, словно лошадь, и доброго слова не слышишь. Лучше весь свой век в девках маяться, лучше с поповичей полтинники брать, милостыню собирать, лучше в колодезь головой...\r\n- Грех! - опять шепнула Софья.\n - А пускай.\r\nГде-то за церковью опять запели печальную песню те же самые три голоса: два тенора и бас. И опять нельзя было разобрать слов.\n - Полуношники... - засмеялась Варвара.\r\nИ она стала рассказывать шёпотом, как она по ночам гуляет с поповичем, и что он ей говорит, и какие у него товарищи, и как она с проезжими чиновниками и купцами гуляла.\r\nОт печальной песни потянуло свободной жизнью, Софья стала смеяться, ей было и грешно, и страшно,\r\nи сладко слушать, и завидовала она, и жалко ей было, что она сама не грешила, когда была молода и красива.\r\n..\r\nНа погосте в старой церкви ударили полночь.\n - Пора спать, - сказала Софья, вставая, - а то как бы Дюдя не хватился.\r\nОбе тихо пошли во двор.\n - Я ушла и не слыхала, что он после про Машеньку рассказывал, - сказала Варвара, постилая под окном.\r\n- Померла, говорит, в остроге. Мужа отравила.\n Варвара легла рядом с Софьей, подумала и сказала тихо:\n - Я бы своего Алёшку извела и не пожалела.\r\n- Болтаешь, бог с тобой.\n Когда Софья засыпала, Варвара прижалась к ней и шепнула на ухо:\n - Давай Дюдю и Алёшку изведем!\r\nСофья вздрогнула и ничего не сказала, потом открыла глаза и долго, не мигая, глядела на небо.\r\n- Люди узнают, - сказала она.\n - Не узнают. Дюдя уже старый, ему помирать пора, а Алёшка, скажут, от пьянства издох.\n - Страшно... Бог убьет.\r\n- А пускай...\n Обе не спали и молча думали.\n - Холодно, - сказала Софья, начиная дрожать всем телом. - Должно, утро скоро... Ты спишь?\r\n- Нет... Ты меня не слушай, голубка, - зашептала Варвара. - Злоблюсь на них, проклятых, и сама не знаю, что говорю. Спи, а то уж заря занимается... Спи...\r\nОбе замолчали, успокоились и скоро уснули.\r\nРаньше всех проснулась старуха. Она разбудила Софью, и обе пошли под навес доить коров.\r\nПришел горбатенький Алёшка, совершенно пьяный, без гармоники; грудь и колени у него были в пыли и соломе - должно быть, падал дорогой.\r\nПокачиваясь, он пошел под навес и, не раздеваясь, повалился в сани и тотчас же захрапел.\r\nКогда от восходившего солнца ярким пламенем загорелись кресты на церкви, потом окна,\r\nи через двор по росистой траве потянулись тени от деревьев и колодезного журавля, Матвей Саввич вскочил и засуетился.\r\n- Кузька, вставай! - закричал он. - Запрягать пора! Живо!\r\nНачалась утренняя суматоха. Молодая жидовка, в коричневом платье с оборками, привела во двор лошадь на водопой. Заскрипел жалобно колодезный журавль, застучало ведро.\r\n.. Кузька сонный, вялый, покрытый росой, сидел на повозке, лениво надевал сюртучок и слушал, как в колодезе из ведра плескалась вода, и пожимался от холода.\r\n- Тётка, - крикнул Матвей Саввич Софье, - тюкни моему парню, чтобы запрягать шел!\r\nИ Дюдя в это время кричал из окошка:\n - Софья, возьми с жидовки за водопой копейку! Повадились, пархатые.\r\nНа улице взад и вперед бегали овцы и блеяли; бабы кричали на пастуха, а он играл на свирели, хлопал бичом или отвечал им тяжелым, сиплым басом.\r\nВо двор забежали три овцы и, не находя ворот, тыкались у забора. От шума проснулась Варвара, забрала в охапку постель и пошла к дому.\r\n- Ты бы хоть овец выгнала! - крикнула ей старуха. - Барыня!\n - Вот еще! Стану я на вас, иродов, работать, - проворчала Варвара, уходя в дом.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Нарежный В", "role": "user" }, { "content": "- забываю непомерную дерзость отца твоего и матери.\r\nДядя твой Король показал собою пример непамятозлобия. Я обидел его чувствительнейшим образом, и он поддержал мою славу. Король! считай меня в числе искренних друзей своих.\r\nДядя Король снова припал к стопам гетмана, и сей, подняв его, продолжал:\r\n- Чрез два дня все отправимся в жилище Леонида и Евгении; но строго запрещаю всякому извещать хозяев о моем намерении.\r\nЯ хочу со словом \"прощаю!\" дать им почувствовать всю великость сего слова.\r\nУже сделаны распоряжения к сей поездке, и вся Малороссия не иначе сочтет ее, как путешествием гетмана для личного осмотрения полков своих.\r\nКто опишет наше общее блаженство! Я и дядя Король обедали за столом повелителя и расстались ввечеру в надежде совершенного примирения.\r\nПриготовление и пути со стороны нашей производилось с возможною поспешностию.\r\nНа третий день начался поход по дороге к Переяславлю. Каждый шаг гетмана ознаменован был правосудием и щедротою.\r\nЧуть не забыл сказать, что восхищенный Истукарий с сыном были в числе наших сопутников.\r\nВ десятый день пути шатры гетманские разбиты на краю леса, граничащего с оврагом, вмещавшим в себе жилище моих родителей, на том самом месте, где я некогда умирал от озноба.\r\nДано повеление приготовить обед самый великолепный, и в ожидании оного гетман решился повидаться с детьми после двадцатитрехлетней разлуки.\r\nСпускаясь с косогора на долину, гетман почувствовал слабость. Простерши обе руки ко мне и дяде, он произнес дрожащим голосом:\r\n- Поддержите меня.\r\nЯ мог весьма долго питать в сердце своем гнев и мщение, не ощущая расслабления телесного;\r\nно теперь, когда готовлюсь примириться с природою, освятить права ее и опять назваться отцом семейства, какое-то непонятное чувство разносит во мне состав от состава, и я истаиваю!\r\nЯ и дядя Король поддерживали старца под руки; огромная великолепная свита нас провожала, и в сем порядке приближились все к господскому дому.\r\nПриметная мрачная суета наполнила сию обитель спокойствия.\r\nЕдва вступили мы на крыльцо, как мои родители, поддерживаемые Мелитиною и Неониллою, показались и дрожащие колена преклонили пред державным старцем.\r\nНесколько мгновений он оставался в прежнем положении, заключен будучи в мои и дядины объятия; наконец простер руки к небу и воззвал:\r\n- Отец любви и милосердия! благослови сих чад моих, как я благословляю! Познаю премудрый промысел твой! Не для того сохраняешь ты свое сознание, чтобы властелины земли разрушали оное.\r\nТут гетман прослезился и пал на руки отца моего и матери. Неонилла с сыном на руках довершила сию трогательную картину. Истукарий обнял ее с нежностию и сказал:\r\n- Я охотно последую примеру высокоповелительного гетмана и с такою же готовностию прощаю тебя, дочь моя, с какою он простил свою.\r\nОбе вы равно виновны и - равно наказаны угрызением своей совести, а вместе с сим подаете пример, что насилие над сердцами человеческими не производит ничего доброго.\r\nДа будет благословен и препрославлен бог, который и самые погрешности наши устрояет во благое!\r\nКакое счастие озарило лица всего семейства! Гетман введен в дом и усажен в покойных креслах.\r\nНикогда не казалось лицо его столько величественно: оно сияло лучами горней радости, бывающей уделом одной непорочности. Гетман не мог налюбоваться прекрасною Мелитиною.\r\n- Дитя мое,- говорил он, облобызав чело ее,- каким случаем нахожу тебя дочерью моей дочери, когда много раз видел тебя в доме Евареста и знал под именем его родственницы?\r\n- Дружба не менее могущественна, как и любовь,- сказал Еварест, преклонившись пред повелителем,\r\n- и если ты удостоишь своим благословением, то прелестная Мелитина в скором времени назовется моею дочерью.\r\n- Если будет на то соизволение вышнего,- отвечал гетман,- то и мне противиться не для чего.\r\nСреди такого упоения радости, самой чистой, блаженной радости время летело на крилах быстротечных. При мирном завтраке Куфий, налив кубок меду, возгласил:\r\n- Сей напиток очень сладок; но клянусь, Никодим, что для меня еще сладостнее смотреть на кроткое, исполненное любви и благости лицо твое!\r\nЕсли ты весьма долго лишал себя счастия, то по крайней мере теперь вполне насладись оным, по своей доброте ты сего достоин.\r\nВсе многочисленное семейство торжествовало сей радостный праздник обедом в шатре гетмана. Звуки бубнов и кимвалов раздавались в воздухе и умножали блеск веселия.\r\nГетман пробыл семь дней в поместье своего зятя и признавался, что редко пользовался таким здоровьем, следовательно, и счастием.\r\nВ течение сего времени я имел случай подробно рассказать отцу и деду о несчастной судьбе бывшего товарища моего, философа Сарвила.\r\nАх! кого бы не подвиг на сожаление один взор на томную, изнеможенную Серафину и прекрасных ее малюток! Гетман, узнав обстоятельно о великодушии помянутого разбойника, сказал:\r\n- Постараемся сколько-нибудь уподобиться богочеловеку, который, быв пригвожден ко кресту, простил висевшего подле него злодея и обещал ему царствие небесное!\r\nПо особенному распоряжению гетмана двое нарочных отправились в Запорожье с письмом к воинскому атаману для отыскания Сарвила и присылки в Батурин:\r\nмилостивое прощение торжественно было обещано.\r\nСей убитый роком предстал пред судию и преклонил голову под меч правосудия, которое на сей раз было милующею матерью.\r\nОн включен в число гетманских телохранителей и скоро сделался примером честности и терпения.\r\nТеперь, когда я сие пишу, он служит уже сотником, и если бы случай открыл военные действия, то - сколько нам известно - гетман не усомнился бы наречь его старшиною.\r\nСамо собою разумеется, что отцу моему не только возвращено было родовое имение, но и тесть присовокупил к тому часть от своих поместьев.\r\nСпустя два месяца после примирения Мелитина соединена с Кронидом.\r\nУмный дядя мой Король, расположась навсегда остаться одиноким, поселился в одном доме с другом и братом.\r\nМир и спокойствие, сии неоцененные дары провидения, осенили наши семейства. Все прославляли бога, делали добро другим по мере возможности и были счастливы.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Салтыков-Щедрин М", "role": "user" }, { "content": "Однако ж, с другой стороны, не подлежит сомнению, что микрокефалы действительно существуют и что родоначальником их предание называет именно статского советника Иванова.\r\nВпрочем, для нас это вопрос второс- тепенный;\r\nважно же то, что глуповцы, и во времена Иванова, продолжали быть благополучными и что, следовательно, изъян, которым он обладал, послужил обывателям не во вред, а на пользу.\r\nВ 1815 году приехал на смену Иванову виконт дю Шарио, французский вы- ходец. Париж был взят; враг человечества навсегда водворен на острове Св.\r\nЕлены; \"Московские ведомости\" заявили, что с посрамлением врага за- дача их кончилась, и обещали прекратить свое существование;\r\nно на другой день взяли свое обещание назад и дали другое, которым обязывались прек- ратить свое существование лишь тогда, когда Париж будет взят вторично.\r\nЛикование было общее, а вместе со всеми ликовал и Глупов.\r\nВспомнили про купчиху Распопову, как она, вместе с Беневоленским, интриговала в пользу Наполеона, выволокли ее на улицу и разрешили мальчишкам дразнить.\r\nЦелый день преследовали маленькие негодяи злосчастную вдову, называли ее Бона- партовной, антихристовой наложницей и проч.\r\n, покуда наконец она не приш- ла в исступление и не начала прорицать.\r\nСмысл этих прорицаний объяснился лишь впоследствии, когда в Глупов прибыл Угрюм-Бурчеев и не оставил в городе камня на камне.\r\nДю Шарио был весел.\r\nВо-первых, его эмигрантскому сердцу было радост- но, что Париж взят;\r\nво-вторых, он столько времени настоящим манером не едал, что глуповские пироги с начинкой показались ему райскою пищей.\r\nНа- евшись досыта, он потребовал, чтоб ему немедленно указали место, где бы- ло бы можно passer son temps а faire des be^tises19,\r\nи был отменно дово- лен, когда узнал, что в Солдатской слободе есть именно такой дом, какого ему желательно.\r\nЗатем он начал болтать и уже не переставал до тех пор, покуда не был, по распоряжению начальства, выпровожен из Глупова за гра- ницу.\r\nНо так как он все-таки был сыном XVIII века, то в болтовне его не- редко прорывался дух исследования,\r\nкоторый мог бы дать очень горькие плоды, если б он не был в значительной степени смягчен духом легкомыс- лия.\r\nТак, например, однажды он начал объяснять глуповцам права человека; но, к счастью, кончил тем, что объяснил права Бурбонов.\r\nВ другой раз он начал с того, что убеждал обывателей уверовать в богиню Разума, и кончил тем, что просил признать непогрешимость папы.\r\nВсе это были, однако ж, одни facons de parler20;\r\nи в сущности виконт готов был стать на сторону какого угодно убеждения или догмата, если имел в виду, что за это ему перепадет лишний четвертак.\r\nОн веселился без устали, почти ежедневно устроивал маскарады, одевал- ся дебардером, танцевал канкан и в особенности любил интриговать муж- чин21.\r\nМастерски пел он гривуазные песенки и уверял, что этим песням на- учил его граф д'Артуа (впоследствии французский король Карл X), во время пребывания в Риге.\r\nЕл сначала все, что попало, но когда отъелся, то стал употреблять преимущественно так называемую не'чисть, между которой отда- вал предпочтение давленине и лягушкам.\r\nНо дел не вершил и в администра- цию не вмешивался.\r\nЭто последнее обстоятельство обещало продлить благополучие глуповцев без конца; но они сами изнемогли под бременем своего счастья. Они забы- лись.\r\nИзбалованные пятью последовательными градоначальничествами, дове- денные почти до ожесточения грубою лестью квартальных,\r\nони возмечтали, что счастье принадлежит им по праву и что никто не в силах отнять его у них.\r\nПобеда над Наполеоном еще более утвердила их в этом мнении, и едва ли не в эту самую эпоху сложилась знаменитая пословица: шапками закида- ем!\r\n- которая впоследствии долгое время служила девизом глуповских под- вигов на поле брани.\r\nИ вот последовал целый ряд прискорбных событий, которые летописец именует \"бесстыжим глуповским неистовством\",\r\nно которое гораздо прилич- нее назвать скоропреходящим глуповским баловством.\r\nНачали с того, что стали бросать хлеб под стол и креститься неистовым обычаем. Обличения того времени полны самых горьких указаний на этот пе- чальный факт.\r\n\"Было время, - гремели обличители, - когда глуповцы древ- них Платонов и Сократов благочестием посрамляли;\r\nныне же не токмо сами Платонами сделались, но даже того горчае, ибо едва ли и Платон хлеб бо- жий не в уста, а на пол метал, как нынешняя некая модная затея то делать повелевает\".\r\nНо глуповцы не внимали обличителям, и с дерзостью говорили: \"Хлеб пущай свиньи едят, а мы свиней съедим - тот же хлеб будет!\r\n\" И дю Шарио не только не возбранял подобных ответов, но даже видел в них воз- никновение какого-то духа исследования.\r\nПочувствовавши себя на воле, глуповцы с какой-то яростью устремились по той покатости, которая очутилась под их ногами.\r\nСейчас же они вздума- ли строить башню, с таким расчетом, чтоб верхний ее конец непременно упирался в небеса.\r\nНо так как архитекторов у них не было, а плотники бы- ли не ученые и не всегда трезвые,\r\nто довели башню до половины и бросили, и только, быть может, благодаря этому обстоятельству избежали смешения языков.\r\nНо и этого показалось мало. Забыли глуповцы истинного Бога и прилепи- лись к идолам.\r\nВспомнили, что еще при Владимире Красном Солнышке некото- рые вышедшие из употребления боги были сданы в архив, бросились туда и вытащили двух: Перуна и Волоса.\r\nИдолы, несколько веков не знавшие ремон- та, находились в страшном запущении, а у Перуна даже были нарисованы уг- лем усы.\r\nТем не менее глуповцам показались они так любы, что немедленно собрали они сходку и порешили так: знатным обоего пола особам кланяться Перуну, а смердам - приносить жертвы Волосу.\r\nПризвали и причетников и требовали, чтоб они сделались кудесниками; но они ответа не дали и в смущении лишь трепетали воскрилиями.\r\nТогда припомнили, что в Стрелецкой слободе есть некто, именуемый \"расстрига Кузьма\" (тот самый,\r\nкоторый, если читатель припомнит, задумывал при Бородавкине перейти в раскол), и послали за ним.\r\nКузьма к этому времени совсем уже оглох и ослеп, но едва дали ему понюхать монету рубль,\r\nкак он сейчас же на все согласился и на- чал выкрикивать что-то непонятное стихами Аверкиева из оперы \"Рогнеда\".\r\nДю Шарио смотрел из окна на всю эту церемонию и, держась за бока, кричал: \"Sont-ils be^tes! dieux des dieux! sont-ils be^tes, ces moujiks de Gloupoff!\"22.\r\nРазвращение нравов развивалось не по дням, а по часам.\r\nПоявились ко- котки и кокодессы; мужчины завели жилетки с неслыханными вырезками, ко- торые совершенно обнажали грудь;\r\nженщины устраивали сзади возвышения, имевшие прообразовательный смысл и возбуждавшие в прохожих вольные мыс- ли.\r\nОбразовался новый язык, получеловечий, полуобезьяний, но во всяком случае вполне негодный для выражения каких бы то ни было отвлеченных мыслей.\r\nЗнатные особы ходили по улицам и пели: \"A moi l'pompon\", или \"La Venus aux carottes\"23, смерды слонялись по кабакам и горланили камаринс- кую.\r\nМнили, что во время этой гульбы хлеб вырастет сам собой, и потому перестали возделывать поля.\r\nУважение к старшим исчезло;\r\nагитировали воп- рос, не следует ли, по достижении людьми известных лет, устранять их из жизни, но корысть одержала верх, и порешили на том, чтобы стариков и старух продать в рабство.\r\nВ довершение всего, очистили какой-то манеж и поставили в нем \"Прекрасную Елену\", пригласив, в качестве исполнительни- цы, девицу Бланш Гандон.\r\nИ за всем тем продолжали считать себя самым мудрым народом в мире.\r\nВ таком положении застал глуповские дела статский советник Эраст Анд- реевич Грустилов. Человек он был чувствительный, и когда говорил о вза- имных отношениях двух полов, то краснел.\r\nТолько что перед этим он сочи- нил повесть под названием:\r\n\"Сатурн, останавливающий свой бег в объятиях Венеры\", в которой, по выражению критиков того времени, счастливо соче- талась нежность Апулея с игривостью Парни.\r\nПод именем Сатурна он изобра- жал себя, под именем Венеры - известную тогда красавицу Наталью Кирил- ловну де Помпадур.\r\n\"Сатурн, - писал он, - был обременен годами и имел согбенный вид, но еще мог некоторое совершить.\r\nНадо же, чтоб Венера, приметив сию в нем особенность, остановила на нем благосклонный свой взгляд\"...\r\nНо меланхолический вид (предтеча будущего мистицизма) прикрывал в нем много наклонностей несомненно порочных.\r\nТак, например, известно было, что, находясь при действующей армии провиантмейстером,\r\nон довольно неп- ринужденно распоряжался казенною собственностью и облегчал себя от наре- каний собственной совести только тем,\r\nчто, взирая на солдат, евших затх- лый хлеб, проливал обильные слезы.\r\nИзвестно было также, что и к мадам де Помпадур проник он отнюдь не с помощью какой-то \"особенности\",\r\nа просто с помощью денежных приношений, и при ее посредстве избавился от суда и даже получил высшее против прежнего назначение.\r\nКогда же Помпадурша бы- ла, \"за слабое держание некоторой тайности\", сослана в монастырь и пост- рижена под именем инокини Нимфодоры,\r\nто он первый бросил в нее камнем и написал \"Повесть о некоторой многолюбивой жене\", в которой делал очень ясные намеки на прежнюю свою благодетельницу.\r\nСверх того, хотя он робел и краснел в присутствии женщин, но под этою робостью таилось то пущее сластолюбие,\r\nкоторое любит предварительно раздражить себя и потом уже неуклонно стремится к начертанной цели.\r\nПримеров этого затаенного, но жгучего сластолюбия рассказывали множество.\r\nТаким образом, однажды, одевшись лебедем, он подплыл к одной купавшейся девице, дочери благород- ных родителей,\r\nу которой только и приданого было, что красота, и в то время, когда она гладила его по головке, сделал ее на всю жизнь несчаст- ною.\r\nОдним словом, он основательно изучил мифологию, и хотя любил прики- дываться благочестным, но в сущности был злейший идолопоклонник.\r\nГлуповская распущенность пришлась ему по вкусу. При самом въезде в город он встретил процессию, которая сразу заинтересовала его.\r\nШесть де- виц, одетых в прозрачные хитоны, несли на носилках Перунов болван; впе- реди, в восторженном состоянии, скакала предводительша, прикрытая одними страусовыми перьями;\r\nсзади следовала толпа дворян и дворянок, между ко- торыми виднелись почетнейшие представители глуповского купечества (мужи- ки,\r\nмещане и краснорядцы победнее кланялись в это время Волосу).\r\nДойдя до площади, толпа остановилась. Перуна поставили на возвышение, предво- дительша встала на колени и громким голосом начала читать \"Жертву вечер- нюю\" г. Боборыкина.\r\n- Что такое? - спросил Грустилов, высовываясь из кареты и кося испод- тишка глазами на наряд предводительши.\r\n- Перуновы именины справляют, ваше высокородие! - отвечали в один го- лос квартальные.\r\n- А девочки... девочки... есть? - как-то томно спросил Грустилов.\n - Весь синклит-с! - отвечали квартальные, сочувственно переглянувшись между собою.\r\nГрустилов вздохнул и приказал следовать далее.\r\nОстановившись в градоначальническом доме и осведомившись от письмово- дителя, что недоимок нет, что торговля процветает, а земледелие с каждым годом совершенствуется,\r\nон задумался на минуту, потом помялся на одном месте, как бы затрудняясь выразить заветную мысль, но наконец каким-то неуверенным голосом спросил:\r\n- Тетерева у вас водятся?\n - Точно так-с, ваше высокородие!\r\n- Я, знаете, почтеннейший, люблю иногда... Хорошо иногда посмотреть, как они... как в природе ликованье этакое бывает...\r\nИ покраснел. Письмоводитель тоже на минуту смутился, однако ж сейчас же вслед за тем и нашелся.\r\n- На что лучше-с! - отвечал он, - только осмелюсь доложить вашему вы- сокородию: у нас на этот счет даже лучше зрелища видеть можно-с!\n - Гм... да?..\r\n- У нас, ваше высокородие, при предместнике вашем, кокотки завелись, так у них в народном театре как есть настоящий ток устроен-с.\r\nКаждый ве- чер собираются-с, свищут-с, ногами перебирают-с...\r\n- Любопытно взглянуть! - промолвил Грустилов и сладко задумался.\r\nВ то время существовало мнение, что градоначальник есть хозяин горо- да, обитатели же суть как бы его гости.\r\nРазница между \"хозяином\" в об- щепринятом значении этого слова и \"хозяином города\" полагалась лишь в том.\r\nчто последний имел право сечь своих гостей, что относительно хозяи- на обыкновенного приличиями не допускалось. Грустилов вспомнил об этом праве и задумался еще слаще.\r\n- А часто у вас секут? - спросил он письмоводителя, не поднимая на него глаз.\r\n- У нас, ваше высокородие, эта мода оставлена-с. Со времени Онуфрия Иваныча господина Негодяева даже примеров не было. Все лаской-с.\r\n- Ну-с, а я сечь буду... девочек!.. - прибавил он, внезапно покрас- нев.\r\nТаким образом характер внутренней политики определился ясно.\r\nПредпо- лагалось продолжать действия пяти последних градоначальников, усугубив лишь элемент гривуазности,\r\nвнесенной виконтом дю Шарио, и сдобрив его, для вида, известным колоритом сентиментальности.\r\nВлияние кратковременной стоянки в Париже сказывалось повсюду.\r\nПобедители, принявшие впопыхах гидру деспотизма за гидру революции и покорившие ее, были, в свою оче- редь, покорены побежденными.\r\nВеличавая дикость прежнего времени исчезла без следа;\r\nвместо гигантов, сгибавших подковы и ломавших целковые, яви- лись люди женоподобные, у которых были на уме только милые непристойнос- ти.\r\nДля этих непристойностей существовал особый язык.\r\nЛюбовное свидание мужчины с женщиной именовалось \"ездою на остров любви\" грубая терминоло- гия анатомии заменилась более утонченною;\r\nпоявились выражения вроде: \"шаловливый мизантроп\", \"милая отшельница\" и т.\r\nп.\r\nТем не менее, говоря сравнительно, жить было все-таки легко, и эта легкость в особенности приходилась по нутру так называемым смердам.\r\nУда- рившись в политеизм, осложненный гривуазностью, представители глуповской интеллигенции сделались равнодушны ко всему,\r\nчто происходило вне замкну- той сферы \"езды на остров любви\".\r\nОни чувствовали себя счастливыми и до- вольными и в этом качестве не хотели препятствовать счастию и довольству других.\r\nВо времена Бородавкиных, Негодяевых и проч. казалось, например, непростительною дерзостью, если смерд поливал свою кашу маслом.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Карамзин Н", "role": "user" }, { "content": "}, - я странствую по свету и везде нахожу людей, умеющих ценить таланты\". - \"Браво! браво!\" - закричали англичане и бросили ему еще несколько талеров. -\r\nЗавтра думаю отправиться к Альпийским горам. Чемодан свой оставлю здесь, а с собою возьму только теплый сертук, половину белья своего, записную книжку и карандаш.\r\nТун, в 10 часов вечера\r\nВ два часа пополудни выехал я из Берна и в шесть часов приехал в городок Тун, лежащий на берегу большого озера.\r\nДорогою видел я везде веселых поселян, собирающих плоды с богатых полей своих. Между ними заметил я много таких, у которых висели под бородою превеликие зобы.\r\nЗдесь остановился я в трактире \"Фрейгофе\"; заказав ужин, бродил по городу и всходил на здешнюю высокую колокольню, откуда видны многие цепи гор и все обширное Тунское озеро.\r\nЗавтра разбудят, меня в четыре часа. В это время отходит отсюда почтовая лодка, на которой перееду через озеро.\n\n Тунское озеро, 5 часов утра\r\nТемнота ночи мало-помалу исчезает. Горы открываются минута от минуты яснее.\r\nВсе дымится! Тонкие облака тумана носятся вокруг нашей лодки. Влага проницает сквозь мое платье, и сон смыкает глаза мои.\r\nДобродушный швейцар подает мне черный мешок, который должен служить мне вместо пуховой подушки.\r\nВеличественная натура! Прости слабому! На несколько часов отвращает он взор свой от твоего великолепия.\r\nВ 7 часов. По обеим сторонам озера беспрерывно продолжаются горы. В иных местах покрыты они виноградными садами, в других елями. Чистые ручьи ниспадают с камней.\r\nВнизу дымятся хижины, жилища бедности, невежества и - может быть - спокойствия. Вечная премудрость! Какое разнообразие в твоем физическом и нравственном мире! -\r\nНа северной стороне озера, в пещере высокой горы, где журчит маленький ручеек, провождал дни свои св. Беатус, первейший из христиан в Швейцарии. Гора сия доныне называется его именем.\r\nНа южном берегу возвышается старый замок Шпиц, который принадлежал некогда Бубенбергской фамилии, древнейшей и знатнейшей в Бернской республике.\r\nМногие из Бубенбергов оказали отечеству важные услуги и пролили кровь свою для славы его.\r\nПоследними отраслями сего дому были Леонард и Амалия, прекрасный юноша и прекрасная сестра его.\r\nВсе благороднейшие фамилии в Берне искали их союза, и наконец, по нежной склонности сердца, Леонард женился на девице Эрлах, а сестра его вышла за брата ее.\r\nБракосочетание их совершилось в одно время.\r\nВсе праздновали день сей, в который два первые дома соединялись тесным союзом родства; все радовалась молодыми супругами, равно юными и равно прекрасными.\r\nУтехи свадебного торжества были бесчисленны. После роскошного обеда новобрачные и все гости гуляли в лодке по Тунскому озеру.\r\nНебо было ясно и чисто; легкий ветерок веянием своим прохлаждал веселых гребцов и лобызал юных красавиц, играя их волосами;\r\nмелкие волны пенились под лодкою и журчанием своим вливали томность в сердца супругов, которые с нежным трепетом друг ко другу прижимались.\r\nУже наступал вечер, и плаватели беспрестанно от берегов удалялись.\r\nСолнце село - и вдруг, как будто бы из глубины ада, заревела буря; озеро страшно взволновалось, и кормчий содрогнулся.\r\nОн хотел плыть к берегу, но берег во мраке скрывался от глаз его. Весла валились из рук обессилевших гребцов, и вал за валом грозил поглотить лодку.\r\nВообразите себе состояние супругов!\r\nСперва старались они ободрять гребцов и кормчего и сами помогали им;\r\nно видя, что все усилия их остаются тщетными и что гибель неизбежна, поручили судьбу свою богу, обтерли последнюю слезу о жизни, обнялись и дожидались смерти.\r\nСкоро громада волн обрушилась на лодку - и все потонули, все, кроме одного гребца, который доплыл до берега и принес весть о погибели несчастных.\r\nТаким образом пресекся древний род Бубенбергов, и замок их достался в наследство дому Эрлахов, который по сие время считается знатнейшим в Бернском кантоне.\r\n- С печальными мыслями рассматривал я сей замок; ветер веял от опустевших стен его.\r\nУнтерзеен, в 10 часов. Пристав к берегу версты за две отсюда, шел я до Унтерзеена приятною долиною между лугов и огородов.\r\nСнежные горы кажутся здесь гораздо выше и ближе одна к другой; я не видал уже полей с хлебом, ни садов виноградных;\r\nкрестьянские избы построены отменным образом, и самые люди имеют в лицах своих что-то особливое.\r\n- Я нанял теперь проводника, которому известен путь по Альпийским горам, - и через час пойду в деревню Лаутербруннен, до которой считается отсюда, около десятиверст.\r\nЛаутербруннен. Дорога от Унтерзеена до Лаутербруннена идет долиною между гор, подле речки Литтины, которая течет с ужасною быстротою, с пеною и с шумом, падая с камня на камень.\r\nЯ прошел мимо развалин замка Уншпуннена, за которым долина становится час от часу уже и наконец разделяется надвое: налево идет дорога в Гриндельвальд, а направо-в Лаутербруннен.\r\nСкоро открылась мне сия последняя деревенька, состоящая из рассеянных по долине и по горе маленьких домиков.\r\nВерсты за две не доходя до Лаутербруннена, увидел я так называемый Штауббах, или ручей, свергающийся с вершины каменной горы в девятьсот футов вышиною.\r\nВ сем отдалении кажется он неподвижным столбом млечной пены. Скорыми шагами приближился я к этому феномену и рассматривал его со всех сторон.\r\nВода прямо летит вниз, почти не дотрогиваясь до утеса горы, и, разбиваясь, так сказать, в воздушном пространстве, падает на землю в виде пыли или тончайшего серебряного дождя.\r\nШагов на сто вокруг разносятся влажные брызги, которые в несколько минут промочили насквозь мое платье.\r\n- Потом ходил я к другому водопаду, называемому Триммербах, до которого будет отсюда около двух верст.\r\nВода, прокопав огромную скалу, из внутренности ее с шумом надает и стремится в долину, где, мало-помалу утишая свою ярость, образует чистую речку.\r\nВид рассевшейся горы и шумное падение Триммербаха составляют дикую красоту, пленяющую любителей натуры.\r\nОколо часа пробыл я на сем месте, сидя на возвышенном камне,- и наконец, в великой усталости, возвратился в Лаутербруннен, где теперь отдыхаю в трактире.\r\nВ 8 часов вечера. Светлый месяц взошел над долиною.\r\nЯ сижу на мягкой мураве и;\r\nсмотрю, как свет его разливается по горам, осребряет гранитные скалы,\r\nвозвышает густую зелень сосен блистает на вершине Юнгферы, одной из высочайших Альпийских гор, вечным льдом покрытой.\r\nДва снежные холма, девическим грудям подобные, составляют ее корону.\r\nНичто смертное к ним не прикасалося; самые бури не могут до них возноситься;\r\nодни солнечные и лунные лучи лобызают их нежную округлость; вечное безмолвие царствует вокруг их - здесь конец земного творения!\r\n.\r\n. - Я смотрю и не вижу выхода из сей узкой долины.\r\nПастушьи хижины на Альпийских горах, в 9 часов утра\r\nВ четыре часа разбудил меня проводник мой.\r\nЯ вооружился геркулесовскою палицею - пошел - с благоговением ступил первый шаг на Альпийскую гору и с бодростию начал взбираться на крутизны.\r\nУтро было холодно, но скоро почувствовал я жар и скинул с себя теплый сертук. Через четверть часа усталость подкосила ноги мои - и потом каждую минуту надлежало мне отдыхать.\r\nКровь моя волновалась так сильно, что мне можно было слышать биение своего пульса.\r\nЯ прошел мимо громады больших камней, которые за десять лет перед сим свалились с вершины горы и могли бы превратить в пыль целый город.\r\nПочти беспрестанно слышал я глухой шум, происходящий от катящегося с гор снега. Горе тому несчастному страннику, который встретится сим падающим снежным кучам! Смерть его неизбежна.\r\n- Более четырех часов шел я все в гору по узкой каменной дорожке, которая иногда совсем пропадала;\r\nнаконец достиг до цели своих пламенных желаний и ступил на вершину горы, где вдруг произошла во мне удивительная перемена.\r\nЧувство усталости исчезло, силы мои возобновились, дыхание мое стало легко и свободно, необыкновенное спокойствие и радость разлились в моем сердце.\r\nЯ преклонил колена, устремил взор свой на небо и принес жертву сердечного моления - тому,\r\nкто в сих гранитах и снегах напечатлел столь явственно свое всемогущество, свое величие, свою вечность!\r\n.\r\n. Друзья мои! Я стоял на высочайшей ступени, на которую смертные восходить могут для поклонения всевышнему!.\r\n. Язык мой не мог произнести ни одного слова, но я никогда так усердно не молился, как в сию минуту.\r\nТаким образом, на самом себе испытал я справедливость того, что Руссо говорит о действии горного воздуха.\r\nВсе земные попечения, все заботы, все мысли и чувства, унижающие благородное существо человека, остаются в долине - и с сожалением смотрел я вниз на жителей Лаутербруннена,\r\nне завидуя им в том, что они в самую сию минуту увеселялись зрелищем серебряного Штауббаха, освещаемого солнечными лучами.\r\nЗдесь смертный чувствует свое высокое определение, забывает земное отечество и делается гражданином вселенной;\r\nздесь, смотря на хребты каменных твердынь, ледяными цепями скованных и осыпанных снегом,\r\nна котором столетия оставляют едва приметные следы1, забывает он время и мыслию своею в вечность углубляется;\r\nздесь в благоговейном ужасе трепещет сердце его, когда он помышляет о той всемогущей руке, которая вознесла к небесам сии громады и повергнет их некогда в бездну морскую.\r\n-\r\nС бодростию и с удовольствием продолжал я путь свой по горе, называемой Венгенальцом, мимо вершин Юнгферы и Эйгера, которые возвышаются на хребте ее, как на фундаменте.\r\nТут нашел я несколько хижин, в которых пастухи живут только летом.\r\nСии простодушные люди зазвали меня к себе в гости и принесли мне сливок, творогу и сыру. Хлеба у них нет, но проводник мой взял его с собою.\r\nТаким образом я обедал у них, сидя на бревне, - потому что в их хижинах нет ни столов, ни стульев.\r\nДве молодые веселые пастушки, смотря на меня, беспрестанно смеялись.\r\nЯ говорил им, что простая и беспечная жизнь их мне весьма нравится и что я хочу остаться у них и вместе с ними доить коров. Они отвечали мне одним смехом.\r\n- Теперь лежу на хижине, на которую стоило мне только шагнуть, и пишу карандашом в своей дорожной книжке.\r\nКак в сию минуту низки передо мною все великаны земного шара! - Через полчаса пойду далее.\r\n1 Всякое лето тает на горах снег, и всякую зиму прибавляются на них новые снежные слои.\r\nЕсли бы можно было перечесть сии последние, то мы узнали бы тогда древность мира или по крайней мере древность сих гор.\r\nГриндельвальд, 7 часов вечера\r\nШедши от хижин около часа по отлогому скату - мимо стад, пасущихся на цветной благовонной зелени, - начали мы спускаться с горы. Гриндельвальд был уже виден.\r\nДолина, где лежит эта деревенька, состоящая из двух или трех сот рассеянных домиков, представляется глазам в самом приятном виде.\r\nВ то же самое время увидел я и верхний глетшер, или ледник, а нижний открылся гораздо уже после, будучи заслоняем горою, с которой мы спускались.\r\nСии ледники суть магнит, влекущий путешественников в Гриндельвальд. Я пошел к нижнему, который был ко мне ближе.\r\nВообразите себе между двух гор огромные кучи льду, или множество высоких ледяных пирамид, в которых хотя и не видал я ничего подобного хрустальным волшебным замкам,\r\nпримеченным тут одним французским писателем, но которые, в самом деле, представляют для глаз нечто величественное.\r\nНе знаю, кто первый уподобил сии ледники бурному морю, которого валы от внезапного мороза в один миг превратились в лед,\r\nно могу сказать, что это сравнение прекрасно и справедливо и что сей путешественник или писатель имел пиитическое воображение.\r\n- Посмотрев на ледник с того места, где с страшным ревом вытекает из-под свода его мутная река Литтина, ворочая в волнах своих превеликие камни, решился я взойти выше.\r\nК несчастию, проводник мой не знал удобнейшего ко всходу места, но как мне не хотелось оставить своего намерения, то я прямо пошел вверх подле льду,\r\nпо кучам маленьких камешков, которые рассыпались под моими ногами, так что я беспрестанно спотыкался и полз, хватаясь руками за большие камни.\r\nПроводник мой кричал, что он предает меня судьбе моей, но я, смотря на него с презрением и не отвечая ему ни слова, взбирался выше и выше и храбро преодолевал все трудности.\r\nНаконец открылась мне почти вся ледяная долина, усеянная в разных местах весьма высокими пирамидами, но далее к Валлиским горам пирамиды уменьшаются и почти все исчезают.\r\nТут отдыхал я около часа и лежал на камне, висящем над пропастью, спустился опять вниз и пришел в Гриндельвальд если не совсем без ног, то по крайней мере без башмаков.\r\nХорошо, что я взял из Берна в запас новую пару!\r\nУ прекрасной девушки купил я корзинку черной вишни, хотя мелкой, однако ж отменно сладкой и вкусной, которая прохладила внутренний жар мой.\r\nТеперь, сидя в трактире за большим столом, дожидаюсь ужина.\r\nГора Шейдек, 10 часов утра\r\nВ пять часов утра пошел я из Гриндельвальда, мимо верхнего ледника, который показался мне еще лучше нижнего, потому что цвет пирамид его гораздо чище и голубее.\r\nБолее четырех часов взбирался я на гору Шейдек, и с такою же трудностию, как вчера на Венгенальп.\r\nГорные ласточки порхали надо мною и пели печальные свои песни, а вдали слышно было блеяние стад. Цветы и травы курились ароматами вокруг меня и освежали увядающие силы мои.\r\nЯ прошел мимо пирамидальной вершины Шрекгорна, высочайшей Альпийской горы, которая, по измерению г.\r\nПфиффера, вышиною будет в 2400 сажен; а теперь возвышается передо мною грозный Веттергорн, который часто привлекает к себе громоносные облака и препоясывается их молниями.\r\nЗа два часа перед сим скатились с венца его две лавины, или кучи снегу, размягченного солнцем.\r\nСперва услышал я великий треск (который заставил меня вздрогнуть), - а потом увидел две снежные массы,\r\nвалящиеся с одного уступа горы на другой и наконец упавшие на землю с глухим шумом, подобным отдаленному грому,- причем на несколько сажен вверх поднялась снежная пыль.\r\nНа горе Шейдеке нашел я пастухов, которые также потчевали меня творогом, сыром и густыми, ароматическими сливками.\r\nПосле такого легкого и здорового обеда сижу теперь на бугре горы и смотрю на скопище вечных снегов.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги 03 Война и мир. Том 3 автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "Историки, отвечая на этот вопрос, излагают нам деяния и речи нескольких десятков людей в одном из зданий города Парижа, называя эти деяния и речи словом революция;\r\nпотом дают подробную биографию Наполеона и некоторых сочувственных и враждебных ему лиц, рассказывают о влиянии одних из этих лиц на другие и говорят:\r\nвот отчего произошло это движение, и вот законы его.\r\nНо ум человеческий не только отказывается верить в это объяснение, но прямо говорит, что прием объяснения не верен,\r\nпотому что при этом объяснении слабейшее явление принимается за причину сильнейшего.\r\nСумма людских произволов сделала и революцию и Наполеона, и только сумма этих произволов терпела их и уничтожила.\r\n\"Но всякий раз, когда были завоевания, были завоеватели; всякий раз, когда делались перевороты в государстве, были великие люди\", - говорит история.\r\nДействительно, всякий раз, когда являлись завоеватели, были и войны, отвечает ум человеческий, но это не доказывает,\r\nчтобы завоеватели были причинами войн и чтобы возможно было найти законы войны в личной деятельности одного человека.\r\nВсякий раз, когда я, глядя на свои часы, вижу, что стрелка подошла к десяти, я слышу, что в соседней церкви начинается благовест, но из того, что всякий раз,\r\nчто стрелка приходит на десять часов тогда, как начинается благовест, я не имею права заключить, что положение стрелки есть причина движения колоколов.\r\nВсякий раз, как я вижу движение паровоза, я слышу звук свиста, вижу открытие клапана и движение колес;\r\nно из этого я не имею права заключить, что свист и движение колес суть причины движения паровоза.\r\nКрестьяне говорят, что поздней весной дует холодный ветер, потому что почка дуба развертывается, и действительно, всякую весну дует холодный ветер, когда развертывается дуб.\r\nНо хотя причина дующего при развертыванье дуба холодного ветра мне неизвестна, я не могу согласиться с крестьянами в том,\r\nчто причина холодного ветра есть раэвертыванье почки дуба, потому только, что сила ветра находится вне влияний почки.\r\nЯ вижу только совпадение тех условий, которые бывают во всяком жизненном явлении, и вижу, что, сколько бы и как бы подробно я ни наблюдал стрелку часов,\r\nклапан и колеса паровоза и почку дуба, я не узнаю причину благовеста, движения паровоза и весеннего ветра.\r\nДля этого я должен изменить совершенно свою точку наблюдения и изучать законы движения пара, колокола и ветра. То же должна сделать история. И попытки этого уже были сделаны.\r\nДля изучения законов истории мы должны изменить совершенно предмет наблюдения, оставить в покое царей,\r\nминистров и генералов, а изучать однородные, бесконечно-малые элементы, которые руководят массами.\r\nНикто не может сказать, насколько дано человеку достигнуть этим путем понимания законов истории;\r\nно очевидно, что на этом пути только лежит возможность уловления исторических законов и что на этом пути не положено еще умом человеческим одной миллионной доли тех усилий,\r\nкоторые положены историками на описание деяний различных царей, полководцев и министров и на изложение своих соображений по случаю этих деяний.\r\nII\r\nСилы двунадесяти языков Европы ворвались в Россию. Русское войско и население отступают, избегая столкновения, до Смоленска и от Смоленска до Бородина.\r\nФранцузское войско с постоянно увеличивающеюся силой стремительности несется к Москве, к цели своего движения.\r\nСила стремительности его, приближаясь к цели, увеличивается подобно увеличению быстроты падающего тела по мере приближения его к земле.\r\nНазади тысяча верст голодной, враждебной страны; впереди десятки верст, отделяющие от цели.\r\nЭто чувствует всякий солдат наполеоновской армии, и нашествие надвигается само собой, по одной силе стремительности.\r\nВ русском войске по мере отступления все более и более разгорается дух озлобления против врага: отступая назад, оно сосредоточивается и нарастает.\r\nПод Бородиным происходит столкновение.\r\nНи то, ни другое войско не распадаются, но русское войско непосредственно после столкновения отступает так же необходимо,\r\nкак необходимо откатывается шар, столкнувшись с другим, с большей стремительностью несущимся на него шаром;\r\nи так же необходимо (хотя и потерявший всю свою силу в столкновении) стремительно разбежавшийся шар нашествия прокатывается еще некоторое пространство.\r\nРусские отступают за сто двадцать верст - за Москву, французы доходят до Москвы и там останавливаются.\r\nВ продолжение пяти недель после этого нет ни одного сражения. Французы не двигаются.\r\nПодобно смертельно раненному зверю, который, истекая кровью, зализывает свои раны,\r\nони пять недель остаются в Москве, ничего не предпринимая, и вдруг, без всякой новой причины, бегут назад:\r\nбросаются на Калужскую дорогу (и после победы, так как опять поле сражения осталось за ними под Малоярославцем),\r\nне вступая ни в одно серьезное сражение, бегут еще быстрее назад в Смоленск, за Смоленск, за Вильну, за Березину и далее.\r\nВ вечер 26-го августа и Кутузов, и вся русская армия были уверены, что Бородинское сражение выиграно. Кутузов так и писал государю.\r\nКутузов приказал готовиться на новый бой, чтобы добить неприятеля не потому, чтобы он хотел кого-нибудь обманывать,\r\nно потому, что он знал, что враг побежден, так же как знал это каждый из участников сражения.\r\nНо в тот же вечер и на другой день стали, одно за другим, приходить известия о потерях неслыханных, о потере половины армии, и новое сражение оказалось физически невозможным.\r\nНельзя было давать сражения, когда еще не собраны были сведения, не убраны раненые, не пополнены снаряды,\r\nне сочтены убитые, не назначены новые начальники на места убитых, не наелись и не выспались люди.\r\nА вместе с тем сейчас же после сражения, на другое утро, французское войско (по той стремительной силе движения,\r\nувеличенного теперь как бы в обратном отношении квадратов расстояний) уже надвигалось само собой на русское войско.\r\nКутузов хотел атаковать на другой день, и вся армия хотела этого.\r\nНо для того чтобы атаковать, недостаточно желания сделать это; нужно, чтоб была возможность это сделать, а возможности этой не было.\r\nНельзя было не отступить на один переход, потом точно так же нельзя было не отступить на другой и на третий переход, и наконец 1-го сентября,\r\n- когда армия подошла к Москве, - несмотря на всю силу поднявшегося чувства в рядах войск, сила вещей требовала того, чтобы войска эти шли за Москву.\r\nИ войска отступили ещо на один, на последний переход и отдали Москву неприятелю.\r\nДля тех людей, которые привыкли думать, что планы войн и сражений составляются полководцами таким же образом, как каждый из нас,\r\nсидя в своем кабинете над картой, делает соображения о том, как и как бы он распорядился в таком-то и таком-то сражении,\r\nпредставляются вопросы, почему Кутузов при отступлении не поступил так-то и так-то,\r\nпочему он не занял позиции прежде Филей, почему он не отступил сразу на Калужскую дорогу, оставил Москву, и т.\r\nд.\r\nЛюди, привыкшие так думать, забывают или не знают тех неизбежных условий, в которых всегда происходит деятельность всякого главнокомандующего.\r\nДеятельность полководца не имеет ни малейшего подобия с тою деятельностью, которую мы воображаем себе, сидя свободно в кабинете,\r\nразбирая какую-нибудь кампанию на карте с известным количеством войска, с той и с другой стороны,\r\nи в известной местности, и начиная наши соображения с какого-нибудь известного момента.\r\nГлавнокомандующий никогда не бывает в тех условиях начала какого-нибудь события, в которых мы всегда рассматриваем событие.\r\nГлавнокомандующий всегда находится в средине движущегося ряда событий, и так, что никогда, ни в какую минуту, он не бывает в состоянии обдумать все значение совершающегося события.\r\nСобытие незаметно, мгновение за мгновением, вырезается в свое значение, и в каждый момент этого последовательного,\r\nнепрерывного вырезывания события главнокомандующий находится в центре сложнейшей игры,\r\nинтриг, забот, зависимости, власти, проектов, советов, угроз, обманов,\r\nнаходится постоянно в необходимости отвечать на бесчисленное количество предлагаемых ему, всегда противоречащих один другому, вопросов.\r\nНам пресерьезно говорят ученые военные, что Кутузов еще гораздо прежде Филей должен был двинуть войска на Калужскую дорогу, что даже кто-то предлагал таковой проект.\r\nНо перед главнокомандующим, особенно в трудную минуту, бывает не один проект, а всегда десятки одновременно.\r\nИ каждый из этих проектов, основанных на стратегии и тактике, противоречит один другому.\r\nДело главнокомандующего, казалось бы, состоит только в том, чтобы выбрать один из этих проектов. Но и этого он не может сделать. События и время не ждут.\r\nЕму предлагают, положим, 28-го числа перейти на Калужскую дорогу,\r\nно в это время прискакивает адъютант от Милорадовича и спрашивает, завязывать ли сейчас дело с французами или отступить.\r\nЕму надо сейчас, сию минуту, отдать приказанье. А приказанье отступить сбивает нас с поворота на Калужскую дорогу.\r\nИ вслед за адъютантом интендант спрашивает, куда везти провиант, а начальник госпиталей - куда везти раненых;\r\nа курьер из Петербурга привозит письмо государя, не допускающее возможности оставить Москву, а соперник главнокомандующего, тот,\r\nкто подкапывается под него (такие всегда есть, и не один, а несколько), предлагает новый проект, диаметрально противоположный плану выхода на Калужскую дорогу;\r\nа силы самого главнокомандующего требуют сна и подкрепления; а обойденный наградой почтенный генерал приходит жаловаться, а жители умоляют о защите;\r\nпосланный офицер для осмотра местности приезжает и доносит совершенно противоположное тому, что говорил перед ним посланный офицер;\r\nа лазутчик, пленный и делавший рекогносцировку генерал - все описывают различно положение неприятельской армии.\r\nЛюди, привыкшие не понимать или забывать эти необходимые условия деятельности всякого главнокомандующего, представляют нам, например, положение войск в Филях и при этом предполагают,\r\nчто главнокомандующий мог 1-го сентября совершенно свободно разрешать вопрос об оставлении или защите Москвы,\r\nтогда как при положении русской армии в пяти верстах от Москвы вопроса этого не могло быть.\r\nКогда же решился этот вопрос?\r\nИ под Дриссой, и под Смоленском, и ощутительнее всего 24-го под Шевардиным, и 26-го под Бородиным, и в каждый день, и час, и минуту отступления от Бородина до Филей.\r\nIII\n\n Русские войска, отступив от Бородина, стояли у Филей. Ермолов, ездивший для осмотра позиции, подъехал к фельдмаршалу.\r\n- Драться на этой позиции нет возможности, - сказал он. Кутузов удивленно посмотрел на него и заставил его повторить сказанные слова. Когда он проговорил, Кутузов протянул ему руку.\r\n- Дай-ка руку, - сказал он, и, повернув ее так, чтобы ощупать его пульс, он сказал: - Ты нездоров, голубчик. Подумай, что ты говоришь.\r\nКутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги.\r\nОгромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним.\r\nВсе это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции,\r\nо положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных.\r\nВсе чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов.\r\nЕжели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам:\r\nни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми.\r\nВсе, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения.\r\nИ все группы, разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать.\r\nГлавнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения.\r\nБольшей частью, послушав разговор какого-нибудь кружка, он с видом разочарования, - как будто совсем не о том они говорили, что он желал знать, - отворачивался.\r\nОдни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали;\r\nдругие доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего дня;\r\nтретьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший француз Кросар в испанском мундире.\r\n(Француз этот вместе с одним из немецких принцев, служивших в русской армии, разбирал осаду Сарагоссы, предвидя возможность так же защищать Москву.\r\n) В четвертом кружке граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружиной готов погибнуть под стенами столицы,\r\nно что все-таки он не может не сожалеть о той неизвестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде, было бы другое.\r\n.. Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений, говорили о том направлении, которое должны будут принять войска.\r\nШестые говорили совершенную бессмыслицу. Лицо Кутузова становилось все озабоченнее и печальнее.\r\nИз всех разговоров этих Кутузов видел одно:\r\nзащищать Москву не было никакой физической возможности в полном значении этих слов, то есть до такой степени не было возможности,\r\nчто ежели бы какой-нибудь безумный главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и сражения все-таки бы не было;\r\nне было бы потому, что все высшие начальники не только признавали эту позицию невозможной,\r\nно в разговорах своих обсуждали только то, что произойдет после несомненного оставления этой позиции.\r\nКак же могли начальники вести свои войска на поле сражения, которое они считали невозможным?\r\nНизшие начальники, даже солдаты (которые тоже рассуждают), также признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться с уверенностью поражения.\r\nЕжели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как предлог для спора и интриги.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Горький Максим", "role": "user" }, { "content": "- Врешь?\n - Зачем?\n Она опустила глаза, подумала:\n - А как же ты бабьи дела знаешь? Теперь - совру. И я сказал:\r\n- Учился этому. Студент - слыхала?\r\n- А как же! У нас у попа сын старшой студент тоже, на попа учится... - Вот и я из эдаких. Ну, пойду за водой.\r\n.. Женщина наклонила голову к сыну, прислушалась - дышит ли? - потом поглядела в сторону моря.\r\n- Помыться бы мне, а вода - незнакомая... Что это за вода? И солена и горька...\n - Вот ты ею и помойся - здоровая вода!\r\n- Ой?\n - Верно. И теплей, чем в ручье, а ручьи здесь - как лед...\n - Тебе - знать...\r\nДремля, свесив голову на грудь, шагом проехал абхазец;\r\nмаленькая лошадка, вся из сухожилий, прядая ушами, покосилась на нас круглым черным глазом - фыркнула,\r\nвсадник сторожко взметнул башкой, в мохнатой меховой шапке, тоже взглянул в нашу сторону и снова опустил голову.\r\n- Эки люди здесь несуразные да страховидные,- тихо сказала орловка.\r\nЯ ушел.\r\nПо камням прыгает, поет струя светлой и живой, как ртуть, воды, в ней весело кувыркаются осенние листья - чудесно!\r\nВымыл руки, лицо, набрал воды полный чайник, иду и вижу сквозь кусты - женщина, беспокойно оглядываясь, ползает на коленях по земле, по камням.\r\n- Чего тебе?\r\nИспугалась, посерела и прячет что-то под себя, я - догадался.\n - Дай мне, я зарою...\n - Ой, родимый! Как же? В предбаннике надо бы, под полом...\r\n- Скоро ли здесь баню выстроят, подумай!\n - Шутишь ты, а я - боюсь! Вдруг зверь съест... а ведь место надобно земле отдать...\r\nОтвернулась в сторону и, подавая мне сырой, тяжелый узелок, тихо, стыдливо попросила:\n - Уж ты - получше как, поглубже, Христа ради... жалеючи сыночка мово, уж сделай поверней...\r\n...Когда я воротился, то увидал, что она идет, шатаясь и вытянув вперед руку, от моря, юбка ее по пояс мокра, а лицо зарумянилось немножко и точно светится изнутри.\r\nПомог ей дойти до костра, удивленно думая:\r\n\"Эка силища звериная!\"\n Потом пили чай с медом, и она тихонько спрашивала меня:\n - Бросил ученье-то?\n - Бросил.\n - Пропился, что ли?\n - Окончательно пропился, мать!\r\n- Экой ты какой! А ведь я те помню, в Сухуме приметила, когда ты с начальником из-за харчей ругался; так тогда и подумалося мне - видно, мол, пропойца, бесстрашный такой...\r\nИ, вкусно облизывая языком мед на вспухших губах, все косилась синими глазами под куст, где спокойно спал новейший орловец.\r\n- Как-то он поживет? - вздохнув, сказала она, - оглядывая меня.- Помог ты мне - спасибо... а хорошо ли это для него, и - не знаю уж...\r\nНапилась чаю, поела, перекрестилась, и, пока я собирал свое хозяйство, она, сонно покачиваясь, дремала, думала о чем-то, глядя в землю снова выцветшими глазами.\r\nПотом стала подниматься.\r\n- Неужто - идешь?\n - Иду.\n - Ой, мать, гляди!\n - А- богородица-то?.. Дай-ко мне его!\n - Я его понесу...\r\nПоспорили, она уступила, и - пошли, плечо в плечо друг с другом.\n - Кабы мне не трюхнуться,- сказала она, виновато усмехаясь, и положила руку на плечо мое.\r\nНовый житель земли русской, человек неизвестной судьбы, лежа на руках у меня, солидно сопел.\r\nПлескалось и шуршало море, все в белых кружевах стружек; шептались кусты, сияло солнце, перейдя за полдень.\r\nШли - тихонько, иногда мать останавливалась, глубоко вздыхая, вскидывала голову вверх, оглядывалась по сторонам, на море, на лес и горы,\r\nи потом заглядывала в лицо сына - глаза ее, насквозь промытые слезами страданий, снова были изумительно ясны, снова цвели и горели синим огнем неисчерпаемой любви.\r\nОднажды, остановясь, она сказала:\r\n- Господи, боженька! Хорошо-то как, хорошо!\r\nИ так бы все - шла, все бы шла, до самого aж до краю света, а он бы, сынок,- рос да все бы рос на приволье, коло матерней груди, родимушка моя.\r\n..\r\n...Море шумит, шумит...", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Чарская Л", "role": "user" }, { "content": "На курорте, находящемся в нескольких верстах от пансиона, ежегодно устраивался костюмированный бал. \n Пансионерки madame Sept давно уже готовятся к этому балу.\r\nГоворили о нем еще в конце июня, когда вечера были прозрачно-тихие с летними сумерками, с нежным дыханием ветерка.\r\nТеперь уже июль на исходе. В полдень нестерпимая жара, вечером - прохлада и мрак.\r\nТеперь по вечерам нашлось новое занятие для пансионерок: они готовят себе сами костюмы для предстоящего бала. Впрочем, шьют костюмы не они.\r\nКроткая m-lle Эми, примирившаяся с печальной участью, навязанной ей судьбой, в виде пестрого,\r\nпохожего на паклю парика, и приглашенная ей в помощь из города портниха деятельно занялись шитьем.\r\nСама madame Sept распределила костюмы:\r\nизящная генеральская дочка, в лице нежной белокуро-рыженькой Доси, должна одеться феей весны,\r\nкрасивая баронесса Иза - богиней ночи, толстая Велизарьева русской боярышней, Катя Матушевская - цветком мака,\r\nИя Коровина - мрачным ангелом смерти, маленькая авиаторша Вава - мотыльком, Соня Алдина - рыбачкой и, наконец, ненавистная почтенной директрисе \"солдатка\" - Folie (Безумием).\r\n- Ca vous passe le mieux! (Это вам больше всего подходит!) - не без ехидства подчеркивает она, обращаясь к Муре.\r\nКостюм Безумия с его звонкими колокольчиками как нельзя более импонирует последней. В нем можно шалить и бесчинствовать сколько угодно. И Мура улыбается довольной улыбкой.\r\nЗа последнее время она постоянно находится под \"штрафом\" и почти не видит жетона у себя на груди.\r\nТо и дело приходится его снимать, возвращать по принадлежности и выслушивать при этом фразы вроде следующей из уст madame Sept:\r\n- Я не хочу, да и не имею права наказывать таких взрослых девиц, что было бы смешно и нелепо, по меньшей мере, но, отбирая у вас жетон, я хочу этим выразить вам свое неудовольствие.\r\nЭта исполненная символов вещица не может оставаться в руках такой легкомысленной особы, как вы. И ваши проступки...\r\nВ чем, собственно говоря, заключались Мурины проступки?\r\nЕсли не считать так неудачно \"обесцвеченной\" головы этой милой m-lle Эми, она виновата, пожалуй,\r\nтолько в том, что написала зонтиком экспромт, посвященный madame Sept, на песке пляжа, в часы купанья.\r\nИ гуляющая там публика много смеялась, познакомившись с ее довольно-таки своеобразной музой.\r\nИли тем, что, приобретя несколько воздушных шаров у разносчика, она привязала к каждому из них по карикатуре, а самые шары на длинных нитках прикрепила к ветвям деревьев.\r\nВ карикатурах легко можно было узнать самое madame Sept в разных проявлениях ее жизни.\r\nНа одном рисунке она пудрится, на другом распекает кухарку, на третьем снимает папильотки, на четвертом катается верхом на кошке Ами.\r\nСледующая карикатура m-lle Эми с патетическим видом и лысой головою, заломившая в отчаянии руки над испорченной прической.\r\nИ, наконец, всех пансионерок Мура довольно удачно изобразила в виде животных.\r\nВысокую мрачную Ию Коровину - в виде жирафа, Досю - грациозной кошечкой, Изу - красивой ланью, Анюту Велизарьеву - коровой, и все в таком же духе.\r\nЦелые три часа болтались карикатуры под деревьями, в то время как воздушные шары на длинных нитях красовались над вершинами сосен.\r\nЭто было довольно забавно, и Мура никак не могла решить, за что, собственно говоря, с нее сняли жетон, как только madame Sept вернулась из сада.\r\nКарикатуры вышли настолько удачными, что сами пансионерки выпросили их на память у Муры. Одна Анюта только очень обиделась на Мурочку.\r\n- Сами-то не больно хороши, - шипела ей вслед раскрасневшаяся \"купчиха\".\r\n- Я хоть и толстая, зато белая да гладкая, не то что другие прочие, разные какие... - И она сопровождала свои слова уничтожающим взглядом.\r\n- Милая m-lle Annette, пожалуйста, не сердитесь, - миролюбиво-ласково обратилась к ней Мурочка. - Право же, я совсем не имела в виду обидеть вас. Видите, я и себя не пощадила.\r\nИ она протягивала Анюте Велизарьевой бумажку с изображением ее самой, в виде облезлой, уродливой, худой собачонки, с корявыми лапками и выдерганным хвостом.\r\n- Подите вы... - сердито отмахивалась Анюта. \n\n * * \r\nВот он наступил, наконец, так страстно ожидаемый вечер!.\r\n. Уже давно гремела музыка в курзале, и тонкий, изящный дирижер успел уже охрипнуть, выкрикивая названия модных танцев и бесконечных фигур контрдансов...\r\nДавно кружились, прыгали и грациозно извивались все эти изящные, прелестные феи, пастушки, коломбины, бабочки, розы, фиалки,\r\nЖанны д'Арк, Психеи и Дианы в обществе неотразимых Пьеро, Арлекинов, римских воинов, демонов, гениев и русских бояр.\r\nА пансион madame Sept все еще не появлялся среди танцующих. Дело в том, что madame Sept давала последние инструкции пансионеркам.\r\nСобрав в гостиной уже давно одетых к балу девиц, она появилась, наконец, торжественно-пышная в своем новом платье,\r\nв сопровождении Эми, соорудившей над своей вылинявшей прической что-то среднее между чепцом и бантом.\r\n- Mesdemoiselles! - произнесла торжественнее, чем когда-либо, madame Sept. - Сегодня вам представляется случай с честью вынести испытание и поддержать честь нашего пансиона.\r\nПомните, что вы, как питомицы его, должны строго отличаться своими манерами, грацией и изяществом от того общества, с которым вам придется встретиться на балу сегодня.\r\nБудьте же как можно внимательнее к себе, mesdemoiselles, следите за собою и помните,\r\nчто тысячи глаз будут устремлены на вас с целью подметить какое-нибудь упущение, какой-нибудь недостаток.\r\nЛюди часто бывают злыми из зависти. Имейте это в виду. Ну, а теперь едем! II est temps! (Уже время!)\r\n- Слава богу! Кончила! - непроизвольно вырвалось из груди Мурочки, обожавшей шум и веселье танцевальных вечеров, где можно было двигаться, прыгать, смеяться. - Можно ехать, наконец!\r\nИ зазвенев всеми бубенчиками своего пестрого гремучего костюма и мелькнув короткой, яркой, полосатой юбкой, она первая бросилась вперед.\r\nНо пока размещались на пяти чухонских пролетках-таратайках, прошло немало времени.\r\nРади усовершенствования хорошего тона madame Sept строго следила за каждой садившейся в \"экипаж\" воспитанницей пансиона.\r\nУ нее создалась целая наука не только, как принимать гостей, сидеть за столом, поддерживать беседу, вести себя на прогулке,\r\nно и как ездить в вагоне, плыть в лодке, играть в крокет и теннис и кататься в экипажах, хотя бы последний был простой финской трясучкой.\r\nИ сейчас, не сообразуясь с местом и временем, она, верная себе, муштровала девиц:\r\n- М-lle Sophie, как вы заносите ногу на приступку? Oh, Dieu! Разве может быть у барышни такой шаг? Он впору какому-нибудь лодочнику, а не девице хорошего тона.\r\nM-lle Annette, зачем вы так пыхтите, когда усаживаетесь в экипаж? M-lle Barbe! He надо так прыгать.\r\n.. Для благовоспитанной барышни это не годится. M-lle Catrine, боже мой, вы отдавили мне ногу. Какая непростительная неловкость!.. M-lle Кирилова? Ou-etes vous, done? (Где же вы?)\r\n- Я здесь! - отзывается с самой дальней таратайки веселый голосок Муры, и все ее бубенчики звенят, как звонкий ручеек весной. \n - M-lle Кирилова! Вы едете со мной!\r\nО, какое грустное разочарование для бедной Муры! Она только что устроилась в одной пролетке с милой Досей, приготовилась как следует поболтать, посмеяться во время дороги, и вот...\r\nС вытянувшимся личиком направляется она к знакомой фигуре, маячившей на дороге при свете ближнего фонаря.\r\n- Je suis ici (Я здесь)! - говорит она унылым тоном, и самые бубенчики теперь звучат как будто уже тише и печальней.\r\nЭто \"je suis ici\" так и остается единственною фразою, произнесенною ею за всю дорогу до курзала.\r\nМура молчит, точно в рот воды набрала, предоставляя madame Sept говорить и читать ей нотации.\r\nНаконец-то, приехали! Какая радость!\r\n- \"Семерки\" идут! \"Семерки\" здесь, господа!\r\n- проносится громкий шепот по всему курзалу, когда пансион madame Sept, с его почтенной директрисой на авангарде и с кроткой Эми, уныло замыкающей шествие, попарно является в зале.\r\nСами пансионерки отлично знают свое прозвище \"семерок\", данное им окрестными дачниками, и улыбаются каждый раз, услышав его. Зато madame Sept заметно злится.\r\n- Какая невоспитанность! - шипит она, бросая вокруг себя молниеносные взгляды.\r\nИ внезапно меняется в лице при виде Мурочки, успевшей умчаться на середину зала с высоким рыбаком-неаполитанцем.\r\nКак? Броситься, очертя голову, с первым попавшимся кавалером в танцы, когда она, madame Sept, кажется, весьма понятно запретила танцевать всем своим пансионеркам с незнакомыми людьми?\r\nВедь, чего доброго, эти незнакомцы могут оказаться простыми рабочими, неинтеллигентными приказчиками, лакеями, наконец!\r\nИ она уже не спускает глаз с улетающей от нее все дальше и дальше в вихре вальса парочки.\r\n- Уж эта несносная \"солдатка\"! Ей весело. Глаза блестят. Смуглое лицо так \"вульгарно\" сияет. Сейчас видно плебейку. Ужас, а не барышня! - возмущается madame Sept, негодуя и сердясь.\r\n * * \n\n А Муре действительно весело. Личико ее оживленно. Улыбка не сходит с губ. И звонко, заливчато смеются бубенчики на ее костюме.\r\n- Милое Безумие, - говорит ей ее кавалер, неаполитанский рыбак, и смеющимися глазами смотрит на Муру,\r\nкружась с нею под звуки мелодичного вальса, - как вам должно быть скучно в вашем несносном пансионе?\r\nДа?\r\n- А почему вы знаете, что он несносный? - смеется Мура. \n - Да разве вместилище хорошего тона может быть иным? - отвечает рыбак.\r\n- Ха-ха-ха! Вместилище хорошего тона, хорошо сказано! Вы правы, у нас царит зеленая скука и, если бы не моя милая Досичка...\r\n- Кто?\r\n- Богиня весны... Вон она танцует с высоким монахом. Вы видите ее?.\r\n. Не правда ли, она красавица, эта очаровательная Весна? - и Мура с восторгом смотрит на приближающуюся к ней подругу.\r\nОна действительно хороша и эффектна, эта высокая, стройная девушка в длинной голубой тунике, с молочно-белым шарфом,\r\nразвевающимся волнами, наподобие весеннего облачка, за плечами, и с венком ландышей на золотистых волосах.\r\nНеаполитанец-рыбак внимательно смотрит на рыженькую Весну, потом переводит глаза на свою даму. \n - О, я знаю еще более интересное личико! - улыбаясь, говорит он.\r\n- Неправда, неправда, - кричит в забывчивости Мура, - разве есть кто-нибудь лучше ее? Никто! Никто! Что я в сравнении с нею?\r\nНос картофелиной, губы, как у негра, рот до ушей, - \"интересное личико\", нечего сказать, - и она возмущенно звонит всеми бубенчиками.\r\nВысокий неаполитанец, как оказывается, молодой морской офицер, Мирский, попавший на этот вечер случайно, как он поясняет Муре. Он только недавно приехал из плавания, объехал полмира.\r\nБыл на Яве, Целебесе, Брамапутре. Их два брата в семье. Вон тот красивый демон, что танцует с хорошенькой феей, - это его брат, горный инженер.\r\nФея ночи - Иза Пель - как раз сталкивается с ними в эту минуту.\r\nМура звонко хохочет.\r\n- M-lle Иза, милая m-lle Иза? Вам весело? Да? \n Красивая еврейка поднимает на нее черные глаза. \n - А вам, детка?\r\nВслед за Досей весь пансион называет так Муру. Нет ничего удивительного в этом.\r\nОна моложе их всех здесь и кажется, несмотря на свои шестнадцать лет, настоящим ребенком. И потому ее шалости и проказы не возмущают девиц.\r\n- Ужасно! Ужасно весело, Иза.\r\nУ меня такой интересный кавалер! Умный, разговорчивый, милый!\r\nОн объехал полмира и был даже на Брамапутре и Целебесе, - говорит, нимало не смущаясь, Мурочка по-французски,\r\nсовершенно упуская из вида, что ее кавалер лучше, чем кто-либо другой, может знать этот язык.\r\nТак оно и выходит на самом деле.\r\n- Благодарю за лестное мнение, - насмешливо раскланивается он перед своей юной дамой.\r\n- Ха-ха-ха! Вы поняли? А я и забыла совсем, что вы тоже можете говорить по-французски, - весело расхохоталась Мура.\r\nДолжно быть, этого не следовало говорить, потому что на лице незаметно подкравшейся к ним madame Sept выразилось самое неподдельное отчаяние.\r\n- Venez ici, m-lle Kiriloff! Vous etes insupportable! (Подойдите сюда, m-lle Кирилова, вы невозможны!) - шипит она по адресу Муры.\r\nВсе оживление сразу слетает со смуглого и ярким румянцем разгоревшегося личика, и с убитым видом Мура подходит выслушивать нотации о хорошем тоне.\r\nКогда она возвращается снова к своему кавалеру, героически выжидавшему в стороне конца нравоучения, неаполитанский рыбак говорит ей весело, желая подбодрить свою приунывшую даму:\r\n- Как ни строга ваша почтенная директриса, как ни несправедлива она к вам - такому славному маленькому человечку, тем не менее я должен благословить ее.\r\n- За что? - и глаза Муры снова загораются оживлением.\r\n- А за то хотя бы, что она дала мне возможность узнать вашу фамилию. Вы m-lle Кирилова, да?\r\n- И ничуть ни бывало! - разражается хохотом Мурочка и так машет руками, что срывает колпак с головы какого-то не вовремя подвернувшегося Пьеро.\r\n- Моя фамилия Pa... - начинает она и вдруг обрывает фразу на полуслове и вспыхивает, как зарево. - Нет, нет, ни слова больше!.. Я должна молчать.\r\n- О чем вы должны молчать, m-lle Pa?\r\n- Ха-ха-ха, вот так фамилия! \n - Но ведь вы же сами так назвались.\r\n- Послушайте, господин мичман, или неаполитанский рыбак, все равно, я нечаянно чуть не открыла вам тайны,\r\nкоторую никто не должен знать в пансионе, - самым серьезным образом говорит своему кавалеру Мура,\r\n- может быть, когда-нибудь потом я вам ее открою, если нам суждено еще встретиться, но сейчас я беру с вас торжественное слово, что вы никому не скажете, что я не Кирилова, а.\r\n..\r\n- Pa... - подсказывает со смехом моряк. (Rat - крыса по-французски). \n - Ну, да... если хотите. \n - Клянусь! Клянусь! Клянусь! - говорит он деланым басом.\r\n- Это очень мило с вашей стороны. И в награду за ваше молчание я расскажу вам, пожалуй, про все мои несчастья.\r\nВеселое, модное Ки-ка-пу только что кончилось, и Мурочка в ожидании следующего танца прогуливается со своим кавалером по зале.\r\nОбмахиваясь веером, она рассказывает ему и про неудачную окраску волос парика, и про билет с объявлением,\r\nи про карикатуры под воздушными шарами, и про неудачное купанье беленькой Ами, сибирской кошки, и прочее, и прочее, и прочее.\r\n..\r\nМолодой мичман от души хохочет.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "но чрезвычайно странно показалось для всех, что об Анне Андреевне в завещании этом не упоминалось вовсе: ее имя было пропущено.\r\nНо вот что, однако же, мне известно как достовернейший факт:\r\nза несколько лишь дней до смерти старик, призвав дочь и друзей своих, Пелищева и князя В-го, велел Катерине Николаевне,\r\nв возможном случае близкой кончины его, непременно выделить из этого капитала Анне Андреевне шестьдесят тысяч рублей.\r\nВысказал он свою полю точно, ясно и кратко, не позволив себе ни единого восклицания и ни единого пояснения.\r\nПо смерти его и когда уже выяснились дела, Катерина Николаевна уведомила Анну Андреевну, через своего поверенного, о том, что та может получить эти шестьдесят тысяч когда захочет;\r\nно Анна Андреевна сухо, без лишних слов отклонила предложение: она отказалась получить деньги, несмотря на все уверения, что такова была действительно воля князя.\r\nДеньги и теперь еще лежат, ее ожидая, и теперь еще Катерина Николаевна надеется, что она переменит решение;\r\nно этого не случится, и я знаю про то наверно, потому что я теперь - один из самых близких знакомых и друзей Анны Андреевны.\r\nОтказ ее наделал некоторого шуму, и об этом заговорили.\r\nТетка ее, Фанариотова, раздосадованная было сначала ее скандалом с старым князем, вдруг переменила мнение и, после отказа ее от денег, торжественно заявила ей свое уважение.\r\nЗато брат ее рассорился с нею за это окончательно.\r\nНо хоть я и часто бываю у Анны Андреевны, но не скажу, чтоб мы пускались в большие интимности;\r\nо старом не упоминаем вовсе; она принимает меня к себе очень охотно, но говорит со мной как-то отвлеченно.\r\nМежду прочим, она твердо заявила мне, что непременно пойдет в монастырь; это было недавно; но я ей не верю и считаю лишь за горькое слово.\r\nНо горькое, настоящее горькое слово предстоит мне сказать в особенности о сестре моей Лизе.\r\nВот тут - так несчастье, да и что такое все мои неудачи перед ее горькой судьбой! Началось с того, что князь Сергей Петрович не выздоровел и, не дождавшись суда, умер в больнице.\r\nСкончался он еще раньше князя Николая Ивановича. Лиза осталась одна, с будущим своим ребенком.\r\nОна не плакала и с виду была даже спокойна; сделалась кротка, смиренна; но вся прежняя горячность ее сердца как будто разом куда-то в ней схоронилась.\r\nОна смиренно помогала маме, ходила за больным Андреем Петровичем, но стала ужасно неразговорчива,\r\nни на кого и ни на что даже не взглядывала, как будто ей все равно, как будто она лишь проходит мимо.\r\nКогда Версилову сделалось легче, она начала много спать. Я приносил было ей книги, но она не читала их; она стала страшно худеть.\r\nЯ как-то не осмеливался начать утешать ее, хотя часто приходил именно с этим намерением;\r\nно в присутствии ее мне как-то не подходилось к ней, да и слов таких не оказывалось у меня, чтобы заговорить об этом.\r\nТак продолжалось до одного страшного случая: она упала с нашей лестницы, не высоко, всего с трех ступенек, но она выкинула, и болезнь ее продолжалась почти всю зиму.\r\nТеперь она уже встала с постели, но здоровью ее надолго нанесен удар.\r\nОна по-прежнему молчалива с нами и задумчива, но с мамой начала понемногу говорить.\r\nВсе эти последние дни стояло яркое, высокое, весеннее солнце, и я все припоминал про себя то солнечное утро,\r\nкогда мы, прошлою осенью, шли с нею по улице, оба радуясь и надеясь и любя друг друга.\r\nУвы, что сталось после того? Я не жалуюсь, для меня наступила новая жизнь, но она? Ее будущее - загадка, а теперь я и взглянуть на нее не могу без боли.\r\nНедели три назад я, однако ж, успел заинтересовать ее известием о Васине. Он был наконец освобожден и выпущен совсем на свободу.\r\nЭтот благоразумный человек дал, говорят, самые точные изъяснения и самые интересные сообщения, которые вполне оправдали его во мнении людей, от которых зависела его участь.\r\nДа и пресловутая рукопись его оказалась не более как переводом с французского, так сказать материалом,\r\nкоторый он собирал единственно для себя, намереваясь составить потом из него одну полезную статью для журнала.\r\nОн отправился теперь в -ю губернию, а отчим его, Стебельков, и доселе продолжает сидеть в тюрьме по своему делу,\r\nкоторое, как я слышал, чем далее, тем более разрастается и усложняется.\r\nЛиза выслушала об Васине с странною улыбкою и заметила даже, что с ним непременно должно было так случиться.\r\nНо она была, видимо, довольна - конечно, тем, что вмешательство покойного князя Сергея Петровича не повредило Васину. Про Дергачева же и других я здесь ничего не имею сообщить.\r\nЯ кончил.\r\nМожет быть, иному читателю захотелось бы узнать: куда ж это девалась моя \"идея\" и что такое та новая, начинавшаяся для меня теперь жизнь, о которой я так загадочно возвещаю?\r\nНо эта новая жизнь, этот новый, открывшийся передо мною путь и есть моя же \"идея\", та самая, что и прежде, но уже совершенно в ином виде, так что ее уже и узнать нельзя.\r\nНо в \"Записки\" мои все это войти уже не может, потому что это - уже совсем другое.\r\nСтарая жизнь отошла совсем, а новая едва начинается.\r\nНо прибавлю, однако, необходимое:\r\nТатьяна Павловна, искренний и любимый друг мой, пристает ко мне чуть не каждый день с увещаниями непременно и как можно скорее поступить в университет:\r\n\"Потом, как кончишь учение, тогда и выдумывай, а теперь доучись\".\r\nПризнаюсь, я задумываюсь о ее предложении, но совершенно не знаю, чем решу.\r\nМежду прочим, я возразил ей, что я даже и не имею теперь права учиться, потому что должен трудиться, чтобы содержать маму и Лизу;\r\nно она предлагает на то свои деньги и уверяет, что их достанет на все время моего университета.\r\nЯ решился наконец спросить совета у одного человека. Рассмотрев кругом меня, я выбрал этого человека тщательно и критически.\r\nЭто - Николай Семенович, бывший мой воспитатель в Москве, муж Марьи Ивановны.\r\nНе то чтобы я так нуждался в чьем-нибудь совете;\r\nно мне просто и неудержимо захотелось услышать мнение этого совершенно постороннего и даже несколько холодного эгоиста, но бесспорно умного человека.\r\nЯ послал ему всю мою рукопись, прося секрета, потому что я не показывал еще ее никому, и в особенности Татьяне Павловне.\r\nПосланная рукопись прибыла ко мне обратно через две недели и при довольно длинном письме.\r\nИз письма этого сделаю лишь несколько выдержек, находя в них некоторый общий взгляд и как бы нечто разъяснительное. Вот эти выдержки.\r\nIII.\r\n\"...\r\nИ никогда не могли вы, незабвенный Аркадий Макарович, употребить с большею пользою ваш временный досуг, как теперь, написав эти ваши \"Записки\"!\r\nВы дали себе, так сказать, сознательный отчет о первых, бурных и рискованных, шагах ваших на жизненном поприще.\r\nТвердо верю, что сим изложением вы действительно могли во многом \"перевоспитать себя\", как выразились сами.\r\nСобственно критических заметок, разумеется, не позволю себе ни малейших: хотя каждая страница наводит на размышления...\r\nнапример, то обстоятельство, что вы так долго и так упорно держали у себя \"документ\" - в высшей степени характеристично.\r\n.. Но это - лишь одна заметка из сотен, которую я разрешил себе.\r\nВесьма ценю тоже, что вы решились мне сообщить, и, по-видимому, мне одному, \"тайну вашей идеи\", по собственному вашему выражению.\r\nНо в просьбе вашей сообщить мое мнение собственно об этой идее должен вам решительно отказать:\r\nво-первых, на письме не уместится, а во-вторых - и сам не готов к ответу, и мне надо еще это переварить.\r\nЗамечу лишь, что \"идея\" ваша отличается оригинальностью, тогда как молодые люди текущего поколения набрасываются большею частию на идеи не выдуманные,\r\nа предварительно данные, и запас их весьма невелик, а часто и опасен.\r\nВаша, например, \"идея\" уберегла вас, по крайней мере на время, от идей гг. Дергачева и комп., без сомнения не столь оригинальных, как ваша.\r\nА наконец, я в высшей степени согласен с мнением многоуважаемейшей Татьяны Павловны,\r\nкоторую хотя и знавал лично, но не в состоянии был доселе оценить в той мере, как она того заслуживает.\r\nМысль ее о поступлении вашем в университет в высшей степени для вас благотворна.\r\nНаука и жизнь несомненно раскроют, в три-четыре года, еще шире горизонты мыслей и стремлений ваших,\r\nа если и после университета пожелаете снова обратиться к вашей \"идее\", то ничто не помешает тому.\r\nТеперь позвольте мне самому, и уже без вашей просьбы, изложить вам откровенно несколько мыслей и впечатлений, пришедших мне в ум и душу при чтении столь откровенных записок ваших.\r\nДа, я согласен с Андреем Петровичем, что за вас и за уединенную юность вашу действительно можно было опасаться.\r\nИ таких, как вы, юношей немало, и способности их действительно всегда угрожают развиться к худшему - или в молчалинское подобострастие, или в затаенное желание беспорядка.\r\nНо это желание беспорядка - и даже чаще всего - происходит, может быть, от затаенной жажды порядка и \"благообразия\" (употребляю ваше слово)? Юность чиста уже потому, что она - юность.\r\nМожет быть, в этих, столь ранних, порывах безумия заключается именно эта жажда порядка и это искание истины, и кто ж виноват,\r\nчто некоторые современные молодые люди видят эту истину и этот порядок в таких глупеньких и смешных вещах, что не понимаешь даже, как могли они им поверить!\r\nЗамечу кстати, что прежде, в довольно недавнее прошлое, всего лишь поколение назад, этих интересных юношей можно было и не столь жалеть,\r\nибо в те времена они почти всегда кончали тем, что с успехом примыкали впоследствии к нашему высшему культурному слою и сливались с ним в одно целое.\r\nИ если, например, и сознавали, в начале дороги, всю беспорядочность и случайность свою, все отсутствие благородного в их хотя бы семейной обстановке,\r\nотсутствие родового предания и красивых законченных форм, то тем даже и лучше было, ибо уже сознательно добивались того потом сами и тем самым приучались его ценить.\r\nНыне уже несколько иначе - именно потому, что примкнуть почти не к чему.\r\nРазъясню сравнением или, так сказать, уподоблением.\r\nЕсли бы я был русским романистом и имел талант, то непременно брал бы героев моих из русского родового дворянства,\r\nпотому что лишь в одном этом типе культурных русских людей возможен хоть вид красивого порядка и красивого впечатления,\r\nстоль необходимого в романе для изящного воздействия на читателя.\r\nГоворя так, вовсе не шучу, хотя сам я - совершенно не дворянин, что, впрочем, вам и самим известно.\r\nЕще Пушкин наметил сюжеты будущих романов своих в \"Преданиях русского семейства\", и, поверьте, что тут действительно все, что у нас было доселе красивого.\r\nПо крайней мере тут все, что было у нас хотя сколько-нибудь завершенного.\r\nЯ не потому говорю, что так уже безусловно согласен с правильностью и правдивостью красоты этой;\r\nно тут, например, уже были законченные формы чести и долга, чего, кроме дворянства, нигде на Руси не только нет законченного, но даже нигде и не начато.\r\nЯ говорю как человек спокойный и ищущий спокойствия.\r\nТам хороша ли эта честь и верен ли долг - это вопрос второй;\r\nно важнее для меня именно законченность форм и хоть какой-нибудь да порядок, и уже не предписанный, а самими наконец-то выжитый.\r\nБоже, да у нас именно важнее всего хоть какой-нибудь, да свой, наконец, порядок!\r\nВ том заключалась надежда и, так сказать, отдых:\r\nхоть что-нибудь наконец построенное, а не вечная эта ломка, не летающие повсюду щепки, не мусор и сор, из которых вот уже двести лет все ничего не выходит.\r\nНе обвините в славянофильстве; это - я лишь так, от мизантропии, ибо тяжело на сердце! Ныне, с недавнего времени, происходит у нас нечто совсем обратное изображенному выше.\r\nУже не сор прирастает к высшему слою людей, а напротив, от красивого типа отрываются, с веселою торопливостью, куски и комки и сбиваются в одну кучу с беспорядствующими и завидующими.\r\nИ далеко не единичный случай, что самые отцы и родоначальники бывших культурных семейств смеются уже над тем, во что, может быть, еще хотели бы верить их дети.\r\nМало того, с увлечением не скрывают от детей своих свою алчную радость о внезапном праве на бесчестье, которое они вдруг из чего-то вывели целою массой.\r\nНе про истинных прогрессистов я говорю, милейший Аркадий Макарович, а про тот лишь сброд, оказавшийся бесчисленным, про который сказано: \"Grattez le russe et vous verrez le tartare\".\r\nИ поверьте, что истинных либералов, истинных и великодушных друзей человечества у нас вовсе не так много, как это нам вдруг показалось.\r\nНо все это - философия; воротимся к воображаемому романисту.\r\nПоложение нашего романиста в таком случае было бы совершенно определенное:\r\nон не мог бы писать в другом роде, как в историческом, ибо красивого типа уже нет в наше время,\r\nа если и остались остатки, то, по владычествующему теперь мнению, не удержали красоты за собою.\r\nО, и в историческом роде возможно изобразить множество еще чрезвычайно приятных и отрадных подробностей!\r\nМожно даже до того увлечь читателя, что он примет историческую картину за возможную еще и в настоящем.\r\nТакое произведение, при великом таланте, уже принадлежало бы не столько к русской литературе, сколько к русской истории.\r\nЭто была бы картина, художественно законченная, русского миража, но существовавшего действительно, пока не догадались, что это - мираж.\r\nВнук тех героев, которые были изображены в картине, изображавшей русское семейство средневысшего культурного круга в течение трех поколений сряду и в связи с историей русской,\r\n- этот потомок предков своих уже не мог бы быть изображен в современном типе своем иначе, как в несколько мизантропическом, уединенном и несомненно грустном виде.\r\nДаже должен явиться каким-нибудь чудаком, которого читатель с первого взгляда мог бы признать как за сошедшего с поля и убедиться, что не за ним осталось поле.\r\nЕще далее - и исчезнет даже и этот внук-мизантроп; явятся новые лица, еще неизвестные, и новый мираж; но какие же лица? Если некрасивые, то невозможен дальнейший русский роман.\r\nНо увы! роман ли только окажется тогда невозможным?\r\nЧем далеко ходить, прибегну к вашей же рукописи. Взгляните, например, на оба семейства господина Версилова (на сей раз позвольте уж мне быть вполне откровенным). Во-первых, про самого Андрея Петровича я не распространяюсь; но, однако, он - все же из родоначальников.\r\nЭто - дворянин древнейшего рода и в то же время парижский коммунар. Он истинный поэт и любит Россию, но зато и отрицает ее вполне.\r\nОн без всякой религии, но готов почти умереть за что-то неопределенное, чего и назвать не умеет,\r\nно во что страстно верует, по примеру множества русских европейских цивилизаторов петербургского периода русской истории.\r\nНо довольно о нем самом; вот, однако же, его родовое семейство: про сына его и говорить не стану, да и не стоит он этой чести.\r\nТе, у кого есть глаза, знают заранее, до чего дойдут у нас подобные сорванцы, а кстати и других доведут.\r\nНо вот его дочь, Анна Андреевна, - и чем же не с характером девица?\r\nЛицо в размерах матушки игуменьи Митрофании - разумеется, не предрекая ничего уголовного, что было бы уже несправедливым с моей стороны.\r\nСкажите мне теперь, Аркадий Макарович, что семейство это - явление случайное, и я возрадуюсь духом.\r\nНо, напротив, не будет ли справедливее вывод, что уже множество таких, несомненно родовых,\r\nсемейств русских с неудержимою силою переходят массами в семейства случайные и сливаются с ними в общем беспорядке и хаосе.\r\nТип этого случайного семейства указываете отчасти и вы в вашей рукописи.\r\nДа, Аркадий Макарович, вы - член случайного семейства, в противоположность еще недавним родовым нашим типам, имевшим столь различные от ваших детство и отрочество.\r\nПризнаюсь, не желал бы я быть романистом героя из случайного семейства!\r\nРабота неблагодарная и без красивых форм. Да и типы эти, во всяком случае, - еще дело текущее, а потому и не могут быть художественно законченными.\r\nВозможны важные ошибки, возможны преувеличения, недосмотры.\r\nВо всяком случае, предстояло бы слишком много угадывать.\r\nНо что делать, однако ж, писателю, не желающему писать лишь в одном историческом роде и одержимому тоской по текущему? Угадывать и... ошибаться.\r\nНо такие \"Записки\", как ваши, могли бы, кажется мне, послужить материалом для будущего художественного произведения, для будущей картины - беспорядочной, но уже прошедшей эпохи.\r\nО, когда минет злоба дня и настанет будущее, тогда будущий художник отыщет прекрасные формы даже для изображения минувшего беспорядка и хаоса.\r\nВот тогда-то и понадобятся подобные \"Записки\", как ваши, и дадут материал - были бы искренни, несмотря даже на всю их хаотичность и случайность...\r\nУцелеют по крайней мере хотя некоторые верные черты, чтоб угадать по ним, что могло таиться в душе иного подростка тогдашнего смутного времени,\r\n- дознание, не совсем ничтожное, ибо из подростков созидаются поколения.\r\n..\"", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Лишний рот автора Чарская Л", "role": "user" }, { "content": "Темный февральский вечер потемнел и сгустился заметно, пока мальчик молился и мечтал на дорогой могиле. Кладбищенские деревья пугали его своим зловещим видом в темноте.\r\nБелым саваном лежал снег на могилах и дорожках. Было что-то жуткое в предночной тишине и в спокойствии кладбища.\r\nВдруг резкий пронзительный звук, похожий на крик ночной птицы, пронзил эту мертвую тишину.\r\nИ одновременно с этим две черные тени покрыли собою белую скатерть снежной дорожки, убегающей вдаль.\r\nДве фигуры, крупнее и выше Васи чуть ли не на целую голову, выскочили из-за ствола ближайшего дерева и загородили мальчику дорогу.\r\n- Что вам на... - начал было Вася, невольно подаваясь назад. И не докончил начатой фразы...\r\nЧьи-то сильные руки толкнули его в грудь, чья-то нога неожиданно подвернулась ему под ногу, и с криком испуга мальчик полетел в снег...\r\nВернувшись сегодня от вечерни, Киря чувствовал себя в самом отвратительном настроении духа.\r\nАтмосфера тихого ублаготворяющего душу покоя, благоговейная красота церковной службы всколыхнули озлобившуюся, мелкую, но далеко не жестокую и не злую душу мальчика.\r\nЕще там, в церкви, стоя перед образом спасителя, глядя в кроткое лицо его, озаренное огнями свечей, Киря почувствовал всю гнусность и несправедливость своего поступка.\r\nОн несколько раз взглядывал на стоявшего неподалеку от него Васю, и каждый раз сердце мальчика екало от мучительного сознания своей виновности.\r\nСтепка и Ванька уже на кладбище и ждут свою жертву... мелькало в голове Кири...\r\nЧто, если бежать туда, предупредить событие? Или сказать Васе: \"Не ходи сегодня к матери на могилу...\" Тогда, может статься, легче и светлее сделается на душе?\r\nНо не хотелось показаться смешным в глазах своих двух приятелей Степки и Ваньки,\r\nда и все еще клокотавшая в душе злоба против Васи мешали Кире привести в исполнение свое благое намерение,\r\nи он не предупредил Васю, не пошел отговаривать бродяжек, а по окончании всенощной направился прямо домой.\r\nЗдесь он уселся за чтение майнридовского \"Всадника без головы\" - своей любимой книги.\r\nНо сегодня \"Всадник\", перечитываемый чуть ли не в десятый раз Кирею, совсем не удовлетворял мальчика.\r\nИ за вечерним чаем он сидел как на горячих угольях. Ему все мерещились крики и вопли среди ночной тишины.\r\nКогда же отец Паисий, вернувшийся позже всей остальной семьи из церкви, спросил, где Вася, Киря не мог ответить ни слова отцу; так велико было его волнение.\r\nНаконец, не выдержав больше этой пытки, он незаметно схватил фуражку и пальто и выскочил на крыльцо.\r\nВ ту самую минуту, когда мальчик, быстро пересчитав ногами ступени, кинулся по дороге к кладбищу,\r\nнаходившемуся шагах в ста от церковного дома, испуганный пронзительный вопль огласил ночную тишину.\r\nЭто кричал Вася, голос которого Киря узнал бы из тысячи.\r\nНе помня себя, весь охваченный трепетом и отчаянием, Киря стремглав кинулся на эти крики, не отдавая отчета в том, что ему надо было делать.\r\nОн подоспел как раз в ту минуту, когда Степка сидел верхом на шее Васи, глубоко вдавив его голову в снег, а Ванька изо всей силы молотил кулаками по спине жертвы.\r\n- Стойте! Стойте! Не смейте его трогать! Вам говорят, довольно! - закричал, подбегая к бродяжкам, Киря так громко, что те сразу вскочили на ноги, выпустив из рук Васю.\r\nВанька, злой и всклокоченный, теперь подступил с сжатыми кулаками к самому Кире.\r\n- Ты что это, такой-сякой, выдумал? А? Сперва добрых людей зря обеспокоил, а сам, вишь, предательствовать. Продавать нас вздумал? Да мы тебя за это, знаешь ли, во как...\r\n- Так вот оно что! - зловеще протянул и Степка, тоже наступая на Кирю, - сам Христом богом молил: побейте, мол, проучите Ваську, а довелось на деле, так и того, крик поднял.\r\n.. Да мы, брат, тебя за это с Ванькой в порошок сотрем...\r\nНо стереть \"в порошок\" Кирю так и не пришлось бродяжкам. Причетник Пахомыч с сыном сторожем услышали голоса и крики и спешили сюда с фонарями в руках.\r\nЗавидя приближающихся к ним людей, оборванцы дали тягу... Дал тягу, по примеру их, и Киря.\r\nВася, оглушенный и ошалевший от неожиданного нападения, медленно поднялся с земли и смотрел растерянными глазами на подоспевших к нему людей.\r\nПлечи и спина его больно ныли. Но, к счастью, бродяги не успели избить его так, как они намеревались сделать это. Появление Киры помешало им.\r\nТеперь же, когда старик Пахомыч с сыном подошли к Васе и стали расспрашивать его обо всем случившемся, натянутые нервы мальчика не выдержали и он разрыдался навзрыд.\r\nКак ни был ошеломлен Вася, он успел, однако, из слов нападавших на него оборванцев понять, кто толкнул их на это нападение. И причину Кириной мести он понял сразу.\r\nНезаслуженная обида и боль пережитой несправедливости так глубоко затронули Васю, что ему казалась теперь чудовищной мысль вернуться в тот дом,\r\nгде с таким явным недоброжелательством к нему, Васе, и злобной враждою жил Киря.\r\nС минуту колебался мальчик, отвечая невпопад на расспросы сторожа и причетника, допытывавшихся у мальчика, кто и за что его побил.\r\nИ думал все одну, одну и ту же смутную думу: возвращаться ли ему домой, к его благодетелю, отцу Паисию, или же прямо отсюда пойти просить приюта и крова у добрых людей.\r\nИ вот словно из-под земли выросла перед Васей знакомая, милая фигура, в старенькой зимней, теплой ряске с развевающимися по ветру, рано поседевшими, длинными волосами.\r\n- Васюк, ты? Ты это кричал недавно? Кто тебя обидел?\r\nДа объясни же мне скорее, - взволнованно и трепетно говорил отец Паисий, с быстротою юноши прибежавший сюда на кладбище на выручку своему любимцу.\r\nИ этот трепетный, полный участия и любви голос сразу потушил пламя возмущения и негодования, бушевавшее в сердце Васи...\r\nОн взял обеими руками руку священника и благоговейно поднес ее к своим губам.\r\n- Не извольте беспокоиться, батюшка, - произнес как только мог спокойно мальчик, - я жив и здоров.\r\nКакие-то уличные бродяги напали на меня, начали бить, да спасибо Кире, выручил... вовремя прибежал!\r\n- Киря, говоришь? Да где же он, не вижу его что-то, - удивился отец Паисий.\r\n- Должно быть, за вами побежал... - впервые говоря неправду, вспыхнул до корней волос Вася. \n - Шибко побили они тебя? - волнуясь, допытывался священник.\r\n- Нет, ничего... до свадьбы заживет.... - попробовал пошутить Вася.\r\n- И как только прошмыгнуть успели они сюда, - негодовал батюшка, - Пахомыч, вели сыну получше караулить кладбище, - строго обратился батюшка к причетнику.\r\n- Да я у всенощной был, батюшка, - оправдывался тот. - Да нешто углядишь за ними... Вечно народа здесь толкается!\r\n- О господи, грехи наши тяжкие, сохрани бог! - вздыхал вместе с сыном и Пахомыч. \n В этот вечер Вася, отказавшись от ужина, постарался как можно раньше юркнуть в свой уголок.\r\nЕму были тяжелы далее сочувствующие расспросы детей о случившемся. \n Они растравляли его сердце. И долго-долго не мог он забыть незаслуженную обиду, нанесенную ему Кирей.\r\nГлава шестая \n\n\n То, чего так боялся отец Паисий, наконец, случилось. Кирю исключили за нерадивость, лень и дурное поведение из гимназии.\r\nЭто был ужасный день, когда мальчик вернулся с книжками под мышкой из класса в неурочное время. Весь дом точно застыл в отчаянии.\r\n- Дождался! - шипела Лукерья Демьяновна на племянника, когда тот шмыгнул мимо нее с низко опущенной головою в комнату мальчиков.\r\nЛюба только руками всплеснула. \n - Бедная мамочка! Она все это видит с неба, каково это ей! - прошептала девочка. \n Митинька только плечами пожал.\r\n- Допрыгался! Давно предсказывал лоботрясу, что добром не кончит, - пропустил он сквозь зубы. Маня, первый друг и товарищ Кири, всячески старалась успокоить своего приятеля.\r\n- В сапожники отдать его, а не утешать надо, - шипела тетка. \n - В сапожники, - протянул за ней и Леша.\r\nЭто переполнило чашу. Киря, несдержанный и грубый даже с младшими членами семьи, теперь вышел из себя окончательно.\r\n- Молчи, клоп, раздавлю! - крикнул он на Лешу. \n Малютка испуганно шарахнулся в сторону.\r\n- Попробуй только, - заступился за малыша Митинька. \n К обеду совершенно расстроенный и бледный вернулся отец Паисий.\r\nКогда он, сняв верхнее теплое платье, показался в столовой, вся семья ахнула.\r\nНа нем лица не было. Щеки дрожали, глаза растерянно моргали. Он то и дело нервно теребил свою полуседую бороду.\r\n- Братец... Кирю-то... - начала было Лукерья Демьяновна и тут же смолкла, не досказав своей фразы.\r\n- Несчастье случилось, - не слушая ее, произнес охрипшим от волненья голосом отец Паисий. - Деньги, все деньги, которые за три месяца службы причитались, все мое жалованье... потерял.\r\n- Как? Что? - вырвалось у старших членов семьи одним полным испуга и ужаса возгласом.\r\n- Ну, да, потерял. Возили икону чудотворную с Пахомычем в дальние Стопки за десять верст. Оттуда уехал, бумажник был со мною, отлично помню.\r\nВознице на чай еще в Стопках давал... А подъезжаю к Марьинской нашей, хвать, нет бумажника.\r\nУ мельницы останавливались, давали прикладываться к Царице Небесной мельнику с женою... Вносили Царицу Небесную в избу, в это время и обронил, надо полагать.\r\n.. Ах ты, господи, как же мы жить теперь будем? - возгласами, исполненными отчаяния, срывалось из уст батюшки.\r\n- Как жить будем, да уж и не знаю, как жить придется теперь, - неожиданно разразилась Лукерья Демьяновна, - мало того что лишний рот семье навязали,\r\nдругого будущего дармоеда себе на шею посадите, Кирю, сыночка вашего прелестного, полюбуйтесь на него, братец, из гимназии выключили.\r\nА тут одно к одному: деньги, говорите, потеряли. Ну, стало быть, всей семьею побираться пойдем.\r\n- Что вы, что вы, сестрица? Про кого вы это? Кого выключили? Кирю выключили? Из гимназии? О господи, боже мой, что я слышу? Верно ли, так ли, да говорите, ради Христа!\r\n- и еще более взволнованный, отец Паисий переводил со свояченицы на Кирю и с Кири на Лукерью Демьяновну испуганные, растерянные глаза.\r\nКиря, с красным, как кумач, лицом, сидел с опущенными вниз глазами, уткнувшись в тарелку.\r\n- \"Словесности\" бенефис закатили... Разыграли по-товарищески, всем классом, \"словесность\"... Другие-то увильнули, а я влопался, - посапывая от волнения носом, бросал нехотя Киря.\r\n- Они кошками мяукали на русском уроке, а Киря перышком, кроме того, в Алексея Ивановича пустил. Тот увидел и нажаловался директору.\r\nДиректор Кирилла нашего с урока выгнал и велел не приходить вплоть до решения конференции. А решат известно что - исключать, - обстоятельно и толково пояснял Митинька.\r\n- О господи, твоя воля! - сжимая обеими руками голову, произнес с отчаянием и тоскою отец Паисий. \"И сын, и потеря.\r\n.. - еще тише, еще тоскливее мысленно договорил он. - Ах, Кирилл, Кирилл, не думал я, что ты на это способен!\"\r\n- Да когда мы по-товарищески, всем классом, - плаксиво затянул было Киря.\r\n- Спасибо, сестрица, есть не хочу. Не до еды мне, - отодвигая от себя тарелку с супом, прошептал отец Паисий, помолившись на образ, вышел торопливо из комнаты.\r\n- Добили вы папашу добрым известием, - враждебно глядя на тетку, бросил Митинька.\r\n- Да как ты смеешь на меня накидываться! Да я виновата, что ли! - зашипела на мальчика та.\r\n- Да ради вас я здесь работаю с утра до ночи, кормлю, пою вас, няньчаю неблагодарных, покоя с вами не вижу.\r\n.. А тут еще упреки они, видите ли, неудовольствие свое смеют тоже выражать. Ну потерял жалованье, стало быть, не берег, как следует.\r\n.. Стало быть, надеется, что приход выручит, прихожане помогут. Богатей они у нас, что и говорить!.\r\n. А то пойдем все на паперть церковную, ручки протянем, авось православные и помогут, милостыню подадут.\r\nЗа добрые дела всякому воздается. Питомца в дом приняли, самим-то есть нечего, а... - ехидничала Лукерья Демьяновна.\r\n- Довольно! Помолчите, ради бога, и без вас тошно, тетушка! - взмолился Митинька. \n - А ты не задевай попусту, тогда и молчать буду! - огрызнулась та.\r\nПечально прошел этот обед. Отец Паисий заперся в своей комнате. Тяжелые думы преследовали его.\r\nПоложим, исключение Кири из гимназии не было особенным сюрпризом для священника;\r\nон знал, что это произойдет рано или поздно, и давно решил отдать мальчика в ту городскую школу, где учился Вася.\r\nНо все же известие это поразило его.\r\nПотеря же жалованья за три месяца заставила совсем опустить руки бедного отца Паисия.\r\nКак он будет жить с семьею эти долгие три месяца? Что потерянных денег уже не найти, отец Паисий в этом даже и не сомневался вовсе.\r\nОн не знал, не помнил, в каком месте обронил бумажник, на дороге ли или на мельнице.\r\nВо всяком случае, ехать искать его ночью не было никакого смысла, а до утра мало ли людей пройдет по проезжему тракту,\r\nи, разумеется, найдя бумажник, вряд ли кто решится возвратить его по принадлежности.\r\nА как же жить все эти предстоящие месяцы без денег, на что кормить семью?\r\nТолько нынче поутру получил свое жалованье за четверть года отец Паисий и не успел занести его домой, прямо из церкви отправился с чудотворной иконой в Стопки.\r\nСейчас он горько раскаивался в том, что не улучил минутку принести деньги домой... Но дело было сделано, деньги потеряны, и гнетущее отчаяние наполняло душу отца Паисия.\r\nНезаметно спустился вечер. Зажглись на небе далекие звезды. Сплотилась синяя мартовская мгла.\r\nРано улеглись спать в этот вечер в церковном доме. Отец Паисий так и не вышел из своей спаленки ни к ужину, ни после него.\r\nДолго копошился в кухне один только Вася, перемывая и перетирая посуду после ужина. Софка давно спала, сладко похрапывая у себя в чулане.\r\nА Вася, перебирая одну за другой тарелки и чашки, думал в это время невеселую думу:\r\n\"Опять упрекнула Лукерья Демьяновна, про лишний рот упомянула.\r\nА разве Вася не старается облегчить, чем может, свое пребывание здесь в доме?\r\nОн и уроки-то по ночам учит, чтобы не отнимать время от повседневной работы, и ничуть не меньше трудится с тех пор, как ходит в городскую школу.\r\nКонечно, зря про него Лукерья Демьяновна говорит. С горя это она, с неудачи...\r\nНедохватки у них во всем в хозяйстве, а тут еще батюшка уймищу этакую денег потерял и ко всему вдобавок Кирю вон из гимназии выключили.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Вокруг света на коршуне автора Станюкович К", "role": "user" }, { "content": "И идет себе «Коршун» почти без качки под брамселями и бом-брамселями узлов по восьми, по девяти в час,\r\nи только вода серебристой лентой стелется по бокам и за кормой, оставляя за нею след.\r\nХорошо!\r\nНо главное - матросам, этим труженикам в море, спокойно и привольно.\r\nСтоят они не на две вахты, как обыкновенно, а на четыре, по отделениям, так как спокойное плавание не требует работы многого числа людей. Работы на вахтах мало, почти никакой.\r\nИ, стоя на вахте, в тропиках матросу не приходится быть в нервном напряжении, всегда «начеку».\r\nОн не боится отойти от снастей, и ночью над его ухом не раздается окрика боцмана: «Пошел все наверх…» Можно спать спокойно и даже выспаться.\r\nОдним словом, «не жизнь, а малина», как говорили матросы.\r\nПознакомим наших читателей с одним из дней судовой жизни в тропиках.\r\nПо одному дню можно судить, до известной степени, об остальных.\r\nНесмотря на прелесть этой жизни, она все-таки не особенно богата впечатлениями и в конце концов кажется несколько однообразной,\r\nтем более людям, которые равнодушны к великим таинствам природы и совсем глухи к тому, о чем «звезда с звездою говорит».\r\n____________________\n\n II\n\n Рассвет близится.\r\nЕще предрассветные сумерки окутывают своей таинственной серой пеленой со всех сторон океан, и горизонт туманен.\r\nЕще луна и мириады звезд глядят сверху. Но месяц становится будто бледнее, и звезды мигают слабее и будто стали задумчивее.\r\nНо вот на востоке занимается заря, в первые минуты нежная и робкая, еле пробиваясь розово-лиловатой полоской.\r\nЦвета меняются быстро. Краски становятся с каждым мгновением ярче, разнообразнее и причудливее.\r\nОна расплывается, захватывая все большее и большее пространство, и, наконец, весь горизонт пылает в блеске громадного зарева, сверкая пурпуром и золотом.\r\nНебо над ним, подернутое розово-золотистой дымкой, сияет в нежных переливах всех цветов радуги. Луна и звезды становятся еще бледнее и кажутся умирающими.\r\nЧто-то величественно могучее и волшебное, не передаваемое даже в гениальных картинах,\r\nпредставляет собой в действительности эта незабываемая картина пробуждения океана, эти снопы пламени, золота и волшебных цветов, предшествующие восходу солнца.\r\nВот и оно, ослепительное, медленно обнажаясь от своих блестящих риз, величаво выплывает золотистым шаром из-за пылающего горизонта.\r\nИ все вокруг мгновенно осветилось, все радостно ожило, словно бы преображенное, - и синеющий океан, и небо, высокое, голубое, нежное.\r\nЛуна и звезды исчезли перед блеском этого чудного, дышащего свежестью, радостного и победоносного утра.\r\nОно залило ярким светом и маленький «Коршун». Он вдруг потерял свою ночную таинственность, словно бы сделался меньше и, казалось, пошел быстрее.\r\nПаруса, мачты, орудия, снасти, человеческие фигуры, - словом, все, что ночью имело какой-то фантастически неопределенный вид и увеличивалось в размерах,\r\nтеперь мгновенно, словно бы освободившись от волшебных чар ночи, вырезывалось на прозрачном воздухе ясными и рельефными формами и очертаниями.\r\nКазавшиеся ночью какими-то темными крыльями гигантской птицы паруса резали глаз своей белизной, и паутина снастей отчетливо выделялась каждой веревкой.\r\nНа верхней палубе, на которой спали на разостланных тюфячках матросы, занимая все ее пространство от мостика и до бака,\r\nвырисовывались сотни красных, загорелых грубоватых и добродушных лиц, покрытых масляным налетом.\r\nИм сладко спалось на воздухе под освежительным дыханием благодатного ветерка. Раздавался дружный храп на все лады.\r\nИ почти все офицеры и гардемарины спали на юте в подвешенных койках. Спать в душных каютах было томительно.\r\nБодрствовали только вахтенный офицер, гардемарин на баке да матросы вахтенного отделения.\r\nДремавшие до восхода солнца у своих снастей или коротавшие вахту, внимая тихой сказке, которую рассказывал какой-нибудь сказочник-матрос,\r\nматросы теперь, при наступлении утра, оживились и чаще стали ходить на бак покурить и полясничать.\r\nПриятный, острый дымок махорки носился на баке. И разговоры стали громче. И свежий, молодой голос вахтенного мичмана Лопатина как-то веселее прозвучал в воздухе, когда он крикнул:\r\n- Вперед смотреть!\r\nИ сам он бодрее зашагал по мостику, то и дело останавливаясь, чтобы взглянуть на выплывающее солнце.\r\nОн вдыхал полной грудью этот чудный, насыщенный озоном, морской воздух, и снова ходил, и снова смотрел на прелесть восхода, и все его существо было полно безотчетной радости.\r\nКак только солнце выглянуло своей золотистой верхушкой, Михаила Бастрюков, бывший на вахте, снял шапку и, глядя на солнышко, три раза истово перекрестился.\r\nЗатем погладил быков в стойлах, каждого почесал под шеей, сказал им по ласковому слову и, весь как-то радостно улыбаясь, подошел к кадке с водой,\r\nзакурил свою маленькую трубочку с медным колпачком и, затянувшись раз-другой, протянул своим приятным певучим баском, ни к кому не обращаясь:\r\n- И благодать же господня!\n - Превосходно! - промолвил кто-то из кучки курильщиков.\r\n- Чего лучше! - заметил и боцман Федотов, входя в круг. - Дай-ка-сь затянуться трубочки, Бастрюков! - прибавил он, протягивая шершавую, засмоленную руку. - Твоя трубка скусная!\r\n- Российская трубочка, Захарыч, оттого и скусная! А ведь всего за нее два пятака дадено! - весело говорил Бастрюков, протягивая боцману трубку.\r\nБоровшийся всю первую склянку своей вахты с великим искушением притулиться к борту и вздремнуть, Володя, оживившийся и внезапно возбужденный, глядел на восток.\r\nЖелания сна как не бывало. И он любовался чудной картиной жадными глазами и мысленно жалел, что никто из его близких на далеком севере не любуется вместе с ним.\r\nОн ощущал потребность юной, отзывчивой души немедленно поделиться своими ощущениями смутного восторга и оттого, что восход так хорош, и оттого,\r\nчто ему самому так полно чувствуется и хочется весь мир обнять, и он подошел к своему приятелю - Бастрюкову,\r\nкоторый, выкурив трубочку, стоял у борта, посматривая на океан, и проговорил:\r\n- А ведь хорошо, Бастрюков? Не правда ли?\n Он не объяснил, что именно хорошо, словно бы уверенный, что Бастрюков его поймет.\r\n- Еще и как-то хорошо, милый барин! Просто и нельзя сказать, как хорошо! Ишь, ведь оно выходит какое ласковое да приветное.\r\nРадуйся, мол, на меня всякая божья тварь, зла не думай… Пользуйся теплом и благодари господа!\r\nОн проговорил эти слова с подкупающей задушевностью человека, обладавшего редким качеством - не думать зла.\n Помолчав, он прибавил:\r\n- Только на море, барин, и увидишь солнышко в таком парате. Сухопутному человеку такого не увидать.\n - Не увидать, - согласился Ашанин.\r\n- И я так полагаю, ваше благородие, - продолжал пожилой матрос,\r\n- что морского звания человеку божий свет наскрозь виднее, чем сухопутному… Только смотри да примечай, ежели глаза есть.\r\nЧего только не увидишь!\r\n- Это ты верно говоришь!\r\n- А главная причина, что морской человек бога завсегда должон помнить. Вода - не сухая путь.\r\nТы с ей не шути и о себе много не полагай… На сухой пути человек больше о себе полагает, а на воде - шалишь!\r\nИ по моему глупому рассудку выходит, милый баринок, что который человек на море бывал и имеет в себе понятие, тот беспременно должон быть и душой прост,\r\nи к людям жалостлив, и умом рассудлив, и смелость иметь, одно слово, как, примерно, наш «голубь», Василий Федорыч, дай бог ему здоровья!\r\n- Почему ты так думаешь? - спросил Ашанин, несколько удивленный таким философским обобщением.\r\n- А по той причине, добрый барин, - отвечал Бастрюков, по обыкновению тихо улыбаясь и лицом и глазами, - что на море смерть завсегда на глазах.\r\nКакой-нибудь, примерно, аршин деревянный обшивки, и она тут шумит.\r\nОпять же: и бог здесь приметнее и в ласке и в гневе, и эту самую приметность человек чует. От этого и совесть в море будто щекотливее.\r\nНебось, всю свою грешность вспомнишь, как небо с овчинку покажется… Крышка, мол, всем одна и та же, какая ни будь у тебя напущена фанаберия и какой ни имей ты чин.\r\nКапитан ли, офицер ли, хотя бы даже княжеского звания, а все, братец ты мой, тебя акул-рыба сожрет, как и нашего брата матроса.\r\nРазбирать не станет! То-то оно и есть, баринок! - добродушно-спокойно заключил Бастрюков.\r\n- Ну, брат, не всегда морская жизнь делает людей добрыми, как ты думаешь! Сам знаешь, какие крутые бывают капитаны да офицеры. Небось, видал таких?\r\n- Всяких, барин, видал… С одним и вовсе даже ожесточенным командиром две кампании на фрегате плавал… Зол он сердцем был и теснил матроса, надо правду сказать…\r\n- И тебе доставалось?\r\n- А то как же?\r\nИ мне попадало, как другим… Бывало, на секунд, на другой запоздают матросы закрепить марсель,\r\nтак он всех марсовых на бак, а там уж известно - линьками бьют, и без жалости, можно сказать, наказывали… Я марсовым был.\r\nЛют был капитан, а все же и над им правда верх взяла. Без эстого нельзя, чтобы правда не забрала силы… а то вовсе бы житья людям не было, я так полагаю…\r\n- Что же случилось?\r\n- А то и случилось, что он понял свою ожесточенность на людей, и его совесть зазрила… Не понимал,\r\nне понимал, да вдруг и понял, как бились мы с фрегатом на каменьях и думали, что всем смерть пришла.\r\nТогда-то и ему, надо полагать, вся его жизнь открылась: «Зачем, мол, я людей безвинно тиранил? Зачем, мол, в жестокости жил и зря матроса наказывал? Зачем совесть забыл?\r\n» Небось, не то что человек, а и зверь зря не кусается… А он от непонимания своего зря кусался… Думал:\r\nматрос терпит, и никто с него не взыскивает - и шабаш… А как смерть-то в глаза увидал, так совесть и объявилась.\r\nТы ее не ждешь, а она тут как тут: здравия, мол, желаю…\r\n- Что ж дальше?\r\n- Бьет, значит, фрегат о каменья, а погода - страсть, до берега далеко… Плохо дело.\r\nА он, командир-то, белый-пребелый из лица, скомандовал завозить якоря до верпы, а сам к нам прибежал.\r\n«Братушки, - говорит, - ребятушки, не выдайте! вызволяйте, моя, «Поспешного!» Ну, мы изо всех сил стараемся, на всех шпилях ходим… Он тут же, смотрит.\r\nА тем временем вкатись волна да и подхватила командира.\r\nА матросик один, Кошкиным звали, которого капитан, что ни день, то наказывал, бросился к ему да за шиворот и оттащил; от смерти, значит, спас… «Ты, - говорит, - Кошкин, меня спас?\r\n» - «Я, - говорит Кошкин, - вашескобродие».\r\nНи слова не сказал, только взглянул, быдто глазам своим не верит. Тем временем фрегат тронулся с каменьев.\r\n«Еще понатужьтесь, родимые!» Понатужились, из сил выбиваемся, и этак через минуту-другую стал наш фрегат на вольной воде… Бог, значит, спас.\r\n«Спасибо, - говорит, - ребятушки, вовек не забуду вашего старания!» Это командир-то нам после, а сам чуть не плачет.\r\n«А ты, Кошкин, проси, чего желаешь, за то, что меня спас!» А Кошкин ему в ответ: «Дозвольте, - говорит, - чарку за вас выпить, вашескобродие».\r\nТолько всего и спросил. И что ж бы вы думали, барин? С тех пор зверство его как рукой сняло.\r\nПонял он, значит, все и совсем другой человек стал. Наказывать - наказывал, но только с рассудком.\r\nА Кошкину сто рублей подарил и проник матросика этого самого, какой он есть… Правда-то свое, небось, взяла.\r\nПро то самое я и говорю!\r\n- заключил Бастрюков, вполне, по-видимому, убежденный в истинности своей философии и в действительности того психологического процесса обращения «ожесточенного» человека,\r\nкоторый, быть может, он сам же создал своим художественным чутьем и светлой верой в то, что совесть должна заговорить даже и в самом нехорошем человеке.\r\n- Теперь он в адмиралы вышел, - промолвил после паузы Бастрюков.\r\nВ тоне его голоса не было и нотки озлобления. И это заставило Ашанина невольно спросить:\n - И ты вспоминаешь о нем без всякой злобы?\r\n- Злоба, милый баринок, не сытит… Бог ему судья! А мы ему давно простили, после самых этих каменьев, что сердце ему смягчили.\r\n- Кто это «мы»?\n - Да матросики с «Поспешного». Глядите-ка, барин, ишь, касатки гуляют, видимо их невидимо! Ходко идут!\r\nАшанин посмотрел за борт.\n Громадная стая дельфинов сомкнутой правильной колонной плыла в верхних слоях воды, обгоняя корвет.\r\nОни исчезли из глаз, а Володя все еще раздумчиво смотрел на океан, находясь под сильным впечатлением рассуждений матроса.\r\nИ в голове его проносились мысли: «И с таким народом, с таким добрым, всепрощающим народом да еще быть жестоким!\r\n» И он тут же поклялся всегда беречь и любить матроса и, обращаясь к Бастрюкову, восторженно проговорил:\r\n- Какой, брат, ты славный.\n В ответ матрос ласково улыбнулся.\n - Команду будить! - раздался громкий голос с мостика, как пробило две склянки (пять часов).\r\nБоцман выбежал на средину корвета, просвистал долгим свистом в дудку и гаркнул во всю силу своего могучего, несколько осипшего от береговых попоек, голоса:\r\n- Вставай, ребята, вставай! Койки вязать! Живо братцы! Не копайся!\r\nИ, само собой разумеется, Федотов не отказал себе в удовольствии - благо капитан спал - закончить свои командные слова блестящей и вдохновенной импровизацией,\r\nне имеющей ничего общего со служебными обязанностями и не вызывавшейся никакими сколько-нибудь уважительными, с боцманской точки зрения, причинами.\r\nОна скорее свидетельствовала о привычке и о соблюдении боцманского престижа.\r\nК этому надо прибавить, что воистину затейливые и неожиданные словечки ругательного характера не имели ни малейшего признака раздражения или гнева,\r\nа так лились себе из уст Федотова с той же непосредственностью,\r\nс какой птица поет, и словно бы для того только, чтобы напомнить и здесь, под голубым небом тропиков,\r\nчто и он и все корветские находятся на оторванном, плавучем уголке далекой родины.\r\nЗычный боцманский окрик разбудил некоторых офицеров, и они ввиду скорой уборки и чистки корвета пошли досыпать в свои каюты.\r\nМатросы просыпались, будили соседей, потягивались, зевали и крестились,\r\nслушая импровизацию боцмана не без некоторого чувства удовольствия знатоков и ценителей, внимающих арии виртуоза-певца.\r\nПри некоторых пассажах на заспанных лицах светились улыбки, порой раздавался смех и слышались голоса:\r\n- Ишь ты… Как сегодня Федотов занятно!\n - Это он натощак, братцы…\r\n- И глотка же у него!\n - Медная и есть!", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Романы и повести автора Пушкин А", "role": "user" }, { "content": "Неоднократно пострадав за свое искусство, услужливость и участие в разных замечательных происшествиях, он умер уже в глубокой старости,\r\nв то самое время, как приучался писать правою ногою, ибо почерка обеих рук его были уже слишком известны.\r\nОн играет, как читатель увидит ниже, важную роль и в истории Горюхина.\r\nМузыка была всегда любимое искусство образованных горюхинцев, балалайка и волынка, услаждая чувствительные сердца,\r\nпоныне раздаются в их жилищах, особенно в древнем общественном здании, украшенном елкою и изображением двуглавого орла.\r\nПоэзия некогда процветала в древнем Горюхине. Доныне стихотворения Архипа Лысого сохранились в памяти потомства.\r\nВ нежности не уступят они эклогам известного Виргилия, в красоте воображения далеко превосходят они идиллии г-на Сумарокова.\r\nИ хотя в щеголеватости слога и уступают новейшим произведениям наших муз, но равняются с ними затейливостию. и остроумием.\r\nПриведем в пример сие сатирическое стихотворение: Ко боярскому двору\r\nАнтон староста идет, (2)\n Бирки в пазухе несет, (2)\n Боярину подает,\n А боярин смотрит,\n Ничего не смыслит.\r\nАх ты, староста Антон,\n Обокрал бояр кругом,\n Село по миру пустил,\n Старостиху надарил.\r\nПознакомя таким образом моего читателя с этнографическим и статистическим состоянием Горюхина и со нравами и обычаями его обитателей, приступим теперь к самому повествованию.\r\nБАСНОСЛОВНЫЕ ВРЕМЕНА\r\nСТАРОСТА ТРИФОН\r\nОбраз правления в Горюхине несколько раз изменялся.\r\nОно попеременно находилось под властию старшин, выбранных миром, приказчиков, назначенных помещиком, и наконец непосредственно под рукою самих помещиков.\r\nВыгоды и невыгоды сих различных образов правления будут развиты мною в течение моего повествования.\r\nОснование Горюхина и первоначальное население оного покрыто мраком неизвестности.\r\nТемные предания гласят, что некогда Горюхино было село богатое и обширное, что все жители оного были зажиточны,\r\nчто оброк собирали единожды в год и отсылали неведомо кому на нескольких возах.\r\nВ то время все покупали дешево, а дорого продавали.\r\nПриказчиков не существовало, старосты никого не обижали, обитатели работали мало, а жили припеваючи, и пастухи стерегли стадо в сапогах.\r\nМы не должны обольщаться сею очаровательною картиною.\r\nМысль о золотом веке сродна всем народам и доказывает только, что люди никогда не довольны настоящим и,\r\nпо опыту имея мало надежды на будущее, украшают невозвратимое минувшее всеми цветами своего воображения.\r\nВот что достоверно:\r\nСело Горюхино издревле принадлежало знаменитому роду Белкиных. Но предки мои, владея многими другими отчинами, не обращали внимания на сию отдаленную страну.\r\nГорюхино платило малую дань и управлялось старшинами, избираемыми народом на вече, мирскою сходкою называемом.\r\nНо в течение времени родовые владения Белкиных раздробились и пришли в упадок.\r\nОбедневшие внуки богатого деда не могли отвыкнуть от роскошных своих привычек и требовали прежнего полного дохода от имения, в десять крат уже уменьшившегося.\r\nГрозные предписания следовали одно за другим.\r\nСтароста читал их на вече;\r\nстаршины витийствовали, мир волновался, - а господа, вместо двойного оброку, получали лукавые отговорки и смиренные жалобы, писанные на засаленной бумаге и запечатанные грошом.\r\nМрачная туча висела над Горюхиным, а никто об ней и не помышлял.\r\nВ последний год властвования Трифона, последнего старосты, народом избранного, в самый день храмового праздника,\r\nкогда весь народ шумно окружал увеселительное здание (кабаком в просторечии именуемое) или бродил по улицам,\r\nобнявшись между собою и громко воспевая песни Архипа Лысого, въехала в село плетеная крытая бричка, заложенная парою кляч едва живых;\r\nна козлах сидел оборванный жид, а из брички высунулась голова в картузе и, казалось, с любопытством смотрела на веселящийся народ.\r\nЖители встретили повозку смехом и грубыми насмешками. (NВ.\r\nСвернув трубкою воскраия одежд, безумцы глумились над еврейским возницею и восклицали смехотворно: \"Жид, жид, ешь свиное ухо!..\" - Летопись горюхинского дьячка.\r\n) Но сколь изумились они, когда бричка остановилась посреди села и когда приезжий, выпрыгнув из нее, повелительным голосом потребовал старосты Трифона.\r\nСей сановник находился в увеселительном здании, откуда двое старшин почтительно вывели его под руки.\r\nНезнакомец, посмотрев на него грозно, подал ему письмо и велел читать оное немедленно.\r\nСтаросты горюхинские имели обыкновение никогда ничего сами не читать. Староста был неграмотен. Послали за земским Авдеем.\r\nЕго нашли неподалеку, спящего в переулке под забором, и привели незнакомцу.\r\nНо по приводе или от внезапного испуга, или от горестного предчувствия, буквы письма, четко написанного, показались ему отуманенными, и он не был в состоянии их разобрать.\r\nНезнакомец, с ужасными проклятиями отослал спать старосту Трифона и земского Авдея,\r\nотложил чтение письма до завтрашнего дня и пошел в приказную избу, куда жид понес за ним и его маленький чемодан.\r\nГорюхинцы с безмолвным изумлением смотрели на сие необыкновенное происшествие, но вскоре бричка, жид и незнакомец были забыты.\r\nДень кончился шумно и весело - и Горюхино заснуло, не предвидя, что ожидало его.\r\nС восходом утреннего солнца жители были пробуждены стуком в окошки и призыванием на мирскую сходку. Граждане один за другим явились на двор приказной избы, служивший вечевою площадию.\r\nГлаза их были мутны и красны, лица опухлы;\r\nони, зевая и почесываясь, смотрели на человека в картузе, в старом голубом кафтане,\r\nважно стоявшего на крыльце приказной избы, - и старались припомнить себе черты его, когда-то ими виденные.\r\nСтароста Трифон и земский Авдей стояли подле него без шапки с видом подобострастия и глубокой горести.\r\n\"Все ли здесь?\" - спросил незнакомец. \"Все ли-ста здесь?\" - повторил староста. \"Все-ста\", - отвечали граждане.\r\nТогда староста объявил, что от барина получена грамота, и приказал земскому прочесть ее во услышание мира.\r\nАвдей выступил и громогласно прочел следующее. (NВ.\r\n\"Грамоту грозновещую сию списах я у Трифона старосты, у него же хранилася она в кивоте вместе с другими памятниками владычества его над Горюхиным\".\r\nЯ не мог сам отыскать сего любопытного письма.)\r\nТрифон Иванов!\r\nВручитель письма сего, поверенный мой , едет в отчину мою село Горюхино для поступления в управление оного.\r\nНемедленно по его прибытию собрать мужиков и объявить им мою барскую волю, а именно: Приказаний поверенного моего им, мужикам, слушаться, как моих собственных.\r\nА все, чего он ни потребует, исполнять беспрекословно, в противном случае имеет он поступать с ними со всевозможною строгостию.\r\nК сему понудило меня их бессовестное непослушание, и твое, Трифон Иванов, плутовское потворство.\r\nПодписано NN.\r\nТогда, растопыря ноги наподобие буквы хера и подбочась наподобие ферта, произнес следующую краткую и выразительную речь: \"Смотрите ж вы у меня, не очень умничайте;\r\nвы, я знаю, народ избалованный, да я выбью дурь из ваших голов небось скорее вчерашнего хмеля\".\r\nХмеля ни в одной голове уже не было. Горюхинцы, как громом пораженные, повесили носы - и с ужасом разошлись по домам.\r\nПРАВЛЕНИЕ ПРИКАЗЧИКА\n\n принял бразды правления и приступил к исполнению своей политической системы; она заслуживает особенного рассмотрения.\r\nГлавным основанием оной была следующая аксиома. Чем мужик богаче, тем он избалованнее, чем беднее, тем смирнее.\r\nВследствие сего ** старался о смирности вотчины, как о главной крестьянской добродетели.\r\nОн потребовал опись крестьянам, разделил их на богачей и бедняков. 1) Недоимки были разложены меж зажиточных мужиков и взыскаемы с них со всевозможною строгостию.\r\n2) Недостаточные и празднолюбивые гуляки были немедленно посажены на пашню, если же по его расчету труд их оказывался недостаточным, то он отдавал их в батраки другим крестьянам,\r\nза что сии платили ему добровольную дань, а отдаваемые в холопство имели полное право откупаться, заплатя сверх недоимок двойной годовой оброк.\r\nВсякая общественная повинность падала на зажиточных мужиков.\r\nРекрутство же было торжеством корыстолюбивому правителю; ибо от оного по очереди откупались все богатые мужики, пока, наконец, выбор не падал на негодяя или разоренного.\r\nМирские сходки были уничтожены.\r\nОброк собирал он понемногу и круглый год сряду. Сверх того завел он нечаянные сборы.\r\nМужики, кажется, платили и не слишком более противу прежнего, но никак не могли ни наработать, ни накопить достаточно денег. В три года Горюхино совершенно обнищало.\r\nГорюхино приуныло, базар запустел, песни Архипа Лысого умолкли. Ребятишки пошли по миру.\r\nПоловина мужиков была на пашне, а другая служила в батраках;\r\nи день храмового праздника сделался, по выражению летописца, не днем радости и ликования, но годовщиною печали и поминания горестного.\r\n Посадил окаянный приказчик Антона Тимофеева в железы, а старик Тимофей сына откупил за 100 р.; а приказчик заковал Петрушку Еремеева, и того откупил отец за 68 р.\r\n, и хотел окаянный сковать Леху Тарасова, но тот бежал в лес, и приказчик о том вельми крушился и свирепствовал во словесах,\r\nа отвезли в город и отдали в рекруты Ваньку пьяницу (Донесение горюхинских мужиков).\r\nРОСЛАВЛЕВ\r\nЧитая \"Рославлева\", с изумлением увидела я, что завязка его основана на истинном происшествии, слишком для меня известном. Некогда я была другом несчастной женщины, выбранной г.\r\nЗагоскиным в героини его повести. Он вновь обратил внимание публики на происшествие забытое, разбудил чувства негодования, усыпленные временем, и возмутил спокойствие могилы.\r\nЯ буду защитницею тени, - и читатель извинит слабость пера моего, уважив сердечные мои побуждения.\r\nБуду принуждена много говорить о самой себе, потому что судьба моя долго была связана с участью бедной моей подруги.\r\nМеня вывезли в свет зимою 1811 года. Не стану описывать первых моих впечатлений.\r\nЛегко можно себе вообразить, что должна была чувствовать шестнадцатилетняя девушка, променяв антресоли и учителей на беспрерывные балы.\r\nЯ предавалась вихрю веселия со всею живостию моих лет и еще не размышляла… Жаль: тогдашнее время стоило наблюдения.\r\nМежду девицами, выехавшими вместе со мною, отличалась княжна ** (г. Загоскин назвал ее Полиною, оставлю ей это имя). Мы скоро подружились вот по какому случаю.\r\nБрат мой, двадцатидвухлетний малый, принадлежал сословию тогдашних франтов, он считался в Иностранной коллегии и жил в Москве, танцуя и повесничая.\r\nОн влюбился в Полину и упросил меня сблизить наши домы. Брат был идолом всего нашего семейства, а из меня делал, что хотел.\r\nСблизясь с Полиною из угождения к нему, вскоре я искренно к ней привязалась. В ней было много странного и еще более привлекательного.\r\nЯ еще не понимала ее, а уже любила. Нечувствительно я стала смотреть ее глазами и думать ее мыслями.\r\nОтец Полины был заслуженный человек, то есть ездил цугом и носил ключ и звезду, впрочем был ветрен и прост.\r\nМать ее была, напротив, женщина степенная и отличалась важностию и здравым смыслом.\r\nПолина являлась везде; она окружена была поклонниками; с нею любезничали - но она скучала, и скука придавала ей вид гордости и холодности.\r\nЭто чрезвычайно шло к ее греческому лицу и к черным бровям. Я торжествовала, когда мои сатирические замечания наводили улыбку на это правильное и скучающее лицо.\r\nПолина чрезвычайно много читала и без всякого разбора. Ключ от библиотеки отца ее был у ней. Библиотека большею частию состояла из сочинений писателей XVIII века.\r\nФранцузская словесность, от Монтескье до романов Кребильона, была ей знакома. Руссо знала она наизусть.\r\nВ библиотеке не было ни одной русской книги, кроме сочинений Сумарокова, которых Полина никогда не раскрывала.\r\nОна сказывала мне, что с трудом разбирала русскую печать, и, вероятно, ничего по-русски не читала, не исключая и стишков, поднесенных ей московскими стихотворцами.\r\nЗдесь позволю себе маленькое отступление.\r\nВот уже, слава богу, лет тридцать, как бранят нас бедных за то, что мы по-русски не читаем и не умеем (будто бы) изъясняться на отечественном языке (NВ:\r\nАвтору \"Юрия Милославского\" грех повторять пошлые обвинения.\r\nМы все прочли его, и, кажется, одной из нас обязан он и переводом своего романа на французский язык.\r\n) Дело в том, что мы и рады бы читать по-русски; но словесность наша, кажется, не старее Ломоносова и чрезвычайно еще ограниченна.\r\nОна, конечно, представляет нам несколько отличных поэтов, но нельзя же ото всех читателей требовать исключительной охоты к стихам.\r\nВ прозе имеем мы только \"Историю Карамзина\";\r\nпервые два или три романа появились два или три года назад, между тем как во Франции, Англии и Германии книги одна другой замечательнее следуют одна за другой.\r\nМы не видим даже и переводов; а если и видим, то, воля ваша, я все-таки предпочитаю оригиналы. Журналы наши занимательны для наших литераторов.\r\nМы принуждены все, известия и понятия, черпать из книг иностранных;\r\nтаким образом и мыслим мы на языке иностранном (по крайней мере все те, которые мыслят и следуют за мыслями человеческого рода).\r\nВ этом признавались мне самые известные наши литераторы.\r\nВечные жалобы наших писателей на пренебрежение, в коем оставляем мы русские книги, похожи на жалобы русских торговок,\r\nнегодующих на то, что мы шляпки наши покупаем у Сихлера и не довольствуемся произведениями костромских модисток.\r\nОбращаюсь к моему предмету.\r\nВоспоминания светской жизни обыкновенно слабы и ничтожны даже в эпоху историческую.\r\nОднако ж появление в Москве одной путешественницы оставило во мне глубокое впечатление. Эта путешественница - m-me de Stael {1}.\r\nОна приехала летом, когда большая часть московских жителей разъехалась по деревням. Русское гостеприимство засуетилось; не знали, как угостить славную иностранку.\r\nРазумеется, давали ей обеды. Мужчины и дамы съезжались поглазеть на нее и были по большей части недовольны ею.\r\nОни видели в ней пятидесятилетнюю толстую бабу, одетую не по летам. Тон ее не понравился, речи показались слишком длинны, а рукава слишком коротки.\r\nОтец Полины, знавший m-me de Stael еще в Париже, дал ей обед, на который скликал всех наших московских умников.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Тургенев И", "role": "user" }, { "content": "или в течение целого вечера, даже разговаривая с Литвиновым, нарочно ни разу не взглянет на него, как бы отказывая ему и в этой милостыне;\r\nили, наконец, возьмет книжку и уставится в нее, не читая, хмурится и кусает губы, а не то вдруг громко спросит у отца или у брата: как по-немецки \"терпение\"?\r\nОн попытался вырваться из заколдованного круга, в котором мучился и бился безустанно, как птица, попавшая в западню; он отлучился на неделю из Москвы.\r\nЧуть не сошед с ума от тоски и скуки, весь исхудалый, больной, вернулся он к Осининым... Странное дело! Ирина тоже заметно похудела за эти дни, лицо ее пожелтело, щеки осунулись...\r\nно встретила она его с большей еще холодностью, с почти злорадным небрежением, точно он еще увеличил ту тайную обиду, которую ей нанес.\r\n.. Так мучила она его месяца два. Потом в один день все изменилось.\r\nСловно вспыхнула пожаром, словно грозовою тучею налетела любовь.\r\nОднажды - он долго помнил этот день - он опять сидел в гостиной Осининых у окна и смотрел бессмысленно на улицу,\r\nи досадно ему было, и скучно, и презирал он самого себя, и с места двинуться он не мог.\r\n.. Казалось, теки река тут же под окном, бросился бы он в нее с ужасом, но без сожаления.\r\nИрина поместилась недалеко от него и как-то странно молчала и не шевелилась.\r\nОна уже несколько дней не говорила с ним вовсе, да и ни с кем она не говорила; все сидела, подпершись руками, словно недоумевала, и лишь изредка медленно осматривалась кругом.\r\nЭто холодное томление пришлось, наконец, невмочь Литвинову; он встал и, не прощаясь, начал искать свою шапку. \"Останьтесь\",- послышался вдруг тихий шепот.\r\nСердце дрогнуло в Литвинове, он не сразу узнал голос Ирины: что-то небывалое прозвучало в одном этом слове. Он поднял голову и остолбенел: Ирина ласково, да, ласково глядела на него.\r\n\"Останьтесь,- повторила она,- не уходите. Я хочу быть с вами\". Она еще понизила голос: \"Не уходите...\r\nя хочу\". Ничего не понимая, не сознавая хорошенько, что он делает, он приблизился к ней, протянул руки...\r\nОна тотчас подала ему обе свои, потом улыбнулась, вспыхнула вся, отвернулась и, не переставая улыбаться, вышла из комнаты ...\r\nЧерез несколько минут она возвратилась вместе с младшею сестрой, опять взглянула на него тем же долгим и кротким взглядом и усадила его возле себя.\r\n..Сперва она ничего не могла сказать: только вздыхала и краснела; потом начала, словно робея, расспрашивать его об его занятиях, чего она прежде никогда не делала.\r\nВечером того же дня она несколько раз принималась извиняться перед ним в том, что не умела оценить его до сих пор, уверяла его, что она теперь совсем другая стала,\r\nудивила его внезапною республиканскою выходкой (он в то время благоговел перед Робеспьером и не дерзал громко осуждать Марата), а неделю спустя он уже знал, что она его полюбила.\r\nДа; он долго помнил тот первый день...\r\nно не забыл он также и последующих - тех дней, когда, еще силясь сомневаться и боясь поверить, он с замираниями восторга,\r\nчуть не испуга, видел ясно, как нарождалось, росло и, неотразимо захватывая все перед собою, нахлынуло, наконец, неожиданное счастье.\r\nНаступили светлые мгновенья первой любви, мгновенья, которым не суждено, да и не следует повторяться в одной и той же жизни.\r\nИрина стала вдруг повадлива как овечка, мягка как шелк и бесконечно добра;\r\nпринялась давать уроки своим младшим сестрам - не на фортепьяно, - она не была музыкантшей - но во французском языке, в английском;\r\nчитала с ними их учебники, входила в хозяйство; все ее забавляло, все занимало ее;\r\nона то болтала без умолку, то погружалась в безмолвное умиление;\r\nстроила различные планы, пускалась в нескончаемые предположения о том, что она будет делать,\r\nкогда выйдст замуж за Литвинова (они нисколько не сомневались в том, что брак их состоится), как они станут вдвоем.\r\n.. \"Трудиться?\" - подсказывал Литвинов... \"Да, трудиться,- повторяла Ирина, - читать... но главное - путешествовать\".\r\nЕй особенно хотелось оставить поскорее Москву, и когда Литвинов представлял ей,\r\nчто он еще не кончил курса в университете, она каждый раз, подумав немного, возражала, что можно доучиться в Берлине или.\r\n.. там где-нибудь. Ирина мало стеснялась в выражении чувств своих, а потому для князя и княгини расположение ее к Литвинову оставалось тайной недолго.\r\nОбрадоваться они не обрадовались, но, сообразив все обстоятельства, не сочли нужным наложить тотчас свое \"vetо\" .\r\nСостояние Литвинова было порядочное... \"Но фамилия, фамилия!..\" - замечала княгиня.\r\n\"Ну, конечно, фамилия,- отвечал князь,- да все ж он не разночинец, а главное: ведь Ирина не послушается нас.\r\nРазве было когда-нибудь, чтоб она не сделала того, чего захотела? Vous connaissez sa violence!\r\nПритом же определительного еще ничего нет\"- Так рассуждал князь, и тут же, однако, мысленно прибавил: \"Мадам Литвинова - и только? Я ожидал другого\".\r\nИрина вполне завладела своим будущим женихом, да и он сам охотно отдался ей в руки.\r\nОн словно попал в водоворот, словно потерял себя... И жутко ему было, и сладко, и ни о чем он не жалел, и ничего не берег.\r\nРазмышлять о значении, об обязанностях супружества, о том, может ли он, столь безвозвратно покоренный,\r\nбыть хорошим мужем, и какая выйдет из Ирины жена, и правильны ли отношения между ними - он не мог решительно;\r\nкровь его загорелась, и он знал одно: идти за нею, с нею, вперед и без конца, а там будь что будет!\r\nНо, несмотря на всякое отсутствие сопротивления со стороны Литвинова, на избыток порывистой нежности со стороны Ирины, дело все-таки не обошлось без некоторых недоразумений и толчков.\r\nОднажды он забежал к ней прямо из университета, в старом сюртуке, с руками, запачканными в чернилах. Она бросилась к нему навстречу с обычным ласковым приветом - и вдруг остановилась.\r\n- У вас нет перчаток,- с расстановкою проговорила она и тотчас же прибавила: - фи! какой вы... студент!\r\n- Вы слишком впечатлительны, Ирина,- заметил Литвинов.\n - Вы... настоящий студент,- повторила она,- vous n'etes pas distingue.\r\nИ, повернувшись к нему спиной, она вышла вон из комнаты. Правда, час спустя она умоляла его простить ее...\r\nВообще она охотно казнилась и винилась перед ним; только - странное дело!\r\nона часто, чуть не плача, обвиняла себя в дурных побуждениях, которых не имела, и упорно отрицала свои действительные недостатки.\r\nВ другой раз он застал ее в слезах, с головою, опертою на руки, с распущенными локонами;\r\nи когда, весь перетревоженный, он спросил о причине ее печали, она молча указала пальцем себе на грудь.\r\nЛитвинов невольно вздрогнул.\r\n\"Чахотка!\" - мелькнуло у него в голове, и он схватил ее за руку.\r\n- Ты больна? - произнес он трепетным голосом (они уже начали в важных случаях говорить \"ты\" друг другу) . - Так я сейчас за доктором...\r\nНо Ирина не дала ему докончить и с досадой топнула ножкой.\n - Я совершенно здорова... но это платье... разве вы не понимаете?\r\n- Что такое?.. это платье...- проговорил он с недоумением .\r\n- Что такое? А то, что у меня другого нет, и что оно старое, гадкое, и я принуждена надевать это платье каждый день.\r\n.. даже когда ты... когда вы приходите... Ты, наконец, разлюбишь меня, видя меня такой замарашкой!\r\n- Помилуй, Ирина, что ты говоришь! И платье это премилое... Оно мне еще потому дорого, что я в первый раз в нем тебя видел.\r\nИрина покраснела.\n - Не напоминайте мне, пожалуйста, Григорий Михайлович, что у меня уже тогда не было другого платья.\r\n- Но уверяю вас, Ирина Павловна, оно прелесть как идет к вам.\r\n- Нет, оно гадкое, гадкое,- твердила она, нервически дергая свои длинные мягкие локоны.\r\n- Ох, эта бедность, бедность, темнота! Как избавиться от этой бедности! Как выйти, выйти из темноты!\r\nЛитвинов не знал, что сказать, и слегка отворотился...\n Вдруг Ирина вскочила со стула и положила ему обе руки на плечи.\r\n- Но ведь ты меня любишь? Ты любишь меня? - промолвила она, приблизив к нему свое лицо, и глаза ее, еще полные слез, засверкали веселостью счастья.\r\n- Ты любишь меня и в этом гадком платье?\r\nЛитвинов бросился перед ней на колени.\n - Ах, люби меня, люби меня, мой милый, мой спаситель, - прошептала она,пригибаясь к нему.\r\nТак дни неслись, проходили недели, и хотя никаких еще не произошло формальных объяснений, хотя Литвинов все еще медлил с своим запросом,\r\nконечно, не по собственному желанию, а в ожидании повеления от Ирины (она как-то раз заметила, что мы-де оба смешно молоды,\r\nнадо хоть несколько недель еще к нашим годам прибавить), но уже все подвигалось к развязке, и ближайшее будущее обозначалось ясней и ясней,\r\nкак вдруг совершилось событие, рассеявшее, как легкую дорожную пыль, все те предположения и планы.\r\nVIII\r\nВ ту зиму двор посетил Москву. Одни празднества сменялись другими; наступил черед и обычному большому балу в Дворянском собрании.\r\nВесть об этом бале, правда в виде объявления в \"Полицейских ведомостях\", дошла и до домика на Собачьей площадке.\r\nКнязь всполошился первый;\r\nон тотчас решил, что надо непременно ехать и везти Ирину, что непростительно упускать случай видеть своих государей,\r\nчто для столбовых дворян в этом заключается даже своего рода обязанность.\r\nОн настаивал на своем мнении с особенным, вовсе ему не свойственным жаром;\r\nкнягиня до некоторой степени соглашалась с ним и только вздыхала об издержках; но решительное сопротивление оказала Ирина.\r\n\"Не нужно, не поеду\",- отвечала она на все родительские доводы.\r\nЕе упорство приняло такие размеры, что старый князь решился наконец попросить Литвинова постараться уговорить ее, представив ей,\r\nв числе других \"резонов\", что молодой девушке неприлично дичиться света, что следует \"и это испытать\", что уж и так ее никто нигде не видит.\r\nЛитвинов взялся представить ей эти \"резоны\".\r\nИрина пристально и внимательно посмотрела на него, так пристально и так внимательно, что он смутился, и, поиграв концами своего пояса, спокойно промолвила:\r\n- Вы этого желаете? вы?\r\n- Да... я полагаю,- отвечал с запинкой Литвинов. - Я согласен с вашим батюшкой... Да и почему вам не поехать ... людей посмотреть и себя показать,- прибавил он с коротким смехом.\r\n- Себя показать,- медленно повторила она.- Ну, хорошо, я поеду... Только помните, вы сами этого желали.\n - То есть,я...- начал было Литвинов.\r\n- Вы сами этого желали,- перебила она.- И вот еще одно условие: вы должны мне обещать, что вас на этом бале не будет.\n - Но отчего же?\r\n- Мне так хочется.\n Литвинов расставил руки.\r\n- Покоряюсь... но, признаюсь, мне было бы так весело видеть вас во всем великолепии, быть свидетелем того впечатления, которое вы непременно произведете.\r\n.. Как бы я гордился вами! - прибавил он со вздохом.\r\nИрина усмехнулась.\n - Все это великолепие будет состоять в белом платье, а что до впечатления... Ну, словом, я так хочу.\r\n- Ирина, ты как будто сердишься?\n Ирина усмехнулась опять.\r\n- О нет! Я не сержусь. Только ты... (Она вперила в него свои глаза, и ему показалось, что он еще иикогда не видал в них такого выражения.\r\n) Может быть, это нужно,прибавила она вполголоса.\r\n- Но, Ирина, ты меня любишь?\n - Я люблю тебя,- ответила она с почти торжественною важностью и крепко, по-мужски, пожала ему руку.\r\nВсе следующие дни Ирина тщательно занималась своим туалетом, своею прической; накануне бала она чувствовала себя нездоровою, не могла усидеть на месте;\r\nвсплакнула раза два в одиночку: при Литвинове она как-то однообразно улыбалась.\r\n.. впрочем, обходилась с ним по-прежнему нежно, но рассеянно и то и дело посматривала на себя в зеркало.\r\nВ самый день бала она была очень молчалива и бледна, но спокойна. Часу в девятом вечера Литвинов пришел посмотреть на нее.\r\nКогда она вышла к нему в белом тарлатановом платье, с веткой небольших синих цветов в слегка приподнятых волосах, он так и ахнул:\r\nдо того она ему показалась прекрасною и величественною, уж точно не по летам.\r\n\"Да она выросла с утра,- подумал он,- и какая осанка! Что значит, однако, порода!\r\n\" Ирина стояла перед ним с опущенными руками, не улыбаясь и не жеманясь, и глядела решительно, почти смело, не на него,а куда-то вдаль,прямо перед собою.\r\n- Вы точно сказочная царевна,- промолвил наконец Литвинов,- или нет: вы,как полководец перед сражением, перед победой...\r\nВы не позволили мне ехать на этот бал,продолжал он, между тем как она по-прежнему не шевелилась и не то чтобы не слушала его,\r\nа следила за другою, внутреннею речью,- но вы не откажетесь принять от меня и взять с собою эти цветы?\r\nОн подал ей букет из гелиотропов.\n Она быстро взглянула на Литвинова, протянула руки и, внезапно схватив конец ветки, украшавшей ее голову, промолвила:\r\n- Хочешь? Скажи только слово, и я сорву все это и останусь дома.\n У Литвинова сердце так и покатилось. Рука Ирины уже срывала ветку...\r\n- Нет, нет, зачем же? - подхватил он торопливо, в порыве благодарных и великодушных чувств,- я не эгоист, зачем стеснять свободу... когда я знаю, что твое сердце...\r\n- Ну, так не подходите, платье изомнете,- поспешно проговорила она.\n Литвинов смешался.\n - А букет возьмете? - спросил он.\r\n- Конечно: он очень мил, и я очень люблю этот запах. Mersi... Я его сохраню на память...\n - Первого вашего выезда,- заметил Литвинов,- первого вашего торжества.\r\nИрина посмотрела на себя в зеркало через плечо, чуть согнувши стан.\n - И будто я в самом деле так хороша? Вы не пристрастны?\r\nЛитвинов рассыпался в восторженных похвалах.\r\nНо Ирина уже не слушала его и, поднеся букет к лицу, опять глядела куда-то вдаль своими странными, словно потемневшими и расширенными глазами,\r\nа поколебленные легким движением воздуха концы тонких лент слегка приподнимались у ней за плечами, словно крылья.\r\nПоявился князь, завитый, в белом галстуке, черном полинялом фраке и с владимирскою лентой дворянской медали в петлице;\r\nза ним вошла княгиня в шелковом платье шине, старого покроя, и с тою суровою заботливостию,\r\nпод которою матери стараются скрыть свое волнекие, оправила сзади дочь, то есть безо всякой нужды встряхнула складками ее платья.\r\nЧетвероместный ямской рыдван, запряженный двумя мохнатыми клячами, подполз к крыльцу, скрыпя колесами по сугробам неразметенного снега,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Москва и москвичи автора Загоскин М", "role": "user" }, { "content": "тайных, то, по крайней мере, от явных нарушений нравственности и законов\r\nобщежития.\n\n - Я в этом совершенно с тобою согласен, - сказал мой приятель, - а не\r\nменее того желал бы от всей души, чтоб русский народ полюбил и земное \n просвещение.\n\n - И я этого желаю, но только с небольшим условием. Просвещая наш\r\nпростой народ, я хотел бы, чтоб мы почаще вспоминали одну басню Крылова.\n\n - Какую басню?\n\n - Да вот ту, которая начинается следующими стихами:\r\nПолезно ль просвещенье? Полезно, слова нет о том. Но просвещением зовем Мы часто роскоши прельщенье И даже нравов развращенье...\r\n- Я что-то ее не помню.\n\n - Вот в чем дело: один простоватый человек, думая придать более цены\r\nзолотому червонцу, принялся его чистить песком, толченым кирпичом и, наконец, \n дочистился до того, что:\r\n...Подлинно, как жар Червонец заиграл: Да только стало В нем весу мало, И цену прежнюю Червонец потерял.\r\nА я прибавлю к этому, что и штемпель-то с него стерся совсем, так что нельзя \n было отгадать, какая это монета: французская, татарская, немецкая или русская, что,\r\nвероятно, также ему цены не прибавило.\n\n - Так что ж, по-твоему, надобно делать? - прервал почти с досадой мой \n приятель.\r\n- Не мешать и даже помогать тем, у которых есть врожденная любовь к \n просвещению, потом предоставить все времени - этому неторопливому, но\r\nлучшему учителю народов. \"Не скоро, да здорово\", - говорит русская пословица, и \n в этом случае она совершенно справедлива. А меж тем не мешало бы нам поменее\r\nговорить о просвещении наших крестьян, а поболее заботиться о их благосостоянии.\r\n- В том-то и дело, - прервал мой приятель, - ведь просвещение-то и \n делает человека счастливым.\r\n- Да, то, о котором я говорил тебе прежде, а то, о котором ты говоришь \n теперь, тогда только для нас полезно, когда придет нам по плечу. Хорошо идти за\r\nвеком тому, кому нет надобности ходить за сохой. Да и с чего ты взял, что ты\r\nсчастливее безграмотного человека? Потому что знаешь больше его? Нет, мой друг, \n исправный, то есть зажиточный, крестьянин несравненно благополучнее нас с\r\nтобою: его не беспокоит наша житейская суета, не тревожит честолюбие. Он, \n человек безграмотный, знает, что век останется крестьянином, и спит себе\r\nпреспокойно; а посмотри, как иногда какой-нибудь коллежский секретарь, который\r\nзанесся в чины, сохнет оттого, что его долго не производят в титулярные советники!\r\n- Толкуй себе, как хочешь, а я все-таки желаю, чтоб наш простой народ...\n\n - Эх, мой друг, оставь его в покое! А если хочешь чего-нибудь желать, так\r\nпожелай лучше общего просвещения для тех людей, которые могут и должны быть \n просвещены. Безграмотный мужик не беда, а вот худо то, когда сам помещик читает\r\nпо складам.\n\n - Да этаких уж мало, мой друг.\n\n - Несравненно меньше прежнего, кто и говорит, а не мешало бы, чтоб их и\r\nвовсе не было.\n\n Наш разговор был прерван нечаянным появлением хозяина Нескучного.\r\n- Насилу-то я вас нашел, господа! - сказал он, идя к нам навстречу. - Уж я \n ходил, ходил по саду!.. Представьте, какая случилась со мной неприятность: я\r\nостался без вас на минеральных водах, чтоб осмотреть, в порядке ли ванны, - вот \n слышу, шумят подле целебного колодца. Что такое? Гляжу: какой-то барин, совсем\r\nраздетый, чуть не бьет моего смотрителя-немца. Я подбежал к ним. В чем же дело?\r\nПредставьте себе, этот господин лезет купаться в колодец!.. \"Помилуйте, батюшка, \n что вы?\" - \"Как что? Ведь эта вода целебная?\" - \"Ну да, целебная!.. Да ведь ее\r\nпьют, а не купаются в ней\". - \"Вот вздор какой! Я слыхал, что на Кавказе и пьют и\r\nкупаются\". - \"То на Кавказе, а здесь совсем другое дело\". - \"Почему ж другое? \n Вода все вода!\" Я чтоб урезонить - куда, так и рвется!.. А колодец глубокий, вода\r\nпочти вровень с краями, - юркнет, проклятый, и поминай как звали!.. Я ухватился\r\nза него и кричу немцу: \"Держи, держи!\" Насилу-то вдвоем оттащили его прочь! \n Такой здоровый - и в голове-то порядком закачано. Что будешь делать -\r\nпривязался ко мне, шумит, кричит!.. Я так, я этак, и лаской и всячески - не отстает!\r\nУж я поил, поил его зельцерской водою; насилу, разбойник, провалился, - устал с\r\nним до смерти. Теперь прошу ко мне, господа! - продолжал хозяин, вытирая \n платком свое лицо. - Милости просим позавтракать чем бог послал. Не взыщите,\r\nесли мои пирог простыл; что делать: целый час провозился с этим пьяницей.\n\n Мы отправились вместе с хозяином и, к совершенному удовольствию этого\r\nгостеприимного и радушного человека, нашли, что его отлично вкусный пирог не \n совсем еще остыл.\r\nIII\n МОСКОВСКИЕ СВОДЧИКИ\n\n\t\t\t\tСводчик, а. с. м. посредник при покупках, \n\t\t\t\tпродажах и разных сделках.\r\nАкадемический словарь, изданный в 1847 году\n\n В Москве немного справочных контор, но зато вовсе нет недостатка в этих\r\nвольнопрактикующих посредниках, известных под названием сводчиков. Это \n почтенное сословие резко отличается от всех других тем, что не составляет никакого\r\nотдельного общества. Когда мы говорим: дворянское сословие, купеческое сословие,\r\nмещанское общество, ремесленный цех, то разумеем под этим отдельные общества,\r\nсоставленные из одних дворян, купцов, мещан и ремесленников; а между \n сводчиками вы найдете людей всех состояний, и хотя их занятия совершенно\r\nодинаковы, но каждый из них заботится только о себе и старается всячески вредить \n своим товарищам. Есть сводчики, которые одеваются по последней моде, носят\r\nбелые лайковые перчатки и разъезжают в своих собственных экипажах; есть и такие,\r\nкоторые очень напоминают оборванных польских факторов: та же неутомимая \n деятельность, то же красноречие и почти та же самая добросовестность; одним\r\nсловом, им недостает только длинных пейсиков и засаленных ермолок, чтоб \n совершенно походить на этих честных евреев, от которых нет отбоя во всех\r\nместечках и городах западной России. Я всегда дивился необычайному красноречию \n наших московских сводчиков; каждое именье, которое они предлагают вам купить,\r\nбывает обыкновенно или настоящим земным раем по своему чудному \n местоположению, или золотым дном по своему неслыханному плодородию, или\r\nистинным кладом по своим береженым лесам, сенокосам и разным водяным \n угодьям. Для них решительно ничего не значит назвать дровяной лес строевым, едва\r\nзаметный проток речкою, грязный пруд озером и ни на что не годные болота\r\nпоемными лугами. \"Но для чего же они это делают? - спросите вы. - Ведь заочно \n именье никто не покупает, всякий поедет прежде посмотреть\". Да этого-то они\r\nдобиваются! Неужели вы никогда не слыхали о заграничных вывесках, которые так\r\nобольстительны для всех новичков? На одной вы прочтете, что тут не продают, а \n почти даром отдают разные товары; другая приглашает вас войти в лавку - как вы\r\nдумаете, для чего? Единственно для того, чтоб вы обогатились. - \"Faites votre\r\nfortune, messieurs!\"\n\n Разумеется, это ложь; однако ж вы зайдете в лавку и, может быть, купите\r\nчто-нибудь. Говорят, что эти торговые приманки, известные под названием пуфов, \n доведены до совершенства англичанами; может быть, только вряд ли им уступят в\r\nэтом наши московские сводчики. Мне самому случилось однажды попасть в \n ловушку к этим господам; впрочем, я отделался так дешево, что вовсе об этом не\r\nжалею. Я расскажу вам это происшествие, совершенно справедливое во всех его\r\nподробностях, - за это я ручаюсь вам своею честию.\n\n Года четыре тому назад пришла мне охота купить небольшую подмосковную.\r\nЯ напечатал об этом в газетах, и на другой день явились ко мне два сводчика.\r\nПервый, которого я принял к себе в кабинет, был человек пожилой, одетый довольно \n опрятно, с большими седыми бакенбардами и с важным, даже несколько угрюмым\r\nлицом.\n\n - Вы изволили объявить в \"Московских ведомостях\", - сказал он, - что \n желаете купить именье?\r\n- Да, - отвечал я. - Мне хотелось бы найти небольшую деревеньку, но \n только непременно в близком расстоянии от Москвы.\n\n - Так-с! А позвольте узнать, в какую цену?\r\n- От сорока до пятидесяти тысяч ассигнациями.\n\n - Так-с!.. Прежде всего я должен вам доложить, что никогда не беру менее\r\nдвух процентов за комиссию.\n\n - С того, кто продает?\n\n - И с того, кто покупает.\r\n- То есть, четыре процента? Ну, это довольно! Впрочем, если вы найдете \n мне выгодное именье...\n\n - Выгодное? То есть доходное?\r\n- Ну, хоть и не очень доходное, но я желал бы, чтоб оно давало мне хотя \n пять процентов.\r\n- Так-с!.. А местоположение?..\n\n - Непременно красивое: без этого я не куплю; чистенький домик, роща, \n речка.\r\n- И речка-с?.. Это, сударь, найти нелегко!.. Подмосковные именья на видных \n местах и с живыми урочищами недешево стоят, - заплатите тысячи по две за душу.\r\n- Ну, если у вас нет такого именья...\n\n - Позвольте, позвольте!.. Я могу вам рекомендовать именье - не то что\r\nподмосковное, а близко, очень близко от Москвы... Просят за него пятьдесят пять\r\nтысяч ассигнациями, а может быть, и за пятьдесят уступят. Именье отличное, \n устроенное самым хозяйственным образом; стоит только руки приложить, так оно\r\nдаст вам процентов до десяти. Земля самая плодородная... не то что чернозем, а, \n знаете ли, этакая серая... чудная земля!.. И место красивое, перед барским домом\r\nречка... можно мельницу построить: воды весьма достаточно, - будет за глаза на\r\nтри постава.\n\n - А по какой дороге это именье?\n\n - По Можайке.\n\n - То есть по Смоленской? Ну, это хорошо: застава от меня близехонько.\r\n- А это, сударь, не безделица. Иное именье, кажется, и близко от Москвы, а \n как придется ехать городом верст двадцать...\r\n- Уж и двадцать!.. Что вы!\n\n - Да немного поменьше.\n\n - Что ж, это именье недалеко от города?\r\n- И десяти верст не будет.\n\n - От Москвы?\n\n - Нет, сударь, от города Вязьмы.\n\n - Так это в Смоленской губернии?\r\n- Так что же, сударь? Ведь Смоленская-то губерния граничит с Московскою.\n\n - Покорнейше вас благодарю! Я ищу именье не далее тридцати верст от\r\nМосквы.\n\n - Позвольте вам доложить: да что толку-то в этих близких именьях? Ведь,\r\nизвестное дело, подмосковные крестьяне или плуты или нищие, беспрестанно в \n Москву таскаются, все пьяницы; да вы, сударь, с ними наплачетесь!\r\n- Это уж мое дело.\n\n - И что за даль такая: с небольшим двести верст! Дорога как скатерть, лучше\r\nвсякого шоссе - и гладко и мягко. Едешь в телеге, а точно как на лежачих рессорах. \n А именье-то какое! От нужды, сударь, продают... Вот кабы вы сами изволили\r\nвзглянуть... Да не угодно ли, со мною есть опись и приказ?..\n\n - Нет уж, увольте!\r\n- Так позвольте вам предложить другое именье, поближе этого...\n\n - Также в Смоленской губернии?\n\n - Нет, сударь, в Рязанской, на самой московской границе.\r\n- Я уж вам сказал, что хочу купить подмосковную.\n\n - В такую цену у меня подмосковных нет. Вот тысяч во сто...\r\n- Так нам и говорить нечего. Прощайте, батюшка, - там у меня дожидается \n другой сводчик.\r\n- Видел, сударь, видел!.. Я советовать вам не смею, а грешно не сказать: \n поберегитесь, батюшка. Я этого молодца знаю: Григорий Кулаков; два раза, сударь,\r\nиз Москвы выгоняли, всю прошлую зиму в тюрьме просидел... И какой он сводчик? \n Так... шмольник - дрянь! Из полтины пробегает целый день, а за целковый даст\r\nсебя выпороть... А уж краснобай какой!.. Наговорит вам с три короба; да вы не\r\nизвольте ему верить: мошенник преестественный! Прощайте, сударь!.. Рекомендую \n себя на будущее время: Степан Прокофьевич Кривоплясов, собственный дом в\r\nСадовой, на Живодерке, второй от угла.\n\n - Хорошо, хорошо! Если вы мне понадобитесь, я за вами пришлю.\r\nКогда первый сводчик вышел, я приказал позвать второго. Наружность его \n мне очень не понравилась. На нем был долгополый сюртук, довольно уже\r\nпоношенный; сам он был росту небольшого, худощав, с продолговатой жиденькой\r\nбородкой и серыми плутовскими глазами, которые не обещали ничего доброго.\n\n - Что, сударь, - сказал он, - вы не изволили ничем порешить с\r\nгосподином Кривоплясовым?\n\n - Нет! - отвечал я. - Мне не то надобно, что у него есть.\r\n- Чай, навязывал вам смоленское или рязанское именье? Вот уже третий \n месяц, как он с ними нянчится.\n\n - А что, это хорошие именья?\r\n- Помилуйте! Да если б мне стали эти деревнишки даром отдавать, так я бы \n придачи попросил!.. А туда ж, два процента!.. Вот я, сударь, из одного процентика\r\nготов вам послужить. Да ведь мы люди простые, а он большой барин, официю \n носит!\n\n - Так он чиновник?\r\n- Да, сударь, - служил в надворном, да, видно, не выслужился... попросили \n вон! Небось тогда не чванился; стоит, бывало, целое утро с перышком у\r\nприсутственных мест, не наймет ли кто в свидетели, а теперь как удалось ему\r\nдвух-трех господ обмануть, так и в люди пошел! Чего доброго - контору заведет!\n\n \"Ну, - подумал я, - как эти господа друг друга рекомендуют!\"\r\n- Вам, сударь, - продолжал сводчик, - желательно купить подмосковную?\n\n - Да! - отвечал я. - Только поближе к Москве.\r\n- Найдем, сударь! Кабы вот этак недельки три тому назад, так я бы вам \n рекомендовал с полдюжины подмосковных; а теперь одна только и есть в виду, да\r\nзато уж и подмосковная! Как посмотрите, так не расстанетесь! Душ немного - всего\r\nпятьдесят, а земли четыреста десятин: триста в окружной меже да в двух верстах \n отхожая пустошь. Лесу было с лишком сто десятин отличного! Теперь, конечно,\r\nлесок некрупный, однако ж и не зарост: в оглоблю будет. Барский домик - \n игрушка, и не то что старый дом: после французов строен; а что за крылечко такое: с\r\nвыступом наподобие террасы - удивительно!.. Сад на пяти десятинах, оранжерея,\r\nгрунтовой сарай, службы... оно, конечно, немного позапущено: господа давно не\r\nживут, присмотреть некому, и, если правду сказать, так на взгляд строение \n покажется вам ветхим, а в самом-то деле веку не будет! Стоит только кой-где\r\nподкрасить, кой-что перетряхнуть - тут тесницу-другую переменить, там новое \n звено подвести, так усадьба будет щегольская!\n\n - А речка есть?", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "но Пьер видел по лицу княжны Марьи, что она была рада и тому, что случилось, и тому, как ее брат принял известие об измене невесты.\r\n-- Он сказал, что ожидал этого, -- сказала она.\r\n-- Я знаю, что гордость его не позволит ему выразить своего чувства, но все-таки лучше, гораздо лучше он перенес это, чем я ожидала. Видно, так должно было быть...\r\n-- Но неужели совершенно все кончено? -- сказал Пьер.\r\nКняжна Марья с удивлением посмотрела на него. Она не понимала даже, как можно было об этом спрашивать. Пьер вошел в кабинет.\r\nКнязь Андрей, весьма изменившийся, очевидно поздоровевший, но с новой, поперечной морщиной между бровей,\r\nв штатском платье, стоял против отца и князя Мещерского и горячо спорил, делая энергические жесты.\r\nРечь шла о Сперанском, известие о внезапной ссылке и мнимой измене которого только что дошло до Москвы.\r\n-- Теперь судят и обвиняют его (Сперанского) все те, которые месяц тому назад восхищались им, -- говорил князь Андрей, -- и те, которые не в состоянии были понимать его целей.\r\nСудить человека в немилости очень легко и взваливать на него все ошибки другого;\r\nа я скажу, что ежели что-нибудь сделано хорошего в нынешнее царствованье, то все хорошее сделано им -- им одним.\r\n-- Он остановился, увидав Пьера. Лицо его дрогнуло и тотчас же приняло злое выражение. -- И потомство отдаст ему справедливость, -- договорил он, и тотчас же обратился к Пьеру.\r\n-- Ну ты как? Все толстеешь, -- говорил он оживленно, но вновь появившаяся морщина еще глубже вырезалась на его лбу.\r\n-- Да, я здоров, -- отвечал он на вопрос Пьера и усмехнулся. Пьеру ясно было, что усмешка его говорила: \"здоров, но здоровье мое никому не нужно\".\r\nСказав несколько слов с Пьером об ужасной дороге от границ Польши, о том, как он встретил в Швейцарии людей, знавших Пьера, и о господине Десале,\r\nкоторого он воспитателем для сына привез из-за границы, князь Андрей опять с горячностью вмешался в разговор о Сперанском, продолжавшийся между двумя стариками.\r\n-- Ежели бы была измена и были бы доказательства его тайных сношений с Наполеоном, то их всенародно объявили бы -- с горячностью и поспешностью говорил он.\r\n-- Я лично не люблю и не любил Сперанского, но я люблю справедливость.\r\n-- Пьер узнавал теперь в своем друге слишком знакомую ему потребность волноваться и спорить о деле для себя чуждом только для того, чтобы заглушить слишком тяжелые задушевные мысли.\r\nКогда князь Мещерский уехал, князь Андрей взял под руку Пьера и пригласил его в комнату, которая была отведена для него.\r\nВ комнате была разбита кровать, лежали раскрытые чемоданы и сундуки.\r\nКнязь Андрей подошел к одному из них и достал шкатулку. Из шкатулки он достал связку в бумаге.\r\nОн все делал молча и очень быстро. Он приподнялся, прокашлялся. Лицо его было нахмурено и губы поджаты.\r\n-- Прости меня, ежели я тебя утруждаю... -- Пьер понял, что князь Андрей хотел говорить о Наташе, и широкое лицо его выразило сожаление и сочувствие.\r\nЭто выражение лица Пьера рассердило князя Андрея;\r\nон решительно, звонко и неприятно продолжал: -- Я получил отказ от графини Ростовой, и до меня дошли слухи об искании ее руки твоим шурином, или тому подобное.\r\nПравда ли это?\r\n-- И правда и не правда, -- начал Пьер; но князь Андрей перебил его.\r\n-- Вот ее письма и портрет, -- сказал он. Он взял связку со стола и передал Пьеру.\n -- Отдай это графине... ежели ты увидишь ее.\r\n-- Она очень больна, -- сказал Пьер.\n -- Так она здесь еще? -- сказал князь Андрей. -- А князь Курагин? -- спросил он быстро.\n -- Он давно уехал. Она была при смерти...\r\n-- Очень сожалею об ее болезни, -- сказал князь Андрей. -- Он холодно, зло, неприятно, как его отец, усмехнулся.\r\n-- Но господин Курагин, стало быть, не удостоил своей руки графиню Ростову? -- сказал князь Андрей. Он фыркнул носом несколько раз.\r\n-- Он не мог жениться, потому что он был женат, -- сказал Пьер.\n Князь Андрей неприятно засмеялся, опять напоминая своего отца.\r\n-- А где же он теперь находится, ваш шурин, могу ли я узнать? -- сказал он.\n -- Он уехал в Петер.... впрочем я не знаю, -- сказал Пьер.\r\n-- Ну да это все равно, -- сказал князь Андрей. -- Передай графине Ростовой, что она была и есть совершенно свободна, и что я желаю ей всего лучшего.\r\nПьер взял в руки связку бумаг.\r\nКнязь Андрей, как будто вспоминая, не нужно ли ему сказать еще что-нибудь или ожидая, не скажет ли чего-нибудь Пьер, остановившимся взглядом смотрел на него.\r\n-- Послушайте, помните вы наш спор в Петербурге, -- сказал Пьер, помните о...\r\n-- Помню, -- поспешно отвечал князь Андрей, -- я говорил, что падшую женщину надо простить, но я не говорил, что я могу простить. Я не могу.\r\n-- Разве можно это сравнивать?... -- сказал Пьер. Князь Андрей перебил его. Он резко закричал:\r\n-- Да, опять просить ее руки, быть великодушным, и тому подобное?... Да, это очень благородно, но я не способен итти sur les bris?es de monsieur .\r\n[40] -- Ежели ты хочешь быть моим другом, не говори со мною никогда про эту... про все это. Ну, прощай. Так ты передашь...\r\nПьер вышел и пошел к старому князю и княжне Марье.\r\nСтарик казался оживленнее обыкновенного. Княжна Марья была такая же, как и всегда, но из-за сочувствия к брату, Пьер видел в ней радость к тому, что свадьба ее брата расстроилась.\r\nГлядя на них, Пьер понял, какое презрение и злобу они имели все против Ростовых, понял,\r\nчто нельзя было при них даже и упоминать имя той, которая могла на кого бы то ни было променять князя Андрея.\r\nЗа обедом речь зашла о войне, приближение которой уже становилось очевидно.\r\nКнязь Андрей не умолкая говорил и спорил то с отцом, то с Десалем, швейцарцем-воспитателем,\r\nи казался оживленнее обыкновенного, тем оживлением, которого нравственную причину так хорошо знал Пьер.\r\nXXII.\r\nВ этот же вечер, Пьер поехал к Ростовым, чтобы исполнить свое поручение.\r\nНаташа была в постели, граф был в клубе, и Пьер, передав письма Соне, пошел к Марье Дмитриевне, интересовавшейся узнать о том, как князь Андрей принял известие.\r\nЧерез десять минут Соня вошла к Марье Дмитриевне.\r\n-- Наташа непременно хочет видеть графа Петра Кирилловича, -- сказала она.\n -- Да как же, к ней что ль его свести? Там у вас не прибрано, -- сказала Марья Дмитриевна.\r\n-- Нет, она оделась и вышла в гостиную, -- сказала Соня.\n Марья Дмитриевна только пожала плечами.\r\n-- Когда это графиня приедет, измучила меня совсем. Ты смотри ж, не говори ей всего, -- обратилась она к Пьеру. -- И бранить-то ее духу не хватает, так жалка, так жалка!\r\nНаташа, исхудавшая, с бледным и строгим лицом (совсем не пристыженная, какою ее ожидал Пьер) стояла по середине гостиной.\r\nКогда Пьер показался в двери, она заторопилась, очевидно в нерешительности, подойти ли к нему или подождать его.\r\nПьер поспешно подошел к ней.\r\nОн думал, что она ему, как всегда, подаст руку;\r\nно она, близко подойдя к нему, остановилась, тяжело дыша и безжизненно опустив руки,\r\nсовершенно в той же позе, в которой она выходила на середину залы, чтоб петь, но совсем с другим выражением.\r\n-- Петр Кирилыч, -- начала она быстро говорить -- князь Болконский был вам друг, он и есть вам друг, -- поправилась она (ей казалось, что все только было, и что теперь все другое).\r\n-- Он говорил мне тогда, чтобы обратиться к вам...\r\nПьер молча сопел носом, глядя на нее. Он до сих пор в душе своей упрекал и старался презирать ее; но теперь ему сделалось так жалко ее, что в душе его не было места упреку.\r\n-- Он теперь здесь, скажите ему... чтобы он прост... простил меня. -- Она остановилась и еще чаще стала дышать, но не плакала.\r\n-- Да... я скажу ему, -- говорил Пьер, но... -- Он не знал, что сказать.\n Наташа видимо испугалась той мысли, которая могла притти Пьеру.\r\n-- Нет, я знаю, что все кончено, -- сказала она поспешно. -- Нет, это не может быть никогда. Меня мучает только зло, которое я ему сделала.\r\nСкажите только ему, что я прошу его простить, простить, простить меня за все... -- Она затряслась всем телом и села на стул.\r\nЕще никогда не испытанное чувство жалости переполнило душу Пьера.\n -- Я скажу ему, я все еще раз скажу ему, -- сказал Пьер; -- но... я бы желал знать одно...\r\n\"Что знать?\" спросил взгляд Наташи.\n -- Я бы желал знать, любили ли вы... -- Пьер не знал как назвать Анатоля и покраснел при мысли о нем, -- любили ли вы этого дурного человека?\r\n-- Не называйте его дурным, -- сказала Наташа. -- Но я ничего -- ничего не знаю... -- Она опять заплакала.\r\nИ еще больше чувство жалости, нежности и любви охватило Пьера. Он слышал как под очками его текли слезы и надеялся, что их не заметят.\r\n-- Не будем больше говорить, мой друг, -- сказал Пьер.\n Так странно вдруг для Наташи показался этот его кроткий, нежный, задушевный голос.\r\n-- Не будем говорить, мой друг, я все скажу ему;\r\nно об одном прошу вас -- считайте меня своим другом, и ежели вам нужна помощь, совет,\r\nпросто нужно будет излить свою душу кому-нибудь -- не теперь, а когда у вас ясно будет в душе -- вспомните обо мне.\r\n-- Он взял и поцеловал ее руку. -- Я счастлив буду, ежели в состоянии буду... -- Пьер смутился.\r\n-- Не говорите со мной так: я не стою этого! -- вскрикнула Наташа и хотела уйти из комнаты, но Пьер удержал ее за руку.\r\nОн знал, что ему нужно что-то еще сказать ей. Но когда он сказал это, он удивился сам своим словам.\r\n-- Перестаньте, перестаньте, вся жизнь впереди для вас, -- сказал он ей.\n -- Для меня? Нет! Для меня все пропало, -- сказала она со стыдом и самоунижением.\r\n-- Все пропало? -- повторил он. -- Ежели бы я был не я, а красивейший, умнейший и лучший человек в мире, и был бы свободен, я бы сию минуту на коленях просил руки и любви вашей.\r\nНаташа в первый раз после многих дней заплакала слезами благодарности и умиления и взглянув на Пьера вышла из комнаты.\r\nПьер тоже вслед за нею почти выбежал в переднюю, удерживая слезы умиления и счастья, давившие его горло, не попадая в рукава надел шубу и сел в сани.\r\n-- Теперь куда прикажете? -- спросил кучер.\r\n\"Куда? спросил себя Пьер.\r\nКуда же можно ехать теперь? Неужели в клуб или гости?\r\n\" Все люди казались так жалки, так бедны в сравнении с тем чувством умиления и любви, которое он испытывал;\r\nв сравнении с тем размягченным, благодарным взглядом, которым она последний раз из-за слез взглянула на него.\r\n-- Домой, -- сказал Пьер, несмотря на десять градусов мороза распахивая медвежью шубу на своей широкой, радостно-дышавшей груди.\r\nБыло морозно и ясно. Над грязными, полутемными улицами, над черными крышами стояло темное, звездное небо.\r\nПьер, только глядя на небо, не чувствовал оскорбительной низости всего земного в сравнении с высотою, на которой находилась его душа.\r\nПри въезде на Арбатскую площадь, огромное пространство звездного темного неба открылось глазам Пьера.\r\nПочти в середине этого неба над Пречистенским бульваром, окруженная, обсыпанная со всех сторон звездами, но отличаясь от всех близостью к земле, белым светом,\r\nи длинным, поднятым кверху хвостом, стояла огромная яркая комета 1812-го года, та самая комета, которая предвещала, как говорили, всякие ужасы и конец света.\r\nНо в Пьере светлая звезда эта с длинным лучистым хвостом не возбуждала никакого страшного чувства.\r\nНапротив Пьер радостно, мокрыми от слез глазами, смотрел на эту светлую звезду, которая, как будто,\r\nс невыразимой быстротой пролетев неизмеримые пространства по параболической линии, вдруг, как вонзившаяся стрела в землю,\r\nвлепилась тут в одно избранное ею место, на черном небе, и остановилась, энергично подняв кверху хвост,\r\nсветясь и играя своим белым светом между бесчисленными другими, мерцающими звездами.\r\nПьеру казалось, что эта звезда вполне отвечала тому, что было в его расцветшей к новой жизни, размягченной и ободренной душе.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "а может быть, даже нарядить для этого вопроса особую комиссию, с выделением из нее особого комитета, но бедный Жозеф все мотал головой и твердил:\r\n- Нет, нет! Но шутить довольно, как бы то ни было, а в Россию ехать не могу.\n - Но где же вы будете жить за границей?\r\n- И за границей мне жить негде.\n - Так как же быть?\n - Я опять-таки и этого не знаю.\n - Но кто же это должен знать?\n - И того не знаю.\r\nГлафира улыбнулась и пожала плечами, - Висленев тоже улыбался:\r\nдела его, как мы видим, были нехороши, но он был уверен, что в его положении начинает действовать какое-то облегчающее обстоятельство,\r\n- его в этом убеждало его предчувствие, и он не ошибался:\r\nГлафира Васильевна не хотела его покинуть, ибо приближались уже лукавые дни,\r\nкогда волокнистый Borne спиритских собраний Парижа должен был совершить на родине разбойничьи дела, к которым он давно предназначался.\r\n..\r\nГлава двенадцатая. В дыму и в искрах\r\nГлафире немного стоило, однако, труда показать Висленеву всю бесцельность его дальнейшего пребывания за границей, после ее отъезда.\r\nВисленев сам знал, что он остается ни при чем, и хотя страх долговой тюрьмы в России был так велик,\r\nчто испепелял в нем даже самый недуг любви к Глафире, когда Глафира, приняв серьезную мину, сказала ему,\r\nчто все эти страхи в существе не очень страшны, и что она дает ему слово не только провезти его благополучно чрез Петербург,\r\nно даже и увезти к себе в деревню, то Иосаф выразил полное желание ее слушать и сказал:\r\n- Конечно, я понимаю, что возможно и спастись, потому что в Петербурге я могу никуда не выходить и сидеть, запершись, в какой-нибудь комнате,\r\nа в вашей деревне там все эти становые и все прочее в вашей воле, да и к тому же я могу переезжать из уезда в уезд, и меня моя драгоценная супруга не изловит.\r\nОн даже предался мечтам по этому случаю, как он будет перебегать из бодростинского имения в одном уезде в другое, его же имение,\r\nнаходящееся в другом уезде, и сделается таким образом неуловимым для беспощадной жены своей и ее друга Кишенского;\r\nи Иосаф Платонович, уносясь такими мечтами, сделался даже весел и начал трунить над затруднительным положением, в которое он поставит этим коварством несчастных становых;\r\nно Глафира неожиданно разбила весь этот хитрый план и разрушила его счастливую иллюзию.\r\nОна назвала все это ребяческою полумерой и на место невинной затеи Висленева докончить дни свои в укрывательстве от тюрьмы сказала,\r\nчто уж пора его совсем освободить от всех этих утеснений и эманципировать его таким благонадежным способом,\r\nчтобы он везде свободно ходил и всем показывался, но был бы неуязвим для своих недругов.\r\nМысль эта, разумеется, представилась Висленеву очаровательною, но он, считая ее слишком невероятною, опять требовал объяснения, а Глафира ему этого объяснения не давала.\r\n- Я вам не могу этого рассказать, как я думаю это сделать, но я это сделаю, - отвечала она на его вопрос.\r\n- Вы это так думаете только или вы в этом уверены?\n - Это иначе не может быть, как я вам говорю.\r\n- Но в таком случае почему же вы не хотите ничего сказать мне: как вы это сделаете?\r\n- Потому что вам этого не нужно знать, пока это сделается.\n - Вот тебе и раз: но ведь я же должен быть в чем-нибудь уверен!\r\n- Ну, и будьте уверены во мне.\n - Гм!.. в вас... Я это слышал.\n - Что?.. разве вы мне не верите?\r\n- Нет, нет; не то... не то... я вам верю, но ведь... позвольте-с...\r\nведь это все меня довольно близко касается и уж по тому одному я должен... поймите, я должен знать, что вы со мной намерены делать?\r\n- Нет, вы именно этого не должны.\r\n- Почему-с? скажите мне разумную причину: почему?\n - Потому что вы... \"скверно сотворены\".\n - Гм! шутка не ответ.\r\n- Я и не шучу и мне даже некогда с вами шутить, потому что я сейчас уезжаю, и вот, я вижу, идут комиссионеры за моими вещами и приведен фиакр.\r\nХотите положиться на меня и ехать со мною назад в Россию с твердою верой, что я вас спасу, так идите,\r\nзабирайте свой багаж и поедем, а не надеетесь на меня, так надейтесь на себя с Благочестивым Устином и оставайтесь.\r\nВ это время в комнату вошли комиссионеры и Глафира им указала на свои упакованные вещи, которые те должны были взять и доставить на железную дорогу.\r\n- Подождите же, я сейчас притащу свой саквояж, - пусть они и его захватят, - произнес скороговоркой Висленев.\r\n- Только, пожалуйста, поскорей, а то мы можем опоздать на поезд, - торопила его Глафира.\r\n- О, не бойтесь, не бойтесь: я в одну минуту!\r\n- воскликнул на быстром бегу Висленев и действительно не более как через пять минут явился с пустым саквояжем в одной руке,\r\nс тросточкой, зонтиком и пледом - в другой, и с бархотною фуражкой на голове.\r\nСдав вещи комиссионерам, он сам сел с Глафирой в фиакр и через час уже ехал с нею в первоклассном вагоне по Северной железной дороге.\r\nДо Берлина они нигде не останавливались, и Жозеф повеселел.\r\nОн был доволен тем, что едет с Глафирой рядом в одном и том же классе, и предавался размышлениям насчет того, что с ним должно произойти в ближайшем будущем.\r\nОн уже давно потерял всякую надежду овладеть любовью Глафиры, \"поддавшейся, по его словам, новому тяготению на брак\",\r\nи даже не верил, чтоб она когда-нибудь вступила с ним и в брак, \"потому что какая ей в этом выгода?\r\n\" Но, размышлял он далее: кто знает, чем черт не шутит.\r\n.. по крайней мере в романах, над которыми я последнее время поработал, все говорят о женских капризах, а ее поведение по отношению ко мне странно.\r\n.. Уж там как это ни разбирай, а оно странно! Она все-таки принимает во мне участие...\r\nЗачем же, почему и для чего это ей, если б она мною не интересовалась?.. Гм! Нет, во всем этом я вижу...\r\nя вижу ясные шансы, позволяющие мне надеяться, но только одно скверно, что я женат, а она замужем и нам невозможно жениться.\r\nРазве тайно... в Молдавии, чтобы поп обвенчал и в книжку нигде не записывал?\r\nЭта блестящая мысль его посетила ночью, и он тотчас же поспешил сообщить ее Глафире,\r\nс предложением повернуть из Берлина в Молдавию и обвенчаться, но Глафира не соблазнилась этим и отвечала:\r\n- Что же это будет за брак такой!\n - Да отчего же: ведь если это для совести, так там тоже православный священник нас будет венчать.\r\n- Прекрасный план, - заметила ему, отворачиваясь, Глафира.\r\n- Ну, а если для положения, - бурчал Висленев, - так тогда уже разумеется...\n - Что? - уронила, глядя в окно, Бодростина.\r\n- Тогда ничего сделать нельзя, пока Михаил Андреевич жив, - ответил, вздохнув, Висленев.\n - Ну, вот то-то и есть, а есть вещи и еще важнейшие, чем положение: это деньги.\r\n- Да, деньги, деньги очень важны и делают большой эффект в жизни, - повторил Жозеф слова, некогда сказанные в губернской гостинице Гордановым.\r\n- А все эти деньги могли бы и должны... быть ваши... то есть ваши, если только...\r\nПри этих словах Глафира еще больше подалась в окно и тотчас же увидала возле своего лица любопытный лик Жозефа, неотступно желавшего знать: в чем дело?\r\nкакое \"если\" может разрушить замреявший пред очами души его \"большой эффект в жизни\"?\r\nОн так неотступно приставал с этим вопросом к Глафире, что она наконец сказала ему, как бы нехотя,\r\nчто \"если\" заключается в том, что значительнейшая доля состояния ее мужа может достаться его племяннику Кюлевейну.\r\n- Этому кавалерийскому дураку-то? - воскликнул с сознанием огромных своих преимуществ Висленев.\n - Да, этому дураку.\r\n- Ну, уж это глупость.\n - Глупость, да весьма вероятная и возможная, и притом такая, которой нельзя отвратить.\r\n- Нельзя?\n - Я думаю.\r\nОни замолчали и продолжали по-прежнему сидеть друг против друга, глядя в открытое окно, мимо которого свистел ветер и неслись красные искры из трубы быстро мчавшегося локомотива.\r\nПоезд летел, грохотал и подскакивал на смычках рельсов: Висленев все смотрел на дым, на искры и начал думать: почему не предотвратят этих искр?\r\nПочему на трубе локомотива не устроят какого-нибудь искрогасителя?\r\nИ вдруг встрепенулся, что ему до этого совсем нет никакого дела, а что гораздо важнее найти средство, как бы не досталось все Кюлевейну,\r\nи чуть только он пораздумал над этим, как сейчас же ему показалось, что искомое средство есть и что он его даже нашел.\r\nЖозеф откашлянулся, крякнул раз, крякнул еще и, взглядывая на Глафиру, произнес:\n - А что... если...\r\nОна молча устремила на него свои глаза и, казалось, желала помочь ему высказываться, но Жозеф ощущал в этом некоторое затруднение:\r\nему казалось, что его голос пал и не слышен среди шума движения, да и притом вагон, покачивая их на своих рессорах, постоянно меняет положение их лиц:\r\nони трясутся, вздрагивают и точно куда-то уносятся, как Каин и его тень.\r\n\"Что же, все это вздор, почему не сказать\", - думал Висленев и, набрав храбрости, молвил:\r\n- А что если этого Кюлевейна не станет? Он единственный прямой наследник Михаила Андреевича или есть еще и другие?\r\n- Я никого другого не знаю, - отвечала грубым контральто Глафира, - но я не понимаю вас, почему это его вдруг не станет?\n - А если его... того?\r\nИ Висленев, сложив кисть левой руки чайничком, сделал вид, как будто что-то наливает;\r\nно в это время колесо вагона подпрыгнуло и запищало на переводной стрелке и собеседники, попятясь назад, подались в глубь своих мягких кресел.\r\nВ вагоне, кроме их двух, все спали. Когда поезд остановился у платформы станции, Глафира встала с места.\r\nОна оправила юбку своего суконного платья и, насупя брови, сказала Висленеву: \"Вы начинаете говорить странные глупости\".\r\nС этим она вышла, и не смевший следовать за нею Жозеф видел из окна, как она быстро, как темный дух, носилась, ходя взад и вперед по платформе.\r\nНесмотря на то, что на дворе еще стояли первые числа марта и что ночной воздух под Берлином был очень влажен и прохладен,\r\nБодростина обмахивалась платком и жадно впивала в себя холодные струи свежей атмосферы.\r\nВисленев это видел и понимал, что путешественница чем-то сильно взволнована, но он этого не приписывал своим словам, до того он сам привык к их ничтожеству,\r\n- не соединял он этого и с резким ответом, с которым Глафира вышла из вагона, - это тоже для него была не новость и даже не редкость;\r\nно он очень испугался, когда послышался последний звонок и вслед за тем поезд тронулся одновременно с кондукторским свистком, а Глафира не входила.\r\nГлава тринадцатая. На краю погибели\r\nЭто обстоятельство чуть не стоило жизни бедному Висленеву.\r\nПочувствовав, что поезд тронулся и покатился, Иосаф Платонович заметался, затрясся, кинулся внутрь вагона, наступив на ноги двум спавшим пассажирам, потом метнулся назад,\r\nвысунулся в окно, звал, кричал и наконец, быстро оторвавшись от окна, кинулся опрометью к двери и едва был удержан на вагонной ступени кондуктором:\r\nиначе он непременно слетел бы вниз и был бы или разрезан на рельсах, или сдавлен между буферами.\r\nНо, к счастию для него и для нас, этого несчастия не случилось, благодаря бдительности и немецкой аккуратности кондуктора,\r\nкоторый не ограничился тем, что изловив Висленева на краю пропасти,\r\nон неотступно усадил его на место и, ввиду его необъяснимого волнения, присел возле него сам, чтобы не допустить его возобновить свою попытку броситься под вагон.\r\nА что Висленев имел намерение найти смерть на рельсах, в этом не сомневался ни сам кондуктор, ни те из пассажиров, которых Жозеф разбудил, наступив на их мозоли.\r\nК тому же, на несчастье путешественника, он, будучи рьяным врагом классицизма, не знал тоже никаких и новых языков и мог говорить только на своем родном.\r\nМешая русские слова с немецкими, он высказывал свои опасения за судьбу оставшейся на станции своей сопутницы, но его никто не понимал и в ответ на все его моления,\r\nжалобы и порывы вскочить немецкий кондуктор, с длинным лицом, похожим на гороховую колбасу, присаживал его мощною рукой на место и приговаривал:\r\n\"Seien Sie ruhig\" {Успокойтесь {нем.\r\n).} и затем продолжал вести вполголоса беседу с теми из пассажиров, которые проснулись и любопытно наблюдали эту сцену.\r\nПлохо понимавший по-немецки Висленев не обращал внимания на их разговор, в котором до ушей его чаще других слов долетало слово verriickt {Сумасшедший (нем.\r\n).} и к отягчению своего положения оставался в безвестности о том, что его считают сумасшедшим.\r\nВ его расстроенном воображении мелькнула мысль, что Глафира на него донесла и выдала его, а сама скрылась, а ему уже нет спасения.\r\nЭто было ужасное состояние, и Висленев, потеряв надежду вырваться из-под присмотра или объясниться с суровым кондуктором, ехал в полном отчаянии.\r\nОн считал себя погибшим, видел себя уже расстрелянным, повешенным, затерянным, пропавшим без вести и... упав духом, проклинал Глафиру.\r\nИногда только ему входило в голову, что она, может быть, и в мысли не имела доносить на то, что он сделал чайником руку, а просто упустила поезд.\r\nНо он не хотел ее жалеть, он и тут хотел клясть и клял, если не за предательство и коварство, то за \"проклятые женские фантазии\", ради которых она вышла из вагона и пошла расхаживать.\r\n\"Чего? чего она вышла?\r\n\" - вопрошал он самого себя и, сжимая кулак свободной от кондукторского ареста руки, цедил сквозь зубы: \"ух, как бы я, с каким то есть я удовольствием всех этих женщин выпорол!\r\nЧудесно бы это было, и мужья бы меня даже наверно похвалили\".\r\nНо в то самое время, когда он, изнывая в своем бессилии, в сотый раз повторял это невинное желание, под колесом вагона раздался опять визг переводной стрелки,\r\nход поезда стал умереннее и очам страдающего Жозефа представилась живая цветущая красотою и здоровьем Глафира.\r\nТак как в этом романе читателям уже не раз приходилось встречать сцены, относительно которых, при поверхностном на них взгляде, необходимо должно возникнуть предположение,\r\nчто в разыгрывании их участвуют неведомые силы незримого мира, - тогда как ученым реалистам нашего времени достоверно известно,\r\nчто нет никакого иного живого мира, кроме того, венцом которого мы имеем честь числить нас самих,\r\n- то необходимо сказать, что внезапное появление Бодростиной в вагоне не должно быть относимо к ряду необъяснимых явлений вроде зеленого платья,\r\nкирасирского мундира с разрезанною спинкой,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Тургенев И", "role": "user" }, { "content": "Санин мчался с нею рядом, рядом с нею и перепрыгивал рвы, ограды, ручейки, проваливался и выкарабкивался, несся под гору, несся в гору и все глядел ей в лицо.\r\nЧто за лицо!\r\nВсе оно словно раскрыто: раскрыты глаза,алчные,светлые,дикие;губы ноздри раскрыты тоже и дышат жадно;\r\nглядит она прямо, в упор перед собою,и, кажется,всем,что она видит,землею,небом,солнцем и самим воздухом хочет завладеть эта душа,и об одном только она и жалеет:\r\nопасностей мало - все бы их одолела!\r\n\"Санин! - кричит она, - ведь это как в Бюргеровой \"Леноре\"!Только вы не мертвый - а?Не мертвый?.\r\n. Я живая!\" Разыгрались удалые силы.\r\nЭто уж не амазонка пускает коня в галоп - это скачет молодой женский кентавр,полузверь и полубог,и изумляется степенный и благовоспитанный край, попираемый ее буйным разгулом!\r\nМарья Николаевна остановила наконец свою вспененную забрызганную лошадь:она шаталась под нею,а у могучего,но тяжкого санинского жеребца прерывалось дыхание.\r\n- Что? любо? - спросила Марья Николаевна каким-то чудным шепотом.\r\n- Любо! - восторженно отозвался Санин. И в нем кровь разгорелась.\n - Постойте, то ли еще будет! - Она протянула руку. Перчатка на\r\nней была разорвана.\n - Я сказала, что приведу вас к лесу, к горам... Вот они, горы! -\r\n/v 172\r\nТочно: покрытые высоким лесом, зачинались горы шагах в двухстах от того места, куда вылетели лихие всадники.\r\n- Смотрите: вот и дорога. Оправимтесь - и вперед. Только шагом. Надо дать лошадям вздохнуть.\r\nОни поехали. Одним сильным взмахом руки Марья Николаевна отбросила назад свои волосы. Посмотрела потом на свои перчатки - и сняла их.\r\n- Руки будут кожей пахнуть,- сказала она,- да ведь это вам ничего ? А?..\r\nМарья Николаевна улыбалась, и Санин улыбался тоже. Эта бешеная скачка их как будто окончательно сблизила и подружила.\n - Сколько вам лет? - спросила она вдруг.\n - Двадцать два.\r\n- Не может быть! Мне двадцать два тоже. Годы хорошие. Сложи их вместе, и то до старости далеко. Однако жарко. Что, я раскраснелась ?\n - Как маков цвет!\r\nМарья Николаевна утерла лицо платком.\n - Только бы до лесу добраться, а там будет прохладно. Этакой старый лес - точно старый друг. Есть у вас друзья?\r\nСанин подумал немного.\n - Есть... только мало. Настоящих нет.\r\n- А у меня есть, настоящие - только не старые. Вот тоже друг - лошадь. Как она тебя бережно несет! Ах, да здесь отлично! Неужто я послезавтра в Париж еду?\r\n- Да... неужто? - подхватил Санин.\r\n- А вы во Франкфурт?\n - Я непременно во Франкфурт.\n - Ну, что ж - с богом! Зато сегодняшний день наш... наш... наш!\r\nЛошади добрались до опушки и вошли в нее. Тень леса накрыла их широко и мягко, и со всех сторон.\r\n- О, да тут рай! - воскликнула Марья Николаевна.- Глубже, дальше в эту тень, Санин!\r\nЛошади тихо двигались \"глубже в тень\", слегка покачиваясь и похрапывая . Дорожка, по которой они выступали, внезапно повернула в сторону и вдалась в довольно тесное ущелье.\r\nЗапах вереска, папоротника, смолы сосновой, промозглой, прошлогодней листвы так и сперся в нем - густо и дремотно.\r\nИз расселин бурых крупных камней било крепкой свежестью. По обеим сторонам дорожки высились круглые бугры, поросшие зеленым мохом.\r\n- Стойте! - воскликнула Марья Николаевна.- Я хочу присесть и отдохнуть на этом бархате. Помогите мне сойти.\r\nСанин соскочил с коня и подбежал к ней. Она оперлась об его плечи, мгновенно спрыгнула на землю и села на одном из моховых бугров .\r\nОн стал перед нею, держа в руках поводья обеих лошадей.\r\nОна подняла на него глаза...\n - Санин, вы умеете забывать?\r\nСанину вспомнилось вчерашнее... в карете.\n - Что это - вопрос... или упрек?\n - Я отроду никого и ни в чем не упрекала. А в присуху вы верите?\r\n- Как?\n - В присуху - знаете, о чем у нас в песнях поется. В простонародных русских песнях?\r\n- А! Вы вот о чем говорите...- протянул Санин.\n - Да, об этом. Я верю... и вы поверите.\r\n- Присуха... колдовство...- повторил Санин.- Все на свете возможно . Прежде я не верил, а теперь верю. Я себя не узнаю.\r\n/v174\n\n Марья Николаевна подумала - и оглянулась.\r\n- А мне сдается, место это мне как будто знакомое. Посмотрите-ка, Санин, за тем широким дубом - стоит деревянный красный крест? аль нет? Санин сделал несколько шагов в сторону.\r\n- Стоит.\n Марья Николаевна ухмыльнулась.\n - А, хорошо! Я знаю, где мы. Пока еще не потерялись. Это что стучит? Дровосек?\r\nСанин поглядел в чащу.\n - Да... там какой-то человек сухие сучья рубит.\r\n- Надо волосы в порядок привести,- проговорила Марья Николаевна .- А то увидит - осудит.- Она сняла шляпу и начала заплетать свои длинные косы - молча и важно.\r\nСанин стоял перед нею... Ее стройные члены явственно рисовались под темными складками сукна, с кое-где приставшими волокнами моха.\r\nОдна из лошадей внезапно встряхнулась за спиною Санина; он сам затрепетал невольно, с ног до головы.\r\nВсе в нем было перепутано - нервы натянулись, как струны. Недаром он сказал, что сам себя не узнает.\r\n.. Он действительно был околдовал. Все существо его было полно одним... одним помыслом, одним желаньем. Марья Николаевна бросила на него проницательный взгляд.\r\n- Ну, вот теперь все как следует,- промолвила она, надевая шляпу.- Вы не садитесь? Вот тут! Нет, погодите... не садитесь. Что это такое?\r\nПо верхушкам деревьев, по воздуху лесному, прокатилось глухое сотрясение .\n - Неужели это гром?\n - Кажется, точно гром,- ответил Санин.\r\n- Ах, да это праздник! просто праздник! Только этого недоставало ! - Глухой гул раздался вторично, поднялся - и упал раскатом.\r\n- Браво! Вis! Помните, я вам говорила вчера об \"Энеиде\"? Ведь их тоже в лесу застала гроза. Однако надо убраться.\r\n- Она быстро поднялась на ноги.- Подведите мне лошадь... Подставьте мне руку. Вот так. Я не тяжела.\r\nОна птицей взвилась на седло. Санин тоже сел на коня.\n - Вы - домой? - спросил он неверным голосом.\r\n- Домой?? - отвечала она с расстановкой и подобрала поводья.- Ступайте за мной,- приказала она почти грубо.\r\nОна выехала на дорогу и, минуя красный крест, опустилась в лощину, добралась до перекрестка, повернула направо, опять в гору.\r\n.. Она, очевидно, знала, куда держала путь - и шел этот путь все в глубь да в глубь леса.\r\nОна ничего не говорила, не оглядывалась; она повелительно двигалась вперед - и он послушно и покорно следовал за нею, без искры воли в замиравшем сердце.\r\nДождик начал накрапывать. Она ускорила ход своей лошади - и он не отставал от нее.\r\nНаконец, сквозь темную зелень еловых кустов, из-под навеса серой скалы, глянула на него убогая караулка, с низкой дверью в плетеной стене.\r\n.. Марья Николаевна заставила лошадь продраться сквозь кусты, спрыгнула с нее - и, очутившись вдруг у входа караулки, обернулась к Санину и шепнула: \"Эней?\"\r\nЧетыре часа спустя Марья Николаевна и Санин, в сопровождении дремавшего на седле грума, возвратились в Висбаден, в гостиницу.\r\nГ-н Полозов встретил свою супругу, держа в руках письмо к управляющему.\r\nВглядевшись в нее попристальнее, он, однако, выразил на лице своем некоторое неудовольствие - и даже пробормотал:\r\n- Неужто проиграл пари?\n Марья Николаевна только плечами пожала.\n\n /v 175\r\nА в тот же день, два часа спустя, Санин в своей комнате стоял перед нею, как потерянный, как погибший...\n - Куда же ты едешь? - спрашивала она его.- В Париж - или во Франкфурт? .\r\n- Я еду туда, где будешь ты,- и буду с тобой; пока ты меня не прогонишь,- отвечал он с отчаянием и припал к рукам своей властительницы.\r\nОна высвободила их, положила их ему на голову и всеми десятью пальцами схватила его за волосы.\r\nОна медленно перебирала и крутила эти безответные волосы, сама вся выпрямилась, на губах змеилось торжество - а глаза,\r\nширокие и светлые до белизны, выражали одну безжалостную тупость и сытость победы.\r\nУ ястреба, который когтит пойманную птицу, такие бывают глаза.\r\nХLII\r\nВот что припомнил Дмитрий Санин, когда в тишине кабинета, разбирая свои старые бумаги, он нашел между ними гранатовый крестик.\r\nРассказанные нами события ясно и последовательно возникали перед его мысленным взором...\r\nНо, дойдя до той минуты, когда он с таким унизительным молением обратился к г-же Полозовой,когда он отдался ей под ноги,\r\nкогда началось его рабство,- он отвернулся от вызванных им образов, он не захотел более вспомивать.\r\nИ не то,чтобы память изменила ему - о нет!\r\nон знал, он слишком хорошо знал, что последовало за той минутой,но стыд душил его - даже и теперь,столько лет спустя;\r\nон страшился того чувства неодолимого презрения к самому себе, которое, он в этом не мог сомневаться,\r\nнепременно нахлынет на него и затопит, как волною,все другие ощушения,как только он не велит памяти своей замолчать.\r\nНо как он не отворачивался отвозникавших воспоминаний, вполне заглушить он их не мог.\r\nОн вспомнил дрянное, слезливое, лживое, жалкое письмо, посланное им Джемме, письмо, оставшееся без ответа Явиться к ней, вернуться к ней - после такого обмана, такой измены - нет!\r\nнет!На столько совести и честности осталось еще в нем.\r\nК тому же он всякое доверие потерял к себе, всякое уважение: он уже ни за что не смел ручаться.\r\nСанин вспомнил также,как он потом - о, позор!\r\n- отправил полозовского лакея за своими вещами во Франкфурт, как он трусил, как он думал лишь об одном:\r\nпоскорей уехать в Париж,в Париж как он, по приказанию Марьи Николаевны, подлаживался и подделывался к Ипполиту Сидорычу - и любезничал с Донгофом,\r\nна пальце которого он заметил точно такое же железное кольцо,какое дала ему Марья Николаевна!\r\n!! Потом пошли воспоминания еще хуже, еще позорнее Кельнер подает ему визитную карточку - и стоит на ней имя Пантелеоне Чиппатола,придворного певца е.\r\nк.в.\r\nгерцога Моденского!\r\nОн прячется от старика,но не может избегнуть встречи с ним в коридоре- и встает перед ним раздраженное лицо под взвившимся кверху седым хохлом;\r\nгорят, как уголья,старческие глаза - и слышатся грозные восклицания и проклятия:Maledizione,слышатся даже страшные слова: Codardo!\r\nInfame traditore!Санин жмурит глаза, встряхивает головоюо отворачивается вновь и вновь- и все-таки видит себя сидящим в дорожном дормезе на узком переднем месте.\r\n.\r\n.\r\nНа задних,покойных местах сидят Марья Николаевна и Ипполит Сидорыч - четверня лошадей несется дружной рысью по мостовой Висбадена - в Париж!в Париж!\r\nИпполит Сидорыч кушает грушу,которую он,Санин, ему очистил, а Марья Николаевна глядит на него и усмехается тою,\r\nему, закрепощенному человеку,уже знакомой усмешкой-усмешкой собственника, владыки.\r\n..\r\nНо боже мой! Вон там, на углу улицы, недалеко от выезда из города,не Панталеоне ли стоит опять - и кто с ним? Неужели Эмилио? Да,\n\n /v 176\r\nэто он, тот восторженный, преданный мальчик!\r\nДавно ли его юное сердце благоговело перед своим героем, идеалом, а теперь его бледное красивое - до того красивое лицо,\r\nчто Марья Николаевна его заметила и высунулась в окошко кареты - это благородное лицо пышет злобой и презрением;\r\nглаза,столь похожие на те глаза!\r\n- впиваются в Санина, и губы сжимаются.\r\n.. и раскрываются вдруг для обиды...\r\nА Панталеоне протягивает руку и указывает на Санина - кому? - стоящему возле Тарталье, и Тарталья лает на Санина - и самый лай честного пса звучит невыносимым оскорблением...\r\nБезобразно! А там - житье в Париже и все унижения, все гадкие муки раба, которому не позволяется ни ревновать, ни жаловаться и которого бросают наконец, как изношенную одежду.\r\n.\r\n.\r\nПотом - возвращение на родину, отравленная, опустошенная жизнь, мелкая возня, мелкие хлопоты,\r\nраскаяние горькое и бесплодное и столь же бесплодное и горькое забвение - наказание не явное,\r\nно ежеминутное и постоянное, как незначительная, но неизлечимая боль, уплата по копейке долга, которого и сосчитать нельзя.\r\n.\r\n.\r\nЧаша переполнилась - довольно! Каким образом уцелел крестик, данный Санину Джеммой, почему не возвратил он его, как случилось, что до того дня он ни разу на него не натыкался?\r\nДолго, долго сидел он в раздумье и - уже наученный опытом, через столько лет - все не в силах был понять,\r\nкак мог он покинуть Джемму, столь нежно и страстно им любимую, для женщины, которую он и не любил вовсе?\r\n.\r\n. На следующий день он удивил всех своих приятелей и знакомых: он объявил им, что уезжает за границу. Недоумение распространилось в обществе.\r\nСанин покидал Петербург, среди белой зимы, только что нанявши и обмеблировавши отличную квартиру,\r\nдаже абонировавшись на представления итальянской оперы, в которой участвовала сама г-жа Патти - сама, сама, сама г-жа Патти!\r\nПриятели и знакомые недоумевали;\r\nно людям вообще не свойственно долго заниматься чужими делами, и когда Санин отправился за границу - его на станцию железной дороги приехал провожать один француз портной,\r\nи то в надежде получить недоплаченный счетец - \"pour un sauteen-barque en velours noir, tout a fait chic\".\r\nХL1V\r\nСанин сказал своим друзьям, что уезжает за границу, но не сказал, куда именно: читатели легко догадаются, что он покатил прямо во Франкфурт.\r\nБлагодаря повсеместно распространенным железным дорогам он на четвертый день после выезда из Петербурга был уже там. Он не посещал его с самого 1840 года.\r\nГостиница \"Белого лебедя\" стояла на прежнем месте и процветала, хотя уже не считалась первоклассной;\r\nЦейль, главная улица Франкфурта, мало изменилась, но не только от дома г-жи Розелли - от самой улицы, где находилась ее кондитерская,- не осталось ни следа.\r\nСанин бродил как ошалелый по местам, когда-то столь знакомым, и ничего не узнавал: прежние постройки исчезли;\r\nих заменили новые улицы, уставленные громадными сплошными домами, изящными виллами;\r\nдаже публичный сад, где происходило его последнее объяснение с Джеммой, разросся и переменился до того, что Санин себя спрашивал - полно, тот ли это сад?\r\nЧто было ему делать? Как и где наводить справки? Тридцать лет прошло с тех пор.\r\n.. Легкое ли дело! К кому он ни обращался - никто даже имени Розелли не слыхивал; хозяин\r\n/v 177\r\nгостиницы советовал ему справиться в публичной библиотеке: там он, дескать, найдет все старые газеты, но какую он из этого извлечет пользу - хозяин сам объяснить не умел.\r\nСанин, с отчаянья, осведомился о г-не Клюбере.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Салтыков-Щедрин М", "role": "user" }, { "content": "Обо мне даже дело в консистории было: следует ли, значит, меня крестить? однако решили: не следует. Так что я доподлинно и не знаю, крещеный ли я.\r\n- Ах, беда какая!\n - И вообще, у меня жизнь необыкновенная. Именины, например, я праздную, а день рождения - нет.\r\n- Так что, по правде-то, даже сказать не можешь, родился ты ли настоящим образом или так как-нибудь? - пошутил Глумов.\r\n- Действительно-с. Знаю только, что при пожарной команде в третьей Адмиралтейской части воспитание получил.\r\nПокойный Семен Иваныч велел это меня на пожарную трубу положить и сказал при этом: бог даст, брантмейстер выйдет! И вышел-с.\r\n- А деньги копишь?\r\n- Нет, мне незачем. Я на пожаре свет увидел, на пожаре же и жизнь кончу. Для кого мне копить!\n - Чудак! да ты бы женился!\r\n- И жениться не вижу надобности, да и вообще склонности ни к чему, кроме пожаров, не имею.\n - Врешь, брат! Вы, друзья, его про барышню расспросите! - отозвался Прудентов.\r\n- Было раз - это точно. Спас я однажды барышню, из огня вытащил, только, должно быть, не остерегся при этом.\r\nПрихожу это на другой день к ним в дом, приказываю доложить, что, мол, тот самый человек явился, - и что же-с! оне мне с лрислугой десять рублей выслали. Тем мой роман и кончился.\r\nМы с участием выслушали этот рассказ и искренно пожалели о горькой судьбе Молодкина,\r\nкоторый из-за пожаров поставлен в невозможность пользоваться семейными радостями, а следовательно, не может плодиться и множиться.\r\n- Ну, а вы, - обратился к нам Прудентов, - скажите же и о себе что-нибудь, друзья!\r\n- Что - мы! Заблудшие - вот мы что! - отвечал за нас обоих Глумов. - Дворяне... и при сем без выкупных свидетельств! Вот какова наша биография.\r\n- Уж будто и совсем без выкупных свидетельств?\r\nПрудентов, очевидно, шутил, но я вспомнил, как он, несколько минут тому назад, шевелил носом, и опять струхнул.\r\nК счастью, нас избавил от ответа Балалайкин, который в эту минуту как раз подошел к нам на выручку.\r\nОн явился во фраке, в белом галстухе и - по какому-то инстинктивному заблуждению - в белых нитяных перчатках.\r\nСловом сказать, хоть сейчас бери в руки блюдо и ступай служить у Палкина. При этом от него так разило духами, что Глумов невольно воскликнул:\r\n- И что это у тебя за гнусная привычка, Балалайкин, всякий раз в Екатерининском канале купаться, перед тем как в гости идти!\r\n- Это? - Violettes de Parme {Пармские фиалки.} - вот какие это духи! - солгал Балалайкин и так неожиданно поднес обшлаг рукава к носу Очищенного, что тот три раза сряду чихнул.\r\nОчевидно, Балалайкин разоделся на том основании, что рассчитывал, что его сейчас же припустят к двоеженству,\r\n- и потому когда узнал, что речь идет только о предварительных действиях, то немедленно снял нитяные перчатки и начал лгать.\r\n- Помилуйте! - жаловался он, - ничего толком рассказать не умеют, заставляют надевать белые перчатки, скакать сломя голову...\r\nДа вы знаете ли, что я одной клиентке в консультации должен был отказать, чтоб не опоздать к вам... Кто мне за убытки заплатит?\r\n- Ну, что еще! Сложимся по двугривенному с брата - вот и убытки твои! - утешал его Глумов.\r\n- Нет-с, тут не двугривенным пахнет-с. Во-первых, я вообще меньше ста рублей за консультацию не беру, а во-вторых, эта клиентка.\r\n.. Это такая клиентка, я вам скажу, что ей самой сто рублей дать мало!\r\n- Стало быть, из Фонарного переулка? - полюбопытствовал Молодкин.\r\n- Там уж откуда бы ни была, а есть такая клиентка. А кроме того, у меня сегодня третейский суд... как я решу, так и будет!\n - Соломон!\r\n- Соломон не Соломон, а тысячу рублей за решение пожалуйте!\r\nОчень возможно, что Балалайкин пролгал бы таким образом до утра, но Глумов, с свойственною ему откровенностью, прекратил его излияния в самом начале, крикнув:\n - Балалайка! надоел!\r\nВ ожидании Ивана Тимофеича мы уселись за чай и принялись благопотребно сквернословить.\r\nЧто лучше: снисходительность ли, но без послабления, или же строгость, сопряженная с невзиранием?\r\n- вот вопрос, который в то время волновал все умы и который, естественно, послужил темою и для нас.\r\nПрудентов был на стороне снисходительности и доказывал, что только та внутренняя политика преуспевает, которая умеет привлекать к себе сердца.\r\n- Я, друзья, и с заблуждающими, и с незаблуждающими на своем веку немало дела имел, - говорил он, - и могу сказать одно: каждый в своем роде.\r\nЗаблуждающий хорош, ежели кто любит беседовать; незаблуждающий - ежели кто любит выпить или, например, на тройке в пикник проехаться!\r\n- Ты говоришь: беседовать? То-то вот, по нынешнему времени, это не лишнее ли?\r\n- Почему же-с? Ежели о предметах, достойных внимания, и притом знаючи наперед, что ничего из этого не выйдет, - отчего же не побеседовать?\r\nБеседа беседе тоже розь, друзья! Иная беседа такая бывает, что от нее никакого вреда, кроме как воняет.\r\nКакой же, значит, от этого вред? Купцы, например, даже превосходно в этом смысле разговаривают.\r\n- Да ведь заблуждающего-то не прельстишь такой беседой!\r\n- А ежели он отказывается, так и пригрозить ему можно. Вообще, эта система самая настоящая: сперва снизойти, а потом помаленьку меры принимать.\r\nТочно так же, доложу вам, и насчет издаваемых в разное время правил и руководств.\r\nВсегда надо так дело вести: чтобы спервоначалу к вольному обращению направлять, а потом постепенно от оного отступать...\r\n. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .\n\n Наконец, в одиннадцать часов сильный звонок возвестил нам о появлении Ивана Тимофеича.\r\nОн явился к нам весь сияющий, в мундире с коротенькими фалдочками, держа под мышками по бутылке горского, которые и поставил на стол, сказав:\r\n- Это вот вам от невесты... друзья! А завтра в четыре часа просим хлеба откушать!\n Затем вынул из кармана вязанный голубым бисером кошелек и подал его Балалайкину.\r\n- А вот это жениху - тебе! Ты посмотри, бисер-то какой... голубенькой! Сама невеста вязала... бутончик! Ну, друзья! теперь я в вашем распоряжении! делайте со мной, что хотите!\r\nПо этому слову мы с криком \"ура!\" разом овладели туловищем дорогого гостя и начали его раскачивать.\r\nЧто происходило потом, я помню до крайности смутно.\r\nПомню, что я напился почти мгновенно, что Иван Тимофеич плясал, что Прудентов декламировал: \"О ты!\r\nчто в горести напрасно\", а Молодкин показывал руками, как выкидывают на каланче шары во время пожаров.\r\nБыло совсем светло, когда дорогие гости собрались по домам.\r\n.\r\nНо что всего замечательнее, Иван Тимофеич, которого в полночь я видел уже совсем готовым и который и после того ни на минуту не оставлял собеседования с графином,\r\nпод утро начал постепенно трезветь, а к семи часам вытрезвился окончательно.\r\n- А теперь пора и к рапорту! - сказал он, надевая на голову трехуголку, и совершенно твердыми стопами проследовал вниз в сопровождении Прудентова и Молодкина.\n\n XII\r\nНа окраинах Петербурга, в Нарвской и Каретной частях, и теперь встречаются небольшие каменные дома-особнячки,\r\nвозбуждающие в проезжем люде зависть своею уютностью и хозяйственным характером обстановки.\r\nОбыкновенно дома эти снабжены по улице небольшими палисадниками, обсаженными липами и акациями, а внутри - просторными дворами, где, помимо конюшен, амбаров и погребов,\r\nне в редкость найти и небольшое огороженное пространство,\r\nв котором насажено несколько кустов сирени и где-нибудь в углу ютится плетеная беседка, увитая бобовником, осыпанным красным цветом.\r\nВид этих жилищ напоминает провинцию, а в особенности Замоскворечье, откуда, в большинстве случаев, и появились первоначальные заселители этих мест.\r\nПроезжему человеку сдается, что тут пожирается несметное количество пирогов с начинкой и другого серьезного харча,\r\nчто в хлевах отпаиваются белоснежные поросята и откармливаются к розговинам неподвижные от жира свиньи,\r\nчто на дворе гуляют стада кур, а где-нибудь, в наполненной водой яме, полощутся утки.\r\nВсе в этих злачных местах поперек себя толще, и люди и животные.\r\nХозяева - с трудом могут продышать скопившиеся внутри храпы; кучер - от сытости не отличает правую руку от левой;\r\nдворник - стоит с метлой у ворот и брюхо об косяк чешет, кухарка - то и дело робят родит, а лошади, раскормленные,\r\nсловно доменные печи, как угорелые выскакивают из каретного сарая, с полною готовностью вонзить дышло в любую крепостную стену.\r\nИменно в одном из таких особнячков обитала Фаинушка, \"штучка\" купца Парамонова.\r\nСолидно и приземисто выглядывал ее дом своими двумя этажами из-за ряда подстриженных лип и акаций, словно приглашая прохожего наесться и выспаться,\r\nно, в то же время, угрожая ему заливистым лаем двух псов, злобно скакавших на цепях по обеим сторонам каменных служб.\r\nВерхний этаж, о семи окнах на улицу, занимала сама хозяйка, в нижнем помещался странствующий полководец,\r\nПолкан Самсоныч Редедя, года полтора тому назад возвратившийся из земли зулусов,\r\nгде он командовал войсками короля Сетивайо против англичан, а теперь, в свободное от междоусобий время,\r\nслуживший по найму метрдотелем у Фаинушки, которая с великими усилиями переманила его от купца Полякова.\r\nФаинушка происходила от благочестивого корня. Отец ее был церковным сторожем в селе Зяблицыне, Моршанского уезда, мать - пекла просвиры.\r\nНо зяблицынская церковь посещалась прихожанами не усердно.\r\nСамые сильные и зажиточные из прихожан открыто принадлежали к меняльной секте, а оставшаяся верною мелюзга была настолько забита и угнетена бедностью,\r\nчто даже в своих естественных перед менялами преимуществах находила мало утешения.\r\nПарамонов тоже был уроженцем этого села, и хотя давно перенес свою торговую деятельность в Петербург,\r\nно от времени до времени посещал родное место и числился главным ревнителем тамошнего \"корабля\".\r\nБлагодаря связям, заведенным в Петербурге, а также преступному попустительству местных полицейских властей,\r\nменяльная пропаганда высоко держала свое знамя в Зяблицыне, так что была минута, когда главный ересиарх, Гузнов,\r\nне без нахальства утверждал, что скоро совсем прекращение роду человеческому будет, за исключением лиц,\r\nна заставах команду имеющих, которым он, страха ради иудейска, предоставлял плодиться и множиться на законном основании.\r\nПриезды Онуфрия Парамонова в Зяблицыно имели совершенный вид торжеств.\r\nОн рассыпался над селом золотым дождем;\r\nв честь его назначались особенные радения, на которых Гузнов гремел и прорицал, а \"голуби\" кружились и скакали, выкрикивая: \"Накатил, сударь, накатил!\r\n\" Жертвы меняльного фанатизма вербовались десятками, а становой пристав, получив мзду, ходил по улице и делал вид, что все обстоит благополучно.\r\nВ одну из таких поездок Онуфрий Петрович доглядел Фаинушку.\r\nДевушка она была шустрая и, несмотря на свои четырнадцать лет, представляла такие задатки в будущем, что старый голубь даже языком защелкал, когда хорошенько вгляделся в нее.\r\nИ вот, когда старому сторожу и просвирне сделаны были, по ее поводу, предложения, они не устояли.\r\nСразу же приняли большую печать и затем объявили третью гильдию по городу Моршанску, где и поселились в купленном для них Парамоновым доме.\r\nА Фаинушку увез Парамонов в Петербург, обещав родителям научить ее по-французскому и потом выдать замуж за офицера корпуса путей сообщения, ныне, впрочем, не существующего.\r\nПо-видимому, первоначальное намерение Онуфрия Петровича заключалось в том, чтобы сделать из Фаинушки меняльную богиню,\r\nкоторая председательствовала бы на радениях, а самому назваться ее сыном;\r\n{Считаю нелишним оговориться: я недостаточно знаком с обрядами и догматами меняльной секты и потому могу впасть в ошибку.\r\n- Авт.\r\n} но когда он рассмотрел девочку ближе, то им овладел дух лакомства, и он решил поступить с нею иначе.\r\nОтдал в обучение к мадаме, содержавшей на Забалканском проспекте пансион для девиц,\r\nи когда Фаинушка выучилась говорить \"бонжур\" и танцевать па-де-шаль, купил на ее имя описанный выше дом и устроил ее в качестве \"штучки\".\r\nФаинушка была умна и потому взглянула на свое положение серьезно.\r\nРасцветши полным цветом, она не увлекалась ни офицерами, ни чиновниками, ни молодыми апраксинцами,\r\nстадами сновавшими мимо ее окон, а пользовалась своею молодостью степенно и без оказательств.\r\nНе пренебрегая радостями любви, она удостоивала доверием не первого встречного вертопраха, но лишь такого мужчину,\r\nкоторый основательностью суждений и добрым поведением вполне того заслуживал, хотя бы был и не первой молодости.\r\nИ затем, с согласия Парамонова, помещала избранного в нижний этаж, в качестве метрдотеля, и всем служащим в доме выдавала в этот день по чарке водки.\r\nСтарого \"голубя\" она не называла ни пакостником, ни менялой, а, напротив, снисходила к его калечеству,\r\nкормила лакомыми блюдами и всегда собственноручно подвязывала ему под голый подбородок салфетку, так как старик ел неопрятно и мог замарать свое полушелковое полукафтанье.\r\nС своей стороны, и Парамонов снисходил к ее женской слабости и не заявил ни малейшей претензии, когда она в первый раз завела себе метрдотеля.\r\nСначала Онуфрий Петрович не решался давать ей помногу денег, опасаясь, что она даст стречка,\r\nно мало-помалу убедился в ее благонадежности и пролил на нее такие щедроты, что в настоящее время она уже самостоятельно объявляла первую гильдию.\r\nВпрочем, лично она торговли не производила, а имела на всякий случай на Калашниковской пристани кладовую, на которой красовалась вывеска с надписью:\r\n\"Оптовая торговля первой гильдии купчихи Фаины Егоровой Стегнушкиной\".\r\nПо временам Парамонов от имени ее производил более или менее значительную операцию и, разумеется, подносил ей хороший куш.\r\nПоведение столь основательное несомненно заслуживало достойного увенчания. Достигнув двадцатипятилетнего возраста, Фаинушка пожелала прикрыться и начала мечтать о законном браке.\r\nНо и тут, как девица умная, поставила непременным условием, чтоб предполагаемый союз ни в каком случае не стеснил ни ее, ни старого голубя.\r\nПретендентов явилось множество, и с оружием, и без оного, но покамест она еще ни на ком окончательно не остановила своего внимания.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Чехов А", "role": "user" }, { "content": "Ефрем обулся и вышел из избы. Когда он вернулся, Кузьма, всё еще красный, сидел у окна и дрожащими руками закуривал папиросу.\r\n- Старый чёрт, - ворчал он. - Много вас тут ездит, людей морочит. Не на такого наскочил, брат! Меня не обжулишь. Я сам все эти самые дела отлично понимаю. Посылай за старостой!\r\n- Зачем это?\n - Протокол составить! Пущай нас в волостном рассудят!\r\n- Нас нечего судить! Не мои деньги, божьи... Ужо бог рассудит.\n Ефрем помолился и, взяв кружку и образ, вышел из избы.\r\nЧас спустя телега уже въезжала в лес. Малое с приплюснутой церковью, поляна и полосы ржи были уже позади и тонули в легком утреннем тумане.\r\nСолнце взошло, но не поднималось еще из-за леса и золотило только края облаков, обращенные к восходу.\r\nКузьма шел поодаль за телегой. Вид у него был такой, как будто его страшно и незаслуженно оскорбили. Ему очень хотелось говорить, но он молчал и ждал, когда начнет говорить Ефрем.\r\n- Неохота связываться с тобой, а то загудел бы ты у меня, - проговорил он как бы про себя. - Я бы тебе показал, как на людей путать, чёрт лысый...\r\nПрошло в молчании еще с полчаса. Божий человек, молившийся на ходу богу, быстро закрестился, глубоко вздохнул и полез в телегу за хлебом.\r\n- Вот в Телибеево приедем, - начал Кузьма, - там наш мировой живет. Подавай прошение!\r\n- Зря болтаешь. Какая надобность мировому? нешто его деньги? Деньги божьи. Перед богом ты ответчик.\r\n- Зарядил: божьи! божьи! словно ворона. Такое дело, что ежели я украл, то пущай меня судят, а ежели я не украл, то тебя за наговор.\r\n- Есть мне время по судам ходить!\n - Стало быть, тебе денег не жалко?\n - Что мне жалеть? Деньги не мои, божьи...\r\nЕфрем говорил неохотно, спокойно, и лицо его было равнодушно и бесстрастно, точно он в самом деле не жалел денег или же забыл о своей потере.\r\nТакое равнодушие к потере и к преступлению, видимо, смущало и раздражало Кузьму. Для него оно было непонятно.\r\nЕстественно, когда на обиду отвечают хитростью и силой, когда обида влечет за собою борьбу, которая самого обидчика ставит в положение обиженного.\r\nЕсли бы Ефрем поступил по-человечески, то есть обиделся, полез бы драться и жаловаться, если бы мировой присудил в тюрьму или решил: \"доказательств нет\", Кузьма успокоился бы;\r\nно теперь, идя за телегой, он имел вид человека, которому чего-то недостает.\r\n- Я не брал у тебя денег! - сказал он.\n - Не брал, ну и ладно.\n - Доедем до Телибеева, я кликну старосту. Пущай... он разберет...\r\n- Нечего ему разбирать. Не его деньги. А ты, парень, отстал бы. Иди своей дорогой! Опостылел!\r\nКузьма долго поглядывал на него искоса, не понимая его, желая разгадать, о чем он думает, какой страшный замысел таится в его душе, и наконец решился заговорить по-иному.\r\n- Эх ты, пава, и посмеяться с тобой нельзя, сейчас и обижаешься... Ну, ну... возьми твои деньги! Я в шутку.\r\nКузьма достал из кармана несколько рублевых бумажек и подал их Ефрему. Тот не удивился и не обрадовался, а как будто ждал этого, взял деньги и, ни слова не говоря, сунул их в карман.\r\n- Я посмеяться хотел, - продолжал Кузьма, пытливо вглядываясь в его бесстрастное лицо. - Попужать пришла охота. Думал так, попужаю и отдам поутру.\r\n.. Всех денег было 26 целковых, а тут десять, не то девять... Фурщики у меня отняли... Ты не серчай, дед... Не я пропил, фурщики... Ей-богу!\r\n- Что мне серчать? Деньги божьи... Не меня ты обидел, а царицу небесную...\r\n- Я, может, только целковый и пропил.\n - Мне-то что? Хоть всё возьми да пропей... Целковый ли ты, копейку ли, для бога всё единственно. Один ответ.\r\n- А ты не серчай, дед. Право, не серчай. Чего там!\r\nЕфрем молчал. Лицо Кузьмы заморгало и приняло детски-плачущее выражение.\r\n- Прости Христа ради! - сказал он, умоляюще глядя Ефрему в затылок. - Ты, дядя, не обижайся. Я это в шутку.\r\n- Э, пристал! - сказал раздраженно Ефрем. - Говорю тебе: не мои деньги! Проси у бога, чтоб простил, а мое дело сторона!\r\nКузьма поглядел на образ, на небо, на деревья, как бы ища бога, и выражение ужаса перекосило его лицо.\r\nПод влиянием лесной тишины, суровых красок образа и бесстрастия Ефрема, в которых было мало обыденного и человеческого,\r\nон почувствовал себя одиноким, беспомощным, брошенным на произвол страшного, гневного бога.\r\nОн забежал вперед Ефрема и стал глядеть ему в глаза, как бы желая убедиться, что он не один.\r\n- Прости Христа ради! - сказал он, начиная дрожать всем телом. - Дед, прости!\n - Отстань!\r\nКузьма еще раз быстро оглядел небо, деревья, телегу с образом и повалился в ноги Ефрему.\r\nВ ужасе он бормотал неясные слова, стучал лбом о землю, хватал старика за ноги и плакал громко, как ребенок.\r\n- Дедушка, родненький! Дяденька! Божий человек!\r\nЕфрем сначала в недоумении пятился и отстранял его от себя руками, но потом и сам стал пугливо поглядывать на небо. Он почувствовал страх и жалость к вору.\r\n- Постой, парень, слушай! - начал он убеждать Кузьму.\r\n- Да ты послушай, что я скажу тебе, дураку! Э, ревет, словно баба! Слушай, хочешь, чтоб бог простил, - так, как приедешь к себе в деревню, сейчас к попу ступай... Слышишь?\r\nЕфрем стал объяснять Кузьме, что нужно сделать, чтобы загладить грех:\r\nнужно покаяться попу, наложить на себя епитимию,\r\nпотом собрать и выслать в Малиновцы украденные и пропитые деньги и в предбудущее время вести себя тихо, честно, трезво, по-христиански.\r\nКузьма выслушал его, мало-помалу успокоился и уж, казалось, совсем забыл про свое горе: дразнил Ефрема, болтал...\r\nНи на минуту не умолкая, он рассказывал опять про людей, живущих в свое удовольствие, про арестантскую и немца, про острог, одним словом, про всё то, о чем рассказывал вчера.\r\nИ он хохотал, всплескивал руками, благоговейно пятился, точно рассказывал что-нибудь новое.\r\nВыражался он складно, на манер бывалых людей, с прибаутками и поговорками, но слушать его было тяжело, так как он повторялся,\r\nто и дело останавливался, чтобы вспомнить внезапно потерянную мысль, и при этом морщил лоб и кружился на одном месте, размахивая руками.\r\nИ как он хвастал, как лгал!\r\nВ полдень, когда телега остановилась в Телибееве, Кузьма пошел в кабак. Часа два отдыхал Ефрем, а он всё не выходил из кабака.\r\nСлышно было, как он бранился там, хвастал, стучал по прилавку и как смеялись над ним пьяные мужики.\r\nА когда Ефрем выезжал из Телибеева, в кабаке начиналась драка, и Кузьма звонким голосом грозил кому-то и кричал, что пошлет за урядником.\r\nТИФ\r\nВ почтовом поезде, шедшем из Петербурга в Москву, в отделении для курящих, ехал молодой поручик Климов.\r\nПротив него сидел пожилой человек с бритой шкиперской физиономией, по всем видимостям, зажиточный чухонец или швед, всю дорогу сосавший трубку и говоривший на одну и ту же тему:\r\n- Га, вы официр! У меня тоже брат официр, но только он морьяк... Он морьяк и служит в Кронштадт. Вы зачем едете в Москву?\n - Я там служу.\r\n- Га! А вы семейный?\n - Нет, я живу с теткой и сестрой.\n - Мой брат тоже официр, морьяк, но он семейный, имеет жена и три ребенка. Га!\r\nЧухонец чему-то удивлялся, идиотски-широко улыбался, когда восклицал \"га!\", и то и дело продувал свою вонючую трубку.\r\nКлимов, которому нездоровилось и тяжело было отвечать на вопросы, ненавидел его всей душой.\r\nОн мечтал о том, что хорошо бы вырвать из его рук сипевшую трубку и швырнуть ее под диван, а самого чухонца прогнать куда-нибудь в другой вагон.\r\n\"Противный народ эти чухонцы и... греки, - думал он. - Совсем лишний, ни к чему не нужный, противный народ. Занимают только на земном шаре место. К чему они?\"\r\nИ мысль о чухонцах и греках производила во всем его теле что-то вроде тошноты.\r\nДля сравнения хотел он думать о французах и итальянцах, но воспоминание об этих народах вызывало в нем представление почему-то только о шарманщиках,\r\nголых женщинах и заграничных олеографиях, которые висят дома у тетки над комодом.\r\nВообще офицер чувствовал себя ненормальным.\r\nРуки и ноги его как-то не укладывались на диване, хотя весь диван был к его услугам, во рту было сухо и липко, в голове стоял тяжелый туман;\r\nмысли его, казалось, бродили не только в голове, но и вне черепа, меж диванов и людей, окутанных в ночную мглу.\r\nСквозь головную муть, как сквозь сон, слышал он бормотанье голосов, стук колес, хлопанье дверей.\r\nЗвонки, свистки кондуктора, беготня публики по платформе слышались чаще, чем обыкновенно.\r\nВремя летело быстро, незаметно, и потому казалось, что поезд останавливался около станции каждую минуту, и то и дело извне доносились металлические голоса:\r\n- Готова почта?\n - Готова!\r\nКазалось, что слишком часто истопник входил и поглядывал на термометр, что шум встречного поезда и грохот колес по мосту слышались без перерыва.\r\nШум, свистки, чухонец, табачный дым - всё это, мешаясь с угрозами и миганьем туманных образов,\r\nформу и характер которых не может припомнить здоровый человек, давило Климова невыносимым кошмаром.\r\nВ страшной тоске он поднимал тяжелую голову, взглядывал на фонарь, в лучах которого кружились тени и туманные пятна,\r\nхотел просить воды, но высохший язык едва шевелился и едва хватало силы отвечать на вопросы чухонца.\r\nОн старался поудобнее улечься и уснуть, но это ему не удавалось; чухонец несколько раз засыпал, просыпался и закуривал трубку, обращался к нему со своим \"га!\r\n\" и вновь засыпал, а ноги поручика всё никак не укладывались на диване, и грозящие образы всё стояли перед глазами.\r\nВ Спирове он вышел на станцию, чтобы выпить воды. Он видел, как за столом сидели люди и спешили есть.\r\n\"И как они могут есть!\" - думал он, стараясь не нюхать воздуха, пахнущего жареным мясом, и не глядеть на жующие рты, - то и другое казалось ему противным до тошноты.\r\nКакая-то красивая дама громко беседовала с военным в красной фуражке и, улыбаясь, показывала великолепные белые зубы;\r\nи улыбка, и зубы, и сама дама произвели на Климова такое же отвратительное впечатление, как окорок и жареные котлеты.\r\nОн не мог понять, как это военному в красной фуражке не жутко сидеть возле нее и глядеть на ее здоровое, улыбающееся лицо.\r\nКогда он, выпив воды, вернулся в вагон, чухонец сидел и курил. Его трубка сипела и всхлипывала, как дырявая калоша в сырую погоду.\n - Га! - удивился он. - Это какая станция?\r\n- Не знаю, - ответил Климов, ложась и закрывая рот, чтобы не дышать едким табачным дымом.\r\n- А в Твери когда мы будем?\n - Не знаю. Извините, я... я не могу отвечать. Я болен, простудился сегодня.\r\nЧухонец постучал трубкой об оконную раму и стал говорить о своем брате-моряке.\r\nКлимов уж более не слушал его и с тоской вспоминал о своей мягкой, удобной постели, о графине с холодной водой, о сестре Кате, которая так умеет уложить, успокоить, подать воды.\r\nОн даже улыбнулся, когда в его воображении мелькнул денщик Павел, снимающий с барина тяжелые, душные сапоги и ставящий на столик воду.\r\nЕму казалось, что стоит только лечь в свою постель, выпить воды, и кошмар уступил бы свое место крепкому, здоровому сну.\r\n- Почта готова? - донесся издали глухой голос.\n - Готова! - ответил бас почти у самого окна.\n Это была уже вторая или третья станция от Спирова.\r\nВремя летело быстро, скачками, и казалось, что звонкам, свисткам и остановкам не будет конца.\r\nКлимов в отчаянии уткнулся лицом в угол дивана, обхватил руками голову и стал опять думать о сестре Кате и денщике Павле,\r\nно сестра и денщик смешались с туманными образами, завертелись и исчезли.\r\nЕго горячее дыхание, отражаясь от спинки дивана, жгло ему лицо, ноги лежали неудобно, в спину дуло от окна, но, как ни мучительно было, ему уж не хотелось переменять свое положение.\r\n.. Тяжелая, кошмарная лень мало-помалу овладела им и сковала его члены.\r\nКогда он решился поднять голову, в вагоне было уже светло. Пассажиры надевали шубы и двигались.\r\nПоезд стоял. Артельщики в белых фартуках и с бляхами суетились возле пассажиров и хватали их чемоданы.\r\nКлимов надел шинель, машинально вслед за другими вышел из вагона, и ему казалось, что идет не он, а вместо него кто-то другой,\r\nпосторонний, и он чувствовал, что вместе с ним вышли из вагона его жар, жажда и те грозящие образы, которые всю ночь не давали ему спать.\r\nМашинально он получил багаж и нанял извозчика. Извозчик запросил с него до Поварской рубль с четвертью, но он не торговался, а беспрекословно, послушно сел в сани.\r\nРазницу в числах он еще понимал, но деньги для него уже не имели никакой цены.\r\nДома Климова встретили тетка и сестра Катя, восемнадцатилетняя девушка.\r\nВ руках Кати, когда она здоровалась, были тетрадка и карандаш, и он вспомнил, что она готовится к учительскому экзамену.\r\nНе отвечая на вопросы и приветствия, а только отдуваясь от жара, он без всякой цели прошелся по всем комнатам и, дойдя до своей кровати, повалился на подушку.\r\nЧухонец, красная фуражка, дама с белыми зубами, запах жареного мяса, мигающие пятна заняли его сознание, и уже он не знал, где он, и не слышал встревоженных голосов.\r\nОчнувшись, он увидел себя в своей постели, раздетым, увидел графин с водой и Павла, но от этого ему не было ни прохладнее, ни мягче, ни удобнее.\r\nНоги и руки по-прежнему не укладывались, язык прилипал к небу, и слышалось всхлипыванье чухонской трубки.\r\n.. Возле кровати, толкая своей широкой спиной Павла, суетился плотный чернобородый доктор.\r\n- Ничего, ничего, юноша! - бормотал он. - Отлично, отлично... Тэк, тэк...\r\nДоктор называл Климова юношей, вместо \"так\" говорил \"тэк\", вместо \"да\" - \"дэ\"...\n - Дэ, дэ, дэ, - сыпал он. - Тэк, тэк... Отлично, юноша... Не надо унывать!\r\nБыстрая, небрежная речь доктора, его сытая физиономия и снисходительное \"юноша\" раздражили Климова.\r\n- Зачем вы зовете меня юношей? - простонал он. - Что за фамильярность? К чёрту!\n И он испугался своего голоса. Этот голос был до того сух, слаб и певуч, что его нельзя было узнать.\r\n- Отлично, отлично, - забормотал доктор, нисколько не обижаясь. - Не надо сердиться... Дэ, дэ, дэ...\r\nИ дома время летело так же поразительно быстро, как и в вагоне... Дневной свет в спальной то и дело сменялся ночными сумерками.\r\nДоктор, казалось, не отходил от кровати, и каждую минуту слышалось его \"дэ, дэ, дэ\".", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "что ее фатер \"зваль Иоган и что он буль бурмейстер\" а что фатер Катерины Ивановны \"совсем никогда буль бурмейстер\".\r\nКатерина Ивановна встала со стула и строго, по-видимому спокойным голосом (хотя вся бледная и с глубоко подымавшеюся грудью), заметила ей,\r\nчто если она хоть только один еще раз осмелится \"сопоставить на одну доску своего дрянного фатеришку с ее папенькой,\r\nто она, Катерина Ивановна, сорвет с нее чепчик и растопчет его ногами\".\r\nУслышав это, Амалия Ивановна забегала по комнате, крича изо всех сил, что она хозяйка и чтоб Катерина Ивановна \"в сию минуту съезжаль с квартир\";\r\nзатем бросилась для чего-то обирать со стола серебряные ложки.\r\nПоднялся гам и грохот; дети заплакали.\r\nСоня бросилась было удерживать Катерину Ивановну;\r\nно когда Амалия Ивановна вдруг закричала что-то про желтый билет, Катерина Ивановна отпихнула Соню и пустилась к Амалии Ивановне,\r\nчтобы немедленно привести свою угрозу, насчет чепчика, в исполнение.\r\nВ эту минуту отворилась дверь, и на пороге комнаты вдруг показался Петр Петрович Лужин.\r\nОн стоял и строгим, внимательным взглядом оглядывал всю компанию. Катерина Ивановна бросилась к нему.\r\nIII\r\n- Петр Петрович! - закричала она, - защитите хоть вы! Внушите этой глупой твари, что не смеет она так обращаться с благородной дамой в несчастии, что на это есть суд.\r\n.. я к самому генерал-губернатору... Она ответит... Помня хлеб-соль моего отца, защитите сирот.\r\n- Позвольте, сударыня... Позвольте, позвольте, сударыня, - отмахивался Петр Петрович, - папеньки вашего, как и известно вам, я совсем не имел чести знать...\r\nпозвольте, сударыня! (кто-то громко захохотал), а в ваших беспрерывных распрях с Амалией Ивановной я участвовать не намерен-с...\r\nЯ по своей надобности... и желаю объясниться, немедленно, с падчерицей вашей, Софьей... Ивановной... Кажется, так-с? Позвольте пройти-с...\r\nИ Петр Петрович, обойдя бочком Катерину Ивановну, направился в противоположный угол, где находилась Соня.\r\nКатерина Ивановна как стояла на месте, так и осталась, точно громом пораженная. Она понять не могла, как мог Петр Петрович отречься от хлеба-соли ее папеньки.\r\nВыдумав раз эту хлеб-соль, она уже ей свято верила. Поразил ее и деловой, сухой, полный даже какой-то презрительной угрозы тон Петра Петровича.\r\nДа и все как-то притихли мало-помалу при его появлении.\r\nКроме того, что этот \"деловой и серьезный\" человек слишком уж резко не гармонировал со всею компанией, кроме того видно было, что он за чем-то важным пришел,\r\nчто, вероятно, какая-нибудь необыкновенная причина могла привлечь его в такую компанию и что, стало быть, сейчас что-то случится, что-то будет.\r\nРаскольников, стоявший подле Сони, посторонился пропустить его; Петр Петрович, казалось, совсем его не заметил.\r\nЧерез минуту на пороге показался и Лебезятников; в комнату он не вошел, но остановился тоже с каким-то особенным любопытством, почти с удивлением;\r\nприслушивался, но, казалось, долго чего-то понять не мог.\r\n- Извините, что я, может быть, прерываю, но дело довольно важное-с, - заметил Петр Петрович как-то вообще не обращаясь ни к кому в особенности, - я даже и рад при публике.\r\nАмалия Ивановна, прошу вас покорнейше, в качестве хозяйки квартиры, обратить внимание на мой последующий разговор с Софьей Ивановной.\r\nСофья Ивановна, - продолжал он, обращаясь прямо к чрезвычайно удивленной и уже заранее испуганной Соне, - со стола моего, в комнате друга моего,\r\nАндрея Семеновича Лебезятникова, тотчас же вслед за посещением вашим, исчез принадлежавший мне государственный кредитный билет сторублевого достоинства.\r\nЕсли каким бы то ни было образом вы знаете и укажете нам, где он теперь находится, то, уверяю вас честным словом, и беру всех в свидетели, что дело тем только и кончится.\r\nВ противном же случае принужден буду обратиться к мерам весьма серьезным, тогда... пеняйте уже на себя-с!\r\nСовершенное молчание воцарилось в комнате. Даже плакавшие дети затихли.\r\nСоня стояла мертво-бледная, смотрела на Лужина и ничего не могла отвечать. Она как будто еще и не понимала. Прошло несколько секунд.\r\n- Ну-с, так как же-с? - спросил Лужин, пристально смотря на нее.\n - Я не знаю... Я ничего не знаю... - слабым голосом проговорила наконец Соня.\r\n- Нет? Не знаете? - переспросил Лужин и еще несколько секунд помолчал.\r\n- Подумайте, мадемуазель, - начал он строго, но все еще как будто увещевая, - обсудите, я согласен вам дать еще время на размышление.\r\nИзвольте видеть-с: если б я не был так уверен, то уж, разумеется, при моей опытности, не рискнул бы так прямо вас обвинить;\r\nибо за подобное, прямое и гласное, но ложное или даже только ошибочное обвинение я, в некотором смысле, сам отвечаю.\r\nЯ это знаю-с. Утром сегодня я разменял, для своих надобностей, несколько пятипроцентных билетов на сумму, номинально, в три тысячи рублей. Расчет у меня записан в бумажнике.\r\nПридя домой, я - свидетель тому Андрей Семенович - стал считать деньги и, сосчитав две тысячи триста рублей, спрятал их в бумажник, а бумажник в боковой карман сюртука.\r\nНа столе оставалось около пятисот рублей, кредитными билетами, и между ними три билета, во сто рублей каждый.\r\nВ эту минуту прибыли вы (по моему зову) - и все время у меня пребывали потом в чрезвычайном смущении,\r\nтак что даже три раза, среди разговора, вставали и спешили почему-то уйти, хотя разговор наш еще не был окончен.\r\nАндрей Семенович может все это засвидетельствовать.\r\nВероятно, вы сами, мадемуазель, не откажитесь подтвердить и заявить, что призывал я вас, через Андрея Семеновича,\r\nединственно для того только, чтобы переговорить с вами о сиротском и беспомощном положении вашей родственницы,\r\nКатерины Ивановны (к которой я не мог прийти на поминки), и о том, как бы полезно было устроить в ее пользу что-нибудь вроде подписки, лотереи или подобного.\r\nВы меня благодарили и даже прослезились (я рассказываю все так, как было, чтобы, во-первых,\r\nнапомнить вам, а вовторых, показать вам, что из памяти моей не изгладилась ни малейшая черта).\r\nЗатем я взял со стола десятирублевый кредитный билет и подал вам, от своего имени, для интересов вашей родственницы и в видах первого вспоможения. Все это видел Андрей Семенович.\r\nЗатем я вас проводил до дверей, - все в том же, с вашей стороны, смущении, - после чего, оставшись наедине с Андреем Семеновичем и переговорив с ним минут около десяти,\r\nАндрей Семенович вышел, я же снова обратился к столу, с лежавшими на нем деньгами, с целью, сосчитав их, отложить, как и предполагал я прежде, особо.\r\nК удивлению моему, одного сторублевого билета, в числе прочих, не оказалось. Извольте же рассудить: заподозрить Андрея Семеновича я уж никак не могу-с; даже предположения стыжусь.\r\nОшибиться в счете я тоже не мог, потому что, за минуту перед вашим приходом, окончив все счеты, я нашел итог верным.\r\nСогласитесь сами, что припоминая ваше смущение, торопливость уйти и то, что вы держали руки, некоторое время, на столе;\r\nвзяв, наконец, в соображение общественное положение ваше и сопряженные с ним привычки, я, так сказать, с ужасом,\r\nи даже против воли моей, принужден был остановиться на подозрении, - конечно, жестоком, но - справедливом-с!\r\nПрибавлю еще и повторю, что, несмотря на всю мою очевидную уверенность, понимаю, что все-таки, в теперешнем обвинении моем, присутствует некоторый для меня риск.\r\nНо, как видите, я не оставил втуне; я восстал и скажу вам отчего: единственно, сударыня, единственно по причине чернейшей неблагодарности вашей! Как?\r\nЯ же вас приглашаю в интересах беднейшей родственницы вашей, я же предоставляю вам посильное подаяние мое в десять рублей,\r\nи вы же, тут же, сейчас же, платите мне за все это подобным поступком!\r\nНет-с, это уж нехорошо-с! Необходим урок-с.\r\nРассудите же; мало того, как истинный друг ваш, прошу вас (ибо лучшего друга не может быть у вас в эту минуту), опомнитесь! Иначе, буду неумолим! Ну-с, итак?\r\n- Я ничего не брала у вас, - прошептала в ужасе Соня, - вы дали мне десять рублей, вот возьмите их.\r\n- Соня вынула из кармана платок, отыскала узелок, развязала его, вынула десятирублевую бумажку и протянула руку Лужину.\r\n- А в остальных ста рублях вы так и не признаетесь? - укоризненно и настойчиво произнес он, не принимая билета.\r\nСоня осмотрелась кругом. Все глядели на нее с такими ужасными, строгими, насмешливыми, ненавистными лицами.\r\nОна взглянула на Раскольникова... тот стоял у стены, сложив накрест руки, и огненным взглядом смотрел на нее.\r\n- О господи! - вырвалось у Сони.\r\n- Амалия Ивановна, надо будет дать знать в полицию, а потому покорнейше прошу вас, пошлите покамест за дворником, - тихо и даже ласково проговорил Лужин.\r\n- Гот дер бармгерциге! Я так и зналь, что она вороваль! - всплеснула руками Амалия Ивановна.\r\n- Вы так и знали? - подхватил Лужин, - стало быть, уже и прежде имели хотя бы некоторые основания так заключать.\r\nПрошу вас, почтеннейшая Амалия Ивановна, запомнить слова ваши, произнесенные, впрочем, при свидетелях.\r\nСо всех сторон поднялся вдруг громкий говор. Все зашевелились.\r\n- Ка-а-к! - вскрикнула вдруг, опомнившись, Катерина Ивановна и - точно сорвалась - бросилась к Лужину, - как!\r\nВы ее в покраже обвиняете? Это Соню-то? Ах, подлецы, подлецы! - И бросившись к Соне, она, как в тисках, обняла ее иссохшими руками.\r\n- Соня! Как ты смела брать от него десять рублей! О, глупая! Подай сюда! Подай сейчас эти десять рублей - вот!\r\nИ, выхватив у Сони бумажку, Катерина Ивановна скомкала ее в руках и бросила наотмашь прямо в лицо Лужина.\r\nКатышек попал в глаз и отскочил на пол. Амалия Ивановна бросилась поднимать деньги. Петр Петрович рассердился.\r\n- Удержите эту сумасшедшую! - закричал он.\n В дверях, в эту минуту, рядом с Лебезятниковым показалось и еще несколько лиц, между которыми выглядывали и обе приезжие дамы.\r\n- Как! Сумасшедшую? Это я-то сумасшедшая? Дуррак! - взвизгнула Катерина Ивановна.\r\n- Сам ты дурак, крючок судейский, низкий человек! Соня, Соня возьмет у него деньги! Это Соня-то воровка! Да она еще тебе даст, дурак! - И Катерина Ивановна истерически захохотала.\r\n- Видали ль вы дурака? - бросалась она во все стороны, показывая всем на Лужина.\r\n- Как! И ты тоже? - увидала она хозяйку, - и ты туда же, колбасница, подтверждаешь, что она \"вороваль\", подлая ты прусская куриная нога в кринолине!\r\nАх вы! Ах вы! Да она и из комнаты-то не выходила и, как пришла от тебя, подлеца, тут же рядом подле Родиона Романовича и села!.\r\n.\r\nОбыщите ее! Коль она никуда не выходила, стало быть, деньги должны быть при ней! Ищи же, ищи, ищи! Только если ты не найдешь, то уж извини, голубчик, ответишь!\r\nК государю, к государю, к самому царю побегу, милосердному, в ноги брошусь, сейчас же, сегодня же!\r\nя - сирота! Меня пустят! Ты думаешь, не пустят? Врешь, дойду! Дойду-у! Это ты на то, что она кроткая, рассчитывал?\r\nТы на это понадеялся? Да я, брат, зато бойкая! Оборвешься! Ищи же! Ищи, ищи, ну, ищи!!\r\nИ Катерина Ивановна, в исступлении, теребила Лужина, таща его к Соне.\r\n- Я готов-с и отвечаю... но уймитесь, сударыня, уймитесь! Я слишком вижу, что вы бойкая!.. Это... это...\r\nэто как же-с? - бормотал Лужин, - это следует при полиции-с... хотя, впрочем, и теперь свидетелей слишком достаточно.\r\n.. Я готов-с... Но во всяком случае затруднительно мужчине... по причине пола... Если бы с помощью Амалии Ивановны... хотя, впрочем, так дело не делается... Это как же-с?\r\n- Кого хотите! Пусть, кто хочет, тот и обыскивает! - кричала Катерина Ивановна, - Соня, вывороти им карманы! Вот, вот!\r\nСмотри, изверг, вот пустой, здесь платок лежал, карман пустой, видишь! Вот другой карман, вот, вот! Видишь, видишь!\r\nИ Катерина Ивановна не то что вывернула, а так и выхватила оба кармана, один за другим наружу.\r\nНо из второго, правого, кармана вдруг выскочила бумажка и, описав в воздухе параболу, упала к ногам Лужина. Это все видели; многие вскрикнули.\r\nПетр Петрович нагнулся, взял бумажку двумя пальцами с пола, поднял всем на вид и развернул.\r\nЭто был сторублевый кредитный билет, сложенный в восьмую долю. Петр Петрович обвел кругом свою руку, показывая всем билет.\r\n- Воровка! Вон с квартир! Полис, полис! - завопила Амалия Ивановна, - их надо Сибирь прогналь! Вон!\r\nСо всех сторон полетели восклицания. Раскольников молчал, не спуская глаз с Сони, изредка, но быстро переводя их на Лужина.\r\nСоня стояла на том же месте, как без памяти: она почти даже не была и удивлена. Вдруг краска залила ей все лицо; она вскрикнула и закрылась руками.\r\n- Нет, это не я! Я не брала! Я не знаю! - закричала она, разрывающим сердце воплем, и бросилась к Катерине Ивановне.\r\nТа схватила ее и крепко прижала к себе, как будто грудью желая защитить ее ото всех.\r\n- Соня! Соня! Я не верю! Видишь, я не верю!\r\n- кричала (несмотря на всю очевидность) Катерина Ивановна, сотрясая ее в руках своих, как ребенка, целуя ее бессчетно, ловя ее руки и, так и впиваясь, целуя их.\r\n- Чтоб ты взяла! Да что это за глупые люди! О господи!\r\nГлупые вы, глупые, - кричала она, обращаясь ко всем, - да вы еще не знаете, не знаете, какое это сердце, какая это девушка! Она возьмет, она!\r\nДа она свое последнее платье скинет, продаст, босая пойдет, а вам отдаст, коль вам надо будет, вот она какая!\r\nОна и желтый-то билет получила, потому что мои же дети с голоду пропадали, себя за нас продала!.\r\n.\r\nАх, покойник, покойник! Ах, покойник, покойник! Видишь? Видишь? Вот тебе поминки! Господи! Да защитите же ее, что ж вы стоите все!\r\nРодион Романович! Вы-то чего ж не заступитесь? Вы тоже, что ль верите? Мизинца вы ее не стоите, все, все, все, все! Господи! Да защити ж, наконец!\r\nПлач бедной, чахоточной, сиротливой Катерины Ивановны произвел, казалось, сильный эффект на публику.\r\nТут было столько жалкого, столько страдающего в этом искривленном болью, высохшем чахоточном лице, в этих иссохших, запекшихся кровью губах, в этом хрипло кричащем голосе,\r\nв этом плаче навзрыд, подобном детскому плачу, в этой доверчивой, детской и вместе с тем отчаянной мольбе защитить, что, казалось, все пожалели несчастную.\r\nПо крайней мере, Петр Петрович тотчас же пожалел.\r\n- Сударыня! Сударыня! - восклицал он внушительным голосом, - до вас этот факт не касается!", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "Каков он ни был тогда, как ни было сильно его собственное сумасбродство, но все это, естественно, должно было поразить его.\r\nОднако ж, хоть я совсем не понимала, за что он сердит, мне стало ужасно горько и грустно; я заплакала;\r\nмне показалось, что все, нас ожидавшее, было так важно, что я, глупый ребенок, не смела ни говорить, ни думать об этом.\r\nКроме того, хоть я и не поняла его с первого слова, однако почувствовала, хотя и темным образом, что я обидела матушку.\r\nНа меня напал страх и ужас, и сомнения закрались в душу. Тогда он, видя, что я плачу и мучусь, начал утешать меня, отер мне рукавом слезы и велел мне не плакать.\r\nОднако мы оба просидели несколько времени молча; он нахмурился и, казалось, о чем-то раздумывал;\r\nпотом снова начал мне говорить; но как я ни напрягала внимание - все, что он ни говорил, казалось мне чрезвычайно неясным.\r\nПо некоторым словам этого разговора, которые я до сих пор упомнила, заключаю, что он объяснял мне,\r\nкто он такой, какой он великий артист, как его никто не понимает и что он человек с большим талантом.\r\nПомню еще, что, спросив, поняла ли я, и, разумеется, получив ответ удовлетворительный, он заставил меня повторить: с талантом ли он?\r\nЯ отвечала: \"с талантом\", на что он слегка усмехнулся, потому что, может быть, к концу ему самому стало смешно, что он заговорил о таком серьезном для него предмете со мною.\r\nРазговор наш прервал своим приходом Карл Федорыч, и я засмеялась и развеселилась совсем, когда батюшка, указав на него, сказал мне:\r\n- А вот так у Карла Федорыча нет ни на копейку таланта.\r\nЭтот Карл Федорович был презанимательное лицо. Я так мало видела людей в ту пору моей жизни, что никак не могла позабыть его.\r\nКак теперь представляю его себе: он был немец, по фамилии Мейер, родом из Германии, и приехал в Россию с чрезвычайным желанием поступить в петербургскую балетную труппу.\r\nНо танцор он был очень плохой, так что его даже не могли принять в фигуранты и употребляли в театре для выходов.\r\nОн играл разные безмолвные роли в свите Фортинбраса или был один из тех рыцарей Вероны, которые все разом, в числе двадцати человек, поднимают кверху картонные кинжалы и кричат:\r\n\"Умрем за короля!\r\n\" Но, уж верно, не было ни одного актера на свете, так страстно преданного своим ролям, как этот Карл Федорыч.\r\nСамым же страшным несчастием и горем всей его жизни было то, что он не попал в балет.\r\nБалетное искусство он ставил выше всякого искусства на свете и в своем роде был столько же привязан к нему, как батюшка к скрипке.\r\nОни сошлись с батюшкой, когда еще служили в театре, и с тех пор отставной фигурант не оставлял его.\r\nОба виделись очень часто, и оба оплакивали свой пагубный жребий и то, что они не узнаны людьми.\r\nНемец был самый чувствительный, самый нежный человек в мире и питал к моему отчиму самую пламенную, бескорыстную дружбу;\r\nно батюшка, кажется, не имел к нему никакой особенной привязанности и только терпел его в числе знакомых, за неимением кого другого.\r\nСверх того, батюшка никак не мог понять в своей исключительности, что балетное искусство - тоже искусство, чем обижал бедного немца до слез.\r\nЗная его слабую струнку, он всегда задевал ее и смеялся над несчастным Карлом Федоровичем, когда тот горячился и выходил из себя, доказывая противное.\r\nМногое я слышала потом об этом Карле Федоровиче от Б., который называл его нюренбергским щелкуном. Б.\r\nрассказал очень многое о дружбе его с отцом; между прочим, что они не раз сходились вместе и выпив немного, начинали вместе плакать о своей судьбе, о том, что они не узнаны.\r\nЯ помню эти сходки, помню тоже, что и я, смотря на обоих чудаков, тоже, бывало, расхныкаюсь, сама не зная о чем.\r\nЭто случалось всегда, когда матушки не бывало дома:\r\nнемец ужасно боялся ее и всегда, бывало, постоит наперед в сенях, дождется, покамест кто-нибудь выйдет, а если узнает, что матушка дома, тотчас же побежит вниз по лестнице.\r\nОн всегда приносил с собой какие-то немецкие стихи, воспламенялся, читая их вслух нам обоим, и потом декламировал их, переводя ломаным языком по-русски для нашего уразумения.\r\nЭто очень веселило батюшку, а я, бывало, хохотала до слез.\r\nНо раз они оба достали какое-то русское сочинение, которое чрезвычайно воспламенило их обоих, так что потом они уже почти всегда, сходясь вместе, читали его.\r\nПомню, что это была драма в стихах какого-то знаменитого русского сочинителя.\r\nЯ так хорошо затвердила первые строки этой книги, что потом, уже через несколько лет, когда она случайно попалась мне в руки, узнала ее без труда.\r\nВ этой драме толковалось о несчастиях одного великого художника, какого-то Дженаро или Джакобо, который на одной странице кричал: \"Я не признан!\r\n\", а на другой: \"Я признан!\", или: \"Я бесталантен!\", и потом, через несколько строк: \"Я с талантом!\" Все оканчивалось очень плачевно.\r\nЭта драма была, конечно, чрезвычайно пошлое сочинение;\r\nно вот чудо - она самым наивным и трагическим образом действовала на обоих читателей, которые находили в главном герое много сходства с собою.\r\nПомню, что Карл Федорович иногда до того воспламенялся, что вскакивал с места, отбегал в противоположный угол комнаты и просил батюшку и меня,\r\nкоторую называл \"мадмуазель\", неотступно, убедительно, со слезами на глазах, тут же на месте рассудить его с судьбой и с публикой.\r\nТут он немедленно принимался танцевать и, выделывая разные па, кричал нам, чтоб мы ему немедленно сказали,\r\nчто он такое - артист или нет, и что можно ли сказать противное, то есть что он без таланта?\r\nБатюшка тотчас же развеселялся, мигал мне исподтишка, как будто предупреждая, что вот он сейчас презабавно посмеется над немцем.\r\nМне становилось ужасно смешно, но батюшка грозил рукою, и я крепилась, задыхаясь от смеху.\r\nЯ даже и теперь, при одном воспоминании, не могу не смеяться. Как теперь вижу этого бедного Карла Федоровича.\r\nОн был премаленького роста, чрезвычайно тоненький, уже седой, с горбатым красным носом, запачканным табаком, и с преуродливыми кривыми ногами;\r\nно, несмотря на то, он как будто хвалился устройством их и носил панталоны в обтяжку.\r\nКогда он останавливался, с последним прыжком, в позицию, простирая к нам руки и улыбаясь нам,\r\nкак улыбаются на сцене танцовщики по окончании па, батюшка несколько мгновений хранил молчание,\r\nкак бы не решаясь произнести суждение, и нарочно оставлял непризнанного танцовщика в позиции,\r\nтак что тот колыхался из стороны в сторону на одной ноге, всеми силами стараясь сохранить равновесие.\r\nНаконец батюшка с пресерьезною миною взглядывал на меня, как бы приглашая быть беспристрастною свидетельницей суждения,\r\nа вместе с тем устремлялись на меня и робкие, молящие взгляды танцовщица.\r\n- Нет, Карл Федорыч, никак не потрафишь! - говорил наконец батюшка, притворясь, что ему самому неприятно высказывать горькую истину.\r\nТогда из груди Карла Федорыча вырывалось настоящее стенание;\r\nно вмиг он ободрялся, ускоренными жестами снова просил внимания, уверял, что танцевал не по той системе, и умолял нас рассудить еще раз.\r\nПотом он снова отбегал в другой угол и иногда прыгал так усердно, что головой касался потолка и больно ушибался, но, как спартанец,\r\nгеройски выдерживал боль, снова останавливался в позитуре, снова с улыбкою простирал к нам дрожащие руки и снова просил решения судьбы своей.\r\nНо батюшка был неумолим и по-прежнему угрюмо отвечал:\r\n- Нет, Карл Федорыч, видно - судьба твоя: никак не потрафишь!\r\nТут уж я более не выдерживала и покатывалась со смеху, а за мною батюшка.\r\nКарл Федорыч замечал наконец насмешку, краснел от негодования и, со слезами на глазах, с глубоким,\r\nхотя и комическим чувством, но которое заставляло меня потом мучиться за него, несчастного, говорил батюшке:\r\n- Ты виролемный друк!\r\nПотом он схватывал шляпу и выбегал от нас, клянясь всем на свете не приходить никогда.\r\nНо ссоры эти были непродолжительны;\r\nчерез несколько дней он снова являлся у нас, снова начиналось чтение знаменитой драмы, снова проливались слезы,\r\nи потом снова наивный Карл Федорыч просил нас рассудить его с людьми и с судьбою, только умоляя на этот раз уже судить серьезно, как следует истинным друзьям, а не смеяться над ним.\r\nРаз матушка послала меня в лавочку за какой-то покупкой, и я возвращалась, бережно неся мелкую серебряную монету, которую мне сдали.\r\nВсходя на лестницу, я повстречалась с отцом, который выходил со двора.\r\nЯ засмеялась ему, потому что не могла удержать своего чувства, когда его видела, и он, нагибаясь поцеловать меня, заметил в моей руке серебряную монету...\r\nЯ позабыла сказать, что я так приучилась к выражению лица его, что тотчас же, с первого взгляда, узнавала почти всякое его желание. Когда он был грустен, я разрывалась от тоски.\r\nВсего же чаще и сильнее скучал он, когда у него совершенно не было денег и когда он не мог поэтому выпить ни капли вина, к которому сделал привычку.\r\nНо в эту минуту, когда я с ним повстречалась на лестнице, мне показалось, что в нем происходит что-то особенное.\r\nПомутившиеся глаза его блуждали; с первого раза он не заметил меня;\r\nно когда он увидел в моих руках блеснувшую монету, то вдруг покраснел, потом побледнел, протянул было руку, чтоб взять у меня деньги, и тотчас же отдернул ее назад.\r\nОчевидно, в нем происходила борьба. Наконец он как будто осилил себя, приказал мне идти наверх, сошел несколько ступеней вниз, но вдруг остановился и торопливо кликнул меня.\r\nОн был очень смущен.\n - Послушай, Неточка, - сказал он, - дай мне эти деньги, я тебе их назад принесу. А? ты ведь дашь их папе? ты ведь добренькая, Неточка?\r\nЯ как будто предчувствовала это. Но в первое мгновение мысль о том, как рассердится матушка, робость и более всего инстинктивный стыд за себя и за отца удерживали меня отдать деньги.\r\nОн мигом заметил это и поспешно сказал:\r\n- Ну, не нужно, не нужно!..\n - Нет, нет, папа, возьми; я скажу, что потеряла, что у меня отняли соседские дети.\r\n- Ну, хорошо, хорошо; ведь я знал, что ты умная девочка, - сказал он, улыбаясь дрожащими губами и не скрывая более своего восторга, когда почувствовал деньги в руках.\r\n- Ты добрая девочка, ты ангельчик мой! Вот дай тебе я ручку поцелую!\r\nТут он схватил мою руку и хотел поцеловать, но я быстро отдернула ее. Какая-то жалость овладела мною, и стыд все больше начинал меня мучить.\r\nЯ побежала наверх в каком-то испуге, бросив отца и не простившись с ним.\r\nКогда я вошла в комнату, щеки мои разгорелись и сердце билось от какого-то томительного и мне неведомого доселе ощущения.\r\nОднако я смело сказала матушке, что уронила деньги в снег и не могла их сыскать. Я ожидала по крайней мере побой, но этого не случилось.\r\nМатушка действительно была сначала вне себя от огорчения, потому что мы были ужасно бедны.\r\nОна закричала на меня, но тотчас же как будто одумалась и перестала бранить меня, заметив только,\r\nчто я неловкая, нерадивая девочка и что я, видно, мало люблю ее, когда так худо смотрю за ее добром.\r\nЭто замечание огорчило меня более, нежели когда бы я вынесла побои.\r\nНо матушка уже знала меня.\r\nОна уже заметила мою чувствительность, доходившую часто до болезненной раздражительности,\r\nи горькими упреками в нелюбви думала сильнее поразить меня и заставить быть осторожнее на будущее время.\r\nВ сумерки, когда должно было воротиться батюшке, я, по обыкновению, дожидалась его в сенях. В этот раз я была в большом смущении.\r\nЧувства мои были возмущены чем-то болезненно терзавшим совесть мою. Наконец отец воротился, и я очень обрадовалась его приходу, как будто думала, что от этого мне станет легче.\r\nОн был уже навеселе, но, увидев меня, тотчас же принял таинственный, смущенный вид и, отведя меня в угол, робко взглядывая на нашу дверь,\r\nвынул из кармана купленный им пряник и начал шепотом наказывать мне, чтоб я более никогда не смела брать денег и таить их от матушки, что это дурно и стыдно и очень нехорошо;\r\nтеперь это сделалось потому, что деньги очень понадобились папе, но он отдаст, и я могу сказать потом, что нашла деньги,\r\nа у мамы брать стыдно, и чтоб я вперед отнюдь не думала, а он мне за это, если я вперед буду слушаться, еще пряников купит;\r\nнаконец, он даже прибавил, чтоб я пожалела маму, что мама такая больная, бедная, что она одна на нас всех работает.\r\nЯ слушала в страхе, дрожа всем телом, и слезы теснились из глаз моих. Я была так поражена, что не могла слова сказать, не могла двинуться с места.\r\nНаконец он вошел в комнату, приказал мне не плакать и не рассказывать ничего об этом матушке.\r\nЯ заметила, что он и сам был ужасно смущен. Весь вечер была я в каком-то ужасе и первый раз не смела глядеть на отца и не подходила к нему.\r\nОн тоже, видимо, избегал моих взглядов. Матушка ходила взад и вперед по комнате и говорила что-то про себя, как бы в забытьи, по своему обыкновению.\r\nВ этот день ей было хуже и с ней сделался какой-то припадок. Наконец, от внутреннего страдания у меня началась лихорадка.\r\nКогда настала ночь, я не могла заснуть. Болезненные сновидения мучили меня. Наконец я не могла вынести и начала горько плакать.\r\nРыдания мои разбудили матушку; она окликнула меня и спросила, что со мною. Я не отвечала, но еще горче заплакала.\r\nТогда она засветила свечку, подошла ко мне и начала меня успокоивать, думая, что я испугалась чего-нибудь во сне.\r\n\"Эх ты,глупенькая девушка! - сказала она, - до сих пор еще плачешь, когда тебе что-нибудь приснится.\r\nНу, полно же!\" И тут она поцеловала меня, сказав, чтоб я шла спать к ней. Но я не хотела, я не смела обнять ее и идти к ней.\r\nЯ терзалась в невообразимых мучениях. Мне хотелось ей все рассказать. Я уже было начала, но мысль о батюшке и его запрете остановила меня.\r\n\"Экая ты бедненькая, Неточка!\r\n- сказала матушка, укладывая меня на постель и укутывая своим старым салопом, ибо заметила, что я вся дрожу в лихорадочном ознобе, - ты, верно, будешь такая же больная, как я!\r\n\" Тут она так грустно посмотрела на меня, что я не могла вынести ее взгляда, зажмурилась и отворотилась.\r\nНе помню, как я заснула, но еще впросонках долго слышала, как бедная матушка уговаривала меня на грядущий сон. Никогда еще я не выносила более тяжкой муки.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "Я думаю, если б бомба упала среди комнаты, то это не так бы изумило и испугало всех, как это открытое восстание - и кого же?\r\n- девочки, которой даже и говорить не позволялось громко в бабушкином присутствии.\r\nГенеральша, немая от изумления и от бешенства, привстала, выпрямилась и смотрела на дерзкую внучку свою, не веря глазам. Дядя обмер от ужаса.\r\n- Экую волю дают! уморить хотят бабиньку-с! - крикнула Перепелицына.\r\n- Саша, Саша, опомнись! что с тобой, Саша? - кричал дядя, бросаясь то к той, то к другой, то к генеральше, то к Сашеньке, чтоб остановить ее.\r\n- Не хочу молчать, папочка! - закричала Саша, вдруг вскочив со стула, топая ножками и сверкая глазенками, - не хочу молчать!\r\nМы все долго терпели из-за Фомы Фомича, из-за скверного, из-за гадкого вашего Фомы Фомича!\r\nПотому что Фома Фомич всех нас погубит, потому что ему то и дело толкуют, что он умница, великодушный,\r\nблагородный, ученый, смесь всех добродетелей, попурри какое-то, а Фома Фомич, как дурак, всему и поверил!\r\nСтолько сладких блюд ему нанесли, что другому бы совестно стало, а Фома Фомич скушал все, что перед ним ни поставили, да и еще просит.\r\nВот вы увидите, всех нас съест, а виноват всему папочка! Гадкий, гадкий Фома Фомич, прямо скажу, никого не боюсь!\r\nОн глуп, капризен, замарашка, неблагодарный, жестокосердый, тиран, сплетник, лгунишка .\r\n.. Ах, я бы непременно, непременно, сейчас же прогнала его со двора, а папочка его обожает, а папочка от него без ума! ...\r\n- Ах!.. - вскрикнула генеральша и покатилась в изнеможении на диван.\r\n- Голубчик мой, Агафья Тимофеевна, ангел мой! - кричала Анфиса Петровна, - возьмите мой флакон! Воды, скорее воды!\r\n- Воды, воды! - кричал дядя, - маменька, маменька, успокойтесь! на коленях умоляю вас успокоиться!..\r\n- На хлеб на воду вас посадить-с, да из темной комнаты не выпускать-с... человекоубийцы вы эдакие! - прошипела на Сашеньку дрожавшая от злости Перепелицына.\r\n- И сяду на хлеб на воду, ничего не боюсь! - кричала Сашенька, в свою очередь пришедшая в какое-то самозабвение. - Я папочку защищаю, потому что он сам себя защитить не умеет.\r\nКто он такой, кто он, ваш Фома Фомич, перед папочкою? У папочки хлеб ест да папочку же унижает, неблагодарный!\r\nДа я б его разорвала в куски, вашего Фому Фомича! На дуэль бы его вызвала да тут бы и убила из двух пистолетов.\r\n..\r\n- Саша! Саша! - кричал в отчаянии дядя. - Еще одно слово - и я погиб, безвозвратно погиб!\r\n- Папочка! - вскричала Саша, вдруг стремительно бросаясь к отцу, заливаясь слезами и крепко обвив его своими ручками, - папочка!\r\nну вам ли, доброму, прекрасному, веселому, умному, вам ли, вам ли так себя погубить?\r\nВам ли подчиняться этому скверному, неблагодарному человеку, быть его игрушкой, на смех себя выставлять? Папочка, золотой мой папочка!.\r\n.\r\nОна зарыдала, закрыла лицо руками и выбежала из комнаты.\r\nНачалась страшная суматоха. Генеральша лежала в обмороке. Дядя стоял перед ней на коленях и целовал ее руки.\r\nДевица Перепелицына увивалась около них и бросала на нас злобные, но торжествующие взгляды. Анфиса Петровна смачивала виски генеральши водою и возилась с своим флаконом.\r\nПрасковья Ильинична трепетала и заливалась слезами; Ежевикин искал уголка, куда бы забиться, а гувернантка стояла бледная, совершенно потерявшись от страха.\r\nОдин только Мизинчиков оставался совершенно по-прежнему. Он встал, подошел к окну и принялся пристально смотреть в него, решительно не обращая внимания на всю эту сцену.\r\nВдруг генеральша приподнялась с дивана, выпрямилась и обмерила меня грозным взглядом.\r\n- Вон! - крикнула она, притопнув на меня ногою.\n Я должен признаться, что этого совершенно не ожидал.\n - Вон! вон из дому; вон! Зачем он приехал? чтоб и духу его не было! вон!\r\n- Маменька! маменька, что вы! да ведь это Сережа, - бормотал дядя, дрожа всем телом от страха. - Ведь он, маменька, к нам в гости приехал.\r\n- Какой Сережа? вздор! не хочу ничего слышать; вон! Это Коровкин. Я уверена, что это Коровкин. Меня предчувствие не обманывает.\r\nОн приехал Фому Фомича выживать; его и выписали для этого. Мое сердце предчувствует... Вон, негодяй!\r\n- Дядюшка, если так, - сказал я, захлебываясь от благородного негодования, - если так, то я... извините меня... - И я схватился за шляпу.\r\n- Сергей, Сергей, что ты делаешь?.. Ну, вот теперь этот... Маменька! ведь это Сережа!.\r\n.\r\nСергей, помилуй! - кричал он, гоняясь за мной и силясь отнять у меня шляпу, - ты мой гость, ты останешься - я хочу!\r\nВедь это она только так, - прибавил он шепотом, - ведь это она только когда рассердится.\r\n..\r\nТы только теперь, первое время, спрячься куда-нибудь... побудь где-нибудь - и ничего, все пройдет. Она тебя простит - уверяю тебя! Она добрая, а только так, заговаривается.\r\n.. Слышишь, она принимает тебя за Коровкина, а потом простит, уверяю тебя... Ты чего? - закричал он дрожавшему от страха Гавриле, вошедшему в комнату.\r\nГаврила вошел не один; с ним был дворовый парень, мальчик лет шестнадцати, прехорошенький собой, взятый во двор за красоту, как узнал я после. Звали его Фалалеем.\r\nОн был одет в какой-то особенный костюм, в красной шелковой рубашке, обшитой по вороту позументом,\r\nс золотым галунным поясом, в черных плисовых шароварах и в козловых сапожках, с красными отворотами.\r\nЭтот костюм был затеей самой генеральши. Мальчик прегорько рыдал, и слезы одна за другой катились из больших голубых глаз его.\r\n- Это еще что? - вскричал дядя, - что случилось? Да говори же разбойник!\r\n- Фома Фомич велел быть сюда; сами вослед идут, - отвечал скорбный Гаврила, - мне на экзамент, а он...\n - А он?\r\n- Плясал-с, - отвечал Гаврила плачевным голосом.\n - Плясал! - вскрикнул в ужасе дядя.\n - Пля-сал! - проревел Фалалей всхлипывая.\n - Комаринского?\n - Ко-ма-ринского!\r\n- А Фома Фомич застал?\n - Зас-тал!\n - Дорезали! - вскрикнул дядя, - пропала моя голова! - и обеими руками схватил себя за голову.\r\n- Фома Фомич! - возвестил Видоплясов, входя в комнату.\r\nДверь отворилась, и Фома Фомич сам, своею собственною особою, предстал перед озадаченной публикой.\n\n VI. ПРО БЕЛОГО БЫКА И ПРО КОМАРИНСКОГО МУЖИКА\r\nНо прежде, чем я буду иметь честь лично представить читателю вошедшего Фому Фомича, я считаю совершенно необходимым сказать несколько слов о Фалалее и объяснить,\r\nчто именно было ужасного в том, что он плясал комаринского, а Фома Фомич застал его в этом веселом занятии.\r\nФалалей был дворовый мальчик, сирота с колыбели и крестник покойной жены моего дяди. Дядя его очень любил.\r\nОдного этого совершенно достаточно было, чтоб Фома Фомич, переселясь в Степанчиково и покорив себе дядю, возненавидел любимца его, Фалалея.\r\nНо мальчик как-то особенно понравился генеральше и, несмотря на гнев Фомы Фомича, остался вверху, при господах:\r\nнастояла в этом сама генеральша, и Фома уступил, сохраняя в сердце своем обиду - он все считал за обиду - и отмщая за нее ни в чем не виноватому дяде при каждом удобном случае.\r\nФалалей был удивительно хорош собой. У него было лицо девичье, лицо красавицы деревенской девушки.\r\nГенеральша холила и нежила его, дорожила им, как хорошенькой, редкой игрушкой; и еще неизвестно, кого она больше любила: свою ли маленькую, курчавенькую собачку Ами или Фалалея?\r\nМы уже говорили о его костюме, который был ее изобретением.\r\nБарышни выдавали ему помаду, а парикмахер Кузьма обязан был завивать ему по праздникам волосы. Этот мальчик был какое-то странное создание.\r\nНельзя было назвать его совершенным идиотом или юродивым, но он был до того наивен, до того правдив и простодушен, что иногда действительно его можно было счесть дурачком.\r\nОн вмешивается в разговор господ, не заботясь о том, что их прерывает. Он рассказывает им такие вещи, которые никак нельзя рассказывать господам.\r\nОн заливается самыми искренними слезами, когда барыня падает в обморок или когда уж слишком забранят его барина.\r\nОн сочувствует всякому несчастью. Иногда подходит к генеральше, целует ее руки и просит, чтоб она не сердилась, - и генеральша великодушно прощает ему эти смелости.\r\nОн чувствителен до крайности, добр и незлобив, как барашек, весел, как счастливый ребенок. Со стола ему подают подачку.\r\nОн постоянно становится за стулом генеральши и ужасно любит сахар.\r\nКогда ему дадут сахарцу, он тут же сгрызает его своими крепкими, белыми, как молоко, зубами,\r\nи неописанное удовольствие сверкает в его веселых голубых глазах и на всем его хорошеньком личике.\r\nДолго гневался Фома Фомич; но, рассудив наконец, что гневом не возьмешь, он вдруг решился быть благодетелем Фалалею.\r\nРазбранив сперва дядю за то, что ему нет дела до образования дворовых людей, он решил немедленно обучать бедного мальчика нравственности, хорошим манерам и французскому языку.\r\n\"Как! - говорил он, защищая свою нелепую мысль (мысль, приходившую в голову и не одному Фоме Фомичу, чему свидетелем пишущий эти строки), - как!\r\nон всегда вверху при своей госпоже; вдруг она, забыв, что он не понимает по-французски, скажет ему, например, донн`е му`а мон мушуар - он должен и тут найтись и тут услужить!\r\n\" Но оказалось, что не только нельзя было Фалалея выучить по-французски, но что повар Андрон, его дядя,\r\nбескорыстно старавшийся научить его русской грамоте, давно уже махнул рукой и сложил азбуку на полку!\r\nФалалей был до того туп на книжное обучение, что не понимал решительно ничего.\r\nМало того: из этого даже вышла история.\r\nДворовые стали дразнить Фалалея французом, а старик Гаврила, заслуженный камердинер дядюшки, открыто осмелился отрицать пользу изучения французской грамоты.\r\nДошло до Фомы Фомича, и, разгневавшись, он, в наказание, заставил учиться по-французски самого оппонента, Гаврилу.\r\nВот с чего и взялась вся эта история о французском языке, так рассердившая господина Бахчеева.\r\nНасчет манер было еще хуже:\r\nФома решительно не мог образовать по-своему Фалалея, который, несмотря на запрещение, приходил по утрам рассказывать ему свои сны,\r\nчто' Фома Фомич, с своей стороны, находил в высшей степени неприличным и фамильярным.\r\nНо Фалалей упорно оставался Фалалеем. Разумеется, за все это прежде всех доставалось дяде.\r\n- Знаете ли, знаете ли, что он сегодня сделал? - кричит, бывало, Фома, для большего эффекта выбрав время, когда все в сборе.\r\n- Знаете ли, полковник, до чего доходит ваше систематическое баловство? Сегодня он сожрал кусок пирога, который вы ему дали за столом, и, знаете ли, что он сказал после этого?\r\nПоди сюда, поди сюда, нелепая душа, поди сюда, идиот, румяная ты рожа!.\r\n.\r\nФалалей подходит плача, утирая обеими руками глаза.\r\n- Что ты сказал, когда сожрал свой пирог? повтори при всех!\n Фалалей не отвечает и заливается горькими слезами.\r\n- Так я скажу за тебя, коли так.\r\nТы сказал, треснув себя по своему набитому и неприличному брюху: \"Натрескался пирога, как Мартын мыла!\r\n\" Помилуйте, полковник, разве говорят такими фразами в образованном обществе, тем более в высшем? Сказал ты это иль нет? говори!\r\n- Ска-зал!.. - подтверждает Фалалей, всхлипывая.\r\n- Ну, так скажи мне теперь: разве Мартын ест мыло? Где именно ты видел такого Мартына, который ест мыло? Говори же, дай мне понятие об этом феноменальном Мартыне!\n Молчание.\r\n- Я тебя спрашиваю, - пристает Фома, - кто именно этот Мартын? Я хочу его видеть, хочу с ним познакомиться.\r\nНу, кто же он? Регистратор, астроном, пошехонец, поэт, каптенармус, дворовый человек - кто-нибудь должен же быть. Отвечай!\r\n- Дво-ро-вый че-ло-век, - отвечает наконец Фалалей, продолжая плакать.\n - Чей? чьих господ?\r\nНо Фалалей не умеет сказать, чьих господ.\r\nРазумеется, кончается тем, что Фома в сердцах убегает из комнаты и кричит, что его обидели;\r\nс генеральшей начинаются припадки, а дядя клянет час своего рождения, просит у всех прощения и всю остальную часть дня ходит на цыпочках в своих собственных комнатах.\r\nКак нарочно случилось так, что на другой же день после истории с Мартыновым мылом Фалалей,\r\nпринеся утром чай Фоме Фомичу и совершенно успев забыть и Мартына и все вчерашнее горе, сообщил ему, что видел сон про белого быка.\r\nЭтого еще не доставало! Фома Фомич пришел в неописанное негодование, немедленно призвал дядю и начал распекать его за неприличие сна, виденного его Фалалеем.\r\nВ этот раз были приняты строгие меры: Фалалей был наказан; он стоял в углу на коленях.\r\nНастрого запретили ему видеть такие грубые, мужицкие сны.\r\n\" Я за что сержусь, - говорил Фома, - кроме того, что он по-настоящему не должен бы сметь и подумать лезть ко мне со своими снами, тем более с белым быком;\r\nкроме этого - согласитесь сами, полковник, - что такое белый бык, как не доказательство грубости, невежества, мужичества вашего неотесанного Фалалея?\r\nКаковы мысли, таковы и сны.\r\nРазве не говорил я заранее, что из него ничего не выйдет и что не следовало оставлять его вверху, при господах?\r\nНикогда, никогда не разовьете вы эту бессмысленную, простонародную душу во что-нибудь возвышенное, поэтическое.\r\nРазве ты не можешь, - продолжал он, обращаясь к Фалалею, - разве ты не можешь видеть во сне что-нибудь изящное, нежное, облагороженное,\r\nкакую-нибудь сцену из хорошего общества, например, хоть господ, играющих в карты, или дам, прогуливающихся в прекрасном саду?\r\n\" Фалалей обещал непременно увидать в следующую ночь господ или дам, гуляющих в прекрасном саду.\r\nЛожась спать, Фалалей со слезами молил об этом бога и долго думал, как бы сделать так, чтоб не видеть проклятого белого быка. Но надежды человеческие обманчивы.\r\nПроснувшись на другое утро, он с ужасом вспомнил, что опять всю ночь ему снилось про ненавистного белого быка и не приснилось ни одной дамы, гуляющей в прекрасном саду.\r\nВ этот раз последствия были особенные.\r\nФома Фомич объявил решительно, что не верит возможности подобного случая, возможности подобного повторения сна,\r\nа что Фалалей нарочно подучен кем-нибудь из домашних, а может быть, и самим полковником, чтоб сделать в пику Фоме Фомичу.\r\nМного было крику, упреков и слез. Генеральша к вечеру захворала; весь дом повесил нос.\r\nОставалась еще слабая надежда, что Фалалей в следующую, то есть в третью ночь, непременно увидит что-нибудь из высшего общества.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги 1 Воспоминания автора Аксаков С", "role": "user" }, { "content": "Мартынов военный, то есть Павел Петрович, никогда еще при мне не обедал у Рубановских, и я очень удивился и обрадовался ему,\r\nпотому что в его присутствии легче было не допускать разговора до предметов отвлеченных.\r\nВсе обстояло благополучно.\r\nЯ убедился, что никто не смотрел на меня особенным образом, что никто не думал о посмертном сочинении Вольфа и что никто не подозревал моего участия в этом деле.\r\nЯ совершенно успокоился и был необыкновенно весел. Анна Ивановна заметила это и сказала мне, что она всегда бы желала видеть меня в таком расположении духа.\r\nВовсе неожиданно для всех, по крайней мере так говорила \"братья\", приехал после обеда Лабзин.\r\nОн был так же умен, любезен и разговорчив, как и в первый раз, когда я познакомился с ним у Рубановских, но со мной он обошелся, как с человеком вовсе ему незнакомым.\r\nВсе обратили на это внимание и с любопытством смотрели на меня.\r\nВероятно, все думали, что такая перемена неприятно озадачит и смутит меня; но я внутренно так был ею доволен, что сделался еще веселее и болтливее.\r\nКогда гости разъехались, Анна Ивановна дала мне секретную аудиенцию и, глядя на меня с улыбкою, сказала: \"Каков актер наш игумен? -- так называла она иногда Лабзина.\r\n-- Ухаживал, ухаживал за вами, да вдруг и перевернулся, как будто знать не знает вас, как будто никогда не видывал!\r\nНу, да и вы хороши! Умели скрыть свою досаду и даже виду не показали\".\r\nЯ постарался уверить Анну Ивановну, что я не досадовал, а радовался такой перемене.\r\nАнна Ивановна была очень довольна, что не допустила меня попасть в западню и сделаться лакеем Лабзина, какими, по ее мнению, были ее муж, Черевин, Мартынов и множество других.\r\nЯ благодарил ее, оставляя в приятном заблуждении, что ей одной обязан своим спасением.\r\nУспокоенный в моих опасениях, уверенный, что моя насмешка над мартинистами не может открыться,\r\nя решился доверить мою тайну одному из моих друзей, человеку уже пожилому и необыкновенно скромному.\r\nТайна тяготила меня, и, по природной моей откровенности, мне необходимо было кому-нибудь ее доверить. И. И. Р-га называли могилою секретов, и ему-то я открылся во всем.\r\nЯ думал, он посмеется; но, к удивлению моему, он пришел в ужас. \"Не сказывал ли ты кому-нибудь об этом?\" -- спросил он меня.\r\nЯ отвечал, что никому не сказывал. \"Ну, так и не сказывай. Сохрани тебя бог, если ты проболтаешься! Я сам в молодости моей был масоном.\r\nМартинисты -- те же масоны. Если они узнают твой обман -- ты пропал. Даже мы с тобой никогда уже говорить об этом не будем\".\r\nПризнаюсь, я был порядочно испуган и, точно, долго об этом никому не рассказывал, кроме задушевного друга моего, А.\r\nИ. Казначеева; мы оба молчали до тех пор, пока время сделало открытие моей тайны уже безопасным.\r\nСкоро я уехал в Оренбургскую губернию, и, воротясь через год, нашел почти всех уже в другом положении.\r\n1858 год, Декабрь, Москва \n\n\nВОСПОМИНАНИЕ \n\nОБ АЛЕКСАНДРЕ СЕМЕНОВИЧЕ ШИШКОВЕ \n\n\nСей старец дорог нам; он блещет средь народа\r\nСвященной памятью двенадцатого года. \n\nПушкин \n\n [Эти два стиха написаны золотыми буквами под бюстом Александра Семеновича Шишкова, поставленным в Российской академии.]\r\nЯ хочу рассказать все, что помню об Александре Семеновиче Шишкове. Но я должен начать издалека.\r\nВ 1806 году я был своекоштным студентом Казанского университета. Мне только что исполнилось пятнадцать лет.\r\nНесмотря на такую раннюю молодость, у меня были самостоятельные и, надо признаться, довольно дикие убеждения;\r\nнапример: я не любил Карамзина и с дерзостью самонадеянного мальчика смеялся над слогом и содержанием его мелких прозаических сочинений!\r\nЭто так неестественно, что и теперь осталось для меня загадкой.\r\nЯ не мог понимать сознательно недостатков Карамзина, но, вероятно, я угадывал их по какому-то инстинкту и, разумеется, впадал в крайность.\r\nПонятия мои путались, и я, браня прозу Карамзина, был в восторге от его плохих стихов, от \"Прощания Гектора с Андромахой\" и от \"Опытной Соломоновой мудрости\".\r\nЯ терпел жестокие гонения от товарищей, которые все были безусловными поклонниками и обожателями Карамзина.\r\nВ одно прекрасное утро, перед началом лекции (то есть до восьми часов), входил я в спальные комнаты казенных студентов.\r\nВдруг поднялся шум и крик: \"Вот он, вот он!\" -- и толпа студентов окружила меня.\r\nВсе в один голос осыпали меня насмешливыми поздравлениями, что \"нашелся еще такой же урод, как я и профессор Городчанинов,\r\n[Профессор русской словесности.]\r\nлишенный от природы вкуса и чувства к прекрасному, который ненавидит Карамзина и ругает эпоху, произведенную им в литературе;\r\nзакоснелый славяноросс, старовер и гасильник, который осмелился напечатать свои старозаветные остроты и насмешки, и над кем же?\r\nНад Карамзиным, над этим гением, который пробудил к жизни нашу тяжелую, сонную словесность!\".\r\n..\r\nНарод был молодой, горячий, и почти каждый выше и старше меня:\r\nодин обвинял, другой упрекал, третий возражал как будто на мои слова, прибавляя: \"А, ты теперь думаешь, что уж твоя взяла!\r\n\" или: \"А, ты теперь, пожалуй, скажешь: вот вам доказательство!\" -- и проч.\r\nи проч.\r\nИзумленный и даже почти испуганный, я не говорил ни слова, и, несмотря на то, чуть-чуть не побили меня за дерзкие речи.\r\nЯ не скоро мог добиться, в чем состояло дело. Наконец, загадка объяснилась: накануне вечером один из студентов получил книгу Александра Семеныча Шишкова:\r\n[Напечатанную еще в 1803 году, но которая только через два года дошла до Казанского университета.]\r\n\"Рассуждение о старом и новом слоге\", которую читали вслух напролет всю ночь и только что кончили и которая привела молодежь в бешенство.\r\nВспомнили сейчас обо мне, вообразили, как я этому обрадуюсь, как подниму нос -- и весь гнев с Шишкова упал на меня.\r\nСреди крика и шума, по счастию, раздался звонок, и все поспешили на лекции, откуда я ушел домой обедать.\r\nПосле обеда я прошел прямо в аудиторию, а в шесть часов вечера, не заходя к студентам, что прежде всегда делал, отправился домой.\r\nВ продолжение суток буря утихла, и на другой день никто не нападал на меня серьезно.\r\nЯ выпросил почитать книгу Шишкова у счастливого ее обладателя, а через месяц выписал ее из Москвы и также \"Прибавление к Рассуждению о старом и новом слоге\".\r\nЭти книги совершенно свели меня с ума.\r\nИ всякому человеку, и не пятнадцатилетнему юноше, приятно увидеть подтверждение собственных мнений,\r\nкоторые до тех пор никем не уважались, над которыми смеялись все и которые часто поддерживал он сам уже из одного упрямства.\r\nТочно в таком положении находился я.\r\nМожно себе представить, как я обрадовался книге Шишкова, человека уже немолодого, достопочтенного адмирала,\r\nизвестного писателя по ученой морской части, сочинителя и переводчика \"Детской библиотеки\", которую я еще в ребячестве вытвердил наизусть!\r\nРазумеется, я признал его неопровержимым авторитетом, мудрейшим и ученейшим из людей! Я уверовал в каждое слово его книги, как в святыню!.\r\n. Русское мое направление и враждебность ко всему иностранному укрепились сознательно, и темное чувство национальности выросло до исключительности.\r\nЯ не смел обнаруживать их вполне, встречая во всех товарищах упорное противодействие,\r\nи должен был хранить мои убеждения в глубине души, отчего они, в тишине и покое, достигли огромных и неправильных размеров.\r\nТак шло все время до моего отъезда из Казани.\r\nВ 1807 году вышел я из университета, а в 1808-м уже служил переводчиком в \"Комиссии составления законов\".\r\nЯ оставил университет в таких годах, в которых надлежало бы поступить в него, следовательно вынес очень мало знаний.\r\nВ этом виноват был я сам, а не младенчество университета, в котором многие, учась вместе со мной, получили прочное, даже ученое образование.\r\nОсобенно процветала у нас чистая математика, которую увлекательно и блистательно преподавал адъюнкт Г.\r\nИ. Карташевский и которую я ненавидел, несмотря на то, что жил у него и очень его любил.\r\nМатематика была так сильна у нас, что когда по выходе Карташевского (это случилось уже без меня) приехал в Казань знаменитый тогда европейский математик Бартельс и,\r\nпришед на первую лекцию, попросил кого-нибудь из студентов показать ему на доске степень их знания,\r\nто Александр Максимыч Княжевич разрешил ему из дифференциалов и конических сечений такую чертовщину, что Бартельс,\r\nкак истинный ученый, пришел в восторг и, сказав, что для таких студентов надобно профессору готовиться к лекции, поклонился и ушел.\r\nЧерез несколько лет, встретясь как-то на дороге с Г. И.\r\nКарташевским, он остановил его, вышел из экипажа, заставил, разумеется, и Карташевского сделать то же и изъявил ему, как собрату по науке, свое глубокое уважение.\r\nНе имея никакой протекции и даже почти никого знакомых в Петербурге, я попал в переводчики \"Комиссии составления законов\" единственно потому, что Г. И.\r\nКарташевский, еще прежде меня оставивший Казанский университет, служил помощником редактора в одном из отделений Комиссии, которые назывались Редакторствами.\r\nКарташевский пользовался там, как и везде, где он служил, полным уважением. Я жил в Петербурге уединенно, также мало встречая сочувствия к моим убеждениям и обнаруживая их еще менее.\r\nЯ видался только с Шушериным; но в наших беседах преимущественно дело шло о театре и сценическом искусстве. Я служил уже около полугода.\r\nГлавным действующим лицом \"Комиссии составления законов\" был неутомимый немец Розенкампф: он писал и день и ночь, то по-немецки, то по-французски; с последнего я переводил на русский.\r\nНе могу утвердительно сказать, был ли какой-нибудь толк в неусыпных трудах Розенкампфа, но я часто слыхал, как подсмеивались над его немецкими теориями.\r\nВ составе государственных учреждений \"Комиссия составления законов\" была совершенно забыта. Вдруг директором Комиссии был определен М. М.\r\nСперанский, и ход дел оживился: директорскую канцелярию, названную по-новому: Письмоводством, значительно усилили;\r\nВронченко назначили письмоводителем; взяли двух чиновников от Розенкампфа, меня и Бачманова, и причислили к письмоводству.\r\nЭто передвижение было для меня счастливым событием: в письмоводстве встретился я с Александром Иванычем Казначеевым.\r\nЯ живо помню этот первый день, когда он обратил на себя мое внимание.\r\nКак теперь гляжу на его молодую, стройную, худощавую фигуру и свежее лицо, наклоненное над бумагой;\r\nдлинные волосы закрывали сбоку даже его большой нос, и красивые жемчужные строки выводила его рука.\r\nЯ сидел возле него, занимаясь своим делом.\r\nВдруг слышу тоненький голосок моего соседа,\r\nкоторым он очень резко бранил школу карамзинских последователей и критиковал переписываемую им бумагу Сперанского за иностранные слова и обороты.\r\n..\r\nМеня так и обдало чем-то родным, так и повеяло духом Шишкова! Я сейчас встал, отвел в сторону старшего чиновника письмоводства, Н. С.\r\nСкуридина, бывшего некогда моим товарищем по Казанской гимназии, и спросил: \"Кто этот молодой человек, который сидит подле меня?\" Скуридин улыбнулся и отвечал: \"Как кто?\r\nПлемянник Александра Семеныча Шишкова, такой же отчаянный славянофил (тогда это слово было уже в употреблении) и чуть не молится своему дяде\".\r\nЭтого было довольно. Через несколько часов я заключил с Казначеевым вечный союз братской дружбы, который мы оба свято храним и теперь.\r\nВ тот же вечер Казначеев обо всем рассказал своему дяде Шишкову, и на другой день, в десять часов утра, положено было представить меня главе славянофилов.\r\nНо что ж это такое было за славянофильство? Здесь кстати поговорить о нем и определить его значение. Надобно начать с того, что тогда, равно как и теперь, слово это не выражало дела.\r\nИ тогдашнее и теперешнее так называемое славянофильство было и есть не что иное, как русское направление,\r\nоткуда уже естественно вытекает любовь к славянам и участие к их несчастному положению.\r\nВпрочем, к Шишкову отчасти шло это имя, потому что он очень любил славянский, или церковный,\r\nязык и, сочувствуя немного западным славянам, много толковал и писал о славянских наречиях;\r\nно его последователи вовсе и об этом не думали.\r\nРусское направление заключалось тогда в восстании против введения нашими писателями иностранных, или, лучше французских слов и оборотов речи,\r\nпротив предпочтения всего чужого своему, против подражания французским модам и обычаям и против всеобщего употребления в общественных разговорах французского языка.\r\nЭтими, так сказать, литературными и внешними условиями ограничивалось все направление.\r\nШишков и его последователи горячо восставали против нововведений тогдашнего времени, а все введенное прежде, от реформы Петра I до появления Карамзина,\r\nпризнавали русским и самих себя считали русскими людьми, нисколько не чувствуя и не понимая, что они сами были иностранцы, чужие народу, ничего не понимающие в его русской жизни.\r\nДаже не было мысли оглянуться на самих себя. Век Екатерины, перед которым они благоговели, считался у них не только русским, но даже русскою стариною.\r\nОни вопили против иностранного направления -- и не подозревали, что охвачены им с ног до головы, что они не умеют даже думать по-русски.\r\nСам Шишков любил и уважал русский народ по-своему, как-то отвлеченно; в действительности же отказывал ему в просвещении и напечатал впоследствии, что мужику не нужно знать грамоте.\r\nТак бывают иногда перепутаны человеческие понятия, что истина, лежащая в их основе, принимает ложное и ошибочное развитие.\r\n-- Само собою разумеется, что никакое сомнение не входило в мою осьмнадцатилетнюю голову и что я был готов безусловно благоговеть перед Шишковым.\r\nНапрасный будет труд, если я захочу дать понятие о том, что происходило в моей голове и моем сердце, когда я воротился домой, расставшись с моим внезапным другом Казначеевым.\r\nКакую ночь провел я в ожидании утра, в ожидании свидания, знакомства с Александром Семенычем Шишковым!\r\nЯ представлял себе его каким-то высшим существом, к которому все приближаются с благоговением.\r\nЖивя в Петербурге, я постоянно желал и надеялся со временем как-нибудь его увидеть, но возможность личного и близкого знакомства никогда не входила мне в голову.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Басурман автора Лажечников И", "role": "user" }, { "content": "глаз заблистал в отверстии окна, и потом сменила этот глаз маленькая рука. Она держала пилу и свернутую бумажку.\r\nАнтон схватил то и другое, спрятал пилу за пазуху и прочел с трудом, в ужасном волнении, следующие строки, прыгавшие и двоившиеся в глазах: \"Завтра хотят выдать тебя головою татарам.\r\nНынче ночью ты должен бежать. Спили железные решетки: стража тебе не помешает.\r\nВ окно, и к занеглинной мельнице! Там будет ожидать тебя лошадь и проводник. От него получишь оружие и деньги.\r\nДалее, по пути, князь Холмский и Хабар расставили а разных местах своих лошадей и дворчан.\r\nОни выпроводят тебя до литовской границы. Спасайся в свое отечество.\r\nПрощай, милый, незабвенный друг, помни, что есть на Руси люди, которые тебя много, очень много любят и будут только тогда счастливы, когда узнают о твоем счастии.\r\nНе забудь и маленького друга своего Андрея. Подай тебе господи время и возможности спастись! До тех пор не буду покоен. Еще прощай, милый Антон!\"\r\nДуша узника расцвела: радость заблистала в глазах его. Он слышал уж свежий воздух, видел поля, небо, все это такое легкое, широкое, раздольное.\r\n.. Но лишь только мелькнули первые минуты восторга, пробужденного мыслью о спасении, о свободе, эгоизм дал место другому чувству.\r\nКуда бежит он? В Богемию.\r\nПравда, он найдет там свое отечество, безопасность, мать, нежно любимую; но найдет ли то, чем жизнь его красилась, найдет ли Анастасию? Что станется с ним без нее? Изноет с тоски.\r\nИ здесь, в Москве, какие будут следствия его побега? Не пострадают ли тюремные сторожи, дети боярские? Может статься, и друзья его? За него будут казни, прольется невинная кровь.\r\nНет, нет, никогда не решится он жертвовать для своей безопасности не только друзьями, но и сторонними, хотя бы последним из тюремных сторожей.\r\nЗа него никто не должен страдать. Господь осудил его; он выпьет чашу один.\r\nС одной стороны, мир звал его к себе, с другой - высокое христианское чувство приказывало ему не слушать голоса этого обольстителя.\r\nГолова его горела, сердце замирало... Надо было, однако ж, решиться... Он решился.\r\nПервым его делом было сжечь письмо Андрюшино.\r\nОн не отдал ему пилы назад, чтобы вдруг не огорчить его, но поспешил написать на лоскуте бумаги: \"Знаю, какая участь может постигнуть тех, кому поручена голова моя.\r\nСовесть и господь запрещают мне воспользоваться средствами спасения, которые мне предлагают.\r\nЯ спасусь, но могут погибнуть мои ближние. Благодарю друзей своих, благодарю тебя, милый Андрюша.\r\nВоспоминание о вашей дружбе усладит для меня последние мои минуты. Прощайте, обнимаю вас крепко, крепко. И там я буду близко от вас\".\r\nНаписав эти строки и схватив приготовленные к матери письма, он кашлянул у отверстия окна. - Что тебе? - проговорил знакомый голос.\r\n- Твою руку, - отвечал он. Маленькая рука опять появилась в отверстии. Антон прижал ее к губам своим и вложил в нее свою посылку.\r\nПринимая послание, Андрюша чувствовал, что на руку его капали слезы.\r\n\"Что бы они значили?\r\n\" - думал он с замиранием сердца, удерживая руку своего друга, спешил также расцеловать ее и потом спустился с плеч доброго тверчанина, который и ныне служил ему живою лестницей.\r\nЗагадка, его мучившая, должна была разрешиться дома, при свете огня.\n Чтобы не впасть в искушение, Антон забросил за окно пилу - последнее орудие спасения!.. Кончено!..\r\nПочти всю ночь пробыл узник на молитве.\r\nГрустно было ему расставаться с этим миром;\r\nно мысль, что он в чистоте сдает свою земную одежду, что любовь и дружба провожают его такими искренними, живыми изъяснениями, облегчали для него путь креста.\r\nВ полночь он начал засыпать. Ему казалось, будто он во сне слышит рыдания у окна своего. (Это рыдал Андрюша, прочитав ответ узника.\r\n) Но Антона так неугомонно, так сладко тянуло ко сну, что он не имел сил превозмочь его и проспал на своем жестком ложе до зари.\r\nВдруг... слышит шум, тревогу...\n - Где немчин? - кричат голоса нечистым русским языком. - Великий князь выдал нам его голову. Подавайте немчина.\r\nИ вслед за тем вторглось в его клеть несколько татар, атлеты наружностью, с глазами, кипящими гневом,\r\nбросились на него, повалили его, и, положив ему колено на спину, связали руки назад.\r\nНапрасное насилие! Антон не противился.\r\n- Иду, куда хотите, - сказал он с твердостью, - об одном только умоляю именем отца вашего, вашей матери, убейте меня скорей, только не мучьте.\r\n- Собаке будет и собачья смерть! - кричали татары. - Не жалел ты нашего царевича.\n - Вот тебе за племянника!\n - Вот за родного!\r\n- Вот за царевича нашего!\n И удары сыпались на несчастного по чем попало; кто бил его кулаком, кто рукоятью ножа.\r\nОколо казенного двора собрались во множестве конные и пешие татаре.\r\nОни встретили узника ругательствами, криками, хохотом. Так сонмище сатанинское приветствует свою жертву у входа в ад.\r\nУжасная процессия потянулась по набережной, по Великой улице, к Москворецкому мосту. Толпы народа начали сноваться вслед за ней.\r\nКазалось, надо бы ожидать, что чернь присоединит свои оскорбления к тем, которыми татаре угощали свою несчастную жертву:\r\nнапротив, русские, смотря на молодость, красоту, благородный вид Антона, слыша, что он готовился принять русский закон, жалели о нем и бранили татар: многие женщины плакали.\r\nБлиз Константино-Еленовских ворот князь Холмский, Аристотель и Хабар встретили процессию.\r\nОни бросились к начальникам ее и предлагали им богатый выкуп, чтобы они отпустили своего пленника.\r\nК друзьям Антона присоединилась молодая, прекрасная женщина: она положила в складчину их золотую цепь, монисты и другие богатые женские украшения. Это была Гаида.\r\nПоколебались было некоторые из татар; но родственники Каракачи не согласились.\r\nНаконец друзья несчастного, усиливая свои дары, могли только убедить их повременить казнью хоть несколько мгновений.\r\nЖдали еще снова милости от Ивана Васильевича. К нему пошел Андрюша; Андрюшу во что б ни стало обещал Курицын пропустить к великому князю.\r\nЧтобы, в случае прощения, скорей передать его распорядителям казни, Хабар поскакал на Константино-Еленовскую улицу; там он стал ожидать вестника.\r\nАристотель между тем пробрался к осужденному, утешал и успокаивал его.\r\nНедаром дал слово Курицын - Андрюша был уж у ног властителя, обнимал их, обливал слезами. Сначала не мог он ничего говорить.\r\nКак переменился маленький любимец великого князя с тех пор, как он не видал его! Куда девались румянец в лице, живость в глазах?\r\nВсе это сменили истома, мертвизна; глаза впали, лицо свело, губы запеклись, будто подернуло их землею.\r\n- Что тебе? - спросил властитель, невольно смущенный.\r\n- Помилуй, государь; прости Антона-лекаря, - говорил Андрюша голосом, в котором изливалась вся душа его. - Видит бог, он не виноват, злодеи подменили лекарство.\r\nЯ знаю его, я ручаюсь за него, он не сделает худого дела. Помилуй его, мой царь, мой отец! Будь великодушен. Пойду к тебе по гроб в кабалу.\r\nСделай из меня что хочешь, палатного мастера, каменщика, плотника; чем хочешь, всем буду для тебя. Буду служить тебе верным рабом, пока останется капля крови.\r\nПосылай меня, на какое дело тебе только вздумается, на ратное, на смерть; заточи меня вместо Антона, но только помилуй его. Буду вечно господа молить за тебя!\r\nВ помощь красноречивому стряпчему пришла Софья Фоминишна из другой горницы, из которой услыхала жалобные моления,\r\nраздиравшие душу, и также стала убедительно просить великого князя о помиловании лекаря.\r\nВ этом случае она не помнила зла на Антона за оскорбление брата ее, Андрея Фомича.\r\n- Добро, - сказал тронутый властитель, - ради вас милую Антона-лекаря.\r\nКурицын, - прибавил он, обратясь к своему дьяку, - пошли боярских детей именем моим освободить лекаря от татар и позови ко мне Даньяра. Авось уломаю его.\r\nВскрикнул Андрюша от радости... встал... опять пал в ноги Ивану Васильевичу, целовал их и быстрее молнии полетел из хоромин великокняжеских.\r\nДворецкого, который пытался было остановить его в переходах, сбил он с ног, забыв где-то свою шапку, бежал с обнаженною головой, как сумасшедший, по площадям и улицам.\r\nНа Константино-Еленовской улице не было уже Хабара... Неужели?..\r\nСердце у Андрюши замерло. Испуганный, задыхаясь, он упал... старался перевести дух, поднялся... опять побежал и опять упал.\r\n.. хотел что-то закричать, но осиплый голос его произносил непонятные слова; хотел поползть и не смог.\r\n.. Силы, жизнь оставляли его. Он бился на замерзлой земле; казалось, он с кем-то боролся... и наконец, изнемогши, впал в бесчувственность.\r\nВ таком состоянии нашел его Аристотель; он и сам походил на безумного.\r\n- Уж поздно! - сказал он гробовым голосом, поднял умирающего сына, взвалил его себе на плечо и повлекся с ним - и сам не знал куда.\r\nС этою ношей бродил он как тень, цепляясь за дома и за заборы. Кто-то из знакомых сжалился над ними и привел их домой.\r\nДа, уж было поздно.\r\nВидели, как прискакал к своим царевич Даньяр; слышали, как он сердился на них и отдал грозный приказ докончить несчастную жертву;\r\nвидели, как татаре повлекли Антона с берега под мост, на лед замерзшей реки, видели, как Антон поклонился народу,\r\nосвобожденный от уз, перекрестился, прижал что-то к груди своей, и как потом татарин.\r\n.. поднял высоко, торжественно за густые, светлые кудри бело-восковую голову...\r\nИ в то же самое время солнце там играло на небе!\r\nСобрав смертные останки, Хабар и тверчанин Афоня ночью похоронили их у \"Антонова двора, за Лазарем святым\".\r\nВот зачем приезжал Антон Эренштейн на Русь! Да еще затем, чтобы оставить по себе следующие почетные и правдивые строки в истории:\r\n\"Врач немчин Антон приехал {Прим. стр.\r\n340} (в 1485) к великому князю; его же в велице чести держал великий князь; врачева же Каракачу, царевича Даньярова, да умори его смертным зелием за посмех.\r\nКнязь же великий выдал его \"татарам\"... они же свели его на Москву-реку под мост зимою и зарезали ножем, как овцу\".\r\nЧто сделалось с Анастасией? С каждый днем в глазах и на душе ее стало более и более темнеть, так что скоро все слилось для нее в ужасный мрак.\r\nАнтон стал являться к ней, звать с собою.\r\n- Приду, скоро приду, милый суженый мой, - говорила она в помешательстве.\r\nСтрадала, томилась, сохла, наконец не выдержала... наложила на себя руки.\n Не спрашивайте меня, как это было.\r\nВы знаете по истории, что казнь врача привела в ужас всех иностранцев, живших тогда в Москве, что Аристотель бежал было в свою землю,\r\nчто \"князь великий пойма его и, ограбив, посади на Онтонове дворе за Лазарем святым\", что художник исполнил обет свой - докончил храм Успения пресвятой богородицы.\r\nНо что после сделалось с ним, с сыном его, куда след их девался - нигде не отыщете. Напрасно сердце ваше спрашивает, где лежит прах их... Бог весть!\r\nГрустно, очень грустно.\r\nВы, конечно, не спросите меня о будущности Хабара Симского {Прим. стр. 341}.\r\nСердцу каждого русского должны быть очень знакомы освобождение Нижнего-Новгорода от врагов,\r\nспасение нашей чести в Рязани, осажденной татарами при Василии Иоанновиче, и другие подвиги знаменитого воеводы.\r\nМы забыли сказать, что в день казни Антоновой родился Иоанну внук, Дмитрий Иванович.\r\nДумаем, нужно еще прибавить к заключению нашей повести, что место лекаря Антона при дворе великого князя заступил, по рекомендации Поппеля, мистра Леон, родом жидовин;\r\nчто этот мейстер лечил и залечил Иоанна младого и за то казнен всенародно {Прим.\r\nстр. 341} на Болвановке, за Москвой-рекой. Об этом никто не жалел: поделом была вору мука!\r\nПеренесемся теперь в немецкие земли.\n Поппель, возвратясь ко двору своего государя, спешил обрадовать дядю вестью о смерти его однофамильца.\r\n- Несчастный! - закричал барон вне себя. - Это был сын мой. Я убийца его. Проклинаю тебя вместе с собою!\r\nОн спешил рассказать встречному и поперечному повесть о рождении Антона и свои злодеяния.\r\nВскоре монастырь заключил его в стенах своих. В тот же монастырь последовал за ним новый отшельник: это был Антонио Фиоравенти.\r\nМожно судить, какова была их первая встреча.\r\nДолго еще встречались они каждый день в переходах монастырских,\r\nуниженно кланялись друг другу и поспешили у подножья креста смывать слезами глубокого раскаяния кровь невинной жертвы, которою были запятнаны.\r\nГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ\n ОПЯТЬ В БОГЕМИИ\n\n Не доиграна игра, не допета песенка.\n {Прим. стр. 341}\r\nВы помните, конечно, замок у Белой горы, на берегу Эльбы, хоть и давно расстались с ним.\r\nВот, без малого через три года, как мы побывали там, входим опять на двор, принадлежащий этому бедному замку.\r\nПрекрасный осенний день - заметьте, в Богемии - склоняется уж к вечеру и накидывает розовое покрывало на небо, на воды, на все предметы.\r\nИ замок в огнях, будто праздник в нем. Все творение, проникнутое каким-то упоительным спокойствием, дышит так легко, так сладостно.\r\nНа дворе замка маститый вяз, еще прекрасный, несмотря что старость и осень разубирают его, привлекает к себе юную, виноградную лозу,\r\nкоторая крепко его обнимает, вьется в ласковых побегах по ветвям и убирает их своими гроздиями, жарко пылающими от последних лучей солнца.\r\nНа одном суку повешена колыбель, вся в цветах. Старик, седовласый, длинный, сухощавый, с нежною заботливостью качает ее, сидя на скамейке.\r\nНо ребенок закричал, и старик спешит раздвинуть занавески, берет его к себе на руки, гулит и нянчит, пока не пришла мать.\r\nВот молодая женщина принимает сладкое бремя от пестуна, садится также под вязом и начинает кормить дитя грудью.\r\nВзоры ее то смотрят с любовью на ребенка, то с умилением встречают двух милых существ, которые подходили к вязу и недалеко от него остановились.\r\nОдин - молодой, статный, румяный крестьянин, или мызник (судя по одежде его, отличающейся от крестьянской некоторыми выгодными оттенками); другой - дитя, лет двух.\r\nМежду ними завязался спор, и мать угадывает, что победа останется на стороне последнего.\r\nДитя, весь покраснев, хочет во что б ни стало тащить заступ, который нес молодой крестьянин, отец маленького бунтовщика, идя с полевой работы.\r\nОтцу хотелось бы угодить ему, и между тем он боится, чтобы ноша не по силам не сделала ему вреда.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Островский А", "role": "user" }, { "content": "Плакать я не плачу, слез у меня нет, и тоски большой нет, а вот, говорю я тебе, пусто тут, у сердца. А в голове все дума. Думаю, думаю.\r\nПетр. А ты брось думать! Задумаешься - беда!\r\nАксюша. Да нельзя бросить-то, сил нет. Кабы меня кто уговаривал, я бы, кажется, послушалась, - кабы держал кто! И все мне вода представляется.\r\nПетр. Какая вода?\n Аксюша. Да вот что, милый ты мой, все меня в воду тянет.\r\nПетр. Ой, что ты, перестань!\r\nАксюша. Гуляю по саду, а сама все на озеро поглядываю.\r\nУж я нарочно подальше от него хожу, а так меня и тянет, хоть взглянуть; а увижу издали, вода-то между дерев мелькнет, - так меня вдруг точно сила какая ухватит, да так и несет к нему.\r\nТак бы с разбегу и бросилась.\r\nПетр. Да с чего ж это с тобой грех такой?\r\nАксюша. Сама не знаю. Вот как ты говорил вчера, так это у меня в уме-то и осталось. И дома-то я сижу, так все мне представляется, будто я на дно иду, и все вокруг меня зелено.\r\nИ не то чтоб во мне отчаянность была, чтоб мне душу свою загубить хотелось - этого нет. Что ж, жить еще можно.\r\nМожно скрыться на время, обмануть как-нибудь; ведь не убьют же меня, как приду; все-таки кормить станут и одевать, хоть плохо, станут.\r\nПетр. Ну, что уж за жизнь!\n Аксюша. А что ж жизнь? Я и прежде так жила!\r\nПетр. Ведь так-то и собака живет, и кошка; а человеку-то, кажись, надо бы лучше.\r\nАксгаша. Ах, милый мой! Да я-то про что ж говорю? Все про то же. Что жить-то так можно, да только не стоит.\r\nИ как это случилось со мной, не понимаю! Ведь уж мне не шестнадцать лег! Да и тогда я с рассудком была, а тут вдруг.\r\n.. Нужда да неволя уж очень душу сушили, ну и захотелось душе-то хоть немножко поиграть, хоть маленький праздничек себе дать.\r\nВот, дурачок ты мой, сколько я из-за тебя горя терплю. (Обнимает его.)\r\nПетр. Ах ты горькая моя! И где это ты так любить научилась? И с чего это твоя ласка так душу разнимает, что ни мать, кажется, и никто на свете.\r\n.. Только уж ты, пожалуйста! Ведь мне что же? Уж и мне за тобой... не миновать, выходит.\r\nАксюша. Ну, уж это твое дело. Ведь уж мне не узнать, будешь ли ты меня жалеть, или будешь смеяться надо мной. Мне с своей бедой не расстаться, а тебе дело до себя, мне легче не будет.\r\nПетр. Нет, уж ты лучше подожди; хоть немного, да поживем в свою волю. Да что загодя и думать-то! Еще вот что твой братец скажет?\r\nАксюша. Конечно, коли есть случай, зачем его обегать.\r\nПетр. Может, и выручит.\n Аксюша. Может быть. Ты никого не видал в саду?\n Петр. Геннадия Демьяныча камарден тут путался.\n Аксюша. Так ты ступай! Время уж.\r\nПетр. А ты, Аксюша, домой, чтоб... а то... и боже тебя охрани!\n Аксюша. Домой, домой, не бойся. Что мне за охота: у меня теперь все-таки что-нибудь впереди есть.\r\nПетр. Ну, то-то же, смотри! (Целуются.) Я на тебя в надежде. (Уходит.)\n\n Аксюша хочет идти домой, оборачивается и видит Несчастливцева, который\r\nвыходит из беседки.\n\n ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ\n\n Аксюша, Несчастливцев, потом Счастливцев.\r\nНесчастливцев (про себя). Женщина, прекрасная женщина. (Подходит к Аксюше.) Ты женщина или тень?\n Аксюша. Братец!\r\nНесчастливцев. А! Я вижу, что ты женщина. А я желал бы теперь, в эту прекрасную ночь, побеседовать с загробными жителями.\n Аксюша. Братец!\r\nНесчастливцев. Много тайн, много страданий унесли они с собой в могилу. Душа моя мрачна, мне живых не надо. Мне нечего говорить с живыми! Мне нужно выходцев с того света! Прочь!\r\nАксюша. Братец, и я много страдала, и я страдаю.\n Несчастливцев. Ты?\n Аксюша. Я. Я очень несчастна.\n Несчастливцев. О, если ты несчастна, поди ко мне, поди на грудь мою.\r\nАксюша прилегает к нему на грудь.\n\n Я два раза тебе брат: брат по крови и брат по несчастию.\n Аксюша (опускаясь на колени). Братец, я виновата.\r\nНесчастливцев (поднимая ее). Нет, нет, не передо мной! Можешь ли ты быть виновата? Ты, такая юная, такая прекрасная? И перед кем же? Что я? Я отребие, обноски человечества.\r\nАксюша. Я виновата передо всеми, перед собой! Я люблю...\n Несчастливцев. Дитя мое! люби, кого хочешь. На то тебе бог дал сердце, чтоб любить.\r\nАксюша. Ах, что вы говорите! Любить! Я люблю, не помня себя; но ведь мне нужно выйти за него замуж, нужно, нужно!\r\nНесчастливцев. А кто ж тебе мешает?\n Аксюша. Люди мешают, люди, которые власть имеют.\r\nНесчастливцев. А ты их не слушай! Иди за того, кого любишь. И да будет над тобой мое благословение!\r\nАксюша. Он не женится на мне без приданого, отец ему не позволяет. Нужно приданое, а у меня его нет.\r\nНесчастливцев. Какой вздор! Счастье дороже денег.\n Аксюша. Мне нет счастья без денег.\n Несчастливцев. А много ль денег нужно?\r\nАксюша. Две тысячи рублей.\n Несчастливцев. Какие пустяки! Неужели Раиса Павловиа откажет тебе в такой малости?\r\nАксюша. Откажет. Меня держат из милости, кормят из милости; смею ли я еще просить приданого! Корку хлеба дадут мне, а денег нет.\r\nНесчастливцев. И от такой ничтожной суммы зависит счастие девушки, счастие молодой души...\n Аксюша. Нет, не счастие, а жизнь.\r\nНесчастливцев. Жизнь? Силы небесные! Так ли ты сказала?\n Аксюша. Так, братец.\r\nНесчастливцев. Наконец, боже! Неужели я вижу женщину? И любовь твоя не простая прихоть? И ты готова на все жертвы?\r\nАксюша. Много я жертв принесла этой любви; а жизнь моя так горька, так горька, что ее и жалеть не стоит.\r\nНесчастливцев. И ты без страха?\n Аксюша. Без страха, хоть сейчас...\n Несчастливцев (простирает над ней руки). Ангелы божий, покройте ее своими крылами!\r\nАксюша склоняет голову в молчании, сложа руки.\n Короткая пауза.\r\nАксюша. Братец, не сердитесь на меня! Не подумайте обо мне дурно! Мне так тяжко сказать вам...\n Несчастливцев. Говори, говори!\r\nАксюша.\r\nБратец, не сочтите меня за обманщицу, за бедную родственницу-попрошайку!\r\nБратец, мы жили с маменькой очень бедно; я была ребенком, но я ни разу не поклонилась, ни разу не протянула руки богатым родственникам; я работала.\r\nТеперь, братец, только вас одного я прошу, и то ночью, благо не видно стыда на щеках моих: братец, вы богаты, одиноки, дайте мне счастье, дайте мне жизнь. (Становится на колени.)\r\nНесчастливцев (поднимает ее, растроганный и с дрожью в голосе). Дитя мое! Дитя мое!\r\nАксюша. Если б не страх стыда за мою грешную любовь, я бы никогда, никогда...\r\nБудьте мне отцом, я девушка добрая, честная. Я научу маленьких детей моих благословлять вас и молиться за вас.\r\nНесчастливцев. О, замолчи, замолчи! Я вырву все свои волосы.\r\nО, дитя мое! Я преступник!\r\nЯ мог иметь деньги, мог помочь тебе, мог сделать тебя счастливой; и я промотал, прожил их беспутно; я их втоптал в грязь вместе с своей молодостью, с жизнью.\r\nИ вот когда они нужны, их нет у меня.\r\nЕсли б я знал, если б я знал, я бы питался одним хлебом, я бы ходил в рубище и каждый рубль зашивал в это рубище.\r\nМы пьем, шумим, представляем пошлые, фальшивые страсти, хвастаем своим кабачным геройством; а тут бедная сестра стоит между жизнью и смертью. Плачь, пьяница, плачь!\r\nАксюша. Братец, братец!\r\nНесчастливцев.\r\nПрости меня, прости! Я бедней тебя, я прошел пешком сотни верст, чтобы повидаться с родными; я не берег себя, а берег это платье, чтоб одеться приличнее, чтоб меня не выгнали.\r\nТы меня считаешь человеком, благодарю тебя! Ты у меня просишь тысячи - нет у меня их.\r\nСестра, сестра! не тебе у меня денег просить! А ты мне не откажи в пятачке медном, когда я постучусь под твоим окном и попрошу опохмелиться. Мне пятачок, пятачок! Вот кто я!\r\nАксюша (хватаясь за сердце).\r\nОх, ох! Еще, еще горе! еще обман моему сердцу! За что же я себя обидела! И я, глупая, понадеялась! Разве я смею надеяться!\r\nРазве есть для меня надежда! Прощайте! (Отходит, шатаясь, потом быстрее и быстрее, и наконец бежит.\r\n)\r\nНесчастливцев (смотрит ей вслед). Куда она? Она бежит, бросает платок с себя, она у берега. Нет, нет, сестра! Тебе рано умирать! (Убегает.)\n\n Входит Счастливцев.\r\nСчастливцев. Ну, убежал куда-то. Уж не топиться ли? Вот бы хорошо-то.\r\nТуда ему и дорога! Зайду в беседку, соберу свою библиотеку, и прощайте! Посижу в кустах до свету, и марш. Деньги есть; слава богу, занял-таки, удалось наконец.\r\nХороший это способ доставать деньги; да все как-то мне несчастливилось до сих пор, такой мнительный народ стал. Ну, теперь доберусь до какого-нибудь театра. (Уходит в беседку.)\r\nВыходит Несчастливцев, поддерживая Аксюшу, которая едва идет.\r\nНесчастливцев. Нет, нет, дитя мое! Как ни велико твое горе, а умереть тебе я не дам.\r\nТебе надо жить, ты еще так молода! Тебя заело горе, надоела тебе молодая жизнь? Забудь это горе, брось эту жизнь! Начнем новую, сестра, для славы, для искусства.\r\nАксюша. Я ничего не знаю, ничего не чувствую, я мертвая. Отдохнуть мне.\r\nНесчастливцев (сажая ее на скамью). Ты ничего не знаешь? Нет, дитя мое, ты знаешь больше других; ты знаешь бури, знаешь страсти - и довольно!\r\nАксюша. Делайте что хотите. У меня впереди ничего нет. Куда вы меня зовете, зачем вы меня зовете, что там - я не знаю. Хуже не будет.\r\nНесчастливцев. И там есть горе, дитя мое; но зато есть и радости, которых другие люди не знают.\r\nЗачем же даром изнашивать свою душу! Кто здесь откликнется на твое богатое чувство? Кто оценит эти перлы, эти брильянты слез? Кто, кроме меня? А там.\r\n.. О! Если половину этих сокровищ ты бросишь публике, театр развалится от рукоплесканий. Тебя засыплют цветами, подарками.\r\nЗдесь на твои рыдания, на твои стоны нет ответа; а там за одну слезу твою заплачет тысяча глаз.\r\nЭх, сестренка! Посмотри на меня. Я нищий, жалкий бродяга, а на сцене я принц.\r\nЖиву его жизнью, мучусь его думами, плачу его слезами над бедною Офелией и люблю ее, как сорок тысяч братьев любить не могут.\r\nА ты! Ты молода, прекрасна, у тебя огонь в глазах, музыка в разговоре, красота в движениях. Ты выйдешь на сцену королевой и сойдешь со сцены королевой, так и останешься.\r\nАксюша. Я убита, братец, убита.\n Несчастливцев. Ты оживешь, сестра, первые звуки оркестра воскресят тебя.\n Аксюша. А Петя?\r\nНесчастливцев. Сестра, ты женщина, а женщины забывают скоро. Ты забудешь его, как забывают все свою первую любовь.\r\nМного молодых красавцев, много богачей будут ловить каждый твой взгляд, каждое твое слово.\r\nАксюша (качая головой.) Это нехорошо.\r\nНесчастливцев. Тем лучше, дитя мое; тем больше чести для тебя. Ты брось, оттолкни с презрением золото богача и полюби бедного артиста. Решайся, дитя мое!\r\nАксюша. Как вам угодно. Я готова на все.\r\nНесчастливцев. Ты будешь моею гордостью, моею славой. А я буду тебе отцом, дитя мое, буду твоей нянькой, твоей горничной.\r\nПойдем ко мне! В такую ночь грешно спать. У меня есть несколько ролей, я тебе почитаю. Эту ночь я отдаю тебе, в эту ночь я посвящаю тебя в актрисы.\r\nАксюша. Пойдемте! (Идут к беседке, навстречу им Счастливцев с узлом.)\r\nНесчастливцев. Стой, беглец! Я великодушен, я тебя прощаю. Торжествуй, Аркашка! У нас есть актриса; мы с тобой объедем все театры и увидим всю Россию.\r\nУходят в беседку.\n Выходят Гурмыжская и Улита.\n\n ЯВЛЕНИЕ СЕДЬМОЕ\n\n Гурмыжская и Улита.\n\n Гурмыжская. Ты говорила ему?\r\nУлита. Как же, сударыня, говорила и очень политично говорила.\r\nБарыня, говорю, не почивают, потому погода необнаковенная; гуляют они по саду, и даже, может, скучают, так как одни, не с кем им время провести.\r\nА вы лежите да нежитесь, какой же вы кавалер после всего этого. Он сейчас вскочил и стал одеваться.\r\nГурмыжская. Ну, хорошо.\n Улита. Да вот еще, матушка барыня, уж и не знаю, как вам доложить.\n Гурмыжская. Говори, что такое!\r\nУлита. Барышня куда-то скрылась.\n Гурмыжская. Ушла?\n Улита. В комнате нет, и постель не смята.\n Гурмыжская. И прекрасно.\r\nУлита. Как же, матушка барыня?\r\nГурмыжская. Да так же. Я очень рада. Она мне уж давно надоела, я все не знала только, как ее выжить из дома.\r\nА теперь вот и причина есть; что мне ее жалеть, когда она сама себя не жалеет. Я говорила, что она его не стоит.\r\nУлита. Не стоит, не стоит... Далеко ей! Уж и я немало дивилась, как этакому красавцу милому да такая...\n Гурмыжская. Ну, это не твое дело!\r\nУлита. Слушаю-с. Уж и еще я узнала кой-что, да только как-то и выговорить страшно. Как услыхала я, так всю в ужас ударило, и так даже по всем членам трясение.\r\nГурмыжская. Сколько раз тебе приказано, чтоб ты таких глупых слов не говорила. Я сама женщина нервная.\r\nТы всегда меня прежде напугаешь до истерики, а потом скажешь какие-нибудь пустяки.\r\nУлита. Пустяки, матушка барыня, пустяки, не извольте беспокоиться! Насчет Геннадия Демьяныча.\r\nГурмыжская. Что же?\r\nУлита. Да ведь он вас обманул; он не барин, а актер, и родовую свою фамилию нарушил, теперь Несчастливцев прозывается.\r\nИ не столько на театре они, а больше все будто пьянством. И одежонка-то вся тут, что на нем, уж я это доподлинно знаю; и пришли сюда пешком с котомочкой.\r\nГурмыжская. Так он Несчастливцев; слыхала, слыхала. Ну, это еще лучше.\r\nУлита. И человек-то его тоже актер, только, матушка барыня, и из актеров-то он самый каторжный, как есть одних чертей представляет.\r\nГурмыжская. Тем лучше, тем лучше! Как все это ловко для меня устроилось.\n Улита. Да чем же, матушка барыня, хорошо?\r\nГурмыжская. А тем, что завтра же утром их здесь не будет. У меня не гостиница, не трактир для таких господ.\r\nУлита. Истинно, матушка барыня. Пожалуйте ручку. (Тихо.) Алексей Сергеич идут. (Отходя.) Уж вот, можно сказать, картинка, а не барин. (Уходит.)\n\n Входит Буланов.\r\nЯВЛЕНИЕ ВОСЬМОЕ\n\n Гурмыжская и Буланов.\n\n Буланов (торопливо поправляясь). Что же вы, Раиса Павловна, мне прежде не приказали? Вы бы мне сказали-с.\n Гурмыжская. Что?\r\nБуланов. Что вы любите гулять по ночам-с.\n Гурмыжская. Да тебе-то что ж за дело! Я люблю природу, а ты, может быть, не любишь?\r\nБуланов. Я ведь как прикажете-с. Ежели вам одним скучно...\r\nГурмыжская. А тебе не скучно в такую ночь? Тебя не трогает ни луна, ни этот воздух, ни эта свежесть? Посмотри, как блестит озеро, какие тени от деревьев! Ты холоден ко всему?\r\nБуланов. Нет-с, как холоден! Я только не знаю, что вам угодно-с, как для вас приятнее.\n Гурмыжская. А, мой милый, ты хочешь играть наверное?\r\nБуланов. Я бы, кажется, бог знает что дал, только б узнать, что вы любите! Я бы уж так и старался.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Островский А", "role": "user" }, { "content": "Негина. Не может быть: какие у тебя затруднения! Я не верю. Тебе так легко, хорошо живется на свете.\r\nСмельская. А вот видишь. (Отводит Негину к стороне.) За мной очень ухаживает князь.\n\n Негина. Так что ж! Уж это твое дело.\r\nСмельская. Конечно, мое дело, я это знаю; но мне и Великатова не хочется упустить.\n\n Негина (с некоторым волнением). А разве Великатов тоже за тобой ухаживает?\r\nСмельская. Он странный какой-то: каждый день бывает у меня, исполняет все мои желания, а ничего не говорит.\r\n.. Он робок, должно быть. Ведь бывают такие характеры. Как мне теперь поступить, уж я и не знаю.\r\nПоказать князю холодность - наживешь врага; а Великатов, пожалуй, уедет завтра, и его потеряешь.\r\nЛюбезничать с князем будет и неблагодарно с моей стороны, да и Великатов мне гораздо больше нравится.\r\nНегина. Еще бы! Конечно... Кому он не понравится!\r\nСмельская. Ты находишь? А что я узнала про него! Ведь у него миллионное состояние; он только прикидывается таким простым. Уж и не знаю, что мне делать. Поверишь ли, Саша, измучилась.\r\nНегина. Я ведь ничего не понимаю в этих делах; спроси вон Петра Егорыча.\r\nСмельская. Что ты! А он-то что понимает? Он будет городить свою философию; нужно очень. И ты, милая Саша, напрасно его слушаешь! Не слушай, не слушай ты его, коли добра себе желаешь.\r\nОн тебя только с толку сбивает. Философия-то хороша в книжках; а он поживи-ка попробуй на нашем месте! Уж есть ли что хуже нашего женского положения! Ты домой, так пойдем!\r\nНегина. Мне бы хотелось поговорить с Гаврилом Петровичем, я его дожидаюсь.\n\n Смельская. Так и я подожду.\r\nПодходят к Мелузову, который смотрит на трагика.\n\n Трагик (поднимая голову, Мелузову). Кто ты такой? Зачем ты здесь?\r\nНегина. Он со мной пришел.\n\n Трагик. Александра Николавна!.. Саша! Офелия! Зачем он здесь?\r\nНегина. Это мой жених, мой учитель.\n\n Трагик. Учитель! Чему же он тебя учит?\n\n Негина. Всему хорошему.\r\nТрагик (Мелузову). Ну, поди сюда!\n\n Мелузов подходит.\n\n Давай руку!\n\n Мелузов подает руку.\r\nЯ сам тоже учитель, да, учитель. Что ты на меня смотришь? Я учу богатого купца.\n\n Мелузов. А позволено ли мне будет спросить?..\r\nТрагик. Спрашивай!\n\n Мелузов. Чему, например, вы учите?\n\n Трагик. Благородству.\r\nМелузов. Предмет серьезный.\r\nТрагик. Я думаю, да-с... я думаю. Это не то, что твоя география какая-нибудь.\r\nЗначит, мы с тобой учителя, ну, и прекрасно. По этому случаю пойдем в буфет, выпьем и, разумеется, на твой счет.\r\nМелузов. Ну, уж извините! На этом поприще я вам не товарищ, я не пью.\n\n Трагик. Саша, Саша! Александра! К нам, к артистам, в храм муз, кого ты водишь с собой!\r\nМелузов. Да пойдемте! Вы будете пить вино, а я стакан воды выпью.\r\nТрагик. Пошел ты к черту! Уберите его! (Опускает голову.) Где мой Вася?\r\nВходят Дулебов, Великатов, Бакин, Вася, за ним лакей из буфета с бутылкой портвейна и рюмками; нескольколиц из публики, которые остаются в глубине сцены.\r\nЯВЛЕНИЕ СЕДЬМОЕ\r\nДулебов садится на скамейку с правой стороны, с ним рядом садится Смельская, неподалеку от них Мелузов и Негина; к ним подходят с левой стороны Великатов и Бакин.\r\nТрагик сидит в прежнем положении, к нему подходит Вася и лакей из буфета, который ставит бутылку и рюмки на стол и отходит к стороне.\r\nПублика частию стоит, а частию садится за столики в глубине. Потом Мигаев.\r\nВася (трагику, наливая рюмку вина). Покорнейше прошу, пожалуйте!\r\nТрагик. Не проси, и так выпью. К чему много слов: \"Покорнейше прошу, пожалуйте!\" Скажи: пей! Видишь, как просто - всего только одно слово; а какая мысль глубокая.\r\nИз театра выходит Мигаев.\r\nНегина. Гаврило Петрович, пожалуйте сюда!\n\n Мигаев (подходя к Негиной). Что вам угодно?\r\nНегина. На сцене вы всё бегали от меня; я желаю теперь поговорить с вами здесь, при посторонних.\r\nМелузов. Да, интересно будет выслушать от вас мотивы ваших поступков.\n\n Мигаев. Каких поступков-с?\n\n Мелузов. Вы назначили бенефис Александры Николаевны в самом конце ярмарки.\r\nМигаев. Самое лучшее время-с. По контракту я обязан дать бенефис госпоже Негиной во время ярмарки; но там не сказано, в начале или в конце; это уж мое дело-с.\r\nМелузов. Вы стоите на почве закона; это я понимаю. Но, кроме закона, существуют еще для человека нравственные обязанности.\r\nМигаев. Это какие же такие-с, и к чему весь этот разговор?\r\nМелузов. А вот послушайте: вы отодвинули бенефис до последнего дня, поздно выпустили афиши и не дали Александре Николавне сыграть перед бенефисом. Это ваши поступки.\r\nМигаев. Точно так-с.\r\nМелузов. Но Александра Николавна этого не заслужила, потому что в продолжение ярмарки доставляла вам всегда полные сборы, чего другие не делали.\r\nВот и потрудитесь оправдать свое поведение.\r\nТрагик. Ефиоп!\n\n Мигаев. Сколько мне известно, вы у нас в театре не служите; а посторонним я в своих делах отчета не даю-с.\r\nДулебов. Разумеется. Что за допрос! Он хозяин в театре, он поступает, соображаясь с своими расчетами и выгодами.\r\nМелузов. Тем не менее такие поступки называются неблаговидными, и господин, позволяющий себе подобный образ действий, не имеет права считать себя честным человеком.\r\nО чем я и имею честь объявить вам перед публикой. И затем мы считаем себя удовлетворенными.\r\nМигаев. Как вам угодно-с, как вам угодно-с, мне все равно. У публики вкусы разные, на всех не угодишь: вам мои поступки не нравятся, а князь их одобряет.\r\nМелузов. Какое мне дело до князя! Нравственные-то законы для всех одинаковы.\n\n Мигаев подходит к князю.\r\nБакин. Вот охота людям даром терять красноречие, проповедовать Мигаеву об честности! Уж это очень наивно.\r\nЧестность он давно считает предрассудком, и для него разницы между честным и бесчестным поступком не существует, пока его не побили.\r\nА вот плюхи две-три влетит, тогда он задумается: должно быть, мол, я какую-нибудь мерзость сделал, коли меня бьют.\r\nТрагик. Да и влетит, и дождется, уж это я ему давно пророчу.\n\n Мигаев (подойдя к Негиной). Значит, вы, госпожа Негина, изволите быть на меня в претензии?\r\nНегина. Конечно. И вы еще спрашиваете.\n\n Мигаев. В таком случае, что же вас заставляет служить у меня? Контракт ваш кончается.\r\nНегина. Да, но ведь вы сами просили, чтоб я его возобновила.\n\n Мигаев. Извините, передумал-с. По требованию публики должен на ваше место пригласить другую артистку.\r\nНегина стоит в изумлении.\n\n Трагик. Офелия, удались от людей!\r\nНегина. Вы должны были предупредить меня заранее; у меня были приглашения от других антрепренеров, я всем отказывала, я верила вашему слову.\r\nМигаев. Словам-то вы напрасно верите. Мы за каждое свое слово отвечать никак не можем, - мы зависим от публики и должны исполнять ее желания.\r\nНегина. Куда же мне теперь, я и не знаю; вы меня поставили в такое положение...\r\nМигаев. Виноват-с. С другой бы артисткой я так и не сделал; но вы такой талант, для вас никакого ущерба не будет, вас везде примут с радостью.\r\nНегина (сквозь слезы). Вы еще смеетесь надо мной... Но хорошо еще, что вы мне это сказали накануне моего бенефиса.\r\n.. я завтра прощусь с публикой... которая меня так любит... Надо напечатать, что я играю в последний раз.\r\nВася. Мы и без афиш везде разблаговестим.\r\nНегина (Великатову). Вы, Иван Семеныч, не уедете до завтра?\n\n Великатов. Нет, еще не уеду-с.\n\n Негина. Значит, будете в театре?\n\n Великатов. Непременно.\r\nБакин. Только вы этого на свой счет не принимайте: он остается не для вашего бенефиса, у него еще не кончены дела - есть в виду какая-то операция.\r\nВеликатов. Действительно есть. Эта операция не секрет, господа; я ее не скрою от вас; я хочу купить бенефис у Александры Николавны. Может быть, и наживу что-нибудь.\r\nНегина. Как? Вы хотите купить мой бенефис? Вы не шутите? Это еще новая обида, новая насмешка надо мной?\r\nВеликатов. Нисколько не шучу. Как вы цените ваш бенефис, что вам угодно получить за него?\n\n Негина. Я ни во что его не ценю, он ничего не стоит. Дай бог, чтобы убытку не было.\r\nВася. Напрасно изволите беспокоиться, ваш бенефис оченно можно купить-с.\r\nВеликатов. Сколько может получить бенефициант, если театр полон и цены большие? Ведь брал же кто-нибудь очень хорошие бенефисы?\r\nТрагик (ударяя кулаком по столу). Я.\n\n Вася. Мы с ним в начале ярмарки триста пятьдесят рублей взяли.\n\n Великатов. Угодно вам получить триста пятьдесят рублей?\r\nНегина. Я не могу; это очень много, это подарок... я не желаю получать подарков, это не в моих правилах.\r\nВеликатов. Как приятно слышать такие речи от молодой артистки! Сейчас видно, что у вас есть хороший руководитель, человек с честными, благородными убеждениями.\r\nВася. Да ничего не дорого, Александра Николавна, помилуйте-с! Уж коли Иван Семеныч берутся за это дело, так у вас завтра вся ярмарка будет.\r\nЯ пятьдесят рубликов накину; угодно взять четыреста рублей?\r\nВеликатов. Нет, извините, я не уступлю, я предлагаю Александре Николавне пятьсот рублей.\r\nВася. Шабаш, дальше не пойду; цена настоящая.\n\n Негина. Да что вы делаете, господа? Ведь у меня бенефис половинный, да еще расходы.\r\nВася. В убытке не будем-с; люди коммерческие; завтра к одиннадцати часам ни одного билета не останется. (Великатову.) Позвольте в долю войти! Пожалуйте два бельэтажа и дюжину кресел!\r\nВеликатов. Возьмите у кассира да скажите ему, чтобы он деньги за билеты, которые продал, и все оставшиеся билеты, исключая верхних, доставил мне сейчас же! Я здесь подожду.\r\nВася. Хорошо, я скажу-с. Извольте получить за два бельэтажа и двенадцать кресел. (Отдает деньги.)\r\nВеликатов (принимая деньги). Тут сто рублей.\r\nВася. Так точно, в расчете-с. Позвольте, тут наших есть человека четыре, так, может, найдутся охотники; я сейчас сбегаю. (Уходит в глубь сцены.)\r\nВеликатов. Я еще не получил вашего согласия, Александра Николавна.\n\n Негина (Мелузову). Как мне поступить, Петр Егорыч! Я не знаю; как вы скажете, так я и сделаю.\r\nМелузов. И я не знаю: я в таких вопросах не компетентен. Покуда, кажется, все в законных формах. Соглашайтесь.\r\nНегина (Великатову). Я согласна, благодарю вас.\n\n Великатов. Благодарить не за что, я наживу деньги: я должен вас благодарить.\r\nМигаев (Дулебову). А вы, ваше сиятельство, пари предлагали.\n\n Дулебов. Ну, кто же мог ожидать. Это совсем особенный случай.\r\nБакин (Великатову). Мне билетик оставьте! Любопытное это будет зрелище.\r\nВася возвращается.\r\nВася. Билеты и деньги кассир сейчас принесет, только кассу подсчитает. Я еще взял десять кресел по пяти рублей. Извольте получить. (Отдает Великатову 50 рублей.)\r\nВеликатов. Не дорого ли это?\r\nВася. Ничего не дорого; сейчас четыре билета по пяти рублей продал, а завтра у меня пойдет первый ряд по десяти, да на подарок беру по десяти рублей с рыла.\r\nДулебов. Уж это надо быть совсем дураком, чтобы в провинциальном театре платить по десяти рублей за кресло.\r\nВася. Да уж в первом-то ряду, ваше сиятельство, у кассира только одно место осталось.\n\n Дулебов. В таком случае, Иван Семеныч, оставьте его за мной.\r\nВеликатов. За десять рублей, князь?\n\n Дулебов. Что ж делать, коли все с ума сошли.\r\nВася. Ну, Гаврило Петрович, закрывай лавочку! Как Александра Николавна уедет, тебе больше не торговать! Баста! Калачом в театр не заманишь. Так ты и ожидай!\r\nНегина. Дайте мне пальто, Петр Егорыч! До свиданья, господа! Благодарю вас! Вы меня утешили, а уж я плакать собиралась, право, господа, так обидно, так обидно...\r\nМелузов подает ей пальто, Негина надевает его.\n\n Трагик. Вася, спрашивай шампанского!\n\n Вася. Да разве нужно?\r\nТрагик. Да как же, чудак; ты поступил благородно, так надо тебя поздравить, братец.\n\n Вася. Так давно бы ты сказал. Человек, бутылку шампанского!\r\nНегина. Прощайте, господа!\n\n Великатов. Позвольте вам предложить мою коляску.\r\nСмельская. Предлагаете коляску и себя, конечно, в провожатые?\r\nВеликатов. Нет, зачем же! Александра Николавна поедет с своим женихом. (Мелузову.) Кстати уж и вас кучер завезет домой; а потом вы его пришлите.\r\nМелузов. Обо мне-то уж ваши заботы я считаю, извините, лишними. (Закутывается пледом.\r\nВеликатов ему помогает.) Вы напрасно беспокоитесь, я привык обходиться без чужой помощи. Это мой принцип.\r\nВеликатов. Но его трудно выдержать: без взаимной помощи люди не обходятся.\r\nНегина (Великатову). Вы такой благородный человек, такой деликатный... Я вам так благодарна, я не знаю как и выразить... Я вас поцелую завтра.\n\n Великатов. Очень буду счастлив.\r\nСмельская. Завтра? Это долго ждать. (Дулебову.) Князь, а я вас поцелую сегодня, сейчас.\n\n Дулебов. Готов служить, моя прелесть. Распоряжайтесь мной как угодно!\r\nСмельская целует Дулебова.\n\n Негина. Ну, прощайте, господа, прощайте! (Посылает рукой поцелуи.)\r\nТрагик. Офелия! о нимфа! помяни меня в твоих святых молитвах.\n\n\n\n\n\n ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ\n\n ЛИЦА:\r\nН е г и н а.\n\n Д о м н а П а н т е л е в н а.\n\n В е л и к а т о в.\n\n Б а к и н.\r\nМ е л у з о в.\n\n Н а р о к о в.\n\n В а с я.\n\n Т р а г и к.\n\n М а т р е н а, кухарка Негиной.\r\nДекорация первого действия. Вечер, на столе две свечи.\n\n\n\n ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ\r\nМатрена, потом Домна Пантелевна.\n\n Матрена (у двери). Кто там?\n\n За сценой голос Домны Пантелевны:\r\n\"Это я, Матрена!\"\n\n Сейчас отпираю.\n\n Входит Домна Пантелевна.\n\n Киатра-то разошлась?\r\nДомна Пантелевна. Нет еще, не совсем, с полчаса пройдет. Я нарочно пораньше; надо чай приготовить. Саша приедет, так чтобы ей не дожидаться. Самовар-то готов у тебя?\r\nМатрена. Развела, гляди, зашумит скоро.\n\n Домна Пантелевна. А зашумит, так прикрой.\r\nМатрена.\r\nЧто его прикрывать-то!\r\nНаш самовар и зашумит, так не скоро кипеть-то сберется; уж он поет-поет на разные голоса, надсажается-надсажается, а все толку мало;\r\nа раздувать примешься, так он хуже, ровно тебе на смех.\r\nУ меня с ним брани немало бывает.\r\nДомна Пантелевна. Измучилась я в театре-то; жара, духота, радехонька, что выкатилась.\r\nМатрена. Да, вестимо, летнее дело в четырех стенах сидеть, а народу, поди, много?\n\n Домна Пантелевна. Полнехонек театр, как есть; кажется, яблоку упасть негде.\r\nМатрена. Ишь ты! Чай, в ладоши-то трепали-трепали?\n\n Домна Пантелевна. Всего было. Поди-ка погляди самовар-то да сбери в ее комнате! Постой-ка, кто-то подъехал. Саше бы еще рано.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Басурман автора Лажечников И", "role": "user" }, { "content": "- Ты же что?.. - произнес он, грозно обратясь к Мамону, и вслед за тем ударил его посохом по лицу.\n Мамон чувствовал, что жизнь его висит на волоске, и отвечал с твердостию:\r\n- Волен, государь, казнить меня, а я доложил тебе, что слышал: я сам на пиру не был.\r\n- А чтоб ты вперед выведывал повернее, заплати за бесчестье Симскому-Хабару сто рублей, да отнеси их сам, да поклонись ему трижды в ноги. Слышь?..\r\n- Иван, - прибавил он, - вели, чтобы отныне звали его во всяком деле Хабаром. Хабарно [Выгодно. (Прим. автора)] русскому царю иметь такого молодца. Недаром жалуешь его.\r\n- А как попался на пир лекарь Антон? - спросил великий князь своего сына, когда Мамон удалился.\r\n- Захворала гречанка Андрея Фомича. Позвали его, и когда он сделал ей легкость, притащили и его на пир. Пить он отказался.\r\nГоворят, деспот подарил ему за лечение золотую цепь, а как молвил обидное о тебе слово, так лекарь бросил дары назад. А цепь была дорогая.\r\nВидно было по глазам великого князя, что это известие льстило ему. Несмотря на то, он возразил:\r\n- Неразумно, коли была дорогая.\r\nТак развязалась участь Хабара; часом ранее нельзя было ручаться за жизнь его.\r\nМамон уверен был в успехе своего доноса, имея на своей стороне и важность преступления, и покровительство Софии.\r\nХотя великая княгиня и не любила брата за слабость его характера и развратное поведение, так бесстыдно выставляемое,\r\nоднако ж на этот раз приняла живо к сердцу неслыханное унижение его, как бы оно сделано было ей.\r\nНо Иван Васильевич однажды решил, и никакие связи не могли изменить его приговора.\r\nБессильная против этого определения, София обрекла Хабара своему недоброжелательству и с этого времени стала питать на лекаря неудовольствие.\r\nНадо прибавить, что между ею и супругою Иоанна-младого начинало возрождаться какое-то завистливое соперничество, и потому дело, выигранное княжичем, тронуло ее за живое.\r\nБрату ж ее, после решения великого князя, оставалось выехать из Руси.\r\nКак же попал в ходатаи Иоанн-младой? Отвага и тут помогла Хабару. С первым просветом зари он явился к нему и рассказал все, как было на пиру деспота.\r\nПризваны для поверки его слов малютка дьяк, боярин, возражавший Андрею Фомичу, двое боярских детей и лекарь Антон.\r\nВсе подтвердили истину.\r\nМы видели, что прямодушный,\r\nвысокий характер наследника русского стола умел воспользоваться показаниями любимца своего и призванных свидетелей и твердо стать на защиту истины и благородного подвига.\r\nНе без тревоги сердечной Хабар и лекарь Антон, каждый на своей половине, ожидали развязки этого происшествия.\r\nОдин, хотя не каялся в своем поступке и повторил бы его, если бы опять представился такой же случай,\r\nхотя бесстрашно готов был выдержать казнь, однако ж боялся позора этой казни для престарелого отца своего и сестры-невесты.\r\nАнтон беспокоился о том же за него.\r\nОн начинал брать в нем живое участие, сочувствуя его отваге, грубой - это правда, но все-таки увлекательной по благородству ее источника:\r\nдаже самым слабостям ее готов он был потворствовать.\r\nЖелая заслужить любовь русских, Антон и на вчерашнем пиру старался присоединиться к их стороне и радовался, что на этой стороне была честь и правота.\r\nС особенным удовольствием слушал он, как молодые боярские дети, прощая ему ненавистное для них имя басурмана,\r\nкоторое за ним ходило, от души расточали ему похвалы за то, что он отвергнул дар деспота.\r\nКто знает? из этого желания приобресть их любовь, может статься, не отделился бы от них в деле отваги, не столь похвальном.\r\nВинить ли его в этом случае? Пускай молодой человек на его месте бросит в него камень!.\r\n. Можно судить, что он чувствовал, видя, как обстоятельства ежедневно более и более спрягали с ним судьбу Хабара.\r\nЛюбовь к Анастасии, усиленная препятствиями, конечно, играла важную роль во всех этих сердечных тревогах и в участии к ее брату.\r\nБез цели, без отчета, часто подавляемая рассудком, любовь эта все-таки делала успехи. Она пустила еще сильнейшие побеги от следующего обстоятельства.\r\nКогда Антон возвращался с Хабаром домой, заря, обещавшая прекрасный день, уже занималась. У ворот своих они простились друзьями.\r\nСмотря на их прощание, никто не подумал бы, чтоб один из них считался в семье другого за служителя сатаны.\r\nСыну Образца сбережен был вход в калитку преданным служителем. Антон отпер свою ключом, который имел при себе.\r\nНа крыльце остановился он, чтобы вздохнуть после скорой ходьбы и подышать свежим весенним воздухом.\r\nСады по скату городской горы и рощи замоскворецкие оперялись; казалось, они покрыты были зеленою сетью;\r\nМосква-река, свободная от ледяных оков своих, отдергивала полог тумана, чтобы показать и спесивую красоту полногрудых вод своих, и свежую зелень своих берегов.\r\nСквозь улетающие фантастические покровы этого тумана виднелись то блестящий в лучах венец Донского монастыря {Прим. стр. 173}, то белая риза Симонова.\r\nТолько что успел Антон бросить жадный взгляд на эту картину, для него новую, над ним стукнуло заветное окно.\r\nСмотрит и не верит глазам своим: не видение ли уж? У окна Анастасия, в такие часы, когда и птицы еще лениво расправляют свои крылышки.\r\nТочно она, только бледная, грустная! Антону кажется, что глаза ее заплаканы, что она покачала ему головой, как бы упрекала его...\r\nОн скинул берет и стал перед ней, скрестив руки, будто молил ее о чем-то; но роковое окно задвинулось, и опять скрылось его прекрасное видение.\r\nНе зная, что подумать об этом грустном явлении, Антон постоял несколько минут на крыльце; но видя, что окно вновь не отдвигается, и боясь нескромных свидетелей, вошел к себе.\r\n\"Анастасия печальна, проводит ночи в слезах\", - думал он и, вспоминая все знаки ее участия к нему, иноземцу,\r\nненавистному для отца ее, с грустным и вместе сладким чувством, с гордостию и любовию, относил к себе и нынешнее явление.\r\nОн заснул, когда солнце было уж высоко, но и во сне не покидал его образ Анастасии.\r\nВместе с его сердцем разберите сердце девушки, воспитанной в семейном заточении, не выходившей из кельи своей светлицы и за ограду своего сада и вдруг влюбленной;\r\nприбавьте к тому, что она каждый день видит предмет своей любви;\r\nприбавьте заклятие отца и мысль, что она очарована, что она, земная, не имеет возможности противиться сверхъестественным силам,\r\nкоторых не отогнала даже святыня самой усердной, самой пламенной молитвы.\r\nПеребрав все это, станете ли удивляться, что она уже не противится этим силам и совершенно предалась очарованию?\r\nЖадно следя шаги милого постояльца, Анастасия заметила вчера уход его из дому с братом ее - с братом, который ведет разгульную жизнь, которого отец журит иногда за ночные похождения.\r\nНе мудрено, он и любимца ее научит этой разгульной жизни. Долго ждала она Антона, и Антон не возвращался: никогда еще он так не опаздывал.\r\nВ груди ее заговорила ревность - она упрекала брата, упрекала милого иноземца, с которым не говорила еще слова, но которого считала уже своим;\r\nтосковала, сердилась, бранила себя за холодность, плакала.\r\nИ вот наконец он идет - пускай видит ее слабость, пускай знает, что она плакала, и по нем!\r\nНедаром слывут наши пословицы золотыми. Одну из них очень кстати применить к сердечному состоянию наших влюбленных: \"Девушка в терему, что запрещенный плод в раю\".\r\nМожно бы и так сказать: \"Что под деревом с запрещенным плодом в раю\".\r\nБедная пташка к полдню была испугана появлением злого коршуна, который так часто кружил над ее гнездом.\r\nОпять Мамон в доме Образца, но теперь не так, как гордый вестник от великого князя, а как приговоренный, в сопровождении двух недельщиков и двух вооруженных боярских детей.\r\nПрежде, чем взяли его из дому, отобрали на нем оружие.\r\nИменем господина великого князя спрашивают сына воеводы, Симского-Хабара. Не без сердечной тревоги готов он выслушать свой смертный приговор.\r\nВместо того объявляют ему, что боярин Мамон, по воле Ивана Васильевича, принес ему сто рублей бесчестья и пришел земно бить челом.\r\nДа, пришел этот Мамон, гордый, ужасный в своем мщении, просить у врага прощения. И мог ли он не прийти? его прислал великий князь Иван Васильевич.\r\nСтрашны были его шафранное лицо, исковерканное душевною бурей, его глаза, налитые кровью, лес черных волос, вставших на дыбы.\r\nВ таком виде представил бы художник сатану, скованного высшею силою.\r\nИ пришел он и подал Хабару сто рублей.\r\n- Сто рублев счетом, - сказал он твердым голосом и пал униженно пред своим врагом - раз, другой. Тут он коварно, адски усмехнулся, пал в третий раз.\r\n- То было княжее, а это мое, - сказал он, приложился к ноге Хабара и оставил на ней кровавый, глубокий оттиск зубами.\r\n- Вот это мое пятно, - повторил он и адски захохотал. Недаром звали его Мамоном.\r\nВскрикнул Хабар - так сильно был он поражен, и первым движением его было вырвать клок из бороды противника. Их тотчас розняли.\r\n- Поле, позываю тебя на поле {Прим. стр. 175}! - вскричал Мамон.\n - На поле! - вскричал Хабар. - Давно пора! Бог да судит нас!\r\nИ враги, поцеловав крест, выбрав каждый своего стряпчего (секунданта) и поручника, расстались с жаждою крови один другого.\r\nОбразец, не желавший видеть унижения своего врага, не был при этой сцене. Когда ж узнал развязку ее, благословил сына на суд божий.\r\nНесмотря на грозные запрещения духовных властей, считалось постыдным делом отказаться от поля, на которое каждый за убой волен был вызвать.\r\nА запрещение духовных отцов было ужасно [См. Послание митрополита Фотия к новгородцам, в 1410 году. (Прим. автора)]. \"Аще который человек позовется на поле {Прим. стр.\r\n175}, да приидет к какому попу причаститись, ино ему святова причастья нет, ни целования крестнова. А кто утепет {Прим. стр.\r\n175}, лезши на поле, погубит душу, по великова Василия слову душегубец именуется, в церковь да не входит,\r\nни дары не приемлет, ни богородицына хлеба, причастия же святого не приемлет восемнадцать лет.\r\n.. Убитова не хоронить\". Каков наказ для наших православных, набожных предков! Но честь (только под другим именем), которая и для них была дороже всего, над всем брала верх.\r\nКогда донесли великому князю об этом позыве, он сказал:\r\n- Теперь не мое дело, а дело \"Судебника\". В \"Судебнике\" стоял следующий закон: \"Кто у кого бороду вырвет {Прим.\r\nстр. 175} и послух опослушествует, ино ему крест целовати и битися на поле\".\r\nПротив закона, уложенного самим великим князем с сыном и боярами, нельзя было идти; только приказано полю быть не прежде, как полки воротятся из Твери.\r\nДля дела ратного еще нужен был такой молодец, как Хабар.\r\nСлово \"поле\" омрачило дом Образца и без того несветлый;\r\nэто слово отозвалось, будто удар ножа, в сердце Анастасии, знавшей, что она виновница ужасной вражды между отцом ее и Мамоном и может быть виною братниной смерти.\r\nСлово \"поле\" долго ходило по домам, как в наши дни ходит роковая карточка с черными каймами и с изображением мертвой головы.\r\nПрохожие, идя мимо домов Образца и Мамона, слышали уж в них пенье по усопшем.\r\nГЛАВА ВТОРАЯ\n ТЕЛЬНИК\n\n - Ах! няня, няня, я тоскую.\n Мне тошно, милая моя:\n Я плакать, я рыдать готова!..\n - Дитя мое, ты нездорова;\n Господь помилуй и спаси!\r\nЧего ты хочешь, попроси...\n Дай окроплю святой водою,\n Ты вся горишь... - Я не больна:\n Я... знаешь, няня... влюблена.\n\n Пушкин {Прим. стр. 176}\r\nДоверенность Хабара к лекарю Антону была так велика, что он просил его полечить от раны, сделанной живым оружием.\r\nРана была довольно глубокая; но молодцу ль, завороженному в русских снегах, в фатализме воспитания, ведать опасения и боль?\r\nПри операции, сделанной ему Антоном, он не больше поморщился, как бы пчела слегка ужалила его.\r\nБлагодаря живительной силе молодости, здоровья и пособию врача, исцеление было скорое.\r\nНо и до выздоровления он показал себя товарищам-удальцам и, окутанный плащом-невидимкою ночи, украл у претендента на византийский престол несколько горящих поцелуев его Гаиды.\r\nОдно, что в этом случае беспокоило Хабара, так это грусть сестры, которой причиною, думал он, живое участие к нему. Другой причины он и не подозревал.\r\nАнастасия, имея теперь возможность отнести вину своей грусти к походу, разлучавшему ее с братом и к страшному поединку, не удерживала себя более, не таила более слез в груди.\r\nВскоре уверили ее, что поля не будет, что великий князь грозною волею своею помирил врагов.\r\nХабар удовлетворен по законам за кровавую рану несколькими полтинами, и тому делу был положен навсегда погреб.\r\nЭто убеждение успокоило ее насчет брата и между тем обратило на один предмет все помыслы, все способности ее души, которые разделили было по себе два предмета, равно ей драгоценные.\r\nРавно ли? Бог знает! Заглянув оком своим в глубину ее сердца, он увидел бы в нем перевес на сторону басурмана. Так очарование овладело этим сердцем!\r\nАнастасия целый день видела, слышала, как полки собирались в поход.\r\nБывало, она веселилась, смотря из окна своей светлицы на движение их, торжественное, полное жизни:\r\nона утешалась мыслью, что, с уходом из Москвы на войну большей части молодцов, ей свободнее будет с подругами гулять и водить хороводы в садах.\r\nНыне же вид этих полков был ей несносен. Казалось, они кругом осадили ее и преследовали даже в доме родительском.\r\nОткрывала ли окно своей светлицы на Москву-реку - по Великой улице тянулось воинство густою массою.\r\nОтворяла ли другое окно - видела, как у церквей городских духовенство благословляло стяги, как отцы,\r\nматери и родичи беспрестанно входили в домы божьи для пострига детей и для служения молебствий о благополучном походе, как Иоанн-младой делал смотр полкам.\r\nОткрывала ли, при случае, окно на двор постояльца? тут ничего не видела - слезы туманили очи ее.\r\nИ, сидя в углу своего девичьего заточения, она не могла забыться: кругом отзывался топот конницы по деревянным мостовым и вторгался в ее светлицу.\r\nСо всех сторон осажденное вестью о разлуке, сердце ее надрывалось тоскою невыносимою.\r\nВ наше время хорошее воспитание, где оно есть, уроки матери и наставницы, избранное чтение, изучение с малолетства закона божия с нравственным применением к жизни,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Хлеб автора Мамин-Сибиряк Д", "role": "user" }, { "content": "Появление скитского старца в голодной столовой произвело известную сенсацию. Молодые люди приняли Михея Зотыча за голодающего, пока его не узнала Устенька.\r\n-- Михей Зотыч, как вы-то сюда попали? -- удивлялась она, здороваясь со стариком.\r\n-- А мимо ехал, красавица. Ехал, да и заехал. Эти молодцы-то поповичи будут?\r\n-- Нет, студенты. Сами приехали. Вот двое фельдшерами будут, а другие так, помогать. \n -- Так, так... Дай бог. А я думал, поповичи, потому бойки больно.\r\nКак раз в этот момент подвернулся Ермилыч, одетый уже по-городскому -- в \"спинжак\", в крахмальную сорочку и штаны навыпуск.\r\n-- А, Михею Зотычу, сорок одно с кисточкой! -- бойко поздоровался он. \n -- Здравствуй, здравствуй, миленький.\r\n-- Завернул поглядеть, как мы будем народ кормить? Все, брат, земство орудует...\r\nОт казны способие выхлопотали, от партикулярных лиц имеем тоже. Как же!.. Теперь вот здесь будем кормить, а там деньгами.\r\n-- Так, так... От денег-то народ и в раззор пошел, а вы ему еще денег суете. От ваших денег и голод. \n -- Как же это так, Михей Зотыч? -- смутился Ермилыч.\r\n-- А вот так... Ты подумай-ка своим-то умом. Жили раньше без денег и не голодали, а как узнали мужички, какие-такие деньги бывают, -- ну, и вышел голод. Ну, теперь-то понял?\r\nЕрмилыч только чесал в затылке, а Михей Зотыч хлопнул его по плечу и вышел. \n\n\n III\r\nВернувшись домой, Михей Зотыч опять должен был каяться в \"скором слове\", а честной отец Анфим опять началил его.\r\n-- Это он тебя подтыкает на скорые-то слова, Михей Зотыч... Мирское у тебя на уме.\r\nА ты думай про себя, что хуже ты всех, -- вот ему и нечего будет с тобой делать. А как ты погордился, он и проскочит.\r\n-- Не могу я умирить себя. Даве это меня Ермилыч ушиб... Все у них деньги на уме.\r\n-- Расширился, оказывают, Ермилыч-то... В рост деньги дает мужикам, а сам все за бесценок скупает.\r\nЕму несут со всех сторон, а он берет... Тоже ремесло незавидное. Да еще хвалится: я, грит, всех вас кормлю.\r\n-- Не к добру распыхался.\r\nИз Суслона скитники поехали вниз по Ключевой. Михей Зотыч хотел посмотреть, что делается в богатых селах.\r\nВезде было то же уныние, как и в Суслоне. Народ потерял голову. Из-под Заполья вверх по Ключевой быстро шел голодный тиф.\r\nПо дороге попадались бесцельно бродившие по уезду мужики, -- все равно работы нигде не было, а дома сидеть не у чего.\r\nБолее малодушные уходили из дому, куда глаза глядят, чтобы только не видеть голодавшие семьи.\r\nЗа Суслоном рассажались по Ключевой такие села, как Роньжа, Заево, Бакланиха. Некоторые избы уже пустовали, -- семьи разбрелись, как после пожара.\r\nМихей Зотыч купил муки у попа Макара и раздавал фунтами и просто пригоршнями. Бабы так и рвали с причитаньем и плачем.\r\nКогда старцы уже подъезжали к Жулановскому плесу, их нагнал Ермилыч, кативший на паре своих собственных лошадей.\r\nДорожная кошевка и вся упряжка были сделаны на купеческую руку, а сам Ермилыч сидел в енотовой шубе и бобровой шапке. Он что-то крикнул старикам и махнул рукой, обгоняя их.\r\n-- Ко мне заезжайте, старички! -- донеслось уже издали.\r\n-- Ловко катается, -- заметил Анфим. -- В Суслоне оказывали, что он ездит на своих, а с земства получает прогоны. Чиновник тоже. Теперь с попом Макаром дружит.\r\n.. Тот тоже хорош: хлеба большие тысячи лежат, а он цену выжидает. Злобятся мужички-то на попа-то... И куда, подумаешь, копит, -- один, как перст.\r\n-- Вот и ты осудил, -- поймал его Михей Зотыч. -- Хоша он и не наш поп, а все-таки на нем сан... Взыск-то с тебя вдвое.\r\n-- И то согрешил, Михей Зотыч... Согрешил, родимый. Народ-то болтает, -- ну, и я за другими.\r\n-- А ты подержи язык-то за зубами. Заедем, што ли, к Ермилычу на мельницу? Надо на него поглядеть дома-то.\r\n-- И то завернем. Коня хоть покормим. \n Мельница Ермилыча была уже в виду, когда навстречу скитникам попал скакавший без шапки мужик.\r\n-- Ох, не ладно, родимые! -- крикнул он на скаку. -- В Суслон... в волость... Ох, не ладно!\r\nПодъезжая уже к самой мельнице, скитники заметили медленно расходившуюся толпу.\r\nУ крыльца дома стояла взмыленная пара, а сам Ермилыч лежал на снегу, раскинув руки. Снег был утоптан и покрыт кровяными пятнами.\r\n-- Ох, не ладно! -- повторил Анфим слова скакавшего мужика.\r\nОстановив сани, скитники подошли к убитому, который еще хрипел. Вся голова у него была залита кровью, а один глаз выскочил из орбиты. Картина была ужасная.\r\nНа крыльце дома показался кучер и начал делать скитникам какие-то таинственные знаки. Начинавшая расходиться толпа опять повернула к месту убийства.\r\n-- Уезжайте подобру-поздорову! -- уже крикнул кучер. -- Расстервенился народ. \n -- Ну, нас-то это не касаемо, -- спокойно ответил Михей Зотыч. -- Кто сделал, тот и ответ даст.\r\nТолпа все надвигалась. Послышался чей-то одинокий голос: \n -- Ребята, да ведь это старичонко с Прорыва!\r\n-- Он!.. Братцы, это Колобов!.. Он первую крупчатку поставил и всех нас разорил. Его работа. \n -- Он наколдовал, старичонко, голод-то!.. Ишь как ловко присунулся!\r\nТолпа загалдела вся разом и двинулась к Мельникову дому. Задние подталкивали передник. Анфим забрался в сани и умолял Михея Зотыча уезжать.\r\n-- Не боюсь я дурачков! -- спокойно ответил упрямый старик.\r\nТолпа продолжала наступать, и когда передние окружили Михея Зотыча, Анфим не вытерпел и понукнул лошадь.\r\nКто-то хотел загородить ему дорогу, кто-то хватался за поводья, но лошадь была ученая и грудью пробила живую стену.\r\nМелькнули только искаженные злобой лица, сжатые кулаки. Кто-то сдернул с Анфима шапку.\r\nПолетела вдогонку толстая палка. Все это случилось так быстро, что Анфим опомнился только за околицей.\r\nОглянувшись, Анфим так и обомлел. По дороге бежал Михей Зотыч, а за ним с ревом и гиком гналась толпа мужиков.\r\nАнфим видел, как Михей Зотыч сбросил на ходу шубу и прибавил шагу, но старость сказывалась, и он начал уставать.\r\nВот уже совсем близко разъяренная, обезумевшая толпа.\r\nАнфим даже раскрыл глаза, когда из толпы вылетела пара лошадей Ермилыча, и какой-то мужик, стоя в кошевой на ногах, размахивая вожжами, налетел на Михея Зотыча.\r\n-- Господи, прости раба твоего Михея! -- взмолился Анфим, погоняя лошадь.\r\nК своему ужасу он слышал, что пара уже гонится за ним. Лошадь устала и плохо прибавляла ходу.\r\nГде же одной уйти от пары? Анфим уже слышал приближавшийся топот и, оглянувшись, увидел двух мужиков в кошевке.\r\nОни были уже совсем близко и что-то кричали ему. Анфим начал хлестать лошадь вожжами.\r\n-- Эй, не гони! Лошадь изведешь! -- кричал кто-то сзади. \n А топот был все ближе. Вот уже совсем наседают. Даже слышно, как тяжело храпит закормленный коренник.\r\n-- Стой! \n Анфим продолжал отчаянно хлестать лошадь вожжами, когда кошевка поровнялась с ним. \n -- Стой, отчаянный! Лошадь изведешь!\r\nАнфим только сейчас узнал голос Михея Зотыча. Да, это был он, цел и невредим. Другой мужик лежал ничком в кошевке и жалобно стонал.\r\n-- Вот так погостили! -- добродушно смеялся Михей Зотыч, останавливая взмыленных лошадей. -- Нечего сказать, ловко!\r\nЛежавший в кошевке кучер продолжал стонать. \n -- Ох, убили!.. Смертынька моя! \n -- Ну-ка, покажи, какой тебе гостинец достался? -- спокойно говорил Михей Зотыч.\r\n-- А плечо у меня... как саданет Гришка Уметов оглоблей. \n Михей Зотыч осмотрел ушиб, затекавший багровым пузырем, ощупал, цела ли кость, и решил:\r\n-- Ничего, заживет... Твое счастье, что по шубе пришлось, а то остался бы без руки.\r\nМолодой парень кучер сел в кошевке и зарыдал истерически.\r\n-- Расстервенились, варнаки!.. Дядя-то Егор с поленом за мной гнался... Это, кричит, змей, а не племянник!.. А тут подвернулся Гришка Уметов... Ка-ак саданет...\r\nПарень долго не мог успокоиться и время от времени начинал причитать как-то по-бабьи. Собственно, своим спасеньем Михей Зотыч обязан был ему.\r\nКогда били Ермилыча, кучер убежал и спрятался, а когда толпа погналась за Михеем Зотычем, он окончательно струсил: убьют старика и за него примутся.\r\nВ отчаянии он погнал на лошадях за толпой, как-то пробился и, обогнав Михея Зотыча, на всем скаку подхватил его в свою кошевку.\r\n-- Кабы не твоя догадка, так лежать бы мне рядышком с Ермилычем, -- спокойно соображал Михей Зотыч. -- Спасибо, выручил.\r\nРасщедрившись, старик добыл два медных пятака и сунул их за пазуху рыдавшему спасителю.\r\n-- На, пригодятся, миленький. \n Когда кучер немного успокоился, скитники узнали, как было все дело с Ермилычем.\r\n-- Злобились раньше на него наши мужички, -- рассказывал кучер, охая и ощупывая ушибленное место.\r\n-- Давно злобились, потому как он всю округу забрал в лапы, не тем будь помянут покойник...\r\nВсе у него были в долгу, как рыба в сети. За его-то денежки, окромя процента, еще отрабатывать приходилось.\r\nДаст под заклад два рубля, вычтет вперед проценту в сорок восемь копеек да еще отрабатывай ему в страду.\r\nА тут, в голод-то, он и совсем лютовать начал... Что хошь бери, а только не дай с голоду помереть. Напоследях он и удумал штуку...\r\nСуслонскому-то попу Макару зазорно самому хлеб в четыредорога продавать, -- ну, он через Ермилыча, а Ермилычу опять свой процент с поповского хлеба идет.\r\nМужички-то тошнее того озлобились.\r\n.. Ну, как мы приехали сегодня из Суслона-то, мужички и окружили... \"Опять, грят, за поповским хлебом ездил, кровопивец?\" Оно бы ничего, ежели бы Ермилыч не выпимши был...\r\nУчал он мужичков ругать, а потом выхватил левольверт и учал левольвертом грозить... Тут уж дядя Егор как саданет его стягом... Потом все бросились и давай рвать, как волки.\r\nДыхануть одинова не успел... А дядя Егор расстервенился и на меня. \"Одной свиньи, кричит, мясо!\" Ну, я и убег в сени. А тут вы, как на грех, подъехали...\r\nЯ-то обозначал вам, штоб уехали, а вы толчетесь около Ермилыча... Ох, смертынька моя!.. Зря человека порешили.\r\nПотом опомнятся, как начальство наедет. Не свой брат... Ох, ущемило у меня в плече, Михей Зотыч!\r\nОпасность налетела так быстро и так быстро пронеслась, что скитники опомнились и пришли в себя только вечером, когда приехали в свою раскольничью деревню и остановились у своих.\r\nАнфим всю дорогу оглядывался, ожидая потони, но на их счастье в деревне не нашлось ни одной сытой лошади, чтобы догонять скитников.\r\nМихей Зотыч угнетенно молчал и заговорил только, когда улеглись спать.\r\n-- Анфим... ты спишь? \n -- Нет.\r\n-- А ведь даве-то был у смерти конец. \n -- Совсем конец приходил, Михей Зотыч.\r\nКолобов только тут припомнил, как предательски поступил с ним честной отец -- бросил на растерзание, а сам угнал.\r\n-- Анфим, разе это порядок, чтоб угонять? \n -- А ежели ты уперся, как пень?\r\n-- Трусу ты спраздновал, честной отец... Ах, нехорошо! Кабы не догадливый кучер... Ох, горе душам нашим! \n -- Борзость свою хотел показать, Михей Зотыч.\r\nПрипомнив все обстоятельства, Михей Зотыч только теперь испугался. Старик сел и начал креститься, чувствуя, как его всего трясет.\r\nБез покаяния бы помер, как Ермилыч... Видно, за родительские молитвы господь помиловал. И то сказать, от своей смерти не посторонишься.\r\n-- Анфим, а ворота заперты? \n -- Заперты. \n -- Точно как будто на улице шум? \n -- Блазнит тебе, Михей Зотыч. Перекрестись да спи.\r\nМихей Зотыч не мог заснуть всю ночь. Ему все слышался шум на улице, топот ног, угрожающие крики, и он опять трясся, как в лихорадке.\r\nРаз десять он подкрадывался к окну, припадал ухом и вслушивался.\r\nВсе было тихо, он крестился и опять напрасно старался заснуть. Еще в первый раз в жизни смерть была так близко, совсем на носу, и он трепетал, несмотря на свои девяносто лет.\r\n-- Анфим, ты спишь? \n Анфим притворился спящим и ничего не отвечал.\r\nПотом Михею Зотычу сделалось страшно уже не за себя, а за других, за потемневший разум, за страшное зверство, которое дремлет в каждом человеке.\r\nУбитому лучше -- раз потерпеть, а убивцы будут всю жизнь казниться и муку мученическую принимать. Хуже всякого зверя человек, когда господь лишит разума.\r\n-- Господи, помяни ненавидящие нас!.. Анфим, ты спишь?.. Господи, умири раба твоего Анфима! \n\n\n IV\r\nВ доме Стабровского царило какое-то гнетуще-грустное настроение, хотя по логике вещей и должно было бы быть наоборот.\r\nНа святках вышла замуж Дидя, и с этим моментом кончились отцовские заботы Стабровского.\r\nЖених явился из Польши, откуда его направили бесконечные польские тети. Он даже приходился каким-то отдаленным родственником Стабровскому и приехал, как свой человек.\r\nМолодой, красивый инженер ехал в далекую Сибирь с широкими планами обновить мертвую страну разными предприятиями.\r\nТети предупредили Стабровского, что пан Казимир Ярецкий может составить отличную партию для Диди.\r\nСтарик громко расхохотался над этим предположением. Конечно, Дидя -- женщина и в свое время должна пройти свой женский круг, но примириться на каком-то Ярецком...\r\nДидя хотя и не совершенство, но она еще так мало видела людей и легко может сделать ошибку в своем выборе. Вообще эта комбинация не входила в планы Стабровского.\r\nОн мечтал завершить образование Диди поездкой за границу, чтобы показать дочери настоящую жизнь и настоящих людей.\r\nВ сущности Дидя все-таки провинциалка и ничего не знает, а там раскроются новые горизонты и наберется для сравнения новый материал.\r\nНо эта предполагаемая поездка все не устраивалась. С одной стороны, свои дела не пускали, а с другой -- как-то неловко было оставить больную жену.\r\nТащить ее за границу тоже не приходилось, потому что домашних удобств и привычек ничто не могло ей заменить,\r\nникакая заграница, она уже была в таком возрасте, когда тяжелы всякие перемены.\r\nТак дело и тянулось из года в год, тем более что и Дидя была слишком молода.\r\nК молодому пану Казимиру Стабровский отнесся довольно холодно, как относятся к дальним родственникам,\r\nа Дидя с первого раза взяла над ним верх и без стеснения вышучивала каждый его шаг.\r\nСтабровский успокоился, потому что из такой комбинации, конечно, ничего не могло выйти.\r\nСам по себе пан Казимир был неглуп, держал себя с тактом, хотя в нем и не было того блестящего ума, который выдвигает людей из толпы.\r\nСтабровскому казалось, что в молодом пане те же черты вырождения, какие он со страхом замечал в Диде.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Карамзин Н", "role": "user" }, { "content": "но что касается до Веры, то Россия была, есть и будет Греческого исповедания во всей чистоте и неприкосновенности оного.\r\nПоверенный Леонов в Кракове и в Кенигсберге Монах Николай Шонберг желал ехать и в Москву:\r\nВеликий Князь обещал принять его милостиво и дозволил Папе иметь через Россию сообщение с Царем Персидским.\r\nВторою виною Албрехтовой медленности был недостаток в деньгах: он требовал ста тысяч гривен серебра от Великого Князя, чтобы нанять воинов в Германии;\r\nно Великий Князь, опасаясь истощить казну свою бесполезно, ответствовал: \"возьми прежде Данциг и вступи в Сигизмундову землю\", а Магистр говорил: \"не могу ничего сделать без денег\".\r\nПо желанию Албрехта Василий написал дружественные грамоты к Королю Французскому и Немецким избирателям или Курфирстам, убеждая их вступиться за Орден, утесняемый Польшею,\r\nи советовал Князьям Германии избрать такого Императора,\r\nкоторый мог бы сильною рукою защитить Христианство от неверных и ревностнее Максимилиана покровительствовать славное Рыцарство Немецкое.\r\nПослы Магистповы были честимы в Москве, наши в Кенигсберге:\r\nАлбрехт сам ходил к ним для переговоров, сажал их за обедом на свое место, не хотел слушать поклонов от Великого Князя, называя себя недостойным такой высокой чести;\r\nприказывал к нему поклоны до земли, учил Немцев языку Русскому; говорил с умилением о благодеяниях, ожидаемых им от России для Ордена знаменитого, хотя и несчастного в угнетении;\r\nобъявил Государю всех своих тайных союзников, и в числе их Короля Датского, Архиепископа Майнцского, Кельнского, Герцогов Саксонского, Баварского, Брауншвейгского и других;\r\nуверял, что Папа Леон будет за нас, если Сигизмунд отвергнет мир справедливый;\r\nв порыве ревности даже не советовал Василию мириться, чтобы Литва, находясь тогда в обстоятельствах затруднительных, не имела времени отдохнуть.\r\nВеликий Князь не сомневался в усердии Магистра, но сомневался в его силах;\r\nнаконец послал ему серебра на 14000 червонцев для содержания тысячи наемных ратников, к удивлению Магистра Ливонского, Плеттенберга, который смеялся над легковерием Албрехта, говоря:\r\n\"Я живу в соседстве с Россиянами и знаю их обычай: сулят много, а не дают ничего\".\r\nУзнав же, что серебро привезли из Москвы в Ригу, он вскочил с места, сплеснул руками и сказал: \"Чудо! Бог явно помогает Великому Магистру!\r\n\" Слыша, что Албрехт действительно вызывает к себе 10000 ратников из Германии и всеми силами ополчается на Короля;\r\nсведав, что война уже открылась между ими (в конце 1519 года), Великий Князь еще отправил знатную сумму денег в Пруссию; желая Ордену счастия, славы и победы.\r\nМежду тем Россия и сама бодро действовала оружием.\r\nМосковская дружина, Новогородцы и Псковитяне осаждали в 1518 году Полоцк;\r\nно голод принудил их отступить: немалое число детей Боярских, гонимых Литовским Паном Волынцем, утонуло в Двине.\r\nВ августе 1519 года Воеводы наши, Князья Василий Шуйский из Смоленска, Горбатый из Пскова, Курбский из Стародуба ходили до самой Вильны и далее, опустошая, как обыкновенно, всю землю;\r\nразбили несколько отрядов и шли прямо на большую Литовскую рать, которая стояла в Креве, но удалилась за Лоск, в места тесные и непроходимые.\r\nРоссияне удовольствовались добычею и пленом, несметным, как говорит Летописец.\r\nДругие Воеводы Московские, Василий Годунов, Князь Елецкий, Засекин с сильною Татарскою конницею приступали к Витебску и Полоцку,\r\nвыжгли предместия, взяли внешние укрепления, убили множество людей.\r\nТретья рать под начальством Феодора Царевича, крещенного племянника Алегамова, также громила Литву.\r\nПольза сих нападений состояла единственно в разорении неприятельской земли:\r\nМагистр советовал нам предпринять важнейшее: сперва завоевать Самогитию, открытую, беззащитную и богатую хлебом;\r\nа после идти в Мазовию, где он хотел соединиться с Российским войском, чтобы ударить на Короля в сердце его владений,\r\nв самое то время, когда наемные Немецкие полки, идущие к Висле, устремятся на него с другой стороны.\r\n[1520 г.] Положение Сигизмундово казалось весьма бедственным. Не только война, но и язва опустошала его Державу.\r\nЛучшее Королевское войско состояло из Немцев и Богемских Славян:\r\nони, после неудачного приступа к Опочке, с досадою ушли восвояси и говорили столь обидные для Сигизмунда речи, что единоземцы их уже не хотели служить ему.\r\nЛавры славного Гетмана, Константина, увяли.\r\nГорода Литовские стояли среди усеянных пеплом степей, где скитались толпами бедные жители деревень, сожженных Крымцами или Россиянами. Но счастие вторично спасло Сигизмунда.\r\nОн не терял бодрости;\r\nискал мира, не отказываясь от прежних требований, и заключил в Москве чрез Пана Лелюшевича только перемирие на шесть месяцев: действовал в Тавриде убеждениями и подкупом;\r\nукреплял границу против нас и всеми силами наступил на Магистра, слабейшего, однако ж весьма опасного врага,\r\nкоторый имел тайные связи в Немецких городах Польши, знал ее способы, важные местные обстоятельства и мог давать гибельные для нее советы Великому Князю.\r\nАлбрехт предводительствовал не тысячами, а сотнями, ожидая серебра из Москвы и воинов из Германии;\r\nсражаясь мужественно, уступал многочисленности неприятелей и едва защитил Кенингсберг, откуда Посол наш должен был для безопасности выехать в Мемель.\r\nНаемники Ордена, 13000 Немцев, действительно явились на берегах Вислы, осадили Данциг, но рассеялись, не имея съестных запасов, ни вестей от Магистра.\r\nВоеводы Королевские взяли Мариенвердер, Голланд и заставили Албрехта просить мира.\r\n[1521 г.] Но главным Сигизмундовым счастием была измена Казанская с ее зловредными для нас последствиями.\r\nЕсли Хан Крымский, сведав о воцарении Шиг-Алея, не вдруг с огнем и мечем устремился на Россию:\r\nто сие происходило от боязни досадить Султану, коего отменная благосклонность к Великому Князю была ему известна.\r\nСелим, гроза Азии, Африки и Европы, умер:\r\nнемедленно отправился в Константинополь Посол Московский, Третьяк Губин, приветствовать его сына, Героя Солимана,\r\nна троне Оттоманском, и новый Султан велел объявить Магмет-Гирею, чтобы он никогда не смел беспокоить России.\r\nТщетно Хан старался уничтожить сию дружбу, основанную на взаимных выгодах торговли, и внушал Солиману, что Великий Князь ссылается с злодеями Порты,\r\nдает Царю Персидскому огнестрельный снаряд и пушечных художников, искореняет Веру Магометанскую в Казани, разоряет мечети, ставит церкви Христианские.\r\nМы имели усердных доброжелателей в Пашах Азовском и Кафинском: утверждаемый ими в приязни к нам;\r\nСултан не верил клеветам Магмет-Гирея, который языком разбойника сказал ему наконец: \"Чем же буду сыт и одет, если запретишь мне воевать Московского Князя?\r\n\" Готовясь покорить Венгрию, Солиман желал, чтобы Крымцы опустошали земли ее союзника, Сигизмунда, но Хан уже возобновил дружбу с Литвою.\r\nЕще называясь братом Магмет-Гиреевым, Великий Князь вдруг услышал о бунте Казанцев.\r\nГода три Шиг-Алей Царствовал спокойно и тихо, ревностно исполняя обязанность нашего присяжника,\r\nугождая во всем Великому Князю, оказывая совершенную доверенность к Россиянам и холодность к Вельможам Казанским:\r\nследственно, не мог быть любим подданными, которые только боялись, а не любили нас, и с неудовольствием видели в нем слугу Московского.\r\nСамая наружность Алеева казалась им противною, изображая склонность к низким, чувственным наслаждениям, несогласным с доблестию и мужеством:\r\nон имел необыкновенно толстое, отвислое брюхо, едва заметную бороду и лицо женское.\r\nЕго добродушие называли слабостию:\r\nтем более жаловались, когда он, подвигнутый усердием к России, наказывал злых советников, предлагавших ему отступить от Великого Князя по примеру Магмет-Аминя.\r\nТакое общее расположение умов в Казани благоприятствовало проискам Магмет-Гирея, который обещал ее Князьям полную независимость,\r\nесли они возьмут к себе в Цари брата его Саипа и соединятся с Тавридою для восстановления древней славы Чингисова потомства.\r\nУспех сих тайных сношений открылся весною в 1521 году: Саип-Гирей с полками явился пред стенами Казанскими, без сопротивления вступил в город и был признан Царем:\r\nАлея, Воеводу Московского Карпова и Посла Великокняжеского, Василия Юрьева, взяли под стражу,\r\nвсех наших купцев ограбили, заключили в Темницы, однако ж не умертвили ни одного человека:\r\nибо новый Царь хотел показать умеренность;\r\nобъявил себя покровителем сверженного Шиг-Алея, уважая в нем кровь Тохтамышеву; дал ему волю ехать с своею женою в Москву, коней и проводника; освободил и Воеводу Карпова.\r\nНемедленно оставив Казань, Алей встретился в степях с нашими рыболовами, которые летом обыкновенно жили на берегах Волги,\r\nу Девичьих гор, и тогда бежали в Россию, испуганные возмущением Казанцев:\r\nон вместе с ними питался запасом сушеной рыбы, травою, кореньями;\r\nтерпел голод и едва мог достигнуть Российских пределов, откуда путешествие его до столицы было уже как бы торжественным:\r\nвезде чиновники Великокняжеские ждали Царя-изгнанника с приветствиями и с брашном, а народ с изъявлением усердия и любви.\r\nВсе Думные Бояре выехали к нему из Москвы навстречу. Сам государь на лестнице дворца обнялся с ним дружески.\r\nОба плакали. \"Хвала Всевышнему! - сказал Василий: - ты жив: сего довольно\".\r\nОн благодарил Алея Именем отечества за верность; утешал, осыпал дарами; обещал ему и себе управу: но еще не успел предприять мести, когда туча варваров нашла на Россию.\r\nИсхитив Казань из наших рук, Магмет-Гирей не терял времени в бездействии: хотел укрепить ее за своим братом и для того сильным ударом потрясти Василиеву державу;\r\nвооружил не только всех Крымцев, но поднял и Ногаев;\r\nсоединился с Атаманом Козаков Литовских, Евстафием Дашковичем, и двинулся так скоро к Московским пределам,\r\nчто Государь едва успел выслать рать на берега Оки, дабы удержать его стремление.\r\nГлавным Воеводою был юный Князь Димитрий Бельский;\r\nс ним находился и меньший брат Государев, Андрей: они в безрассудной надменности не советовались с мужами опытными, или не слушались их советов;\r\nстали не там, где надлежало; перепустили Хана через Оку, сразились не вовремя, без устройства, и малодушно бежали.\r\nВоеводы Князь Владимир Курбский, Шереметев, двое Замятниных, положили свои головы в несчастной битве. Князя Феодора Оболенского-Лопату взяли в плен.\r\nВеликий Князь ужаснулся, и еще гораздо более, сведав, что другой неприятель, Саип-Гирей Казанский, от берегов Волги также идет к нашей столице.\r\nСии два Царя соединились под Коломною, опустошая все места, убивая, пленяя людей тысячами, оскверняя святыню храмов, злодействуя, как бывало в старину при Батые или Тохтамыше.\r\nТатары сожгли монастырь Св. Николая на Угреше и любимое село Василиево, Остров, а в Воробьеве пили мед из Великокняжеских погребов, смотря на Москву.\r\nГосударь удалился в Волок собирать полки, вверив оборону столицы зятю, Царевичу Петру, и Боярам. Все трепетало. Хан 29 июля [1521 г.\r\n], среди облаков дыма, под заревом пылающих деревень, стоял уже в нескольких верстах от Москвы, куда стекались жители окрестностей с их семействами и драгоценнейшим имением.\r\nУлицы заперлись оболами. Пришельцы и граждане, жены, дети, старцы, искали спасения в Кремле, теснились в воротах, давили друг друга.\r\nМитрополит Варлаам (преемник Симонов) усердно молился с народом: градоначальники распорядили защиту, всего более надеясь на искусство Немецкого пушкаря Никласа.\r\nСнаряд огнестрельный мог действительно спасти крепость; но был недостаток в порохе.\r\nОткрылось и другое бедствие: ужасная теснота в Кремле грозила неминуемою заразою.\r\nПредвидя худые следствия, слабые начальники вздумали - так повествует один чужеземный современный Историк - обезоружить Хана Магмет-Гирея богатыми дарами:\r\nотправили к нему Посольство и бочки с крепким медом.\r\nОпасаясь нашего войска и неприступных для него Московских укреплений, Хан согласился не тревожить столицы и мирно идти восвояси,\r\nесли Великий Князь, по уставу древних времен, обяжется грамотою платить ему дань.\r\nЕдва ли сам варвар Магмет-Гирей считал такое обязательство действительным:\r\nвероятнее, что он хотел единственно унизить Василия и засвидетельствовать свою победу столь обидным для России договором.\r\nВероятно и то, что Бояре Московские не дерзнули бы дать сей грамоты без ведома Государева:\r\nВасилий же, как видно, боялся временного стыда менее, нежели бедствия Москвы, и предпочел ее мирное избавление славным опасностям кровопролитной, неверной битвы.\r\nНаписали хартию, скрепили Великокняжескою печатию, вручили Хану, который немедленно отступил к Рязани, где стан его имел вид Азиатского торжища:\r\nразбойники сделались купцами, звали к себе жителей, уверяли их в безопасности, продавали им свою добычу и пленников, из коих многие даже без выкупа уходили в город.\r\nСие было хитростию.\r\nАтаман Литовский, Евстафий Дашкович, советовал Магмет-Гирею обманом взять крепость:\r\nк счастию\" в ней бодрствовал Окольничий, Хабар Симский, сын Иоаннова Воеводы Василия Образца, муж опытный, благоразумный, спаситель Нижнего Новагорода.\r\nХан, желая усыпить его, послал к нему Московскую грамоту в удостоверение, что война кончилась и что Великий Князь признал себя данником Крыма;\r\nа между тем неприятельские толпы шли к крепости, будто бы для отыскания своих беглецов.\r\nСимский, исполняя устав чести, выдал им всех пленников, укрывавшихся в городе, и заплатил 100 рублей за освобождение Князя Феодора Оболенского;\r\nно число Литовцев и Татар непрестанно умножалось под стенами, до самого того времени, как Рязанский искусный пушкарь, Немец Иордан, одним выстрелом положил их множество на месте:\r\nостальные в ужасе рассеялись.\r\nКоварный Хан притворился изумленным: жаловался на сие неприятельское действие;\r\nтребовал головы Иордановой, стращал местью, но спешил удалиться, ибо сведал о владении Астраханцев в его собственные пределы.\r\nТоржество Симского было совершенно: он спас не только Рязань, но и честь Великокняжескую: постыдная хартия Московская осталась в его руках.\r\nЕму дали после сан Боярина, и - что еще важнее - внесли описание столь знаменитой услуги в Книги разрядные и в родословные на память векам.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Карамзин Н", "role": "user" }, { "content": "Пленение Царевича Маметкула. Дальнейшие завоевания. Посольство в Москву. Радость в Москве. Послание рати в Сибирь. Новые завоевания. Жалованье Царское.\r\nБолезни и голод в Сибири. Неосторожность Козаков. Осада Искера. Последние завоевания Ермаковы. Гибель Ермака. Изображение Героя Сибирского. Козаки оставляют Сибирь.\r\nВ то время, когда Иоанн, имея триста тысяч добрых воинов, терял наши западные владения, уступая их двадцати шести тысячам полумертвых Ляхов и Немцев,\r\n- в то самое время малочисленная шайка бродяг, движимых и грубою алчностию к корысти и благородною любовию ко славе, приобрела новое Царство для России,\r\nоткрыла второй новый мир для Европы, безлюдный и хладный, но привольный для жизни человеческой, ознаменованный разнообразием, величием, богатством естества,\r\nгде в недрах земли лежат металлы и камни драгоценные, в глуши дремучих лесов витают пушистые звери, и сама природа усевает обширные степи диким хлебом;\r\nгде судоходные реки, большие рыбные озера и плодоносные цветущие долины, осененные высокими тополями, в безмолвии пустынь ждут трудолюбивых обитателей,\r\nчтобы в течение веков представить новые успехи гражданской деятельности, дать простор стесненным в Европе народам и гостеприимно облагодетельствовать излишек их многолюдства.\r\nТри купца и беглый Атаман Волжских разбойников дерзнули, без Царского повеления, именем Иоанна завоевать Сибирь.\r\nСие неизмеримое пространство Северной Азии, огражденное Каменным Поясом, Ледовитым морем, океаном Восточным,\r\nцепию гор Альтайских и Саянских - отечество малолюдных племен Могольских, Татарских, Чудских (Финских), Американских - укрывалось от любопытства древних Космографов.\r\nТам, на главной высоте земного шара, было, как угадывал великий Линней, первобытное убежище Ноева семейства после гибельного, всемирного наводнения;\r\nтам воображение Геродотовых современников искало грифов, стрегущих золото:\r\nно история не ведала Сибири до нашествия Гуннов, Турков, Моголов на Европу: предки Аттилины скитались на берегах Енисея;\r\nславный Хан Дизавул принимал Юстинианова сановника Земарха в долинах Альтайских; Послы Иннокентия IV и Св.\r\nЛюдовика ехали к наследникам Чингисовым мимо Байкала, и несчастный отец Александра Невского падал ниц пред Гаюком в окрестностях Амура.\r\nКак данники Моголов узнав в XIII веке юг Сибири, мы еще ранее, как завоеватели, узнали ее северо-запад, где смелые Новогородцы уже в XI веке обогащались мехами драгоценными.\r\nВ исходе XV столетия знамена Москвы уже развевались на снежном хребте Каменного Пояса, или древних гор Рифейских,\r\nи Воеводы Иоанна III возгласили его великое имя на берегах Тавды, Иртыша, Оби, в пяти тысячах верстах от нашей столицы.\r\nУже сей Монарх именовался в своем титуле Югорским, сын его Обдорским и Кондинским, а внук Сибирским,\r\nобложив данию сию Могольскую, или Татарскую, Державу, которая составилась из древних Улусов Ишимских,\r\nТюменских или Шибанских, известных нам с 1480 года и названных так, вероятно, по имени брата Бытыева, Шибана, единовластителя Северной Азии, на восток от моря Аральского.\r\nПишут, что \"Князь Ивак или Он, племени Ногайского, Веры Магометовой, жил на реке Ишиме, повелевая многими Татарами, Остяками и Вогуличами;\r\nчто какой-то мятежник Чингис свергнул Ивака, но из любви к его сыну Тайбуге, дал ему рать для завоевания берегов Иртыша и великой Оби,\r\nгде сей юный Князь основал Сибирское Ханство и город Чингий на Type, в коем властвовали после сын Тайбугин,\r\nХоджа, и внук Map, отец Адера и Яболака, женатый на Царевне Казанской, сестре Упаковой;\r\nчто Упак убил Мара, а сын Адеров, Магмет, убив Упака, построил Искер, или Сибирь, на Иртыше (в шестнадцати верстах от нынешнего Тобольска);\r\nчто преемниками Магметовыми были Агиш, сын Яболаков, Магметов сын Казый и дети Казыевы, Едигер (данник Московский) и Бекбулат,\r\nсверженные Кучюмом, сыном Киргизского Хана Муртазы, первым Царем Сибирским\" (также Иоанновым данником).\r\nСказания не весьма достоверные, слышанные Россиянами от Магометанских жителей Сибири и внесенные в ее летописи без всякого критического исследования!\r\nВ Царской же грамоте 1597 года наименован первым Ханом Сибирским Ибак, дед Кучюмов, вторым Магмет, третьим Казый, четвертым Едигер, Князья Тайбугина рода.\r\nЗаметим, что полки Московские в 1483 году воюя на берегах Иртыша, еще не видали Татар в сих местах,\r\nгде уже существовала крепость Сибирь и властвовал Князь Лятик, без сомнения Югорский или Остяцкий:\r\nследственно Ишимские Ногаи, соединясь с Тюменскими, завладели устьем Тобола едва ли ранее XVI века и не основали, а взяли городок Сибирь, названный ими Искером.\r\nУже твердо зная путь в сию столицу Едигерову и Кучюмову, где бывали чиновники Московские, любопытный Иоанн желал узнать и страны дальнейшие:\r\nдля того в 1567 году послал двух Атаманов Ивана Петрова и Бурнаша Ялычева за Сибирь на юг с дружественными грамотами к неизвестным властителям неизвестных народов.\r\nАтаманы благополучно возвратились и представили Государю описание всех земель от Байкала до моря Корейского, быв в Улусах Черной, или Западной Мунгалии,\r\nподвластной разным Князям, и в городах Восточной, или Желтой, где царствовала женщина и где народ пользовался выгодами земледелия, скотоводства, торговли.\r\nУпомянув по слуху о Туркестане, Бухарин, Кашгаре, Тибете, путешественники Иоанновы сказывают в своем любопытном донесении,\r\nчто грамота Мунгальской Царицы отверзла для них железные врата стены Китайской;\r\nно что, свободно достигнув богатого, многолюдного Пекина, они не могли видеть Императора, не имев к нему даров от Государя.\r\nТак мы узнали Китай, быв обязаны сим первым достоверным о нем известием редкому смыслу, мужеству, терпению двух Козаков, умевших преодолеть все труды,\r\nопасности пути дальнего, неведомого, сквозь степи, горы и кочевья варваров, виденные, может быть, только отчасти славным Венециянским путешественником XIII века Марком Полом.\r\nНо еще господство наше за Каменным Поясом было слабо и ненадежно:\r\nТатары Сибирские, признав Иоанна своим Верховным Властителем, не только худо платили ему дань, но и частыми набегами тревожили Великую Пермь, где был конец России.\r\nОзабоченный важными, непрестанными войнами, Царь не мог утвердить ни власти своей над отдаленною Сибирью,\r\nни спокойствия наших владений между Камою и Двиною, где уже издавна селились многие Россияне,\r\nпривлекаемые туда естественным изобилием земли, дешевизною всего нужного для жизни, выгодами мены с полудикими соседственными народами, в особенности богатыми мягкою рухлядью.\r\nВ числе тамошних Российских всельников были и купцы Строгановы, Яков и Григорий Иоанникиевы, или Аникины,\r\nкоих отец обогатился заведением соляных варниц на Вычегде и (если верить сказанию иностранцев) первый открыл путь для нашей торговли за хребет гор Уральских.\r\nПишут, что сии купцы происходили от знатного, крещеного Мурзы Золотой Орды, именем Спиридона, научившего Россиян употреблению счетов;\r\nчто Татары, им озлобленные, пленили его в битве, измучили и будто бы застрогали до смерти;\r\nчто сын его потому назван Строгановым, а внук способствовал искуплению Великого Князя Василия Темного, бывшего пленником в Казанских Улусах.\r\nЖелая взять деятельные меры для обуздания Сибири, Иоанн призвал упомянутых двух братьев, Якова и Григория, как людей умных и знающих все обстоятельства северо-восточного края России,\r\nбеседовал с ними, одобрил их мысли и дал им жалованные грамоты на пустые места, лежащие вниз по Каме от земли Пермской до реки Сылвы и берега Чу совой до ее вершины;\r\nпозволил им ставить там крепости в защиту от Сибирских и Ногайских хищников, иметь снаряд огнестрельный, пушкарей и воинов на собственном иждивении,\r\nпринимать к себе всяких людей вольных, не тяглых и не беглых, - ведать и судить их независимо от Пермских Наместников и Тиунов, не возить и не кормить Послов,\r\nездящих в Москву из Сибири или в Сибирь из Москвы, - заводить селения, пашни и соляные варницы, - в течение двадцати лет торговать без пошлины солью и рыбою,\r\nно с обязательством не делать руд, и если найдут где серебряную или медную, или оловянную, то немедленно извещать о сем казначеев Государевых.\r\nДовольные Царскою милостию, деятельные и богатые Строгановы основали в 1558 году близ устья Чусовой городок Канкор,\r\nна мысу Пыскорском, где стоял монастырь Всемилостивого Спаса, в 1564 г.\r\nкрепость Кергедан на Орловском Волоке, в 1568 и 1570 г.\r\nнесколько острогов на берегах Чусовой и Силвы; приманили к себе многих людей, бродяг и бездомков, обещая богатые плоды трудолюбию и добычу смелости;\r\nимели свое войско, свою управу, подобно Князькам Владетельным;\r\nберегли северо-восток России ив 1572 году смирили бунт Черемисы, Остяков, Башкирцев,\r\nодержав знатную победу над их соединенными толпами и снова взяв с них присягу в верности к Государю.\r\nСии усердные стражи земли Пермской, сии населители пустынь Чусовских, сии купцы-владетели,\r\nраспространив пределы обитаемости и государства Московского до Каменного Пояса, устремили мысль свою и далее.\r\nКучюм, овладев Сибирью, искал благоволения Иоаннова, когда еще опасался ее жителей, насильно обращаемых им в Магометанскую Веру, и Ногаев, друзей России:\r\nно утвердив власть свою над Тобольскою Ордою, перезвав к себе многих степных Киргизов и женив сына,\r\nАлея, на дочери Ногайского Князя, Тин-Ахмата, уже не исполнял обязанностей нашего данника,\r\nтайно сносился с Черемисою, возбуждал сей народ свирепый к бунту против Государя Московского и под смертною казнию запрещал Остякам, Югорцам, Вогуличам платить древнюю дань России.\r\nВстревоженный слухом о Строгановских крепостях, Кучюм (в Июле 1575 года) послал своего племянника,\r\nМаметкула, разведать о них и, если можно, истребить все наши заведения в окрестностях Камы.\r\nМаметкул явился с войском как неприятель: умертвил несколько верных нам Остяков, пленил их жен, детей и Посла Московского, Третьяка Чебукова, ехавшего в Орду Киргиз-Кайсакскую;\r\nно узнав, что в городках Чусовских довольно и ратных людей и пушек, бежал назад.\r\nСтрогановы не смели гнаться за разбойником без Государева повеления:\r\nизвестили о том Иоанна и просили указа строить крепости в земле Сибирской, чтобы стеснить Кучюма в его собственных владениях и навсегда утвердить безопасность наших.\r\nОни не требовали ни полков, ни оружия, ни денег;\r\nтребовали единственно жалованной грамоты на землю неприятельскую - и получили:\r\n30 Маия 1574 года Иоанн дал им сию грамоту, где сказано,\r\nчто Яков и Григорий Строгановы могут укрепиться на берегах Тобола и вести войну с изменником Кучюмом для освобождения первобытных жителей Югорских, наших данников, от его ига;\r\nмогут в возмездие за их добрую службу, выделывать там не только железо, но и медь, олово, свинец, серу для опыта, до некоторого времени;\r\nмогут свободно и без пошлины торговать с Бухарцами и с Киргизами.\r\n- Следственно, Строгановы имели законное право идти с огнем и мечем за Каменный Пояс; но силы, может быть, не ответствовали ревности для такого важного предприятия.\r\nМиновало шесть лет, и в течение сего времени Яков с Григорием умерли, оставив свое богатство, ум и деятельность в наследие меньшому брату Семену,\r\nкоторый вместе с племянниками Максимом Яковлевым и Никитою Григорьевым счастливо исполнил их славное намерение,\r\nзаслужив тем сперва гнев Иоанна, а благодарность, его и России, уже после!\r\nМы говорили о происхождении, доброй и худой славе, верности и неверности донских Козаков, то честных воинов России, то мятежников, ею не признаваемых за Россиян.\r\nГневные отзывы Иоанновы о сей вольнице в письмах к Султанам и к Ханам Таврическим были истиною:\r\nибо Козаки, действительно, разбивая купцев, даже Послов Азиатских на пути их в Москву, грабя самую казну Государеву, несколько раз заслуживали опалу;\r\nнесколько раз высылались дружины воинские на берега Дона и Волги, чтобы истребить сих хищников:\r\nтак в 1577 году Стольник Иван Мурашкин, предводительствуя сильным отрядом, многих из них взял и казнил;\r\nно другие не стремились: уходили на время в пустыни, снова являлись и злодействовали на всех дорогах, на всех перевозах;\r\nв быстром набеге взяли даже столицу Ногайскую, город Сарайчик, не оставили там камня на камне и вышли с знатною добычею, раскопав самые могилы, обнажив мертвых.\r\nК числу буйных Атаманов Волжских принадлежали тогда Ермак (Герман) Тимофеев, Иван Кольцо,\r\nосужденный Государем на смерть, Яков Михайлов, Никита Пан, Матвей Мещеряк, известные удальством редким:\r\nслыша, как они ужасают своею дерзостию не только мирных путешественников, но и все окрестные Улусы кочевых народов, умные Строгановы предложили сим пяти храбрецам службу честную;\r\nпослали к ним дары, написали грамоту ласковую (6 Апреля 1579 года), убеждали их отвергнуть ремесло, недостойное Христианских витязей,\r\nбыть не разбойниками, а воинами Царя Белого, искать опасностей не бесславных, примириться с Богом и с Россиею;\r\nсказали: \"имеем крепости и земли, но мало дружины: идите к нам оборонять Великую Пермь и восточный край Христианства\".\r\nЕрмак с товарищами прослезился от умиления, как пишут:\r\nмысль свергнуть с себя опалу делами честными, заслугою государственною и променять имя смелых грабителей на имя доблих воинов отечества,\r\nтронула сердца грубые, но еще не лишенные угрызений совести.\r\nОни подняли знамя на берегу Волги: кликнули дружину, собрали 540 отважных бойцов и (21 Июня) прибыли к Строгановым - \"с радостию и на радость, - говорит Летописец:\r\n- чего хотели одни, что обещали другие, то исполнилось: Атаманы стали грудью за область Христианскую.\r\nНеверные трепетали; где показывались, там гибли\".\r\nИ действительно (22 Июля 1581 года) усердные Козаки разбили наголову Мурзу Бегулия, дерзнувшего с семьюстами Вогуличей и Остяков грабить селения на Сылве и Чусовой;\r\nвзяли его в плен и смирили Вогуличей.\r\nСей успех был началом важнейших.\r\nПризывая Донских Атаманов, Строгановы имели в виду не одну защиту городов своих: испытав бодрость, мужество и верность Козаков;\r\nузнав разум, великую отвагу, решительность их главного Вождя, Ермака Тимофеева, родом неизвестного, душою знаменитого, как сказано в летописи;", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Жадовская Ю", "role": "user" }, { "content": "- Генечка! пойдешь ли ты за него? - спросила она меня. Вопрос ее испугал и смутил меня. \n - Скажи мне откровенно, - продолжала она, пойдешь ли ты за него?\r\n- Я... я ничего не знаю, - это не приходило мне в голову... Да и он сам, вероятно, об этом не думал.\r\n- Нет, мой друг, молодой человек не станет даром ездить так часто в дом к старухе, у которой живет молоденькая девушка. По крайней мере, в мое время так бывало.\r\nНе для меня же или не для Марьи Ивановны приезжает он. Или он хочет свататься к тебе, или только поволочиться за тобой для своего развлечения.\r\n- Тетушка!\r\n- Ты еще так неопытна, так доверчива, что это кажется тебе невероятным.\r\nА я пожила на свете и могу уже здраво судить об этих вещах; на своем веку видала этому примеры. Видала, как и клятвы, и обещания мужские разлетались прахом...\r\nПотому, друг мой, я обязана предостеречь тебя.\r\nЯ стара, не могу замечать за вами; будь же осторожна, и пока не будут ясны его намерения, смотри на него, как на злейшего врага твоего счастья и нашего общего спокойствия.\r\nБудь осторожна! - повторила она с энергией.\r\n159 \n\n - Боже мой! - сказала я с горестью, - неужели вы не уверены во мне?\r\n- Я верю тебе, дитя мое, верю, что ты не унизишь себя никаким недостойным поступком;\r\nне позволишь ему никакой вольности, да и он сам не позволит себе, ведь он умная и хитрая штука; но он может незаметно опутать твое сердце.\r\n..\r\nСомнение, возбужденное тетушкой, бросило на Данарова тень, от которой мне становилось грустно и тяжело.\r\n\"Боже мой! - думала я, - неужели и в самом деле я обманулась в нем, неужели он хочет только играть моими чувствами!..\".\r\nПри одной мысли об этом, лицо мое запылало негодованием и горечью, в груди захватывало дыхание.\r\nЯ вышла через крыльцо в сад, чтоб утишить душевное волнение, пробежала длинную аллею до конца и почти упала на дерновую скамью. День был сырой и холодный.\r\n- Одни, здесь, в такую сырую погоду! - раздался возле меня голос Данарова. \n Я вздрогнула и быстро встала с места.\r\n- Что случилось? - сказал он, взглянув на меня и невольно отступив назад, - что такое? что вы узнали? Отчего, вы так встревожены?\r\nЯ успела немного собраться с мыслями, принудила себя улыбнуться и отвечала: \n - Ничего, вы испугали меня. Пойдемте домой; здесь в самом деле сыро.\r\nИ я пошла вперед.\r\nНе слыша за собой шума шагов Данарова, я оглянулась и увидела его стоящим на прежнем месте, неподвижно, со склоненною головой, как у человека, чем-нибудь внезапно пораженного.\r\nМежду тем набежало серое густое облако, и порыв ветра рванул ветки дерев; закапали крупные, редкие капли дождя; я оглянулась еще раз: он оставался в том же положении.\r\n- Николай Михайлович! - закричала я ему, - пойдемте же, можно ли оставаться здесь теперь? \n Он будто не слыхал меня.\r\nЯ воротилась. Лицо его было бледно; ветер волновал его волосы; жизнь будто убежала из его взора; губы сжимались горькою и странною улыбкой.\r\nВесь он был проникнут такою безнадежною печалью, что душа моя наполнилась чувством\r\n160\r\nглубокой, нежной, страстной жалости. Сомнения, опасения, наставления тетушки, собственная личность моя - все исчезало перед этим непостижимым чувством.\r\n.. Он так был мне дорог и мил в эту минуту, что если б дуло пистолета угрожало ему, я не поколебалась бы защитить его собою...\r\n- Данаров! можно ли так задумываться, - сказала я, слегка касаясь рукой плеча его. - Пойдемте, смотрите, какой дождь и ветер!\r\nОн быстро поднял голову и огляделся, как человек, пробужденный от сна.\r\n- Пойдемте, ради Бога, - сказал он, - зачем вы остаетесь здесь? так можно простудиться. \n - Что же с вами делать? я вас звала, вы не слыхали или не хотели идти.\r\n- Со мной случаются странные вещи: бывают минуты, когда я теряю способность видеть и слышать все, что вокруг меня происходит, и похожу на человека, усыпленного магнетизмом.\r\nЯ бы должен был предупредить вас и заранее попросить снисхождения к подобным припадкам.\r\n- Они находят на вас так, без причины? \n - Зачем вам знать это?\r\n- Нескромность моего вопроса оправдывается живым участием, с которым он был сделан.\r\n- Живое участие рождается от доверия к той особе, которая возбуждает его, иначе оно только обидная жалость. Вы могли бы поверить мне?\r\n- В чем? \n - Во всем, безусловно. Я не отвечала. \n - Желали бы верить?\r\n- О да, желала бы! \n - Не слушайте никого и ничего, кроме вашего сердца. \n - Оно, говорят, плохой советник. \n Он с волнением провел рукой по лицу и сказал почти с досадой:\r\n- Ну поступайте, как знаете. \n - Пойдемте поскорее, - сказала я, - наша прогулка в такое время может показаться очень странною.\r\n- Ах, в самом деле! Не лучше ли вам пройти в ту калитку, а я пойду через балкон; таким образом мы избегнем ложных, \n 161\r\nглупых толков, которых вы так боитесь. Да, впрочем, - прибавил он, - такая предосторожность напрасна: в комнатах никого нет.\r\n- Как никого нет? - спросила я с изумлением. - Куда же делись Марья Ивановна, Маша, Катерина Никитишна?\r\n- Они все ушли. К Марье Ивановне кто-то приехал: дочь ли, сын ли, не помню хорошенько, и они все ушли туда, к ней.\r\n- Лиза! - вскричала я с живостью. - Лиза! возможно ли! и я почти бежала к дому.\r\n- И вы им рады? - спросил он. \n - Как не рада! это подруга моего детства. Как же вы до сих пор не сказали мне, что она приехала?\r\n- Я забыл; этот проклятый сон наяву всему причиной. \n - Видно, он был или очень хорош, или очень дурен, что так сильно поразил вас. \n - Я не желаю вам подобных снов.\r\n- А вы часто их видите? \n - Нередко. \n - Говорят, лучшее средство избавляться от тяжелых снов - рассказывать их. \n - Я расскажу вам после.\r\n- Едва ли вы после найдете удобное время для этого, общества нашего прибавится. \n - А как вы думаете, долго они пробудут здесь? \n - Я думаю некоротко, они приехали издалека.\r\n- Сон мой недолго рассказывать: я видел, что я отброшен от всего, что дорого и мило мне, в далекую, безотрадную сторону, где не светит солнце, не цветут цветы...\r\n- Вы хандрите, Николай Михайлович! что вам за охота мучить себя! \n Мы были уже в гостиной.\r\n- Может быть, - сказал он, взявшись за шляпу. - Покуда прощайте! В вашем новом обществе я буду несносен сегодня. Постараюсь приехать в другой раз, в лучшем расположении духа.\r\n- Как же вы поедете в такой дождь? это решительно невозможно. \n - Напротив, очень возможно, я велю поднять коляску.\r\n- Останьтесь, Николай Михайлович, тетушке будет не- \n 162 \n\n приятно. Она не любит отпускать гостей в дурную погоду. Право, подумают, что мы поссорились...\r\n- У вас удивительная способность убеждать, стращая разными предположениями и преувеличениями.\r\nТетушка вышла к нам, оправившись от головной боли и принарядившись для встречи нежданных гостей, о которых ей уже доложили.\r\nЯ пожаловалась ей на упрямство Данарова, и она помогла мне уговорить его остаться:\r\nВскоре пришла и Катерина Никитишна, вестницей скорого прибытия новоприезжих. Лицо ее сохраняло следы недавних слез, пролитых от умиления при виде встречи матери с дочерью.\r\nОна рассказывала подробности этой встречи и прибавила, что, кроме Лизы и ее мужа, приехал еще брат последнего.\r\n- Молодой человек? - имела я неосторожность спросить.\r\nНа меня устремился взор, горевший яркою, возмутительною насмешкой. Катерина Никитишна вследствие глухоты своей не отвечала на мой вопрос.\r\n- Молодой, молодой, - сказал он мне вполголоса с выражением той же насмешки, - очень любезный,\r\nвеселый, не то что этот несносный, капризный Данаров, который так надоедает своею хандрой.\r\n..\r\n- Ах, Николай Михайлович! - сказала я ему с грустным укором, - а кто недавно возмущался против ложных толков?\r\n- Да это будет, я чувствую, что это будет! - сказал он желчно, изменяясь в лице.\r\n- Не забудьте привезти на будущий раз обещанные книжки журналов. \n - Слушаю-с, - отвечал он, немилосердно комкая свою шляпу.\r\n- Чем же шляпа виновата? - сказала я ему улыбаясь и встала, чтоб идти навстречу приезжим, голоса которых раздавались уже в прихожей.\r\nНепривычно и странно мне было видеть в наших небольших комнатках столько новых лиц, особенно мужчин.\r\nДаже физиономия Мити, который выглядывал из-за плеч мужа Лизы и его брата, показалась мне незнакомою;\r\nсама же Марья Ивановна, шедшая впереди всех, представилась мне волшебницей, по воле которой явились эти гости.\r\n163\r\nЛиза, в шелковом платье, в щеголеватом чепчике и мантилье, была настоящею дамой и казалась гораздо старше своих лет.\r\nБольшие серые глаза ее смотрели по-прежнему спокойно и бесстрастно. Муж ее пополнел; брат его был молодой человек, высокий, стройный, с курчавыми белокурыми волосами.\r\nЛицом он был похож на Федора Матвеевича, но только лучше.\r\nВ его взгляде и походке была та веселая самонадеянность юности, свойственная натурам легким и беззаботным. Звали его Александр Матвеевич.\r\nВстреча моя с Лизой, если не была трогательна, то была искренна и радушна; но Катерина Никитишна не преминула и тут пролить несколько слез.\r\n- Что они должны теперь чувствовать? - говорила она. - Вот и мне Бог привел видеть Лизавету Николаевну замужем.\r\nВремя-то как идет! А Марья Ивановна, чай, ног под собой не слышит, материнское сердце болько.\r\nОпомнившись после здорований и первых расспросов, я заметила, что Данарова не было с нами. Через несколько минут он вошел с балкона.\r\n- Данаров! что ты? какими судьбами? - вскричал Александр Матвеевич, подходя к нему.\r\n- Александр! Вот не ожидал! И молодые люди обнялись. \n Затем Данаров был представлен Лизе, а с мужем ее он был также знаком прежде.\r\nЛиза, сказав ему несколько общих фраз, посмотрела на меня внимательным, испытующим взором, и я почувствовала, что не потеряла еще привычки смущаться от этого взора.\r\n- Так вот как! - сказала она, входя со мной в мою комнату, - у вас нынче молодые люди завелись. Не пришлось бы мне попировать на твоей свадьбе, Генечка!\r\n- Помилуй, с чего ты это взяла? \n - Да ведь он, говорят, к вам часто ездит. \n - Так что ж из этого? \n - А то, что, значит, он влюблен в тебя.\r\n- Я, по крайней мере, не уверена в этом. \n - Да и ты неравнодушна к нему...\r\n- Когда ж ты могла заметить это, Лиза? \n - Да уж меня не обманешь; хоть ты и хитришь, да и я не промах.\r\n164 \n\n Я молчала. \n - Напрасно скрытничаешь: не сегодня, так завтра узнаю. Она сжала губы и стала снимать чепчик. \n - Терпеть не могу чепцов, голове тяжело.\r\n- Вот ты теперь, как прежде,.Лиза, - сказала я, - точно и не замужем. \n - Нет уж, Генечка, не то, что прежде; и ты уж не та стала, много переменилась. Не та уж дружба ко мне...\r\n- Ты ошибаешься, Лиза; дружба та же, только привычка ослабела. Ты знаешь, я всегда дика после долгой разлуки. Вот поживем, увидишь. Я думала, что ты разлюбила меня.\r\n- Ах, Генечка, ты не думай этого. Сама вспомни, какой переворот был в моей жизни. Я у Татьяны Петровны как в тумане ходила. \n - Ну а теперь счастлива ты?\r\n- Теперь мне остается только Бога благодарить. Федя души во мне не слышит. Меня бранят, что я с ним не ласкова, а не понимают, что этак лучше, не избалуешь. Мужа баловать не надо.\r\nПосмотри зато, как он ценит, когда я с ним бываю поласковее, ни в чем не откажет. А у меня уж такой характер. А вот Александр Матвеевич опять, - какой милый, добрый.\r\nКогда ты его узнаешь, ты сама полюбишь его. Как мы приятно живем в Т***! Знакомые у нас такие славные; мы съезжаемся по вечерам, танцуем, в карты играем.\r\nКогда Федя поет, и мы за ним хором. И что хорошо, безо всякой церемонии; а уж как я не люблю, где церемонно! помнишь, у Татьяны Петровны, все в струнку вытянуты.\r\n- Ты мне этого не говорила.\r\n- Нельзя было, Генечка, могли услыхать, передать ей; какая была бы неприятность! Анфиса Павловна везде подслушивала.\r\nПойдем, однако, туда; не рассердилась бы Авдотья Петровна, что мы ушли. Я еще и Данарова-то вашего хорошенько не видала. Какой он бледный, испитой. Болен что ли?\r\nМы воротились в гостиную.\r\nПогода между тем разгулялась. Ветер утих; разорванные тучи убегали к северу; вечернее солнце светило ярко и обещало великолепный закат.\r\nМы все, кроме старушек, вышли на балкон и разместились на ступеньках. \n 165 \n\n Александр Матвеевич осыпал Данарова живою речью и воспоминаниями о прошедшем.\r\n- Помнишь, - говорил он, - нашу жизнь в университете, нашу маленькую комнатку, толстую хозяйку, которую мы так часто сердили, и наши тощие карманы, которые сердили нас в свою очередь?\r\nпомнишь румяную Анюту, за которою ты, злодей, волочился, а я ревновал не на шутку!\r\nПомнишь Ваню Крапивина, Колю Скрипицына и всех? Препоэтическое, братец, было время!\r\nИ как после все мы разлетелись по разным сторонам! Вот уж и я четыре года на службе; ты вдруг стал богатым помещиком.\r\n.. А чувствительная вдовушка, с которою ты распевал страстные романсы и в то же время посмеивался над ее сантиментальностью...\r\nи потом нечувствительная прелестная Нина, под окнами которой так часто задавали мы серенады вздохов, увы, не доходивших до ее сердца.,. Куда все это исчезло?\r\n- Охота тебе, - сказал Данаров, - поднимать весь этот старый хлам! скажи лучше, что было с тобой после?\r\n- Да что после! ничего особенного... Много неприятностей, много хлопот, затруднений определиться на службу, да спасибо, добрые люди помогли; вот брату спасибо, он старался.\r\n- Ну, и ты доволен?\r\n- Да, покуда доволен, а там, думаю, в Петербург. А ты как провел эти годы? Ты, Данаров, очень переменился: постарел, похудел.\r\n.. А, кажется, теперь тебе надо расцветать... Будет, потерпел нужды...\r\nЯ невольно посмотрела при этих словах на Данарова. Он в самом деле много изменился даже после того, как я видела его в первый раз.\r\n.. Около губ и глаз обозначились резкие черты, придававшие его физиономии угрюмое и печальное выражение.\r\n- Всему виною хандра, - отвечал он. \n - Женись, братец: это лучшее лекарство от хандры. \n - Какой вздор! - отвечал Данаров вспыхнув и переменил разговор.\r\nДанарову во весь остаток вечера не удалось сказать со мной ни слова наедине. По какому-то странному капризу он стал любезничать с Машей.\r\nПросил ее учить его вязать чулки, спускать петли, путал нитки; даже раз, передавая ей\r\n166", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "Лесков Н. С. \n\n ИНТЕРЕСНЫЕ МУЖЧИНЫ \n\n Нет ничего увлекательнее порыва горячего чувства. \n\n Берсье \n\n\n ГЛАВА ПЕРВАЯ\r\nВ дружественном мне доме с нетерпением ожидали получения февральской книги московского журнала \"Мысль\".\r\nНетерпение это понятно, потому что должен был появиться новый рассказ графа Льва Николаевича Толстого.\r\nЯ заходил к моим друзьям почаще,\r\nчтобы встретить ожидаемое произведение нашего великого художника и прочитать его вместе с добрыми людьми за их круглым столом и у их тихой, домашней лампы.\r\nПодобно мне, заходили и другие из коротких друзей - все с одною и тою же самою целью.\r\nИ вот желанная книжка пришла, но рассказа Толстого в ней не было: маленький розовый билетик объяснял, что рассказ не может быть напечатан.\r\nВсе огорчились, и всяк это выразил соответственно своему характеру и темпераменту:\r\nкто молча надулся и насупился, кто заговорил в раздражительном тоне, иные проводили параллели между воспоминаемым прошедшим, переживаемым настоящим и воображаемым будущим.\r\nА я в это время молча перелистывал книгу и пробегал напечатанный тут новый очерк Глеба Ивановича Успенского - одного из немногих литературных собратий наших,\r\nкоторый не разрывает связей с жизненною правдою, не лжет и не притворствует ради угодничества так называемым направлениям.\r\nОт этого беседовать с ним всегда приятно и очень нередко - даже полезно.\r\nНа этот раз г. Успенский писал о своей встрече и разговоре с пожилою дамою, которая припоминала перед ним недавнее прошлое и замечала, что тогда мужчины были интереснее.\r\nС виду они были очень форменны, ходили в узких мундирах, а между тем имели много одушевления, сердечного жара,\r\nблагородства и занимательности - словом, того, что делает человека интересным и через что он нравится.\r\nНынче, по замечанию дамы, этого стало меньше, да порою и совсем не встречается.\r\nПо профессиям мужчины теперь стали свободнее и одеваются как хотят и разные большие идеи имеют, а при всем том они стереотипны, они скучны и неинтересны.\r\nЗамечания пожилой дамы мне показались очень верными, и я предложил оставить тщетные кручины о том, чего читать не можем, и прочесть то, что предлагает г.\r\nУспенский. Предложение мое было принято, и рассказ г. Успенского всем показался справедливым. Пошли воспоминания и сравнения.\r\nНашлось несколько человек, знавших лично недавно скончавшегося грузного генерала Ростислава Андреевича Фадеева;\r\nстали припоминать, сколько необыкновенного, живого интереса умел он являть своею особою, которая с виду была так мешковата и ничего будто не обещала.\r\nВспомнили, как он даже под старость легко бывало овладевал вниманием самых умных и милых женщин,\r\nи ни одному из молодых и цветущих здоровьем щеголей никогда не удавалось взять перед ним первенство.\r\n- Эко вы вещь какую указали! - отозвался на мои слова собеседник, который был всех в компании постарше и отличался наблюдательностию.\r\n- Велико ли дело такому умному человеку, как был покойный Фадеев, заполонить себе внимание умной женщины! Умным женщинам, батюшка, жутко.\r\nИх, во-первых, на свете очень немного, а во-вторых - как они больше других понимают, то они больше и страдают и рады встрече с настоящим умным человеком.\r\nТут simile simili curatur {подобное подобным лечится (лат.)} или gaudet {радуется (лат.)} - не знаю, как лучше сказать: \"подобное подобному радуется\".\r\nНет, и вы и дама, с которою беседовал наш приятный писатель, берете очень свысока:\r\nвы выставляете людей отличных дарований, а по-моему более замечательно, что и гораздо пониже, в сферах самых обыкновенных, где, кажется,\r\nничего особенного ожидать было невозможно, являлись живые и привлекательные личности, или, как их называли, \"интересные мужчинки\".\r\nИ дамы, ими занятые, тоже были не из таких избранниц, которые способны \"преклоняться\" перед умом и талантом,\r\nа тоже, бывало, и такие, в своем роде, особы средней руки - очень бывали нежны и чувствительны.\r\nКак в глубоких водах, была в них своя скрытая теплота.\r\nВот эти-то средние люди, по-моему, еще чуднее, чем те, которые подходили к типу лермонтовских героев, в которых в самом деле ведь нельзя же было не влюбляться.\r\n- А вы знаете какой-нибудь пример такого рода интересных средних людей с скрытою теплотою глубоких вод? \n - Да, знаю.\r\n- Так вот и рассказывайте, и пусть это будет нам хоть каким-нибудь возмещением за то, что мы лишены удовольствия читать Толстого.\r\n- Ну, \"возмещением\" мой рассказ не будет, а для времяпровождения я вам расскажу одну старую историйку из самого невеликого армейско-дворянского быта. \n\n ГЛАВА ВТОРАЯ\r\nЯ служил в кавалерии. Стояли мы в Т. губернии, расположившись по разным деревням, но полковой командир и штаб, разумеется, находились в губернском городе.\r\nГородок и тогда был веселый, чистенький, просторный и с учреждениями - был в нем театр, клуб дворянский и большая,\r\nдовольно нелепая, впрочем, гостиница, которую мы завоевали и взяли в свое владение почти большую половину ее номеров.\r\nОдни нанимали офицеры, которые имели постоянное пребывание в городе, а другие номера содержались для временно прибывающих из деревенских стоянок,\r\nи эти никому из посторонних людей не передавались, а так и шли все \"под офицеров\".\r\nОдни съезжают, а другие на их место приезжают - так и назывались \"офицерскими\".\r\nВремяпровождение было, разумеется, - картеж и поклонение Бахусу, а также и богине радостей сердечных.\r\nИгра велась порою очень большая - особенно зимою и во время выборов.\r\nИграли не в клубе, а у себя в \"номерах\" - чтобы свободнее, без сюртуков и нараспашку, - и зачастую проводили за этим занятием дни и ночи.\r\nПустее и бесчиннее время, кажется, и проводить нельзя было, и отсюда вы сами, верно, можете заключить, что мы за народ были о ту пору и какими главным образом мы одушевлялись идеями.\r\nЧитали мало, писали еще того менее - и то разве после сильного проигрыша, когда нужно было обмануть родителей и выпросить у них денег сверх положения.\r\nСловом - хорошему среди нас поучиться было нечему.\r\nПроигрывались то между собою, то с приезжими помещиками - людьми такого же серьезного настроения,\r\nкак мы сами, а в антрактах пили да приказных били, увозили да назад привозили купчих и актерок.\r\nОбщество самое пустое и забубенное, в котором молодые спешили равняться со старшими и все равно не представляли в своих особах ничего умного и достойного уважения.\r\nОб отменной чести и благородстве тоже ни разговоров, ни рацей никогда не было.\r\nХодили все по форме и вели себя по заведенному обыкновению - тонули в оргиях и в охлаждении души и сердца ко всему нежному, высокому и серьезному.\r\nА между тем скрытая теплота, присущая глубоким водам, была и оказалась на нашем мелководье.\r\nГЛАВА ТРЕТЬЯ\r\nКомандир полка был у нас довольно уже пожилой - очень честный и бравый воин, но человек суровый и, как говорилось в то время, - \"без приятностей для нежного пола\".\r\nЕму было лет пятьдесят с чем-нибудь.\r\nОн был уже два раза женат, в Т. опять овдовел и снова задумал жениться на молоденькой барышне, происходившей из местного небогатого помещичьего круга. Звали ее Анна Николаевна.\r\nИмя этакое незначительное, и под кадриль тому - все в ней было такое же совершенно незначительное.\r\nСреднего роста, средней полноты, ни хороша, ни дурна, белокуренькие волосики, голубые глазки, губки аленькие, зубки беленькие, круглолица,\r\nбелолица, на румяных щечках по ямочке - словом, особа не вдохновительная, а именно, что называется, - \"стариковское утешение\".\r\nПознакомился с нею наш командир в собрании через ее брата, который служил у нас же корнетом, и через него же сделал ее родителям и предложение.\r\nПросто это делалось - по-товарищески. Пригласил офицера к себе в кабинет и говорит:\r\n- Послушайте - на меня ваша достойная сестра произвела самое приятное впечатление, но вы знаете - в мои года и при моем положении мне получить отказ будет очень неприятно,\r\nа мы с вами как солдаты - люди свои, и я вашей откровенностию, какова бы она ни была, нимало не обижусь.\r\n.. В случае - если хорошо, то хорошо, а если пожелают мне отказать, то боже меня сохрани от мысли, чтобы я стал иметь к вам через то какую-нибудь личность, но вы узнайте...\r\nТот так же просто отвечает: \n - Извольте - узнаю. \n - Очень благодарен. \n - Могу ли, - говорит, - я для этой надобности отлучиться от своей части домой на три или четыре дня?\r\n- Сделайте милость - хоть на неделю. \n - И не позволите ли, - говорит, - поехать со мною и моему двоюродному брату?\r\nБрат двоюродный у него был почти такой же, как он, молоденький, розовый юноша, которого все за его юность и девственную свежесть так и называли \"Саша-розан\".\r\nОсобенного описания ни один из этих молодых людей не заслуживает, потому что ни в одном из них ничего замечательного и выдающегося не было.\r\nКомандир замечает корнету: \n - Для чего же вам нужен ваш двоюродный брат при таком семейном вопросе?\r\nА тот отвечает, что именно при семейном-то вопросе он и нужен.\r\n- Я, - говорит, - с отцом и с матерью должен буду разговаривать, а он в это время займется с сестрою и отвлечет ее внимание, пока я улажу дело с родителями.\r\nКомандир отвечает: \n - Что же - в таком разе поезжайте оба с вашим двоюродным братом, - я его увольняю.\r\nКорнеты поехали, и миссия их вышла вполне благоуспешна. Через несколько дней родной брат возвращается и говорит командиру:\r\n- Если вам угодно, можете моим родителям написать или сделать ваше предложение словесно - отказа не будет. \n - Ну, а как, - спрашивает, - сама ваша сестра?\r\n- И сестра, - отвечает, - согласна. \n - Но как она... то есть... рада этому или не рада? \n - Ничего-с. \n - Ну, однако... по крайней мере - довольна она или больше недовольна?\r\n- По правде доложить, она ничего почти не обнаруживала. Говорит: \"Как вам, папаша и мамаша, угодно - я вам повинуюсь\".\r\n- Ну да, это прекрасно, что она так говорит и повинуется, но ведь по лицу, в глазах, без слов девушку можно заметить, какое у нее выражение.\r\nОфицер извиняется, что он, как брат, к лицу своей сестры очень привык и за выражением ее глаз не следил, так что ничего на этот счет определенного сказать не может.\r\n- Ну, а двоюродный ваш брат мог заметить - вы могли с ним об этом говорить на обратном пути?\r\n- Нет, - отвечает, - мы об этом не говорили, потому что я спешил исполнить ваше поручение и вернулся один,\r\nа его оставил у своих и вот имею честь представить от него рапорт о болезни, так как он захворал, и мы послали дать знать его отцу и матери.\r\n- А-а! А что же с ним такое сделалось? \n - Внезапный обморок и головокружение.\r\n- Вон какая девичья немочь. Хорошо-с. Я вас очень благодарю, и так как теперь мы почти как родные, то прошу вас - останьтесь, пожалуйста, со мной вдвоем пообедать.\r\nИ за обедом все нет-нет да его о кузене и спросит - что он и как в их доме принят, и опять - при каких обстоятельствах с ним сделался обморок.\r\nА сам все молодого человека вином поит, и очень его подпоил, так что тот если бы имел в чем проговориться, то наверно бы проговорился;\r\nно ничего такого, к счастию, не было, и командир скоро на Анне Николаевне женился, мы все на свадьбе были и мед-вино пили,\r\nа оба корнета - родной брат и кузен - были даже у невесты шаферами, и ничего не было заметно ни за кем - ни сучка, ни занозочки.\r\nМолодые люди по-прежнему кутили, а новая наша полковница скоро начала авантажнеть в турнюре, и особые желания у нее являлись во вкусе.\r\nКомандир этим радовался, мы все, кто чем мог, старались споспешествовать ее капризцам, а молодые люди - ее брат с кузеном - в особенности.\r\nБывало, то за тем, то за другим так тройки в Москву и скачут, чтобы доставить ей что-либо желанное.\r\nИ вкусы у нее, помню, все сказывались не избранные, все к вещам простым, но которых не всегда отыщешь:\r\nто султанского финика ей захочется, то ореховой халвы греческой - словом, все простое и детское, как и сама она глядела детенком.\r\nНаконец настал и час воли божией, а их супружеской радости, и из Москвы привезли для Анны Николаевны акушерку.\r\nКак сейчас помню, что приехала эта дама в город во время звона к вечерне, и мы еще посмеялись: \"Вот, мол, фараонскую бабу со звоном встречают!\r\nЧто-то за радость через нее будет?\" И ждем этого, точно это в самом деле какое-нибудь общее полковое дело.\r\nА тем временем является неожиданное происшествие.\r\nГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ\r\nЕсли вы читали у Брет-Гарта, как какие-то малопутящие люди в американской пустыне были со скуки заинтересованы рождением ребенка совершенно постороннею им женщиною,\r\nто вы не станете удивляться, что мы, офицеры, кутилы и тоже беспутники, все внимательно занялись тем, что Бог дарует дитя нашей молоденькой полковнице.\r\nВдруг это почему-то получило в наших глазах такое общественное значение,\r\nчто мы даже распорядились отпировать появление на свет новорожденного и с этою целью заказали своему трактирщику приготовить усиленный запас шипучего,\r\nа сами - чтобы не заскучать - сели под вечерний звон \"резаться\", или, как тогда говорилось, \"трудиться для польз императорского воспитательного дома\".\r\nПовторяю, что это было у нас и занятие, и обыкновение, и работа, и самое лучшее средство, которое мы знали для того, чтобы преодолевать свое скучание.\r\nИ нынче это производилось точно так же, как и всегда: заначалили бдение старшие, ротмистры и штаб-ротмистры с пробивающеюся сединою на висках и усах.\r\nОни сели именно как раз, когда в городе звонили к вечерне и горожане, низко раскланиваясь друг с другом,\r\nтянулись в церкви исповедоваться, так как описываемое мною событие происходило в пятницу на шестой неделе Великого поста.\r\nРотмистры посмотрели на этих добрых христиан, поглядели и вслед акушерке, а потом с солдатскою простотою пожелали всем им удачи и счастия,\r\nкакое кому надобится, и, спустив в большом номере оконные шторы из зеленого коленкора, зажгли канделябры и пошли метать \"направо, налево\".\r\nМолодежь же еще сделала несколько концов по улицам и, проходя мимо купеческих домов,\r\nперемигнулась с купеческими дочками, а потом, при сгустившихся сумерках, тоже явилась к канделябрам.\r\nЯ отлично помню этот вечер, как он стоял и по ту и по другую сторону опущенных штор. На дворе было превосходно.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Москва и москвичи автора Загоскин М", "role": "user" }, { "content": "М. Н. Загоскин\n\n Москва и москвичи\n\n Записки Богдана Ильича Бельского, \n издаваемые М. Н. Загоскиным\r\nВЫХОД ПЕРВЫЙ ОТ ИЗДАТЕЛЯ\n\n Я не люблю читать предисловий, очень редко пишу их сам и всегда стараюсь,\r\nчтобы они были как можно короче; но на этот раз должен поневоле отступить от \n моего правила и начать эту книжку следующим предисловием, или, как говорилось в\r\nстарину, кратким возглашением.\n\n Любезнейшие читатели и почтеннейшие читательницы!\r\nХотя на заглавном листе этой книжки напечатано, что я только издатель, а \n сочинитель ее Богдан Ильич Бельский, но, может быть, вы примете это за шутку.\r\nЧтобы уверить вас в противном, мне должно рассказать, по какому случаю я \n сделался издателем этих записок.\r\nМесяца три тому назад, возвратясь домой после обыкновенной моей утренней \n прогулки, я нашел на своем письменном столе огромный запечатанный пакет без\r\nнадписи; по словам моего человека, его принес незнакомый слуга, весьма опрятно\r\nодетый, но какой-то грубиян, потому что на все расспросы моего Андрея: кто он \n таков и от кого прислан - отвечал только: \"Велено отдать твоему барину\".\r\nНаружная форма и толщина этого пакета ничего доброго не предвещали. \"Ахти, -\r\nвскричал я, - верно, какая-нибудь переводная мелодрама или комедия, \n переделанная на русские нравы! Да неужели я должен публиковать в газетах, что это\r\nуже вовсе до меня не касается и что я не обязан, по долгу службы, читать почти\r\nкаждый день драматические произведения семинаристов, гимназистов и даже \n глубокомысленных московских гегелистов, из которых некоторые весьма усердно\r\nзанимаются театром!\" Я распечатал пакет: письмо на мое имя и кругом исписанная\r\nтетрадь; однако ж не драматическое сочинение, а записки какого-то Богдана Ильича \n Бельского. Прочтем, что он ко мне пишет.\r\n\"Милостивый государь\" (я не прибавляю мой, потому что вы старее меня \n чином)\".\n\n \"Ого, - подумал я, - да это какой-то старовер! Он еще держится правила:\r\nчин чина да почитает. Посмотрим, чего он от меня хочет\".\n\n \"Я вас давно уже знаю; мне случалось иногда встречаться с вами в разных\r\nобществах; вероятно, и вы также меня знаете, но только под настоящим моим \n именем. Хотя принятое мною в этих записках прозвание Белъского могло бы по всей\r\nсправедливости принадлежать мне как единственному и прямому наследнику этого \n знаменитого исторического имени, но я решился остаться при моем, весьма\r\nобыкновенном, которое ни разу не упоминается в русских летописях, следовательно,\r\nвесьма прилично человеку с умеренным состоянием и вовсе не чиновному, потому\r\nчто у нас, - да, я думаю, и везде, - для поддержания знаменитого имени \n необходимы или богатство, или чины. Ну, рассудите сами, какую жалкую роль\r\nиграет человек с громким историческим именем, если он сам по себе ровно ничего\r\nне значит? Представьте, как смешно, или, лучше сказать, грустно, было бы видеть \n отставным коллежским регистратором Скопина-Шуйского или становым приставом\r\nкакого-нибудь князя Пожарского! Но я, может быть, надоел вам моею болтовнёю, а \n мне нужно поговорить с вами об одном весьма важном для меня предмете. Вот в чем\r\nдело: я давно уже веду записки, - не о домашней моей жизни: в ней не было ничего\r\nособенно замечательного, - но о всем том, что касается до Москвы и ее жителей \n относительно к их частному, политическому и историческому быту. Я изучал\r\nМоскву с лишком тридцать лет и могу сказать решительно, что она не город, не\r\nстолица, а целый мир - разумеется, русский. В ней сосредоточивается вся\r\nвнутренняя торговля России; в ней процветает наша ремесленная промышленность. \n Как тысячи солнечных лучей соединяются в одну точку, проходя сквозь\r\nзажигательное стекло, так точно в Москве сливаются в один национальный облик \n все отдельные черты нашей русской народной физиономии. Европейское\r\nпросвещение Петербурга; не вовсе чуждое тщеславия хлебосольство наших \n великороссийских дворян; простодушное гостеприимство добрых сибиряков;\r\nловкость и досужество удалых ярославцев, костромитян и володимирцев; \n способность к письменным делам и необычайное уменье скрывать под простою и\r\nтяжелою наружностью ум самый сметливый и хитрый - наших, некогда \n воинственных, малороссиян; неуклюжество и тупость белорусцев; страсть к псовой\r\nохоте степных помещиков; щегольство богатых купцов отличными рысаками; \n безусловное обожание всего чужеземного наших русских европейцев и в то же\r\nвремя готовность их умереть за славу и честь своей родины; безотчетная ненависть\r\nко всему заморскому наших запоздалых староверов, которые, несмотря на это, не \n могут прожить без немецкой мадамы или французского мусью; ученость и\r\nневежество, безвкусие и утонченная роскошь; одним словом, вы найдете в Москве\r\nсокращенье всех элементов, составляющих житейский и гражданский быт России,\r\nэтого огромного колосса, которому Петербург служит головою, а Москва сердцем. \n Москва - богатый, неисчерпаемый рудник для каждого наблюдателя\r\nотечественных нравов. Может быть, во мне недостало уменья разработать как \n следует этот богатый рудник; впрочем, и то хорошо, если мне удалось открыть его и\r\nуказать человеку более меня искусному, где должен он искать не одной руды, вовсе\r\nне походящей на металл, который в ней скрывается, но чистых самородков, не \n всегда золотых- это правда; но ведь золото везде редко, а томпак, семилёр и всякая\r\nдругая блестящая композиция, которую иногда стараются выдавать нам за пробное\r\nчервонное золото, право, не стоят нашего простого железа... Да об этом после; дело\r\nсостоит в том, что я решился напечатать мои записки.\n\n Я человек не очень богатый, так прежде всего должен был подумать о том, во\r\nчто мне обойдется издание этой книги, а для этого мне нужно было посоветоваться с \n человеком знающим и опытным. Вы, вероятно, слыхали о книгопродавце Иване\r\nТихоновиче Корешкове; мы с ним люди знакомые, - я даже прошлого года крестил \n у него сына.\r\nЧего ж лучше, подумал я, мой куманек тридцать лет занимается книжною \n торговлею, так уж, верно, сочтет мне по пальцам, что будут стоить бумага, печать,\r\nобертка, одним словом, всё; а может статься, и манускрипт у меня купит: это было \n бы всего лучше.\r\nЛишь только я хотел послать за Иваном Тихоновичем, а он ко мне и в двери.\n\n - А, любезный куманек! - вскричал я. - Милости просим! Очень кстати!\r\nВедь у меня есть до тебя дельце.\n\n - Рады служить, Богдан Ильич! Что прикажете? - сказал Корешков с\r\nнизким поклоном.\n\n - Садись-ка, любезный!.. Вот изволишь видеть: ты знаешь мои записки?\n\n - Как же, батюшка, вы мне еще прошлого года читали из них разные этакие\r\nштучки, - очень интересно!\n\n - Я хочу их напечатать,\n\n - Ну что ж, сударь, с богом!\r\n- Да вот что: я человек непривычный, до смерти боюсь всяких хлопот. \n Знаешь ли что, любезный? Купи у меня манускрипт в вечное и потомственное\r\nвладение: я дешево продам.\n\n - Нет, Богдан Ильич, - извините! Мы этим не занимаемся. Дело другое -\r\nна комиссию...\n\n - Впрочем, - продолжал я с видом совершенного равнодушия, - для меня\r\nвсе равно: книга моя не залежится. Уже одно название этих записок разлакомит \n покупщиков:\n\n \"Москва и москвичи\"!\n\n - Да-с, названье бенефисное.\r\n- А как ты думаешь, куманек: дорого мне будет стоить напечатать эту \n книгу?\n\n - Да если всю, так не дешево-с.\r\n- Как всю? Да разве можно будет печатать ее по частям?\n\n - А почему же нет, Богдан Ильич? Ведь если я не ошибаюсь, так книга ваша,\r\nтак сказать, отрывочная; то есть не то чтоб какой-нибудь романчик или история, а \n вот вроде тех, которые выдаются теперь в Петербурге: \"Сто писателей\", \"Сказка за\r\nсказкою\" и прочие другие. Вы не извольте только выставлять на заглавном листе:\r\n\"Часть первая\", а \"Выход или выпуск первый\".\n\n - Да разве это не все равно?\n\n - Помилуйте! Уж кто написал \"Часть первая\", так как будто бы обещает\r\nвторую часть непременно; а \"Выпуск\" что значит?.. Будет, дескать, время, так\r\nвыпущу другую; а нет, так не прогневайтесь!..\n\n - А что ты думаешь? Ведь это правда.\r\n- Как же, батюшка!.. Одну книжку напечатать не фигура, и можно дешевле \n пустить, так авось и поразберут; а там, если она понравится да пойдет, так и\r\nвыпускайте себе вторую, третью - сколько душе вашей угодно.\n\n - Спасибо, куманек, за добрый совет. Итак, решено: я буду выдавать мои\r\nзаписки отдельными книжками; их число и время их выходов будут совершенно \n зависеть от моей воли и от приема, который сделает им публика.\r\n- Да-с! Только смею вас спросить: вы объявите свое имя?\n\n - Нет, я хочу назваться в моих записках Бельским.\r\n- А, понимаю-с! Это нынче в моде-с. Вам угодно быть вот этим... как бишь \n они называются?\n\n - Псевдонимы.\r\n- Да-с, точно так-с. Только воля ваша, Богдан Ильич, напрасно-с: это не даст \n ходу вашей книжке.\r\n- Так ты думаешь, что лучше выставить на заглавном листе мое настоящее \n имя?\n\n - Оно, если хотите, сударь, все равно. Не прогневайтесь, батюшка, вы по\r\nкнижному делу человек вовсе не известный. Вот если бы вы уж печатали да вас \n разика два похвалили в \"Библиотеке\", в \"Сыне отечества\", в \"Северной пчеле\" или\r\nв \"Русском вестнике\", так это бы другое дело, а то, хоть будьте вы человек\r\nраспреумный, с большим талантом...\n\n - Да что я; еще надобно?\n\n - Имя, сударь, имя! Это всего нужнее в нашей книжной коммерции.\r\n- Да где ж мне прикажешь его взять?..\n\n - Вот то-то и дело! Не знакомы ли вы с каким-нибудь сочинителем, который\r\nв ходу, то есть которого все знают?.. Попросите его...\n\n - Что, что? - вскричал я, вскочив с моих вольтеровских кресел. - Да\r\nнеужели ты думаешь, что я допущу кого бы то ни было называться сочинителем \n моих записок?\r\n- Позвольте!.. - прервал Корешков, вставая также со своего стула.\n\n - Чего тут позвольте! - продолжал я весьма неравнодушно. - Стану я из\r\nподлых барышей прибегать к таким средствам!.. Я трудился, писал и, надеюсь, не \n вовсе дурно, а кто-нибудь другой...\r\n- Да выслушайте, Богдан Ильич...\n\n - Полно, кум! Вы все, торгаши, на один покрой. Что такое для вас книга?\r\nТовар, и больше ничего. Для вас произведение высокого таланта, творческое \n создание гения и какой-нибудь новейший песенник - одно и то же...\r\n- Нет, сударь, иногда песенник и лучше, если он ходчее идет. Да дело не в \n том. За что вы изволите гневаться? Ведь я хотел вам сказать: попросите\r\nкакого-нибудь известного автора, чтоб он назвался не сочинителем, а издателем \n ваших записок...\r\n- Какой вздор! Да разве имя издателя ручается за достоинство сочинения?\n\n - А как же, сударь? Всякий скажет: \"Видно, дескать, отличная книжка, если\r\nиздает ее известный писатель\".\n\n - Ну, ну, хорошо! - сказал я, когда встревоженное мое самолюбие\r\nпоуспокоилось. - Может быть, куманек, ты и дело говоришь. Да кого же я стану \n просить об этом?\r\n- Мало ли, сударь, в Москве сочинителей. Да вот хоть не далеко идти: \n господин Загоскин... Не то чтоб он был какой-нибудь знаменитый писатель - нет!\r\nесть, батюшка, гораздо почище его, да ему как-то посчастливилось: выдал \"Юрия \n Милославского\", попал в народность да и пошел пописывать разные романчики; а\r\nтам опера \"Аскольдова могила\"... Что за опера такая!.. Вы изволили ее видеть?\r\n- Как же!.. И ты думаешь, что господин Загоскин согласится?..\n\n - А почему знать? Попробуйте!..\n\n - Я напишу к нему письмо.\r\n- Да знаете ли, этак повежливее - польстите ему... \"Позвольте, дескать, \n украсить вашим знаменитым именем...\"\r\n- Куманек, а не ты ли сейчас говорил?..\n\n - И, батюшка, да разве вы не знаете, что ложь бывает иногда во спасение?\r\nХвалите его на убой: ну что за дело? Бумага все терпит!..\n\n - А если он подумает, что я над ним смеюсь?..\r\n- Не подумает, батюшка!.. Знаем мы этих сочинителей! Иной ломается так, \n что не приведи господи!.. \"Мы да мы!\" - а что сделал? Водевильчик перевел или\r\nстатейку напечатал в журнале... Я много с ними обращался, Богдан Ильич.\r\nСлучалось иногда - по надобности - начнешь хвалить иного в глаза... русским \n Вальтером Скоттом назовешь... Верите ль богу, самому стыдно, - а он лишь только\r\nухмыляется. Уж, видно, они все родом так, батюшка!\n\n Вот вам, милостивый государь, слово от слова мой разговор с Иваном\r\nТихоновичем Корешковым. Я не скрыл даже от вас, что он не слишком высокого \n мнения о вашем таланте. Из этого вы можете заключить, что я не в точности\r\nисполнил его совет, то есть не прибегал к лести, чтоб склонить вас быть издателем\r\nмоих записок. Если вы на это не согласитесь, то я поневоле должен буду подумать,\r\nчто мой кум лучше моего знает, чем можно угодить вообще всем писателям, и в \n особенности вам, милостивый государь.\r\nС чувством истинного почтения честь имею остаться вашим покорнейшим \n слугою\n\n Богдан Бельский\".\r\nТеперь вы видите, любезные читатели, в какое затруднительное положение \n поставил меня господин Бельский. Принять его предложение мне вовсе не хотелось,\r\nа не принять его я не смел: господин Бельский мог бы подумать, что я рассердился \n на его кума за то, что он не хочет признать меня знаменитым писателем. Конечно,\r\nэто очень обидно; но вы понимаете, любезные читатели, что я ни в каком случае не\r\nмогу показывать, до какой степени огорчает меня это мнение почтенного господина\r\nКорешкова, а для этого я должен был непременно согласиться на сделанное мне \n предложение. Но еще раз повторяю, что не намерен брать на себя чужих грехов и\r\nбыть ответчиком за господина Бельского, с которым во многом я даже не согласен.\r\nОн говорит иногда слишком резко правду, а я этого терпеть не могу. Ну что за охота \n называть в глаза горбатого горбатым, кривого кривым? Ведь и того и другого\r\nисправит одна только могила, - так зачем же их и дразнить? Впрочем, я долгом \n считаю прибавить, что господин Бельский человек незлой; он только немного\r\nкрутенек, подчас бывает слишком откровенен да любит иногда придержаться \n известного правила, что:\n\n Вовсе не грешно", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Андреев Л", "role": "user" }, { "content": "- Не правда ли, м-р Вандергуд, - сознание, что вы парите в воздухе и завоевали эту непокорную стихию, наполнило вас чувством гордости за человека, который завоевал...\r\nОн повторил сначала, чтобы Я лучше запомнил: они все, кажется, не особенно доверяют Моему уму и подсказывают приличные ответы. Но Я развел руками и горестно воскликнул:\r\n- Представьте, синьор, нет! Я раз только испытал чувство гордости за человека, и это было... в уборной парохода \"Атлантик\".\r\n- О!! В уборной! Но что же случилось? Буря, и вы были поражены гением человека, который завоевал...\r\n- Особенного ничего не случилось. Но я был поражен гением человека, который из такой отвратительной необходимости, как уборная, сумел сделать истинный дворец!\r\n- О?! \n - Истинный храм, в котором вы первосвященник! \n - Позвольте записать? Это такой... такое оригинальное освещение вопроса...\r\nА сегодня это кушал весь Вечный город.\r\nИ Меня не только не выслали из города, но как раз сегодня Мне были сделаны первые официальные визиты:\r\nчто-то вроде министра, или посла, или другого придворного повара долго посыпало Меня сахаром и корицей, как пудинг.\r\nСегодня же Я возвратил визиты: эти вещи неприятно задерживать у себя.\r\nНадо ли говорить, что у Меня уже есть племянник? У каждого американца в Европе есть племянник, и Мой не хуже других.\r\nЕго также зовут Вандергудом, он служит в каком-то посольстве, очень приличен,\r\nи его плешивое темя так напомажено, что мой поцелуй мог бы стать целым завтраком, если бы я любил пахучее сало.\r\nНо надо кое-чем и жертвовать, и особенно обонянием. Мне поцелуй не стоит ни цента, а молодому человеку он открыл широкий кредит на новые духи и мыло.\r\nНо довольно!\r\nКогда Я смотрю на этих джентльменов и леди и припоминаю, что они были такими еще при дворе Ашурбанипала и что все две тысячи лет серебреники Иуды продолжают приносить проценты,\r\nкак и его поцелуй, - Мне становится скучным участвовать в старой и заезженной пьесе.\r\nАх, Я хочу великой игры, где само солнце было бы рампой, Я ищу свежести и таланта, Мне нужна красивая линия и смелый излом, а с этой труппой Я веселюсь не больше старого капельдинера.\r\nИли это только статисты? Но порою Мне начинает казаться, что решительно не стоило для этого предпринимать такое далекое путешествие и менять...\r\nстарый пышный, красочный ад на его дряннейшую репродукцию.\r\nКак жаль, говоря правду, что Магнус и его Мадонна не хотят немного поиграть со Мною... мы бы поиграли немножко... совсем немного!\r\nЛишь одно утро Мне удалось провести с интересом и даже в волнении.\r\nКакая-то \"свободная\" церковка, собрание очень серьезных дам и мужчин, желающих веровать по-своему, пригласила Меня прочесть воскресную проповедь.\r\nЯ надел черный сюртук, в котором Я напоминаю...\r\nТоппи, и проделал перед зеркалом несколько особенно выразительных жестов и выражений лица, потом в автомобиле, как пророк-модерн, примчался в собрание.\r\nТемой Моей, или \"текстом\", было обращение Иисуса к богатому юноше с предложением раздать все свое имение нищим - и в полчаса,\r\nкак дважды два четыре, Я доказал, что любовь к ближним наилучшее помещение для капитала.\r\nКак практичный и осторожный американец, Я указал, что нет надобности хвататься за целое Царство Небесное и сразу бросать весь капитал,\r\nа можно небольшими взносами и рассрочкой приобретать в нем участки - \"сухой, на высокой горе, с дивным видом на окрестности\".\r\nЛица верующих приобрели сосредоточенное выражение: видимо, они вычисляли - и сразу прояснились: Царство Божие на этих условиях приходилось каждому по карману.\r\nК несчастью, в собрании присутствовало несколько слишком сообразительных Моих соотечественников, и один уже поднялся, чтобы предложить акционерную компанию...\r\nцелым фонтаном чувствительности Я с трудом загасил его религиозно-практический жар! О чем Я не говорил? Я ныл о моем грустном детстве, проведенном в труде и лишениях.\r\nЯ завывал о Моем бедном отце, погибшем на спичечной фабрике, Я тихо скулил о всех моих братьях и сестрах во Христе,\r\nи здесь мы развели такое болото, что журналисты запаслись утками на полгода.\r\nКак мы плакали!\r\nДрожь прохватила Меня от сырости, и решительным жестом Я хватил в барабан моих миллиардов: дум-дум!\r\nВсе для людей, ни одного цента себе: дум-дум! С наглостью, достойной палок, Я закончил \"словами незабвенного Учителя\":\r\n- Приидите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас!\r\nАх, как жаль, что Я лишен возможности творить чудеса!\r\nМаленькое и практическое чудо, вроде превращения воды в графинах в кисленькое кианти или нескольких слушателей в паштеты, было совсем не лишним в эту минуту.\r\n.. Ты смеешься или негодуешь, Мой земной читатель? Не надо ни того, ни другого.\r\nПомни, что необыкновенное невыразимо на твоем чревовещательском языке, и Мои слова только проклятая маска моих мыслей.\r\nМария!\r\nО моем успехе прочти в газетах. Но один шут несколько испортил Мне настроение: это был член Армии Спасения, предложивший Мне немедленно взять трубу и вести Армию в бой.\r\n.. это были слишком дешевые лавры, и Я выгнал его и его Армию вон. Но Топпи!.. Всю дорогу домой он торжественно молчал и, наконец, сказал Мне угрюмо и почтительно:\r\n- Сегодня вы были в большом ударе, м-р Вандергуд. Я даже заплакал. Жаль, что вас не слыхал Магнус и его дочь... та, понимаете? Она изменила бы о нас свое мнение.\r\nТы понимаешь, что Мне искренне захотелось выбросить неудачного поклонника из кареты!\r\nЯ снова почувствовал в своем зрачке всепроникающий взгляд Ее очей - и буфетчик в баре не открывает так быстро коробку с консервами,\r\nкак снова Я был вскрыт, разложен на тарелке и предложен вниманию всей публики, наполнявшей улицу.\r\nЯ нахлобучил цилиндр, поднял воротник и, напоминая с треском провалившегося трагика, молча, не отвечая на поклоны, удалился в свои апартаменты.\r\nКак я мог отвечать на поклоны, когда со Мною не было трости?\r\nЯ отклонил все сегодняшние приглашения и вечер сижу дома: Я \"занят религиозными размышлениями, - так придумал сам Топпи, начавший, кажется, уважать Меня.\r\nПередо мною виски и шампанское.\r\nЯ неторопливо нализываюсь и слушаю отдаленную музыку из обеденного зала, там сегодня какой-то знаменитый концерт.\r\nПо-видимому, Мой Вандергуд был изрядным пьяницей и каждый вечер тащит Меня в кабак, на что Я соглашаюсь. Не все ли равно?\r\nК счастью, его хмель веселого свойства, а не мрачного, и мы проводим часы недурно.\r\nСперва мы тупыми глазами осматриваем обстановку и нехотя соображаем, сколько все это - бронза, ковры, венецианские зеркала и прочее - может стоить?\r\nПустяки! - решаем мы и самодовольно погружаемся в созерцание наших миллиардов, нашей силы и нашего замечательного ума и характера.\r\nС каждой рюмкой наше блаженство все полнее и ярче.\r\nС наслаждением мы купаемся в дешевой роскоши отеля, и - подумай! - Я уже действительно начинаю любить бронзу, ковры, стекло и камни.\r\nМой пуританин Топпи осуждает роскошь, она напоминает ему Содом и Гоморру, но Мне уже трудно было бы расстаться с этими маленькими чувственными удовольствиями... как глупо, подумай!\r\nДальше мы тупо и самодовольно слушаем музыку и не в тон подпеваем незнакомым вещам.\r\nМаленькое назидательное размышление о декольте дам, если они есть, и слишком твердыми ногами мы наконец идем в опочивальню. Но что иногда случается со Мною?\r\nВот сейчас...\r\nмы уже собирались спать, как вдруг какой-то неосторожный удар смычка, и Я мгновенно весь наполняюсь вихрем бурных слез, любви и какой тоски!\r\nНеобыкновенное становится выразимым, Я широк, как пространство, Я глубок, как вечность, и в едином дыхании Моем Я вмещаю все! Но какая тоска! Но какая любовь! Мария!\r\nНо ведь Я только подземное озеро в животе Вандергуда, и Мои бури нисколько не колеблют его твердой поступи.\r\nНо ведь Я лишь солитер в его желудке, от которого он тщетно ищет лекарства! Мы звоним и приказываем камерьере:\r\n- Соды! \n Я просто пьян. А риведерчи, синьор, буона нотте! \r\n - До свидания, синьор, покойной ночи! ( ит . - A rivederci, sighore, buona notte!) \n\n\n 18 февраля 1914 г. \n Рим, отель \"Интернациональ\"\r\nВчера я был у Магнуса. Он довольно-таки долго заставил Меня ждать в саду и вышел с таким видом холодного равнодушия, что Мне сразу захотелось уехать.\r\nВ черной бороде я заметил несколько седых волос, которых не видел раньше. Или Мария нездорова? Я обеспокоился.\r\nЗдесь все так непрочно, что, расставшись с человеком на час, можешь потом разыскивать его в вечности.\r\n- Мария здорова, благодарю вас, - холодно ответил Магнус, и в глазах его мелькнуло удивление, как будто Мой вопрос был дерзостью или неприличием.\r\n- А как ваши дела, м-р Вандергуд? Римские газеты полны вами, вы имеете успех.\r\nС горечью, усиленной отсутствием Марии, Я поведал Магнусу о Моем разочаровании и скуке.\r\nЯ говорил недурно, не без сарказма и остроумия: Меня все более раздражали невнимание и скука, всеми буквами написанные на утомленном и бледном лице Магнуса.\r\nОн ни разу не улыбнулся, не переспросил Меня, а когда Я дошел до Моего \"племянника\" Вандергуда, он брезгливо поморщился и нехотя вымолвил:\r\n- Фи! Но ведь это простой фарс из \"Варьете\". Как вы можете заниматься такими пустяками, м-р Вандергуд? \n Я горячо возразил: \n - Но ведь это не Я занимаюсь, синьор Магнус!\r\n- А интервьюеры? А этот ваш полет? Вы должны их гнать, м-р Вандергуд, это унижает... ваши три миллиарда. Это правда, что вы читали какую-то проповедь?\r\nВоодушевление игры покинуло Меня. Нехотя, как нехотя слушал Магнус, Я рассказал ему о проповеди и этих серьезно верующих, которые глотают кощунство, как мармелад.\r\n- А разве вы ожидали чего-нибудь другого, м-р Вандергуд? \n - Я ожидал, что меня побьют палками за наглость. Когда Я кощунственно пародировал эти красивые слова Евангелия...\r\n- Да, это красивые слова, - согласился Магнус.\r\n- Но разве вы до сих пор не знали, что всякое богослужение и всякая ихняя вера кощунство?\r\nЕсли простая облатка у них называется телом Христовым, а какой-нибудь Сикст или Пий спокойно и с доброго согласия всех католиков зовет себя Наместником Христа,\r\nто отчего же и вам, американцу из Иллинойса, не быть его.\r\n.. хотя бы губернатором? Это не кощунство, м-р Вандергуд, это просто аллегории, необходимые для грубых голов, и вы напрасно расточаете ваш гнев. Но когда же вы приступите к делу?\r\nС хорошо сделанной грустью Я развел руками:\r\n- Я хочу делать, но Я не знаю, что делать. Вероятно, не приступлю до тех пор, пока вы, Магнус, не решитесь оказать мне помощь.\r\nОн хмуро взглянул на свои большие, неподвижные, белые руки, потом на Меня:\r\n- Вы слишком доверчивы, м-р Вандергуд, это большой недостаток... при трех миллиардах. Нет, я для вас не гожусь. У нас разные дороги.\r\n- Но, дорогой Магнус!..\r\nМне показалось, что он ударит Меня за это нежнейшее \"дорогой\", которое Я пропел наилучшим фальцетом.\r\nНо раз дело доходит до бокса, то отчего не говорить дальше?\r\nСо всею сладостью, какая скопилась у Меня в Риме, Я посмотрел на хмурую физиономию Моего друга и еще более нежным фальцетом пропел:\r\n- А какой вы национальности, дорогой... синьор Магнус? Мне почему-то кажется, что вы не итальянец. \n Он равнодушно ответил: \n - Да, я не итальянец. \n - Но ваше отечество...\r\n- Мое отечество?.. omne solum liberum libero patria.\r\n- Вы, вероятно, не знаете латыни? Это значит, м-р Вандергуд: всякая свобода - отечество для свободного человека. Не хотите ли позавтракать со мною?\r\nПриглашение было сделано таким ледяным тоном и отсутствие Марии было так густо подчеркнуто, что Я был вынужден вежливо отказаться. Черт его возьми, этого человечка!\r\nМне было вовсе не весело в то утро. Мне искренне хотелось дружески поплакать в его жилет, а он на корню сушил все Мои благородные порывы.\r\nВздохнув и сделав лицо содержательным, как уголовный роман, Я перешел на другую роль, приготовленную, собственно, для Марии, - понизив голос, Я сказал:\r\n- Хочу быть откровенным с вами, синьор Магнус. В Моем... прошлом есть темные страницы, которые я хотел бы искупить. Я... \n Он быстро перебил Меня:\r\n- Во всяком прошлом есть темные страницы, м-р Вандергуд, и я сам не настолько безупречен, чтобы принять исповедь такого достойного джентльмена.\r\nЯ плохой духовник, - добавил он с самой неприятной усмешкой, - я не прощаю кающихся, а при этом условии где же сладость исповеди? Лучше расскажите мне что-нибудь еще о.\r\n.. вашем племяннике. Он молод?\r\nМы поговорили о племяннике, и Магнус вежливо улыбался. Потом мы помолчали. Потом Магнус спросил, был ли Я в Ватиканской галерее, - и Я откланялся, передав мой привет синьорине Марии.\r\nПризнаться, Я имел довольно жалкий вид и почувствовал живейшую благодарность к Магнусу, когда он сказал на прощанье:\r\n- Не сердитесь на меня, м-р Вандергуд. Я несколько нездоров сегодня и... немного озабочен своими делами. Просто некоторый припадок мизантропии.\r\nВ другой раз надеюсь быть более приятным собеседником, а за сегодняшнее утро извините. Я передам ваш привет Марии.\r\nЕсли этот чернобородый молодец играл, то надо признаться, Я нашел достойного партнера!\r\nДюжина негритянских ребят не могла бы слизать с Моего лица той патоки, которую вызвало на нем одно только скупое обещание Магнуса - передать мой привет Марии.\r\nДо самого отеля Я идиотски улыбался кожаной спине моего шофера и осчастливил Топпи поцелуем в темя; каналья все еще пахнет мехом, как молодой чертенок!\r\n- Вижу, что вы съездили недаром, - многозначительно сказал Топпи. - Как поживает та... дочь Магнуса, вы понимаете?\r\n- Прекрасно, Топпи, прекрасно. Она нашла, что я напоминаю красотой и мудростью царя Соломона!\r\nТоппи благосклонно ухмыльнулся на мою неудачную остроту, а с Меня сразу сползла вся патока, и сахар заменился уксусом и желчью.\r\nЯ заперся у себя и на долгое время предался холодному гневу на Сатану, который влюбляется в женщину.\r\nКогда ты влюбляешься в женщину, Мой земной товарищ, и тебя начинает трясти лихорадка любви, ты считаешь себя оригинальным? А Я нет.\r\nЯ вижу все легионы пар, начиная с Адама и Евы, Я вижу их поцелуи и ласки, слышу их слова, проклятые проклятием однообразия, и Мне становится ненавистным Мой рот,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Карамзин Н", "role": "user" }, { "content": "Храбрейшие Князья Российские пали в битвах; другие скитались в землях чуждых; искали заступников между иноверными и не находили; славились прежде богатством и всего лишились.\r\nМатери плакали о детях, пред их глазами растоптанных конями Татарскими, а девы о своей невинности: сколь многие из них, желая спасти оную, бросались на острый нож или в глубокие реки!\r\nЖены Боярские, не знавшие трудов, всегда украшенные златыми монистами и одеждою шелковою, всегда окруженные толпою слуг,\r\nсделались рабами варваров, носили воду для их жен, мололи жерновом и белые руки свои опаляли над очагом, готовя пищу неверным.\r\n.. Живые завидовали спокойствию мертвых\".\r\nОдним словом, Россия испытала тогда все бедствия, претерпенные Римскою Империею от времен Феодосия Великого до седьмого века, когда северные дикие народы громили ее цветущие области.\r\nВарвары действуют по одним правилам и разнствуют между собою только в силе.\r\nСила Батыева несравненно превосходила нашу и была единственною причиною его успехов.\r\nНапрасно новые историки говорят о превосходстве Моголов в ратном деле:\r\nдревние Россияне, в течение многих веков воюя или с иноплеменниками или с единоземцами,\r\nне уступали как в мужестве, так и в искусстве истреблять людей, ни одному из тогдашних европейских народов.\r\nНо дружины Князей и города не хотели соединиться, действовали особенно, и весьма естественным образом не могли устоять против полумиллиона Батыева:\r\nибо сей завоеватель беспрестанно умножал рать свою, присоединяя к ней побежденных.\r\nЕще Европа не ведала искусства огнестрельного, и неравенство в числе воинов было тем решительнее.\r\nБатый предводительствовал целым вооруженным народом:\r\nв России жители сельские совсем не участвовали в войне, ибо плодами их мирного трудолюбия питалось государство и казна обогащалась.\r\nЗемледельцы, не имея оружия, гибли от мечей Татарских как беззащитные жертвы: малочисленные же ратники наши могли искать в битвах одной славы и смерти, а не победы.\r\nВпрочем, Моголы славились и храбростию, вселенною в них умом Чингисхана и сорокалетними победами.\r\nНе получая никакого жалованья, любили войну для добычи; перевозили на волах свои кибитки и семейства, жен, детей и везде находили отечество, где могло пастися их стадо.\r\nВ свободное от человекоубийств время занимались звериною ловлею:\r\nвидя же неприятеля, бесчисленные толпы сих варваров как волны стремились одна за другою, чтобы со всех сторон окружить его,\r\nи пускали тучу стрел, но удалялись от ручной схватки, жалея своих людей и стараясь убивать врагов издали.\r\nХаны и главные начальники не вступали в бой: стоя назади, разными маяками давали повеления и не стыдились иногда общего бегства;\r\nно смертию наказывали того, кто бежал один и ранее других.\r\nСтрелы Моголов были весьма остры и велики, сабли длинные, копья с крюками, щиты ивовые или сплетенные из прутьев.\r\nВ то время, как сии губители свирепствовали в южной России, ее Князья находились в Польше.\r\nКороль Венгерский, видя Михаила изгнанником, не хотел выдать дочери за его сына и велел им удалиться.\r\nДаниил, готовый тогда ехать к Беле IV, имел случай оказать свое великодушие:\r\nубедил Великого Князя, Ярослава, освободить жену Михаилову, еще до нашествия Батыева плененную им в Каменце;\r\nвозвратил ее супругу и, забыв вражду, обещал навсегда уступить ему Киев, если благость Всевышнего избавит Россию от иноплеменников; а Ростиславу отдал Луцк.\r\nЧтобы в общей опасности действовать согласнее с Белою, Даниил, прибыв в Венгрию, изъявил намерение вступить с ним в свойство и сына своего, юного Льва, женить на дочери Королевской;\r\nно спесивый Бела отвергнул сие предложение, думая, что Батый не дерзнет идти за Карпатские горы и что несчастие Российских Княжений есть счастие для Венгрии:\r\nмысль ума слабого, внушаемая обыкновенно взаимною завистию держав соседственных!\r\nПредсказав Королю гибельное следствие такой системы, Даниил спешил защитить свое Княжение, но поздно:\r\nтолпы беглецов известили его о жалостной судьбе Киева и других наших городов знаменитых.\r\nУже Татары стояли на границе.\r\nДаниил, окруженный малочисленною дружиною, искал убежища в земле Конрадовой; там нашел он супругу, детей и брата, которые едва могли спастися от меча варваров;\r\nвместе с ними оплакал бедствие отечества и, слыша о приближении Моголов, удалился в Мазовию, где Болеслав, сын Конрадов,\r\nдал ему на время Вышегород и где Даниил с Васильком оставались до самого того времени, как Батый вышел из юго-западной России.\r\nПолучив сию утешительную весть, они возвратились в отечество;\r\nне могли от смрада въехать ни в Брест, ни в Владимир, наполненный трупами, и решились жить в Холме,\r\nоснованном Даниилом близ древнего Червена и, к счастию, уцелевшем от Могольского разорения.\r\nСей городок, населенный отчасти Немцами, Ляхами и многими ремесленниками, среди пепла и развалин всей окрестной страны казался тогда очаровательным,\r\nимея веселые сады, насажденные рукою его основателя, новые здания и церкви, им украшенные (в особенности церковь Св.\r\nИоанна, поставленную на четырех, искусно изваянных головах человеческих, с медным помостом и с Римскими стеклами в окнах).\r\nКак бы следуя указанию Неба, столь чудесно защитившего сие приятное место, Даниил назвал Холм своим любимым городом и,\r\nподобно Ярославу, Суздальскому Великому Князю, неутомимо старался воскресить жизнь и деятельность в областях юго-западной России.\r\nЕму надлежало не только вызвать людей из лесов и пещер, где они скрывались, но и сражаться с буйностию легкомысленных Бояр,\r\nкоторые думали, что внук Чингисханов опустошил наше государство для их пользы и что им настало время царствовать.\r\nВоевода Дрогичинский не впустил Князя в сей город, а Бояре Галицкие хотя и называли Даниила своим Государем, однако ж самовольно повелевали областями, явно над ним смеялись,\r\nприсвоили себе доходы от соли Коломенской, употребляемые обыкновенно на жалованье так называемым Княжеским Оружникам, и тайно сносились с Михаиловым сыном, Ростиславом.\r\nДолго бегав от Татар из земли в землю, Михаил, ограбленный Немцами близ Сирадии, возвратился в Киев и жил на острове против развалин сей древней столицы, послав сына в Чернигов.\r\nОн уже не помнил благодеяний шурина и старался ему злодействовать.\r\nРостислав хотел овладеть Бакотою в Понизье; был отражен Данииловым Печатником, но занял Галич и Перемышль.\r\nСтоль мало Князья Российские научились благоразумию в несчастиях, с бессмысленным властолюбием споря между собою о бедных остатках Государства растерзанного!\r\nНесмотря на измены Бояр и двух Епископов, Галицкого и Перемышльского, друзей Михаилова сына;\r\nнесмотря на изнурение своего Княжества и малочисленность войска, большею частию истребленного Татарами, Даниил смирил мятежников и неприятелей;\r\nизгнал Ростислава из Галича и пленил его союзников, Князей Болоховских, прежде облаготворенных им и Васильком.\r\nДостойно замечания, что сии Князья умели спасти их землю от хищности Батыевой, обязавшись сеять для Татар пшеницу и просо.\r\n- В то же время оскорбленный Поляками Даниил осаждал и взял бы Люблин, если бы жители не испросили у него мира.\r\nВосстановив свою державу, он ждал с беспокойством, куда обратится ужасная гроза Батыева.\r\nЕще некоторые отряды Моголов не выходили из России, довершая завоевание восточных Уделов Черниговских,\r\nи Князь Мстислав, потомок Святослава Ольговича Северского, был умерщвлен Татарами.\r\nОдин Новгород остался цел и невредим, благословляя милость Небесную и счастие своего юного Князя, Александра Ярославича,\r\nодаренного необыкновенным разумом, мужеством, красотою величественною и крепкими мышцами Самсона.\r\nНарод смотрел на него с любовию и почтением; приятный голос сего Князя гремел как труба на Вечах. Во дни общих бедствий России возникла слава Александрова.\r\nДостигнув лет юноши, он женился на дочери Полоцкого Князя, Брячислава, и, празднуя свадьбу, готовился к делам ратным;\r\nвелел укрепить берега Шелони, чтобы защитить Новогородскую область от внезапных нападений Чуди,\r\nи старался окружить себя витязями храбрыми, предвидя, что мир в сии времена общих разбоев не мог быть продолжителен.\r\nЛивонские Рыцари, Финны и Шведы были неприятелями Новагорода.\r\nПервые сделались тогда гораздо сильнее и для Россиян опаснее:\r\nибо, лишася Магистра своего, Вольквина, и лучших сподвижников в несчастной битве с Литвою, присоединились к славному Немецкому Ордену Св.\r\nМарии. Скажем несколько слов о сем достопамятном братстве.\r\nКогда Государи Европейские, подвигнутые и славолюбием и благочестием, вели кровопролитные войны в Палестине и в Египте;\r\nкогда усердие видеть Святые места ежегодно влекло толпы людей из Европы в Иерусалим:\r\nмногие Немецкие Витязи, находясь в сем городе, составили между собою братское общество, с намерением покровительствовать там своих единоземцев,\r\nбедных и недужных, служить им деньгами и мечем, - наконец быть защитниками всех богомольцев и неутомимыми врагами Сарацинов.\r\nСие общество, в 1191 году утвержденное Папскою Буллою, назвалося Орденом Св.\r\nМарии Иерусалимской, и Рыцари его ознаменовали белые свои мантии черным крестом, дав торжественный обет целомудрия и повиновения начальникам.\r\nВеликий Магистр говорил всякому новому сочлену: \"Если вступаешь к нам в общество с надеждою вести жизнь покойную и приятную, то удалися, несчастный!\r\nИбо мы требуем, чтобы ты отрекся от всех мирских удовольствий, от родственников, друзей и собственной воли: что ж в замену обещаем тебе? хлеб, воду и смиренную одежду.\r\nНо когда придут для нас времена лучшие, тогда Орден сделает тебя участником всех своих выгод\". Сии лучшие времена настали: Орден Св.\r\nМарии, переселясь в Европу, был уже столь знаменит, что великий магистр его, Герман Зальца, мог судить Папу, Гонория III, с Императором Фридериком II;\r\nзавоевал Пруссию - ревностно обращая ее жителей в Христианство, то есть огнем и мечем - принял Ливонских Рыцарей под свою защиту,\r\nдал им магистра, одежду, правила Ордена Немецкого и, наконец, слово, что ни Литовцы, ни Датчане, ни Россияне уже не будут для них опасны.\r\nВ сие время был Магистром Ливонским некто Андрей Вельвен, муж опытный и добрый сподвижник Германа Зальцы.\r\nЖелая, может быть, прекратить взаимные неудовольствия Ливонских Рыцарей и Новогородцев, он имел свидание с юным Александром:\r\nудивился его красоте, разуму, благородству и, возвратясь в Ригу, говорил, по словам нашего Летописца:\r\n\"Я прошел многие страны, знаю свет, людей и государей, но видел и слушал Александра Новогородского с изумлением\".\r\nСей юный Князь скоро имел случай важным подвигом возвеличить свою добрую славу.\r\nКороль Шведский, досадуя на Россиян за частые опустошения Финляндии, послал зятя своего, Биргера, на ладиях в Неву, к устью Ижеры, с великим числом Шведов, Норвежцев, Финнов.\r\nСей Вождь опытный, дотоле счастливый, думал завоевать Ладогу, самый Новгород, и велел надменно сказать Александру: \"Ратоборствуй со мною, если смеешь; я стою уже в земле твоей\".\r\nАлександр не изъявил ни страха, ни гордости Послам Шведским, но спешил собрать войско;\r\nмолился с усердием в Софийской церкви, принял благословение Архиепископа Спиридона,\r\nотер на Праге слезы умиления сердечного и, вышедши к своей малочисленной дружине, с веселым лицом сказал:\r\n\"Нас немного, а враг силен;\r\nно Бог не в силе, а в правде: идите с вашим Князем!\r\n\" Он не имел времени ждать помощи от Ярослава, отца своего; самые Новогородские воины не успели все собраться под знамена: Александр выступил в поле и 15 июля [1240 г.\r\n] приближился к берегам Невы, где стояли Шведы. Там встретил его знатный Ижерянин, Пелгуй, начальник приморской стражи, с известием о силе и движениях неприятеля.\r\nЗдесь современный Летописец рассказывает чудо. Ижеряне, подданные Новогородцев, большею частию жили еще в идолопоклонстве; но Пелгуй был Христианин, и весьма усердный.\r\nОжидая Александра, он провел ночь на берегу Финского залива во бдении и молитве.\r\nМрак исчез, и солнце озарило необозримую поверхность тихого моря;\r\nвдруг раздался шум: Пелгуй содрогнулся и видит на море легкую ладию, гребцов, одеянных мглою, и двух лучезарных Витязей в ризах червленных.\r\nСии Витязи совершенно походили на Святых Мучеников Бориса и Глеба, как они изображались на иконах, и Нелгуй слышал голос старшего из них: \"Поможем родственнику нашему Александру!\r\n\" По крайней мере так он сказывал Князю о своем видении и предзнаменовании столь счастливом; но Александр запретил ему говорить о том и как молния устремился на Шведов.\r\nВнезапность, быстрота удара привела их в замешательство.\r\nКнязь и дружина оказали редкое мужество. Александр собственным копием возложил печать на лице Биргера.\r\nВитязь Российский, Гавриил Олексич, гнал Принца, его сына, до самой ладии; упал с конем в воду, вышел невредим и бодро сразился с Воеводою Шведским.\r\nНовогородец Сбыслав Якунович с одним топором вломился в середину неприятелей; другой, именем Миша, с отрядом пехоты истребил шнеки их, или суда.\r\nКняжеский ловчий Яков Полочанин, предводительствуя горстию смелых, ударил на целый полк и заслужил отменное благоволение Александра, который везде был сам и все видел.\r\nРатмир, верный слуга Князя, не уступал никому в храбрости: бился пеший, ослабел от ран и пал мертвый, к общему сожалению наших.\r\nЕще стоял златоверхий шатер Биргеров; Отрок Александров, Савва, подсек его столп; шатер упал, и Россияне возгласили победу. Темная ночь спасла остатки Шведов.\r\nОни не хотели ждать утра: нагрузили две шнеки телами чиновников, зарыли прочих в яму и спешили удалиться.\r\nГлавный Воевода их, Спиридон, и Епископ, по рассказам пленников, находились в числе убитых.\r\nУрон с нашей стороны был едва заметен, и сия достопамятная битва, обрадовав тогда все наше горестное отечество, дала Александру славное прозвание Невского.\r\nОбстоятельства ее тем для нас любопытнее, что Летописец, служа сему Князю, слышал их от него самого и других очевидцев.\r\nРыцари Ливонские не помогали Шведам, однако ж старались вредить Новугороду.\r\nЯрослав, сын Владимира Псковского, в 1233 году сосланный в область Суздальскую, получил свободу, жил тогда у Немцев в Эстонии и питал их ненависть к Россиянам.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Крестовский В", "role": "user" }, { "content": "Ему было не более двенадцати лет, когда он читал уже \"La Justine\" маркиза Сада. Это было одно из первых сочинений, которые прочел он благодаря библиотеке Monsieur Роро.\r\nС одним из томов \"La Justine\" поймала его однажды сама княгиня Татьяна Львовна.\r\n- Что это у тебя за книга? Как ты смеешь это читать? Кто тебе дал ее?\r\n- Signor Rigotti,- резко и смело ответил мальчик, смотря в глаза своей матери.\r\n- Лжешь! не может быть! Я скажу твоему отцу и monsieur Popo, какие ты книги читаешь, безнравственный мальчишка!\r\n- возмутилась княгиня, ибо signor Rigotti, певец итальянской оперы, был в то время близок ее нежному сердцу.\r\n- А вы разве читали ее?- невозмутимо спрашивал юный князек.\n\n - Я не читала, но я знаю!.. Я непременно пожалуюсь и гувернеру и отцу, я все расскажу им!- волновалась княгиня.\r\n- А когда так, так и я расскажу!- возразил князь Владимир.\n\n - Что ты расскажешь, дерзкий мальчишка?\r\n- Вы думаете, я боюсь их? Нисколько не боюсь! А вот я знаю, что у вас с Риготти!- нагло ответил он.- Я знаю... я видел... и тоже все расскажу отцу, и... и всем расскажу!\r\nКнягиня, никак не ожидавшая подобной развязки, разрыдалась, подверглась продолжительному припадку истерики, но про \"Justine\" маркиза Сада никому не сказала ни слова.\r\nДвенадцатилетний мальчик понял, что с этой минуты мать до некоторой степени у него в руках, что поэтому он может командовать ею и еще более делать все, что ему угодно.\r\nЧетырнадцати лет он тайком посещал вместе с добродетельным и на вид пуританически строгим monsieur Popo различных героинь загородных балов и места вроде знаменитого Rue Joubert, Љ 4.\r\nВ эти молодые годы князь Владимир Шадурский был уже развращен совершенно, развращен так, как иному не приходится и в сорок лет развращаться.\r\nСловом сказать, это был вполне достойный ученик достойного monsieur Popo.\r\nВсе это, в совокупности с блистательною наружностью, с потворственными восторгами и отношениями к нему окружающих,\r\nсделало из князя эгоиста, деспота, вспыльчивого человека, цинически развратного втайне и элегантно-приличного въяве.\r\nНикогда не встречая противоречия своим прихотям, он не знал, не понимал, что значат слова \"нельзя\" и \"невозможно\",\r\n- для него все было \"можно\", все было доступно и достижимо, стоило только пожелать хорошенько.\r\nЭто убеждение поддерживалось еще более сознанием того, что он богат и знатен. Воспитание и образование свое князь Владимир получил преимущественно за границей- в Париже и в Италии.\r\nК двадцати годам прибыл он, наконец, в Россию, с тем чтобы поступить на службу в кавалерию.\r\nВсе окружающие его- а он сам более всех- были убеждены, что ему стоит только захотеть, и он весьма легко и удобно сделается чем угодно:\r\nи бюрократом, и администратором, и финансистом, и дипломатом, и по любой из этих отраслей непременно займет пост видный и соответственный его званию и положению в свете;\r\nно князь Владимир предпочел военную службу, ибо, во-первых, ему более всего нравился блестящий мундир,\r\nа во-вторых,- более всего на свете, после себя самого, любил он лошадей, собак и оружие.\r\nС протекцией да с помощью известных убедительных аргументов выдержал он кое-как, с грехом пополам, экзамен и надел красивую форму.\r\nФорма окончательно развязала ему руки, и вступление свое на жизненное поприще князь Владимир ознаменовал тем,\r\nчто через полторы недели после приобретения полной самодеятельности проиграл на бильярде десять тысяч серебром да на пятнадцать надавал векселей в разные руки.\r\nОн положительно стал блистать в петербургском обществе.\r\nЕго кровные лошади и великолепные экипажи красовались на Невском проспекте,\r\nна Дворцовой набережной и на Елагинской стрелке- повсюду, где только хотя сколько-нибудь пахло beau mond'oм.\r\nТолпа приятелей, сеидов и поклонников всегда окружала молодого князя, ибо рада была поесть на его счет у Дюссо,\r\nпокататься рядом с ним в его лондонском тюльбюри и с независимым видом поглазеть на француженок из его литерной ложи.\r\nКнязь олицетворял в своей особе тип новейшего великосветского денди военного покроя.\r\nК женщинам относился он пренебрежительно и при своем непомерном сластолюбии измерял женские достоинства не чувством и умом,\r\nа единственно их стоимостью, количеством бросаемых на них денег.\r\nДвадцатипятилетний молодой человек выработал себе какой-то старческий, гнусненький взгляд на эти отношения:\r\nон ни разу не любил, ни разу даже влюблен не был порядочно, потому что слишком рано привык покупать себе наслаждения,\r\nа брать их чувством не мог, не умел и вообще считал слишком скучным и продолжительным.\r\nПоследняя заграничная поездка его, вместе с отцом и матерью, ясно показала этому почтенному семейству, что состояние их приходит в расстройство.\r\nКнягиня Татьяна Львовна, которая вернее всех понимала настоящее положение дел, составила в голове своей верный план поправления обстоятельств.\r\nМишенью для своих целей она мысленно избрала дочь господина Шиншеева, уже известную читателям некрасивую девицу,\r\nкоторую мечтала соединить узами законного брака с своим сыном и через то наложить искусными маневрами некоторые узы на состояние Давыда Георгиевича Шиншеева.\r\nПлан атаки был открыт ею князю Владимиру, но этот последний как-то мало обратил на него внимания, хотя и признавал всю его практическую справедливость.\r\nКнязя Владимира в то время более всего занимала баронесса фон Деринг, которая казалась столь обольстительной двум старцам и в особенности расслабленному гамену.\r\nВ отношении этой обольстительной особы молодого князя разбирала сильная досада за то, что она видимо отдавала преимущество не ему, а его поврежденному батюшке.\r\nВпрочем, молодой князь, не теряя отчасти из виду планов своей матери- в будущем, но не в настоящем,- надеялся на успех и у баронессы фон Деринг.\r\nV\n\n РАУТ У ШИНШЕЕВА\r\nМесяц спустя по приезде Давыда Георгиевича все его знакомые получили великолепно литографированное, на атласной бумаге, краткое послание, приглашавшее их провести вечер в его доме.\r\nДавыд Георгиевич очень любил представительность и блеск, поэтому давал обеды, балы и, кроме своих обычных jours fixes, делал иногда большие рауты.\r\n______________\n\n Журфиксов (определенные дни в неделе для приема гостей) (англ.).\r\nОколо десяти часов вечера половина широкой улицы перед его домом сплошь была заставлена рядами экипажей.\r\nК ярко освещенному подъезду то и дело подкатывали щегольские кареты, из которых, мгновенно мелькая перед глазом изящной ножкой и блестящей головкой,\r\nвыпархивали дамы, подобрав свои платья, и тотчас же исчезали в парусине подъезда.\r\nПодъезжали и извозчичьи кареты-мастодонты, изрыгая из своих темных пастей также хорошеньких женщин;\r\nподплетались, наконец, и дребезжащие дрожки несуразных ванек, с которых одиноко и необыкновенно быстро спрыгивал какой-нибудь господин, уткнув кончик носа в поднятый воротник пальто,\r\nторопился расплатиться со своим автомедонтом и еще проворнее скрывался за парусину, как бы боясь, чтобы кто не заметил его общипанного ваньку.\r\nУ подъезда важно распоряжались красивые городовые, бородатый дворник и помощник швейцара.\r\nСам же швейцар, особа очень жирная и надменно-важная, с гладко выбритым подбородком, двумя ярусами возвышавшимся над бантом белого галстука,\r\nкрасовался в своем блистательном костюме на внутренней площадке сеней, близ пылающего камина,\r\nи при каждом новом посетителе слегка дергал ручку проведенного вверх звонка, выкрикивая имя новоприбывшего.\r\nТонкое, чуть заметное благоухание еще внизу охватывало обоняние гостя и сопровождало его вверх по изящно-легкой,\r\nбеломраморной лестнице, убранной дорогими коврами и декорированной древними вазами,\r\nстатуями, экзотами, цветущими камелиями и целым рядом ливрейных лакеев,\r\nнеподвижно стоящих в некотором расстоянии друг от друга по широким ступенькам и на двух верхних зеркальных площадках.\r\nЦелая анфилада освещенных комнат открывалась с обеих сторон площадок, и в этой анфиладе мелькали черные фраки,\r\nшлейфы роскошных платьев, блестящие мундиры, красивые бороды и красивые усы,\r\nпышные куафюры и пышные плечи- и носился надо всем этим какой-то смутный, мягкий шелест, в котором мешались между собою и нежный свист шелковых платьев,\r\nи разноречивый говор, и легкое звяканье шпор, и где-то в отдалении виртуозные звуки рояля.\r\nДавыд Георгиевич, по приезде из-за границы, в первый раз парадно принимал гостей в своем вновь отделанном доме.\r\nОн внутренно очень гордился эффектом, который производит на посетителей это изящное великолепие.\r\nЕго самого слишком сердечно занимали и радовали переходы от ярко освещенных зал к умеренным гостиным,\r\nукрашенным настоящими гобеленами, китайскими болванчиками и этрусскими вазами, дорогими бронзами и еще более дорогими картинами.\r\nОн любил думать, что понимает толк в искусствах, тратил на искусства огромные деньги, и, действительно, среди дюжинных произведений,\r\nкупленных им от шарлатанов за настоящих Тицианов, Ван Дейков и Поль Поттеров, красовались и настоящие, неподдельные Гвидо Рени, Дель Сарто, Каламы и др.\r\nПочти каждая из них была освещена особо приноровленными для картин лампами, и на каждой великолепной раме неукоснительно присутствовала дощечка с знаменитым именем художника.\r\nНо более, чем гостиные во вкусах Людовика XIV, XV, Renaissance и Империи, более чем маленькая комнатка со стрельчатым сводом и разноцветным окном,\r\nв стиле Moyeu age, освещенная вверху одним фонариком, Давыда Георгиевича занимала обширная столовая, вся из резного дуба,\r\nв русском вкусе, с полками, где теснились севрские фарфоры, богемский хрусталь, старое, тяжелое серебро и золото в стопах, кубках и блюдах,\r\n- столовая, украшенная картинами Снейдерса и медальонами, из которых выглядывали чучела медвежьих, кабаньих, лосьих и оленьих голов.\r\nЕще более радовала его диванная в персидском вкусе, мягкая, низенькая мебель которой, составляя резкий переход от дубовой столовой,\r\nв соединении с приятным розовым полумраком, господствовавшим в ней, так манила к лени, неге и послеобеденной дремоте.\r\nЭтой последней в особенности помогал ровный и тихий плеск фонтанов, бивших рядом с диванной, в роскошном зимнем саду Давыда Георгиевича.\r\n______________\n\n Средних веков (фр.).\r\nОбщество, собиравшееся на его обеды, балы и рауты, носило на себе несколько смешанный характер;\r\nв нем не было ничего исключительного, ничего кастового, и, несмотря на то,\r\nкаждый член этого общества непременно желал изобразить, что он привык принадлежать к самому избранному и высшему кругу.\r\nСам Давыд Георгиевич, почитая себя в некотором роде финансовой знаменитостью, любил окружать себя тоже знаменитостями всевозможных родов,\r\nно более всего льнул к титулам и звездам, питая к ним некоторую сердечную слабость.\r\nБлагодаря своему богатству он считал себя человеком, принадлежащим к великому свету.\r\nВ его гостиных, в его приемной и в кабинете всегда было разбросано несколько визитных карточек с титулованными и великосветскими именами,\r\nхотя самые густые сливки аристократического общества, сливки,\r\nдержащие себя слишком замкнуто и исключительно, вообще говоря, не были знакомы с золотопромышленно-откупным Давыдом Георгиевичем,\r\nи только некоторые из пенок от этих сливок, вроде князей Шадурских, удостаивали его своих посещений.\r\nБольшая же часть титулованных имен, красовавшихся в доме г.Шиншеева, принадлежала людям, посвятившим себя различным промышленным, акционерным и тому подобным спекуляциям.\r\nВпрочем, молодые и холостые люди grand mond'a почти все, за весьма немногими исключениями, ездили в дом его и упитывались отменными яствами и питиями его стола.\r\nРядом со звездами и титулами вы бы могли здесь встретить разных тузов и знаменитостей бренного мира сего.\r\nТут ораторствовал о благодетельной гласности и либеральных реформах известный патриот Василий Андреевич Штукарев, умилялся духом своим и г.\r\nТермаламаки, Эмануил Захарович Галкин рассказывал с чувством, что он \"изтинный зловянин\".\r\nТут же, скромно покуривая драгоценную сигару, с благодушной иронией улыбался на все это известный барон- царь наших финансов,\r\nвсегда самым скромным и незаметным образом одетый в черное платье.\r\nДавыд Георгиевич с него-то именно и брал пример в своей солидной, постоянно черной одежде.\r\nРядом с этими господами помещались некоторые тузики мира бюрократического, обыкновенно предпочитавшие более одежды пестро-полосатые и всегда следовавшие самой высшей моде,\r\nблагодаря тому отпечатку лицея и правоведения (это не то, что университетский отпечаток), который,\r\nне сглаживаясь \"по гроб жизни\", всегда самоуверенно присутствует в их физиономии, манерах и суждениях.\r\nОни с большим апломбом рассуждали в умеренно-либеральном тоне о self-governement* и сопрано Бозио,\r\nо политике Росселя и передавали слухи о новом проекте, новых мерах и новом изречении, bon-mot** Петра Александровича.\r\n______________\n\n * Самоуправления (англ.).\n\n ** Метком слове (фр.).\r\nВсе эти господа составляли преимущественно публику кабинета Давыда Георгиевича- кабинета, украшенного бюстами некоторых весьма высоких особ и картинами двоякого содержания:\r\nодни изображали некоторые баталии, прославившие оружие российского воинства;\r\nдругие представляли сюжеты более игриво-пикантного свойства.\r\nБыло даже одно изображение, всегда очень тщательно задернутое шелковой шторкой.\r\nКомната, отведенная под библиотеку Давыда Георгиевича, представляла зрелище другого рода.\r\nКакие книги заключались в этих великолепных дубовых шкапах- Давыд Георгиевич по большей части не ведал;\r\nон знал только, что богатые переплеты их стоили очень дорого, да знал еще,\r\nчто на карнизах шкапов красовались бронзовые бюсты семи древних греческих мудрецов, певца богоподобныя Фелицы* да холмогорского рыбаря**.\r\nЗнать же что-либо более этого Давыд Георгиевич не находил нужным.\r\nНа огромном овальном столе, занимавшем всю середину этой комнаты, были разбросаны изящные альбомы и кипсеки, краски, кисти и прочие принадлежности живописи.\r\nВокруг стола сидело несколько известных наших художников, которые украшали своими рисунками альбомы Давыда Георгиевича.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Обитаемый автора Стругацкие Братья", "role": "user" }, { "content": "потом они попали в настоящие джунгли колючей проволоки, еле продрались, а когда все-таки продрались, по ним открыли огонь откуда-то сверху,\r\nвсе вокруг рвалось и горело, Максим ничего не понимал, однорукий молча и спокойно лежал лицом вниз, а Зеф палил из гранатомета в небо и вдруг заорал:\r\n«Бегом, за мной!\r\n» и они побежали, а там, где они только что были, вспыхнул пожар.\r\nЗеф ругался страшными словами, однорукий посмеивался, они забрались в глухую чащу, но тут вдруг засвистело, засопело,\r\nи сквозь ветви повалили зеленоватые облака отвратительно пахнущего газа, и опять надо было бежать, продираться через кусты, и Зеф опять ругался, а однорукого мучительно тошнило…</p>\r\n<p>Потом Зеф, наконец, притомился и объявил отдых. Они разожгли костер, и Максим, как младший, принялся готовить обед — варить суп из консервов в том самом котелке.\r\nЗеф и однорукий, чумазые, ободранные, лежали тут же и курили. У Вепря был замученный вид, он был уже стар, ему приходилось труднее всех.</p>\r\n<p>— Уму непостижимо, — сказал Максим, — как это мы ухитрились проиграть войну при таком количестве техники на квадратный метр.</p>\r\n<p>— А откуда ты взял, что мы ее проиграли? — лениво спросил Зеф.</p>\r\n<p>— Не выиграли же, — сказал Максим. — Победители так не живут.</p>\r\n<p>— В современной войне не бывает победителей, — заметил однорукий. — Вы, конечно, правы. Войну мы проиграли. Эту войну проиграли все. Выиграли только Неизвестные Отцы.</p>\r\n<p>— Неизвестным Отцам тоже несладко приходится, — сказал Максим, помешивая похлебку.</p>\r\n<p>— Да, — серьезно сказал Зеф.\r\n— Бессонные ночи и мучительные раздумья о судьбах своего народа… Усталые и добрые, всевидящие и всепонимающие… Массаракш, давно газет не читал, забыл, как там дальше…</p>\r\n<p>— Верные и добрые, — поправил однорукий. — Отдающие себя целиком прогрессу и борьбе с хаосом.</p>\r\n<p>— Отвык я от таких слов, — сказал Зеф. — У нас тут все больше «хайло» да «мурло»… Эй, парень, как тебя…</p>\r\n<p>— Максим.</p>\n<p>— Да, верно… Ты, Мак, помешивай, помешивай. Смотри, если пригорит!</p>\r\n<p>Максим помешивал. А потом Зеф заявил, что пора, сил больше нет терпеть. В полном молчании они съели суп. Максим чувствовал: что-то изменилось, что-то сегодня будет сказано.\r\nНо после обеда однорукий снова улегся и стал глядеть в небо, а Зеф с неразборчивым ворчанием забрал котелок и принялся вымазывать дно краюхой хлеба.\r\n«Подстрелить бы что-нибудь… — бормотал он.\r\n— Жрать охота, как и не ел… только аппетит зря растравил…» Чувствуя неловкость, Максим попытался завести разговор об охоте в этих местах, но его не поддержали.\r\nОднорукий лежал с закрытыми глазами и, казалось, спал.\r\nЗеф, дослушав до конца Максимовы соображения, проворчал только: «Какая здесь охота, все грязное, активное…» и тоже повалился на спину.</p>\r\n<p>Максим вздохнул, взял котелок и побрел к ручейку, который слышался неподалеку.\r\nВода в ручейке была прозрачная, на вид чистая и вкусная, так что Максиму захотелось попить, и он зачерпнул горстью.\r\nУвы, мыть котелок здесь было нельзя, да и пить не стоило: ручеек был заметно радиоактивный. Максим присел на корточки, поставил котелок рядом и задумался.</p>\r\n<p>Сначала он почему-то подумал о Раде, как она всегда мыла посуду после еды и не разрешала помогать под нелепым предлогом, что это — дело женское.\r\nОн вспомнил, что она его любит, и ощутил гордость, потому что до сих пор его не любила еще никакая женщина.\r\nЕму очень захотелось увидеть Раду, и он тут же, с крайней непоследовательностью, подумал, как это хорошо, что ее здесь нет.\r\nЗдесь не место даже для самых скверных мужчин, сюда надо было бы пригнать тысяч двадцать кибердворников,\r\nа может быть — просто распылить все эти леса со всем содержимым и вырастить новые, веселые, или пусть даже мрачные, но чистые и с мрачностью природной.\r\n</p>\r\n<p>Потом он вспомнил, что сослан сюда навечно, и подивился наивности тех, кто сослал его сюда и, не взявши с него никакого слова,\r\nвообразил, что он станет добровольно тут существовать, да еще помогать им тянуть через эти леса линию лучевых башен.\r\nВ арестантском вагоне говорили, что леса тянутся на юг на сотни километров, а военная техника встречается даже в пустыне… Ну нет, я здесь не задержусь.\r\nМассаракш, еще вчера я эти башни валил, а сегодня буду расчищать для них место? Хватит с меня глупостей…</p>\r\n<p>Вепрь мне не верит. Зефу он верит, а мне — нет. А я не верю Зефу и, кажется, напрасно.\r\nНаверное, я кажусь Вепрю таким же назойливо-подозрительным, каким мне кажется Зеф… Ну, хорошо, Вепрь мне не верит, значит я опять один.\r\nМожно, конечно, надеяться не встречу с Генералом или с Копытом, но это слишком маловероятно: говорят, воспитуемых здесь больше миллиона, а пространства огромные.\r\nДа, на такую встречу надеяться нельзя… Можно, конечно, попытаться сколотить группу из незнакомых, но — массаракш! — надо быть честным с самим собой: я для этого не гожусь.\r\nПока я для этого не годен. Слишком доверчив… Погоди, давай все-таки уясним задачу. Чего я хочу?</p>\r\n<p>Несколько минут он уяснял задачу.\r\nПолучилось следующее: свалить Неизвестных Отцов; если они военные, пусть служат в армии, а если финансисты — пусть занимаются финансами, что бы это ни означало;\r\nучредить демократическое правительство — он более или менее представлял себе, что такое демократическое правительство и даже отдавал себе отчет в том,\r\nчто республика будет поначалу буржуазно-демократическая — это не решит всех проблем,\r\nно по крайней мере позволит прекратить беззаконие и уничтожит бессмысленные расходы на башни и на подготовку войны.\r\nВпрочем, он честно признал, что ясно представляет себе только первый пункт своей программы: свержение тирании.\r\nЧто будет дальше, он представлял себе довольно смутно. Более того, он даже не был уверен, что широкие народные массы поддержат его идею свержения.\r\nНеизвестные Отцы были совершенно явными лжецами и мерзавцами, но они почему-то пользовались у народа несомненной популярностью. Ладно, решил он.\r\nНе будем заглядывать так далеко. Остановимся на первом пункте и посмотрим, что стоит между мною и жирными шеями Неизвестных Отцов.\r\nВо-первых, вооруженные силы, отлично выдрессированная Гвардия и армия, о которой я знаю только, что где-то там, в какой-то штрафной роте (странное выражение!) служит мой Гай.\r\nВо-вторых — и это более существенно — сама анонимность Неизвестных Отцов.\r\nКто они, где их искать? Откуда они берутся, где пребывают, как становятся? Он попытался вспомнить, как было на Земле в эпоху революций и диктатур… Массаракш!\r\nПомню только узловые даты, самые главные имена, самую общую расстановку сил, а мне нужны детали, аналогии, прецеденты… Вот, например, фашизм.\r\nКак там было? Помню, было тошно об этом читать и слушать.\r\nГилмар был там какой-то, отвратительный, как паук-кровосос… Постой-ка, значит, это уже не было анонимное правительство… Н-да, немного же я помню.\r\nНо ведь это же было так давно, и это было так гнусно, и кто мог знать, что я попаду в такую кашу?\r\nСюда бы дядей из Галактической безопасности или из Института экспериментальной истории — они бы живо разобрались, что здесь к чему.\r\nМожет, попробовать построить передатчик?.\r\n. Он грустно засмеялся, вспомнив, что один раз уже думал здесь о передатчике — в этом же районе, где-то совсем близко отсюда… Нет, видно, придется надеяться только не себя.\r\nЛадно. Против армии есть только одно оружие — армия. Против анонимности и загадочности — разведка. Очень просто все получается…</p>\r\n<p>Во всяком случае, отсюда надо уходить. Я, конечно, попытаюсь собрать какую-нибудь группу, но если не получится, уйду один… И обязательно — танк.\r\nЗдесь оружия — на сто армий… потрепанное, правда, за двадцать лет, да еще автоматическое, но надо попытаться его приспособить… Неужели Вепрь мне так и не поверит?\r\n— подумал он почти с отчаянием, подхватил котелок и побежал обратно к костру.\r\n</p>\r\n<p>Зеф и Вепрь не спали, они лежали голова к голове и о чем-то тихо, но горячо спорили.\r\nУвидев Максима, Зеф торопливо сказал: «Хватит!» и поднялся. Задрав рыжую бородищу и выкатив глаза, он заорал:</p>\r\n<p>— Где тебя носит, массаракш! Кто тебе разрешил уходить? Работать надо, а не то жрать не дадут, тридцать три раза массаракш!</p>\r\n<p>И тут Максим взбеленился. Кажется, впервые в своей жизни он гаркнул на человека во весь голос:</p>\r\n<p>— Черт бы вас подрал, Зеф! Вы можете еще о чем-нибудь думать, кроме жратвы?\r\nЦелый день я только и слышу от вас: жрать, жрать, жрать! Можете сожрать мои консервы, если это так вас мучает!.\r\n.</p>\r\n<p>Он швырнул оземь котелок и, схватив рюкзак, принялся продевать руки в ремни.\r\nПрисевший от акустического удара Зеф ошеломленно смотрел на него, зияя черной пастью в огненной бородище.\r\nПотом пасть захлопнулась, раздалось бульканье, всхрапывание, и Зеф загоготал на весь лес. Однорукий вторил ему, что было только видно, но не слышно.\r\nМаксим не выдержал и тоже засмеялся, несколько смущенный. Ему было неловко за свою грубость.</p>\r\n<p>— Массаракш, — прохрипел, наконец, Зеф. — Вот это голосина!.. Нет, дружище, — обратился он к Вепрю. — Ты попомни мои слова.\r\nА впрочем, я сказал: хватит… Подъем! — заорал он. — Вперед, если хотите… гм… жрать сегодня вечером.</p>\r\n<p>И все. Поорали, посмеялись, посерьезнели и отправились дальше — рисковать жизнью во имя Неизвестных Отцов.\r\nМаксим с ожесточением разряжал мины, выламывал из гнезд спаренные пулеметы, свинчивал боеголовки у зенитных ракет, торчавших из раскрытых люков;\r\nснова были огонь, смрад, шипящие струи слезоточивых газов, отвратительная вонь от разлагающихся трупов животных, расстрелянных автоматами.\r\nОни стали еще грязнее, еще злее, еще оборваннее, а Зеф хрипел Максиму: «Вперед, вперед! Жрать хочешь</p>\r\n<p>— вперед!», а однорукий Вепрь окончательно вымотался и еле тащился далеко позади, опираясь на свой миноискатель, как на клюку…</p>\r\n<p>За эти часы Зеф осточертел Максиму окончательно, и Максим даже обрадовался, когда рыжебородый вдруг взревел и с шумом провалился под землю.\r\nМаксим, вытирая пот с грязного лба грязным рукавом, неторопливо подошел и остановился на краю мрачной узкой щели, скрытой в траве.\r\nЩель была глубокая, непроглядная, из нее несло холодом и сыростью, ничего не было видно, и слышался только какой-то хруст, дребезг и невнятная ругань.\r\nПрихрамывая, подошел Вепрь, тоже заглянул в щель и спросил Максима: «Он там? Что он там делает?»</p>\r\n<p>— Зеф! — позвал Максим, нагнувшись. — Где вы там, Зеф!</p>\n<p>Из щели гулко донеслось:</p>\r\n<p>— Спускайтесь сюда! Прыгайте, здесь мягко…</p>\n<p>Максим поглядел на однорукого. Тот покачал головой.</p>\r\n<p>— Это не для меня, — сказал он. — Прыгайте, я потом спущу вам веревку.</p>\n<p>— Кто здесь? — заревел вдруг внизу Зеф. — Стрелять буду, массаракш!</p>\r\n<p>Максим спустил ноги в щель, оттолкнулся и прыгнул. Почти сейчас же он по колени погрузился в рыхлую массу и сел.\r\nЗеф был где-то рядом. Максим закрыл глаза и несколько секунд посидел, привыкая к темноте.</p>\r\n<p>— Иди сюда, Мак, тут кто-то есть, — прогудел Зеф. — Вепрь! — крикнул он. — Прыгай!</p>\r\n<p>Вепрь ответил, что устал, как собака, и с удовольствием посидит наверху.</p>\n<p>— Как хочешь, — сказал Зеф. — Но по-моему это — Крепость. Потом пожалеешь…</p>\r\n<p>Однорукий ответил невнятно, голос у него был слабый, его, кажется, опять мутило, и было ему не до Крепости. Максим открыл глаза и огляделся.\r\nОн сидел на куче земли посередине длинного коридора с шершавыми цементными стенами.\r\nДыра в потолке была не то вентиляционным отверстием, не то пробоиной. Зеф стоял шагах в двадцати и тоже осматривался, светя фонариком.</p>\r\n<p>— Что это здесь? — спросил Максим.</p>\r\n<p>— Откуда я знаю? — сказал Зеф сварливо. — Может, укрытие какое-нибудь. А может быть и в самом деле Крепость. Знаешь, что такое Крепость?</p>\r\n<p>— Нет, — сказал Максим и стал сползать с кучи.</p>\r\n<p>— Не знаешь… — сказал Зеф рассеянно. Он все оглядывался, шаря фонариком по стенам. — Что же ты тогда знаешь… Массаракш, — сказал он. — Здесь только что кто-то был…</p>\r\n<p>— Человек? — спросил Максим.</p>\r\n<p>— Не знаю, — ответил Зеф. — Прокрался вдоль стены и пропал… А Крепость, приятель, это такая штука, что мы могли бы за один день закончить всю нашу работу… Ага, следы…</p>\r\n<p>Он присел на корточки. Максим присел рядом и увидел цепочку отпечатков в пыли под стеной.</p>\r\n<p>— Странные следы, — сказал он.</p>\n<p>— Да, приятель, — сказал Зеф, оглядываясь. — Я таких следов не видал.</p>\r\n<p>— Словно кто-то на кулаках прошел, — сказал Максим. Он сжал кулак и сделал отпечаток рядом со следом.</p>\r\n<p>— Похоже, — с уважением признал Зеф. Он посветил вглубь коридора. Там что-то слабо мерцало, отсвечивая, то ли поворот, то ли тупик. — Сходим посмотрим? — сказал он.</p>\r\n<p>— Тише, — сказал Максим. — Молчите и не двигайтесь.</p>\r\n<p>В подземелье стояла ватная сырая тишина, но коридор не был безжизненным.\r\nКто-то там, впереди, — Максим не мог точно определить, где и как далеко, — стоял, прижимаясь к стене,\r\nкто-то небольшой, слабо и незнакомо пахнущий, наблюдающий за ними и недовольный их присутствием.\r\nЭто было что-то совсем неизвестное, и намерения его были неуловимы.</p>\r\n<p>— Нам обязательно надо идти? — спросил Максим.</p>\n<p>— Хотелось бы, — сказал Зеф.</p>\n<p>— Зачем?</p>\r\n<p>— Надо посмотреть, может быть это все-таки Крепость… Если бы мы нашли Крепость, тогда бы, друг мой, все стало бы по-другому.\r\nЯ в Крепость не верю, но раз говорят — как знать… Может быть, и не все врут…</p>\r\n<p>— Там кто-то есть, — сказал Максим. — Я не понимаю — кто.</p>\r\n<p>— Да?\r\nГм… Если это Крепость, здесь, по легенде, живут либо остатки гарнизона… они, понимаешь, тут сидят и не знают, что война кончилась,\r\nони, понимаешь, в разгар войны объявили себя нейтральными, заперлись и пообещали, что взорвут весь материк, если к ним полезут…</p>\r\n<p>— А они могут?</p>\r\n<p>— Если это Крепость, они все могут… Да-а… Наверху ведь все время взрывы, стрельба… Очень может быть, что они считают,\r\nчто война еще не кончилась… Принц здесь какой-то командовал, или герцог, хорошо было бы с ним встретиться и поговорить.\r\n</p>", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Чарская Л", "role": "user" }, { "content": "Так как в городском шлиссельбургском доме нужно было произвести ремонт, то нам пришлось переехать вскоре на дачу.\r\n\"Солнышко\" (теперь \"рара\") нанял очаровательную дачу, в трех верстах от города Шлиссельбурга, на берегу Невы, с таким огромным садом, что в нем можно было заблудиться.\r\nТам была одна аллея--чудо что такое! Точно крытый ход в римские катакомбы.\r\nВ конце аллеи мое любимое местечко: кусты жимолости разрослись там так роскошно, что в чаще их чувствуешь себя совершенно изолированной от целого мира.\r\nВ тени их так сладко мечтается о тех, кого я потеряла, может быть, навеки... Вот я сижу там...\r\nСтрекозы носятся у ног моих. Над головой порхают пестрые бабочки... Ромашка стыдливо прячется в траве...\r\nВсе точь-в-точь как в моей роще, в Царском Селе. Только здесь нет моих верных рыцарей, моей свиты.\r\nГде-то они? Думают ли они, как тяжело живется бедной, одинокой, маленькой принцессе? Вспоминают ли они о ней?..\r\nЯ готова уже предаться самому мрачному размышлению, как неожиданно стук извозчичьей пролетки привлекает мое внимание.\r\nКогда кто едет по шоссе из города, то на нашей даче слышно уже издали.\r\nЯ люблю прислушиваться к этим звукам и воображать, что это едет прекрасный принц освободить свою томящуюся в заточении принцессу,\r\nзабывая, что прекрасные принцы не ездят на извозчичьих пролетках.\r\n..\r\nЧерез четверть часа пролетка с грохотом въезжает в дубовую аллею, ведущую к крыльцу нашей дачи, и останавливается перед ним.\r\nЯ любопытно вытягиваю шею... Вот так прекрасный принц! Нечего сказать!.\r\n. Из пролетки вылезает маленькое, худое, как скелет, существо, с впалыми щеками, огромным ртом и каким-то необычайно меланхолическим носом, в допотопной шляпе и старой мантилье.\r\nЗа этим странным уродом следуют корзины, корзины и картонки, картонки без конца. \"Что бы это могло значить?-- недоумеваю я.\r\n-- Что за гостья пожаловала к нам на дачу?\" Но мне недолго приходится размышлять на эту тему.\r\n-- Lydie, ou Йtes vous? Lydie! Lydie! Lydie! ( Лидия, где ты?) \n Это голос мачехи. Я его узнаю из тысячи.\r\nИ что за ненавистное имя \"Lydie\" и это \"вы\" на французском языке! \n Откликнуться или нет? Поневоле надо откликнуться.\r\nВон мелькает в дубовой аллее высокая фигура в холстинковом платье, из которого как-то необыкновенно прилично выходит черная,\r\nгладко прилизанная головка под английского покроя шляпой, а рядом ковыляет странное маленькое существо с безобразным лицом и меланхолическим носом.\r\nЯ знаю, что мне не укрыться нигде, потому что зоркие, хотя и крайне близорукие, глаза мачехи отыщут меня всюду, даже на дне морском.\r\n-- Lydie! Ou Йtes vous! Repondez donc! (Лидия, где ты? Ответь же!)--слышится под самым моим ухом, и, сконфуженная, я вылезаю из кустов.\r\n-- La voila votre Иlеvе, m-lle!--произносит очень любезным тоном мачеха, --jusqu'au mois d' AoШt au moins vous aurez la bontИ de veiller la petite!\r\n( Вот ваша воспитанница! До месяца августа, по крайней мере, вы будете столь добры воспитывать эту маленькую)\r\nКак? Это, значит, моя гувернантка? Эта кикимора с меланхолическим носом? \n Господи! Видела ли я что либо отвратительнее этой смешной, жалкой фигуры!\r\n-- Bonjour, mademoiselle. J'Иspere biеn que vous m'en traiterez un bon ami... (С добрым утром, m-lle. Надеюсь, что мы будем хорошими друзьями).\r\nобращается ко мне \"кикимора\" (как я разом окрестила мою гувернантку).\r\nГосподи! Да неужели же все француженки \"зеймкают\" так противно? И зачем меня не предупреждали что у меня будет гувернантка? Нечего сказать, приятный сюрприз приготовила мне мачеха!\r\nЯ приседаю с самым демонстративным видом перед гувернанткой и вдруг взгляд мой падает на ее ноги... Господи! Что это такое? Силы небесные, светлые и темные!.\r\n. Вот так сапоги! Там, где у людей на ступне полагается иметь кости, на этом самом месте у бедной \"кикиморы\" дырки, величиною с грецкий орех.\r\nСапог новешенек, а на костях дырки, сквозь которые как в окошко смотрит белый чулок.\r\nM-lle Лаура Тандре (фамилия урода с прорезанными сапогами) замечает мой удивленный взгляд, направленный на ее ноги, и подбирает их под прикрытие юбки:\r\n-- Ах! Это у меня вследствие мозолей...--говорит она застенчиво.\r\nМозоли! Вот так прелесть! У меня в жизни моей не было мозолей, и я считаю их чем-то... весьма, весьма неприличным.\r\nИ вдруг я на первых же порах узнаю, что у бедной Лауры Тандре мозоли!.. Примем к сведению!\r\n--О! это должно быть неприятно!\r\n-- говорит мачеха по-французски, и я вижу, как она силится изобразить сострадание на своем румяном лице, -- но вы здесь поправитесь, m-lle, будете носить легкую дачную обувь.\r\n.. Потом, вы такая худенькая, не надо ли вам пить молоко?\r\n-- Oh, oui, bien, oui, chеre madame! (О, да! да! дорогая мадам!)--закивала головой кикимора, и на ее меланхолическом лице при одном напоминании о молоке появилось сияющее выражение.\r\n-- Mais je prefere lait frais trait, chеre madame! (Да, но я предпочитаю парное молоко.)--прибавляет она.\r\n-- Отлично! -- говорит мачеха и потом. обратившись ко мне, добавляетъ: -- Lydie.\r\nты будешь водить ежедневно m-lle в селение Рыбацкое -- оно, ты знаешь, здесь близехонько--к коровнице Марьюшке пить парное молоко в 8 часов вечера. Слышишь? Вот так удовольствие!.\r\n.\r\nМало того, что придется тащиться по скучному пыльному шоссе, вместо того чтобы гулять по нашему трехдесятинному, большому, как роща, саду,\r\n-- я должна буду еще жертвовать теми чудесными часами, которые я провожу всегда на берегу Невы, любуясь, как медно-красный диск солнца медленно погружается в светлые воды!\r\nЯ так люблю этот час заката всей душой, -- и вот, не угодно ли?\r\nСопутствовать кикиморе ради ее глупой прихоти пить парное молоко! Ну, и угощу же я ее парным молоком, долго будет помнить!.\r\n.\r\nК обеду приехал папа и с таким изумлением взглянул на мою \"кикимору\", что я чуть не фыркнула за столом.\r\nРовно в 71/2 часов мы отправились в Рыбацкое. \"Кикимора\" едва-едва поспевала за мною в своих продырявленных сапогах.\r\nПо дороге я самым безжалостным образом рассказывала ей, какая у меня была раньше красавица гувернантка, что она никогда не пила парного молока, и что у нее было прелестное имя Катишь.\r\n-- Она была высока и стройна, как тополь.-- Говорила я, увлекаясь.\r\n-- В глазах ее отражалось небо, волосы были черные, как ночь, и длинные, как вечность, а ножки малюсенькие, и носила она такую изящную обувь, что они казались игрушечками!\r\nИ говоря это, я дерзко взглядывала на дырявые сапоги моей спутницы, приводя ее этим в неописанное смущение.\r\n-- Судя по вашему рассказу, ваша гувернантка была действительно красива, -- произнесла она без малейшей тени злобы или раздражения.\r\n-- Катишь была красавица! -- проговорила я тоном, не допускающим возражения, и ускорила шаги. M-lle Тандре поспешила за мною.\r\nУже после первого разговора я заметила, что эта бедная француженка была добродушна и безвредна, как божья коровка, и мне было это крайне досадно.\r\nБудь она зла, я бы не замедлила вступить с нею в открытую вражду, а теперь--приходилось смириться и ждать.\r\nКоровница Марьюшка, жившая на самом краю Рыбацкого и поставлявшая молоко к нам на дачу, сидела у ног рыжей Буренки и доила ее.\r\nКогда мы вошли в ее хлев, она тотчас же наполнила молоком огромную жестяную кружку и передала ее \"кикиморе\".\r\nТа, с непонятным для меня удовольствием (терпеть не могу парного молока), в одну минуту осушила кружку. Марьюшка снова наполнила, и Тандре снова выпила кружку до дна.\r\nЯ начинала уже приходить в неописуемое изумление и широко раскрытыми глазами смотрела, как эта худенькая, слабая на вид женщина опорожняла кружку за кружкой.\r\nПенящаяся белая влага, доходившая до самых краев огромной посудины, содержавшей в себе около бутылки, исчезала в одно мгновение ока в огромном рту скелетообразной француженки.\r\nНаконец, опрокинув пятую по счету кружку в горло, она как-то приостановилась разом и, глядя на меня осовевшими глазами, произнесла:\r\n-- Il faut que je me repose un peu! (Мне необходимо немного отдохнуть!) \n Как! Только отдохнуть и опять? \n Не думает ли она, однако, выпить зараз целую корову?\r\nВероятно и Марьюшка боялась того же. По крайней мере, в ее красноречивых взглядах на меня выражался испуг, почти ужас.\r\nЯ быстро зажала рот руками, чтобы не расхохотаться, и со всех ног кинулась из хлева в крошечный садик, прилегавший к избе коровницы и... невольно остановилась в изумлении.\r\nЗа небольшим деревянным столиком, на котором стояла крынка молока, черный ломоть хлеба и стакан, сидел очень высокий худощавый молодой человек,\r\nс черными усиками под капризно изогнутым ртом и с пронзительными, светлыми глазами, напоминающими глаза ястреба.\r\nЕго соломенная шляпа лежала подле на скамейке, рядом с тросточкой, и каштановые волосы, ничем не стесненные, красиво вились на его очень маленькой изящной головке.\r\nУвидя меня, он приподнялся немного и с самым серьезным видом отвесил мне почтительный поклон. Я, не стесняясь, сразу спросила: \n -- Кто вы?\r\n-- Кто я?-- ответил он вопросом же, и мне показалось что-то странное в его выговоре буквы о. Природные русские так не говорят.\r\nОн вообще как будто подыскивал каждый раз буквы, перед тем как их произнести и сказал не \"кто я\", а скорее \"ктоу иа\".\r\n-- Кто я? -- повторил он своим странным говором.-- Я Большой Джон и только... А вы?..\r\n-- Ну, а я кто? Угадайте! -- произнесла я весело, без малейшей тени смущения перед этим большим, худым и красивым человеком, которого видела в первый раз.\r\n-- Вы--маленькая русалочка!-- произнес называвшийся Большим Джоном, -- русалочка, конечно! \n -- Почему русалочка?-- удивилась я.\r\n-- Потому что я часто видел маленькую русалочку, которая в час заката сбегала по берегу к самой Неве и так смотрела на солнце в воду, точно хотела броситься туда, вниз.\r\nИ это были вы. Так ли я говорю?\r\n-- Ох! Как вы узнали?-- могла только прошептать я.\r\n-- На то я и Большой Джон, чтобы знать все, что делается на свете. Разве можно не видеть того, что делается, когда я целой головой выше других? а? Как вы думаете, маленькая русалочка?\r\nИ говоря это, он в одно мгновение ока вскочил на ноги.\r\nА что это был за рост! В жизни моей я еще не видала такого большого человека.\r\nПоложительно великан! И его маленькая голова, находившаяся высоко--высоко на длинной к тому же шее, производила впечатление воробья, усевшегося на крышу.\r\nОн с таким комически-победоносным видом оглянулся вокруг себя, что я расхохоталась.\r\n-- Ах, что я! Сейчас вылезет \"кикимора\" из хлева и мне достанется! -- произнесла я, разом спохватившись тут же. \n -- Кто? -- не понял Большой Джон.\r\n-- Моя гувернантка. Она уже пятую кружку в хлеву дует... -- как-то особенно лихо проговорила я.\r\n-- Маленькая русалочка!\r\n-- вскричал ужасным басом большой Джон, и так страшно заворочал своими светлыми глазами при этом, что я снова расхохоталась,\r\n-- Не находите ли вы, что слово \"дует\" подходит больше к ветру, нежели хорошенькому ротику маленькой русалочки?\r\n.\r\n. Ведь маленькой русалочке изрядно бы досталось, если бы это слово услышала женщина с прищуренными глазами и с черепаховым лорнетом, а?\r\n-- Ах, вы и это знаете! -- вскричала я. \n -- Большой Джон все знает! -- торжественным голосом произнес великан.\r\n-- И то, что у меня есть мачеха, и что я очень, очень несчастна? -- вскричала я голосом, внезапно задрожавшим слезами.\r\nИ прежде чем мой новый знакомый успел опомниться, я упала головой на стол и зарыдала.\r\nОн дал мне выплакаться. Потом, видя, что рыдания мои не прекращаются, тихим, но внушительным голосом, прямо глядя мне в глаза своими острыми, как иглы, но добрыми глазами.\r\n-- Ай-ай-ай! Маленькая русалочка! Вы забыли, что русалки никогда не плачут? Они умеют только петь и веселиться. Слезы -- признак малодушия, слабости.\r\n.. Слабым людям нелегко бывает жить на свете. Помните это. Утрите же ваши глазки ... Кстати, какого они цвета -- покажите-ка хорошенько!\r\nАга, зеленые, как и подобает быть глазам русалки, -- цвета морской волны, когда вы плачете, и серые как сталь, когда вы смеетесь...\r\nТак вот, моя маленькая русалочка с зелеными глазами, не плачьте, а когда вам будет очень тяжело, кликните Большого Джона и он поможет вам развеселиться.\r\nА пока до свидания... Сюда идет ваша новая гувернантка, прощайте русалочка! -- и он кивнул мне головою, быстро зашагал по шоссе своими невероятно длинными ходулями-ногами.\r\n-- Allons!(Идем!\r\n) -- произнесла значительно размякшим голосом (после десятой-то кружки) \"кикимора\",\r\nочутившись подле меня и не замечая ни моих заплаканных глаз, ни быстро удаляющейся фигуры гиганта Джона.\r\nЯ увидела в руках ее новую, до краев наполненную молоком жестяную кружку. \n -- Как? Еще?-- удивилась я.\r\n-- Ob, non!С,a je me garde pour autre chose! ( Ах, нет! Это я оставлю на другое) -- поторопилась успокоить меня кикимора, и мы двинулись с ней в обратный путь.\r\nВ тот же вечер я узнала странные вещи. Когда, уже раздетая, в ночной сорочке, я лежала в моей постели, собираясь уснуть, мой слух был привлечен чуть слышным плесканьем.\r\nЯ открыла живо глаза и чуть не вскрикнула от изумления: у умывальника стояла моя \"кикимора\" и, поливая в пригоршню молоко из кружки, тщательно вытирала себе им лицо.\r\n-- Что вы делаете, m-lle?-- неожиданно вырвалось у меня.\r\n-- Ah! Lydie... а я думала, что вы спите!.. -- залепетала француженка, очень смущенная тем, что я видела то, чего мне, очевидно; не полагалось видеть.--\r\nVoyez-vous (Видите вы...), это молочные ванны для лица... Они мягчат, белят и сохраняют кожу...\r\nЧто я слышу? Она моется молоком, чтобы иметь белую кожу! Очень нужна белая кожа для подобной кикиморы!\r\nИ я чуть не задохнулась от смеха, кинувшись лицом в подушки и зажимая себе рот, чтобы не расхохотаться на весь дом... \n\n ГЛАВА VIII\r\n25-е июля.-- Подношение.-- Сестрички Вильканг.-- Большой Джон появляется, как фее из сказки.-- Я выдаю тайну кикиморы.\r\nДвадцать пятого июля день ангела моей мачехи.\r\nM-lle Тандре, которая оказалась добродушнейшим существом в мире, разом подчинившимся деспотичной власти \"маленькой принцессы\",\r\nеще за месяц до этого торжественного дня трубила мне в уши о том, что надо сделать сюрприз ко дню ангела \"maman\".", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Загоскин М", "role": "user" }, { "content": "опять не знаю, как выразиться... грусти... нет!.. ей не о чем грустить. Ну, так и быть\r\nскажу: меланхолии - хотя это слово давно уже вышло из моды! Елена Дмитриевна \n очень любит погружаться в мир фантазии, смотреть на луну, сидеть под тенью\r\nплаксивой ивы и ронять свои слезы в прозрачные струи журчащего ручейка; одним \n словом, госпожа Суховольская живой анахронизм. Вероятно, это произошло оттого,\r\nчто она воспитывалась в одном отдаленном уездном городе, где и до сих пор еще\r\nлюбят слезливых писателей осьмнадцатого столетия, восхищаются путешествием в\r\nполуденную Россию Измайлова и проливают горячие слезы, читая прекрасную \n повесть Клушина \"Вертеровы чувствования, или Несчастный Маслов\". Впрочем,\r\nгоспожа Суховольская, руководимая своей наставницей Авдотьей Ивановной \n Сицкой, начинает понемногу привыкать к современной словесности. Она уже редко\r\nплачет, но зато часто содрогается и, хотя любит еще по старой привычке кроткие и\r\nгрустные ощущения души чувствительной, однако ж слушает без отвращения эти \n несколько грязные, но не менее того гениальные описания житейских мерзостей и,\r\nчитая \"Парижские таинства\" Ежена Сю, постигает всю поэзию неистовых страстей,\r\nбуйного разврата и той разгульной жизни каторжных, пьяниц, разбойников и \n знатных людей, которые гуляют с ними по кабакам и дерутся на кулачки.\r\nМадам Григри, француженка лет сорока. Она живет у Сицкой для компании и \n в то же время исполняет должность экономки.\r\nЛица не говорящие\n\n Три мыслителя. Старшему не более двадцати лет; одеты не очень красиво и\r\nдаже с некоторым неряшеством. У одного волосы обстрижены в кружок, у другого \n подковкою, у третьего вовсе не обстрижены, но у всех троих одинаким образом\r\nплохо расчесаны и висят как ни попало. Взоры их важны, проницательны и мрачны.\n\n Два гения в зародышах. Также молодые люди, только еще неопрятнее, более\r\nрастрепанны и смотрят гораздо свирепее.\n\n Две барышни. Одна - дочь Букашкиной, другая - меньшая сестра\r\nСуховольской; первая сочиняет по секрету французские стихи, вторая пишет \n втихомолку русской прозою. Первая написала уже до половины стихотворение\r\n\"Mon reve\"; вторая начала повесть \"Сердце женщины\". Обе они как начинающие\r\nписательницы довольно еще скромны и застенчивы.\n\n Служанка госпожи Сицкой.\n\n Слуги госпожи Сицкой.\r\nУтро. Дамская уборная комната. Перед письменным столиком, в белой \n кисейной блузе и спальном чепце, сидит пожилая женщина; ей на лицо лет\r\nпятьдесят. Заметно, что некогда она была хороша собою: все черты лица ее \n правильны, но заклятый враг роз и лилий, это неумолимое время покрыло\r\nжелтоватой бледностью ее щеки, провело на лбу морщины, превратило гибкий стан\r\nв дородную талию, густые шелковые локоны - в жесткие и редкие волосы и, что \n всего хуже, не оставило ей ни одного переднего зуба. Эта старая, увядшая и,\r\nстрашно вымолвить, беззубая барыня- Авдотья Ивановна Сицкая. Перед нею стоит\r\nмадам Григри - женщина средних лет, в белом платье, голубом шелковом фартуке, \n в волосах и бархатной черной кокетке.\r\nNB. Весь нижеследующий разговор происходит, с небольшими \n исключениями, на французском языке.\n\n Авдотья Ивановна (окончив записку и обращаясь к мадам Григри). Ma\r\nchere, как вы меня сегодня находите?\n\n Мадам Григри. Вы очень хороши.\n\n Авдотья Ивановна. Право? А я так дурно спала всю ночь! Вы знаете, что\r\nу меня сегодня литературный вечер?\n\n Мадам Григри. Как же! Вы мне еще вчера об этом говорили.\r\nАвдотья Ивановна. Я думала дать этот вечер на будущей неделе, но \n сегодня также чтение у княгини Долинской. Ей неугодно было пригласить меня...\r\nвпрочем, я бы и не поехала... У нее всегда такая скука, такая тоска!.. Вот мы\r\nпосмотрим, чей вечер будет интереснее... (Звонит в колокольчик. Входит слуга.)\r\nВозьми эти две записки: отнеси эту к Неофиту Платоновичу Ералашному, а эту к \n Варсонофию Николаевичу Наянову; да зайди к Елене Дмитриевне Суховольской, к\r\nЛычкину, к Артемию Захарьичу Рыльскому и скажи, что я прошу их к себе на вечер \n в осьмом часу, - слышишь? Ну, ступай!\r\nМадам Григри. Что, у вас много будет гостей?\n\n Авдотья Ивановна. Нет, не больше пятнадцати человек. Ко мне стали\r\nбы многие напрашиваться, да я терпеть не могу толпы. Литературный вечер не раут.\r\nВот, я думаю, у этой княгини Долинской сегодня будет человек сто. Она рада с \n улицы нахватать. Ей все равно: карточный ли вечер или чтение, было бы только\r\nтесно!.. Дура!.. Как я рада, что она меня не позвала.\n\n Мадам Григри. В котором часу начнется чтение?\r\nАвдотья Ивановна. Часу в девятом... Ах, ma chere, не забудьте графин \n воды и мелкого сахару!.. C'est de rigueur. Читать будут у меня в кабинете, за круглым\r\nстолом.\n\n Мадам Григри. Будьте спокойны, я все приготовлю.\n\n Авдотья Ивановна. Чай можно подать, пока мы будем еще в гостиной.\r\nМадам Григри. Очень хорошо.\n\n Авдотья Ивановна. Между двух чтений будет отдых; в это время можно \n подать мороженое.\r\nМадам Григри. А ужин надобно?..\n\n Авдотья Ивановна. Как же, ma chere! Я не хочу, чтоб мои гости поехали\r\nот меня ужинать в ресторацию, так как это всегда делают у Долинской. \n Литературный вечер!.. Желала бы я знать, что у нее станут читать и кто будет\r\nслушать?.. Я думаю, все дело кончится вистом и преферансом... Это чтенье только \n предлог. Ведь ей необходимо, чтоб у нее играли: она весь дом содержит картами!..\r\nАх, как я рада, что она меня не пригласила! Ни за что бы не поехала!.. (Входит слуга\r\nи подает Сицкой записку.) От кого?.. А, от Велькомирова! (Читает.) \"Позвольте мне\r\nпоблагодарить Вас за Вашу обязательную записку, которую я имел честь получить \n вчера вечером. Мне очень грустно, что я не могу исполнить Вашего приказания. Я\r\nчитаю мои стихи только в кругу самых близких мне друзей, в снисхождении \n которых уверен заранее; впрочем, если Вам угодно слышать мои стихи, я за счастие\r\nпоставлю приехать к Вам и прочесть их, когда Вы будете одни\". Вот прекрасно!..\r\nОчень мне нужны его стихи, когда у меня никого не будет!\n\n Мадам Григри. Кто этот Велькомиров? Он, кажется, никогда у вас не\r\nбывает.\n\n Авдотья Ивановна. Мы с ним часто встречаемся в свете.\n\n Мадам Григри. И он обещал вам?..\r\nАвдотья Ивановна. Как же! Я вчера поутру видела его у Соликамской, \n просила, чтоб он сегодня прочел у меня свои стихи, и он очень вежливо мне\r\nпоклонился... Да что он так о себе думает?.. Уж не правду ли говорит Наянов, что в\r\nнем вовсе нет таланта?.. Признаюсь, мне и самой то же кажется... А я еще назвала \n его в своей записке русским Ламартином... Мужик!.. Ах: как это досадно: стихов не\r\nбудет... одна проза... Ну, делать нечего!.. Вот, ma chere, что такое русские писатели!..\r\nВ Париже мне стоило бы сказать одно только слово, и сам мосье Бальзак или \n Александр Дюма за честь бы поставили... О, если б не обстоятельства... конечно бы,\r\nнога моя не была в России!.. Париж!.. О, сколько в нем удовольствий, наслаждений.\r\nМадам Григри. Вы правду говорите: Париж- рай женщин!\n\n Авдотья Ивановна (как будто что-то припоминая). Ах!.. Да!.. (Входит\r\nгорничная.) Что ты?\n\n Горничная. Вы приказали в первом часу...\n\n Авдотья Ивановна. Да разве уж первый?..\r\nГорничная. Скоро час.\n\n Авдотья Ивановна. Неужели?.. А я еще и не думала о моем туалете. \n (Вставая.) Пожалуйста, ma chere, не забудьте, что я вам приказывала.\r\nМадам Григри. Будьте спокойны.\n\n (Мадам Григри уходит. Двери уборной запираются на замок.)\r\nВечер. Гостиная комната в доме Авдотьи Ивановны Сицкой. Бронзовая \n люстра и канделябры по углам с зажженными свечами. На подстольниках бронзовые\r\nчасы. Перед диваном на столе фарфоровый карсель. На всех других столах\r\nразбросаны альбомы, кипсеки и литографии.\n\n Слуга (растворяя обе половинки дверей). Пожалуйте! Барыня сейчас \n выйдет.\r\n(Входят Артемий Захарьич Рыльский и Федор Федорович Гуськов.)\n\n Гуськов (оглядываясь назад). Ну, как хорошо у Авдотьи Ивановны! Нечего\r\nсказать - барски живет!\n\n Рыльский. Да, она живет недурно.\n\n Гуськов. А что, Артемий Захарьич, я думаю, эта бронза вся заграничная?\r\nРыльский. Я думаю.\n\n Гуськов. У нас этак не сделают. Да и мебель-то, верно, парижская?\r\nРыльский. Нет, мебель здешняя.\n\n Гуськов. Отлично хорошо!.. Так сегодня у Авдотьи Ивановны будет \n чтение?\r\nРыльский. Кажется, что так.\n\n Гуськов. Не известно ли вам, что будут читать?\n\n Рыльский. Право, не могу вам сказать.\r\nГуськов (с важностию). Вероятно, или прозу или стихи?\n\n Рыльский. Вероятно.\n\n Гуськов. Я вам доложу, я страстный охотник до чтения. Много и денег на\r\nэто трачу. Да что будешь делать, жить не могу без книг... пища моя, сударь, пища!\n\n Рыльский. Я слышал, у вас есть библиотека?\r\nГуськов. Как же! И смею доложить - библиотека порядочная! Много есть, \n знаете, таких книжек - весьма замечательных... Классические... и разные другие.\r\nРыльский. Что ж, это очень хорошо.\n\n Гуськов. Да-с, и все в переплетах. Нарочно отдавал мальчика учиться;\r\nхорошо переплетает, очень хорошо! И в кожу, и в папку, и в корешок - как угодно.\r\nРыльский. Так поэтому вы ссужаете всех ваших соседей?\n\n Гуськов. Да что будешь делать? Ведь я, Артемий Захарьич, один во всем\r\nуезде. Такое невежество, что и сказать нельзя! Не то чтобы не хотели читать, да все\r\nноровят этак как-нибудь на даровщинку... \"Московские ведомости\" еще кой-кто \n выписывает, а купить что ни на есть посерьезнее... журнал литературный\r\nкакой-нибудь выписать - так нет!.. Правда, им иногда за это достается.\n\n Рыльский. Как достается?\r\nГуськов. Да так же! Наш дворянский предводитель... человек \n просвещенный, батюшка!.. получил прошлого года письмо от одного столичного\r\nжурналиста, который просил его как ревнителя отечественного просвещения раздать \n дворянам несколько билетов на его журнал. Наш предводитель рассердился: \"Да\r\nдолго ли, дескать, этому журналисту с кружкой-то ходить? И к губернатору пишет, и\r\nк предводителям, ну, словно нищий какой - отбою нет! И добро бы еще журнал-то \n был порядочный, а то врут какую-то чепуху, ругаются, как пьяные фабричные, и\r\nтолько хвалят себя да своих приятелей\". Вот, батюшка Артемий Захарьич, он и\r\nотослал назад билеты. Что ж вы думаете?.. Наш предводитель лет тридцать тому \n назад пописывал стишки - и то и другое печатал в журналах; они и принялись\r\nвыкапывать эти старые грехи да ну-ка его, ну-ка - и так и этак! Уж они имя-то его\r\nволочили, волочили по грязи!.. Им что, их уж ничем не запачкаешь, а каково-то было \n нашему предводителю! То-то и есть, плетью обуха не перешибешь. Вот я ничего не\r\nвыдавал в печать, так никто не смей обо мне и слова сказать, а уж если кто был в\r\nпечати, хоть сто лет назад, так держи ухо востро! Всякий лоскутник может позорить \n его имя безданно, беспошлинно...\r\nРыльский. И, полноте!.. Да кто же станет смотреть на ругательство пьяного \n мужика или на лай какой-нибудь дворняжки?\r\nГуськов. Так, Артемий Захарьич, так-с! Да ведь на пьяного-то мужика есть \n полиция, на дворняжку палка, а на этих господ...\r\nРыльский. А вот, кажется, и хозяйка.\n\n Входит женщина средних лет, то есть лет за тридцать. Немного полный, но\r\nчрезвычайно стройный стан ее пленителен; ее густые темно-русые локоны роскошно \n опускаются на дивные плечи ослепительной белизны. Щеки несколько впалые, но\r\nони горят ярким и живым румянцем. При малейшем движении ее \n пламенно-пунцовых губок открываются не зубы, а два ряда жемчужин, белых,\r\nровных, ну, как будто нарочно подобранных одна к другой. Эта прекрасная женщина\r\n- Авдотья Ивановна Сицкая. Она одета вся в белом; воздушный шарф из gaze \n illusion обвивает прозрачным туманом ее белоснежную шею и небрежно падает\r\nволнами вдоль очаровательного стана.\n\n Авдотья Ивановна (подавая руку Рылъскому). Здравствуйте, Артемий\r\nЗахарьич! (Обращаясь к Гуськову.) Что я вижу!.. А, любезный сосед!..\n\n Гуськов (подходя к руке). Я, Авдотья Ивановна, вчера только приехал в\r\nМоскву, завернул нынче к почтенному Артемию Захарьичу, узнал от него, что вы \n сегодня вечером дома, и за долг почел...\r\nАвдотья Ивановна. Покорнейше вас благодарю!.. Очень рада... Прошу \n покорно!.. (Все садятся.)\r\nРыльский. Мы, кажется, немного рано к вам забрались!\n\n Авдотья Ивановна. Тем лучше: мы успеем побеседовать, поговорить...\r\nГуськов. У вас, сударыня, будет сегодня чтение?\n\n Авдотья Ивановна. Да, у меня будут читать, и, кажется, вещи\r\nинтересные. (С улыбкою.) Может быть, вы до этого не охотники, Федор Федорович?\n\n Гуськов. Кто? Я-с?.. Помилуйте! Да я умираю над книгами; это моя пища,\r\nАвдотья Ивановна, - истинно пища!\n\n Авдотья Ивановна. Право?..\n\n Рыльский. А кто будет у вас читать?\r\nАвдотья Ивановна. Да, я думаю, всё люди, которых вы давно знаете. Вы \n человек просвещенный, Артемий Захарьич, и любите заниматься литературою. У\r\nменя будет читать \"Обзор русской словесности\" Варсонофий Николаевич Наянов. \n Вы его знаете?\r\nРыльский. Фамилия мне что-то знакомая... Постойте?.. А... да!.. Ведь он \n журналист?\n\n Авдотья Ивановна. Нет. Он был несколько времени журналистом, да\r\nкак-то не пошло... Теперь он печатает свои сочинения в чужих журналах... Вы, \n верно, их читали?\r\nРыльский. Нет, не читал.\n\n Авдотья Ивановна. Как, вы не читали сочинений Наянова - этого\r\nзнаменитого полемика?..\n\n Рыльский. Знаменитого?.. Представьте себе, я до сегодняшнего утра и не\r\nподозревал даже, что у нас есть какой-то господин Наянов и что этот Наянов - \n знаменитый полемик!\r\nГуськов. Наянов!.. Позвольте, позвольте!.. Так точно!.. Ведь он, кажется, \n пишет критики в журналах?.. У, какой ученый человек!.. Верите ль богу, иногда в\r\nтупик станешь... такие странные слова! Я, признаюсь, хотел было их позатвердить, \n да нет - памяти не хватает. Должно быть, человек с большими способностями.\r\nРыльский. А почему вы это думаете?\n\n Гуськов. Помилуйте!.. Да как же?.. И всех критикует, и пишет таким\r\nвысоким слогом; все термины отборные!.. Нет, сударь, ученый муж, ученый!\n\n Авдотья Ивановна (обращаясь к Рыльскому). Ну, если вы не знаете", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Чехов А", "role": "user" }, { "content": "Машенька меня от себя не отвадила. Вместо того, чтоб мужа помнить и себя соблюдать, она меня полюбила.\r\nСтал я замечать, что ей тоже скучно и что всё она около забора похаживает и в щелки в мой двор смотрит. Завертелись в моей голове мозги от фантазии.\r\nВ четверг на Святой неделе иду рано утром, чуть свет, на базар, прохожу мимо ее ворот, а нечистый тут как тут;\r\nпоглядел я - у нее калитка с этакой решёточкой наверху, - а она стоит среди двора, уже проснувшись, и уток кормит.\r\nЯ не удержался и окликнул. Она подошла и глядит на меня сквозь решётку. Личико белое, глазки ласковые, заспанные.\r\n.. Очень она мне понравилась, и стал я ей комплименты говорить, словно мы не у ворот, а на именинах, а она покраснела, смеется и всё смотрит мне в самые глаза и не мигает.\r\nПотерял я разум и начал объяснять ей свои любовные чувства... Она отперла калитку, впустила, и с того утра стали мы жить, как муж и жена.\r\nС улицы во двор вошел горбатенький Алёшка и, запыхавшись, ни на кого не глядя, побежал в дом;\r\nчерез минуту он выбежал из дома с гармоникой и, звеня в кармане медными деньгами, щелкая на бегу подсолнухи, скрылся за воротами.\r\n- А это кто у вас? - спросил Матвей Саввич.\r\n- Сын Алексей, - ответил Дюдя. - Гулять пошел, подлец. Бог его горбом обидел, так мы уж не очень взыскиваем.\r\n- И все он гуляет с ребятами, и всё гуляет, - вздохнула Афанасьевна. - Перед масляной женили его, думали - как лучше, а он, поди, еще хуже стал.\r\n- Без пользы. Только чужую девку осчастливили задаром, - сказал Дюдя.\r\nГде-то за церковью запели великолепную печальную песню. Нельзя было разобрать слов и слышались одни только голоса: два тенора и бас.\r\nОттого, что все прислушались, во дворе стало тихо-тихо...\r\nДва голоса вдруг оборвали песню раскатистым смехом, а третий, тенор, продолжал петь и взял такую высокую ноту,\r\nчто все невольно посмотрели вверх, как будто голос в высоте своей достигал самого неба.\r\nВарвара вышла из дому и, заслонив глаза рукою, как от солнца, поглядела на церковь.\r\n- Это поповичи с учителем, - сказала она.\r\nОпять все три голоса запели вместе. Матвей Саввич вздохнул и продолжал:\r\n- Такие-то дела, дедушка. Года через два получили мы письмо от Васи из Варшавы. Пишет, что начальство отправляет его домой на поправку.\r\nНездоров. К тому времени я дурь из головы выбросил, и за меня уж хорошую невесту сватали, и не знал я только, как с любвишкой развязаться.\r\nКаждый день собирался поговорить с Машенькой да не знал, с какой стороны к ней подступить, чтоб бабьего визгу не было. Письмо мне руки развязало.\r\nПрочитали мы его с Машенькой, она побелела, как снег, а я и говорю: \"Слава богу, теперь, говорю, значит, ты опять будешь мужняя жена\".\r\nА она мне: \"Не стану я с ним жить.\" - \"Да ведь он тебе муж?\" - говорю. - \"Легко ли... Я его никогда не любила и неволей за него пошла.\r\nМать велела\". - \"Да ты, говорю, не отвиливай, дура, ты скажи: венчалась ты с ним в церкви или нет?\" - \"Венчалась, говорит, но я тебя люблю и буду жить с тобой до самой смерти.\r\nПускай люди смеются... Я без внимания...\" - \"Ты, говорю, богомольная и читала писание, что там написано?\"\r\n- За мужа выдана, с мужем и жить должна, - сказал Дюдя.\r\n- Жена и муж едина плоть. Погрешили, говорю, мы с тобой и будет, надо совесть иметь и бога бояться. Повинимся, говорю, перед Васей, он человек смирный, робкий - не убьет.\r\nДа и лучше, говорю, на этом свете муки от законного мужа претерпеть, чем на страшном судилище зубами скрежетать.\r\nНе слушает баба, уперлась на своем и хоть ты что! \"Тебя люблю\" - и больше ничего. Приехал Вася в субботу под самую Троицу, рано утром.\r\nМне в забор всё было видно:\r\nвбежал он в дом, через минуту вышел с Кузькой на руках, и смеется и плачет, Кузьку целует, а сам на сенник смотрит - и Кузьку бросать жалко и к голубям хочется.\r\nНежный был человек, чувствительный. День прошел благополучно, тихо и скромно.\r\nЗазвонили ко всенощной, я и думаю: завтра Троица, что же они ворот и забора зеленями не убирают? Дело, думаю, неладно. Пошел я к ним.\r\nГляжу, сидит он среди комнаты на полу, поводит глазами, как пьяный, слезы по щекам текут и руки трясутся;\r\nвынимает он из узла баранки, монисты, пряники и всякие гостинцы и расшвыривает по полу.\r\nКузька - тогда ему три годочка было - ползает около и пряники жует, а Машенька стоит около печки, бледная, вся дрожит и бормочет:\r\n\"Я тебе не жена, не хочу с тобой жить\" - и всякие глупости.\r\nПоклонился я Васе в ноги и говорю: \"Виноваты мы перед тобой, Василий Максимыч, прости Христа ради!\r\n\" Потом встал и говорю Машеньке такие слова: \"Вы, Марья Семеновна, говорю, должны теперь Василию Максимычу ноги мыть и юшку пить.\r\nИ будьте вы ему покорная жена, а за меня молитесь богу, чтоб он, говорю, милосердный, простил мне мое согрешение\".\r\nКак будто мне было внушение от ангела небесного, прочитал я ей наставление и говорил так чувствительно, что меня даже слеза прошибла.\r\nЭтак дня через два приходит ко мне Вася. \"Я, говорит, прощаю, Матюша, и тебя, и жену, бог с вами.\r\nОна солдатка, дело женское, молодое, трудно себя соблюсти. Не она первая, не она последняя.\r\nА только, говорит, я прошу тебя жить так, как будто между вами ничего не было, и виду не показывай, а я, говорит, буду стараться ей угождать во всем, чтобы она меня опять полюбила\".\r\nРуку мне подал, чайку попил и ушел веселый. Ну, думаю, слава богу, и весело мне стало, что всё так хорошо вышло.\r\nНо только что Вася из двора, как пришла Машенька. Чистое наказание! Вешается на шею, плачет и молит: \"Ради бога не бросай, жить без тебя не могу\".\r\n- Эка подлая! - вздохнул Дюдя.\r\n- Я на нее закричал, ногами затопал, выволок ее в сени и дверь на крючок запер. Иди, кричу, к мужу! Не срами меня перед людями, бога побойся! И каждый день такая история.\r\nРаз утром стою я у себя на дворе около конюшни и починяю уздечку.\r\nВдруг, смотрю, бежит она через калитку ко мне во двор, босая, в одной юбке, и прямо ко мне; ухватилась руками за уздечку, вся опачкалась в смоле, трясется, плачет...\r\n\"Не могу жить с постылым; сил моих нет! Если не любишь, то лучше убей\".\r\nЯ осерчал и ударил ее раза два уздечкой, а в это время вбегает в калитку Вася и кричит отчаянным голосом: \"Не бей! не бей!\r\n\" А сам подбежал и, словно очумел, размахнулся и давай бить ее кулаками изо всей силы, потом повалил на землю и ну топтать ногами;\r\nя стал оборонять, а он схватил вожжи и давай вожжами.\r\nБьет и всё, как жеребенок, повизгивает: ги-ги-ги!\r\n- Взять вожжи, да тебя бы так... - проворчала Варвара, отходя. - Извели нашу сестру, проклятые...\n - Замолчи, ты! - крикнул на нее Дюдя. - Кобыла!\r\n- Ги-ги-ги! - продолжал Матвей Саввич. - Из его двора прибежал извозчик, кликнул я своего работника, и все втроем отняли у него Машеньку и повели под ручки домой.\r\nСрамота! Того же дня вечером пошел я проведать. Она лежит в постели, вся закутанная, в примочках, только одни глаза и нос видать, и глядит в потолок.\r\nЯ говорю: \"Здравствуйте, Марья Семеновна!\" Молчит.\r\nА Вася сидит в другой комнате, держится за голову и плачет: \"Злодей я! Погубил я свою жизнь!\r\nПошли мне, господи, смерть!\" Я посидел с полчасика около Машеньки и прочитал ей наставление.\r\nПостращал. Праведные, говорю, на том свете пойдут в рай, а ты в геенну огненную, заодно со всеми блудницами.\r\n.. Не противься мужу, иди ему в ноги поклонись. А она ни словечка, даже глазом не моргнула, словно я столбу говорю.\r\nНа другой день Вася заболел, вроде как бы холерой, и к вечеру, слышу, помер. Похоронили. Машенька на кладбище не была, не хотела людям свое бесстыжее лицо и синяки показывать.\r\nИ вскорости пошли по мещанству разговоры, что Вася помер не своей смертью, что извела его Машенька. Дошло до начальства. Васю вырыли, распотрошили и нашли у него в животе мышьяк.\r\nДело было ясное, как пить дать; пришла полиция и забрала Машеньку, а с ней и Кузьму-бессребреника. Посадили в острог. Допрыгалась баба, наказал бог.\r\n.. Месяцев через восемь судили. Сидит, помню, на скамеечке в белом платочке и в сером халатике, а сама худенькая, бледная, остроглазая, смотреть жалко.\r\nПозади солдат с ружьем. Не признавалась. Одни на суде говорили, что она мужа отравила, а другие доказывали, что муж сам с горя отравился.\r\nЯ в свидетелях был. Когда меня спрашивали, я объяснял всё по совести. Ее, говорю, грех. Скрывать нечего, не любила мужа, с характером была...\r\nСудить начали с утра, а к ночи вынесли такое решение: сослать ее в каторгу в Сибирь на 13 лет. После такого решения Машенька потом в нашем остроге месяца три сидела.\r\nЯ ходил к ней и по человечности носил ей чайку, сахарку.\r\nА она, бывало, увидит меня и начнет трястись всем телом, машет руками и бормочет: \"Уйди! Уйди!\" И Кузьку к себе прижимает, словно боится, чтоб я не отнял.\r\nВот, говорю, до чего ты дожила! Эх, Маша, Маша, погибшая душа! Не слушалась меня, когда я учил тебя уму, вот и плачься теперь.\r\nСама, говорю, виновата, себя и вини. Я ей читаю наставление, а она: \"Уйди! Уйди!\" - и жмется с Кузькой к стене и дрожит.\r\nКогда ее от нас в губернию отправляли, я провожать ходил до вокзала и сунул ей в узел рублишку за спасение души.\r\nНо не дошла она до Сибири... В губернии заболела горячкой и померла в остроге.\r\n- Собаке собачья и смерть, - сказал Дюдя.\r\n- Кузьку вернули назад домой... Я подумал, подумал и взял его к себе. Что ж? Хоть и арестантское отродье, а все-таки живая душа, крещеная...\r\nЖалко. Сделаю его приказчиком, а ежели своих детей не будет, то и в купцы выведу. Теперь, как еду куда, беру его с собой: пускай приучается.\r\nПока Матвей Саввич рассказывал, Кузька всё время сидел около ворот на камешке и, подперев обеими руками голову, смотрел на небо; издали в потемках походил он на пенек.\r\n- Кузька, иди спать! - крикнул ему Матвей Саввич.\r\n- Да, уж время, - сказал Дюдя, поднимаясь; он громко зевнул и добавил: - Норовят всё своим умом жить, не слушаются, вот и выходит по-ихнему.\r\nНад двором на небе плыла уже луна; она быстро бежала в одну сторону, а облака под нею в другую; облака уходили дальше, а она всё была видна над двором.\r\nМатвей Саввич помолился на церковь и, пожелав доброй ночи, лег на земле около повозки.\r\nКузька тоже помолился, лег в повозку и укрылся сюртучком; чтобы удобнее было, он намял себе в сене ямочку и согнулся так, что локти его касались коленей.\r\nСо двора видно было, как Дюдя у себя внизу зажег свечку, надел очки и стал в углу с книжкой. Он долго читал и кланялся.\r\nПриезжие уснули. Афанасьевна и Софья подошли к повозке и стали смотреть на Кузьку.\r\n- Спит сиротка, - сказала старуха. - Худенький, тощенький, одни кости. Родной матери нет, и покормить его путем некому.\r\n- Мой Гришутка, должно, годочка на два старше, - сказала Софья. - На заводе в неволе живет, без матери. Хозяин бьет, небось.\r\nКак поглядела я давеча на этого мальчонка, вспомнила про своего Гришутку - сердце мое кровью запеклось.\r\nПрошла минута в молчании.\n - Чай, не помнит матери, - сказала старуха.\n - Где помнить!\n И у Софьи из глаз потекли крупные слезы.\r\n- Калачиком свернулся... - сказала она, всхлипывая и смеясь от умиления и жалости. - Сиротка моя бедная.\r\nКузька вздрогнул и открыл глаза.\r\nОн увидел перед собой некрасивое, сморщенное, заплаканное лицо, рядом с ним - другое, старушечье, беззубое,\r\nс острым подбородком и горбатым носом, а выше них бездонное небо с бегущими облаками и луной, и вскрикнул от ужаса.\r\nСофья тоже вскрикнула; им обоим ответило эхо, и в душном воздухе пронеслось беспокойство; застучал по соседству сторож, залаяла собака.\r\nМатвей Саввич пробормотал что-то во сне и повернулся на другой бок.\r\nПоздно вечером, когда уже спали и Дюдя, и старуха, и соседний сторож, Софья вышла за ворота и села на лавочку. Ей было душно, и от слез разболелась голова.\r\nУлица была широкая и длинная; направо версты две, налево столько же, и конца ей не видно. Луна уже ушла от двора и стояла за церковью.\r\nОдна сторона улицы была залита лунным светом, а другая чернела от теней;\r\nдлинные тени тополей и скворешен тянулись через всю улицу, а тень от церкви, черная и страшная, легла широко и захватила ворота Дюди и половину дома.\r\nБыло безлюдно и тихо. С конца улицы изредка доносилась едва слышная музыка; должно быть, это Алёшка играл на своей гармонике.\r\nВ тени около церковной ограды кто-то ходил, и нельзя было разобрать, человек это или корова, или, быть может, никого не было, и только большая птица шуршала в деревьях.\r\nНо вот из тени вышла одна фигура, остановилась и сказала что-то мужским голосом, потом скрылась в переулке около церкви.\r\nНемного погодя, саженях в двух от ворот, показалась еще фигура; она шла от церкви прямо к воротам и, увидев на лавочке Софью, остановилась.\r\n- Варвара, ты, что ли? - спросила Софья.\n - А хоть бы и я.\r\nЭто была Варвара. Она минуту постояла, потом подошла к лавочке и села.\n - Ты где ходила? - спросила Софья.\n Варвара ничего не ответила.\r\n- Не нагуляла бы ты себе, молодайка, какого горя, - сказала Софья. - Слыхала, как Машеньку и ногами, и вожжами? Тебе бы, гляди, того не было.\r\n- А пускай.\n Варвара засмеялась в платок и сказала шёпотом:\n - С поповичем сейчас гуляла.\n - Болтаешь.\n - Ей-богу.\n - Грех! - шепнула Софья.\r\n- А пускай... Чего жалеть? Грех, так грех, а лучше пускай гром убьет, чем такая жизнь. Я молодая, здоровая, а муж у меня горбатый, постылый, крутой, хуже Дюди проклятого.\r\nВ девках жила, куска не доедала, босая ходила и ушла от тех злыдней, польстилась на Алёшкино богатство и попала в неволю,\r\nкак рыба в вершу, и легче мне было бы с гадюкой спать, чем с этим Алёшкой паршивым.\r\nА твоя жизнь? Не глядели б мои глаза. Твой Федор прогнал тебя с завода к отцу, а сам себе другую завел; мальчишку у тебя отняли и в неволю отдали.\r\nРаботаешь ты, словно лошадь, и доброго слова не слышишь. Лучше весь свой век в девках маяться, лучше с поповичей полтинники брать, милостыню собирать, лучше в колодезь головой...\r\n- Грех! - опять шепнула Софья.\n - А пускай.\r\nГде-то за церковью опять запели печальную песню те же самые три голоса: два тенора и бас. И опять нельзя было разобрать слов.\n - Полуношники... - засмеялась Варвара.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Герцен А", "role": "user" }, { "content": "- Ваше платье, - (Отвечал я, - скажет вам, по каким соображениям я не должен был привезти ее, примите это с моей стороны за знак уважения и деликатности.\r\n- Мало вы знаете нашу терпимость и нашу любовь, мы можем скорбеть о заблуждении, молиться об исправлении, желать его и во всяком случае любить человека.\r\nМы расстались.\n Он не забыл ни книги, ни моего ответа и дня через три написал ко мне следующее письмо по-французски:\r\nПозвольте мне лучше успокоить вас насчет вашего страха о будущности людей, любящих созерцательную жизнь.\r\nНаука не есть учение или доктрина, и потому она не может сделаться ни правительством, ни указом, ни гонением. Вы, верно, хотели сказать о торжестве социальных идей, свободы.\r\nВ таком случае возьмите страну самую «материальную» и самую свободную - Англию.\r\nЛюди созерцательные, так, как утописты, находят в ней угол для тихой думы и трибуну для проповеди. А еще Англия, монархическая и протестантская, далека от полной терпимости.\r\nИ чего же бояться? Неужели шума колес, подвозящих хлеб насущный толпе голодной и полуодетой? Не запрещают же у нас, для того чтоб не беспокоить лирическую негу, молотить хлеб. (374)\r\nСозерцательные натуры будут всегда, везде; им будет привольнее в думах и тиши, пусть ищут они себе тогда тихого места; кто их будет беспокоить, кто звать, кто преследовать?\r\nИх ни гнать, ни поддерживать никто не будет.\r\nЯ полагаю, что несправедливо бояться улучшения жизни масс, потому что производство этого улучшения может обеспокоить слух лиц,\r\nне хотящих слышать ничего внешнего Тут даже самоотвержения никто не просит, ни милости, ни жертвы.\r\nЕсли на торгу шумно, не торг перенесть следует, а отойти от него. Но журналы всюду идут следом, - кто же из созерцательных натур зависит от premier-Pans или premier-Londres? 95\r\nВот видите, если вместо свободы восторжествует антиматериальное начало и монархический принцип, тогда укажите нам место,\r\nгде нас не то что не будут беспокоить, а где нас не будут вешать, жечь, сажать на кол - как это теперь отчасти делается в Риме и Милане, во Франции и России.\r\nКому же следует бояться? Оно, конечно, смерть не важна sub specie aeternitatis 96, да ведь с этой точки зрения и все остальное не важно.\r\nПростите мне, п. с., откровенное противуречие вашим словам и подумайте, что мне было невозможно иначе отвечать.\r\nДушевно желаю, чтоб вы хорошо совершили ваше путешествие в Ирландию».\n Этим и окончилась наша переписка.\r\nПрошло два года.\r\nСерая мгла европейского горизонта зарделась заревом Крымской войны, мгла от него стала еще черней, и вдруг середь кровавых вестей, походов и осад читаю я в газетах,\r\nчто там-то, в Ирландии, отдан под суд rйvйrend Father Wladimir Petcherine, native of Russia 97 за публичное сожжение на площади протестантской библии*.\r\nГордый британский судья, взяв в расчет безумный поступок и то, что виноватый - русский,\r\nа Анг(375)лия с Россией в войне, ограничился отеческим наставлением вести себя впредь на улицах благопристойно…\r\nНеужели ему легки эти вериги… или он часто снимает граненую шапку и ставит ее устало на стол?\n\n И. ГОЛОВИН\r\nНесколько дней после обыска у меня и захвата моих бумаг, во время июньской битвы, явился ко мне в первый раз И.\r\nГоловин - до того известный мне по бездарным сочинениям своим и по чрезвычайно дурной репутации сварливого и дерзкого человека, которую он себе сделал.\r\nОн был у Ламорисиера, хлопотал, без малейшей просьбы с моей стороны, о моих бумагах,\r\nничего не сделал и пришел ко мне пожать скромные лавры благодарности и, пользуясь тем, втеснить мне свое знакомство.\r\nЯ сказал Ламорисиеру: «Генерал, стыдно надоедать русским республиканцам и оставлять в покое агентов русского правительства». - «А вы знаете их?» - спросил меня Ламорисиер.\r\n«Кто их не знает!» - «Nommez les, nommez les» 98. - «Ну, да Яков Толстой и генерал Жомини».\r\n- «Завтра же велю у них сделать обыск». - «Да будто Жомини русский агент?» - спросил я. «Ха, ха, ха! Это мы увидим теперь».\r\nВот вам человек.\r\nРубикон был перейден, и, что я ни делал, чтобы воздержать дружбу Головина, а главное, его посещения, - все было тщетно.\r\nОн раза два в неделю приходил к нам, и нравственный уровень нашего уголка тотчас понижался - начинались ссоры, сплетни, личности.\r\nЛет пять спустя, когда Головин хотел меня додразнить до драки, он говорил, что я его боюсь; говоря это, он, конечно, не подозревал, как давно я его боялся до лондонской ссоры.\r\nЕще в России я слышал об его бестактности, о нецеремонности в денежных отношениях.\r\nШевырев, возвратившись из Парижа, рассказывал о процессе Головина с лакеем, с которым он подрался, и ставил это на счет нас, западников, к числу которых причислял Головина.\r\nЯ Ше(376)выреву заметил, что Запад следует винить только в том, что они дрались, потому что на Востоке Головин просто бы поколотил слугу и никто не говорил бы об этом.\r\nЗабытое теперь содержание его сочинений о России еще менее располагало к знакомству с ним.\r\nФранцузская риторика, либерализм Роттековой школы, pеle-mеle 99 разбросанные анекдоты, сентенции, постоянные личности и никакой логики, никакого взгляда, никакой связи.\r\nПогодин писал рубленой прозой - а Головин думал рублеными мыслями.\r\nЯ миновал его знакомство донельзя. Ссора его с Бакуниным помогла мне. Головин поместил в каком-то журнале дворянски-либеральную статейку, в которой помянул его.\r\nБакунин объявил, что ни с русским дворянством, ни с Головиным ничего общего не имеет.\r\nМы видели, что далее Июньских дней я не пролавировал в моем почетном незнакомстве.\r\nКаждый день доказывал мне, как я был прав.\r\nВ Головине соединилось все ненавистное нам в русском офицере, в русском помещике, с бездною мелких западных недостатков,\r\nи это без всякого примирения, смягчения, без выкупа, без какой-нибудь эксцентричности, каких-нибудь талантов или комизмов.\r\nЕго наружность vulgar, провокантная и оскорбительная, принадлежит, как чекан, целому слою людей,\r\nкочующих с картами и без карт по минеральным водам и большим столицам, вечно хорошо обедающих, которых все знают, о которых все знают.\r\nкроме двух вещей: чем они живут и зачем они живут.\r\nГоловин - русский офицер, французский bretteur, hвbleur 100, английский свиндлер 101, немецкий юнкер и наш отечественный Ноздрев, Хлестаков in partibus infigelium 102.\r\nЗачем он покинул Россию, что он делал на Западе, - он, так хорошо шедший в офицерское общество своих братии, им же самим описанных?\r\nСорвавшись с родных полей, он не нашел центра тяжести.\r\nКончив курс в Дерптском университете, Головин был записан в канцелярию Нессельроде. Нессельроде ему заметил, что у него почерк плох, Головин обиделся и уехал в Париж.\r\nКогда его (377) потребовали оттуда, он отвечал, что не может еще возвратиться, потому что не кончил своего «каллиграфического образования».\r\nПотом он издал свою компиляцию «La Russie sous Nicolas» 103, в которой обидел пуще всего Николая тем, что сказал, что он нет пишет се.\r\nЕму велели ехать в Россию - он не поехал.\r\nБратья 104 его воспользовались этим, чтобы посадить его на Антониеву пищу - они посылали ему гораздо меньше денег, чем следовало. Вот и вся драма.\r\nУ этого человека не было ни тени художественного такта, ни тени эстетической потребности, никакого научного запроса, никакого серьезного занятия.\r\nЕго поэзия была обращена на него самого, он любил позировать, хранить apparence 105;\r\nпривычки дурно воспитанного барича средней руки остались в нем на всю жизнь, спокойно сжились с кочевым фуражированием полуизгнанника и полубогемы.\r\nРаз в Турине я застал его в воротах Hфtel Feder с хлыстиком в руке… Перед ним стоял савояр 106,\r\nполунагой и босой мальчик лет двенадцати, Головин бросал ему гроши и за всякий грош стегал его по ногам;\r\nсавояр подпрыгивал, показывая, что очень больно, и просил еще.\r\nГоловин хохотал и бросал грош.\r\nЯ не думаю, чтоб он больно стегал, но все же стегал - и это могло его забавлять? После Парижа мы встретились сначала в Женеве, потом в Ницце.\r\nОн был тоже выслан из Франции и находился в очень незавидном положении 107, Ему решительно (378) нечем было жить, несмотря на тогдашнюю.\r\nбаснословную дешевизну в Ницце… Как часто и горячо я желал, чтоб Головин получил наследство или женился бы на богатой… Это бы мне развязало руки.\r\nИз Ниццы он уехал в Бельгию, оттуда его прогнали; он отправился в Лондон и там натур ализировался, смело прибавив к своей фамилии титул князя Ховры, на который не имел права.\r\nАнглийским подданным он возвратился в Турин и стал издавать какой-то журнал. В нем он додразнил министров до того, что они выслали его.\r\nГоловин стал под покровительство английского посольства. Посол отказал ему - и он снова поплыл в Лондон.\r\nЗдесь в роли рыцаря индустрии, числящегося по революции, он без успеха старался примкнуть к разным политическим кругам, знакомился со всеми на свете и печатал невообразимый вздор.\r\nВ конце ноября 1853 Вор цель зашел ко мне с приглашением сказать что-нибудь на польской годовщине.\r\nВзошел Головин, смекнув, в чем дело, тотчас атаковал Ворцеля вопросом - «может ли и он сказать речь?»\r\nВорцелю было неприятно, мне вдвое, но тем не меньше он ему ответил:\r\n- Мы приглашаем всех и будем очень рады; но чтоб митинг имел единство, надобно нам знать а peu prиs 108, кто что хочет сказать. Мы собираемся тогда-то, приходите к нам потолковать.\r\nГоловин, разумеется, принял предложение. А Ворцель, уходя, сказал мне, качая головой, в передней:\n - Что за нелегкое принесло его!\r\nС тяжелым сердцем пошел я на приуготовительное собрание; я предчувствовал, что дело не обойдется без скандала. Мы не были там пяти минут, как мое предчувствие оправдалось.\r\nПосле двух-трех отрывистых генеральских слов Головин вдруг обратился к Ледрю-Роллену;\r\nсначала напомнил, что они где-то встречались, чего Лед-рю-Роллен все-таки не вспомнил,\r\nпотом ни к селу ни к городу стал ему доказывать, что постоянно раздражать (379) Наполеона - ошибка,\r\nчто политичнее было бы его щадить для польского дела… Ледрю-Роллен изменился в лице, но Головин продолжал, что Наполеон один может выручить Польшу, и прочее.\r\n«Это, - добавил он, - не только мое личное мнение; теперь Маццини и Кошут это поняли и всеми силами стараются сблизиться с Наполеоном».\r\n- Как же вы можете верить таким нелепостям? - спросил его Ледрю-Роллен вне себя от волнения.\n - Я слышал…\r\n- От кого? От каких-нибудь шпионов, честный человек не мог вам этого говорить.\r\nГоспода, я Кошута лично не знаю, но все же уверен, что это не так;\r\nчто же касается до моего друга Маццини, я смело беру на себя отвечать за него,\r\nчто он никогда не думал о такой уступке, которая была бы страшным бедствием и вместе с тем изменою всей религии его.\r\n- Да… да… само собой разумеется, - говорили с разных сторон, ясно было, что слова Головина рассердили всех. Ледрю-Роллен вдруг повернулся к Ворцелю и сказал ему:\r\n- Вот видите, мои опасения были не напрасны; состав вашего митинга слишком разнообразен, чтоб в нем не заявились мнения, которые я не могу ни принять, ни да же слушать.\r\nПозвольте мне удалиться и отказаться от чести говорить двадцать девятого числа речь.\r\nОн встал.\r\nНо Ворцель, останавливая его, заметил, что комитет, предпринявший дело митинга, избрал его своим председателем и что в этом качестве он должен просить Ледрю-Роллена остаться,\r\nпока он спросит своих товарищей, хотят ли они после сказанного допустить речь Головина и потерять содействие Ледрю-Роллена, или наоборот.\r\nЗатем Ворцель обратился к членам Централизации. Результат был несомненен. Головин его очень хорошо предвидел и потому, не дожидаясь ответа, встал и высокомерно бросил Ледрю-Роллену: /\r\n- Я уступаю вам честь и место и сам отказываюсь от своего намерения сказать речь двадцать девятого ноября.\r\nПосле чего он, доблестно и тяжело ступая, вышел вон. Чтоб разом кончить дело, Ворцель предложил мне прочесть или сказать, в чем будет состоять моя речь. (380)\r\nНа другой день был митинг - один из последних блестящих польских митингов, он удался, народу было бездна,\r\nя пришел часов в восемь, - все уже было занято, и я с трудом пробирался на эстраду, приготовленную для бюро.\r\n- Я вас везде ищу, - сказал мне d-r Дараш. - Вас ждет в боковой комнате Ледрю-Роллен и непременно хочет с вами поговорить до митинга.\r\n- Что случилось?\n - Да все этот шалопай Г. Я пошел к Ледрю-Роллену. Он был рассержен и был прав.\r\n- Посмотрите, - сказал он мне, - что этот негодяй прислал мне за записку четверть часа до того, как мне ехать сюда.\r\n- Я за него не отвечаю, - сказал я, развертывая записку.\n - Без сомнения, но я хочу, чтоб вы знали, кто он такой.\r\nЗаписка была груба, глупа. Он и тут фанфаронством хотел покрыть fiasco 109.\r\nОн писал Ледрю-Роллену, что если у него нет французской учтивости, то пусть он покажет, что не лишен французской храбрости.\r\n- Я его всегда знал за беспокойного и дерзкого человека, но этого я не ожидал, - сказал я, отдавая записку. - Что же вы намерены делать?\r\n- Дать ему такой урок, которого он долго не забудет.\r\nЯ здесь всенародно на митинге сорву маску с этого aventurier 110, я расскажу о нашем разговоре, сошлюсь на вас,\r\nкак на свидетеля, и притом русского, и прочту его записку - а потом увидим… я не привык глотать такие конфеты.\r\n«Дело скверное, - подумал я, - Головин со своей весьма подозрительной репутацией окончательно погибнет.\r\nЕму один путь спасенья будет - дуэль. Этой дуэли нельзя допустить, потому что Ледрю-Роллен совершенно прав и ничего обидного не сделал.\r\nВ его положении нельзя же было драться со всяким встречным. И что за безобразие - на польском митинге одного русского эмигранта затопчут в грязь, а другой поможет». (381)\r\n- Да нельзя ли отложить?\n - Чтоб потерять такой случай?\n Я еще постарался остановить дело, ввернувши предложение суда, jury dhonneur 111 - все удавалось плохо.\r\n…Затем мы вышли на эстраду и были встречены френетическим 112 рукоплесканием. Рукоплескания и шум толпы, как известно, пьянят, - я забыл о Головине и думал о своей речи.\r\nОб речи я говорил в другом месте. Самое появление мое на трибуне было встречено с величайшим сочувствием поляками, французами и итальянцами.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "Они с презрением смотрели на легкомыслие массы и молчали про себя.\r\nОдним словом, в той же мере как прежде возносили Куликова и А-ва, так теперь унижали их, даже с наслаждением унижали. Точно они всех чем-то обидели.\r\nРассказывали с презрительным видом, что им есть очень захотелось, что они не вынесли голоду и пошли в деревню к мужикам просить хлеба.\r\nЭто уже была последняя степень унижения для бродяги. Впрочем, эти рассказы были неверны. Беглецов выследили; они скрылись в лесу; окружили лес со всех сторон народом.\r\nТе, видя, что нет возможности спастись, сдались. Больше им ничего не оставалось делать.\r\nНо когда их повечеру действительно привезли, связанных по рукам и по ногам, с жандармами, вся каторга высыпала к палям смотреть, что с ними будут делать.\r\nРазумеется, ничего не увидали, кроме майорского и комендантского экипажа у кордегардии.\r\nБеглецов посадили в секретную, заковали и назавтра же отдали под суд. Насмешки и презрение арестантов вскоре упали сами собою.\r\nУзнали дело подробнее, узнали, что нечего было больше и делать, как сдаться, и все стали сердечно следить за ходом дела в суде.\r\n- Пробуравят тысячу, - говорили одни.\n - Куда тысячу! - говорили другие, - забьют. А-ву, пожалуй, тысячу, а того забьют, потому, братец ты мой, особого отделения.\r\nОднако ж не угадали. А-ву вышло всего пятьсот; взяли во внимание его удовлетворительное прежнее поведение и первый проступок. Куликову дали, кажется, полторы тысячи.\r\nНаказывали довольно милосердно. Они, как люди толковые, никого перед судом не запутали, говорили ясно, точно, говорил, что прямо бежали из крепости, не заходя никуда.\r\nВсех больше мне было жаль Коллера: он все потерял, последние надежды свои, прошел больше всех, кажется две тысячи, и отправлен был куда-то арестантом, только не в наш острог.\r\nА-ва наказали слабо, жалеючи; помогали этому лекаря.\r\nНо он куражился и громко говорил в госпитале, что уж теперь он на все пошел, на все готов и не то еще сделает.\r\nКуликов вел себя по-всегдашнему, то есть солидно, прилично, и, воротясь после наказания в острог, смотрел так, как будто никогда из него отлучался.\r\nНо не так смотрели на него арестанты:\r\nнесмотря на то что Куликов всегда и везде умел поддержать себя, арестанты в душе как-то перестали уважать его, как-то более запанибрата стали с ним обходиться.\r\nОдним словом, с этого побега слава Куликова сильно померкла. Успех так много значит между людьми...\r\nX \n ВЫХОД ИЗ КАТОРГИ\r\nВсе это случилось уже в последний год моей каторги.\r\nЭтот последний год почти так же памятен мне, как и первый, особенно самое последнее время в остроге. Но что говорить о подробностях.\r\nПомню только, что в этот год, несмотря на все мое нетерпение поскорей кончить срок, мне было легче жить, чем во все предыдущие годы ссылки.\r\nВо-первых, между арестантами у меня было уже много друзей и приятелей, окончательно решивших, что я хороший человек. Многие из них мне были преданны и искренно любили меня.\r\nПионер чуть не заплакал, провожая меня и товарища моего из острога, и когда мы потом, уже по выходе,\r\nеще целый месяц жили в этом городе, в одном казенном здании, он почти каждый день заходил к нам, так только, чтоб поглядеть на нас.\r\nБыли, однако, и личности суровые и неприветливые до конца, которым, кажется, тяжело было сказать со мной слово - бог знает от чего.\r\nКазалось, между нами стояла какая-то перегородка. Фельдшер, молодой и добрый малый, немного излишне занятый своею\r\nВ последнее время я вообще имел больше льгот, чем во все время каторги. В том городе между служащими военными у меня оказались знакомые и даже давнишние школьные товарищи.\r\nЯ возобновил с ними сношения. Через них я мог иметь больше денег, мог писать на родину и даже мог иметь книги.\r\nУже несколько лет как я не читал ни одной книги, и трудно отдать отчет о том странном и вместе волнующем впечатлении, которое произвела во мне первая прочитанная мною в остроге книга.\r\nПомню, я начал читать ее с вечера, когда заперли казарму, и прочитал всю ночь до зари.\r\nЭто был нумер одного журнала.\r\nТочно весть с того света прилетела ко мне; прежняя жизнь вся ярко и светло восстала передо мной, и я старался угадать по прочитанному: много ль я отстал от этой жизни?\r\nмного ль прожили они там без меня, что их теперь волнует, какие вопросы их теперь занимают?\r\nЯ придирался к словам, читал между строчками, старался находить таинственный смысл, намеки на прежнее;\r\nотыскивал следы того, что прежде, в мое время, волновало людей, и как грустно мне было теперь на деле сознать, до какой степени я был чужой в новой жизни, стал ломтем отрезанным.\r\nНадо было привыкать к новому, знакомиться с новым поколеньем. Особенно бросался я на статью, под которой находил имя знакомого, близкого прежде человека...\r\nНо уже звучали и новые имена: явились новые деятели, и я с жадностью спешил с ними познакомиться и досадовал, что у меня так мало книг в виду и что так трудно добираться до них.\r\nПрежде же, при прежнем плац-майоре, даже опасно было носить книги в каторгу. В случае обыска были бы непременно запросы: \"Откуда книги? где взял? Стало быть, имеешь сношения?.\r\n.\" А что мог я отвечать на такие запросы? И потому, живя без книг, я поневоле углублялся в самого себя, задавал себе вопросы, старался разрешить их, мучился им иногда.\r\n.. Но ведь всего этого так не перескажешь!..\r\nПоступил я в острог зимой и потому зимой же должен был выйти на волю, в то самое число месяца, в которое прибыл.\r\nС каким нетерпением я ждал зимы, с каким наслаждением смотрел в конце лета, как вянет лист на дереве и блекнет трава в степи.\r\nНо вот уже и прошло лето, завыл осенний ветер; вот уже начал порхать первый снег...\r\nНастала наконец эта зима, давно ожидаемая! Сердце мое начинало подчас глухо и крепко биться от великого предчувствия свободы.\r\nНо странное дело: чем больше истекало время и чем ближе подходил срок, тем терпеливее и терпеливее я становился.\r\nОколо самых последних дней я даже удивился и попрекнул себя: мне показалось, что я стал совершенно хладнокровен и равнодушен.\r\nМногие встречавшиеся мне на дворе в шабашное время арестанты заговаривали со мной, поздравляли меня:\r\n- Вот выйдете, батюшка Александр Петрович, на слободу, скоро, скоро. Оставите нас одних, бобылей.\r\n- А что, Мартынов, вам-то скоро ли? - отвечаю я.\n - Мне-то! ну, да уж что! Лет семь еще и я промаюсь...\r\nИ вздохнет про себя, остановится, посмотрит рассеянно, точно заглядывая в будущее...\r\nДа, многие искренно и радостно поздравляли меня. Мне казалось, что и все как будто стали со мной обращаться приветливее.\r\nЯ, видимо, становился им уже не свой; они уже прощались со мной.\r\nК-чинский, поляк из дворян, тихий и кроткий молодой человек, тоже, как и я, любил много ходить в шабашное время по двору.\r\nОн думал чистым воздухом и моционом сохранить свое здоровье и наверстать весь вред душных казарменных ночей.\r\n\"Я с нетерпением жду вашего выхода, - сказал он мне с улыбкою, встретясь однажды со мной на прогулке, - вы выйдете, и уж я буду знать тогда, что мне ровно год остается до выхода\".\r\nЗамечу здесь мимоходом, что вследствие мечтательности и долгой отвычки свобода казалась у нас в остроге как-то свободнее настоящей свободы,\r\nто есть той, которая есть в самом деле, в действительности.\r\nАрестанты преувеличивали понятие о действительной свободе, и это так естественно, так свойственно всякому арестанту.\r\nКакой-нибудь оборванный офицерский денщик считался у нас чуть не королем,\r\nчуть не идеалом свободного человека сравнительно с арестантами, оттого что он ходил небритый, без кандалов и без конвоя.\r\nНакануне самого последнего дня, в сумерки, я обошел в последний раз около паль весь наш острог.\r\nСколько тысяч раз я обошел эти пали во все эти годы! Здесь за казармами скитался я в первый год моей каторги один, сиротливый, убитый.\r\nПомню, как я считал тогда, сколько тысяч дней мне остается.\r\nГосподи, как давно это было! Вот здесь, в этом углу, проживал в плену наш орел; вот здесь встречал меня часто Петров.\r\nОн и теперь не отставал от меня. Подбежит и, как бы угадывая мысли мои, молча идет подле меня и точно про себя чему-то удивляется.\r\nМысленно прощался я с этими почернелыми бревенчатыми срубами наших казарм. Как неприветливо поразили они меня тогда, в первое время.\r\nДолжно быть, и они теперь постарели против тогдашнего; но мне это было неприметно.\r\nИ сколько в этих стенах погребено напрасно молодости, сколько великих сил погибло здесь даром! Ведь надо уж все сказать: ведь этот народ необыкновенный был народ.\r\nВедь это, может быть, и есть самый даровитый, самый сильный народ из всего народа нашего. Но погибли даром могучие силы, погибли ненормально, незаконно, безвозвратно. А кто виноват?\r\nТо-то, кто виноват?\r\nНа другое утро рано, еще перед выходом на работу, когда только еще начинало светать, обошел я все казармы, чтоб попрощаться со всеми арестантами.\r\nМного мозолистых, сильных рук протянулось ко мне приветливо. Иные жали их совсем по-товарищески, но таких было немного.\r\nДругие уже очень хорошо понимали, что я сейчас стану совсем другой человек, чем они.\r\nЗнали, что у меня в городе есть знакомство, что я тотчас же отправляюсь отсюда к господам и рядом сяду с этими господами как ровный.\r\nОни это понимали и прощались со мной хоть и приветливо, хоть и ласково, но далеко не как с товарищем, а будто с барином.\r\nИные отвертывались от меня и сурово не отвечали на мое прощание. Некоторые посмотрели даже с какою-то ненавистью.\r\nПробил барабан, и все отправились на работу, а я остался дома. Сушилов в это утро встал чуть не раньше всех и из всех сил хлопотал, чтоб успеть приготовить мне чай.\r\nБедный Сушилов! он заплакал, когда я подарил ему мои арестантские обноски, рубашки, подкандальники и несколько денег.\r\n\"Мне не это, не это! - говорил он, через силу сдерживая свои дрожавшие губы, - мне вас-то каково потерять, Александр Петрович?\r\nна кого без вас-то я здесь останусь!\" В последний раз простились мы и с Акимом Акимычем.\r\n- Вот и вам скоро! - сказал я ему.\n - Мне долго-с, мне еще очень долго здесь быть-с, - бормотал он, пожимая мою руку. Я бросился ему на шею, и мы поцеловались.\r\nМинут десять спустя после выхода арестантов вышли и мы из острога, чтоб никогда в него не возвращаться, - я и мой товарищ, с которым я прибыл.\r\nНадо было идти прямо в кузницу, чтоб расковать кандалы. Но уже конвойный с ружьем не сопровождал нас: мы пошли с унтер-офицером.\r\nРасковывали нас наши же арестанты, в инженерной мастерской. Я подождал, покамест раскуют товарища, а потом подошел и сам к наковальне.\r\nКузнецы обернули меня спиной к себе, подняли сзади мою ногу, положили на наковальню... Они суетились, хотели сделать ловчее, лучше.\r\n- Заклепку-то, заклепку-то повороти перво-наперво!.. - командовал старший, - установь ее, вот так, ладно... Бей теперь молотом...\r\nКандалы упали. Я поднял их... Мне хотелось подержать их в руке, взглянуть на них в последний раз. Точно я дивился теперь, что они сейчас были на моих же ногах.\r\n- Ну, с богом! с богом! - говорили арестанты отрывистыми, грубыми, но как будто чем-то довольными голосами.\r\nДа, с богом! Свобода, новая жизнь, воскресенье из мертвых... Экая славная минута!\r\n--------------------------------------------------------------------------- Впервые печатались в газете \"Русский мир\" (первые 4 главы, сентябрь 1860 г.\r\n- январь 1861 г.). Полностью впервые опубликованы в журнале \"Время\", апрель 1861 г.\r\n- декабрь 1862 г.). Воспроизводится по изданию 1875 г. (последнее при жизни автора) с исправлением опечаток по предыдущим изданиям.\r\nТекст главы VIII, не вошедшей в издание 1875 г., печатается по изданию 1865 г", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Чехов А", "role": "user" }, { "content": "- Вы думаете? Утешаете вы или серьезно?\n - Честное слово, серьезно. Возьмите-ка, почитайте!\r\nОвчинников взял с полки книгу и, пропуская страшные места, стал читать Нилову главу о водобоязни.\r\n- Стало быть, вы напрасно беспокоитесь, - сказал он, кончив чтение. - Ко всему этому прибавьте еще, что нам с вами неизвестно, был ли то бешеный волк или здоровый.\r\n- М-да... - согласился Нилов, улыбаясь. - Теперь понятно, конечно... Стало быть, всё это чепуха?\r\n- Разумеется, чепуха.\r\n- Ну, спасибо, родной... - засмеялся Нилов, весело потирая руки. - Теперь, умница вы этакий, я покоен... Я доволен и даже счастлив, ей-богу... Нет, честное слово... даже.\r\nНилов обнял Овчинникова и поцеловал его три раза. Потом на него напал мальчишеский задор, к которому так склонны добродушные, физически сильные люди.\r\nОн схватил со стола подкову и хотел ее разогнуть, но, обессилев от радости и от боли в плече, он ничего не мог сделать;\r\nограничился только тем, что обнял доктора левою рукой ниже талии, поднял его и пронес на плече из кабинета в столовую.\r\nВышел он от Овчинникова веселый, радостный, и казалось даже, что с ним вместе радовались и слезинки, блестевшие на его широкой черной бороде.\r\nСпускаясь вниз по ступеням, он засмеялся басом и потряс перила крыльца с такой силой, что одна балясина выскочила и всё крыльцо затрепетало под ногами Овчинникова.\r\n\"Какой богатырь! - думал Овчинников, с умилением глядя на его большую спину. - Какой молодец!\"\r\nСевши в коляску, Нилов опять стал с самого начала и с большими подробностями рассказывать о том, как он на плотине боролся с волком.\r\n- Была игра! - кончил он, весело смеясь. - Будет о чем вспомнить в старости. Погоняй, Тришка!\n\n\n В ПАРИЖ!\r\nСекретарь земской управы Грязнов и учитель уездного училища Лампадкин однажды под вечер возвращались с именин полицейского надзирателя Вонючкина.\r\nИдя под руку, они вместе очень походили на букву \"Ю\".\r\nГрязнов тонок, высок и жилист, одет в обтяжку и похож на палку, а Лампадкин толст, мясист, одет во всё широкое и напоминает ноль. Оба были навеселе и слегка пошатывались.\r\n- Рекомендована новая грамматика Грота, - бормотал Лампадкин, всхлипывая своими полными грязи калошами.\r\n- Грот доказывает ту теорию, что имена прилагательные в родительном падеже единственного числа мужеского рода имеют не аго, а ого.\r\n.. Вот тут и понимай! Вчера Перхоткина без обеда за ого в слове золотого оставил, а завтра, значит, должен буду перед ним глазами лупать... Стыд! Срам!\r\nНо Грязнов не слушал ученых разговоров педагога. Всё его внимание было обращено на грязный мостик перед трактиром Ширяева, где на этот раз происходило маленькое недоразумение.\r\nДюжины две обывательских собак, сомкнувшись цепью, окружали черную шершавую дворняжку и наполняли воздух протяжным, победным лаем.\r\nДворняжка вертелась, как на иголках, скалила на врагов зубы и старалась поджать как можно дальше под живот свой ощипанный хвост.\r\nСлучай не важный, но секретарь управы принадлежит к числу тех восприимчивых, легко воспламеняющихся натур, которые не могут равнодушно видеть, если кто ссорится или дерется.\r\nПоравнявшись с группой собак, он не утерпел, чтобы не вмешаться.\r\n- Рви его! Куси, анафему! Фюйть! - начал он рычать и подсвистывать, примыкая к собачьей цепи. - Рррр... Так его! Жарь!\r\nИ, чтобы еще больше раззадорить собак, он нагнулся и дернул дворняжку за заднюю ногу. Та взвизгнула и, прежде чем Грязнов успел поднять руку, укусила его за палец.\r\nТотчас же, словно испугавшись своей смелости, она перепрыгнула через цепь, мимоходом цапнула Лампадкина за икру и побежала вдоль по улице. Собаки за ней...\r\n- Ах, ты, шут! - закричал ей вслед Грязнов, потрясая пальцем. - Чтоб тебя раздавило, чёртова тварь! Лови! Бей!\r\n- Лови! - раздались голоса, мешаясь со свистками. - Гони! Бей! Братцы, бешеная! Хвост поджала и морду вниз держит! Самая она и есть бешеная! Тю!\r\nПриятели дождались, когда собаки скрылись из виду, взялись под руки и пошли дальше. Придя домой (педагог за 7 руб.\r\nв месяц жил и столовался у секретаря), они уже забыли историю с дворняжкой... Сняв грязные брюки и развесив их для просушки на дверях, они занялись чаепитием.\r\nНастроение духа у обоих было отменное, философски-благодушное...\r\nНо часа через полтора, когда они с теткой, свояченицей и с четырьмя сестрами Грязнова сидели за столом и играли в фофана,\r\nвдруг неожиданно явился уездный врач Каташкин и несколько нарушил их покой.\r\n- Ничего, ничего... я не дама! - начал пришедший, видя, как секретарь и педагог стараются скрыть под столом свои невыразимые и босые ноги.\r\n- Меня, господа, к вам прислали! Говорят, что вас обоих укусила собака!\r\n- Как же, как же... укусила, - сказал Грязнов, ухмыляясь во всё лицо. - Очень приятно! Садитесь, Митрий Фомич! Давно не видались, побей меня бог.\r\n.. Чаю не хотите ли? Глаша, водочку принеси! Вы чем закусывать будете: редькой или колбасой?\r\n- Говорят, что собака бешеная! - продолжая доктор, встревоженно глядя на приятелей.\r\n- Бешеная она или нет, но все-таки нельзя относиться так небрежно. Чем чёрт не шутит? Покажите-ка, где она вас укусила?\r\n- А, да наплюйте! - махнул рукой секретарь. - Укусила чуть-чуть... за палец... От этого не сбесишься.\r\n.. Может, вы пиво пить будете? Глашка, беги к жидовке и скажи, чтоб в долг две бутылки пива дала!\r\nКаташкин сел и, насколько у него хватало силы перекричать пьяных, начал пугать их водобоязнью... Те сначала ломались и бравировали, но потом струсили и показали ему укушенные места.\r\nДоктор осмотрел раны, прижег их ляписом и ушел. После этого приятели легли спать и долго спорили о том, из чего делается ляпис.\r\nНа другой день утром Грязнов сидел на самой верхушке высокого тополя и привязывал там скворечню. Лампадкин стоял внизу под деревом и держал молоток и веревочки.\r\nСадик секретаря был еще весь в снегу, но от каждой веточки и мокрой коры деревьев так и веяло весной.\r\n- Грот доказывает еще ту теорию, - бормотал педагог, - что ворота не среднего рода, а мужеского. Гм...\r\nЗначит, писать нужно не красныя ворота, а красные... Ну, это пусть он оближется! Скорей в отставку подам, чем изменю насчет ворот свои убеждения.\r\nИ педагог раскрыл уже рот и величественно поднял вверх молоток, чтобы начать громить ученых академиков,\r\nкак в это время скрипнула садовая калитка, и в сад нежданно-негаданно, словно черт из люка, вошел уездный предводитель Позвоночников.\r\nУвидев его, Лампадкин от изумления побледнел и выронил молоток.\r\n- Здравствуйте, милейший! - обратился к нему предводитель. - Ну, как ваше здоровье? Говорят, что вас и Грязнова вчера бешеная собака искусала!\r\n- Может, она вовсе не бешеная! - пробормотал с верхушки тополя Грязнов. - Одни только бабьи разговоры!\r\n- Может быть; а может быть, и бешеная! - сказал предводитель. - Так ведь нельзя рассуждать... На всякий случай нужно принять меры!\r\n- Какие же меры-с? - тихо спросил педагог. - Нас вчера прижигали-с!\r\n- Сейчас мне говорил доктор, но этого недостаточно. Нужно что-нибудь более радикальное. В Париж бы ехали, что ли... Да так, вероятно, и придется вам сделать: езжайте в Париж!\r\nПедагог выронил веревочки и окаменел, а секретарь от удивления едва не свалился с дерева...\r\n- В Пари-иж? - протянул он. - Да что я там буду делать?\r\n- Вы поедете к Пастеру... Конечно, это немножко дорого будет стоить, - но что делать? Здоровье и жизнь дороже.\r\n.. И вы успокоитесь, да и мы будем покойны... Я сейчас говорил с председателем Иваном Алексеичем.\r\nОн думает, что управа даст вам на дорогу... С своей стороны моя жена жертвует вам двести рублей... Что же вам еще нужно? Собирайтесь! А пачпорты я быстро вам выхлопочу...\r\n- Сбесились, чудаки! - ухмыльнулся Грязнов по уходе предводителя. - В Париж! Ах, дурни, прости господи! Добро бы еще в Москву или в Киев, а то - на тебе!.\r\n. в Париж! И из-за чего? Хоть бы собака путевая, породистая какая, а то из-за дворняжки - тьфу! Скажи на милость, каких аристократов нашел: в Париж! Чтоб я пропал, ежели поеду!\r\nПедагог долго в раздумье глядел на землю, потом весело заржал и сказал вдохновенным голосом:\r\n- Знаешь, что, Вася? Поедем! Накажи меня господь, поедем! Ведь Париж, заграница... Европа!\r\n- Чего я там не видел? Ну его!\r\n- Цивилизация! - продолжал восторгаться Лампадкин. - Господи, какая цивилизация! Виды эти, разные Везувии... окрестности! Что ни шаг, то и окрестности! Ей-богу, поедем!\r\n- Да ты очумел, Илюшка! Что мы там с немцами делать будем?\n - Там не немцы, а французы!\r\n- Один шут! Что я с ними буду делать? На них глядючи, я со смеху околею! При моем характере я их всех там перебью! Поезжай только, так сам не рад будешь.\r\n.. И оберут и оскоромишься... А еще, чего доброго, вместо Парижа попадешь в такую поганую страну, что потом лет пять плевать будешь...\r\nГрязнов наотрез отказался ехать, но, тем не менее, вечером того же дня приятели ходили, обнявшись, по городу и рассказывали встречным о предстоящей поездке.\r\nСекретарь был угрюм, зол и беспокоен, педагог же восторженно размахивал руками и искал, с кем бы поделиться своим счастьем...\r\n- Всё бы ничего, коли б не этот Париж! - утешал себя вслух Грязнов. - Не жизнь, а малина! Все жалостно на тебя смотрят, везде, куда ни придешь, закуска и выпивка, все деньги дают, но.\r\n.. Париж! За каким шутом я туда поеду? Прощай, братцы! - останавливал он встречных. - В Париж едем! Не поминай лихом! Может, и не увидимся больше.\r\nЧерез пять дней на местной станции происходили торжественные проводы секретаря и педагога.\r\nПровожать собрались все интеллигенты, начиная с предводителя и кончая подслеповатым пасынком надзирателя Вонючкина.\r\nПредводительша снабдила путешественников двумя рекомендательными письмами, а мировиха дала им сто рублей с просьбой купить по образчику материи.\r\n.. Благопожеланиям, вздохам и стенаниям конца не было. Тетка, свояченица и четыре сестры Грязнова разливались в три ручья.\r\nПедагог, видимо, храбрился и не унывал, секретарь же, выпивший и расчувствовавшийся, всё время надувался, чтобы не заплакать... Когда пробил второй звонок, он не вынес и разревелся...\r\n- Не поеду! - рванулся он от вагона. - Пусть лучше сбешусь, чем к пастору ехать! Ну его!\r\nНо его убедили, утешили и посадили в вагон. Поезд тронулся.\r\nЕсли держаться строго хронологического порядка, то не дальше, как через четыре дня после проводов, сестры Грязнова, сидя у окошка и тоскуя, увидели вдруг идущего домой Лампадкина.\r\nПедагог был красен, выпачкан в грязи и то и дело ронял свой чемодан.\r\nСначала девицы думали, что это привидение, но скоро, когда стукнула калитка и послышалось из сеней знакомое сопенье, явление потеряло свой спиритический характер.\r\nСестры замерли от удивления и, вместо вопроса, обратили к пришедшему свои вытянувшиеся, побледневшие лица.\r\nПедагог замигал глазами и махнул рукой, потом заплакал и еще раз махнул рукой.\r\n- Приехали это мы в Курск... - начал он, хрипло плача. - Вася мне и говорит: \"На вокзале, говорит, дорого обедать, а пойдем, говорит, тут около вокзала трактир есть.\r\nТам и пообедаем\". Мы взяли с собой чемоданы и пошли (педагог всхлипнул).\r\n.. А в трактире Вася рюмку за рюмкой, рюмку за рюмкой... \"Ты, кричит, меня на погибель везешь!\" Шуметь начал...\r\nА как после водки херес стал пить, то... протокол составили. Дальше - больше и... всё до копейки! Еле на дорогу осталось...\r\n- Где же Вася? - встревожились девицы.\n - В Ку... Курске... Просил, чтоб вы ему скорей на дорогу денег выслали...\r\nПедагог мотнул головой, утер лицо и добавил:\n - А Курск хороший город! Очень хороший! С удовольствием там день прожил...\r\nВЕСНОЙ\r\nС земли еще не сошел снег, а в душу уже просится весна.\r\nЕсли вы когда-нибудь выздоравливали от тяжелой болезни, то вам известно блаженное состояние, когда замираешь от смутных предчувствий и улыбаешься без всякой причины.\r\nПо-видимому, такое же состояние переживает теперь и природа.\r\nЗемля холодна, грязь со снегом хлюпает под ногами, но как кругом всё весело, ласково, приветливо!\r\nВоздух так ясен и прозрачен, что если взобраться на голубятню или на колокольню, то, кажется, увидишь всю вселенную от края до края.\r\nСолнце светит ярко, и лучи его, играя и улыбаясь, купаются в лужах вместе с воробьями.\r\nРечка надувается и темнеет; она уже проснулась и не сегодня-завтра заревет. Деревья голы, но уже живут, дышат.\r\nВ такое время хорошо гнать метлой или лопатой грязную воду в канавах, пускать по воде кораблики или долбить каблуками упрямый лед.\r\nХорошо также гонять голубей под самую высь поднебесную или лазить на деревья и привязывать там скворечни.\r\nДа, всё хорошо в это счастливое время года, в особенности если вы молоды, любите природу,\r\nи если вы не капризны, не истеричны, и если по службе не обязаны сидеть в четырех стенах с утра до вечера.\r\nНехорошо, если вы больны, если чахнете в канцелярии, если знаетесь с музами.\r\nДа, весною не следует знаться с музами.\r\nВы поглядите, как хорошо, как славно чувствуют себя обыкновенные люди.\r\nВот садовник Пантелей Петрович, спозаранку нарядился в широкополую соломенную шляпу и никак не может расстаться с маленьким сигарным окурком, который он поднял еще утром на аллее;\r\nпосмотрите: он стоит, подбоченясь, перед кухонным окном и рассказывает повару, какие он вчера купил себе сапоги.\r\nВся его длинная и узкая фигура, за которую его вся дворня зовет \"стрюцким\", выражает самодовольство и достоинство.\r\nНа природу глядит он с сознанием своего превосходства над ней, и во взгляде у него что-то хозяйское, повелительное и даже презрительное,\r\nточно, сидя у себя там в оранжерее или копаясь в саду, он узнал про растительное царство что-то такое, чего не знает никто.\r\nБыло бы напрасно толковать ему, что природа величественна, грозна и полна чудесных чар, перед которыми должен склонить свою шею гордый человек.\r\nЕму кажется, что он знает всё, все тайны, чары и чудеса, а прекрасная весна для него такая же рабыня,\r\nкак та узкогрудая, исхудалая женщина, которая сидит в пристройке около оранжереи и кормит постными щами его детей.\r\nА охотник Иван Захаров? Этот, в истрепанной драповой куртке и в калошах на босу ногу, сидит около конюшни на опрокинутом бочонке и делает из старых пробок пыжи. Он собирается на тягу.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Тургенев И", "role": "user" }, { "content": "Немец поклонился, слез с лошади, достал из кармана книжку, кажется, роман Иоганны Шопенгауэр, и присел под кустик; Архип остался на солнце и в течение часа не шевельнулся.\r\nМы покружили по кустам и не нашли ни одного выводка.\r\nАрдалион Михайлыч объявил, что он намерен отправиться в лес. Мне самому в тот день что-то не верилось в успех охоты: я тоже поплелся вслед за ним. Мы вернулись на полянку.\r\nНемец заметил страницу, встал, положил кишу в карман и сел, не без труда, на свою куцую, бракованную кобылу, которая визжала и подбрыкивала от малейшего прикосновения;\r\nАрхип встрепенулся, задергал разом обоими поводьями, заболтал ногами и сдвинул наконец с места свою ошеломленную и придавленную лошаденку.\r\nМы поехали.\r\nЛес Ардалиона Михайлыча с детства был мне знаком.\r\nВместе с моим французским гувернером m-r Desire Fleury, добрейшим человеком (который, впрочем,\r\nчуть было навсегда не испортил моего здоровья, заставляя меня по вечерам пить лекарство Леруа), часто хаживал я в Чаплыгино.\r\nВесь этот лес состоял из каких-нибудь двух- или трехсот огромных дубов и ясеней.\r\nИх статные, могучие стволы великолепно чернели на золотисто-прозрачной зелени орешников и рябин;\r\nподнимаясь выше, стройно рисовались на ясной лазури и там уже раскидывали шатром свои широкие узловатые сучья;\r\nястреба, кобчики, пустельги со свистом носились над неподвижными верхушками, пестрые дятлы крепко стучали по толстой коре;\r\nзвучный напев черного дрозда внезапно раздавался в густой листве вслед за переливчатым криком иволги; внизу, в кустах, чирикали и пели малиновки, чижи и пеночки;\r\nзяблики проворно бегали по дорожкам; беляк прокрадывался вдоль опушки, осторожно \"костыляя\";\r\nкрасно-бурая белка резво прыгала от дерева к дереву и вдруг садилась, поднявши хвост над головой.\r\nВ траве, около высоких муравейников, под легкой тенью вырезных красивых листьев папоротника, цвели фиалки и ландыши, росли сыроежки, волнянки, грузди, дубовики, красные мухоморы;\r\nна лужайках, между широкими кустами, алела земляника.\r\n.. А что за тень в лесу была! В самый жар, в полдень - ночь настоящая: тишина, запах, свежесть...\r\nВесело проводил я время в Чаплыгине, и оттого, признаюсь, не без грустного чувства въехал я теперь в слишком знакомый мне лес.\r\nГубительная, бесснежная зима 40-го года не пощадила старых моих друзей - дубов и ясеней;\r\nзасохшие, обнаженные, кое-где покрытые чахоточной зеленью, печально высились они над молодой рощей, которая \"сменила их, не заменив\".\r\nИные, еще обросшие листьями внизу, словно с упреком и отчаянием поднимали кверху свои безжизненные, обломанные ветви;\r\nу других из листвы, еще довольно густой, хотя не обильной, не избыточной по-прежнему, торчали толстые, сухие, мертвые сучья;\r\nс иных уже кора долой спадала; иные наконец вовсе повалились и гнили, словно трупы, на земле.\r\nКто бы мог это предвидеть - тени, в Чаплыгине тени нигде нельзя было найти! Что, думал я, глядя на умирающие деревья: чай, стыдно и горько вам?.. Вспомнился мне Кольцов:\r\n______________\r\n В 40-м году, при жесточайших морозах, до самого конца декабря не выпало снегу; зеленя все вымерзли, и много прекрасных дубовых лесов погубила эта безжалостная зима.\r\nЗаменить их трудно: производительная сила земли видимо скудеет;\r\nна \"заказанных\" (с образами обойденных) пустырях, вместо прежних благородных деревьев, сами собою вырастают березы да осины; а иначе разводить рощи у нас не умеют.\r\n(Прим. И.С.Тургенева.)\r\nГде ж девалася\n Речь высокая,\n Сила гордая,\n Доблесть царская?\n Где ж теперь твоя\n Мочь зеленая?..\r\n- Как же это, Ардалион Михайлыч, - начал я, - отчего ж эти деревья на другой же год не срубили? Ведь за них теперь против прежнего десятой доли не дадут.\r\nОн только плечами пожал.\n - Спросили бы тетушку, - а купцы приходили, деньги приносили, приставали.\r\n- Mein Gott! Mein Gott! - восклицал на каждом шагу фон-дер-Кок. - Што са шалость! што са шалость!\r\n- Какая шалость? - с улыбкой заметил мой сосед.\n - То ист как шалко, я спасать хотеллл. (Известно, что все немцы, одолевшие наконец нашу букву \"люди\", удивительно на нее напирают.)\r\nОсобенно возбуждали его сожаление лежавшие на земле дубы - и действительно: иной бы мельник дорого за них заплатил.\r\nЗато десятский Архип сохранял спокойствие невозмутимое и не горевал нисколько; напротив, он даже не без удовольствия через них перескакивал и кнутиком по ним постегивал.\r\nМы пробирались на место рубки, как вдруг, вслед за шумом упавшего дерева, раздался крик и говор,\r\nи через несколько мгновений нам навстречу из чащи выскочил молодой мужик, бледный и растрепанный.\r\n- Что такое? куда ты бежишь? - спросил его Ардалион Михайлыч.\n Он тотчас остановился.\r\n- Ах батюшка, Ардалион Михайлыч, беда! Что такое?\n - Максима, батюшка, деревом пришибло.\n - Каким это образом?.. Подрядчика Максима?\r\n- Подрядчика, батюшка. Стали мы ясень рубить, а он стоит да смотрит... Стоял, стоял, да и пойди за водой к колодцу: слышь, пить захотелось.\r\nКак вдруг ясень затрещит да прямо на него. Мы кричим ему: беги, беги, беги.\r\n.. Ему бы в сторону броситься, а он возьми да прямо и побеги... заробел, знать. Ясень-то его верхними сучьями и накрыл.\r\nИ отчего так скоро повалился, - Господь его знает... Разве сердцевина гнила была.\r\n- Ну, и убило Максима?\n - Убило, батюшка.\n - До смерти?\n - Нет, батюшка, еще жив, - да что: ноги и руки ему перешибло. Я вот за Селиверстычем бежал, за лекарем.\r\nАрдалион Михайлыч приказал десятскому скакать в деревню за Селиверстычем, а сам крупной рысью поехал вперед на осечки... Я за ним.\r\nМы нашли бедного Максима на земле. Человек десять мужиков стояло около него. Мы слезли с лошадей.\r\nОн почти не стонал, изредка раскрывал и расширял глаза, словно с удивлением глядел кругом и покусывал посиневшие губы.\r\n.. Подбородок у него дрожал, волосы прилипли ко лбу, грудь поднималась неровно: он умирал. Легкая тень молодой липы тихо скользила по его лицу.\r\nМы нагнулись к нему. Он узнал Ардалиона Михайлыча.\r\n- Батюшка, - заговорил он едва внятно, - за попом... послать... прикажите... Господь... меня наказал.\r\n.. ноги, руки, все перебито... сегодня... воскресенье... а я... а я... вот... ребят-то не распустил.\r\nОн помолчал. Дыханье ему спирало.\n - Да деньги мои... жене... жене дайте... за вычетом... вот Онисим знает... кому я... что должен...\r\n- Мы за лекарем послали, Максим, - заговорил мой сосед, - может быть, ты еще и не умрешь.\n Он раскрыл было глаза и с усилием поднял брови и веки.\r\n- Нет, умру. Вот... вот подступает, вот она, вот... Простите мне, ребята, коли в чем...\r\n- Бог тебя простит, Максим Андреич, - глухо заговорили мужики в один голос и шапки сняли, - прости ты нас.\r\nОн вдруг отчаянно потряс головой, тоскливо выпятил грудь и опустился опять.\r\n- Нельзя же ему, однако, тут умирать, - воскликнул Ардалион Михайлыч, - ребята, давайте-ка вон с телеги рогожку, снесемте его в больницу.\r\nЧеловека два бросились к телеге.\n - Я у Ефима... сычовского... - залепетал умирающий, - лошадь вчера купил... задаток дал... так лошадь-то моя... жене ее... тоже...\r\nСтали его класть на рогожу... Он затрепетал весь, как застреленная птица, выпрямился.\n - Умер, - пробормотали мужики.\n Мы молча сели на лошадей и отъехали.\r\nСмерть бедного Максима заставила меня призадуматься.\r\nУдивительно умирает русский мужик! Состоянье его перед кончиной нельзя назвать ни равнодушием, ни тупостью; он умирает, словно обряд совершает: холодно и просто.\r\nНесколько лет тому назад у другого моего соседа в деревне мужик в овине обгорел.\r\n(Он так бы и остался в овине, да заезжий мещанин его полуживого вытащил: окунулся в кадку с водой, да с разбега и вышиб дверь под пылавшим навесом.\r\n) Я зашел к нему в избу. Темно в избе, душно, дымно.\r\nСпрашиваю: где больной? \"А вон, батюшка, на лежанке\", - отвечает мне нараспев подгорюнившаяся баба. Подхожу - лежит мужик, тулупом покрылся, дышит тяжко.\r\n\"Что, как ты себя чувствуешь?\" Завозился больной на печи, подняться хочет, а весь в ранах, при смерти. \"Лежи, лежи, лежи... Ну, что? как?\" - \"Вестимо, плохо\", - говорит.\r\n\"Больно тебе?\" Молчит. \"Не нужно ли чего?\" Молчит. \"Не прислать ли тебе чаю, что ли?\" - \"Не надо\". Я отошел от него, присел на лавку.\r\nСижу четверть часа, сижу полчаса - гробовое молчание в избе. В углу, за столом под образами, прячется девочка лет пяти, хлеб ест. Мать изредка грозится на нее.\r\nВ сенях ходят, стучат, разговаривают: братнина жена капусту рубит. \"А, Аксинья!\" - проговорил наконец больной. \"Чего?\" - \"Квасу дай\". Подала ему Аксинья квасу.\r\nОпять молчанье. Спрашиваю шепотом: \"Причастили его?\" - \"Причастили\". Ну, стало быть, и все в порядке: ждет смерти, да и только. Я не вытерпел и вышел...\r\nА то, помнится, завернул я однажды в больницу села Красногорья, к знакомому мне фельдшеру Капитану, страстному охотнику.\r\nБольница эта состояла из бывшего господского флигеля;\r\nустроила ее сама помещица, то есть велела прибить над дверью голубую доску с надписью белыми буквами:\r\n\"Красногорская больница\", и сама вручила Капитону красивый альбом для записывания имен больных.\r\nНа первом листке этого альбома один из лизоблюдов и прислужников благодетельной помещицы начертал следующие стишки:\r\nDans ces beaux lieux, ou regne l'allegresse,\n Ce temple fut ouvert par la Beaute;\r\nDe vos seigneurs admirez la tendresse,\n Bons habitants de Krasnogorie!* -\n ______________\r\n* В прекрасных местах, где царствует веселье,\n Сама красота воздвигла этот храм;\n Восхищаясь щедростью ваших господ,\r\nДобрые обитатели Красногорья! (франц.).\n\n а другой господин внизу приписал:\n\n Et moi aussi J'aime ia nature!\r\nJean Kobyliatnikoff\".\n ______________\n И я тоже люблю природу!\n Иван Кобылятников (франц.).\r\nФельдшер купил на свои деньги шесть кроватей и пустился, благословясь, лечить народ Божий.\r\nКроме его, при больнице состояло два человека: подверженный сумасшествию резчик Павел и сухорукая баба Меликитриса, занимавшая должность кухарки.\r\nОни оба приготовляли лекарства, сушили и настаивали травы; они же укрощали горячечных больных.\r\nСумасшедший резчик был на вид угрюм и скуп на слова;\r\nпо ночам пел песню \"о прекрасной Венере\" и к каждому проезжему подходил с просьбой позволить ему жениться на какой-то девке Маланье, давно уже умершей.\r\nСухорукая баба била его и заставляла стеречь индюшек.\r\nВот, сижу я однажды у фельдшера Капитона.\r\nНачали мы было разговаривать о последней нашей охоте, как вдруг на двор въехала телега, запряженная необыкновенно толстой сивой лошадью, какие бывают только у мельников.\r\nВ телеге сидел плотный мужик в новом армяке, с разноцветной бородой. \"А, Василий Дмитрич, - закричал из окна Капитон, - милости просим... Лыбовшинский мельник\", - шепнул он мне.\r\nМужик, покряхтывая, слез с телеги, вошел в фельдшерову комнату, поискал глазами образа и перекрестился.\r\n\"Ну что, Василий Дмитрич, что новенького?.. Да вы, должно быть, нездоровы: лицо у вас нехорошо\".\r\n- \"Да, Капитан Тимофеич, неладно что-то\". - \"Что с вами?\" - \"Да вот что, Капитон Тимофеич.\r\nНедавно купил я в городе жернова; ну, привез их домой, да как стал их с телеги-то выкладывать, понатужился, знать, что ли, в череве-то у меня так екнуло, словно оборвалось что.\r\n.. да вот с тех пор все и нездоровится. Сегодня даже больно неладно\". - \"Гм, - промолвил Капитон и понюхал табаку, - значит, грыжа.\r\nА давно с вами это приключилось?\" - \"Да десятый денек пошел\". - \"Десятый? (Фельдшер потянул в себя сквозь зубы воздух и головой покачал.) Позволь-ка себя пощупать.\r\nНу, Василий Дмитрич, - проговорил он наконец, - жаль мне тебя, сердечного, а ведь дело-то твое неладно;\r\nты болен не на шутку; оставайся-ка здесь у меня; я с своей стороны все старание приложу, а впрочем, ни за что не ручаюсь\".\r\n- \"Будто так худо?\" - пробормотал изумленный мельник.\r\n\"Да, Василий Дмитрич, худо; пришли бы вы ко мне деньками двумя пораньше - и ничего бы, как рукой бы снял; а теперь у вас воспаление, вон что; того и гляди, антонов огонь сделается\".\r\n- \"Да быть не может, Капитон Тимофеич\". - \"Уж я вам говорю\". - \"Да как же это! (Фельдшер плечами пожал.) И умирать мне из-за этакой дряни?\" - \"Этого я не говорю...\r\nа только оставайтесь здесь\". Мужик подумал, подумал, посмотрел на пол, потом на нас взглянул, почесал в затылке да за шапку.\r\n\"Куда же вы, Василий Дмитрич?\" - \"Куда? вестимо куда - домой, коли так плохо.\r\nРаспорядиться следует, коли так\". - \"Да вы себе беды наделаете, Василий Дмитрич, помилуйте; я и так удивляюсь, как вы доехали? останьтесь\".\r\n- \"Нет, брат Капитон Тимофеич, уж умирать, так дома умирать; а то что ж я здесь умру, - у меня дома и Господь знает что приключится\".\r\n- \"Еще неизвестно, Василий Дмитрич, как дело-то пойдет... Конечно, опасно, очень опасно, спору нет...\r\nда оттого-то и следует вам остаться\". (Мужик головой покачал.) \"Нет, Капитон Тимофеич, не останусь... а лекарствицо разве пропишите\".\r\n- \"Лекарство одно не поможет\". - \"Не останусь, говорят\", - \"Ну, как хочешь... чур, потом не пенять!\"\r\nФельдшер вырвал страничку из альбома и, прописав рецепт, посоветовал, что еще делать. Мужик взял бумажку, дал Капитону полтинник, вышел из комнаты и сел на телегу.\r\n\"Ну, прощайте, Капитон Тимофеич, не поминайте лихом да сироток не забывайте, коли что...\r\n\" - \"Эй, останься, Василий!\" Мужик только головой тряхнул, ударил вожжой по лошади и съехал со двора. Я вышел на улицу и поглядел ему вслед.\r\nДорога была грязная и ухабистая; мельник ехал осторожно, не торопясь, ловко правил лошадью и со встречными раскланивался... На четвертый день он умер.\r\nВообще удивительно умирают русские люди. Много покойников приходит мне теперь на память.\r\nВспоминаю я тебя, старинный мой приятель, недоучившийся студент Авенир Сорокоумов, прекрасный, благороднейший человек!\r\nВижу снова твое чахоточное зеленоватое лицо, твои жидкие русые волосики, твою кроткую улыбку, твой восторженный взгляд, твои длинные члены; слышу твой слабый, ласковый голос.\r\nЖил ты у великороссийского помещика Гура Крупяникова, учил его детей Фофу и Зезю русской грамоте, географии и истории, терпеливо сносил тяжелые шутки самого Гура,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Гончаров И", "role": "user" }, { "content": "Смотритель опять стал разговаривать с якутами и успокоил меня, сказав, что они перевезут меньше,\r\nнежели в два часа, но что там берегом четыре версты ехать мне будет не на чем, надо посылать за лошадьми в город.\r\n\"А там есть какая-нибудь юрта, на том берегу, чтоб можно было переждать?\" - спросил я. \"Однако нет, - сказал он, - кусты есть...\r\nДа почто вам юрта?\" - \"Куда же чемоданы сложить, пока лошадей приведут?\" - \"А на берегу: что им доспеется? А не то так в лодке останутся: не азойно будет\" (то есть: \"Не тяжело\").\r\nЯ задумался: провести ночь на пустом берегу вовсе не занимательно; посылать ночью в город за лошадьми взад и вперед восемь верст - когда будешь под кровлей?\r\nЯ поверил свои сомнения старику.\r\n\"Там берегом дорога хорошая, ни грязи, ни ям нет, - сказал он, - славно пешком идти\".\r\n- \"Человек мой города не знает: он не найдет ни лошадей, ни гостиницы\", - возразил я. \"Однако гостиницы нет в Якутске\", - перебил смотритель.\r\n\"Как нет: где же я остановлюсь?\" - спросил я, испуганный новым, неожиданным обстоятельством. \"Извольте послать вашу подорожную в управу: сейчас квартиру отведут; обязаны\".\r\n- \"А tout malheur remede\", - заметил я почти про себя. \"Чего изволите?\" - \"Нет, это я так, по-якутски обмолвился.\r\nВот что, господин смотритель: я рассудил, что если я теперь поеду на ту сторону, мне все-таки раньше полночи в город не попасть.\r\nНадо будить всех. Не лучше ли мне ночевать здесь, в юрте?..\" - \"Оно, конечно, лучше, - отвечал он, - юрта хорошая, теплая; тут ничего не воруют; только блох дивно\".\r\n \"Лекарство от всех бед\" - фр.\r\nМне наскучил якутский язык, я обрадовался русскому, даже и этому, хотя не всё и по-русски понимал. Решено: я остался. Мы вошли в юрту, или, правильнее, урасу.\r\nЭто просто большой шалаш, конической формы, из березовой коры, сшитый довольно плотно, так что ветер мало проходил насквозь. Кругом лавки, покрытые сеном, так же как и пол.\r\nПосредине открытый очаг, вверху отверстие для дыма.\r\nКроме того, там были два столика, крытые красным сукном; на одном лежала таблица, с показанием станций и числа верст, и стояла чернильница с пером.\r\nЮрта походила на военную ставку, особенно когда смотритель повесил свою шпагу на гвоздь.\r\nЯ пригласил его пить чай. \"У нас чаю и сахару нет, - вполголоса сказал мне мой человек, - всё вышло\".\r\n- \"Как, совсем нет?\" - \"Всего раза на два\". - \"Так и довольно, - сказал я, - нас двое\".\r\n- \"А завтра утром что станете кушать?\" Но я знал, что он любил всюду находить препятствия. \"Давно ли я видел у тебя много сахару и чаю?\" - заметил я.\r\n\"Кабы вы одни кушали, а то по станциям и якуты, и якутки, чтоб им...\" - \"Без комплиментов! давай что есть!\"\r\n\"Скажите, пожалуйста, каков город Якутск?\" - стал я спрашивать смотрителя.\r\nО Якутске собственно я знал только, да и вы, вероятно, не больше знаете, что он главный город области этого имени,\r\nлежит под 62№ с<еверной> широты, производит торг пушными товарами и что, как я узнал теперь, в нем нет.\r\n.. гостиницы. Я даже забыл, а может быть и не знал никогда, что в нем всего две тысячи семьсот жителей.\r\nЯ узнал от смотрителя, однако ж, немного: он добавил, что там есть один каменный дом, а прочие деревянные; что есть продажа вина; что господа всё хорошие и купечество знатное;\r\nчто зимой живут в городе, а летом на заимках (дачах), под камнем, \"то есть камня никакого нет, - сказал он, - это только так называется\";\r\nчто проезжих бывает мало-мало; что если мне надо ехать дальше, то чтоб я спешил, а то по Лене осенью ехать нельзя, а берегом худо и т.\r\nп.\r\nПотом он поверил мне, что он, по распоряжению начальства, переведен на дальнюю станцию вместо другого смотрителя, Татаринова, который поступил на его место;\r\nчто это не согласно с его семейными обстоятельствами, и потому он просил убедительно Татаринова выйти в отставку,\r\nчтоб перепроситься на прежнюю станцию, но тот не согласился, и что, наконец, вот он просит меня ходатайствовать по этому делу у начальства.\r\nЯ всё обещал ему. \"Плотников - моя фамилия\", - добавил он. \"Очень хорошо - Плотников\", - записал я в книжечку, и мне живо представилась подобная же сцена из \"Ревизора\".\r\nПотом смотритель рассказывал, что по дороге нигде нет ни волков, ни медведей, а есть только якуты;\r\n\"еще ушканов (зайцев) дивно\", да по Охотскому тракту у него живут, в своей собственной юрте, две больные, пожилые дочери, обе девушки, что, \"однако, - прибавил он,\r\n- на Крестовскую станцию заходят и медведи - и такое чудо, - говорил смотритель, - ходят вместе со скотом и не давят его, а едят рыбу, которую достают из морды.\r\n..\" - \"Из морды?\" - спросил я. \"Да, что ставят на рыбу, по-вашему мережи\".\r\nСмотритель говорил, не подозревая, что я предательски, тут же, при нем, записал его разговор.\r\nПодали чай. Человек мой хитро сложил в пирамиду десятка полтора кусков сахару, чтоб не обнаружить нашей дорожной нищеты. Я придвинул сахар к смотрителю.\r\nОн взял самый маленький кусочек и на мое приглашение положить сахару в стакан отвечал, что никогда этого не делает, - сюрприз для моего человека, и для меня также:\r\nу меня наутро оставался в запасе стакан чаю.\r\nСмотритель выпил три стакана и крошечный оставшийся у него кусочек сахару положил опять на блюдечко, что человеком моим было принято как тонкий знак уменья жить.\r\nМежду тем наступила ночь. Я велел подать что-нибудь к ужину, к которому пригласил и смотрителя.\r\n\"Всего один рябчик остался\", - сердито шепнул мне человек. \"Где же прочие? - сказал я, - ведь у якута куплено их несколько пар\".\r\n- \"Вчера с проезжим скушали\", - еще сердитее отвечал он. \"Ну разогревай английский презервный суп\", - сказал я.\r\n\"Вчера последний вышел\", - заметил он и поставил на очаг разогревать единственного рябчика.\r\nСмотритель вынул из несессера и положил на стол прибор: тарелку, ножик, вилку и ложку.\r\n\"Еще и ложку вынул!\" - ворчал шепотом мой человек, поворачивая рябчика на сковородке с одной стороны на другую и следя с беспокойством за движениями смотрителя.\r\nСмотритель неподвижно сидел перед прибором, наблюдая за человеком и ожидая, конечно, обещанного ужина.\r\nЯ с удовольствием наблюдал за ними обоими, прячась в тени своего угла. Вдруг отворилась дверь и вошел якут с дымящеюся кастрюлей, которую поставил перед стариком.\r\nОказалось, что смотритель ждал не нашего ужина. В то же мгновение Тимофей с торжественной радостью поставил передо мной рябчика. Об угощении и помину не было.\r\nКак бы, кажется, около половины сентября лечь раздетому спать на дворе, без опасности простудиться насмерть? Ведь березовая кора не бог знает какие стены.\r\nВ Петербурге сделаешь это и непременно простудишься, в Москве реже, а еще далее, и особенно в поле, в хижине, кажется, никогда. Мы легли.\r\nЧеловек сделал мне постель, буквально \"сделал\", потому что у меня ее не было:\r\nон положил на лавку побольше сена, потом непромокаемую шинель, в виде матраца, на это простыню, а вместо одеяла шинель на вате.\r\nВ головах черкесское седло, которое было дано мне напрокат с тем, чтоб я его доставил в Якутск. Я быстро разделся и еще быстрее спрятался в постель.\r\nНе то было с смотрителем: он методически начал разоблачаться, медленно снимая одну вещь за другою, с очков до сапог включительно.\r\nПотом принялся с тою же медленностью надевать ночной костюм: сначала уши заткнул ватой и подвязал платком, а другим платком завязал всю голову, затем надел на шею шарф.\r\nИ так, раздеваясь и одеваясь, нечувствительно из старика превратился в старуху.\r\nПламя камина освещало его изломанные черты, клочки седых волос, выглядывавших из-под платка, тусклый, апатический, устремленный на очаг взгляд и тихо шевелившиеся губы.\r\nЯ смотрел на него и на огонь: с одной стороны мне было очень тепло - от очага; спина же, обращенная к стене юрты, напротив, зябла.\r\nДолго сидел смотритель неподвижно; мне стало дрематься.\r\n\"Осмелюсь доложить, - вдруг заговорил он, привстав с постели, что делал всякий раз, как начинал разговор, - я боюсь пожара:\r\nздесь сена много, а огня тушить на очаге нельзя, ночью студено будет, так не угодно ли, я велю двух якутов поставить у камина смотреть за огнем!\r\n.\r\n.\" - \"Как хотите, - сказал я, - зачем же двух?\" - \"Будут и друг за другом смотреть\".\r\nПришли два якута и уселись у очага. Смотритель сидел еще минут пять, понюхал табаку, крякнул, потом стал молиться и наконец укладываться.\r\nОн со стонами, как на болезненный одр, ложился на постель. \"Господи, прости мне грешному! - со вздохом возопил он, протягиваясь.\r\n- Ох, Боже правый! ой-о-ох! ай!\" - прибавил потом, перевертываясь на другой бок и покрываясь одеялом.\r\nДолго еще слышались постепенно ослабевавшие вздохи и восклицания. Я поглядывал на него и наконец сам заснул.\r\nПроснувшись ночью, я почувствовал, что у меня зябнет не одна спина, а весь я озяб, и было отчего:\r\nогонь на очаге погасал, изредка стреляя искрами то на лавку, то на тулуп смотрителя или на пол, в сено.\r\nСверху свободно струился в юрту ночной воздух, да такой, Бог с ним, свежий...\r\nОба якута, положив головы на мой sac de voyage, носом к носу, спали мертвым сном. Смотритель спал болезненно: видно, что, по летам его, ему и спать уж было трудновато.\r\nОн храпел, издавая изредка легкое стенанье, потом почавкает губами, перестанет храпеть и начнет посвистывать носом.\r\nТут же я удостоверился, что в юрте в самом деле блох дивно.\r\nНа другой день, при ясной и теплой погоде, я с пятью якутами переправился через Лену, то есть через узенькие протоки, разделявшие бесчисленные острова.\r\nКогда якуты зашевелили веслами - точно обоз тронулся с места: раздался скрип, стук.\r\nПосле гребли наших матросов куда неискусны показались мне ленские гребцы!\r\nОдин какой-то якут сидел тут праздно, между тем мальчишка лет пятнадцати работал изо всех сил;\r\nмне показалось это не совсем удобно для мальчишки, и я пригласил заняться греблей праздного якута.\r\nОн с величайшею готовностью спрятал трубку в сары и принялся за весло.\r\n\"Кто это такой?\" - спросил я. \"Староста, - сказали мне, - с наслега едет в город\".\r\nЯ раскаялся, что заставил работать такого сановника, но уж было поздно: он так и выходил из лопаток, работая веслом.\r\nМальчишка достал между тем из сапога грубый кусок дерева с отверстием (это трубка),\r\nположил туда щепоть зеленоватого листового табаку, потом отделил ножом кусочек дерева от лодки и подкрошил туда же;\r\nиз кремня добыл огня, зажег клочок моха вместо трута и закурил всё это вместе.\r\n\"Зачем дерево кладешь в табак?\" - спросил я. \"Крепше!\" - отвечал он.\r\nВдали сияли уже главы церквей в Якутске.\r\n\"Скоро ли же будет Лена?\" - спрашивал я, всё ожидая, что река к нагорному берегу будет глубже, следовательно островов не имеет, и откроется во всей красе и величии.\r\nОдин из якутов, претендующий на знание русского языка, старался мне что-то растолковать, но напрасно.\r\nУ одного острова якуты вышли на берег и потянули лодку бечевою вверх.\r\nДотянув до конца острова, они сели опять и переправились, уж не помню через который, узенький проток и пристали к берегу, прямо к деревянной лесенке.\r\n\"Тут!\" - сказали они. \"Что тут?\" - \"Пешкьюем надо\". - \"Где же Лена?\" - спрашиваю я. Якуты, как и смотритель, указали назад, на пески и луга. Я посмотрел на берег: там ровно ничего.\r\nКустов дивно, правда, между ними бродит стадо коров да два-три барана, которых я давно не видал.\r\nЗа Лену их недавно послано несколько для разведения между русскими поселенцами и якутами. Еще на берегу же стоял пастушеский шалаш из ветвей.\r\nОдин из якутов вызвался сходить в город за лошадьми. Я послал с ним человека, а сам уселся на берегу на медвежьих шкурах. Нельзя сказать, чтоб было весело.\r\nТрудно выдумать печальнее местности. С одной стороны Лена - я уж сказал какая - пески, кусты и луга, с другой, к Якутску, - луга, кусты и пески.\r\nВдали, за всем этим, синеют горы, которые, кажется, и составляли некогда настоящий берег реки. Якутск построен на огромной отмели, что видно по пространным пескам, кустам и озеркам.\r\nИ теперь, во время разлива, Лена, говорят, доходит до города и заливает отчасти окрестные поля.\r\nОт нечего делать я развлекал себя мыслью, что увижу наконец, после двухлетних странствий, первый русский, хотя и провинциальный, город.\r\nНо и то не совсем русский, хотя в нем и русские храмы, русские домы, русские чиновники и купцы, но зато как голо всё!\r\nГде это видано на Руси, чтоб не было ни одного садика и палисадника, чтоб зелень, если не яблонь и груш, так хоть берез и акаций, не осеняла домов и заборов?\r\nА этот узкоглазый, плосконосый народ разве русский? Когда я ехал по дороге к городу, мне\r\nГородские якуты одеты понаряднее.\r\nУ мужчин грубого сукна кафтан, у женщин тоже, но у последних полы и подол обшиты широкой красной тесьмой;\r\nна голове у тех и у других высокие меховые шапки, несмотря на прекрасную, даже жаркую, погоду.\r\nЯкуты стригутся, как мы, оставляя сзади за ушами две тонкие пряди длинных волос, - вероятно, последний,\r\nотдаленный намек на свои родственные связи с той тесной толпой народа, которая из Средней Азии разбрелась до берегов Восточного океана.\r\nЯ в этих прядях видел сокращение китайской косы, которую китайцам навязали манчжуры.\r\nА может быть, якуты отпускают сзади волосы подлиннее просто затем, чтоб защитить уши и затылок от жестокой зимней стужи.\r\nСколько я мог узнать, якутов, кажется, несправедливо считают кочующим народом.\r\nДругое дело тунгусы, чукчи и прочие племена здешнего края: те, переходя с одного места на другое, более удобное, почти никогда на прежнее не возвращаются.\r\nЯкуты, напротив, если и откочевывают на время в другое от своей родной юрты место, где лучше корм для скота, но ненадолго, и после возвращаются домой.\r\nУ них большей частью по две юрты, летняя и зимняя. Этак, пожалуй, и мы с вами кочующий народ, потому что летом перебираемся в Парголово, Царское Село, Ораниенбаум.\r\nЯкутского племени, и вообще всех говорящих якутским языком, считается до двухсот тысяч обоего пола в области. Мужчин якутов сто пять тысяч.\r\nОбласть разделена на округи, округи на улусы, улусы на наслеги, или нослеги, или, наконец...\r\nне знаю как. Люди, не вникающие в филологические тонкости, попросту называют это здесь ночлегами.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Слепцов В", "role": "user" }, { "content": "Кроватки с сонными детьми, вытянутые в линию, почтительно стояли в два ряда по обе стороны;\r\nкормилицы, подобно ефрейторам, торчали чрез каждые две кроватки и как-то невыразимо странно делали какой-то бабий фронт.\r\nДо этой минуты я никогда не мог себе представить, чтобы из кормилиц в платках и в ситцевых сарафанах можно было сделать нечто парадное;\r\nно я и до сих пор не могу себе представить ничего глупее и нелепее той роли, которую мне пришлось,\r\nпо милости моего проводника, разыграть перед этим строем детских кроваток, перед этими несчастными детьми,\r\nкоторые и не подозревают, в какой пошлой комедии должны они участвовать с самого почти дня рождения и каким горьким унижением платят они за право жить и есть разжеванную нянькой кашу.\r\nОскорбленный и сконфуженный, нагнулся я к одной из кроваток, чтобы скрыть таким образом смущение, против воли выступившее у меня на лице, и посмотрел на спящего ребенка.\r\nКормилица удивительно ловко отдернула полог и опять вытянулась, прямо и бодро глядя мне в глаза.\r\nСтаршая нянька шепталась с Ф[окиным]; я стал прислушиваться: она называла по имени мать этого ребенка.\r\nВ то же время вошла семилетняя девочка, которую мы видели в кухне, и стала ласкаться к няньке.\r\n- А вот эта у нас дворянка, - сказала нянька, указывая на девочку.\r\n- Так вы барышня? - шутя спросил ее Ф[окин]. \n Девочка положила палец в рот и спрятала лицо в платье няньки. Нянька вытащила ее за руку и, поставив перед нами, сказала:\r\n- А, дура! Что ж ты прячешься? Слышишь, дядя спрашивает. Говори, кто твоя мать?\r\nДевочка молча вертела угол своего фартука. \n - Ну! Что ж ты? \n - Гуфинанка, - шепотом проговорила она и опять спряталась за няньку.\r\n- Губернанка, - пояснила нянька, - а отец у ней помещик... такой-то (она назвала фамилию).\r\nИз воспитательного отделения прошли мы в странноприимное, где застали уже все в отменном порядке.\r\nВ первой комнате вскочили перед нами какие-то увечные старики в серых халатах и с тупым изумлением поглядели на нас;\r\nв другой,\r\nочень большой и светлой комнате с лакированным полом и портретом коммерции советника Савина в великолепной раме мы нашли с десяток кроватей удовлетворительно казенной наружности,\r\nсо стоящими подле них тоже достаточно убогими старухами с чулками в руках,\r\nкоторые попытались было в свою очередь отдать нам подобающую честь, но я от этой чести успел вовремя ускользнуть.\r\nВсе это, бог знает почему, было мне до такой степени противно, что я почти выбежал из дома благотворительных заведений и тут только вздохнул свободнее.\r\nТого, что я видел и слышал в этот день, было для меня слишком много, и потому, положа руку на сердце, я счел себя в праве пообедать.\r\nФ[окин] опять окормил меня какими-то рижскими пирогами и, кроме того, угостил меня великолепною коллекциею разного рода гравюр, относящихся до его специальности;\r\nколлекциею, состоящею из огромного собрания фресков, орнаментов и множества архитектурных рисунков, скопленных им в продолжение многих лет.\r\nПосле обеда повел он меня в мастерскую, где я наглядным образом мог убедиться в том, что у этого человека бездна вкуса и удивительно разнообразные способности.\r\nЯ видел несколько моделей иконостасов его собственного сочинения, и особенно понравились мне чрезвычайно простые,\r\nно в то же время необыкновенно легкие и художественные изделия по этой части для сельских церквей.\r\nПосле чаю ушел я домой, то есть на постоялый двор.\r\nТолько что успел отворить дверь, слышу, - опять за стеной та же история, как и утром, и опять те же вопли;\r\nмужики по-прежнему ничего не понимают, помещик по-прежнему орет: \"Ах, губители!\r\nУморили.\r\n.. А? Ах, губители!..\"\r\nЗа стеной происходит так называемое добровольное соглашение.\r\nПомещик старается, как слышно, во что бы то ни стало растолковать мужикам необходимость выкупа и для этого решился прибегнуть даже к наглядному способу, каким учат детей арифметике.\r\n- Антон! - кричит измученный и уже отчасти охрипший помещик, - Антон! Поди сюда! Сюда, ближе к столу. Да чего ты, братец, боишься? \n Слышен скрип мужичьих сапогов.\r\n- Давай сюда руки! Что ж ты? Давай же! Я ведь не откушу. Где твоя шапка? \n Мужичий голос говорит шепотом:\r\n- Матвей! Давай свою! Вот, Лександра Васильич эта шапочка будет превосходнее. Извольте получить.\r\n- Все равно. Ну, да хорошо. Давай ее сюда. Теперь, Антон, держи эту шапку крепче. \n Мужик вздыхает. \n - Представь себе, что эта шапка - земля! - понял?\r\n- Тэкс-с. \n - Эта шапка - моя земля, и я тебе эту землю отдал в пользование. Понял? \n - Слушаю-с.\r\n- Нет, не так. Постой! я возьму шапку. Представь, что тебе нужна земля, то есть эта шапка! Ведь она тебе нужна?\r\n- Чего-с? \n - Дурак! Я тебя спрашиваю: нужна тебе шапка или нет? Можешь ты без нее обойтись?\r\n- Слушаю-с. \n - Ах, разбойник! Да ведь я тебе ничего не приказываю, глупый ты человек! Я тебя спрашиваю: чья это шапка? \n - Матюшкина.\r\n- Ну, хорошо. Ну, положим, что матюшкина, но ты представь себе, что эта шапка моя.\r\n- Это как вам будет угодно. \n - Дура-черт! Мне ничего не угодно. Я тебе говорю, представь только.\r\n- Я приставлю-с. \n - Ну, теперь бери у меня шапку. Ну, бери, бери! Ничего, ничего, не бойся! бери! что ж ты? \n Мужик не отвечает.\r\n- Что ж ты не берешь? \n Молчание. \n - Губитель ты мой! Я тебя спрашиваю: что ж ты не берешь? А? А? А? \n - Да коли ежели милость ваша будет...\r\n- Фу, ты, господи! Ах, разбойники! Уморили! Ничего, ничего не понимают! - завопил опять помещик и начал ходить по комнате.\r\nНесколько минут продолжалось молчание, наконец один из мужиков спросил:\r\n- Лександра Васильич! \n - Ну, что тебе? \n - Позвольте выйти на двор! \n - Зачем? \n - Оченно взопрели. \n - Ступай.\r\nНемного погодя попросился и другой. Я отворил немного дверь в сени и стал слушать. \n - Ну как же теперь это дело понять? - шепотом спрашивал один у другого.\r\n- Известно, жилит. Прямо, то есть, сказать не может, потому воли ему теперь такой нет; ну, он, братец мой, и хочет, значит, чтобы, то есть, обманом. Слышал про шапки-то?..\r\n- Да. Что такое? Не пойму я никак, что это он про шапки-то?\r\n- Эво-ся! Рожна ли тут не понять? Вот сейчас отберу, говорит, у вас шапки и до тех пор не отдам, поколе, то есть, не будете согласны.\r\n- Ишь ты ведь, черт! Да. А я так думал, что это он пример только делает. Ах, волки тя ешь! Матюшкина-то шапка, значит, аминь.\r\nНовая... Ну, хорошо, парень, я свою не дал! Ровно мне кто в уши шептал: \"Не давай, мол, пути не будет!\" А твоя здесь?\r\n- Вот она! \n - Так что ж ты? Давай убежим! Я теперь так запалю: на лошади не догнать. \n - Ой ли?\r\n- Да ей-богу! \n - Валяй!.. \n - Что вы там долго прохлаждаетесь? - отворив дверь, закричал вдруг помещик.\r\nМужики вошли в комнату, и опять начались разговоры в том же роде. Я слушал, слушал и наконец заснул. \n\n\n Примечания к письму четвертому \n\n 1 Анафема - здесь: брань, проклятие.\r\n2 Гергей Артур (1818-1916) - командующий армией во время венгерской революции 1848-1849. \n 3 Имена эти вымышленные. (Примеч. В.А. Слепцова.)\r\n4 \"...подлинная грамата Дмитрия Донского\". - О \"подлинности\" грамоты В.А. Слепцов говорит иронически.\r\nВедь краска алицарин (ализарин), которой написана эта осташковская грамота, стала применяться только в XIX веке.\r\n5 Нумизматика - наука, изучающая историю монет и их чеканки. \n\n\n\n ПИСЬМО ПЯТОЕ \n\n Знакомства\r\nПосле всех моих бесплодных хождений по разного рода присутственным местам и прочим общественным заведениям с более или менее казенной обстановкою я наконец догадался,\r\nчто, идя этой дорогой, я ровно ничего не узнаю;\r\nчто с этой стороны город достаточно укреплен и почти неприступен; что официальная ложь стоит при входе и не допускает любопытного проникнуть в тайную мастерскую осторожного механика.\r\nСоображая это, я нечаянно напал, хотя и на самый битый, но зато и самый верный путь, и именно: шляться по домам и просто слушать все, что ни попало.\r\nДля приезжего человека, непричастного местным интересам, даже сплетни и всякого рода самая пустая болтовня имеют огромную цену, особенно если умеешь обращаться с этим материалом.\r\nКак, по-видимому, ни ничтожны эти данные, но я убежден, что они только так кажутся ничтожными на первый взгляд.\r\nСогласитесь, что осташковские сплетни, например, - имеющие, разумеется, все-таки более или менее серьезный характер, - способны созревать только на местной,\r\nтолько на осташковской почве и, следовательно, должны неминуемо заключать в себе соки породившей их среды, должны отражать в себе местный взгляд, местные интересы.\r\nЧто же касается неизбежного в этом случае преувеличения и даже искажения фактов, то я убедился,\r\nчто при внимательном сличении нескольких экземпляров все лишнее, нехарактерное слетает, подобно шелухе, и в результате остается все-таки голая истина.\r\nВ продолжение трех дней пришлось мне познакомиться с несколькими промышленниками средней руки. Все мои визиты к этим так называемым гражданам\r\nудивительно похожи друг на друга.\r\nМне случилось как-то в один день быть в трех домах, и эти три дома до такой степени ничем почти не отличаются один от другого,\r\nчто после, дня два спустя, мне нужно было ужасно напрягать память и воображение, чтобы дать себе отчет:\r\nв каком доме и что именно я видел и слышал.\r\nДаже расположение комнат и вся внутренняя обстановка домов чрезвычайно однообразны.\r\nВ передней непременно темно и пахнет шубами, в зале чистый, крашеный пол, жиденькие стульчики под орех,\r\nдва ломберных стола красного дерева, на которых стоят по два подсвечника аплике 1.\r\nВ гостиной кожаный диван, такие же кресла, бисерный поддонник на круглом столе с одной качающейся ножкой;\r\nиной раз портрет какой-нибудь на стене; чаще изображение Нила преподобного, стоящего на воде, с виднеющеюся позади его пЩстынью.\r\nИз гостиной дверь куда-то, вероятно в детскую, потому что оттуда всегда тоже выходит какой-то кисловато прелый запах молочной каши.\r\nИз этой же двери время от времени выглядывают, точно зверьки, два, а иногда и четыре маленькие глаза и долго с пугливым любопытством рассматривают гостя;\r\nи во все это время слышится за дверьми торопливый шепот, отпирание комода и сдержанные восклицания: \"Гость, гость\".\r\nЗатем отворяется заветная дверь, и хозяин, большею частию человек средних лет, в долгополом сюртуке, с бритым подбородком и недоумевающим лицом, покорнейше просит садиться.\r\nЧерез пять минут на круглом столе вместо бисерного поддонника является мадера, мармелад, а иногда и просто водка с солеными огурцами.\r\nИ говорить нечего, что все эти люди - народ чрезвычайно общительный и гостеприимный, но, разумеется,\r\nв том только случае, если гость может представить более или менее благонадежную рекомендацию.\r\nЗная это условие, я запасался всякий раз проводником из тех граждан, который мог бы поручиться, что я не шпион. А заручившись таким проводником, я уже мог проникнуть всюду.\r\nИ что это за милый народ, эти граждане! Куда вдруг девается у них и эта мнительность и это тупое сосредоточенное пересыпание из пустого в порожнее?\r\nМрачный, неразговорчивый на первый взгляд человек вдруг оказывается необыкновенно любезным, откровенным и чистосердечнейшим малым,\r\nготовым рассказать всю подноготную с той самой минуты, как только убедится вполне, что вы нигде не служите и с городскими властями не имеете ничего общего.\r\nНо замечательно, что пока говоришь с ними о промышленности или просто болтаешь о разных мелких предметах, все идет хорошо;\r\nно как только сведешь речь на городское управление, на достоинства и недостатки их общественной жизни,\r\nтак в то же мгновение человек как-то свихивается и начинает молоть бог знает что.\r\nОсташков и его учреждения - это для них какой-то пункт помешательства.\r\nТолько что весело и даже остроумно говоривший о всякой всячине человек при одном имени Осташкова сейчас задумывается,\r\nначинает смотреть куда-то вбок и потом вдруг ударяется в безобразнейшее и пошлейшее хвастовство своим городом и его заведениями:\r\nпевчими, бульваром и проч.\r\n, или впадает в желчное расположение духа и с злобным, ядовитым смехом начинает беспощадно язвить свой родимый город.\r\nЯ старался замечать: чем, собственно, они хвастаются и что бранят? И заметил следующее. Хвалится осташ своим озером, паникадилами, рыбою, танцами и павильонами.\r\nЧем-нибудь, да уж непременно хвалится: это здесь какая-то повальная болезнь.\r\nКто поразвитее, те обращают ваше внимание на банк, библиотеку, театр и кринолины, указывая в особенности на последние (т.\r\nе. театр и кринолины) как на самые очевидные и несомненные признаки той высокой степени цивилизации, на которой стоит Осташков.\r\nХвалится осташ своим городом больше по привычке хвалиться, потому что похвальбу своим городом он с детства привык считать своей священной обязанностию и знает, что все его хвалят.\r\nРугается же он или вследствие скептического миросозерцания, привитого ему долгими странствиями по чужим городам,\r\nили потому, что уж очень допекут его разные удобства и общественные учреждения;\r\nно это бывает редко; чаще всего ругается осташ в тех случаях, когда бывает оскорблен и мелкое самолюбьишко его уязвлено каким-нибудь мелким случаем.\r\nЧто касается хвастовства, то мне особенно бросилось в глаза вот какое обстоятельство.\r\nОбщественная пожарная команда, как известно, составляет справедливую гордость Осташкова, но замечательно, что хвастаются ею только люди,\r\nпо своему положению не обязанные принимать участие в тушении пожаров, то есть служащие и вообще достаточные люди.\r\nОт тех же, которые составляют пожарную команду, я не только не слыхал похвальбы, но даже просто не мог добиться толком: каким способом производится это тушение.\r\nЯ не знаю, отчего это делалось?\r\nОттого ли, что я не умел спросить, или оттого, что эти люди до такой степени привыкли смотреть на свои общественные обязанности как на дело очень обыкновенное,\r\nчто даже ни разу не потрудились дать себе отчет, как это делается.\r\nМне второе кажется более вероятным потому, что и в других подобных случаях я замечал то же самое.\r\nТак, например, сапожники умели отлично рассказать мне все, что касается танцев или павильонов, но я никак не мог узнать от них:", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Чарская Л", "role": "user" }, { "content": "Его фамилия значится в списках у инспектора в числе прочих пажей, которых привезут нам гуртом из корпуса.\r\nТак кого бы еще, кого бы? И вдруг все лицо мое залило румянцем. Большого Джона.\r\nЯ приглашу Большого Джона! Во что бы то ни стало приглашу, благо знаю его адрес: Шлиссельбург, ситцевая фабрика, сыну директора, г-ну Джону Вильканг.\r\nОтлично! И, не теряя ни минуты, я схватила бумагу и написала следующее:\r\nМилый Большой Джон! Четыре года вы не видали маленькую русалочку, которая любит вас, как брата, и, может быть, совсем забыли ее.\r\nНо я вас отлично помню и очень прошу приехать на наш институтский бал 14-го ноября. Билет прилагаю.\r\nВы понимаете, почему я вас приглашаю. У каждой девочки есть кто-нибудь -- брат, кузен, друг детства, а у меня никого не будет на балу.\r\nЭто очень обидно, Большой Джон! Очень обидно! Приезжайте же! Вас ждет маленькая русалочка.\r\n-- Кому это ты пишешь? -- спросила Волька, подходя ко мне -- Ба! Молодому человеку приглашение! Это ново!\r\nНадеюсь, ты его не обожаешь? Или, может быть? Верно, какой-нибудь франт с моноклем, похожий на парикмахерскую куклу.\r\n-- И совсем не так! -- рассердилась я на мою подругу. -- Большой Джон -- прелесть! Это совсем, совсем особенный Джон. Ты увидишь. К тому же он похож на тебя. Право, похож.\r\n-- Месдамочки! Радость! -- прервала наш разговор Додошка. -- Новость, месдамочки. Нам на утро ложи прислали из министерства в Александринку.\r\nНе только первые, все мы, начиная с четвертых, идем. Пятерок не берут! -- заключила она, торжествуя.\r\n-- В театр? Мы? Додошка, да ты не врешь ли ради пятницы? Говори толком! Побожись, душка!\r\n-- Ах, месдамочки! Ей-богу же идем! Сейчас солдатка придет и всем объявит! Идет Горе от ума с Дольским.\r\n-- Бедная Черкешенка! Она Дольского обожает и не увидит! -- заметила я.\r\n-- Не увидит -- и поделом! -- вскрикнула Стрекоза, -- зачем разбрасываться?\r\nРаньше Дольского обожала, когда он в Тифлисе у них с труппой гастролировал, а потом изменила ему для Воронской! Удивительно!\r\n-- Да перестаньте же! Ах, Господи! Вот счастье-то, что мы в театр идем! -- и Малявка с таким рвением прыгнула на тируаре, что доски хрустнули под ее ногами.\r\n-- Дольский -- Чацкий, это чудо что такое! -- вскричала Бухарина. -- Я Горе от ума в прошлом году видела, и верите ли, месдамочки, чуть из ложи не выпрыгнула от восторга!\r\n-- И я бы тоже выпрыгнула! -- с блаженным видом вторила ей Додошка.\r\n-- Вот нашла чем удивить. Ты и с лестницы чуть не прыгнула, когда тебе два фунта конфет прислали неожиданно, -- поддразнила ее Малявка.\r\n-- Ну, уж это вы, Пантарова, врете. Стану я из-за конфет! Вот еще! Это вы раз четыре порции бисквита съели в воскресенье, -- обозлилась Додошка.\r\n-- Это ложь! Я съела? Я? Даурская, перекрестись, что я съела. Ага, не можешь? Значит, солгала! -- пищала Малявка.\r\n-- Да не ссорьтесь вы, ради Бога, -- зашикали на них со всех сторон. -- Есть о чем толковать! Давайте лучше говорить про завтра. Ах! Вот счастье-то привалило. Театр! Подумать только!\r\n-- Знаете что, Mesdames, -- послышался голос Пушкинской Татьяны, -- давайте прочтем лучше Горе от ума, чем препираться из-за пустяков.\r\nВедь не все читали. Лучше прочесть сначала, чтобы знать, в чем дело.\r\n-- Ах, прекрасно! -- со всех сторон послышались молодые, возбужденные голоса, -- отличная мысль, прочтем! Волька, ты лучше всех из класса декламируешь.\r\nЧитай ты! У кого есть Грибоедов? Давайте сюда Грибоедова! Да скорее...\r\n-- Грибоедова нет ни у кого. Надо у Тимаева спросить в библиотеке. Татьяна, беги к нему, сделай сахарные глаза, и он тебе даст.\r\n-- Месдамочки, смотрите-ка, четверки в парфетки записались.\r\nТишина-то у них какая! -- говорили спустя несколько минут удивленные пятые, то и дело прикладывая то глаза, то уши к замочной скважине пограничной с нами их двери.\r\nИ, правда, записались. Около сорока разгоревшихся детских головок жадно ловили каждое слово, лившееся из уст Симы, читавшей нам с кафедры бессмертное Грибоедовское создание.\r\nИ около сорока детских сердец били тревогу, страстно ожидая, чтобы скорее миновала эта скучная ночь и наступило завтра,\r\nкогда можно было воочию увидеть то, что написано в этой маленькой книжке, ставшей разом милой и близкой каждой из них.\r\n14 ноября\r\nСегодня с утра праздник. Утром нам дали кофе со сдобными розанчиками, вместо обычной кружки чаю, отдающего баней, мочалой и чем-то еще.\r\nМногие поднялись с головною болью: они так туго заплели в папильотки волосы на ночь, что спать не было никакой возможности.\r\nМногие перетянулись в рюмочку. До дошка еле дышала, ничего не ела и поминутно прикладывала платок к губам.\r\n-- Даурская, иди, распустись, а то ты не высидишь в театре. Да заодно и размочи эти лохмы на голове.\r\nMaman не разрешит никому завиваться, -- неожиданно огорошил бедную Додошку неумолимый голос солдатки.\r\nСама солдатка заметно принарядилась: надела шумящее шелковое голубое платье и приколола бархат у ворота. Два пятна яркого чахоточного румянца играли на ее пожелтевших щеках.\r\n-- В будущем году вас повезет уже другая дама в театр, -- как-то странно улыбаясь, проговорила она.\r\n-- Ну, вот и панихида! Все удовольствие отравлено! -- протянула шепотом Катя Пантарова, надувая губы.\r\n-- А мне жаль солдатку! Она хоть строгая, а справедливая -- никогда не заорет даром, как другие синявки, -- проговорила Бухарина.\r\n-- Ну, и целуйся с нею. А, по-моему, все они на один покрой, -- раздраженно крикнула Малявка и вдруг, выглянув в окно, тихо ахнула.\r\n-- Месдамочки, уж кареты приехали! Одевайтесь скорее, одевайтесь!\r\nЧерез полчаса мы уже ехали, оживленные, счастливые, порозовевшие, не отрываясь от окон, по шести человек в каждой карете.\r\nДодошка и Стрекоза чуть не разодралась из-за права сидеть у окна.\r\nВсе удивляло и радовало нас по дороге.\r\nПривыкшие к замкнутой жизни, мы наивно восторгались самыми обыкновенными вещами, которые удавалось видеть только в дни случайных отпусков и вакаций.\r\n-- Месдамочки, смотрите, какая собачка-душечка. Ах, ах! \n -- А вон тигр в окне! Господи, да это живой! Так и есть! Тут цирк, кажется.\r\n-- Женька, не юродствуй, пожалуйста! Это меховой магазин, а не цирк. Ты очень наивная, Малявка.\r\n-- Месдамочки, глядите, глядите! Какая красавица! Лучше Черкешенки, правда.\r\nНо дрожки с проезжающей красавицей поравнялись с нами, и мы увидели напудренное, старообразое лицо и красный нос красавицы.\r\n-- Фу, гадость какая! А я-то думала...\r\nНаконец, мы подъехали к театру. С каким трепетом поднимались девочки по устланной коврами лестнице, с каким волнением входили в ложи, рассаживались по местам!\r\nВесь партер был уже занят учащейся молодежью.\r\nМорские, юнкерские и студенческие мундиры так и пестрели, а рядом, здесь и там, мелькали залитые золотом мундиры сановных попечителей и опекунов.\r\nУ меня даже голова закружилась и зарябило в глазах от всей этой пестроты лиц и амуниций.\r\nПротив нас сидели катеринки, дальше смолянки и николаевские институтки: зеленые платья, белые пелеринки, белые передники -- символы надежд и невинности, символы юности и чистоты.\r\nНо вот занавес взвился, и я оцепенела. Дивный грибоедовский стих так и лился мне в душу.\r\nТочно туман спустился на землю и окутал всех в этой, напитанной душными испарениями, зале, где ; царила теперь какая-то фееричная полутьма.\r\nЯ не различала лиц актеров, я даже не видала всеобщего божка -- знаменитого Дольскаго.\r\nЯ слышала и видела только одно: бессмертную комедию бессмертного творца. Занавес опустился с легким шелестом; в партере задвигали стульями.\r\nЧье-то лицо наклонилось ко мне, чей-то голос сказал: Надо идти в фойе. Все уже там собрались\r\nЯ повинуюсь этому голосу и прохожу в фойе. Снова белые пелеринки и зеленые девочки. А у конца длинного стола, сбившись в кучку, мундиры и сюртуки учащейся молодежи.\r\nСима берет что-то со стола, подает мне. Это шоколад. Я машинально подношу его ко рту и обжигаю губы. Вдруг около меня раздается звонкий голос:\r\n-- Маленькая принцесса! Вот где пришлось встретиться! Не ожидали?\r\nЯ быстро вскидываю глазами. Передо мною студент, тоненький, высокий, бледнолицый. В его темных глазах сияет радость. Губы улыбаются.\r\nЧто-то чужое, но, вместе с тем, бесконечно знакомое вижу я в этом бледном лице, в этих темных глазах и негустом хохолке пушистых белокурых волос.\r\n-- Коля! Коля! -- вырывается помимо моей воли, и я готова уже броситься ему на шею, но он предупреждает мое желание и протягивает мне руку. \n -- Господи! Как долго мы не видались!\r\nЗа это время он успел уже поступить в университет. Его мечта, кажется, теперь сбудется. Он хочет быть учителем. Он дает уроки. У него их много. Жить можно.\r\nВсе это он говорит быстро-быстро, точно боясь, что не успеет высказать всего. Дяди давно уже нет. Он умер, и ему, Коле, приходится самому думать о себе.\r\nКакое гордое, счастливое лицо было у него, когда он говорил это. И потом разом оборвал свою речь и спросил:\r\n-- Ну, а ты... вы... как? Все по-старому? \n -- Ах, не вы! Только не вы! -- прерываю я его, -- ведь мы друзья детства, Коля, и я люблю тебя по-прежнему.\r\nИ тут же я рассказываю ему все:\r\nи как тяжело мне было дома, и как я ненавижу мою мачеху, и что мне запрещено видеть тетей, моих тетей,\r\nи как я бежала из дома, как я была на краю смерти, и как теперь совсем одинока, потому что никого не хочу видеть.\r\nДа, никого! И что у меня есть сестра. Понимает ли он это -- сестра!\r\nЭти последние слова я выкрикнула с азартом, не замечая, что вокруг нас собираются институтки из чужих,\r\nчто они насмешливо улыбаются и пожимают плечами при виде тоненькой, крикливой, сероглазой девочки.\r\nКоля замечает это и тихонько глазами останавливает меня. Но я ничего не слышу и не вижу. Мое волнение слишком велико.\r\nОно захватило меня совсем. Я даже не замечаю, как своими кошачьими шагами ко мне подходит Ефросьева и вцепляется костлявою рукою мне в плечо.\r\n-- Это не разрешено, вы отлично знаете, разговаривать с молодыми людьми, -- шипит она по-французски. --Allez!\r\n-- Это брат Воронской, m-lle, -- заступается за меня Сима. \n -- Ложь! Я вам запрещаю оставаться здесь. Слышите, идем! -- говорит она злющим голосом и тащит меня за руку.\r\n-- Прощай, Коля, -- быстро выдернув мою руку из цепких пальцев инспектрисы, говорю я, -- не забывай меня -- твою маленькую принцессу!\r\n-- Идите же, я вам говорю! -- выходит из себя синявка, -- будете ли вы меня слушаться, наконец!\r\nТоненький студент кивает мне головой и грустно улыбается. Ефросьева втаскивает меня в аванложу и кричит:\r\n-- М-lle Ген, пожалуйте сюда! Не угодно ли полюбоваться на вашу воспитанницу: шепчется с молодым человеком, невозможно груба, резка, своевольна!\r\nВоронская, вы должны сказать мне сейчас же, кто этот молодой человек: он ваш брат или нет? Спрашиваю вас! -- кричит она мне чуть ли не в самое лицо, злая и раздраженная.\r\nЯ тупо смотрю перед собою. Голова у меня кружится и горит. Точно невидимые молоточки ударяют в виски.\r\nКак в тумане мелькает передо мною лицо Ген. Чахоточные пятна теперь значительно ярче выделяются на ее желтых щеках.\r\n-- Кто этот молодой человек, брат или не брат? -- еще раз слышу я нудный, неприятный голос Фроськи. -- А, впрочем, что я спрашиваю, вы все равно солжете, -- язвительно прибавляет она.\r\n-- Эта девочка никогда не лжет, -- ясно и веско прозвучал надо мною голос солдатки Потом, подняв мое лицо за подбородок кверху, она, обращаясь ко мне, сказала:\r\n-- Ответь мне, девочка, кто это был?\r\n-- Мой друг детства -- Коля Черский. Я не думала скрывать этого и называю его братом, -- отвечала я вялым голосом, все так же тупо глядя перед собой.\r\n-- Вот видите! -- проговорила торжествуя моя наставница, -- я знаю их хорошо, эти глаза, они не лгут!\r\nЕфросьева только плечами передернула и вышла из аванложи. Я хотела поблагодарить m-lle Ген и не могла, хотела сказать что-то и тоже не могла. В голове шумело нестерпимо.\r\nВ тот же день, вечером, пока наши одевались, причесывались и мылись перед балом, я лежала и думала, упорно думала о том, что я больна.\r\nВ висках стучит, голова как котел, и все тело горит, точно его натерли суконкой.\r\nЯ равнодушно смотрю, как Бухарина опалила себе целую прядь волос, завиваясь, а Малявка напудрилась по ошибке зубным порошком.\r\nЯ слышу хохот, суетню, крики, но точно сквозь сон и ничего не могу разобрать.\r\nАх, эти крики. Они назойливо лезут мне в голову, они душат меня. Да, я больна, разумеется, больна. Но болеть нельзя. Сегодня бал...\r\nБольшой Джон будет сегодня. Ах, Господи! Большой Джон! Как я хочу его видеть. И как приятно было видеть Колю сегодня, так неожиданно, точно в сказке.\r\nХорошо. И Володьку я увижу тоже. Ужасно странно складывается судьба: троих друзей -- в один вечер! Только бы не заболеть! Около меня очутилась Сима.\r\n-- Надеюсь, ты не будешь танцевать сегодня,-- говорит она. \n -- Вот вздор! Почему? Напротив... Сегодня будет Большой Джон.\r\n-- Но ты больна совсем. Боже! Твои руки -- огонь. А глаза... глаза! Да ты совсем больна, Воронская... М-lle Эллис! М-lle Эллис!\r\n-- Молчи, -- вскричала я в бешенстве. -- Если ты скажешь хоть слово про мою болезнь, я возненавижу тебя, слышишь, возненавижу!\r\nСима хочет ответить что-то и не может, так как мы уже в зале и выступаем под плавные звуки полонеза,\r\nпредшествуемые самой maman в голубом платье с шифром кавалерственной дамы на груди.\r\nУ дверей толпятся кавалеры. Блестящие мундиры гвардейцев пестреют, среди скромных мундирчиков учащейся молодежи. Джона там нет. Я это вижу ясно.\r\nЯ бы из сотни узнала его милое лицо и высокую, как колонна, фигуру. Неужели он не приехал? Я готова заплакать от досады. И вдруг я невольно вскрикиваю:\r\n-- Господи! Он здесь!\r\nДействительно, над всеми головами резко выделяется одна, маленькая, на широких плечах. Вот он выдвинулся из толпы. Его черный фрак резким пятном выделяется на фоне блестящих мундиров.\r\n-- Большой Джон, сюда!\r\nЗвуки вальса льются какою-то дивной, волшебной мелодией. Пары кружатся, но я ничего не вижу, кроме него -- Большого Джона.\r\n-- М-lle Лидия! Неужели это возможно! Красивая и изящная, как настоящая большая барышня.\r\nЯ быстро оглядываюсь. \n -- Ах!", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "Сказав это, Зина отвернулась от него и медленно пошла из комнаты.\n Мозгляков, догадавшись, что все потеряно, закипел от ярости.\r\n- А! так я дурак, - кричал он, - так я теперь уж дурак! Хорошо! Прощайте!\r\nНо прежде чем уеду, всему городу расскажу, как вы с маменькой облапошили князя, напоив его допьяна! Всем расскажу! Узнаете Мозглякова.\r\nЗина вздрогнула и остановилась было отвечать, но, подумав с минуту, только презрительно пожала плечами и захлопнула за собою дверь.\r\nВ это мгновение на пороге показалась Марья Александровна. Она слышала восклицание Мозглякова, в одну минуту догадалась, в чем дело, и вздрогнула от испуга.\r\nМозгляков еще не уехал, Мозгляков около князя, Мозгляков раззвонит по городу, а тайна, хотя бы на самое малое время, была необходима! У Марьи Александровны были свои расчеты.\r\nОна мигом сообразила все обстоятельства, и план усмирения Мозглякова был уже создан.\r\n- Что с вами, mon ami? - сказала она, подходя к нему и дружески протягивая ему свою руку.\r\n- Как: mon ami! - вскричал он в бешенстве, - после того, что вы натворили, да еще: mon ami. Морген-фри, милостивая государыня! И вы думаете, что обманете меня еще раз?\r\n- Мне жаль, мне очень жаль, что вижу вас в таком странном состоянии духа, Павел Александрович. Какие выражения! вы даже не удерживаете слов ваших перед дамой.\r\n- Перед дамой! Вы... вы все, что хотите, а не дама! - вскричал Мозгляков. Не знаю, чт`о именно хотелось ему выразить своим восклицанием, но, вероятно, что-нибудь очень громовое.\r\nМарья Александровна кротко поглядела ему в лицо.\n - Сядьте! - грустно проговорила она, показывая ему на кресла, в которых, четверть часа тому, покоился князь.\r\n- Но послушайте наконец, Марья Александровна! - вскричал озадаченный Мозгляков.\r\n- Вы смотрите на меня так, как будто вы вовсе не виноваты, а как будто я же виноват перед вами! Ведь это нельзя же-с!.\r\n. такой тон!.. ведь это, наконец, превышает меру человеческого терпения... знаете ли вы это?\r\n- Друг мой! - отвечала Марья Александровна, - вы позволите мне все еще называть вас этим именем, потому что у вас нет лучшего друга, как я; друг мой!\r\nвы страдаете, вы измучены, вы уязвлены в самое сердце - и потому не удивительно, что вы говорите со мной в таком тоне.\r\nНо я решаюсь открыть вас все, все мое сердце, тем скорее, что я сама себя чувствую несколько виноватой перед вами. Садитесь же, поговорим.\r\nГолос Марьи Александровны был болезненно мягкий.\n В лице выражалось страдание. Изумленный Мозгляков сел подле нее в кресла.\r\n- Вы подслушивали? - продолжала она, укоризненно глядя ему в лицо.\r\n- Да, я подслушивал! еще бы не подслушивать; вот бы олух-то был!\r\nПо крайней мере узнал все, что вы против меня затеваете, - грубо отвечал Мозгляков, ободряя и подзадоривая себя собственным гневом.\r\n- И вы, и вы, с вашим воспитанием, с вашими правилами, могли решиться на такой поступок? О боже мой!\n Мозгляков даже вскочил со стула.\r\n- Но, Марья Александровна! - вскричал он, - это, наконец, невыносимо слушать! Вспомните, на что вы-то решились, с вашими правилами, а тогда осуждайте других!\r\n- Еще вопрос, - сказала она, не отвечая на его вопросы, - кто вас надоумил подслушивать, кто рассказал, кто тут шпионил? - вот что я хочу знать.\r\n- Ну уж извините, - этого не скажу-с.\r\n- Хорошо. Я сама узнаю. Я сказала, Поль, что я перед вами виновата.\r\nНо если вы разберете все, все обстоятельства, то увидите, что если я и виновата, то единственно тем, что вам же желала возможно больше добра.\r\n- Мне? добра? Это уж из рук вон! Уверяю вас, что больше не надуете! Не таков мальчик!\r\nИ он повернулся в креслах так, что они затрещали.\r\n- Пожалуйста, мой друг, будьте хладнокровнее, если можете. Выслушайте меня внимательно, и вы сами во всем согласитесь.\r\nВо-первых, я хотела немедленно вам объяснить все, все, и вы узнали бы от меня все дело, до малейшей подробности, не унижаясь подслушиванием.\r\nЕсли же не объяснилась с вами заранее, давеча, то единственно потому, что все дело еще было в проекте. Оно могло и не состояться. Видите: я с вами вполне откровенна.\r\nВо-вторых, не вините дочь мою. Она вас до безумия любит, и мне стоило невероятных усилий отвлечь ее от вас и согласить ее принять предложение князя.\r\n- Я сейчас имел удовольствие слышать самое полное доказательство этой любви до безумия, - иронически проговорил Мозгляков.\r\n- Хорошо. А вы как с ней говорили? Так ли должен говорить влюбленный? Так ли говорит, наконец, человек хорошего тона? Вы оскорбили и раздражили ее.\r\n- Ну, не до тону теперь, Марья Александровна! А давеча, когда вы обе делали мне такие сладкие мины, я поехал с князем, а вы меня ну честить!\r\nВы чернили меня, - вот что я вам говорю-с! Я это все знаю, все!\r\n- И, верно, из того же грязного источника? - заметила Марья Александровна, презрительно улыбаясь.\r\n- Да, Павел Александрович, я чернила вас, я наговорила на вас и, признаюсь, немало билась.\r\nНо уж одно то, что я принуждена была вас чернить перед нею, может быть, даже клеветать на вас, - уж одно это доказывает, как тяжело было мне исторгнуть из нее согласие вас оставить!\r\nНедальновидный человек!\r\nЕсли б она не любила вас, нужно ли б было мне вас чернить, представлять вас в смешном, недостойном виде, прибегать к таким крайним средствам?\r\nДа вы еще не знаете всего! Я должна была употребить власть матери, чтоб исторгнуть вас из ее сердца, и, после невероятных усилий, достигла только наружного согласия.\r\nЕсли вы теперь нас подслушивали, то должны же были заметить, что она ни одним словом, ни одним жестом не поддержала меня перед князем.\r\nВо всю эту сцену она почти не сказала ни слова; пела как автомат.\r\nВся ее душа ныла в тоске, и я, из жалости к ней, увела наконец отсюда князя. Я уверена, что она плакала, оставшись одна. Войдя сюда, вы должны были заметить ее слезы...\r\nМозгляков действительно вспомнил, что, вбежав в комнату, он заметил Зину в слезах.\r\n- Но вы, вы, за что вы-то были против меня, Марья Александровна? - вскричал он. - за что вы чернили меня, клеветали на меня, - в чем сами признаетесь теперь?\r\n- А, это другое дело! Вот если б вы сначала благоразумно спрашивали, то давно бы получили ответ. Да, вы правы! Все это сделала я, и я одна.\r\nЗину не мешайте сюда. Для чего я сделала? отвечаю: во-первых, для Зины. Князь богат, знатен, имеет связи, и, выйдя за него, Зина сделает блестящую партию.\r\nНаконец, если он и умрет, - может быть, даже скоро, потому что мы все более или менее смертны, - тогда Зина - молодая вдова, княгиня, в высшем обществе, и, может быть, очень богата.\r\nТогда она может выйти замуж за кого хочет, может сделать богатейшую партию.\r\nНо, разумеется, она выйдет за того, кого любит, за того, кого любила прежде, чье сердце растерзала, выйдя за князя.\r\nОдно уже раскаяние заставило бы ее загладить свой проступок перед тем, кого прежде любила.\r\n- Гм! - промычал Мозгляков, задумчиво смотря на свои сапоги.\r\n- Во-вторых, - и об этом я упомяну только вкратце, - продолжала Марья Александровна, - потому что вы этого, может быть, даже и не поймете.\r\nВы читаете вашего Шекспира, черпаете из него все свои высокие чувства, а на деле вы хоть и очень добры, но еще слишком молоды, - а я мать, Павел Александрович!\r\nСлушайте же: я выдаю Зину за князя отчасти и для самого князя, потому что хочу спасти его этим браком.\r\nЯ любила и прежде этого благородного, этого добрейшего, этого рыцарски честного старика. Мы были друзьями. Он несчастен в когтях этой адской женщины. Она доведет его до могилы.\r\nБог видит, что я согласила Зину на брак с ним, единственно выставив перед нею всю святость ее подвига самоотвержения. Она увлеклась благородством чувств, обаянием подвига.\r\nВ ней самой есть что-то рыцарское.\r\nЯ представила ей как дело высокохристианское, быть опорой, утешением, другом, дитятей, красавицей, идолом того, кому, может быть, остается жить всего один год.\r\nНе гадкая женщина, не страх, не уныние окружали бы его в последние дни его жизни, а свет, дружба, любовь.\r\nРаем показались бы ему эти последние, закатные дни! Где же тут эгоизм, - скажите, пожалуйста? Это скорее подвиг сестры милосердия, а не эгоизм!\r\n- Так вы... так вы сделали это только для князя, для подвига сестры милосердия? - промычал Мозгляков насмешливым голосом.\r\n- Понимаю и этот вопрос, Павел Александрович; он довольно ясен.\r\nВы, может быть, думаете, что тут иезуитски сплетена выгода князя с собственными выгодами? Что ж? может быть, в голове моей и были эти расчеты, только не иезуитские, а невольные.\r\nЗнаю, что вы изумляетесь такому откровенному признанию, но об одном прошу вас, Павел Александрович: не мешайте в это дело Зину!\r\nОна чиста как голубь: она не рассчитывает; она только умеет любить, - милое дитя мое! Если кто и рассчитывал, то это я, и я одна!\r\nНо, во-первых, спросите строго свою совесть и скажите: кто не рассчитывал бы на моем месте в подобном случае?\r\nМы рассчитываем наши выгоды даже в великодушнейших, даже в бескорыстнейших делах наших, рассчитываем неприметно, невольно!\r\nКонечно, почти все себя же обманывают, уверяя себя самих, что действуют из одного благородства.\r\nЯ не хочу себя обманывать: я сознаюсь, что, при всем благородстве моих целей, я рассчитывала.\r\nНо, спросите, для себя ли я рассчитываю? Мне уже ничего не нужно, Павел Александрович! я отжила свой век.\r\nЯ рассчитывала для нее, для моего ангела, для моего дитяти, - и какая мать может обвинить меня в этом случае?\r\nСлезы заблистали в глазах Марьи Александровны. Павел Александрович в изумлении слушал эту откровенную исповедь и в недоумении хлопал глазами.\r\n- Ну да, какая мать... - проговорил он наконец. - Вы хорошо поете, Марья Александровна, - но...\r\nно ведь вы мне дали слово! Вы обнадеживали и меня... Мне-то каково? подумайте! Ведь я теперь, знаете, с каким носом?\r\n- Но неужели вы полагаете, что я об вас не подумала, mon cher Paul!\r\nНапротив: во всех этих расчетах была для вас такая огромная выгода, что она-то и понудила меня, главным образом, исполнить все это предприятие.\r\n- Моя выгода! - вскричал Мозгляков, на этот раз совершенно ошеломленный. - Это как?\r\n- Боже мой! Неужели же можно быть до такой степени простым и недальновидным! - вскричала Марья Александровна, возводя глаза к небу.\r\n- О молодость! молодость! Вот что значит погрузиться в этого Шекспира, мечтать, воображать, что мы живем, - живя чужим умом и чужими мыслями!\r\nВы спрашиваете, добрый мой Павел Александрович, в чем тут заключается ваша выгода?\r\nПозвольте мне для ясности сделать одно отступление: Зина вас любит, - это несомненно!\r\nНо я заметила, что, несмотря на ее очевидную любовь, в ней таится какая-то недоверчивость к вам, к вашим добрым чувствам, к вашим наклонностям.\r\nЯ заметила, что иногда она, как бы нарочно, удерживает себя и холодна с вами, - плод раздумья и недоверчивости. Не заметили ли вы это сами, Павел Александрович?\r\n- За-ме-чал; и даже сегодня... Однако что же вы хотите сказать, Марья Александровна?\r\n- Вот видите, вы сами заметили это. Стало быть, я не ошиблась. В ней именно есть какая-то странная недоверчивость к постоянству ваших добрых наклонностей.\r\nЯ мать - и мне ли не угадать сердца моего дитяти?\r\nВообразите же теперь, что вместо того чтоб вбежать в комнату с упреками и даже ругательствами, раздражить, обидеть, оскорбить ее, чистую, прекрасную, гордую,\r\nи тем поневоле утвердить ее в подозрениях насчет ваших дурных наклонностей, - вообразите,\r\nчто вы приняли эту весть кротко, со слезами сожаления, пожалуй даже отчаяния, но и с возвышенным благородством души.\r\n..\r\n- Гм!..\r\n- Нет, не прерывайте меня, Павел Александрович. Я хочу изобразить вам всю картину, которая поразит ваше воображение.\r\nВообразите, что вы пришли к ней и говорите: \"Зинаида! Я люблю тебя более жизни моей, но фамильные причины разлучают нас. Я понимаю эти причины.\r\nОни для твоего же счастия, и я уже не смею восставать против них, Зинаида! я прощаю тебя.\r\nБудь счастлива, если можешь!\r\n\" И тут бы вы устремили на нее взор, - взор закалаемого агнца, если можно так выразиться, - вообразите все это и подумайте, какой эффект произвели бы эти слова на ее сердце!\r\n- Да, Марья Александровна, положим, все это так; я это все понимаю... но что же, - я-то бы сказал, а все-таки ушел бы без ничего...\r\n- Нет, нет, нет, мой друг! Не перебивайте меня! Я непременно хочу изобразить всю картину, со всеми последствиями, чтобы благородно поразить вас.\r\nВообразите же, что вы встречаетесь с ней потом, чрез несколько времени, в высшем обществе;\r\nвстречаетесь где-нибудь на бале, при блистательном освещении, при упоительной музыке, среди великолепнейших женщин, и, среди всего этого праздника,\r\nвы одни, грустный, задумчивый, бледный, где-нибудь опершись на колонну (но так, что вас видно), следите за ней в вихре бала.\r\nОна танцует.\r\nОколо вас льются упоительные звуки Штрауса, сыплется остроумие высшего общества, - а вы один, бледный и убитый вашею страстию!\r\nЧто тогда будет с Зинаидой, подумайте? Какими глазами будет она глядеть на вас?\r\n\"И я, - подумает она, - я сомневалась в этом человеке, который мне пожертвовал всем, всем и растерзал для меня свое сердце!\r\n\" Разумеется, прежняя любовь воскресла бы в ней с неудержимою силою!\r\nМарья Александровна остановилась перевести дух. Мозгляков повернулся в креслах с такою силою, что они еще раз затрещали. Марья Александровна продолжала.\r\n- Для здоровья князя Зина едет за границу, в Италию, в Испанию, - в Испанию, где мирты, лимоны, где голубое небо, где Гвадалквивир, - где страна любви, где нельзя жить и не любить;\r\nгде розы и поцелуи, так сказать, носятся в воздухе!\r\nВы едете туда же, за ней; вы жертвуете службой, связями, всем! Там начинается ваша любовь с неудержимою силой; любовь, молодость.\r\nИспания, - боже мой! Разумеется, ваша любовь непорочная, святая; но вы, наконец, томитесь, смотря друг на друга.\r\nВы меня понимаете, mon ami! Конечно, найдутся низкие, коварные люди, изверги, которые будут утверждать, что вовсе не родственное чувство к страждущему старику повлекло вас за границу.\r\nЯ нарочно назвала вашу любовь непорочною, потому что эти люди, пожалуй, придадут ей совсем другое значение.\r\nНо я мать, Павел Александрович, и я ли научу вас дурному!.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Андреев Л", "role": "user" }, { "content": "что почтительный Михаил Михайлович всю дорогу вел под руку мать, а Таисия шла впереди - одна.\r\nПыталась она, вся сотрясаясь от подавляемых слез, цепляться за левую руку Веревкина, но это было и неудобно,\r\nи некрасиво, и не соответствовало французскому языку, на котором все трое говорили.\r\nИ в первые минуты этой неестественной прогулки Елена Дмитриевна, помня уроки дочери, замирала от страха, трудно дышала и старалась молчать,\r\nно искреннее поклонение Веревкина, шуршание песка под ногами и морские виды постепенно погрузили ее в сладкий и обманчивый туман.\r\nЕй смутно грезилось, что с нею идет, почтительно касаясь, сам полковник, или если не идет, то откуда-то сверху благословляет ее;\r\nи в нежном полузабытьи, на прекраснейшем французском языке, она что-то болтала, тихо смеялась куда-то внутрь уходящим смехом и рассказывала о Биаррице, где она уже была.\r\nНа мгновение, при виде костлявой спины Таисии, становилось холодно и страшно, а потом опять сладкий туман и невнятные шепчущие грезы.\r\nИзредка, величественно и ласково, она поправляла Веревкина, все еще не могшего усвоить трудного прононса,\r\nи он каждый раз благодарил и, вызывая ее снисходительный смех, снова старательно повторял неудающееся слово.\r\nПосле первой такой прогулки Таисия неистовствовала почти до утра и даже не поехала на службу.\r\nПосле второй и третьей она молчала, как застывший камень, и страшно было смотреть на ее почти мертвецкое лицо с побледневшим носом.\r\nА после пятой прогулки, когда Михаил Михайлович уехал в город, она позвала мать снова на берег.\r\n- Пойдем. Я не хочу, чтобы нас слушали соседи; довольно уж. Надень платок, тебе будет холодно.\r\nБыли страшны и ее мертвецкое лицо, и эта непривычная забота, и загадочная решительность слов; и они пошли.\r\nВ тот день на Финском заливе была буря, как назвал это Михаил Михайлович, и сильный ветер забирался в рот и уши, мешая говорить;\r\nнегромко плескался прибой, но вдалеке что-то сильно и угрожающе ревело одинаковым голосом: точно с самим собою разговаривал кто-то угрюмый, впавший в отчаяние.\r\nИ там вспыхивал и погасал маяк.\r\n- Садись на этот камень, спиною к ветру, так, - приказала Таисия, а сама осталась стоять; и говорили они не лицом, а боком друг к другу, словно объяснялись с кем-то третьим.\r\nТрудно было поверить, что они только недавно были здесь с Михаилом Михайловичем и весело, по-французски, говорили о буре.\r\n- Я слушаю, - сказала Елена Дмитриевна, не зная, что еще будет. \n - Или ты, или я - понимаешь? \n - Нет. \n Таисия крикнула, или это ветер так усилил и оборвал ее слова:\r\n- Не понимаешь? Или ты, или я, - тебе говорю. Вот смотри: я крещусь, видишь? Крещусь! Если еще продолжится и повторится то же, я отравлюсь.\r\nУ меня яд есть - слыхала? Яд есть у меня, я отравлюсь.\r\nИ долго и по виду спокойно говорила о своей проклятой жизни и о своей проклятой любви к Веревкину,\r\nкоторый дурак и трус и не смеет жениться на ней, потому что беден и не знает, какой ему дворец построить для Елены Дмитриевны.\r\nГоворила о себе, что она плюгавая, красноносая и знает это; и что скоро у нее все равно будет чахотка, а замужем она еще могла бы поправиться.\r\n- Иногда... иногда, - всхлипнув, сказала Елена Дмитриевна, - от детей бывает здоровье. Я тоже до тебя слабая была.\r\n.- Вот видишь! - подтвердила сухо Таисия, - так как же мне жить, подумай.\r\nНо разве вам втолкуешь? Вы белоручка, вы всегда на чужой счет жили, а мы с Мишелем люди работающие, вы нас заедаете.\r\nТы думаешь, он тебя потом не проклянет? Проклянет. Это теперь вы его околпачили вашим французским да вашим видом, а как придется каждый день кормить вас.\r\n.. Вы и едите много, больше меня, а мне скорее надо бы - но разве у вас есть совесть?\r\n- Есть, Таичка!..\r\n- Оставьте, пожалуйста. Из-за вас папа казенные деньги растратил и всю жизнь был мучеником, из-за вас и я отравлюсь.\r\nА вам что? Только бы пасьянса у вас не отняли... Ах, ну и дрянь же ты, старая дрянь. Кокотка!\r\nПоследнего слова еще ни разу не произносила Таисия, и оно остановило ее; и в молчании сильнее зашумел ветер в волосах: платок уже давно соскочил с головы Елены Дмитриевны.\r\nНо, подумав, Таисия настойчиво повторила:\r\n- Ну да, кокотка, конечно. Содержанка. У них тоже такие руки, как у вас. Да если бы вы только могли почувствовать, как я вас ненавижу!\r\n- Я чувствую, Таичка! \n - Врете, куда вам. Вот умру, тогда почувствуете, да поздно будет. \n - Я постараюсь, - сказала Елена Дмитриевна. \n - Что постараетесь?..\r\n- Я постараюсь... Что же мне еще сказать, Таичка? \n Таисия засмеялась и, смеясь все громче и зачем-то вскинув обе руки, пошла вдоль берега, против ветра. \n - Куда ты?\r\nОна все смеялась и шла и все выше закидывала руки;\r\nпотом упала лицом вниз и, хохоча и плача, стала грызть себе пальцы, вырывать космы волос, разрывать одежды на груди - новенькую блузочку, сегодня впервые надетую.\r\nА Елена Дмитриевна беспомощно стояла над нею и, тоже зачем-то подняв обе руки, беззвучно рыдала в себя,\r\nв глубину груди, где тяжко ворочалось, не справляясь с работой, старое ожиревшее сердце.\r\n- Хочешь, я утоплюсь? - спрашивала она Таисию, но или тих был ее голос, или море заглушало его своим шумом: Таисия не отвечала и, перестав биться, лежала как мертвая.\r\nЭто темное пятно на песке;\r\nэто маленькое одинокое тело, мимо которого своим чередом, не замечая его, проходили и ночь, и широкая буря, и грохот далеких волн, - было ее дочерью, Таисией, Таичкой.\r\nГромко вскрикнув от укусившей тоски, точно копируя все движения и поступки дочери, Елена Дмитриевна засмеялась, подняла обе руки и пошла вдоль берега, против ветра;\r\nвсе шире открывались навстречу подвижной тьме ее голубые, величественные, безумные глаза.\r\nВероятно, в эти минуты она сошла с ума, потому что громко начала вызывать из тьмы:\r\n- Полковник! Яков Сергеич!\r\nIV\r\nНедостаток Елены Дмитриевны был в том, что она совершенно не умела думать и даже не знала, как это делается другими.\r\nГоворя, она никогда не знала вперед, что скажет;\r\nумолкая же - либо задремывала с открытыми глазами и величественным видом, либо продолжала в голове плетение беззвучных слов, не имеющих ни начала, ни конца.\r\nОттого она и пасьянс так любила.\r\nИ теперь ей было очень трудно:\r\nпонадобилось удержать в голове новую мысль, и не только удержать, не дать ей выскользнуть во время сна, но даже и развить ее до каких-то сложных и значительных последствий.\r\nЯвилась эта мысль случайно, как будто на вокзале,\r\nкогда в ожидании билета у кассы она прочла страховое объявление - приглашение пассажиров страховаться на случай железнодорожного несчастья.\r\n\"Вот если бы я застраховалась в десять тысяч, - сказала она себе, так как умела не думать, а только говорить себе,\r\n- и потом упала бы с поезда, то моя несчастная Таичка получила бы десять тысяч и стала бы счастливою с Мишелем\".\r\nСказав это себе, она тотчас же хотела по обычаю забыть сказанное, но почему-то оно не забылось и еще два раза вспомнилось в вагоне.\r\nДаже пришли в голову некоторые новые подробности: именно, что Мишель и Таичка могут тогда съездить в Биарриц, где она может указать им хороший недорогой пансион с видом на океан.\r\n\"Но самоубийцам, вероятно, не платят\", - сказала она себе дальше и стала искать, кого бы об этом спросить.\r\nНо в третьем классе, где она ехала, были только финские мужики и дешевые дачники; и она перешла в первый и с удовольствием опустилась на зеленый потертый бархат сиденья.\r\nПротив нее, в том же купе, читал газету пожилой полковник, почтительно принявший длинные ноги, когда она садилась.\r\nУлыбнувшись и поблагодарив полковника, Елена Дмитриевна с видом знатной дамы, привыкшей иметь свиту,\r\nспокойно и просто обратилась к нему с французской фразой, но он не знал французского и густо покраснел, извиняясь.\r\nТогда с тем же спокойствием она по-русски спросила о самоубийцах, платят ли им?\r\nКажется, он ответил, что не платят, - она забыла, вернувшись домой; да и самую мысль позабыла, пока не приехала поздно вечером усталая и немая Таисия.\r\n- Вот, Таичка, деньги за пенсионную книжку, - сказала Елена Дмитриевна и с некоторой гордостью подала дочери деньги,\r\n- это были единственные минуты за месяц, когда она чувствовала себя полковницей, у которой полон двор послушной и влюбленной челяди.\r\nИ до сих пор Таисия каждый раз благодарила и даже целовала руку, хотя и сухо, по привычке;\r\nно теперь - все так же молча, не меняя выражения каменного лица, взяла и бросила деньги на пол.\r\n- Таисия! - воскликнула мать, но, увидев сумасшедшие глаза Таисии, не посмела продолжать.\r\nНе посмела она поднять и деньги, так как Таисия нарочно ходила по бумажкам и по мелочи и даже напевала что-то, будто не замечая ни матери, ни ее денег.\r\nТак они и пролежали на полу до минуты, когда обе женщины ложились спать.\r\n\"Ночью поднимет\", - подумала Елена Дмитриевна, но и ночью, когда она вставала, и утром деньги продолжали валяться на полу.\r\nСо слезами собрав их, Елена Дмитриевна положила на стол - и со стола снова на пол сбросила их Таисия.\r\nИ, завиваясь перед маленьким зеркальцем, будто с беззаботностью мурлыча и кося глазами, чтобы увидеть в зеркале свои бледные уши, Таисия захохотала и спросила:\r\n- Это ваши тридцать серебреников?\r\n- Так-таки и не возьмешь, Таичка? \n - Ваши тридцать серебреников? Ах, пожалуйста, пусть полежат на полу ваши тридцать серебреников. \n - Таисия!..\r\nНо опять встретила сумасшедшие глаза Таисии и не посмела продолжать.\r\nТак Таисия и не взяла денег, так и уехала в город, и больно было подумать, как она теперь будет вертеться со своими грошами;\r\nи еще ничто в жизни так не жгло рук Елены Дмитриевны, как эти деньги, эти тридцать серебреников, когда она запирала их в свой комод - на что они ей-то?\r\nНа другой день все-таки робко спросила дочь:\r\n- Как же ты теперь, Таичка, без денег?.. \n - Как? Очень просто. Я теперь не завтракаю. И чаю пью одну чашку. А что? Жгутся серебреники?\r\nОна действительно не завтракала, и ненависть горела в ней: было страшно за ее впалую грудь, где вмещалось столько безысходной злобы, себя самое кусающей.\r\nА еще через день и потом уже каждое утро Таисия сама спрашивала мать:\r\n- Ну, что же? Целы ваши тридцать серебреников? \n - Целы, Таичка.\r\n- Ах, целы? Ну, берегите, берегите ваши тридцать серебреников! - и хохотала, вертя перед зеркалом свое желтое лицо с присохшими к деснам губами.\r\nЧто-то обезьянье появилось в ней, вертлявое, нервно-раздраженное, остромигающее; и подбородок выдвинулся от худобы тупо и зло, и приподнялись костлявые плечи.\r\nИз окна комнаты видна была лесистая дорога на станцию, и, как очарованная, не сводила глаз Елена Дмитриевна с удалявшейся дочери, с ее несчастной и непримиримой спины.\r\nУже точкой становилась эта спина в отдалении, а все грозила и влекла к себе взоры.\r\nТак проходили дни и недели, и все не брала денег Таисия, и стали эти деньги чем-то вроде колдовства, частицею нечистой силы, попавшей в дом:\r\nникуда от них нельзя было спрятаться, целый день колдовали они над головою Елены Дмитриевны, сидели в ее мыслях.\r\nК ящику комода, где они лежали, стыдно и страшно было подойти, как убийце, хотелось спрятать их под тюфяк или зарыть в землю.\r\nА тут пропал и Михаил Михайлович: потом оказалось, что он ездил по поручению банка в провинцию, но Елена Дмитриевна этого не знала.\r\nТаисии спросить не осмеливалась и мучилась страшными догадками: что-то вроде настоящих длинных мыслей появилось у нее.\r\nТочнее, это была одна мысль, внушенная ей страховым объявлением, но такая длинная, словно клубок, медленно распускающийся.\r\nНаконец и во сне увидела Елена Дмитриевна свои тридцать серебреников,- эти ненужные, злые и страшные деньги.\r\nСон был страшный, и старуха стонала, металась по постели, задыхаясь и плача, пока гневным толчком не разбудила ее Таисия.\r\n- Что же это такое! - плакала от злости и горя Таисия, - куда мне от тебя деваться? Богом клянусь, я больше не могу! \n - Таичка!..\r\n- Я человек работающий, я не могу без сна, а ты храпишь, как мопс - как вам не стыдно, и где у вас совесть? Что же это!\r\nЯ и не ем, и не сплю: хотите, чтобы я сейчас же яду приняла? Я человек работающий, я и жизни не видела за работой.\r\n.. куда мне деваться? Куда?\r\n- Мне сон страшный приснился, я не виновата, я больше не буду. \n - Врете вы! Сон - какие у вас сны! Нажралась за ужином, вот и храпит... Ах, куда же мне деваться от тебя!\r\nУкрылась с головою одеялом и долго еще и горько плакала, пока не затихла.\r\nА мать, боясь возвращения сна и что снова она разбудит Таисию стонами, долго лежала с открытыми глазами;\r\nпотом, борясь с набегающей дремой, села на кровати и до утра вздрагивала и никла головой, на которой пышные волосы вздымались, как старинный придворный парик.\r\nV\r\nСтраха перед смертью Елена Дмитриевна совершенно не испытывала, так как не понимала самого главного: что такое смерть?\r\nВ ее представлении смерть имела только два образа: похорон, более или менее пышных, если военных, то с музыкой - и могилки, которая может быть с цветами или без цветов.\r\nБыл еще тот свет, о котором рассказывают много пустяков, но если чаще молиться и верить, то и на том свете будет хорошо.\r\nИ чего же ей бояться, если мужу, полковнику, она никогда не изменяла?\r\nИ не о смерти она думала, не о ее существе, пугающем людей, а о том, что самоубийцам не платят, если они страхуются,\r\nи надо сделать какую-то случайность, представить некоторый театр - тот самый театр, в котором когда-то она так любила кушать конфеты и груши дюшес.\r\nНо что представлять?\r\nСбивчивы и путаны были образы, возникавшие в непослушном воображении Елены Дмитриевны, и были минуты столь трудных и неразрешимых противоречий,\r\nчто сидела она как потерянная с совершенно бараньим видом, раскрыв рот и выпуча свои голубые, побледневшие, бездумные глаза.\r\n\"Что же это я сижу? - говорила она себе, будто в этом заключалось все недоумение,- что же это я сижу и сижу? Сижу и сижу?\"\r\nНо не только она сидела: она и по садику бродила, и на пляж выбиралась, но и это не облегчало понимания.\r\nПоходит и начнет себя спрашивать: \"Что же это я хожу?\r\n\" Кроме того, на пляже встречалось много знакомых дам - у нее всегда набиралось множество знакомых - и начиналась болтовня,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "а почти раскаиваясь, - ибо женщина никогда вполне не раскается - сообщила мне частичку этой истории) - известно мне,\r\nчто Андрей Антонович пришел к своей супруге накануне уже глубокою ночью, в третьем часу утра, разбудил ее и потребовал выслушать \"свой ультиматум\".\r\nТребование было до того настойчивое, что она принуждена была встать с своего ложа, в негодовании и в папильйотках,\r\nи, усевшись на кушетке, хотя и с саркастическим презрением, а все-таки выслушать.\r\nТут только в первый раз поняла она, как далеко хватил ее Андрей Антонович, и про себя ужаснулась.\r\nЕй бы следовало наконец опомниться и смягчиться, но она скрыла свой ужас и уперлась еще упорнее прежнего.\r\nУ нее (как и у всякой, кажется, супруги) была своя манера с Андреем Антоновичем, уже не однажды испытанная и не раз доводившая его до исступления.\r\nМанера Юлии Михайловны состояла в презрительном молчании, на час, на два, на сутки, и чуть ли не на трое суток;\r\n- в молчании во что бы то ни стало, что бы он там ни говорил, что бы ни делал,\r\nдаже если бы полез в окошко броситься из третьего этажа, - манера нестерпимая для чувствительного человека!\r\nНаказывала ли Юлия Михайловна своего супруга за его промахи в последние дни и за ревнивую зависть его как градоначальника к ее административным способностям;\r\nнегодовала ли на его критику ее поведения с молодежью и со всем нашим обществом, без понимания ее тонких и дальновидных политических целей;\r\nсердилась ли за тупую и бессмысленную ревность его к Петру Степановичу;\r\n- как бы там ни было, но она решилась и теперь не смягчаться, даже несмотря на три часа ночи и еще невиданное ею волнение Андрея Антоновича.\r\nРасхаживая вне себя взад и вперед, и во все стороны, по коврам ее будуара, он изложил ей все, все, правда, безо всякой связи, но зато все накипевшее, ибо - \"перешло за пределы\".\r\nОн начал с того, что над ним все смеются и его \"водят за нос\". \"Наплевать на выражение! - привзвизгнул он тотчас же, подхватив ее улыбку, - пусть \"за нос\", но ведь это правда!.\r\n.\" \"Нет, сударыня, настала минута; знайте, что теперь не до смеху и не до приемов женского кокетства.\r\nМы не в будуаре жеманной дамы, а как бы два отвлеченные существа на воздушном шаре, встретившиеся, чтобы высказать правду\".\r\n(Он конечно сбивался и не находил правильных форм для своих впрочем верных мыслей.\r\n) \"Это вы, вы, сударыня, вывели меня из прежнего состояния, я принял это место лишь для вас, для вашего честолюбия.\r\n.. Вы улыбаетесь саркастически? Не торжествуйте, не торопитесь.\r\nЗнайте, сударыня, знайте, что я бы мог, что я бы сумел справиться с этим местом, и не то что с одним этим местом, а с десятью такими местами, потому что имею способности;\r\nно с вами, сударыня, но при вас - нельзя справиться; ибо я при вас не имею способностей.\r\nДва центра существовать не могут, а вы их устроили два - один у меня, а другой у себя в будуаре, - два центра власти, сударыня, но я того не позволю, не позволю!\r\n! В службе, как и в супружестве, один центр, а два невозможны.\r\n..\r\nЧем отплатили вы мне?\r\n- восклицал он далее;\r\n- наше супружество состояло лишь в том, что вы все время, ежечасно, доказывали мне, что я ничтожен, глуп и даже подл, а я все время, ежечасно и унизительно,\r\nпринужден был доказывать вам, что я не ничтожен, совсем не глуп и поражаю всех своим благородством, ну не унизительно ли это с обеих сторон?\r\n\" Тут он начал скоро и часто топотать по ковру обеими ногами, так что Юлия Михайловна принуждена была приподняться с суровым достоинством.\r\nОн быстро стих, но зато перешел в чувствительность и начал рыдать (да, рыдать), ударяя себя в грудь,\r\nпочти целые пять минут, все более и более вне себя от глубочайшего молчания Юлии Михайловны.\r\nНаконец окончательно дал маху и проговорился, что ревнует ее к Петру Степановичу.\r\nДогадавшись, что сглупил свыше меры - рассвирепел до ярости и закричал, что \"не позволит отвергать бога\";\r\nчто он разгонит ее \"беспардонный салон без веры\", что градоначальник даже обязан верить в бога, \"а, стало быть, и жена его\";\r\nчто молодых людей он не потерпит;\r\nчто \"вам, вам, сударыня, следовало бы из собственного достоинства позаботиться о муже и стоять за его ум,\r\nдаже если б он был и с плохими способностями (а я вовсе не с плохими способностями!\r\n), а между тем вы-то и есть причина, что все меня здесь презирают, вы-то их всех и настроили!.\r\n.\r\n\" Он кричал, что женский вопрос уничтожит, что душок этот выкурит, что нелепый праздник по подписке для гувернанток (чорт их дери!\r\n) он завтра же запретит и разгонит; что первую встретившуюся гувернантку он завтра же утром выгонит из губернии \"с казаком-с!\" Нарочно, нарочно! - привзвизгивал он.\r\n\"Знаете ли, знаете ли, - кричал он, - что на фабрике подговаривают людей ваши негодяи и что мне это известно? Знаете ли, что разбрасывают нарочно прокламации, на-роч-но-с!\r\nЗнаете ли, что мне известны имена четырех негодяев и что я схожу с ума, схожу окончательно, окончательно!!!.\r\n.\r\n\" Но тут Юлия Михайловна вдруг прервала молчание и строго объявила, что она давно сама знает о преступных замыслах и что все это глупость,\r\nчто он слишком серьезно принял, и что касается до шалунов, то она не только тех четверых знает, но и всех (она солгала);\r\nно что от этого совсем не намерена сходить с ума, а напротив еще более верует в свой ум и надеется все привести к гармоническому окончанию:\r\n- ободрить молодежь, образумить ее, вдруг и неожиданно доказать им, что их замыслы известны, и затем указать им на новые цели для разумной и более светлой деятельности.\r\nО, что сталось в ту минуту с Андреем Антоновичем!\r\nУзнав, что Петр Степанович опять надул его и так грубо над ним насмеялся, что ей он открыл гораздо больше и прежде, чем ему,\r\nи что наконец может быть сам-то Петр Степанович и есть главный зачинщик всех преступных замыслов, - он пришел в исступление:\r\n\"Знай, бестолковая, но ядовитая женщина, - воскликнул он, разом порывая все цепи, - знай, что я недостойного твоего любовника сейчас же арестую,\r\nзакую в кандалы и препровожу в равелин или - или выпрыгну сам сейчас в твоих глазах из окошка!\r\n\" На эту тираду Юлия Михайловна, позеленев от злобы, разразилась немедленно хохотом, долгим, звонким, с переливами и перекатами,\r\nточь-в-точь как на французском театре, когда парижская актриса, выписанная за сто тысяч и играющая кокеток, смеется в глаза над мужем, осмелившимся приревновать ее.\r\nФон-Лембке бросился было к окну, но вдруг остановился как вкопанный, сложил на груди руки и бледный как мертвец зловещим взглядом посмотрел на смеющуюся: \"знаешь ли, знаешь ли, Юля...\r\n- проговорил он, задыхаясь, умоляющим голосом, - знаешь ли, что и я могу что-нибудь сделать?\r\n\" Но при новом, еще сильнейшем взрыве хохота, последовавшем за его последними словами,\r\nон стиснул зубы, застонал и вдруг бросился - не в окно - а на свою супругу, занеся над нею кулак!\r\nОн не опустил его, - нет, трижды нет; но зато пропал тут же на месте.\r\nНе слыша под собою ног, добежал он к себе в кабинет, как был, одетый, бросился ничком на постланную ему постель,\r\nсудорожно закутался весь с головой в простыню и так пролежал часа два, - без сна, без размышлений, с камнем на сердце и с тупым, неподвижным отчаянием в душе.\r\nИзредка вздрагивал он всем телом мучительною, лихорадочною дрожью.\r\nВспоминались ему какие-то несвязные вещи, ни к чему не подходящие:\r\nто он думал, например, о старых стенных часах, которые у него были лет пятнадцать назад в Петербурге и от которых отвалилась минутная стрелка;\r\nто о развеселом чиновнике Мильбуа и как они с ним в Александровском парке поймали раз воробья, а поймав вспомнили, смеясь на весь парк, что один из них уже коллежский асессор.\r\nЯ думаю, он заснул часов в семь утра, не заметив того, спал с наслаждением, с прелестными снами.\r\nПроснувшись около десяти часов, он вдруг дико вскочил с постели, разом вспомнил все и плотно ударил себя ладонью по лбу:\r\nни завтрака, ни Блюма, ни полицеймейстера, ни чиновника, явившегося напомнить, что члены -ского собрания ждут его председательства в это утро,\r\nон не принял, он ничего не слышал и не хотел понимать, а побежал как шальной на половину Юлии Михайловны.\r\nТам Софья Антроповна, старушка из благородных, давно уже проживавшая у Юлии Михайловны,\r\nрастолковала ему, что та еще в десять часов изволила отправиться в большой компании, в трех экипажах,\r\nк Варваре Петровне Ставрогиной в Скворешники, чтоб осмотреть тамошнее место для будущего, уже второго,\r\nзамышляемого праздника, через две недели, и что так еще три дня тому было условлено с самою Варварой Петровной.\r\nПораженный известием, Андрей Антонович возвратился в кабинет и стремительно приказал лошадей. Даже едва мог дождаться.\r\nДуша его жаждала Юлии Михайловны, - взглянуть только на нее, побыть около нее пять минут; может быть она на него взглянет, заметит его, улыбнется попрежнему, простит - о-о!\r\n\"Да что же лошади?\" Машинально развернул он лежавшую на столе толстую книгу (иногда он загадывал так по книге, развертывая наудачу и читая на правой странице, сверху три строки).\r\nВышло: \"Tout est pour le mieux dans le meilleur des mondes possibles\". Voltaire, Candide.\r\nОн плюнул и побежал садиться: \"В Скворешники!\r\n\" Кучер рассказывал, что барин погонял всю дорогу, но только что стали подъезжать к господскому дому, он вдруг велел повернуть и везти опять в город: \"Поскорей, пожалуста поскорей\".\r\nНе доезжая городского валу, \"они мне велели снова остановить, вышли из экипажа и прошли через дорогу в поле, думал,\r\nчто по какой ни есть слабости, а они стали и начали цветочки рассматривать и так время стояли, чудно право, совсем уже я усумнился\".\r\nТак показывал кучер.\r\nЯ припоминаю в то утро погоду: был холодный и ясный, но ветренный сентябрьский день;\r\nпред зашедшим за дорогу Андреем Антоновичем расстилался суровый пейзаж обнаженного поля с давно уже убранным хлебом;\r\nзавывавший ветер колыхал какие-нибудь жалкие остатки умиравших желтых цветочков.\r\n.. Хотелось ли ему сравнить себя и судьбу свою с чахлыми и побитыми осенью и морозом цветочками? Не думаю.\r\nДаже думаю наверно, что нет и что он вовсе и не помнил ничего про цветочки,\r\nнесмотря на показания кучера и подъехавшего в ту минуту на полицеймейстерских дрожках пристава первой части,\r\nутверждавшего потом, что он действительно застал начальство с пучком желтых цветов в руке.\r\nЭтот пристав - восторженно административная личность, Василий Иванович Флибустьеров, был еще недавним гостем в нашем городе,\r\nно уже отличился и прогремел своею непомерною ревностью, своим каким-то наскоком во всех приемах по исполнительной части и прирожденным нетрезвым состоянием.\r\nСоскочив с дрожек и не усумнившись ни мало при виде занятий начальства, с сумасшедшим, но убежденным видом, он залпом доложил, что \"в городе неспокойно\".\r\n- А? что? - обернулся к нему Андрей Антонович, с лицом строгим, но без малейшего удивления или какого-нибудь воспоминания о коляске и кучере, как будто у себя в кабинете.\r\n- Пристав первой части Флибустьеров, ваше превосходительство. В городе бунт.\n - Флибустьеры? - переговорил Андрей Антонович в задумчивости.\r\n- Точно так, ваше превосходительство. Бунтуют Шпигулинские.\n - Шпигулинские!..\r\nЧто-то как бы напомнилось ему при имени \"Шпигулинские\".\r\nОн даже вздрогнул и поднял палец ко лбу: \"Шпигулинские!\" Молча, но все еще в задумчивости, пошел он не торопясь к коляске, сел и велел в город. Пристав на дрожках за ним.\r\nЯ воображаю, что ему смутно представлялись дорогою многие весьма интересные вещи на многие темы,\r\nно вряд ли он имел какую-нибудь твердую идею или какое-нибудь определенное намерение при въезде на площадь пред губернаторским домом.\r\nНо только лишь завидел он выстроившуюся и твердо стоявшую толпу \"бунтовщиков\", цепь городовых,\r\nбессильного (а может быть и нарочно бессильного) полицеймейстера и общее устремленное к нему ожидание, как вся кровь прилила к его сердцу.\r\nБледный он вышел из коляски.\r\n- Шапки долой! - проговорил он едва слышно и задыхаясь.\r\n- На колени! - взвизгнул он неожиданно, неожиданно для самого себя, и вот в этой-то неожиданности и заключалась может быть вся последовавшая развязка дела.\r\nЭто как на горах на маслянице; ну можно ли, чтобы санки, слетевшие сверху, остановились по средине горы?\r\nКак на зло себе, Андрей Антонович всю жизнь отличался ясностью характера, и ни на кого никогда не кричал и не топал ногами;\r\nа с таковыми опаснее, если раз случится, что их санки почему-нибудь вдруг сорвутся с горы.\r\nВсе пред ним закружилось.\r\n- Флибустьеры! - провопил он еще визгливее и нелепее, и голос его пресекся.\r\nОн стал, еще на зная, что он будет делать, но зная и ощущая всем существом своим, что непременно сейчас что-то сделает.\r\n\"Господи!\" послышалось из толпы.\r\nКакой-то парень начал креститься;\r\nтри, четыре человека действительно хотели было стать на колени, но другие подвинулись всею громадой шага на три вперед и вдруг все разом загалдели: \"ваше превосходительство.\r\n.. рядили по сороку... управляющий... ты не моги говорить\" и т. д. и т. д. Ничего нельзя было разобрать.\r\nУвы! Андрей Антонович не мог разбирать: цветочки еще были в руках его. Бунт ему был очевиден, как давеча кибитки Степану Трофимовичу.\r\nА между толпою выпучивших на него глаза \"бунтовщиков\" так и сновал пред ним \"возбуждавший\" их Петр Степанович,\r\nне покидавший его ни на один момент со вчерашнего дня, - Петр Степанович, ненавидимый им Петр Степанович.\r\n..\r\n- Розог! - крикнул он еще неожиданнее.\n Наступило мертвое молчание.\r\nВот как произошло это в самом начале, судя по точнейшим сведениям и по моим догадкам.\r\nНо далее сведения становятся не так точны, равно как и мои догадки. Имеются, впрочем, некоторые факты.\r\nВо-первых, розги явились как-то уж слишком поспешно; очевидно, были в ожидании припасены догадливым полицеймейстером.\r\nНаказаны, впрочем, были всего двое, не думаю, чтобы даже трое; на этом настаиваю. Сущая выдумка, что наказаны были все или, по крайней мере, половина людей.\r\nВздор тоже, что будто бы какая-то проходившая мимо бедная, но благородная дама была схвачена и немедленно для чего-то высечена;\r\nмежду тем я сам читал об этой даме спустя в корреспонденции одной из петербургских газет.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Чехов А", "role": "user" }, { "content": "Авдотья Назаровна. Пас.\n 2-й гость. Пас.\r\nБабакина. Выигрышные билеты, душечка Зинаида Савишна, опять пошли шибко в гору.\r\nВидано ли дело: первый заем стоит уж двести семьдесят, а второй без малого двести пятьдесят... Никогда этого не было...\r\nЗинаида Савишна (вздыхает). Хорошо, у кого их много...\n Бабакина. Не скажите, душечка; хоть они и в большой цене, а держать в них капитал невыгодно. Одна страховка сживет со света.\r\nЗинаида Савишна. Так-то так, а все-таки, моя милая, надеешься... (Вздыхает.) Бог милостив...\r\n3-й гость. С моей точки зрения, mesdames, я так рассуждаю, что в настоящее время иметь капитал очень невыгодно.\r\nПроцентные бумаги дают весьма немного дивиденда, а пускать деньги в оборот чрезвычайно опасно.\r\nЯ так понимаю, mesdames, что человек, который в настоящее время имеет капитал, находится более в критическом положении, чем тот, mesdames, который...\r\nБабакина (вздыхает). Это верно!\n\n 1-й гость зевает.\n\n А разве можно при дамах зевать?\r\n1-й гость. Pardon, mesdames, это я нечаянно.\n\n Зинаида Савишна встает и уходит в правую дверь; продолжительное молчание.\r\nЕгорушка. Два бубны.\n Авдотья Назаровна. Пас.\n 2-й гость. Пас.\n Косых. Пас.\r\nБабакина (в сторону). Господи, какая скука, помереть можно!\n\n II\n\n Те же, Зинаида Савишна и Лебедев.\r\nЗинаида Савишна (выходя из правой двери с Лебедевым, тихо). Что уселся там? Примадонна какая! Сиди с гостями! (Садится на прежнее место.)\r\nЛебедев (зевает). Ох, грехи наши тяжкие! (Увидев Бабакину.) Батюшки, мармелад сидит! Рахат-лукум!.. (Здоровается.) Как ваше драгоценнейшее?..\n Бабакина. Очень вами благодарна.\r\nЛебедев. Ну, слава богу!.. Слава богу! (Садится в кресло.) Так, так... Гаврила!\r\nГаврила подносит ему рюмку водки и стакан воды; он выпивает водку и запивает водой.\n\n 1-й гость. На доброе здоровье!..\r\nЛебедев. Какое уж тут доброе здоровье!.. Околеванца нет, и на том спасибо. (Жене.) Зюзюшка, а где же наша новорожденная?\r\nКосых (плаксиво). Скажите мне, ради бога: ну, за что мы остались без взятки? (Вскакивает.) Ну, за что мы проиграли, черт меня подери совсем?\r\nАвдотья Назаровна (вскакивает и сердито). А за то, что если ты, батюшка, не умеешь играть, так не садись.\r\nКакое ты имеешь полное право ходить в чужую масть? Вот и остался у тебя маринованный туз!..\r\nОба бегут из-за стола вперед.\r\nКосых (плачущим голосом). Позвольте, господа...\r\nУ меня на бубнах: туз, король, дама, коронка сам-восемь, туз пик и одна, понимаете ли, одна маленькая червонка, а она, черт знает, не могла объявить маленький шлем!.\r\n. Я сказал: без козыря...\r\nАвдотья Назаровна (перебивая). Это я сказала: без козыря! Ты сказал: два без козыря...\r\nКосых. Это возмутительно!.. Позвольте... у вас... у меня... у вас... (Лебедеву.) Да вы посудите, Павел Кириллыч... У меня на бубнах: туз, король, дама, коронка сам-восемь...\r\nЛебедев (затыкает уши). Отстань, сделай милость... отстань...\n Авдотья Назаровна (кричит). Это я сказала: без козыря!\r\nКосых (свирепо). Будь я подлец и анафема, если я сяду еще когда-нибудь играть с этою севрюгой! (Быстро уходит в сад.)\r\n2-й гость уходит за ним, за столом остается Егорушка.\n\n Авдотья Назаровна. Уф!.. Даже в жар от него бросило... Севрюга!.. Сам ты севрюга!..\r\nБабакина. Да и вы, бабушка, сердитая...\r\nАвдотья Назаровна (увидев Бабакину, всплескивает руками). Ясочка моя, красавица!.. Она здесь, а я, куриная слепота, и не вижу... Голубочка.\r\n.. (Целует ее в плечо и садится рядом.) Вот радость! Дай же я на тебя погляжу, лебедь белая! Тьфу, тьфу, тьфу... чтоб не сглазить!..\r\nЛебедев. Ну, распелась... Жениха бы ей лучше подыскала...\r\nАвдотья Назаровна. И найду! В гроб, грешница, не лягу, а ее да Саничку замуж выдам!.. В гроб не лягу... (Вздох.\r\n) Только вот, где их найдешь нынче, женихов-то? Вон они, наши женихи-то, сидят нахохлившись, словно петухи мокрые!..\r\n3-й гость. Весьма неудачное сравнение. С моей точки зрения, mesdames, если теперешние молодые люди предпочитают холостую жизнь, то в этом виноваты, так сказать, социальные условия...\r\nЛебедев. Ну, ну!.. не философствуй!.. не люблю!..\n\n III\n\n Те же и Саша.\n\n Саша (входит и идет к отцу). Такая великолепная погода, а вы сидите здесь, господа, в духоте.\r\nЗинаида Савишна. Сашенька, разве ты не видишь, что у нас Марфа Егоровна?\n Саша. Виновата. (Идет к Бабакиной и здоровается.)\r\nБабакина. Загорделась, Саничка, загорделась, хоть бы разок приехала. (Целуется.) Поздравляю, душечка...\r\nСаша. Благодарю. (Садится рядом с отцом.)\r\nЛебедев. Да, Авдотья Назаровна, трудно теперь с женихами. Не то что жениха - путевых шаферов достать негде.\r\nНынешняя молодежь, не в обиду будь сказано, какая-то, господь с нею, кислая, переваренная... Ни поплясать, ни поговорить, ни выпить толком...\r\nАвдотья Назаровна. Ну, пить-то они все мастера, только дай...\r\nЛебедев. Не велика штука пить - пить и лошадь умеет... Нет, ты с толком выпей!.\r\n. В наше время, бывало, день-деньской с лекциями бьешься, а как только настал вечер, идешь прямо куда-нибудь на огонь и до самой зари волчком вертишься.\r\n.. И пляшешь, и барышень забавляешь, и эта штука.\r\n(Щелкает себя по шее.) Бывало, и брешешь, и философствуешь, пока язык не отнимется... А нынешние... (Машет рукой.) Не понимаю...\r\nНи богу свечка, ни черту кочерга. Во всем уезде есть только один путевый малый, да и тот женат (вздыхает) и, кажется, уж беситься стал...\r\nБабакина. Кто это?\n Лебедев. Николаша Иванов.\n Бабакина. Да, он хороший мужчина (делает гримасу), только несчастный!..\r\nЗинаида Савишна. Еще бы, душечка, быть ему счастливым! (Вздыхает.) Как он, бедный, ошибся!.\r\n. Женился на своей жидовке и так, бедный, рассчитывал, что отец и мать за нею золотые горы дадут, а вышло совсем напротив.\r\n.. С того времени, как она переменила веру, отец и мать знать ее не хотят, прокляли... Так ни копейки и не получил. Теперь кается, да уж поздно...\r\nСаша. Мама, это неправда.\r\nБабакина (горячо). Шурочка, как же неправда? Ведь это все знают. Ежели бы не было интереса, то зачем бы ему на еврейке жениться? Разве русских мало? Ошибся, душечка, ошибся.\r\n.. (Живо.) Господи, да и достается же теперь ей от него! Просто смех один.\r\nПридет откуда-нибудь домой и сейчас к ней: \"Твои отец и мать меня надули! Пошла вон из моего дома!\r\n\" А куда ей идти? Отец и мать не примут; пошла бы в горничные, да работать не приучена.\r\n.. Уж он мудрует-мудрует над нею, пока граф не вступится. Не будь графа, давно бы ее со света сжил...\r\nАвдотья Назаровна. А то, бывает, запрет ее в погреб и - \"ешь, такая-сякая, чеснок\"... Ест-ест, покуда из души переть не начнет.\r\nСмех.\n\n Саша. Папа, ведь это ложь!\n Лебедев. Ну, так что же? Пусть себе мелют на здоровье... (Кричит.) Гаврила!..\r\nГаврила подает ему водку и воду.\r\nЗинаида Савишна. Оттого вот и разорился, бедный. Дела, душечка, совсем упали... Если бы Боркин не глядел за хозяйством, так ему бы с жидовкой есть нечего было.\r\n(Вздыхает.) А как мы-то, душечка, из-за него пострадали!.. Так пострадали, что один только бог видит! Верите ли, милая, уж три года, как он нам девять тысяч должен!\r\nБабакина (с ужасом). Девять тысяч!..\r\nЗинаида Савишна. Да... это мой милый Пашенька распорядился дать ему. Не разбирает, кому можно дать, кому нельзя.\r\nПро капитал я уже не говорю - бог с ним, но лишь бы проценты исправно платил!..\r\nСаша (горячо). Мама, об этом вы говорили уже тысячу раз!\n Зинаида Савишна. Тебе-то что? Что ты заступаешься?\r\nСаша (встает). Но как у вас хватает духа говорить все это про человека, который не сделал вам никакого зла? Ну, что он вам сделал?\r\n3-й гость. Александра Павловна, позвольте мне сказать два слова! Я уважаю Николая Алексеича и всегда считал за честь, но, говоря entre nous, он мне кажется авантюристом.\r\n_______________\n между нами (франц.).\n\n Саша. И поздравляю, если вам так кажется.\r\n3-й гость. В доказательство приведу вам следующий факт, который передавал мне его атташе, или, так сказать, чичероне Боркин.\r\nДва года тому назад, во время скотской эпизоотии, он накупил скота, застраховал его...\r\nЗинаида Савишна. Да, да, да! Я помню этот случай. Мне тоже говорили.\n 3-й гость. Застраховал его, можете иметь в виду, потом заразил чумой и взял страховую премию.\r\nСаша. Ах, да вздор все это! Вздор! Никто не покупал и не заражал скота! Это сам Боркин сочинил такой проект и везде хвастался им.\r\nКогда Иванов узнал об этом, то Боркин потом у него две недели прощения просил.\r\nВиноват же Иванов только, что у него слабый характер и не хватает духа прогнать от себя этого Боркина, и виноват, что он слишком верит людям!\r\nВсе, что у него было, растащили, расхитили; около его великодушных затей наживался всякий, кто только хотел.\r\nЛебедев. Шура-горячка! Будет тебе!\r\nСаша. Зачем же они говорят вздор? Ах, да все это скучно и скучно! Иванов, Иванов, Иванов - и больше нет других разговоров. (Идет к двери и возвращается.) Удивляюсь! (Молодым людям.\r\n) Положительно удивляюсь вашему терпению, господа! Неужели вам не скучно так сидеть? Ведь воздух застыл от тоски!\r\nГоворите же что-нибудь, забавляйте барышень, шевелитесь! Ну, если у вас нет других сюжетов, кроме Иванова, то смейтесь, пойте, пляшите, что ли.\r\n..\r\nЛебедев (смеется). Пробери-ка, пробери их хорошенько!\r\nСаша.\r\nНу, послушайте, сделайте мне такое одолжение!\r\nЕсли не хотите плясать, смеяться, петь, если все это скучно, то прошу вас, умоляю, хоть раз в жизни, для курьеза, чтобы удивить или насмешить,\r\nсоберите силы и все разом придумайте что-нибудь остроумное, блестящее, скажите даже хоть дерзость или пошлость, но чтоб было смешно и ново!\r\nИли все разом совершите что-нибудь маленькое, чуть заметное, но хоть немножко похожее на подвиг, чтобы барышни хоть раз в жизни, глядя на вас, могли бы сказать: \"Ах!\r\n\" Послушайте, ведь вы желаете нравиться, но почему же вы не стараетесь нравиться? Ах, господа! Все вы не то, не то, не то!.\r\n. На вас глядя, мухи мрут и лампы начинают коптеть. Не то, не то!.. Тысячу раз я вам говорила и всегда буду говорить, что все вы не то, не то, не то!..\r\nIV\n\n Те же, Иванов и Шабельский.\r\nШабельский (входя с Ивановым из правой двери) Кто это здесь декламирует? Вы, Шурочка? (Хохочет и пожимает ей руку.\r\n) Поздравляю, ангел мой, дай вам бог попозже умереть и не рождаться во второй раз...\r\nЗинаида Савишна (радостно). Николай Алексеевич, граф!..\n Лебедев. Ба! Кого вижу... граф! (Идет навстречу.)\r\nШабельский (увидав Зинаиду Савишну и Бабакину, протягивает в сторону их руки). Два банка на одном диване!.\r\n. Глядеть любо! (Здоровается: Зинаиде Савишне.) Здравствуйте, Зюзюшка! (Бабакиной.) Здравствуйте, помпончик!..\r\nЗинаида Савишна. Я так рада. Вы, граф, у нас такой редкий гость! (Кричит.\r\n) Гаврила, чаю! Садитесь, пожалуйста! (Встает, уходит в правую дверь и тотчас же возвращается, вид крайне озабоченный.)\r\nСаша садится на прежнее место. Иванов молча здоровается со всеми.\r\nЛебедев (Шабельскому). Откуда ты взялся? Какие это силы тебя принесли? Вот сюрприз, накажи меня бог... (Целует его.\r\n) Граф, ведь ты разбойник! Так не делают порядочные люди! (Ведет его за руку к рампе.) Отчего ты у нас не бываешь? Сердит, что ли?\r\nШабельский. На чем же я могу к тебе ездить? Верхом на палке? Своих лошадей у меня нет, а Николай не берет с собою, велит с Саррой сидеть, чтоб та не скучала.\r\nПрисылай за мною своих лошадей, тогда и буду ездить...\r\nЛебедев (машет рукой). Ну, да?.. Зюзюшка скорее треснет, чем даст лошадей.\r\nГолубчик ты мой, милый, ведь ты для меня дороже и роднее всех! Из всего старья уцелели я да ты! Люблю в тебе я прежние страдания и молодость погибшую мою.\r\n.. Шутки шутками, а я вот почти плачу. (Целует графа.)\r\nШабельский. Пусти, пусти! От тебя, как из винного погреба...\r\nЛебедев. Душа моя, ты не можешь себе представить, как мне скучно без моих друзей! Вешаться готов с тоски... (Тихо.\r\n) Зюзюшка со своею ссудною кассой разогнала всех порядочных людей, и остались, как видишь, одни только зулусы... эти Дудкины, Будкины... Ну, кушай чай...\r\nГаврила подносит графу чай.\r\nЗинаида Савишна (озабоченно Гавриле). Ну, как же ты подаешь? Принес бы какого-нибудь варенья... Кружовенного что ли...\r\nШабельский (хохочет, Иванову). Что, не говорил я тебе? (Лебедеву.) Я с ним пари дорогой держал, что, как приедем, Зюзюшка сейчас же начнет угощать нас кружовенным вареньем...\r\nЗинаида Савишна. Вы, граф, все такой же насмешник... (Садится.)\n Лебедев. Двадцать бочек его наварили, так куда же его девать?\r\nШабельский (садясь около стола). Всё копите, Зюзюшка? Ну, что, уж миллиончик есть, а?\r\nЗинаида Савишна (со вздохом). Да, со стороны поглядеть, так богаче нас и людей нет, а откуда быть деньгам? Один разговор только...\r\nШабельский. Ну, да, да!.. знаем!.. Знаем, как вы плохо в шашки играете... (Лебедеву.) Паша, скажи по совести: скопили миллион?\n Лебедев. Ей-богу, не знаю. Это у Зюзюшки спроси...\r\nШабельский (Бабакиной). И у жирненького помпончика скоро будет миллиончик! Ей-богу, хорошеет и полнеет не по дням, а по часам! Что значит деньжищ много...\r\nБабакина. Очень вами благодарна, ваше сиятельство, а только я не люблю насмешек.\r\nШабельский. Милый мой банк, да разве это насмешки? Это просто вопль души, от избытка чувств глаголят уста...\r\nВас и Зюзюшку я люблю бесконечно... (Весело.) Восторг!.. Упоение!.. Вас обеих не могу видеть равнодушно...\r\nЗинаида Савишна. Вы все такой же, как и были. (Егорушке.) Егорушка, потуши свечи! Зачем им гореть попусту, если не играете?\n\n Егорушка вздрагивает; тушит свечи и садится.\r\n(Иванову.) Николай Алексеевич, как здоровье вашей супруги?\n Иванов. Плохо. Сегодня доктор положительно сказал, что у нее чахотка...\r\nЗинаида Савишна. Неужели? Какая жалость!.. (Вздох.) А мы все ее так любим...\r\nШабельский. Вздор, вздор и вздор!.. Никакой чахотки нет, докторское шарлатанство, фокус.\r\nХочется эскулапу шляться, вот и выдумал чахотку. Благо муж не ревнив. (Иванов делает нетерпеливое движение.\r\n) Что касается самой Сарры, то я не верю ни одному ее слову, ни одному движению.\r\nВ своей жизни я никогда не верил ни докторам, ни адвокатам, ни женщинам. Вздор, вздор, шарлатанство и фокусы!", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Что такое обломовщина автора Добролюбов Н", "role": "user" }, { "content": "клонится к вечеру, а с ним клонятся к покою и утомленные силы\n Обломова; бури и волнения смиряются в душе, голова отрезвляется от\r\nдум, кровь медленнее пробирается по жилам. Обломов тихо, задумчиво\r\nпереворачивается на спину и, устремив печальный взгляд в окно к\n небу, с грустью провожает глазами солнце, великолепно садящееся за\r\nчей-то четырехэтажный дом. И сколько, сколько раз он провожал так\n солнечный закат!\r\nНе правда ли, образованный и благородно мыслящий читатель, - ведь тут верное изображение ваших благих стремлений и вашей полезной деятельности?\r\nРазница может быть только в том, до какого момента вы доходите в вашем развитии.\r\nИлья Ильич доходил до того, что привставал с постели, протягивал руку и озирался вокруг.\r\nИные так далеко не заходят, у них только мысли гуляют в голове, как волны в море (таких большая часть);\r\nу других мысли вырастают в намерения, но не доходят до степени стремлений (таких меньше); у третьих даже стремления являются (этих уж совсем мало).\r\n..\r\nИтак, следуя направлению настоящего времени, когда вся литература, по выражению г.Бенедиктова, представляет\n\n ...нашей плоти истязанье,\n Вериги в прозе и стихах[],\r\nмы смиренно сознаемся, что как ни лестны для нашего самолюбия похвалы г.Гончарова Обломову, но мы не можем признать их справедливыми.\r\nОбломов менее раздражает свежего, молодого, деятельного человека, нежели Печорин и Рудин, но все-таки он противен в своей ничтожности.\r\nОтдавая дань своему времени, г.Гончаров вывел и противоядие Обломову - Штольца.\r\nНо по поводу этого лица мы должны еще раз повторить наше постоянное мнение,\r\n- что литература не может забегать слишком далеко вперед жизни, Штольцев, людей с цельным, деятельным характером,\r\nпри котором всякая мысль тотчас же является стремлением и переходит в дело, еще нет в жизни нашего общества (разумеем образованное общество, которому доступны высшие стремления;\r\nв массе, где идеи и стремления ограничены очень близкими и немногими предметами, такие люди беспрестанно попадаются).\r\nСам автор сознавал это, говоря о нашем обществе: \"вот глаза очнулись от дремоты, послышались бойкие, широкие шаги, живые голоса.\r\n.. Сколько Штольцев должно явиться под русскими именами!\" Должно явиться их много, в этом нет сомнения; но теперь пока для них нет почвы.\r\nОттого-то из романа Гончарова мы и видим только, что Штольц - человек деятельный, все о чем-то хлопочет, бегает, приобретает, говорит, что жить - значит трудиться, и пр.\r\nНо что он делает и как он ухитряется делать что-нибудь порядочное там, где другие ничего не могут сделать, - это для нас остается тайной.\r\nОн мигом устроил Обломовку для Ильи Ильича, - как? этого мы не знаем. Он мигом уничтожил фальшивый вексель Ильи Ильича; - как? это мы знаем.\r\nПоехав к начальнику Ивана Матвеича, которому Обломов дал вексель,\r\nпоговорил с ним дружески - Ивана Матвеича призвали в присутствие и не только что вексель велели возвратить, но даже и из службы выходить приказали.\r\nИ поделом ему, разумеется; но, судя по этому случаю, Штольц не дорос еще до идеала общественного русского деятеля.\r\nДа и нельзя еще: рало.\r\nТеперь еще, - хотя будь семи пядей во лбу, а в заметной общественной деятельности можешь, пожалуй, быть добродетельным откупщиком Муразовым,\r\nделающим добрые дела из десяти миллионов своего состояния, или благородным помещиком Костанжогло[], - но далее не пойдешь.\r\n..\r\nИ мы не понимаем, как мог Штольц в своей деятельности успокоиться от всех стремлений и потребностей, которые одолевали даже Обломова,\r\nкак мог он удовлетвориться своим положением, успокоиться на своем одиноком, отдельном, исключительном счастье.\r\n.. Не надо забывать, что под ним болото, что вблизи находится старая Обломовка, что нужно еще расчищать лес, чтобы выйти на большую дорогу и убежать от обломовщины.\r\nДелал ли что-нибудь для этого Штольц, что именно делал и как делал, - мы не знаем. А без этого мы не можем удовлетвориться его личностью...\r\nМожем сказать только то, что не он тот человек, который сумеет, на языке, понятном для русской души, сказать нам это всемогущее слово: \"вперед!\"\r\n______________\n Откупщик - владелец откупа, то есть исключительного права на взыскание с населения каких-нибудь государственных доходов.\r\nМожет быть, Ольга Ильинская способнее, нежели Штольц, к этому подвигу, ближе его стоит к нашей молодой жизни.\r\nМы ничего не говорили о женщинах, созданных Гончаровым:\r\nни об Ольге, ни об Агафье Матвеевне Пшеницыной (ни даже об Анисье и Акулине, которые тоже отличаются своим особым характером),\r\nпотому что сознавали свое совершеннейшее бессилие что-нибудь сносное сказать о них.\r\nРазбирать женские типы, созданные Гончаровым, значит предъявлять претензию быть великим знатоком женского сердца.\r\nНе имея же этого качества, женщинами Гончарова можно только восхищаться.\r\nДамы говорят, что верность и тонкость психологического анализа у Гончарова - изумительна, и дамам в этом случае нельзя не поверить...\r\nПрибавить же что-нибудь к их отзыву мы не осмеливаемся, потому что боимся пускаться в эту совершенно неведомую для нас страну.\r\nНо мы берем на себя смелость, в заключении статьи, сказать несколько слов об Ольге и об отношениях ее к обломовщине.\r\nОльга, по своему развитию, представляет высший идеал, какой только может теперь русский художник вызвать из теперешней русской жизни.\r\nОттого она необыкновенной ясностью и простотой своей логики и изумительной гармонией своего сердца и воли поражает нас до того,\r\nчто мы готовы усомниться в ее даже поэтической правде и сказать:\r\n\"таких девушек не бывает\".\r\nНо, следя за нею во все продолжение романа, мы находим, что она постоянно верна себе и своему развитию,\r\nчто она представляет не сентенцию* автора, а живое лицо, только такое, каких мы еще не встречали.\r\nВ ней-то более, нежели в Штольце, можно видеть намек на новую русскую жизнь; от нее можно ожидать слова, которое сожжет и развеет обломовщину.\r\n.. Она начинает с любви к Обломову, с веры в него, в его нравственное преобразование...\r\nДолго и упорно, с любовью и нежной заботливостью трудится она над тем, чтобы возбудить жизнь, вызвать деятельность в этом человеке.\r\nОна не хочет верить, чтобы он был так бессилен на добро;\r\nлюбя в нем свою надежду, свое будущее создание, она делает для него все:\r\nпренебрегает даже условными приличиями, едет к нему одна, никому не сказавшись, и не боится, подобно ему, потери своей репутации.\r\nНо она с удивительным тактом замечает тотчас же всякую фальшь, проявлявшуюся в его натуре, и чрезвычайно просто объясняет ему, как и почему это ложь, а не правда.\r\nОн, например, пишет ей письмо, о котором мы говорили выше, и потом уверяет ее, что писал это единственно из заботы о ней, совершенно забывши себя, жертвуя собою, и т.д.\r\n\"Нет, - отвечает она, - не правда:\r\nесли б вы думали только о моем счастии и считали необходимою для него разлуку с вами, то вы бы просто уехали, не посылая мне предварительно никаких писем\".\r\nОн говорит, что боится ее несчастия, если она со временем поймет, что ошиблась в нем, разлюбит его и полюбит другого.\r\nОна спрашивает в ответ на это: \"где же вы тут видите несчастье мое? Теперь я вас люблю, и мне хорошо; а после я полюблю другого, и, значит, мне с другим будет хорошо.\r\nНапрасно вы обо мне беспокоитесь\".\r\nЭта простота и ясность мышления заключает в себе задатки новой жизни, не той, в условиях которой выросло современное общество...\r\nПотом, - как воля Ольги послушна ее сердцу! Она продолжает свои отношения и любовь к Обломову, несмотря на все посторонние неприятности, насмешки и т.\r\nп., до тех пор, пока не убеждается в его решительной дрянности.\r\nТогда она прямо объявляет ему, что ошиблась в нем, и уже не может решиться соединить с ним свою судьбу.\r\nОна еще хвалит и ласкает его и при этом отказе, и даже после; но своим поступком она уничтожает его, как ни один из обломовцев не был уничтожаем женщиной.\r\nТатьяна говорит Онегину в заключении романа:\r\n______________\n * Сентенция (с лат.) - нравоучительное изречение.\n\n Я вас люблю (к чему лукавить?),\n Но я другому отдана\n И буду век ему верна...\r\nИтак, только внешний нравственный долг спасает ее от этого пустого фата; будь она свободна, она бы бросилась ему на шею.\r\nНаталья оставляет Рудина только потому, что он сам уперся на первых же порах, да и, проводив его, она убеждается только в том, что он ее не любит, и ужасно горюет об этом.\r\nНечего и говорить о Печорине, который успел заслужить только ненависть княжны Мери.\r\nНет, Ольга не так поступила с Обломовым.\r\nОна просто и кротко сказала ему: \"я узнала недавно только, что я полюбила в тебе то, что я хотела, чтоб было в тебе, что указал мне Штольц, что мы выдумали с ним.\r\nЯ любила будущего Обломова! Ты кроток, честен, Илья; ты нежен... как голубь; ты спрячешь голову под крыло - и ничего не хочешь больше; ты готов всю жизнь проворковать под кровлей.\r\n.. да я не такая: мне мало этого, мне нужно чего-то еще, а чего - не знаю!\" И она оставляет Обломова, и она стремится к своему чему-то, хотя еще и не знает его хорошенько.\r\nНаконец она находит его в Штольце, соединяется с ним, счастлива; но и тут не останавливается, не замирает. Какие-то туманные вопросы и сомнения тревожат ее, она чего-то допытывается.\r\nАвтор не раскрыл пред нами ее волнений во всей их полноте, и мы можем ошибиться в предположении насчет их свойства.\r\nНо нам кажется, что это в ее сердце и голове веяние новой жизни, к которой она несравненно ближе Штольца. Думаем так потому, что находим несколько намеков в следующем разговоре.\r\n- Что же делать? поддаться и тосковать? - спросила она.\n - Ничего, - сказал он: - вооружаться твердостью и\r\nспокойствием. Мы не титаны с тобой, - продолжал он, обнимая ее: -\r\nмы не пойдем с Манфредами и Фаустами на дерзкую борьбу с мятежными\n вопросами, не примем их вызова, склоним головы и смиренно\r\nпереживем трудную минуту, и опять потом улыбнется жизнь, счастье\n и...\n - А если они никогда не отстанут: грусть будет тревожить все\r\nбольше, больше?.. - спрашивала она.\n - Что ж? примем ее, как новую стихию жизни... Да нет, этого\n не бывает, не может быть у нас! Это не твоя грусть; это общий\r\nнедуг человечества. На тебя брызнула одна капля... Все это\n страшно, когда человек отрывается от жизни, когда нет опоры. А у\n нас...\r\nОн не договорил, что у нас... Но ясно: что это он не хочет \"идти на борьбу с мятежными вопросами\", он решается \"смиренно склонить голову\"...\r\nА она готова на эту борьбу, тоскует по ней и постоянно страшится, чтоб ее тихое счастье с Штольцем не превратилось во что-то подходящее к обломовской апатии.\r\nЯсно, что она не хочет склонять голову и смиренно переживать трудные минуты, в надежде, что потом опять улыбнется жизнь.\r\nОна бросила Обломова, когда перестала в него верить; она оставит и Штольца, ежели перестанет верить в него.\r\nА это случится, ежели вопросы и сомнения не перестанут мучить ее, а он будет продолжать ей советы - принять их, как новую стихию жизни, и склонить голову.\r\nОбломовщина хорошо ей знакома, она сумеет различить ее во всех видах, под всеми масками и всегда найдет в себе столько сил, чтобы произнести над нею суд беспощадный...", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Короленко В", "role": "user" }, { "content": "-- А как же! Приятели были. И Женю Чеберяк, и Валю, и Люду... Вон там, направо, -- гофманская печь, куда Бейлис будто бы потащил Андрюшу!\r\n-- Да, среди белого дня... -- замечает кто-то из старших... -- Что ж он думал: другие дети не скажут?\n -- Конечно.\n Вообще, мнение детей ярко и определенно.\r\nЭто было заметно и на суде. Ни один из свидетелей-ребят не дал показаний против Бейлиса.\r\nНи один не повторил, будто Бейлис гонял их с \"мяла\" и поймал Андрюшу. На суде был такой эпизод.\r\nКакой-то бутуз говорит против г-жи Чеберяк. Г-жа Чеберяк -- женщина цыганского типа, с жгучими черными глазами. На очной ставке она потребовала, чтобы мальчик смотрел ей в глаза.\r\n-- Пусть он смотрит мне в глаза... Пусть смотрит в глаза, -- говорила она настойчиво и страстно. Но детские глаза свободно устремились в ее лицо, и мальчик сказал просто:\r\n-- Я вас не боюсь...\r\nМне рассказывали еще другой случай: вызвана девочка. Председатель спрашивает, знает ли она Бейлиса.\r\nДевочка несколько смущена и растеряна. Она ищет глазами и вдруг встречается с взглядом Бейлиса.\r\nЛица обоих освещаются улыбками добрых знакомых. Девочка кланяется \"страшному\" Бейлису, который гонял с \"мяла\" и ловил детей на мацу.\r\nНи прокурор, ни гражданские истцы не задерживают эту явно для них безнадежную свидетельницу.\r\nДа, дети решительно за Бейлиса...\r\nЕсть, впрочем, смутные показания, -- и то запоздалые и загробные, -- о Бейлисе и о том, что он гнался за Ющинским. Это сказал Женя Чеберяк, и это показание суду доставил г.\r\nГолубев, известный деятель \"Двуглавого орла\". То же говорила на суде Люда Чеберяк под взглядами матери. Она сама не видала. Ей говорила покойная сестра Валя...\r\nПеред смертью сына г-жа Чеберяк наклонялась над ним, целовала его и умоляла:\n -- Скажи, что твоя мама тут ни при чем.\r\nНо мальчик отвернулся к стене и сказал только:\n -- Ах, мама, оставь...\r\nЯ не знаю теперь в России женщины несчастнее г-жи Чеберяк. И она проявляет изумительное самообладание.\r\n.. Во всяком случае, это факт, из дела неустранимый: дети против нее... Дети за Бейлиса.\r\nVI\n\n Мы огибаем заборы зайцевской усадьбы, проходим мимо усадьбы Марра и подымаемся на пустырь, поросший лесом.\r\nЭто усадьба Бернера и \"Загоровщина\", куда так влекло Андрюшу вместо училища... Трудно представить себе место, более привлекательное для детей.\r\nГора широким склоном спускается к Кирилловской улице. Внизу, за ней, точно на плане, лежит чей-то кирпичный завод; видны навесы, высокие трубы и \"мяла\".\r\nЗа заводом -- широкая синяя даль, подернутая легкой дымкой, луга, излучины Почайны и далеко, на самом горизонте, прерывистая лента Днепра.\r\nЛуговой и днепровский ветер налетает сюда широкими, ласковыми взмахами.\r\nЭтот уголок видел и Андрюшу Ющинского, и Женю, и девочек Чеберяк, которых уже нет на свете. Андрюша убит, Женя и Валя умерли от дизентерии...\r\n-- Сколько раз мы тут играли! -- говорит гимназист под влиянием нахлынувших воспоминаний.\n -- Андрюша был хороший товарищ? -- спрашиваю я.\r\n-- Очень хороший. Бывало, играем с ним в солдатики или во что другое, --всегда все возвратит, никогда ничего не утащит.\r\nМеня несколько удивила мерка нравственности в этой молодой компании, и я спросил невольно:\n -- А Женя Чеберяк?\r\n-- Женя таскал... И потом станет спорить: \"мое\".\r\n-- А очень способный был!.. Пушки умел отливать! Сделает в песке форму, растопит олово и выльет пушку... Ей-богу! Все умел сделать...\r\n-- Но был вспыльчивый. Чуть что -- сейчас драться.\r\n-- Бывало, пристанет: давай, поборемся. Я говорю: уходи к чорту... -- Нет, давай! Ну, я его раз так стиснул, что он только запищал.\r\nЮноша расправляет плечи, как будто с удовольствием вспоминая о расправе с задорным товарищем и забывая, что этого товарища уже нет на свете.\r\n-- Ну, а дочери Чеберяковой?--спрашиваю я.\n -- Девочки ничего... Хорошо себя держали...\n -- Вы с ними тоже играли?\n -- А как же, очень часто...\r\nДругой улыбается улыбкой взрослого над недавним детством и говорит:\n -- Даже ухаживали немного... Девочки были хорошие.\r\nЗдесь, на Загоровщине, разыгрался и эпизод с прутиками... Некоторые свидетели показывают, что Андрюша и Женя вырезали по прутику.\r\nПрутик Андрюши оказался лучше, и Женя заявил на него претензию. Андрюша не отдал. Женя погрозил.\r\n-- Я скажу твоей матери, что ты не учишься, а ходишь сюда.\n И у Андрюши сорвались роковые слова:\r\n-- А я скажу, что у вас в квартире притон воров...\r\nСказал и, очевидно, забыл, и опять прибежал вместо школы на Лукьяновку...\r\nНо злопамятный Женя не забыл и передал матери, конечно, не думая о страшных последствиях этого для товарища. Может быть, во всем ужасном объеме не думала и Чеберякова.\r\n.. Но в это время в \"работе\" компании часто стали случаться неудачи: Чеберякову раз, другой, третий арестовали, делали обыски, нашли краденые вещи, таскали по участкам.\r\n.. А законы этой среды в таких случаях ужасны...\r\nИ вот Малицкая утверждает, что она слышала наверху возню и топот и сдавленный детский крик...\r\nГипотезы s этом роде невольно возникают на лукьяновской почве между заводом Зайцева и двухэтажным домом на Юрковской улице...\r\n-- Для исследования вы изволили взять шесть образчиков глины, -- спрашивает на суде один из защитников у эксперта г. Туфанова. -- И все шесть с завода Бейлиса?\r\n-- Да.\n -- И тожества ни в одном не оказалось... А со двора Чеберяковых глину брали?\n -- Нет, не брали...\r\n-- А! Не брали, -- подчеркивает защита, Этого мотива невозможно устранить из этого поистине странного дела... Все оно пресыщено такими, вопросами и сомнениями...\r\nСреди разговоров мы минуем большой глинистый курган, поросший травой... В нем виднеется пещера.\n -- Нет, это еще не та...\r\nТа оказывается в нескольких шагах дальше, там, где начинается склон к Кирилловской улице и приднепровским лугам. Холмик разрыт... Видна обнаженная глина.\r\nДва дерева выросли на вершине холма, соединенные корнями. Под этими корнями зияет темный ход, довольно круто, коридором уходящий вглубь.\r\nВ конце этот коридор пересечен узким и коротким ходом накрест, как делают обыкновенно кладоискатели...\r\nВ одном из концов этого креста и нашли прислоненным в темном углу тело несчастного Андрюши Ющинского... Первая опознала его Чеберякова...\r\n-- В пещере темно, а она опознала по шитой рубашке, -- иронически замечает один из юношей... VII\r\nНазад мы возвращались более кратким путем, наискось с горки, на Нагорную улицу. Влево уходила Половецкая улица с ее высоким забором и глинистым откосом.\r\nКое-где, утопая в этом мрачном и пустынном проезде, виднеются фонари, которые зажигали Шаховские.\r\nСтрашно, должно быть, здесь в темные весенние ночи даже при свете этих фонариков.\r\nИ воображение невольно рисует такую мрачную ночь, и ветер, свистящий на Загоровщине в голых деревьях, и темные фигуры людей, несущих таинственную ношу...\r\nКто же, кто сделал это ужасное дело?\r\nНа горку, точно на богомолье, идут одни за другими кучки людей. Поднимаются двумя рядами девочки школьницы, идут горожане, чиновники, торговцы, мещане.\r\n.. Вот мы встречаемся с одной кучкой, громко и возбужденно обсуждающей что-то. Они спрашивают у нас дорогу к пещере.\r\n-- Ну, вот, господа, -- говорю я без дальних приступов, -- вы киевляне. Скажите что вы думаете об этом деле?\r\n-- То-то, что вот... милостивый государь, - говорит один возбужденно. -- Не знаем, думать. Еще недавно казалось нам одно... теперь выходит совершенно наоборот...\r\nКомпания, очевидно, до известной степени черносотенная, но и для добросовестной черносотенной массы истина становится все более очевидной.\r\nНа одной стороне чувствуется живая, бытовая правда. Светит солнце, играют дети, режут прутики, ссорятся, жалуются друг на друга, по-детски грозят.\r\n.. Двухэтажное здание на Верхней Юрковской улице кидает тоже совершенно реальную тень на мирную картину.\r\nЕго посещают люди вполне определенного склада и профессии, близость с которыми для детей всегда опасна. Здесь изобретаются планы воровства, ночных набегов и разгромов...\r\nОбвинение предпочло этой реальной картине -- фантастический бульварный роман, без всякой прочной связи с бытовой обстановкой и реальной жизнью.\r\n-- Как вы думаете, -- спросил я у своего спутника, интеллигентного киевского жителя,-- кому следовало бы судить несчастного Бейлиса?\r\n-- Я поручил бы судить его лукьяновцам, -- ответил он.\r\nЧерез полчаса вагон нес нас по улицам современного Киева, с красивыми домами, вывесками, газетами и электричеством. А в душе стояло ощущение XVI столетия.\n\n 1913\r\nГОСПОДА ПРИСЯЖНЫЕ ЗАСЕДАТЕЛИ\n\n Каждый раз, когда начинается заседание суда, повторяется неуклонно одна и та же выразительная сцена:\n -- Суд идет!\r\nПублика подымается, входят судьи с цепями и занимают места за длинным столом.\n Публика опять усаживается. Но тотчас же судебный пристав провозглашает вновь:\n -- Прошу встать!\r\nЗал опять на ногах. Сидят только коронные судьи. Из двери налево от председателя появляется худощавый человек в черном сюртуке и светлом жилете.\r\nОн проходит быстро, даже с некоторой торопливостью, будто опасаясь, что кто-нибудь может опередить его и этим умалить его достоинство.\r\nДойдя до скамьи присяжных заседателей, он делает полуоборот и останавливается в одной и той же позе:\r\nлевый локоть приподнят на парту, стан изогнут с некоторой грацией, нога чуть заложена за ногу.\r\nВ такой позе есть статуя какого-то великого человека.\r\nВ правой руке у худощавого господина -- неизменный карандаш, который в этом ансамбле напоминает жезл полководца или подзорную трубу адмирала.\r\nНа полминуты худощавый господин замирает. Если бы скульптор или хоть фотограф в это мгновение собирались его увековечить, он был бы, очевидно, к этому уже готов.\r\nТак, в величавой неподвижности, он остается, пока мимо него, как солдаты, дефилируют остальные присяжные.\n -- Это -- старшина присяжных Мельников, мелкий писец контрольной палаты.\r\nКогда предпоследнее место занимает человек городского вида в широком сюртуке, старшина быстрым движением почти вспрыгивает на последнее место.\r\nВыходит, как будто он не просто садится, а замыкает собою какой-то загон и остается на карауле.\r\nЗаседание начинается. Внимание переходит на коронных судей, на прокурора, на гражданских истцов, на защитников.\r\n.. Присяжные на одной стороне, молчаливый Бейлис -- на другой, как бы выпадают из поля зрения.\r\nВзглядываю по временам на эти скамьи, где сидят 12 человек, держащих в своих руках судьбу процесса.\r\nЧто они делают, какие мысли выступают на их лицах, в каких жестах и движениях проскальзывают их чувства?\r\n\"Киевлянин\" в одной из своих статей отмечал некоторое отсутствие достоинства, с которым старшина держится по отношению к председателю.\r\nТак как черта эта дополняется несколько комичными приемами, как бы командира над присяжными,\r\nто в общем складывается представление о мелком чиновнике, привыкшем смотреть в глаза начальству.\r\nА так как воля начальства в этом процессе, если не высказана, то выказана с подобающей ясностью, то на старшину присяжных одни смотрят с опасением,\r\nдругие с надеждой отмечают, что он хватается за карандаш в тех случаях, когда можно записать что-нибудь благоприятное обвинению.\r\nВсе это, конечно, шатко и неопределенно. Нужно, однако, сказать, что и Мельников делает очень много, чтобы как будто афишировать свое отношение к делу.\r\nПодчеркнутая внимательность по адресу прокурора и гражданских истцов, величавое невнимание к свидетелям и заявлениям защиты...\r\nдают право к отзыву \"Киевлянина\" прибавить: старшина присяжных держится без достоинства не только по отношению к председателю.\r\nЧто касается остального состава присяжных заседателей, то общее впечатление от него именно серое.\r\nПять деревенских кафтанов, несколько шевелюр, подстриженных на лбу, на одно лицо, точно писец с картины Репина \"Запорожцы\".\r\nНесколько сюртуков, порой довольно мешковатых. Лица то серьезные и внимательные, то равнодушные...\r\nдвое нередко \"отсутствуют\"... Особенно один сладко дремлет по получасу, сложив руки на животе и склонив голову...\r\nСостав по сословиям -- семь крестьян, три мещанина, два мелких чиновника. Два интеллигентных человека попали в запасные. Старшина -- писец контрольной палаты.\r\nСостав для университетского центра, несомненно, исключительный. По этому поводу в городе много разговоров, и \"Киевлянин\" уже обещал в сдержанном намеке какие-то разоблачения.\r\n.. Все замечают, что обычный состав присяжных изобиловал в гораздо большей степени именами интеллигентных людей.\r\nКогда при мне в зале суда заговорили об этом деликатном предмете, один господин, по-видимому,\r\nдовольно компетентный, ручаясь, что здесь нельзя видеть никакого злоупотребления, объяснил дело просто.\r\nВ прежние годы, действительно, состав был гораздо интеллигентнее, потому что в гораздо большей степени к исполнению этой повинности привлекался город и меньше уезд.\r\nВ нынешнем году нашли нужным несколько восстановить равновесие между городом и уездами. Таким образом, общий список оказался более серым. Вот и все.\r\nКогда же это сделано? С января нынешнего года, то есть система изменена именно в год процесса Бейлиса. Говоривший слегка покраснел.\r\nЕму, повидимому, это соображение на приходило в голову, и он понял, к каким неудобным заключениям может подавать повод.\r\nЭтого, однако, мало. В перерыве дела Бейлиса по коридорам и по лестницам то и дело проводили арестантов в другое отделение.\r\nОказалось, что параллельно идут заседания еще в двух уголовных отделениях, пятом и шестом (Бейлиса судят в десятом).\r\nМеня заинтересовал состав присяжных в этих отделениях, и я был приятно (или неприятно?) удивлен.\r\nОказалось, что для суда по мелкому уголовному делу шестое, например,\r\nотделение киевского суда имеет в своем распоряжении двух или даже трех профессоров, десять человек интеллигентных присяжных и только двух крестьян.\r\nВыходит, таким образом, что то изменение, которое произошло в списках, по удивительной случайности коснулось самым резким образом той сессии и того\r\nотделения, где должны были судить Бейлиса.\r\nКак же это вышло? Известно, между прочим, что суд производил жеребьевку присяжных для данной сессии публично.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Герцен А", "role": "user" }, { "content": "для этого надобно или особенную бесстрастную стертость, «ли отвлеченные занятия.\r\nБезличность математики, внечеловеческая объективность природы не вызывают этих сторон духа, не будят их;\r\nно как только мы касаемся вопросов жизненных, художественных, нравственных,\r\nгде человек не только наблюдатель и следователь, а вместе с тем и участник, там мы находим физиологический предел,\r\nкоторый очень трудно перейти с прежней кровью и прежним мозгом, не исключив из них следы колыбельных песен, родных полей и гор, обычаев и всего окружавшего строя.\r\nПоэт и художник в истинных своих (произведениях всегда народен.\r\nЧто бы он ни делал, какую бы он ни имел цель и мысль в своем творчестве, он выражает, волею или неволею,\r\nкакие-нибудь стихии народного характера и выражает их глубже и яснее, чем сама история народа.\r\nДаже отрешаясь от всего народного, художник не утрачивает главных черт, по которым можно узнать, чьих он. Гете - немец и ib греческой «Ифигении» и в восточном «Диване».\r\nПоэты в самом деле, по римскому выражению, - «пророки»;\r\nтолько они высказывают не то, чего нет и что будет случайно, а то, что неизвестно, что есть в тусклом сознании масс, что еще дремлет в нем.\r\nВсе, что искони существовало в душе народов англосаксонских, перехвачено, как кольцом, одной личностью,- и каждое волокно,\r\nкаждый намек, каждое пося(30)гательство, бродившее из поколенья в поколенье, те от» давая себе отчета, получило форму и язык.\r\nВероятно, никто «е думает, чтобы Англия времен Елизаветы, особенно большинство народа понимало отчетливо Шекспира;\r\nоно и теперь не понимает отчетливо - да ведь они и себя не понимают отчетливо.\r\nНо что англичанин, ходящий в театр, инстинктивно, по сочувствию понимает Шекспира, в этом я не сомневаюсь.\r\nЕму на ту минуту, когда он слушает, становится что-то знакомее, яснее. Казалось бы, народ, такой способный.\r\nна быстрое соображение, как французы, мог бы тоже понять Шекспира.\r\nХарактер Гамлета, например, до такой степени общечеловеческий, особенно в эпоху сомнений и раздумья, в эпоху сознания каких-то черных дел,\r\nсовершившихся возле них, каких-то измен великому в пользу ничтожного и пошлого, что трудно себе представить, чтоб его не поняли.\r\nНо, несмотря на все усилия и опыты, Гамлет чужой для француза.\r\nЕсли аристократы прошлого века, систем этически пренебрегавшие всем русским, оставались в самом деле невероятно больше русскими, чем дворовые оставались мужиками,\r\nто тем больше русского характера не могло утратиться у молодых людей оттого, что они занимались науками по французским и немецким книгам.\r\nЧасть московских славян с Гегелем в руках взошли в ультраславянизм.\r\nСамое появление кружков, о которых идет речь, было естественным ответам на глубокую внутреннюю потребность тогдашней русской жизни.\r\nОб застое после перелома в 1825 году мы говорили много раз. Нравственный уровень общества пал, развитие было перервано, все передовое, энергическое вычеркнуто яз жизни.\r\nОстальные - испуганные, слабые, потерянные - были мелки, пусты; дрянь александровского поколения заняла первое место;\r\nони мало-помалу превратились в подобострастных дельцов, утратили дикую поэзию кутежей и барства и всякую тень самобытного достоинства;\r\nони упорно служили, они выслуживались, но «е становились сановитыми.\r\nВремя их прошло.\r\nПод этим большим светом безучастно молчал большой мир народа;\r\nдля него ничего не переменилось, - ему было скверно, но не сквернее прежнего, новые удары сыпались не на его избитую спину.\r\nЕго время не пришло. (31)\r\nМежду этой крышей и этой основой дети первые (приподняли голову, может оттого, что они не (подозревали, как это опасно;\r\nно, как бы то ни было, этими детьми ошеломленная Россия начала приходить в себя.\r\nИх остановило совершеннейшее противуречие слов учения с былями жизни вокруг. Учители, книги, университет говорили одно - и это одно было понятно уму и сердцу.\r\nОтец с матерью, родные и вся среда говорили другое, с чем ни ум, ни сердце не согласны - но с чем согласны предержащие власти и денежные выгоды.\r\nПротивуречие это между воспитанием и нравами нигде не доходило до таких размеров, как в дворянской Руси.\r\nШершавый немецкий студент, в круглой фуражке на седьмой части головы, с миросокрушительными выходками, гораздо ближе, чем думают,\r\nк немецкому шпис-бюргеру 18, а исхудалый от соревнования и честолюбия collegien французский уже en herbe Ihomme raisonnable, qui exiploite sa position 19.\r\nЧисло воспитывающихся у нас всегда было чрезвычайно мало; но те, которые воспитывались, получали - не то чтоб объемистое воспитание - но довольно общее и гуманное;\r\nоно очеловечивало учеников всякий раз, когда принималось.\r\nНо человека-то именно и не нужно было ни для иерархической пирамиды, ни для преуспеяния помещичьего быта.\r\nПриходилось или снова расчеловечиться - так толпа и делала, - или приостановиться и спросить себя: «Да нужно ли непременно служить? Хорошо ли действительно быть помещиком?\r\n» Засим для одних, более слабых и нетерпеливых, начиналось праздное существование корнета в отставке, деревенской лени, халата, странностей, карт, вина;\r\nдля других-время искуса и внутренней работы.\r\nЖить в полном нравственном разладе они не могли, не могли также удовлетвориться отрицательным устранением себя; возбужденная мысль требовала выхода.\r\nРазное разрешение вопросов, одинаково мучивших молодое поколение, обусловило распаденье на разные круги.\r\nТак сложился, например, наш кружок и (встретил в университете, уже готовым, кружок сунгуровский. На(32)правление его было, как и наше, больше политическое, чем научное.\r\nКруг Станкевича, образовавшийся в то же время, был равно близок и равно далек с обоими. Он шел другим путем, его интересы были чисто теоретические.\r\nВ тридцатых годах убеждения наши были слишком юны, слишком страстны и горячи, чтоб не быть исключительными. Мы могли холодно уважать круг Станкевича, «о сблизиться не могли.\r\nОни чертили философские системы, занимались анализом себя и успокоивались в роскошном пантеизме, из которого не исключалось христианство.\r\nМы мечтали о том, как начать в России новый союз по образцу декабристов, и самую науку считали средством. Правительство постаралось закрепить нас в революционных тенденциях наших.\r\nВ 1834 году был сослан весь кружок Сунгурова - и исчез.\r\nВ 1835 году сослали нас; через пять лет мы возвратились, закаленные испытанным. Юношеские мечты сделались невозвратным решением совершеннолетних.\r\nЭто было самое блестящее время Ставкевичева круга. Его самого я уже не застал, - он был в Германии; но именно тогда статьи Белинского начинали обращать на себя внимание всех.\r\nВозвратившись, мы померились. Бой был неровен с обеих сторон; почва, оружие и язык - все было розное.\r\nПосле бесплодных прений мы увидели, что пришел наш черед серьезно заняться наукой, ГЛАВА XXVI\r\nПредостережения - Герольдия - Канцелярия министра - III отделение - История будочника - Генерал Дубельт - Граф Бенкендорф - Ольга Александровна Жеребцова. - Вторая ссылка.\r\nКак ни привольно было нам в Москве, но приходилось перебираться в Петербург.\r\nОтец мой требовал этого; граф Строгонов - министр внутренних дел - велел меня зачислить по канцелярии министерства, и мы отправились туда в конце лета 1840 года.\r\nВпрочем, я был в Петербурге две-три недели в декабре 1839.\r\nСлучилось эта так. Когда с меня сняли надзор и я получил право выезжать «в резиденцию и в столицу», как выражался К.\r\nАксаков, отец мой решительно предпочел древней столице невскую резиденцию. Граф Строгонов, попечитель, писал брату, и мне следовало явиться к нему.\r\nНо это не все. Я был представлен владимирским губернатором к чину коллежского асессора: отцу моему хотелось, чтоб я этот чин получил как можно скорее.\r\nВ герольдии есть черед для губерний; черед этот идет черепашьим шагом, если нет особенных ходатайств.\r\nОни почти всегда есть. Цена им дорогая, потому что все представление можно пустить вне чередового порядка, но одного чиновника нельзя вырвать из списка.\r\nПоэтому на(39)добно платить за всех, «а то за что же остальные даром обойдут черед?\r\n» Обыкновенно чиновники делают складку и посылают депутата от себя;\r\nна этот раз издержки брал «а себя мой отец, и таким образом, несколько владимирских титулярных советников обязаны ему, что они месяцев восемь прежде стали асессорами.\r\nОтправляя меня в Петербург хлопотать по этому делу, мой отец, простившись со мною, еще раз повторил:\r\n- Бога ради, будь осторожен, бойся всех, от кондуктора в дилижансе до моих знакомых, к которым я даю тебе письма, не доверяйся никому.\r\nПетербург теперь не то, что был в наше время, там во всяком обществе наверное есть муха или две. Tiens toi pour avert! 25.\r\nС этим эпиграфом к петербургской жизни сел я в дилижанс первоначального заведения, то есть имеющего все недостатки, последовательно устраненные другими, и поехал\r\nПриехав часов в девять вечером в Петербург, я взял извозчика и отправился на Исаакиевскую площадь, - с нее хотел я начать знакомство с Петербургом.\r\nВсе было покрыто глубоким снегом, только Петр I на коне мрачно и грозно вырезывался середь ночной темноты на сером фонде 26:\r\nЧернея сквозь ночной туман,\n С поднятой гордо головою,\n Надменно выпрямив свой стан,\n Куда-то кажет вдаль рукою\r\nС коня могучий великан,\n А конь, притянутый уздою,\n Поднялся вверх с передних ног,\r\nЧтоб всадник дальше видеть мог\n («Юмор»)\r\nОтчего битва 14 декабря была именно на этой площади,\r\nотчего именно с пьедестала этой площади раздался первый крик русского освобождения, зачем каре жалость к Петру I - награда ли это ему?\r\n.\r\n, или наказание? Четырнадцатое декабря 1825 было следствием дела, прерванного двадцать.первого января 1725 года.\r\nПушки Николая были равно обращены против возмущения и против статуи; жаль, что картечь не расстреляла медного Петра… (40)\r\nВозвратившись в гостиницу, я нашел у себя одного родственника; поговоривши с ним о том, о сем, я, не думая, коснулся до Исаакиевокой площади и до 14 декабря.\r\n- Что дядюшка? - опросил меня родственник, - как вы оставили его?\n - Слава богу, как всегда; он вам кланяется…\r\nРодственник, не меняя нисколько лица, одними зрачками телеграфировал мне упрек, совет, предостережение; зрачки его, косясь, заставили меня обернуться - истопник клал дрова в печь;\r\nкогда он затопил ее, причем сам отправлял должность раздувальных мехов, и сделал на полу лужу снегом, оттаявшим с его сапог, он взял кочергу длиною с казацкую пику и вышел.\r\nРодственник мой принялся тогда меня упрекать, что я при истопнике коснулся такого скабрезного предмета, да еще по-русски. Уходя, он сказал мне вполголоса:\r\n- Кстати, чтоб не забыть, тут ходит цирюльник в отель, он продает всякую дрянь, гребенки, порченую помаду;\r\nпожалуйста, будьте с ним осторожны, я уверен, что он в связях с полицией, - болтает всякий вздор.\r\nКогда я здесь стоял, я покупал у него пустяки, чтоб скорее отделаться.\r\n- Для поощрения. Ну, а прачка тоже числится по корпусу жандармов?\r\n- Смейтесь, смейтесь, вы скорее другого попадетесь; только что воротились из ссылки - за вами десять нянь приставят.\n - В то время, как и семерых довольно, чтоб быть без глазу.\r\nНа другой день поехал я к чиновнику, занимавшемуся прежде делами моего отца;\r\nон был из малороссиян, говорил с вопиющим акцентом по-русски, вовсе не слушая, о чем речь, всему удивлялся,\r\nзакрывая глаза и как-то по-мышиному приподнимая пухленькие лапки… Не вытерпел и он, и, видя, что я взял шляпу, отвел меня к окошку, осмотрелся и сказал мне:\r\n«Уж это ви не погневайтесь, так по стародавнему знакомству с семейством вашего батюшки и их покойных братцев, ви, то есть насчет гистории, бившей с вами, не очень поговаривайте.\r\nНу, помилуйте, сами обсудите, к чему это нужно, теперь все прошло, как дим - ви что-то молвили при моей кухарке, - чухна, кто ее знает, я даже так немножко очень испугався», (41)\r\n«Приятный город», - подумал я, оставляя испуганного чиновника… Рыхлый снег валил хлопьями, мокро-холодный ветер пронимал до костей, рвал шляпу и шинель.\r\nКучер, едва видя на шаг перед собой, щурясь от снегу и наклоняя голову, кричал: «Гись, гнсь!\r\n» Я вспомнил совет моего отца, вспомнил родственника, чиновника и того воробья-путешественника в сказке Ж.\r\nСанда, который спрашивал шолузамерзнувшего волка в Литве, зачем он живет в таком скверном климате? «Свобода, - отвечал волк, - заставляет забыть климат».\r\nКучер прав - «берегись, берегись!», и как мне хотелось поскорей уехать.\r\nЯ и то недолго остался в мой первый приезд. В три недели я все покончил и к Новому году прискакал назад во Владимир\r\nОпытность, приобретенная мною в Вятке, послужила мне чрезвычайно в герольдии.\r\nЯ знал уже, что герольдия - нечто вроде прежнего Сен-Джайля в Лондоне - вертеп официально признанных воров, которых никакая ревизия, никакая реформа изменить не может.\r\nСен-Джайль для очистки взяли приступом, скупая домы и приравнивая их земле;\r\nто же следует сделать с герольдией К тому же она совершенно не нужна:\r\nкакое-то паразитное место - служба служебного повышения, министерство табели о рангах, археологическое общество изыскания дворянских грамот, канцелярия в канцелярии.\r\nСамо собою разумеется, что и злоупотребления там должны были быть второго порядка!\r\nПоверенный моего отца привел ко мне длинного старика в мундирном фраке, которого каждая пуговица висела на нитках, нечистого и уже закусившего, несмотря на ранний час.\r\nЭто был корректор из сенатской типографии; поправляя грамматические ошибки, он за кулисами помогал иным ошибкам разных обер-секретарей.\r\nЯ в полчаса сговорился с ним, поторговавшись точно так, как бы речь шла о покупке лошади или мебели.\r\nВпрочем, он сам положительно отвечать не мог, бегал в сенат за инструкциями и, наконец, получивши их, просил «задаточку».\r\n- Да сдержат ли они обещание?\r\n- Нет, уж это позвольте, это не такие люди, этого никогда не бывает, чтоб, получимши благодарность, не исполнить долг чести,\r\n- ответил корректор до того оби(42)женным тоном, что я счел нужным его смягчить легкой прибавочной благодарности.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "В эти дни мы, разумеется, совсем протрезвились, и бедная душа моя, открыв всю бездну своего глубокого падения, терзалась немилосердно.\r\nВ погибели Кнышенко я видел несчастие, которое ниспослано нам в наказание за наше бесчинное поведение:\r\nза питье сладкой водки и наливок, и в особенности за оскорбление нравственности вольным обхождением с королевецкими ярмарочными красавицами.\r\nРасстроенные кутежами, нервы мои помогли моему страданию, а вдобавок Кирилл в это время, вероятно, вспомнил советы, данные ему в Москве, чтобы он поприжал нас,\r\n- и вот он вздумал теперь воспользоваться сделанною нам задержкою и, придравшись к ней, потребовал с нас возмещения его убытков в размере целых ста рублей (разумеется, ассигнациями).\r\nНе знаю, как бы я отнесся к такому нечестному и наглому требованию при других обстоятельствах,\r\nно в эту пору я был рад всякой новой каре - и с удовольствием отдал все свои деньги до последней копейки, так что \"кату\" уже пришлось дополнить очень немного.\r\nЕхали мы после этого скучно:\r\nв повозке для нас двух открылся простор, пользуясь которым Пенькновский все спал врастяжку, а я вздыхал и размышлял о том,\r\nкак поразит весть о смерти Кнышенко его родителей, которые, вероятно, нас встретят в Нежине.\r\nЯ часто плакал и молился, чтобы бог дал мне благодать слова, способного хотя немного облегчить скорбь бедных родителей моего товарища.\r\nЯ все подыскивал удобных изречений для выражения той моей мысли, что их сыну, может быть, совсем не худо, потому что мы не знаем, что такое смерть:\r\nможет быть, она вовсе не несчастие, а счастие.\r\nВпоследствии, встретив эту самую мысль у Сократа в его ответной речи судьям, приговорившим его к смерти, я был поражен: откуда мог взять эту мысль я, будучи мальчиком и невеждою.\r\nНо тем не менее, как бы там ни было, а мы сошлись с Сократом в то время, когда я знал о \"великом старце\" только то, что, судя по виденным некогда бюстам этого мудреца,\r\nон был очень некрасив и, очевидно, не имел военной выправки, без которой человеку трудно держать себя с достоинством в хорошем обществе.\r\nСо мной происходил ужасно тяжелый нравственный переворот, достигший, наконец, до такого экстаза,\r\nчто я не видел средств оставаться в живых - никому не открыв всей мрачной бездны моего падения.\r\nЯ хотел бы написать об этом матушке, но мне показалось, что она, как близкое лицо, не перенесет всего ужаса, каким должна была объять ее чистую душу моя исповедь.\r\nЯ решил подождать, пока приеду, и тогда лично открыть матери снедающую меня скорбь,\r\nне иначе как с немедленным же обетом посвятить всю мою остальную жизнь исправлению моих недостоинств и загладить их подвигами добра и самопожертвования.\r\nПодвиги - это была моя всегдашняя мечта; самоотречение и самопожертвование - это идея, в которую более или менее ясно отформировалось это упоительное и нетерпеливое мечтание.\r\nСмешно;\r\nно тот сделает мне большое одолжение, кто не станет смеяться над этими смешными порывами,\r\nтак как я не знаю ничего лучше их, - и горе тому, кто не вкушал сладостного желания страдания за других!\r\nОн не знал лучшего и чистейшего удовольствия, какое возможно человеку испытать на земле.\r\nНо возвращаюсь к тогдашним моим затруднениям в потребности исповеди и в обретении благодатных слов, которые могли бы облегчить скорбь родителей, потерявших сына.\r\nЯ этим был так занят, что, молясь о помощи свыше, начал ощущать вблизи себя в повозке чье-то присутствие - присутствие многих,\r\nочень многих существ, которые ехали со мною и понимали мои думы, в глубочайшей тайне хранимые от моего возницы и оскверненного товарища.\r\nМы приехали в городок Борзну, на который теперь более тоже не лежит главный путь к Киеву.\r\nЭта Борзна - до жалости ничтожный и маленький городок, при первом взгляде на который становится понятен крайний предел того, до чего может быть мелка жизнь и глубока отчаянная скука.\r\nНе тоска - чувство тяжелое, но живое, сонное и неподвижное, имеющее свои фазы и переходы, - а сухая скука,\r\nраздражающая человека и побуждающая его делать то, чего бы он ни за что не хотел сделать.\r\nМне казалось, что эта скука точно здесь висит в воздухе, и не успел я стать на ноги,\r\nкак она уже охватила меня, точно спрут или пиевра, и неодолимо начала присасываться к моему сердцу.\r\nЯ вышел за ворота постоялого двора - и, взглянув на пустую площадь и на украшавшую ее тюрьму, ощутил неодолимую потребность бежать и скрыться.\r\nМой извозчик, мой товарищ, самая телега, в которой я путешествовал, - были мне противны, они служили мне напоминанием тягостных и отвратительных событий.\r\nУ меня уже была испорченная жизнь - и мне хотелось оплакать и сбросить ее.\r\nЯ увидал где-то за соломенными крышами стройные конусы зеленых, в ряд вытянутых тополей - и бросился к ним,\r\nнадеясь найти тут отдых от сжимавшей мое сердце тоски, и я бежал не напрасно.\r\nВиденные мною деревья стояли в ряд, окаймляя забор, за которым ютился довольно чистенький домик с надписью, возвещавшею, что здесь помещается городская больница.\r\nЭто было претихое место, как раз идущее под стать моему настроению.\r\nМежду тополями и темным забором была довольно глубокая заросшая травою канава, в которую я юркнул, как хорь, - и, упав на ее дно, лег лицом ниц к земле и заплакал.\r\nЯ оплакивал свою погибшую жизнь, свое глубокое нравственное падение,\r\nстрашно расстроившее мое воображение и нервы и доведшее меня до отчаяния, что я, сопричастясь бездне грязных пороков,\r\nуже недостоин и не могу взглянуть в светлые глаза моей матери,\r\n- что я лишил себя права обнять ее и принять ее поцелуй на мое скверное лицо, которое действительно осунулось и жестоко изменилось.\r\nЭто произошло от большого нравственного страдания и мук, которые я испытывал, казня себя за всю развращенность, столь быстро усвоенную мною с тех пор, как я очутился на воле.\r\nОплакивая в канаве свое падение, я проникался духом смирения: я порицал свободу (и это так рано!\r\n), и жаждал какой-то сладкой неволи, и тосковал о каком-то рабстве - рабстве сладком, добром, смирном, покорном и покойном, - словом, о рабстве приязни и попечительности дружбы,\r\nкоторая бы потребовала от меня отчета и нанесла бы мне заслуженные мною укоры, нанесла бы тоном глубоким и сильным,\r\nно таким, который бы неизбежно смягчался и открывал мне будущее в спокойном свете.\r\nНо где же такой друг, перед которым бы я мог подвергнуть себя такому сладостному самобичеванию?\r\n- Где? Великий боже! меня словно осыпало горячим песком: как же я смею роптать, что у меня нет друга!\r\nКак мог я в эти минуты позабыть о ней, о той доброй сестре моего тверского товарища,\r\nкоторая умела так ловко поправить мою ошибку на вечере у их отца и так великодушно меня обласкала и прислала мне на дорогу книгу и пирогов?\r\nРазве это еще не дружба, и притом не более чем обыкновенная дружба - дружба с женщиной!\r\nО, какое это было сладостное воспоминание!\r\nя почувствовал в сердце болезненно-сладкий укол, который, подыскивая сравнение, могу приравнивать к прикосновению гальванического тока;\r\nсвежая, я лучше бы хотел сказать: глупая молодая кровь ртутью пробежала по моим жилам, я почувствовал, что я люблю и, по всей вероятности, сам взаимно любим.\r\n.. Иначе это не могло быть! Я вскочил на ноги, схватился руками за грудь и зашатался.\r\nМне показалось, что в этой сорной канаве я как будто снова нашел мою потерянную чистоту, - и вот я, упершись руками в края канавы, выскочил и бросился бежать со всех ног в город.\r\nЗдесь я купил в лавке бумаги и конверт и сел за столом в кухне писать письмо к моей пафосской богине,\r\nв которой женщина для меня нимало не затмевала божественный, мною созданный образ;\r\nя любил ее, но не иначе, как смертный может любить богиню, - и не предполагал, чтобы несомненная ее любовь ко мне имела другой характер, не соответствующий разнице наших отношений.\r\nЯ хотел бы слушать ее, но слушать как внушение; я хотел бы даже прикоснуться к ней, но не иначе, как прикоснуться устами к краю ее одежды.\r\nТо, что я танцевал с нею, представлялось мне ужасным оскорблением ее величия - и я с этого начал мое весьма почтительное, но безмерно глупое письмо.\r\nСовершая этот безумный поступок, я находил его прекрасным и не видал никакой неловкости в том, что пишу в неизвестный мне дом, к совершенно почти незнакомой мне девушке.\r\nНо тем хуже было для меня - по всем ужасным последствиям этого, в любовном бреду совершенного, поступка. \n\n\n X\r\nПисьмо выходило чрезвычайно пространное и, как мне тогда казалось, необыкновенно трогательное и задушевное.\r\nВ последнем, я думаю, я нимало не ошибался, потому что искреннее меня тогда не могла быть и сама отвлеченная искренность.\r\nНачав, как я сказал выше, с того, что возвел Nathalie Волосатину в сан богини, я просил у нее прощения в том, что огорчил ее моею невоспитанностью,\r\n- и далее пространно описывал ей мое душевное состояние и объяснял причины, от которых оно произошло, то есть я выисповедался, что пил вино и вообще пал;\r\nно однако, по счастию, я еще как-то удержался - и, скорбя о своем падении,\r\nничего не открыл насчет королевецких ярмарочных дам под шатрами, а объяснил ужас и низость своего падения экивоками.\r\nЯ просил сестру Волосатина обдумать мое ужасное положение и применить ее нежность - если не ко мне, то по крайней мере к ее брату, моему товарищу,\r\nкоторый по его летам и неопытности мог подвергнуться тем же искушениям, какими был искушен и я, и потом мог подпасть под те же муки раскаяния, какими я страдаю.\r\nВсе, чего я хотел от нее для себя, я выпрашивал у нее для ее брата и потому считал его в это время моим лучшим другом и так к нему и относился в письме,\r\nкоторое перед выездом своим из Борзны сдал на почту.\r\nНо зачем я все это сделал?\r\nЭтот поздний вопрос возник во мне почти немедленно же после того, как соломенные борзенские кровли утонули в туманной черте горизонта и я остался сам со своими думами.\r\nМало-помалу мною начали овладевать сомнения: позволительно ли было с моей стороны такое письменное обращение к девушке, которую я видел всего один вечер?\r\nПосле некоторых соображений мне начало казаться, что это не совсем позволительно, - и чем я более размышлял, тем эта непозволительность становилась все яснее и возмутительнее.\r\nК тому же я теперь не мог отвечать за каждое выражение моего письма, потому что хотя у меня и было черновое, но я, переписывая его набело,\r\nкое-что изменил и - как мне теперь казалось - во многих местах весьма прозрачно обнаруживал свою возвышеннейшую любовь к моей корреспондентке.\r\nА что, если это письмо попадется кому-нибудь из ее семейных, или она сама покажет его своему брату? О, какой стыд и ужас!\r\nКак они будут надо мной смеяться? Или вдруг ее отец напишет об этом моей матери и, пожалуй, приложит в подлиннике мое письмо?.\r\nВеликий господи! мне показалось, что я этого не вынесу, - и для спасения своей чести мне тогда по меньшей мере должно будет застрелиться.\r\nЯ умолял Кирилла вернуться назад в Борзну с тою целию, чтобы выпросить у почтмейстера назад мое письмо, но Кирилл,\r\nсделавшийся после постигшей его под Королевцем неприятности чрезвычайно мрачным, не хотел меня слушать.\r\nВообще теперь при выезде из городов он обнаруживал большую торопливость и беспокойство и ни за что не хотел остановиться;\r\nда к тому же я и сам скоро понял, что возвращение было бы теперь бесполезно, потому что я подал письмо перед самым отправлением почты, которая теперь мчит мое письмо на север,\r\n- меж тем как я, злополучный, сам неуклонно тянусь на юг, где, однако, меня найдет и постигнет какое-то роковое и неотразимое последствие посланной корреспонденции.\r\nНикакая помощь, никакая поправка были невозможны, - и я, упав на дно телеги, сгорал со стыда и не видел никакого спасения от неминуемого позора,\r\nв неотразимости которого меня совершенно уверило мое беспокойное воображение.\r\nНо, впрочем, как застрелиться мне очень не хотелось, то я скоро занялся подыскиванием другого подходящего средства,\r\nобратясь к которому я только умер бы для людей, а для самого себя был бы жив.\r\nПередо мной мелькнул монастырь - и я счел эту мысль за благодетельное наитие свыше.\r\n\"Что же, - думал я, - мне действительно остается одно:\r\nскрыться навсегда в стенах какого-нибудь монастыря и посвятить всю будущую мою жизнь искуплению безрассудств моей глупой молодости\".\r\nВ святой простоте ума и сердца, я, находясь в преддверии лабиринта, думал, что я уже прошел его и что мне пора в тот затон,\r\nкуда я, как сказочный ерш, попал, исходив все океаны и реки и обив все свои крылья и перья в борьбе с волнами моря житейского.\r\nЯ думал, что я дошел до края моих безрассудств, когда только еще начинал к ним получать смутное влечение.\r\nНо как бы там ни было, а желание мое удалиться от мира было непреложно - и я решил немедленно же приводить его в действие.\r\n\"Постригусь, - думал я, - и тогда извещу матушку, что я уже не от мира сего, а причина этого навсегда останется моею глубокою тайною\".\r\nВ Нежине я убежал в какой-то городской монастырь и потребовал, чтобы меня проводили к настоятелю,\r\nно настоятель был в отлучке, и в его отсутствии монастырем правил монах, которого мне назвали отцом Диодором.\r\nМне было некогда ждать - и я потребовал, чтобы обо мне доложили отцу Диодору; а сам остался в монастырском дворике.\r\nЯ хотел избежать встречи с родными покойного Кнышенки, для которых не выдумал никакого утешительного слова, потому что мою сократовскую мысль о том,\r\nчто смерть, может быть, есть благо, всякий раз перебивали слова переведенной на русский язык греческой песенки, которую мне певала матушка.\r\nВ этой песне поется, как один маленький мальчик осведомляется у матери:\r\nзачем она грустит об умершей его сестрице, маленькой Зое, которая, по собственным же словам матери, теперь \"уже в лучшем мире, где божьи ангелы живут и ходят розовые зори\".\r\nИ что же? бедная мать, зная такие хорошие слова утешения для других, сама не утешается ни светом зорь, ни миром ангелов и грустит, что\r\nУ бедной нет там мамы, \n Кто смотрел бы из окна, \n Как с цветком и мотыльками \n Забавляется она.\r\nЯ чувствовал, что на такую грусть решительно ничего ее ответишь, и бежал от разрывающей душу печали.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Карамзин Н", "role": "user" }, { "content": "Госевский, беседуя с Царем наедине, объявил за тайну, что Король встревожен молвою удивительною.\r\n\"Недавно (говорил сей чиновник) выехал к нам из России один приказный, который уверяет, что Борис жив:\r\nустрашенный твоими победами и, следуя наставлению волхвов, он уступил Державу сыну, юному Феодору,\r\nпритворился мертвым и велел торжественно, вместо себя, схоронить другого человека, опоенного ядом;\r\nа сам, взяв множество золота, с ведома одной Царицы и Семена Годунова бежал в Англию, называясь купцом.\r\nПоручив надежным людям разведать в Лондоне, действительно ли укрывается там опасный злодей твой, Сигизмунд, как истинный друг,\r\nсчел за нужное предостеречь тебя и, думая, что верность Россиян еще сомнительна, дал указ нашим Литовским Воеводам быть в готовности для твоей защиты\".\r\nСия сказка не испугала Лжедимитрия: он благодарил Короля, но ответствовал, что \"в смерти Борисовой не сомневается;\r\nчто готов быть недругом мятежнику Шведскому, но прежде хочет удостовериться в искренней дружбе Сигизмунда, который, вопреки ласковым словам,\r\nуменьшает данное ему Богом достоинство\" - ибо Сигизмунд в письме своем назвал его господарем и великим Князем, а не Царем:\r\nСамозванец же хотел не только сего титула, но и нового, пышнейшего: вздумал именовать себя Цесарем и даже непобедимым, мечтая о своих будущих победах!\r\nУзнав о таком гордом требовании, Сигизмунд изъявил досаду, и Вельможные Паны упрекали недавнего бродягу смешным высокоумием, злою неблагодарностию;\r\nа Лжедимитрий писал в Варшаву, что он не забыл добрых услуг Сигизмундовых, чтит его как брата, как отца;\r\nжелает утвердить с ним союз, но не престанет требовать Цесарского титула, хотя и не мыслит грозить ему за то войною.\r\nЛюди благоразумные, особенно Мнишек и Нунций Папский, тщетно доказывали Самозванцу, что Король называет его так,\r\nкак Государи Польские всегда называли Государей Московских, и что Сигизмунду нельзя переменить сего обыкновения без согласия чинов Республики.\r\nДругие же, не менее благоразумные люди думали, что Республика не должна ссориться за пустое имя с хвастливым другом, который может быть ей орудием для усмирения Шведов;\r\nно Паны не хотели слышать о новом титуле, и Воевода Познанский сказал в гневе одному чиновнику Российскому: \"Бог не любит гордых, и непобедимому Царю вашему не усидеть на троне\".\r\n- Сей жаркий спор не мешал однако ж успеху в деле сватовства.\r\n1 Ноября Великий Посол Царский, Афанасий Власьев, со многочисленною благородною дружиною приехал в Краков и был представлен Сигизмунду:\r\nговорил сперва о счастливом воцарении Иоаннова сына, о славе низвергнуть Державу Оттоманскую, завоевать Грецию, Иерусалим, Вифлеем и Вифанию,\r\nа после о намерении Димитрия разделить престол с Мариною, из благодарности за важные услуги, оказанные ему, во дни его несгоды и печали, знаменитым ее родителем.\r\n12 Ноября, в присутствии Сигизмунда, сына его Владислава и сестры, Шведской Королевны Анны, совершилось торжественное обручение (воспетое в стихах пиндарических Иезуитом Гроховским).\r\nМарина, с короною на голове, в белой одежде, унизанной каменьями драгоценными, блистала равно и красотою и пышностию.\r\nИменем Мнишка сказав Власьеву (который заступал место жениха), что отец благословляет дочь на брак и Царство, Литовский Канцлер Сапега говорил длинную речь,\r\nтакже и Пан Ленчицкий и Кардинал, Епископ Краковский, славя \"достоинства, воспитание и знатный род Марины, вольной Дворянки Государства вольного,\r\n- честность Димитрия в исполнении данного им обета, счастие России иметь законного, отечественного Венценосца, вместо иноземного или похитителя,\r\nи видеть искреннюю дружбу между Сигизмундом и Царем, который без сомнения не будет примером неблагодарности, зная, чем обязан Королю и Королевству Польскому\".\r\nКардинал и знатнейшие Духовные сановники пели молитву: Veni, Creator: все преклонили колена;\r\nно Власьев стоял и едва не произвел смеха, на вопрос Епископа: \"не обручен ли Димитрий с другою невестою?\r\n\" ответствуя: а мне как знать? того у меня нет в наказе.\r\nМеняясь перстнями, он вынул Царский из ящика, с одним большим алмазом, и вручил Кардиналу; а сам не хотел голою рукою взять невестина перстня.\r\nПо совершении священных обрядов был великолепный стол у Воеводы Сендомирского, и Марина сидела подле Короля, принимая от Российских чиновников дары своего жениха: богатый образ Св.\r\nТроицы, благословение Царицы-Инокини Марфы; перо из рубинов; чашу гиацинтовую; золотой корабль, осыпанный многими драгоценными каменьями; золотого быка, пеликана и павлина;\r\nкакие-то удивительные часы с флейтами и трубами; с лишком три пуда жемчугу, 640 редких соболей, кипы бархатов, парчей, штофов, атласов, и проч.\r\nи проч.\r\nМежду тем Власьев, желая быть почтительным, не хотел садиться за стол с Мариною, ни пить, ни есть и, худо разумея,\r\nчто он представляет лицо Димитрия, бил челом в землю, когда Сигизмунд и семейство его пили за здоровье Царя и Царицы:\r\nуже так именовали невесту обрученную.\r\nПосле обеда Король, Владислав и Шведская Принцесса Анна танцевали с Мариною; а Власьев уклонился от сей чести, говоря: \"дерзну ли коснуться Ее Величества!\r\n\" Наконец, прощаясь с Сигизмундом, Марина упала к ногам его и плакала от умиления, к неудовольствию Посла, который видел в том унижение для будущей супруги Московского Венценосца;\r\nно ему ответствовали, что Сигизмунд Государь ее, ибо она еще в Кракове.\r\nПодняв Марину с ласкою, Король сказал ей:\r\n\"Чудесно возвышенная Богом, не забудь, чем ты обязана стране своего рождения и воспитания, - стране, где оставляешь ближних и где нашло тебя счастие необыкновенное.\r\nПитай в супруге дружество к нам и благодарность за сделанное для него мною и твоим отцем. Имей страх Божий в сердце, чти родителей и не изменяй обычаям Польским\".\r\nСняв с себя шапку, он перекрестил Марину, собственными руками отдал послу и дозволил Воеводе Сендомирскому ехать с нею в Россию;\r\nа Власьев, Немедленно отправив к Самозванцу перстень невесты и живописное изображение лица ее, жил еще несколько дней в Кракове,\r\nчтобы праздновать Сигизмундово бракосочетание с Австрийскою Эрцгерцогинею, и (8 Декабря) выехал в Слоним, ожидать там Мнишка и Марины на пути их в Россию;\r\nно ждал долго.\r\nПожертвовав Самозванцу знатною частию своего богатства, Воевода Сендомирский не был доволен одними дарами:\r\nтребовал от него денег, чтобы расплатиться с заимодавцами, и не хотел без того выехать из Кракова;\r\nскучал, досадовал и тревожился худою молвою о будущем зяте.\r\nВ Кракове знали, что делалось в Москве; знали о негодовании Россиян, и многие не верили ни Царскому происхождению Лжедимитрия, ни долговременности его счастия;\r\nговорили о том всенародно, предостерегали Короля и Мнишка.\r\nСама Царица-Инокиня Марфа, как уверяют, тайно велела чрез одного Шведа объявить Сигизмунду, что мнимый Димитрий не есть сын ее.\r\nДаже и чиновники Российские, присылаемые гонцами в Польшу, шептали на ухо любопытным о Царе беззаконном, и предсказывали Неминуемый скорый ему конец.\r\nНо Сигизмунд и Мнишек не верили таким речам или показывали, что не верят, желая приписывать их единственно внушениям тайных злодеев Царя, друзей Годунова и Шуйского.\r\nВо всяком случае уже не время было думать о разрыве с тем, кто звал на престол Марину и честно вознаграждал отца ее за все его убытки:\r\nибо, наконец (в Генваре 1606), Секретарь Ян Бучинский привез из Москвы 200 тысяч злотых Мнишку, сверх ста тысяч,\r\nотданных Лжедимитрием Сигизмунду в уплату суммы, которую занял у него Воевода Сендомирский на ополчение 1604 года.\r\nРасстрига изъявлял нетерпение видеть невесту;\r\nно отец ее, занимаясь пышными сборами, еще долго жил в Галиции, и выехал, с толпою своих ближних,\r\nуже в распутицу, так что некоторые из них от худой дороги возвратились, - к их счастию:\r\nибо в Москве уже все изготовилось к страшному действию народной мести.\r\n[1606 г.\r\n] Оградив себя иноземными телохранителями и, видя тишину в столице, уклончивость, низость при Дворе, Лжедимитрий совершенно успокоился;\r\nверил какому-то предсказанию, что ему властвовать 34 года, и пировал с Боярами на их свадьбах, дозволив им свободно выбирать себе невест и жениться:\r\nчего не было в Царствование Годунова, и чем воспользовался, хотя уже и не в молодых летах,\r\nзнатнейший Вельможа Князь Мстиславский, за коего Самозванец выдал двоюродную сестру Царицы-Инокини Марфы.\r\nКазалось, что и Москва искренно веселилась с Царем: никогда не бывало в ней столько пиров и шума;\r\nникогда не видали столько денег в обращении:\r\nибо Немцы, Ляхи, Козаки, сподвижники Лжедимитрия, от щедрот его сыпали золотом, к Немалой выгоде Московского купечества,\r\nи хвастаясь богатством, по словам Летописца, не только ели, пили, но и в банях мылись из серебряных сосудов.\r\nВ сии веселые дни Самозванец, расположенный к действиям милости, простил Шуйских, чрез шесть месяцев ссылки:\r\nвозвратил им богатство и знатность, в удовольствие их многочисленных друзей,\r\nкоторые умели хитро ослепить его прелестию такого великодушия, и, вероятно, уже не без намерения, гибельного для лжецаря.\r\nВсеми уважаемый как первостепенный муж государственный и потомок Рюриков, Василий Шуйский был тогда идолом народа, прославив себя неустрашимою твердостию в обличении Самозванца:\r\nпытки и плаха дали ему, в глазах Россиян, блистательный венец Героя-мученика, и никто из Бояр не мог,\r\nв случае народного движения, иметь столько власти над умами, как сей Князь, равно честолюбивый, лукавый и смелый.\r\nДав на себя письменное обязательство в верности Лжедимитрию, он возвратился в столицу, по-видимому, иным человеком:\r\nказался усерднейшим его слугою и снискал в Нем особенную доверенность, вопреки мнению некоторых ближних людей Самозванца, которые говорили,\r\nчто можно из милосердия, иногда одобряемого политикою, не казнить изменника и клятвопреступника, но безрассудно верить его новой клятве;\r\nчто Шуйский, не видав от Димитрия ничего, кроме благоволения, замышлял его гибель, а претерепев от него бесчестие,\r\nмуки, ужас смерти, конечно не исполнился любви к своему карателю, хотя и правосудному:\r\nисполнился, вероятнее, злобы и мести, скрываемых под личиною раскаяния.\r\nОни говорили истину: Шуйский возвратился с тем, чтобы погибнуть или погубить Лжедимитрия.\r\nНо легкоумный, гордый Самозванец, хваляся еще не столько благостию, сколько бесстрашием, ответствовал, что находя искреннее удовольствие в милости,\r\nлюбит прощать совершенно, не вполовину, и без греха не может чего-нибудь страшиться, быв от самой колыбели чудесно и явно храним Богом.\r\nОн хотел, чтобы Князь Василий, подобно Мстиславскому, избрал себе знатную невесту:\r\nШуйский выбрал Княжну Буйносову-Ростовскую, свойственницу Нагих, и должен был жениться чрез несколько дней после Царской свадьбы - одним словом,\r\nбыв угодником Иоанновым и Борисовым, обворожил расстригу нехитрого, сделался его советником, и не для того, чтобы советовать ему доброе!\r\nЛжедимитрий действовал, как и прежде: ветрено и безрассудно; то желал снискать любовь Россиян, то умышленно оскорблял их.\r\nСовременники рассказывают следующее происшествие:\r\n\"Он велел сделать зимою ледяную крепость, близ Вяземы, верстах в тридцати от Москвы,\r\nи поехал туда с своими телохранителями, с конною дружиною Ляхов, с Боярами и лучшим воинским Дворянством.\r\nРоссиянам надлежало защищать городок, а Немцам взять его приступом: тем и другим, вместо оружия, дали снежные комы.\r\nНачался бой, и Самозванец, предводительствуя Немцами, первый ворвался в крепость; торжествовал победу; говорил: так возьму Азов - и хотел нового приступа.\r\nНо многие из Россиян обливались кровию: ибо Немцы во время схватки, бросая в них снегом, бросали и каменьями.\r\nСия худая шутка, оставленная Царем без наказания и даже без выговора, столь озлобила Россиян, что Лжедимитрий,\r\nопасаясь действительной сечи между ими, телохранителями и Ляхами, спешил развести их и возвратиться в Москву\".\r\nНенависть к иноземцам, падая и на пристрастного к ним Царя, ежедневно усиливалась в народе от их дерзости:\r\nнапример, с дозволения Лжедимитриева имея свободный вход в наши церкви, они бесчинно гремели там оружием, как бы готовясь к битве;\r\nопирались, ложились на гробы Святых.\r\nНе менее жаловались Москвитяне и на Козаков, сподвижников расстригиных: величаясь своею услугою, сии люди грубые оказывали к ним презрение и называли их в ругательство Жидами;\r\nсуда не было.\r\n- Но самым злейшим врагом Лжедимитрия сделалось Духовенство.\r\nКак бы желая унизить сан монашества, он срамил Иноков в случае их гражданских преступлений,\r\nбесчестною торговою казнию, занимал деньги в богатых обителях и не думал платить сих долгов значительных;\r\nнаконец велел представить себе опись имению и всем доходам монастырей,\r\nизъявив мысль оставить им только необходимое для умеренного содержания старцев, а все прочее взять на жалованье войску:\r\nто есть смелый бродяга, бурею кинутый на престол шаткий и новою бурею угрожаемый, хотел прямо, необиновенно совершить дело,\r\nна которое не отважились Государи законные, Иоанны III и IV, в тишине бесспорного властвования и повиновения неограниченного!\r\nДело менее важное, но не менее безрассудное также возбудило негодование Белого Московского Духовенства:\r\nЛжедимитрий выгнал всех Арбатских и Чертольских Священников из их домов, чтобы поместить там своих иноземных телохранителей,\r\nкоторые жили большею частию в слободе Немецкой, слишком далеко от Кремля.\r\nПастыри душ, в храмах торжественно молясь за мнимого Димитрия, тайно кляли в Нем врага своего и шептали прихожанам о Самозванце, гонителе церкви и благоприятеле всех ересей:\r\nибо он, дозволив Иезуитам служить Латинскую Обедню в Кремле, дозволил и Лютеранским Пасторам говорить там проповеди,\r\nчтобы его телохранители не имели труда ездить для моления в отдаленную Немецкую слободу.\r\nВ сие время явление нового Самозванца также повредило расстриге в общем мнении.\r\nЗавидуя успеху и чести Донцов, их братья, Козаки Волжские и Терские, назвали одного из своих товарищей, молодого Козака Илейку, сыном Государя Феодора Иоанновича,\r\nПетром, и выдумали сказку, что Ирина в 1592 году разрешилась от бремени сим Царевичем, коего властолюбивый Борис умел скрыть и подменил девочкою (Феодосисю).", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Чехов А", "role": "user" }, { "content": "Ну, бог с нею, с философией. Расскажите мне что-нибудь веселенькое. Расскажите мне про маляров. Какие они? Смешные?\r\nПришел доктор. Я стал рассказывать про маляров, но с непривычки стеснялся и рассказывал, как этнограф, серьезно и вяло.\r\nДоктор тоже рассказал несколько анекдотов из жизни мастеровых. Он пошатывался, плакал, становился на колени и даже, изображая пьяного, ложился на пол.\r\nЭто была настоящая актерская игра, и Мария Викторовна, глядя на него, хохотала до слез.\r\nПотом он играл на рояле и пел своим приятным жиденьким тенором, а Мария Викторовна стояла возле и выбирала для него, что петь, и поправляла, когда он ошибался.\r\n- Я слышал, вы тоже поете? - спросил я.\n - Тоже! - ужаснулся доктор. - Она - чудная певица, артистка, а вы - тоже! Эка хватил!\r\n- Я когда-то занималась серьезно, - ответила она на мой вопрос, - но теперь бросила.\r\nСидя на низкой скамеечке, она рассказывала нам про свою жизнь в Петербурге и изображала в лицах известных певцов, передразнивая их голоса и манеру петь;\r\nрисовала в альбоме доктора, потом меня, рисовала плохо, но оба мы вышли похожи.\r\nОна смеялась, шалила, мило гримасничала, и это больше шло к ней, чем разговоры о богатстве неправедном,\r\nи мне казалось, что говорила она со мною давеча о богатстве и комфорте не серьезно, а подражая кому-то.\r\nЭто была превосходная комическая актриса.\r\nЯ мысленно ставил ее рядом с нашими барышнями, и даже красивая, солидная Анюта Благово не выдерживала сравнения с нею;\r\nразница была громадная, как между хорошей культурной розой и диким шиповником.\r\nМы втроем ужинали.\r\nДоктор и Мария Викторовна пили красное вино, шампанское и кофе с коньяком;\r\nони чокались и пили за дружбу, за ум, за прогресс, за свободу и не пьянели, а только раскраснелись и часто хохотали без причины, до слез.\r\nЧтобы не показаться скучным, и я тоже пил красное вино.\r\n- Талантливые, богато одаренные натуры, - сказала Должикова, - знают, как им жить, и идут своею дорогой; средние же люди, как я, например, ничего не знают и ничего сами не могут;\r\nим ничего больше не остается, как подметить какое-нибудь глубокое общественное течение и плыть, куда оно понесет.\r\n- Разве можно подметить то, чего нет? - спросил доктор.\n - Нет, потому что мы не видим.\r\n- Так ли? Общественные течения - это новая литература выдумала. Их нет у нас.\n Начался спор.\r\n- Никаких глубоких общественных течений у нас нет и не было, - говорил доктор громко.\r\n- Мало ли чего не выдумала новая литература!\r\nОна выдумала еще каких-то интеллигентных тружеников в деревне,\r\nа у нас обыщите все деревни и найдете разве только Неуважай-Корыто в пиджаке или в черном сюртуке, делающего в слове \"еще\" четыре ошибки.\r\nКультурная жизнь у нас еще не начиналась. Та же дикость, то же сплошное хамство, то же ничтожество, что и пятьсот лет назад.\r\nТечения, веяния, но ведь всё это мелко, мизерабельно, притянуто к пошлым, грошовым интересикам - и неужели в них можно видеть что-нибудь серьезное?\r\nЕсли вам покажется, что вы подметили глубокое общественное течение, и, следуя за ним, вы посвятите вашу жизнь таким задачам в современном вкусе,\r\nкак освобождение насекомых от рабства или воздержание от говяжьих котлет, то - поздравляю вас, сударыня.\r\nУчиться нам нужно, учиться и учиться, а с глубокими общественными течениями погодим: мы еще не доросли до них и, по совести, ничего в них не понимаем.\r\n- Вы не понимаете, а я понимаю, - сказала Мария Викторовна. - Вы сегодня бог знает какой скучный!\r\n- Наше дело - учиться и учиться, стараться накоплять возможно больше знаний,\r\nпотому что серьезные общественные течения там, где знания, и счастье будущего человечества только в знании.\r\nПью за науку!\r\n- Одно несомненно: надо устраивать себе жизнь как-нибудь по-иному, - сказала Мария Викторовна, помолчав и подумав, - а та жизнь, какая была до сих пор, ничего не стоит.\r\nНе будем говорить о ней.\r\nКогда мы вышли от нее, то в соборе било уже два часа.\n - Понравилась? - спросил доктор. - Не правда ли, славная?\r\nВ первый день Рождества мы обедали у Марии Викторовны и потом, в продолжение всех праздников, ходили к ней почти каждый день.\r\nУ нее никто не бывал, кроме нас, и она была права, когда говорила, что, кроме меня и доктора, у нее в городе нет никого знакомых.\r\nВремя мы проводили большею частью в разговорах; иногда доктор приносил с собою какую-нибудь книгу или журнал и читал нам вслух.\r\nВ сущности, это был первый образованный человек, какого я встретил в жизни.\r\nНе могу судить, много ли он знал, но он постоянно обнаруживал свои знания, так как хотел, чтобы и другие также знали.\r\nКогда он говорил о чем-нибудь относящемся к медицине, то не походил ни на одного из наших городских докторов,\r\nа производил какое-то новое, особенное впечатление, и мне казалось, что если бы он захотел, то мог бы стать настоящим ученым.\r\nИ это, пожалуй, был единственный человек, который в то время имел серьезное влияние на меня.\r\nВидаясь с ним и прочитывая книги, какие он давал мне, я стал мало-помалу чувствовать потребность в знаниях, которые одухотворяли бы мой невеселый труд.\r\nМне уже казалось странным, что раньше я не знал, например, что весь мир состоит из шестидесяти простых тел,\r\nне знал, что такое олифа, что такое краски, и как-то мог обходиться без этих знаний.\r\nЗнакомство с доктором подняло меня и нравственно.\r\nЯ часто спорил с ним, и хотя обыкновенно оставался при своем мнении, но всё же, благодаря ему, я мало-помалу стал замечать, что для самого меня не всё было ясно,\r\nи я уже старался выработать в себе возможно определенные убеждения, чтобы указания совести были определенны и не имели бы в себе ничего смутного.\r\nТем не менее все-таки этот самый образованный и лучший человек в городе далеко еще не был совершенством.\r\nВ его манерах, в привычке всякий разговор сводить на спор, в его приятном теноре и даже в его ласковости было что-то грубоватое, семинарское,\r\nи когда он снимал сюртук и оставался в одной шелковой рубахе или бросал в трактире лакею на чай, то мне казалось всякий раз, что культура - культурой, а татарин всё еще бродит в нем.\r\nНа Крещение он опять уехал в Петербург. Он уехал утром, а после обеда пришла ко мне сестра.\r\nНе снимая шубы и шапки, она сидела молча, очень бледная, и смотрела в одну точку. Ее познабливало, и видно было, что она перемогалась.\r\n- Ты, должно быть, простудилась, - сказал я.\r\nГлаза у нее наполнились слезами, она встала и пошла к Карповне, не сказав мне ни слова, точно я обидел ее. И немного погодя я слышал, как она говорила тоном горького упрека:\r\n- Нянька, для чего я жила до сих пор? Для чего? Ты скажи: разве я не погубила своей молодости?\r\nВ лучшие годы своей жизни только и знать, что записывать расходы, разливать чай, считать копейки, занимать гостей и думать, что выше этого ничего нет на свете!\r\nНянька, пойми, ведь и у меня есть человеческие запросы, и я хочу жить, а из меня сделали какую-то ключницу.\r\nВедь это ужасно, ужасно!\r\nОна швырнула ключи в дверь, и они со звоном упали в моей комнате.\r\nЭто были ключи от буфета, от кухонного шкапа, от погреба и от чайной шкатулки - те самые ключи, которые когда-то еще носила моя мать.\r\n- Ах, ох, батюшки! - ужасалась старуха. - Святители-угодники!\n Уходя домой, сестра зашла ко мне, чтобы подобрать ключи, и сказала:\r\n- Ты извини меня. Со мною в последнее время делается что-то странное.\n\n VIII\r\nКак-то, вернувшись от Марии Викторовны поздно вечером, я застал у себя в комнате молодого околоточного в новом мундире; он сидел за моим столом и перелистывал книгу.\r\n- Наконец-то! - сказал он, вставая и потягиваясь. - Я к вам уже в третий раз прихожу. Губернатор приказал, чтобы вы пришли к нему завтра ровно в девять часов утра. Непременно.\r\nОн взял с меня подписку, что я в точности исполню приказ его превосходительства, и ушел.\r\nЭто позднее посещение околоточного и неожиданное приглашение к губернатору подействовали на меня самым угнетающим образом.\r\nУ меня с раннего детства остался страх перед жандармами, полицейскими, судейскими, и теперь меня томило беспокойство, будто я в самом деле был виноват в чем-то.\r\nИ я никак не мог уснуть. Нянька и Прокофий тоже были взволнованы и не спали. К тому же еще у няньки болело ухо, она стонала и несколько раз принималась плакать от боли.\r\nУслышав, что я не сплю, Прокофий осторожно вошел ко мне с лампочкой и сел у стола.\r\n- Вам бы перцовки выпить... - сказал он, подумав. - В сей юдоли как выпьешь, оно и ничего. И ежели бы мамаше влить в ухо перцовки, то большая польза.\r\nВ третьем часу он собрался в бойню за мясом. Я знал, что мне уже не уснуть до утра, и, чтобы как-нибудь скоротать время до девяти часов, я отправился вместе с ним.\r\nМы шли с фонарем, а его мальчик Николка, лет тринадцати, с синими пятнами на лице от ознобов,\r\nпо выражению - совершенный разбойник, ехал за нами в санях, хриплым голосом понукая лошадь.\r\n- Вас у губернатора, должно, наказывать будут, - говорил мне дорогой Прокофий.\r\n- Есть губернаторская наука, есть архимандритская наука, есть офицерская наука, есть докторская наука, и для каждого звания есть своя наука.\r\nА вы не держитесь своей науки, и этого вам нельзя дозволить.\r\nБойня находилась за кладбищем, и раньше я видел ее только издали.\r\nЭто были три мрачных сарая, окруженные серым забором, от которых, когда дул с их стороны ветер, летом в жаркие дни несло удушливою вонью.\r\nТеперь, войдя во двор, в потемках я не видел сараев; мне всё попадались лошади и сани, пустые и уже нагруженные мясом; ходили люди с фонарями и отвратительно бранились.\r\nБранились и Прокофий, и Николка, так же гадко, и в воздухе стоял непрерывный гул от брани, кашля и лошадиного ржанья.\r\nПахло трупами и навозом. Таяло, снег уже перемешался с грязью, и мне в потемках казалось, что я хожу по лужам крови.\r\nНабравши полные сани мяса, мы отправились на рынок в мясную лавку. Стало светать. Пошли одна за другою кухарки с корзинами и пожилые дамы в салопах.\r\nПрокофий с топором в руке, в белом, обрызганном кровью фартуке, страшно клялся, крестился на церковь,\r\nкричал громко на весь рынок, уверяя, что он отдает мясо по своей цене и даже себе в убыток.\r\nОн обвешивал, обсчитывал, кухарки видели это, но, оглушенные его криком, не протестовали, а только обзывали его катом.\r\nПоднимая и опуская свой страшный топор, он принимал картинные позы и всякий раз со свирепым выражением издавал звук \"гек!\r\n\", и я боялся, как бы в самом дело он не отрубил кому-нибудь голову или руку.\r\nЯ пробыл в мясной лавке всё утро, и когда, наконец, пошел к губернатору, то от моей шубы пахло мясом и кровью.\r\nДушевное состояние у меня было такое, будто я, по чьему-то приказанию, шел с рогатиной на медведя.\r\nЯ помню высокую лестницу с полосатым ковром и молодого чиновника во фраке со светлыми пуговицами, который, молча, двумя руками, указал мне на дверь и побежал доложить.\r\nЯ вошел в зал, в котором обстановка была роскошна, но холодна и безвкусна, и особенно неприятно резали глаза высокие и узкие зеркала в простенках и ярко-желтые портьеры на окнах;\r\nвидно было, что губернаторы менялись, а обстановка оставалась всё та же.\r\nМолодой чиновник опять указал мне двумя руками на дверь, и я направился к большому зеленому столу, за которым стоял военный генерал с Владимиром на шее.\r\n- Господин Полознев, я просил вас явиться, - начал он, держа в руке какое-то письмо и раскрывая рот широко и кругло, как буква о, - я просил вас явиться, чтобы объявить вам следующее.\r\nВаш уважаемый батюшка письменно и устно обращался к губернскому предводителю дворянства,\r\nпрося его вызвать вас и поставить вам на вид всё несоответствие поведения вашего со званием дворянина, которое вы имеете честь носить.\r\nЕго превосходительство Александр Павлович, справедливо полагая, что поведение ваше может служить соблазном, и находя, что тут одного убеждения с его стороны было бы недостаточно,\r\nа необходимо серьезное административное вмешательство, представил мне вот в этом письме свои соображения относительно вас, которые я разделяю.\r\nОн говорил это тихо, почтительно, стоя прямо, точно я был его начальником, и глядя на меня совсем не строго.\r\nЛицо у него было дряблое, поношенное, всё в морщинах, под глазами отвисали мешки, волоса он красил,\r\nи вообще по наружности нельзя было определить, сколько ему лет - сорок или шестьдесят.\r\n- Надеюсь, - продолжал он, - что вы оцените деликатность почтенного Александра Павловича, который обратился ко мне не официально, а частным образом.\r\nЯ также пригласил вас неофициально и говорю с вами не как губернатор, а как искренний почитатель вашего родителя.\r\nИтак, прошу вас - или изменить ваше поведение и вернуться к обязанностям, приличным вашему званию, или же,\r\nво избежание соблазна, переселиться в другое место, где вас не знают и где вы можете заниматься чем вам угодно.\r\nВ противном же случае я должен буду принять крайние меры.\r\nОн с полминуты простоял молча, с открытым ртом, глядя на меня.\n - Вы вегетарианец? - спросил он.\n - Нет, ваше превосходительство, я ем мясо.\r\nОн сел и потянул к себе какую-то бумагу; я поклонился и вышел.\r\nДо обеда уже не стоило идти на работу.\r\nЯ отправился домой спать, но не мог уснуть от неприятного, болезненного чувства,\r\nнавеянного на меня бойней и разговором с губернатором, и, дождавшись вечера, расстроенный, мрачный, пошел к Марии Викторовне.\r\nЯ рассказывал ей о том, как я был у губернатора, а она смотрела на меня с недоумением, точно не верила,\r\nи вдруг захохотала весело, громко, задорно, как умеют хохотать только добродушные, смешливые люди.\r\n- Если бы это рассказать в Петербурге! - проговорила она, едва не падая от смеха и склоняясь к своему столу. - Если бы это рассказать в Петербурге!\n\n IX\r\nТеперь мы виделись уже часто, раза по два в день.\r\nОна почти каждый день после обеда приезжала на кладбище и, поджидая меня, читала надписи на крестах и памятниках; иногда входила в церковь и, стоя возле меня, смотрела, как я работаю.\r\nТишина, наивная работа живописцев и позолотчиков, рассудительность Редьки и то, что я наружно ничем не отличался от других мастеровых и работал,\r\nкак они, в одной жилетке и в опорках, и что мне говорили ты - это было ново для нее и трогало ее.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Горький Максим", "role": "user" }, { "content": "Резкий, дребезжащий крик Маякина вызвал оглушительный, восторженный рев купечества.\r\nВсе эти крупные мясистые тела, возбужденные вином и речью старика, задвигались и выпустили из грудей такой дружный, массивный крик, что, казалось, все вокруг дрогнуло и затряслось.\r\n-- Яков! Труба ты божия! -- кричал Зубов, протягивая свой бокал Маякину.\r\nОпрокидывая стулья, толкая стол, причем посуда и бутылки звенели и падали, купцы лезли на Маякина с бокалами в руках, возбужденные, радостные, иные со слезами на глазах.\r\n-- А? Что это сказано? -- спрашивал Кононов, схватив за плечо Робустова и потрясая его. -- Ты -- пойми! Великая сказана речь!\r\n-- Яков! Дай -- облобызаю!\n -- Качать Маякина!\n -- Музыка, играй...\n -- Туш! Марш... Персидский!..\r\n-- Не надо музыку! К черту!\n -- Тут вот она, музыка! Эх, Маякин!\n -- Мал бех во братии моей... но ума имамы...\r\n-- Врешь, Трофим!\n -- Яков! Умрешь ты скоро -- жаль! Так жаль... нельзя сказать!\r\n-- Ну, какие же это будут похороны!\n -- Господа! Оснуем капитал имени Маякина! Кладу тыщу!\n -- Молчать! Погодите!\r\n-- Господа! -- весь вздрагивая, снова начал говорить Яков Тарасович. -- И еще потому мы есть первые люди жизни и настоящие хозяева в своем отечестве, что мы -- мужики!\r\n-- Веррно!\n -- Так! Ммать честная! Ну, старик!\n -- Дай сказать...\r\n-- Мы -- коренные русские люди, и все, что от нас, -- коренное русское! Значит, оно-то и есть самое настоящее -- самое полезное и обязательное...\r\n-- Как дважды два!\n -- Просто!\n -- Мудр, яко змий!\n -- И кроток, яко...\n -- Ястреб! Ха-ха!\r\nКупцы окружили своего оратора тесным кольцом, маслеными глазами смотрели на него и уже не могли от возбуждения спокойно слушать его речи.\r\nВокруг него стоял гул голосов и, сливаясь с шумом машины, с ударами колес по воде, образовал вихрь звуков, заглушая голос старика. И кто-то в восторге визжал:\r\n-- Кам-маринского! Русскую!..\r\n-- Это мы все сделали! -- кричал Яков Тарасович, указывая на реку. -- Наше все! Мы жизнь строили!\n Вдруг раздался громкий возглас, покрывший все звуки:\n -- А! Это вы? Ах вы...\r\nИ вслед за тем в воздухе отчетливо раздалось площадное ругательство. Все сразу услыхали его и на секунду замолчали, отыскивая глазами того, кто обругал их.\r\nВ эту секунду были слышны только тяжелые вздохи машины да скрип рулевых цепей...\r\n-- Это кто лается? -- спросил Кононов, нахмурив брови...\r\n-- Эх! Не можем не безобразить! -- сокрушенно вздыхая, произнес Резников.\r\nЛица купцов отражали тревогу, любопытство, удивление, укоризну, и все люди как-то бестолково замялись. Только один Яков Тарасович был спокоен и даже как будто доволен происшедшим.\r\nПоднявшись на носки, он смотрел, вытянув шею, куда-то на конец стола, и глазки его странно блестели, точно там он видел что-то приятное для себя.\r\n-- Гордеев!.. -- тихо сказал Иона Юшков.\n И все головы поворотились, куда смотрел Яков Маякин.\r\nТам, упираясь руками в стол, стоял Фома. Оскалив зубы, он молча оглядывал купечество горящими, широко раскрытыми глазами.\r\nНижняя челюсть у него тряслась, плечи вздрагивали, и пальцы рук, крепко вцепившись в край стола, судорожно царапали скатерть.\r\nПри виде его по-волчьи злого лица и этой гневной позы купечество вновь замолчало на секунду.\r\n-- Что вытаращили зенки? -- спросил Фома и вновь сопроводил вопрос свой крепким ругательством.\n -- Упился! -- качнув головой, сказал Бобров.\r\n-- И зачем его пригласили? -- тихо шептал Резников.\r\n-- Фома Игнатьевич! -- степенно заговорил Кононов. -- Безобразить не надо... Ежели... тово... голова кружится -- поди, брат, тихо, мирно в каюту и -- ляг! Ляг, милый, и...\r\n-- Цыц, ты! -- зарычал Фома, поводя на него глазами. -- Не смей со мной говорить! Я не пьян -- я всех трезвее здесь! Понял?\r\n-- Да ты погоди-ка, душа, -- тебя кто звал сюда? -- покраснев от обиды, спросил Кононов.\r\n-- Это я его привел! -- раздался голос Маякииа.\r\n-- А! Ну, тогда -- конечно!.. Извините, Фома Игнатьевич... Но как ты его, Яков, привел... тебе его и укротить надо... А то -- нехорошо...\r\nФома молчал и улыбался. И купцы молчали, глядя ни него.\n -- Эх, Фомка! -- заговорил Маякин. -- Опять ты позоришь старость мою...\r\n-- Папаша крестный! -- оскаливая зубы, сказал Фома. -- Я еще ничего не сделал, значит, рано мне рацеи читать... Я не пьян, -- я не пил, а все слушал.\r\n.. Господа купцы! Позвольте мне речь держать? Вот уважаемый вами мой крестный говорил... а теперь крестника послушайте...\r\n-- Какие речи? -- сказал Резников. -- Зачем разговоры? Сошлись повеселиться...\n -- Нет уж, ты оставь, Фома Игнатьевич...\r\n-- Лучше выпей чего-нибудь...\n -- Выпьем-ко! Ах, Фома... славного ты отца сын!\r\nФома оттолкнулся от стола, выпрямился и, все улыбаясь, слушал ласковые, увещевающие речи. Среди этих солидных людей он был самый молодой и красивый.\r\nСтройная фигура его, обтянутая сюртуком, выгодно выделялась из кучи жирных тел с толстыми животами.\r\nСмуглое лицо с большими глазами было правильнее и свежее обрюзглых, красных рож. Он выпятил грудь вперед, стиснул зубы и, распахнув полы сюртука, сунул руки в карманы.\r\n-- Лестью да лаской вы мне теперь рта не замажете! -- сказал он твердо и с угрозой. -- Будете слушать или нет, а я говорить буду... Выгнать здесь меня некуда...\r\nОн качнул головой и, приподняв плечи, объявил спокойно:\n -- Но ежели кто пальцем тронет -- убью! Клянусь господом богом -- сколько смогу -- убью!\r\nТолпа людей, стоявших против него, колыхнулась, как кусты под ветром. Раздался тревожный шепот. Лицо Фомы потемнело, глаза стали круглыми...\r\n-- Ну, говорилось тут, что это вы жизнь делали... что вы сделали самое настоящее и верное...\r\nФома глубоко вздохнул и с невыразимой ненавистью осмотрел лица слушателей, вдруг как-то странно надувшиеся, точно они вспухли.\r\n.. Купечество молчало, все плотнее прижимаясь друг к другу. В задних рядах кто-то бормотал:\r\n-- Насчет чего он? А? П-по писанию, али от ума?\r\n-- О, с-сволочи! -- воскликнул Гордеев, качая головой. -- Что вы сделали? Не жизнь вы сделали -- тюрьму... Не порядок вы устроили -- цепи на человека выковали.\r\n.. Душно, тесно, повернуться негде живой душе... Погибает человек!.. Душегубы вы... Понимаете ли, что только терпением человеческим вы живы?\r\n-- Это что же такое? -- воскликнул Резников, в негодовании и гневе всплескивая руками. -- Я таких речей слышать не могу...\r\n-- Гордеев! -- закричал Бобров. -- Смотри -- ты говоришь неладно...\n -- За такие речи ой-ой-ой! -- внушительно сказал Зубов.\r\n-- Цыц! -- взревел Фома, и глаза у него налились кровью. -- Захрюкали...\r\n-- Господа! -- зазвучал, как скрип подпилка по железу, спокойно-зловещий голос Маякина.\r\n-- Покорнейше прошу -- не препятствуйте! Пусть полает, -- пусть его потешится!.. От его слов вы не изломитесь...\r\n-- Ну, нет, покорно благодарю! -- крикнул Юшков.\r\nА рядом с Фомой стоял Смолин и шептал ему в ухо:\n -- Перестань, голубчик! Что ты, с ума сошел?\r\n-- Пошел прочь! -- твердо сказал Фома, блеснув на него гневными глазами. -- Иди вон к Маякину, лижи его, авось кусок перепадет!\r\nСмолин свистнул сквозь зубы и отошел в сторону. И купечество один за другим стало расходиться по пароходу.\r\nЭто еще более раздражило Фому: он хотел бы приковать их к месту своими словами и -- не находил в себе таких сильных слов.\r\n-- Вы сделали жизнь? -- крикнул он. -- Кто вы? Мошенники, грабители...\n Несколько человек обернулось к Фоме, точно он их позвал.\r\n-- Кононов! Скоро тебя за девочку судить будут? В каторгу осудят, -- прощай, Илья! Напрасно пароходы строишь... В Сибирь на казенном повезут...\r\nКононов опустился на стул; лицо его налилось кровью, и он молча погрозил кулаком. [Потом] (вместо слова \"Фома\", являющегося, по-видимому, авторской опиской -- Ред.) хрипло сказал:\r\n-- Ладно... хорошо... я этого не-е забуду...\r\nФома увидел его искаженное лицо с трясущимися губами и понял, каким оружием и сильнее всего он ударит этих людей.\r\n-- Строители жизни! Гущин -- подаешь ли милостыню племяшам-то? Подавай хоть по копейке в день... немало украл ты у них.\r\n.. Бобров! Зачем на любовницу наврал, что обокрала она тебя, и в тюрьму ее засадил? Коли надоела -- сыну бы отдал...\r\nвсе равно, он теперь с другой твоей шашни завел... А ты не знал? Эх, свинья толстая... А ты, Луп, -- открой опять веселый дом да и лупи там ни гостей, как липки.\r\n.. Потом тебя черти облупят, ха-ха!.. С такой благочестивой рожей хорошо мошенником быть!.. Кого ты убил тогда, Луп?\r\nФома говорил, прерывая речь свою хохотом, и видел, что слова его хорошо действуют на этих людей.\r\nПрежде, когда он держал речь ко всем им, они отвертывались от него, отходили в сторону, собирались в группы и издали смотрели на своего обличителя презрительными и злыми глазами.\r\nОн видел улыбки на их лицах, он чувствовал в каждом их движении что-то пренебрежительное и понимал, что слова его хотя и злят их, но не задевают так глубоко, как бы ему хотелось.\r\nВсе это охлаждало его гнев, и уже в нем зарождалось горькое сознание неудачи своего нападения на них...\r\nНо как только он заговорил о каждом отдельно, -- отношение слушателей к нему быстро и резко изменилось.\r\nКогда Кононов грузно сел на стул, точно не выдержав тяжести суровых слов Фомы, -- Фома заметил, что на лицах некоторых из купцов мелькнули едкие и злые улыбки.\r\nОн услышал чей-то одобрительный и удивленный шепот:\r\n-- Вот -- здо-орово!\r\nЭтот шепот придал силы Фоме, и он с уверенностью начал швырять насмешки и ругательства в тех, кто попадался ему на глаза.\r\nОн радостно рычал, видя, как действуют его слова. Его слушали молча, внимательно; несколько человек подвинулись поближе к нему.\r\nРаздавались протестующие восклицания, но негромкие, краткие, и каждый раз, когда Фома выкрикивал чье-либо имя,\r\n-- все молчали и слушали и злорадно, искоса поглядывали в сторону обличаемого товарища.\r\nБобров смущенно смеялся, но его маленькие глазки сверлили Фому, как буравчики. А Луп Резников, взмахивая руками, неуклюже подпрыгивал и, задыхаясь, говорил:\r\n-- Будьте свидетелями... Я этого не прощу! Я -- к мировому... Что такое? -- и вдруг тонким голосом завизжал, протянув к Фоме руки: -- Связать его!..\r\nФома хохотал.\n -- Правду не свяжешь, врешь!\n -- Хо-орошо! -- тянул Кононов глухим, надорванным голосом.\r\n-- Вот, господа купечество! -- звенел Маякин. -- Прошу полюбоваться! Вот он каков!\r\nКупцы один за другим подвигались к Фоме, и на лицах их он видел гнев, любопытство, злорадное чувство удовольствия, боязнь.\r\n.. Кто-то из тех скромных людей, среди которых он сидел, шептал Фоме:\r\n-- Так их!.. Валяйте их! Это зачтется...\r\n-- Робустов! -- кричал Фома. -- Что смеешься? Чему рад? Быть и тебе на каторге...\r\n-- Ссадить его на берег! -- вдруг заорал Робустов, вскакивая на ноги.\n А Кононов кричал капитану:\n -- Назад! В город! К губернатору...\r\nИ кто-то внушительно, дрожащим от волнения голосом говорил:\n -- Это подстроено... Это нарочно... Научили его... напоили для храбрости...\n -- Нет, это бунт!\r\n-- Вяжи его! Просто -- вяжи его!\n Фома схватил бутылку из-под шампанского и взмахнул ею в воздухе.\n -- Суньтесь-ка! Нет, уж, видно, придется вам послушать меня...\r\nОн снова с веселой яростью, обезумевший от радости при виде того, как корчились и метались эти люди под ударами его речей,\r\nначал выкрикивать имена и площадные ругательства, и снова негодующий шум стал тише.\r\nЛюди, которых не знал Фома, смотрели на него с жадным любопытством, одобрительно, некоторые даже с радостным удивлением.\r\nОдин из них, маленький, седой старичок с розовыми щеками и мышиными глазками, вдруг обратился к обиженным Фомой купцам и сладким голосом пропел:\r\n-- Это -- от совести слова! Это -- ничего! Надо претерпеть... Пророческое обличение... Ведь грешны! Ведь правду надо говорить, о-очень мы...\r\nНа него зашипели, а Зубов даже толкнул его в плечо. Он поклонился и -- исчез в толпе...\r\n-- Зубов! -- кричал Фома.\r\n-- Сколько ты людей по миру пустил? Снится ли тебе Иван Петров Мякинников, что удавился из-за тебя? Правда ли, что каждую обедню ты из церковной кружки десять целковых крадешь?\r\nЗубов не ожидал нападения и замер на месте с поднятой кверху рукой. Но потом он завизжал тонким голосом, странно подскочив на месте:\n -- А! Ты и меня? И -- и меня?\r\nИ вдруг, надувши щеки, он с яростью начал грозить кулаком Фоме, визгливым голосом возглашая:\r\n-- Р-рече без-зумец в сердце своем -- несть бог!.. К архиерею поеду! Фармазон! Каторга тебе!\r\nСуматоха на пароходе росла, и Фома при виде этих озлобленных, растерявшихся, обиженных им людей чувствовал себя сказочным богатырем, избивающим чудовищ.\r\nОни суетились, размахивали руками, говорили что-то друг другу -- одни красные от гнева, другие бледные, все одинаково бессильные остановить поток его издевательств над ними.\r\n-- Матросов! -- кричал Резников, дергая Кононова за плечо. -- Что ты, Илья? Пригласил нас на посмеяние?\n -- Против одного щенка... -- визжал Зубов.\r\nОколо Якова Тарасовича Маякина собралась толпа и слушала его тихую речь, со злобой и утвердительно кивая головами.\r\n-- Действуй, Яков! -- громко говорил Робустов. -- Мы все свидетели -- валяй!\n И над общим гулом голосов раздавался громкий голос Фомы:\r\n-- Вы не жизнь строили -- вы помойную яму сделали! Грязищу и духоту развели вы делами своими.\r\nЕсть у вас совесть? Помните вы бога? Пятак -- ваш бог! А совесть вы прогнали... Куда вы ее прогнали? Кровопийцы! Чужой силой живете.\r\n.. чужими руками работаете! Сколько народу кровью плакало от великих дел ваших? И в аду вам, сволочам, места нет по заслугам вашим.\r\n.. Не в огне, а в грязи кипящей варить вас будут. Веками не избудете мучений...\r\nФома залился громким хохотом и, схватившись за бока, закачался на ногах, высоко вскинув голову.\r\nВ этот момент несколько человек быстро перемигнулись, сразу бросились на Фому и сдавили его своими телами. Началась возня...\r\n-- По-опал! -- произнес кто-то задыхающимся голосом.\n -- А-а? Вы -- так? -- хрипло крикнул Фома.\r\nС полминуты целая куча черных тел возилась на одном месте, тяжело топая ногами, и из нее раздавались глухие возгласы:\n -- Вали его наземь!..", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги История Пугачева автора Пушкин А", "role": "user" }, { "content": "4) Сеитовских татар перевести в город и поручить начальство над ними коллежскому советнику Тимашеву.\r\n5) Артиллерию отдать в распоряжение действительному статскому советнику Старову-Милюкову, служившему некогда в артиллерии.\r\nСверх сего, Рейнсдорп, думая уже о безопасности самого Оренбурга, приказал обер-коменданту исправить городские укрепления и привести в оборонительное состояние.\r\nГарнизонам же малых крепостей, еще не взятых Пугачевым, велено было идти в Оренбург, зарывая или потопляя тяжести и порох.\r\nИз Татищевой, 29 сентября, Пугачев пошел на Чернореченскую 12.\r\nВ сей крепости оставалось несколько старых солдат при капитане Нечаеве, заступившем на место коменданта, майора Крузе, который скрылся в Оренбург.\r\nОни сдались без супротивления. Пугачев повесил капитана по жалобе крепостной его девки.\r\nПугачев, оставя Оренбург вправе, пошел к Сакмарскому городку 13, коего жители ожидали его с нетерпением.\r\n1-го октября, из татарской деревни Каргале, поехал он туда в сопровождении нескольких казаков. Очевидец описывает его прибытие следующим образом: 14\r\n\"В крепости у станичной избы постланы были ковры и поставлен стол с хлебом и солью. Поп ожидал Пугачева с крестом и с святыми иконами.\r\nКогда въехал он в крепость, начали звонить в колокола;\r\nнарод снял шапки, и когда самозванец стал сходить с лошади, при помощи двух из его казаков, подхвативших его под руки, тогда все пали ниц.\r\nОн приложился ко кресту, хлеб-соль поцеловал и, сев на уготовленный стул, сказал: \"Вставайте, детушки\".\r\nПотом все целовали его руку. Пугачев осведомился о городских казаках.\r\nЕму отвечали, что иные на службе, другие с их атаманом, Данилом Донским, взяты в Оренбург, и что только двадцать человек оставлены для почтовой гоньбы, но и те скрылись.\r\nОн обратился к священнику и грозно приказал ему отыскать их, примолвя: \"Ты поп, так будь и атаман; ты и все жители отвечаете мне за них своими головами\".\r\nПотом поехал он к атаманову отцу, у которого был ему приготовлен обед.\r\n\"Если б твой сын был здесь, - сказал он старику, - то ваш обед был бы высок и честен: но хлеб-соль твоя помрачилась.\r\nКакой он атаман, коли место свое покинул?\r\n\" - После обеда, пьяный, он велел было казнить хозяина; но бывшие при нем казаки упросили его; старик был только закован и посажен на одну ночь в станичную избу под караул.\r\nНа другой день сысканные казаки представлены были Пугачеву. Он обошелся с ними ласково и взял с собою.\r\nОни спросили его: сколько прикажет взять припасов? \"Возьмите, - отвечал он, - краюшку хлеба: вы проводите меня только до Оренбурга\".\r\nВ сие время башкирцы, присланные от оренбургского губернатора, окружили город. Пугачев к ним выехал и без бою взял всех в свое войско. На берегу Сакмары повесил он шесть человек\" 15.\r\nВ тридцати верстах от Сакмарского городка находилась крепость Пречистенская.\r\nЛучшая часть ее гарнизона была взята Биловым на походе его к Татищевой. Один из отрядов Пугачева занял ее без супротивления.\r\nОфицеры и гарнизон вышли навстречу победителям. Самозванец, по своему обыкновению, принял солдат в свое войско и в первый раз оказал позорную милость офицерам.\r\nПугачев усиливался: прошло две недели со дня, как явился он под Яицким городком с горстью бунтовщиков, и уж он имел до трех тысяч пехоты и конницы и более двадцати пушек.\r\nСемь крепостей были им взяты или сдались ему.\r\nВойско его с часу на час умножалось неимоверно.\r\nОн решился пользоваться счастием и 3 октября, ночью, под Сакмарским городком перешел реку через мост, уцелевший вопреки распоряжениям Рейнсдорпа, и потянулся к Оренбургу.\r\nПРИМЕЧАНИЯ К ГЛАВЕ ВТОРОЙ\r\n1 Пугачев на хуторе Шелудякова косил сено. В Уральске жива еще старая казачка, носившая черевики его работы.\r\nОднажды, нанявшись накопать гряды в огороде, вырыл он четыре могилы. Сие обстоятельство истолковано было после как предзнаменование его участи.\r\n2 Малыковских управительских дел земский Трофим Герасимов и Мечетной слободы смотритель Федот Фадеев и сотник Сергей Протопопов в бытность его в Мечетной слободе письменно объявили:\r\nМечетной слободы крестьянин Семен Филиппов был в Яицке за покупкою хлеба, а ехал оттуда с раскольником Емельяном Ивановым.\r\nСей в городке Яицке подговаривал казаков бежать на реку Лобу, к турецкому султану, обещая по 12 рублей жалованья на человека,\r\nобъявляя, что у него на границе оставлено до 200 тысяч рублей да товару на 70 тыс.\r\n, а по приходе их паша-де даст им до 5 миллионов.\r\nНекоторые казаки хотели было его связать и отвести в комендантскую канцелярию, но он-де скрылся и находится, вероятно, в селе Малыковке.\r\nВследствие сего вышедший из-за польской границы с данным с Добрянского форпосту пашпортом для определения на жительство по реке Иргизу раскольник Емельян Иванов был найден и\r\nприведен ко управительским делам выборным Митрофаном Федоровым и Филаретова раскольничьего скита иноком Филаретом и крестьянином Мечетной слободы Степаном Васильевым с товарищи,\r\n- оказался подозрителен, бит кнутом;\r\nа в допросе показал, что он зимовейский служилый казак Емельян Иванов Пугачев, от роду 40 лет;\r\nс той станицы бежал великим постом сего 72 года в слободу Ветку за границу, жил там недель 15, явился на Добрянском форпосте, где сказался вышедшим из Польши;\r\nи в августе месяце, высидев тут 6 недель в карантине, пришел в Яицк и стоял с неделю у казака Дениса Степанова Пьянова.\r\nА все-де говорил он пьяный, а об подданстве султану и встрече пашою и 5 мил.\r\nне говаривал, - а имел-де он намерение в Симбирскую провинциальную канцелярию явиться для определения к жительству на реке Иргизе.\r\nПо резолюции дворцовых дел был он отправлен под караул с мужиками малыковскими, а сообщено сие в коменд.\r\nканцелярию, учрежденную в городе Яицке 19 декабря 1772 (Промемория от дворцовых Малыковских дел в комендантскую канцелярию,\r\nучрежденную в городе Яицке, декабря 18, 1772 года, поданная смотрителем Иваном Расторгуевым).\r\nКрестьянин Семен Филиппов содержался под караулом до самого 1775 года.\r\nПо окончании следствия над Пугачевым и его сообщниками велено было его освободить и сверх того о награждении его, Филиппова,\r\nяко доносителя в Малыковке о начальном прельщении злодея Пугачева, представить на рассмотрение Правительствующему сенату.\r\n(См. сентенцию 10 января 1775 года.)\r\n3 \"Оному Пугачеву, за побег его за границу в Польшу и за утайку по выходе его оттуда в Россию о своем названии, а тем больше за говорение возмутительных и вредных слов,\r\nкасающихся до побега всех яицких казаков в Турецкую область, учинить наказание плетьми и послать так,\r\nкак бродягу и привыкшего к праздной и предерзкой жизни, в город Пелым, где употреблять его в казенную работу.\r\n6 мая 1773\". (\"Записки о жизни и службе А. И. Бибикова\".)\r\n4 Форпост Будоринский в 79 верстах от Яицкого городка.\r\n5 Илецкий городок в 145 верстах от Яицкого городка и в 124 от Оренбурга. В нем находилось до 300 казаков.\r\nИлецкие казаки были тут поселены статским советником Кирилловым, образователем Оренбургской губернии.\r\n6 Крепость Рассыпная, выстроенная при том месте, где обыкновенно перебирались киргизцы вброд через Яик. Она находится в 25 верстах от Илецкого городка, а в 101 от Оренбурга.\r\n7 В 1773 году Оренбургская губерния разделялась на четыре провинции: Оренбургскую, Исетскую, Уфимскую и Ставропольскую.\r\nК первой принадлежали дистрикт (уезд) Оренбургский и Яицкий городок со всеми форпостами и станицами, до самого Гурьева, также и Бугульминская земская контора.\r\nИсетская провинция заключала в себе Зауральскую Башкирию и уезды Исетский, Шадринский и Окуневский; Уфимская провинция - уезды Осинский, Бирский и Мензелинский.\r\nСтавропольскую провинцию составлял один обширный уезд.\r\nСверх сего, Оренбургская губерния разделялась еще на восемь линейных дистанций (ряд крепостей, выстроенных по рекам Волге, Самаре, Яику, Сакмаре и Ую);\r\nсии дистанции находились под ведомством военных начальников, пользовавшихся правами провинциальных воевод.\r\n(См. Бишинга и Рычкова.)\r\n8 Ставропольская канцелярия ведала дела крещеных калмыков, поселенных в Оренбургской губернии.\r\n9 Нижне-Озерная находится в 19 верстах от Рассыпной и в 82 от Оренбурга. Она выстроена на высоком берегу Яика.\r\n- Память капитана Сурина сохранилась в солдатской песне: Из крепости из Зерной,\r\nНа подмогу Рассыпной,\n Вышел капитан Сурин\n Со командою один, и проч.\r\n10 Неизвестный автор краткой исторической записки: Historie de la r volte de Pougatschef 1) - рассказывает смерть Харлова следующим образом:\r\nLe major Charlof avait pous, depuis quelques semaines, la fille du colonel J lagin, jeune personne tr s aimable.\r\nIl avait t dangereusement bless en d fendant la place et on l'avait rapport chez lui.\r\nLorsque la forteresse fut prise, Pougatschef envoya chez lui, le fit arracher de son lit et emmener devant lui.\r\nLa jeune pouse, au d sespoir, le suivit, se jeta aux pieds du vainqueur et lui demanda la gr ce de son mari. - Je vais le faire pendre en ta pr sence, - r pondit le barbare.\r\nA ces mots la jeune femme verse un torrent de larmes, embrasse de nouveau les pieds de Pougatschef et implore sa piti;\r\ntout fut inutile et Charlof fut pendu l'instant m me, en pr sence de son pouse.\r\nA peine eut-il expir que les cosaques se saisirent de la femme et la forc rent d'assouvir la passion brutale de Pougatschef 2).\r\n- Автор находит тут невероятности и пускается в рассуждения.\r\n- Les peuples les plus barbares respectent les m urs jusqu' un certain point, et Pougatschef avait trop de bon sens pour commettre devant ses soldats etc.\r\n3) Болтовня; но вообще вся записка замечательна и, вероятно, составлена дипломатическим агентом, находившимся в то время в Петербурге.\r\n11 Крепость Татищева, при устье реки Камыш-Самары, основана Кирилловым, образователем Оренбургской губернии, и названа от него Камыш-Самарою.\r\nТатищев, заступивший место Кириллова, назвал ее своим именем: Татищева пристань. Находится в 28 верстах от Нижне-Озерной и в 54 (прямой дорогою) от Оренбурга.\r\n12 Чернореченская в 36 верстах от Татищевой и в 18 от Оренбурга.\r\n13 Сакмарский город, основанный при реке Сакмаре, находится в 29 в. от Оренбурга. В нем было до 300 казаков.\r\n14 Показание крестьянина Алексея Кириллова от 6 октября 1773 года. (Из Оренбургского архива.)\r\n15 Повешены два курьера, ехавшие в Оренбург, один из Сибири, другой из Уфы, гарнизонный капрал, толмач-татарин,\r\nстарый садовник, некогда бывший в Петербурге и знавший государя Петра III, да приказчик с рудников Твердышевских.\r\nГЛАВА ТРЕТИЯ\r\nМеры правительства. - Состояние Оренбурга. - Объявление Рейнсдорпа о Пугачеве. - Разбойник Хлопуша. - Пугачев под Оренбургом.\r\n- Бердская слобода. - Сообщники Пугачева. - Генерал-майор Кар. - Его неудача. - Гибель полковника Чернышева. - Кар оставляет армию. - Бибиков.\r\nОренбургские дела принимали худой оборот.\r\nС часу на час ожидали общего возмущения Яицкого войска;\r\nбашкирцы, взволнованные своими старшинами (которых Пугачев успел задарить верблюдами и товарами,\r\nзахваченными у бухарцев), начали нападать на русские селения и кучами присоединяться к войску бунтовщиков.\r\nСлуживые калмыки бежали с форпостов. Мордва, чуваши, черемисы перестали повиноваться русскому начальству.\r\nГосподские крестьяне явно оказывали свою приверженность самозванцу, и вскоре не только Оренбургская, но и пограничные с нею губернии пришли в опасное колебание.\r\nГубернаторы, казанский - фон-Брант, сибирский - Чичерин и астраханский - Кречетников, вслед за Рейнсдорпом, известили государственную Военную коллегию о яицких происшествиях.\r\nИмператрица с беспокойством обратила внимание на возникающее бедствие. Тогдашние обстоятельства сильно благоприятствовали беспорядкам.\r\nВойска отовсюду были отвлечены в Турцию и в волнующуюся Польшу.\r\nСтрогие меры, принятые по всей России для прекращения недавно свирепствовавшей чумы, производили в черни общее негодование.\r\nРекрутский набор усиливал затруднения. Повелено было нескольким ротам и эскадронам из Москвы, Петербурга, Новагорода и Бахмута наскоро следовать в Казань.\r\nНачальство над ними поручено генерал-майору Кару, отличившемуся в Польше твердым исполнением строгих предписаний начальства.\r\nОн находился в Петербурге, при приеме рекрут. Ему велено было сдать свою бригаду генерал-майору Нащокину и спешить к местам, угрожаемым опасностию.\r\nК нему присоединили генерал-майора Фреймана, уже усмирявшего раз яицкое войско и хорошо знавшего театр новых беспорядков.\r\nНачальникам окрестных губерний велено было, с их стороны, делать нужные распоряжения.\r\nМанифестом от 15 октября правительство объявило народу о появлении самозванца, увещевая обольщенных отстать заблаговременно от преступного заблуждения 1.\r\nОбратимся к Оренбургу.\r\nВ сем городе находилось до трех тысяч войска и до семидесяти орудий. С таковыми средствами можно и должно было уничтожить мятежников.\r\nК несчастию, между военными начальниками не было ни одного, знавшего свое дело.\r\nОробев с самого начала, они дали время Пугачеву усилиться и лишили себя средств к наступательным движениям.\r\nОренбург претерпел бедственную осаду, коей любопытное изображение сохранено самим Рейнсдорпом 2.\r\nНесколько дней появление Пугачева было тайною для оренбургских жителей,\r\nно молва о взятии крепостей вскоре разошлась по городу, а поспешное выступление Билова 3 подтвердило справедливые слухи.\r\nВ Оренбурге оказалось волнение; казаки с угрозами роптали; устрашенные жители говорили о сдаче города.\r\nСхвачен был зачинщик смятения, отставной сержант 4, подосланный Пугачевым.\r\nВ допросе он показал, что имел намерение заколоть губернатора. В селениях, около Оренбурга, начали показываться возмутители.\r\nРейнсдорп обнародовал объявление о Пугачеве, в коем объяснял его настоящее звание и прежние преступления 5. Оно было писано темным и запутанным слогом.\r\nВ нем было сказано, что о злодействующем с яицкой стороны носится слух, якобы он другого состояния, нежели как есть;\r\nно что он в самом деле донской казак Емельян Пугачев, за прежние преступления наказанный кнутом с поставлением на лице знаков.\r\nСие показание было несправедливо 6. Рейнсдорп поверил ложному слуху, и мятежники потом торжествовали, укоряя его в клевете 7.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Карамзин Н", "role": "user" }, { "content": "немилосердно отвергнуть от своего ложа невинную, добродетельную супругу, которая двадцать лет жила единственно для его счастия;\r\nпредать ее в жертву горести, стыду, отчаянию; нарушить святый устав любви и благодарности.\r\nЕсли Митрополит Даниил, снисходительный, уклончивый, внимательный к миру более, нежели к духу,\r\nсогласно с Великокняжеским синклитом, признал намерение Василиево законным или еще похвальным:\r\nто нашлись и Духовные и миряне, которые смело сказали Государю, что оно противно совести и Церкви.\r\nВ числе их был пустынный Инок Вассиан, сын Князя Литовского, Ивана Юрьевича Патрикеева, и сам некогда знатнейший Боярин,\r\nвместе с отцом в 1499 году неволею постриженный в Монахи за усердие к юному Великому Князю, несчастному Димитрию.\r\nСей муж уподоблялся, как пишут, древнему Святому Антонию: его заключили в Волоколамском монастыре, коего Иноки любили угождать мирской власти;\r\nа престарелого Воеводу, Князя Симеона Курбского, завоевателя земли Югорской, строгого Постника и Христианина, удалили от двора: ибо он также ревностно вступался за права Соломонии.\r\nСамые простолюдины - одни по естественной жалости, другие по Номоканону - осуждали Василия.\r\nЧтобы обмануть закон и совесть, предложили Соломонии добровольно отказаться от мира: она не хотела.\r\nТогда употребили насилие: вывели ее из дворца, постригли в Рожественском девичьем монастыре, увезли в Суздаль и там, в женской обители, заключили.\r\nУверяют, что несчастная противилась совершению беззаконного обряда и что сановник Великокняжеский, Иван Шигона, угрожал ей не только словами, но и побоями, действуя именем Государя;\r\nчто она залилась слезами и, надевая ризу Инокини, торжественно сказала: \"Бог видит и отмстит моему гонителю\".\r\n- Не умолчим здесь о предании любопытном, хотя и не достоверном:\r\nносился слух, что Соломония, к ужасу и бесполезному раскаянию Великого Князя, оказалась после беременною,\r\nродила сына, дала ему имя Георгия, тайно воспитывала его и нс хотела никому показать, говоря:\r\n\"В свое время он явится в могуществе и славе\".\r\nМногие считали то за истину, другие за сказку, вымышленную друзьями сей несчастной добродетельной Княгини. [1526 г.\r\n] Разрешив узы своего брака, Василий по уставу церковному не мог вторично быть супругом: чья жена с согласия мужа постригается, тот должен сам отказаться от света.\r\nНо Митрополит дал благословение, и Государь чрез два месяца женился на Княжне Елене, дочери Василия Глинского,\r\nк изумлению наших Бояр, которые не думали, чтобы род чужеземных изменников удостоился такой чести.\r\nМожет быть, не одна красота невесты решила выбор;\r\nможет быть, Елена, воспитанная в знатном Владетельном доме и в обычаях Немецких, коими славился ее дядя, Михаил,\r\nимела более приятности в уме, нежели тогдашние юные Россиянки, научаемые единственно целомудрию и кротким, смиренным добродетелям их пола.\r\nНекоторые думали, что Великий Князь из уважения к достоинствам Михаила Глинского женился на его племяннице, дабы оставить в нем надежного советника и путеводителя своим детям.\r\nСие менее вероятно: ибо Михаил после того еще более года сидел в темнице, освобожденный наконец ревностным ходатайством Елены. - Свадьба была великолепна.\r\nПраздновали три дни. Двор блистал необыкновенною пышностию.\r\nЛюбя юную супругу, Василий желал ей нравиться не только ласковым обхождением с нею, но и видом молодости, которая от него удалялась:\r\nобрил себе бороду и пекся о своей приятной наружности.\r\nВ течение пяти лет Россия имела единственно мирные сношения с иными Державами.\r\nЕще при жизни Леона Х один Генуэзский путешественник, называемый капитаном Павлом, с дружелюбным письмом от сего Папы и Немецкого Магистра Албрехта был в Москве,\r\nимея важное намерение проложить купеческую дорогу в Индостан через Россию посредством рек Инда, Окса, или Гигона, моря Каспийского и Волги.\r\nПрежде счастливого открытия Васка де-Гамы товары Индейские шли в Европу или Персидским заливом, Евфратом, Черным морем, или заливом Аравийским, Нилом и морем Средиземным;\r\nно Португальцы, в начале XVI века овладев берегами Индии, захватив всю ее торговлю и дав ей удобнейший путь океаном, мимо Африки,\r\nупотребляли свою выгоду во зло и столь возвысили цену пряных зелий, что Европа справедливо жаловалась на безумное корыстолюбие Лиссабонских купцев.\r\nГоворили даже, что ароматы Индейские в дальнем плавании теряют запах и силу.\r\nДвижимый ревностию отнять у Португалии исключительное право сей торговли, Генуэзский путешественник убедительно представлял нашим Боярам, что мы в несколько лет можем обогатиться ею;\r\nчто казна Государева наполнится золотом от купеческих пошлин;\r\nчто Россияне, любя употреблять пряные зелья, будут иметь оные в изобилии и дешево;\r\nчто ему надобно только узнать течение рек, впадающих в Волгу, и что он просит Великого Князя отпустить его водою в Астрахань.\r\nНо Государь, как пишут, не хотел открыть иноземцу путей нашей торговли с Востоком.\r\nПавел возвратился в Италию по смерти Леона X, вручил ответную Василиеву грамоту Папе Адриану и в 1525 году вторично приехал в Москву с письмом от нового Папы,\r\nКлимента VII, уже не по торговым делам, но в виде Посла, дабы склонить Великого Князя к войне с Турками и к соединению Церквей:\r\nза что Климент, подобно Леону, предлагал ему достоинство Короля.\r\nСей опыт, как и все прежние, не имел успеха:\r\nВасилий, довольный именем Великого Князя и Царя, не думал о Королевском, не хотел искать новых врагов и помнил худые следствия Флорентийского Собора;\r\nоднако ж принял с уважением и Посла и грамоту, честил его два месяца в Москве и вместе с ним отправил в Италию гонца своего Димитрия Герасимова,\r\nо коем славный Историк того века Павел Иовий говорит с похвалою,\r\nсказывая, что он учился в Ливонии, знал хорошо язык Латинский, был употребляем Великим Князем в Посольствах Шведском, Датском, Прусском, Венском;\r\nимел многие сведения, здравый ум, кротость и приятность в обхождении.\r\nПапа велел отвести ему богато украшенные комнаты в замке Св. Ангела.\r\nОтдохнув несколько дней, Димитрий в великолепной Русской одежде представился Клименту, поднес дары и письмо Государево, наполненное единственно учтивостями.\r\nВеликий Князь изъявлял желание быть в дружбе с Папою, утверждать оную взаимными Посольствами,\r\nвидеть торжество Христианства и гибель неверных, прибавляя, что он издавна карает их в честь Божию.\r\nЖдали, что Димитрий объявит на словах какие-нибудь тайные поручения Государевы: он занемог в Риме и долго находился в опасности;\r\nнаконец выздоровел, осмотрел все достопамятности древней столицы мира, новые здания, церкви;\r\nхвалил пышное служение Папы, восхищался музыкою, присутствовал в Кардинальном Совете, беседовал с учеными мужами и в особенности с Павлом Иовием;\r\nрассказывал им много любопытного о своем отечестве; но, к неудовольствию Папы, объявил, что не имеет никаких повелений от Василия для переговоров о делах государственных и церковных.\r\n- Димитрий возвратился в Москву (в Июле 1526 года) с новым Послом Климентовым, Иоанном Франциском, Епископом Скаренским, коему надлежало доставить мир Христианству, то есть Литве.\r\nЯвился и другой, еще знаменитейший посредник в сем деле. Кончина Максимилианова прервала сообщение нашего двора с Империею.\r\nХитрый, властолюбивый юноша Карл V, заступив место деда на ее престоле, не имел времени мыслить о Севере, повелевая Испаниею,\r\nАвстриею, Нидерландами и споря о господстве над всею юго-западною Европою с прямодушным Героем, Франциском I.\r\nДолго ждав, чтобы Карл вспомнил о России, Великий Князь решился сам отправить к нему гонца с приветствием.\r\nЗа сим возобновились торжественные Посольства с обеих сторон.\r\nАвстрийский Государственный Советник Антоний прибыл в Москву с дружественными грамотами,\r\nа Князь Иван Ярославский-Засекин ездил с такими же от Василия к Императору в Мадрид, в то самое время,\r\nкогда несчастный Франциск I находился там пленником и когда Европа не без ужаса видела быстрые успехи Карлова властолюбия,\r\nугрожавшего ей всемирною Монархиею или зависимостью всех Держав от единой сильнейшей, какой не бывало после Карла Великого в течение семи веков.\r\nТолько Россия, хотя уже с любопытством наблюдающая государственные движения в Европе, но еще далее враждебной Литвы не зрящая для себя прямых опасностей,\r\nоставалась вдали спокойною и даже могла желать, чтобы Карл исполнил намерение деда присоединением Венгрии и Богемии ко владениям Австрийского дома (как и случилось):\r\nибо сии две воинственные Державы, управляемые Сигизмундовым племянником Людовиком, служили опорою Литве и Польше.\r\nНе имея никакого совместничества с Императором и справедливо угадывая, что оно есть или будет между им и Королем Польским,\r\nВеликий Князь предложил Карлу склонить Сигизмунда к твердому миру с Россиею, или благоразумными убеждениями, или страхом оружия, по торжественному Максимилианову обещанию.\r\nВ удовольствие Василия Император, отпустив Князя Засекина из Мадрида, вместе с ним послал Графа Леонарда Нугарольского, а брат его,\r\nЭрцгерцог Австрийский Фердинанд, Барона Герберштеина в Польшу, чтобы объясниться с Королем в рассуждении мирных условий и ехать в Москву для окончания сего дела.\r\nНо Сигизмунд, уже опасаясь замыслов Императора на Венгрию, худо верил его доброжелательству и сказал Послам,\r\nчто он не просил их Государей быть Миротворцами и может сам унять Россию, примолвив с досадою:\r\n\"Какая дружба у Князя Московского с Императором?\r\nчто они: ближние соседи или родственники?\r\n\" Однако ж послал к Василию Воеводу своего, Петра Кишку, и Маршалка Богуша, которые вслед за Графом Леонардом и Герберштеином приехали в нашу столицу.\r\nВеликий Князь был в Можайске, увеселяясь звериною ловлею: там и начались переговоры.\r\nКороль возобновил старые требования на все отнятое у Литвы Иоанном, называя и Новгород и Псков ее достоянием; а мы хотели Киева, Полоцка, Витебска.\r\nПосредники, Епископ Скаренский, Леонард и Герберштеин, советуя обеим сторонам быть умереннее, предложили Василию уступить Королю хотя половину Смоленска:\r\nБояре объявили сие невозможным;\r\nотвергнули и перемирие на двадцать лет, желаемое Сигизмундом;\r\nсогласились единственно продолжить оное до 1533 года, и то из особенного уважения к Императору и Папе,\r\nкак изъяснился Великий Князь, жалуясь на худое расположение Короля к истинному миру и нелепость его требований.\r\nСпоры о наших границах с Литвою остались без исследования, а пленники в заточении.\r\nПослам Сигизмундовым была и личная досада: за столом Великокняжеским давали им место ниже Римского, Императорского и самого Фердинандова Посла.\r\nУтверждая перемирную грамоту, Василий говорил речь о своей приязни к Папе, Карлу, Эрцгерцогу; о любви к тишине, справедливости, и проч.\r\nНа стене висел золотой крест: Думный Боярин, сняв его, обтер белым платом.\r\nДьяк в обеих руках держал хартии договорные.\r\nВеликий Князь встал с места; указывая на грамоту, сказал: \"исполню с Божиею помощию\"; взглянул с умилением на крест и, тихо читая молитву, приложился к оному.\r\nТо же сделали и Литовские чиновники. В заключение обряда пили вино из большого кубка.\r\nГосударь снова уверял Послов в своем дружестве к Клименту и к Максимилиановым наследникам;\r\nобратился к Панам Литовским, кивнул головою, велел им кланяться Сигизмунду и желал счастливого пути.\r\nОни все вместе выехали из Можайска, а за ними наши Послы: Трусов и Лодыгин в Рим, Ляпун и Волосатый к Императору и к Эрцгерцогу, Окольничий Лятцкий к Сигизмунду.\r\n- Хотя Король утвердил договор и клятвенно обязался быть нашим мирным соседом, но взаимные жалобы не могли прекратиться до самой кончины Василиевой;\r\nибо Литовцы и Россияне пограничные вели, так сказать, явную всегдашнюю войну между собою, отнимая земли друг у друга.\r\nТщетно судьи с обеих сторон выезжали на рубеж: то Литовские не могли дождаться наших, то наши Литовских.\r\nК неудовольствию Сигизмунда, Василий принял к себе Князя Федора Михайловича Мстиславского, выдал за него дочь сестры своей, Анастасию, сносился с Господарем Молдавским,\r\nнеприятелем Литвы и задержал (в 1528 году) бывших у нас Королевских Послов, сведав, что в Минске остановили Молдавского на пути его в Россию.\r\nКороль не хотел именовать Василия Великим Государем, а мы не хотели называть Короля Российским и Прусским.\r\nПо крайней мере пленников наших и Литовских, в силу перемирия, продолженного еще на год, выпустили из темниц и не обременяли цепями как злодеев.\r\nВследствие одной из достопамятнейших государственных перемен в мире, Швеция, после долговременного неустройства, угнетения, безначалия, как бы обновленная в своих жизненных силах,\r\nобразовалась, восставала тогда под эгидою великого мужа Густава Вазы, который из рудокопни восшел на трон, озарил его славою, утвердил мудростию;\r\nвозвеличил Государство, ободрил народ, был честию века, Монархов и людей.\r\nОсвободив Королевство свое от ига Датчан, не думая о суетной воинской славе, думая только о мирном благоденствии Шведов,\r\nГустав искал дружбы Василия и подтвердил заключенное с Россиею перемирие на 60 лет.\r\nСоветники его, Канут Эриксон и Биорн Классон, приезжали для того в Новгород к Наместнику, Князю Ивану Ивановичу Оболенскому, и Дворецкому Сабурову, а Эрик Флеминг в Москву.\r\nУже Христиан, ненавистный и Шведам и Датчанам, скитался изгнанником по Европе:\r\nпреемник сего Нерона, Король Фридерик, менее властолюбивый, признал независимость Швеции,\r\nи Василий, слыша о великих делах Густава, тем охотнее согласился жить с ним в мирном соседстве:\r\nдозволил Шведским купцам иметь свой особенный двор в Новегороде и торговать во всей России;\r\nобещал совершенную безопасность Финским земледельцам, которые боялись селиться близ нашей границы, и велел, в угодность Королю, заточить в Москве славного Датского Адмирала Норби.\r\nСей воин мужественный, но свирепый, по изгнании Христиана завладел было Готландиею, сделался морским разбойником,\r\nне щадил никого, брал все корабли без исключения, и в особенности злодействовал Швеции;\r\nнаконец, разбитый ее флотом, бежал в Россию, чтобы возбудить нас против Густава.\r\nВеликий Князь объявил Норби мятежником и наказал его, в удостоверение, что хочет мира и тишины на Севере.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Салтыков-Щедрин М", "role": "user" }, { "content": "О восстановлении иудейского царства он не мечтал: слишком он был для этого реалист. Не мог даже вообразить себе, что он будет там делать.\r\nВедь Иерусалима, наверное, не отдадут, разве вот Сихем - так уж лучше в Кашинском уезде у Мошки в гостях жить.\r\nКонечно, и в Сихем можно мамзель Жюдик выписать... Никогда он Жюдик не видал, но, будучи сладострастен, распалялся на веру.\r\nДавно уж он понимал, что Рахэль ему не пара. А притом слишком уж часто родит.\r\nПоэтому в мечтах о предстоящей привольной жизни в Петербурге он постоянно отделял в предполагаемом собственном доме особый апартамент для себя.\r\nРахэль, с детьми, гувернантками и гувернерами, он поместит в бельэтаже;\r\nподыщет троих действительных статских советников, которые будут составлять ей партию в винт, а сам поселится в rez de chaussee {Нижний этаж.\r\n} и будет принимать Жюдик. Лопочет Жюдик, как оглашенная, по-французски, а он с полководцами сидит и хохочет. А чему хохочет - не знает.\r\nПо временам перед ним восставало его далекое детство. Ах, что такое там было...\r\nффа!! Родился он в Ошмянах, в полуразвалившейся хижине, выходившей своими четырьмя окнами в улицу, наполненную навозом.\r\nОтец его был честный старый еврей, ремеслом лудильщик, и буквально помирал с голоду, потому что лудильщиков в городе расплодилось множество, а лудить было нечего.\r\nНо старик бодрился.\r\nОн не изменял завету предков, не снимал с головы ермолки, ни длиннополого заношенного ламбсердака с плеч,\r\nне обрезывал пейсов и по целым вечерам, обливаясь слезами, пел псалмы, возвещавшие и славу Иерусалима, и его падение.\r\nОн был один из тех бедных, восторженных евреев, которые, среди зловония и нечистот уездного городка,\r\nумеют устроить для себя мучительно-возвышенный мираж, который в одно и то же время и изнуряет, и дает силу жить.\r\nЛазарь и теперь еще как живого представлял себе этого сухого старика, который до самой смерти не переставал стучать паяльником, добывая кусок для одолевавшей его семьи.\r\nНо к воспоминаниям об отце он относился как-то загадочно, как будто говорил: а кто же ему велел зевать! И Вооз был в отрочестве лудильщиком, и он, Лазарь, тоже.\r\nИ теперь еще есть у него в Ошмянах два родных брата в лудильщиках, и он собирается послать им пятьдесят целковых, да все забывает.\r\nНо Вооз рано прозрел, а за Воозом через несколько лет прозрел и Лазарь.\r\nВооз сразу пошел ходко; выходился, вычистился, выкааад недюжинные способности, завел прическу a la Capoul и понравился банкирше. А там подошел хороший гешефт, он нырнул.\r\n.. и вынырнул; потом опять вынырнул и опять.\r\nТеперь живет чуть не в десяти дворцах - во всех мало-мальски стоящих европейских городах по одному, - завел льстецов и н_а_пусто уж не плюнет - извините!\r\nЛазарь же хоть и не столь преуспел, а все-таки сумел уничтожить тот особливый наружный облик, который запирает еврею вход в жизнь.\r\nОн ходит в жакетке, причесывается a la mal content, а захочет, так отпустит волосы и пробор посредине головы изваяет.\r\nВообще он пожаловаться на судьбу не может. Хоть и далеко ему до брата, но...\r\nПокуда таким образом перед умственными нашими взорами развертывалась жизнь Ошмянского, он пригласил нас в дом.\r\nНо повел нас не в нижний этаж, где ютилось его семейство и откуда неслись раздирающие крики малолетних евреев, а наверх, в комнаты, выговоренные князем для себя, на случай приезда.\r\nМы вошли в обширное, вполне барское помещение, в котором, впрочем, сохранилось уж очень мало мебели.\r\nВысокие парадные комнаты выходили окнами на солнечную сторону; воздух был сухой, чистый, легкий, несмотря на то, что уж много лет никто тут не жил.\r\nЛазарь выводил нас везде и не переставая жаловался.\r\n- Одних дров сажен сто на отопление этих сараев в год выходит, - говорил он, - да сколько на оранжереи да на теплицы! И все это я должен _своими_ дровами отоплять!\r\nДоказывал я молодому князю, что гораздо было бы выгоднее верхний этаж снять, и даже деньги хорошие предлагал, а он старика боится.\r\nДумает, что здесь умереть захочет, да где уж! А тут одного кирпича сколько - подумайте!\r\nДа и нижний этаж облегчился бы, а чтобы в нем жить было веселее, я бы и парк вырубил - вон хоть до тех пор (он показал пальцем что-то далеко).\r\nПодумайте, какие деревья - дубы, лиственницы, кедры есть! - сколько тут добра! И все пропадает задаром.\r\nА в особенности оранжереи - вот они у меня где сидят! Садовники народ балованный, а им жалованье плати.\r\nКто плати? - все я. А уничтожьте эти ненужные затеи - сколько одного кирпича! Старик ничего этого во внимание не берет, а я отдувайся!\r\nПожаловавшись, рассказал нам изложенные выше подробности о старом князе и выразил надежду, что с его смертью легче будет с наследником дело иметь.\r\nЛюбит он, Лазарь, нынешнюю молодежь - такая она бодрая, дельная! Никаких сантиментов: деньги на стол - и весь разговор тут.\r\n- А у старика, я знаю, есть капитал, - прибавил он, - только он большую часть дочери отдаст, а та - в монастырь.\r\n.. Вот тоже я вам скажу (он тоскливо замотал головой)! Ежели бы я был правительство, я бы....\r\n- Но так как вы правительством никогда не будете...\r\nстрого прервал его Глумов, но не кончил, потому что Лазарь при первых же звуках его голоса до того присел, что мы с минуту думали, что он совсем растаял в воздухе.\r\nОднако ж через минуту он опять осуществился.\r\n- А имение перейдет к сыну, - продолжал он, - вот тогда...\n И в знак восторга замахал руками, как дореформенный телеграф.\r\nМежду тем сквозь открытые окна, снизу из стряпущей, до нас доносились съестные запахи. Пахло жареным луком, кочерыжками и чем-то вроде мытого белья.\r\nПоследний запах издавал жареный гусь, которому, по преклонности лет и недугам, оставалось жить всего двадцать четыре часа и которого Ошмянский, скрепя сердце, приказал зарезать.\r\nПоэтому-то, быть может, так и ревели внизу маленькие евреи, не подозревая, что Лазарь решил в уме своем наградить гусем не всех, но лишь достойнейших.\r\nОдну минуту мы думали, что радушный хозяин и нас пригласит хлеба-соли отведать, да он и сам уже начал:\r\n- А может быть, вы изделаете мне удовольствие...\r\nНо сейчас же испугался и, чтоб окончательно не возвращаться к этому предмету, убежал на балкон, где некоторое время обмахивался платком, чтоб прийти в себя.\r\nНаконец он кликнул работника, чтоб разыскал Мошку и Праздникова, и позеленел от злости, узнав,\r\nчто оба еще накануне с вечера отправились за двадцать верст на мельницу рыбу ловить и возвратятся не раньше завтрашнего утра.\r\nПриходилось ждать на селе. Впрочем, для нас это было даже приятно.\r\nНи дел, ни занятий впереди не предстояло; разве вот под суд отдадут, так для этого мы всегда куда следует вовремя поспеем.\r\nА между тем наступали светлые, сухие дни, какими иногда сентябрь награждает наш север.\r\nХотя днем солнце еще порядком грело, но в тени уже чувствовалась свежесть наступающей осени.\r\nВоздух был необыкновенно прозрачен, гулок и весь напоен ароматами созревающих овощей и душистых огородных трав.\r\nВ подросшей за лето траве еще стрекотали кузнечики, а около кустов и деревьев дрожали нити паутины - верные признаки предстоящего продолжительного ведра.\r\nЛистья еще крепко держатся на ветках деревьев и только чуть-чуть начинают буреть;\r\nгеоргины, штокрозы, резеда, душистый горошек - все это слегка побледнело под влиянием утренников, но еще в полном цвету;\r\nи везде жужжат мириады пчел, которые, как чиновники перед реформой, спешат добрать последние взятки.\r\nКругом - простор, тишина, грудь не надышится. Каждая птица в небе видна, каждый удар цепа на гумне слышен; белая церковь на пригорке так и искрится; вода в пруде - как хрусталь.\r\nЧудно, чудно, чудно.\r\nА в Петербурге, быть может, в это самое время в воздухе порхает уж изморозь, и улицы наполнились тою подлою слизью, которая в одну минуту превращает пешехода в чушку.\r\nЧиновники уж переехали с дач; во всяком окне виднеется по бабе, перетирающей на зиму стекла; начинают подтапливать печи, готовить зимние рамы.\r\nСтатский советник Дыба уж закашлял и будет всю зиму закатывать, а сосед его, статский советник Удав,\r\nвсю зиму будет удивляться, как это Дыбу не разорвет, а сам в то же время станет благим матом кричать:\r\nах, батюшки, геморрой!\r\n!\r\nУбедившись, что мы не заявляем ни малейших претензий на жареного гуся, Ошмянский повеселел и с удовольствием согласился сопровождать нас по парку.\r\nПарк был большой и роскошный, именно такой, какие иногда во сне снятся и о которых наяву говорят: вот бы где жить и не умирать!\r\nНельзя сказать, чтоб Ошмянский содержал его исправно, но так как главную его красу составляли мощные деревья, то под сению их растительность на дорожках и без чистки пробивалась туго.\r\nБеседка была всего одна, на берегу большого пруда, но без портиков и без надписей.\r\nНи насыпных холмов, ни искусственных провалов, ни мостиков, ни мостов, ни статуй с отбитыми носами и руками не было.\r\nВообще замечалось полное отсутствие затейливости и сантиментальности; только на одной старой дуплястой березе были вырезаны французские буквы: D.\r\nS. По свидетельству Ошмянского, эти инициалы были вырезаны княжною и означали: Дементий Савоськин - имя и фамилия землемера, приезжавшего в Благовещенское для поверки меж.\r\nСавоськин имел черные кудри, которые очень холил, хотя начальство не раз сажало его за них на гауптвахту и стригло под гребенку.\r\nКняжна видела землемера только издали и никогда не молвила с ним ни слова, но кудри его произвели на нее впечатление.\r\nВпрочем, весь сердечный переполох, произведенный Савоськиным, выразился единственно в том,\r\nчто княжна очень осторожно узнала имя и фамилию землемера и нежнее, нежели обыкновенно, поцеловала в этот день старика отца.\r\nЗатем ушла в дальнюю аллею, вырезала на березе заветные буквы и взгрустнула...\r\nВесь остальной день мы занимались статистикой.\r\nХодили по крестьянским дворам, считали скот и домашнюю птицу, приводили в известность способы питания, промыслы, нравы, обычаи,\r\nно больше всего старались разузнать, можно ли рассчитывать на политическую благонадежность обывателей и на готовность их отстаивать основы.\r\nВ результате изысканий оказалось следующее:\r\nЖителей в селе Благовещенском 546 душ мужеского пола, из коих половина в отходе. Женщин никто не считал, и количество их определяется словом: достаточно.\r\nДворов - 123. Жители - телосложения крестьянского, без надежды на утучнение.\r\nДомов, имеющих вид жилищ и снабженных исправными дворами, семь; прочие крестьянские избы обветшали; дворы раскрыты, ворота поломаны, плетни растасканы.\r\nВероисповедания - обыкновенного.\r\nСкотоводство и птицеводство. Лошадей в селе 57; из них 23 принадлежат местным Финагеичам, а 34 приходятся на остальные 116 дворов.\r\nКоров 124, из коих 26 принадлежат Финагеичам. Кур и петухов 205 штук.\r\nПромыслы. Половина населения уходит в Москву и в приволжские города, где промышляет по трактирной части и уплачивает за все село казенные сборы.\r\nВоров в селе считают двадцать четыре человека.\r\nТоргуют крестьяне гвоздями, вытаскиваемыми из стен собственных изб, досками,\r\nвыламываемыми из собственных клетей и ворот, сошниками собственных сох, а равно находимыми на дороге подковами.\r\nВсе сии товары сбываются ими местным Финагеичам в обмен на водку.\r\nПитание. Жители к питанию склонны. Любят говядину, свинину, баранину, кашу с маслом и пироги.\r\nНо способов для питания не имеют. А потому довольствуются хлебом и заменяющими оный суррогатами.\r\nНужно, впрочем, сказать, что и Финагеичи, обладающие достаточными средствами, налегают преимущественно на суровую и малопитательную еду, лишь бы живот наедался. Самоваров на селе 8.\r\nНравов и обычаев не имеется, так как таковые, еще при крепостном праве, уничтожены, а после того, за объявлением воли вину, не успели народиться.\r\nК числу нравов и обычаев, признаки которых уже до известной степени обозначились, следует отнести:\r\nво-первых, стремление к увеличению государственного дохода посредством посещения кабаков и, во-вторых, правило, на основании которого обыватель,\r\nвзявший весной у Финагеича полпуда муки, осенью возвращает пуд и сверх того, на гулянках, убирает ему полдесятины луга.\r\nПолитическая благонадежность обывателей безусловно хороша, чему много способствует неимение в селе школы.\r\nО формах правления не слышно, об революциях известно только одно: что когда вводили уставную грамоту, то пятого человека наказывали на теле. Основы защищать - готовы.\r\nСтатистика вышла коротенькая, скудная цифровыми данными и, может быть, даже неверная, так что,\r\nпо совести говоря, каждый из нас мог бы написать ее, сидя где-нибудь в Разъезжей и не бывши в Благовещенском.\r\nДа так, вероятно, и пишется большинство статистик, а публицисты делают из них неверные выводы и пишут неверные передовые статьи.\r\nВот почему цензурное ведомство и предостерегает: об одном не пиши, об другом помолчи, а об третьем совсем позабудь. Потому что писать надобно так, чтобы верно было.\r\nТем не менее когда прочитал нашу статистику Прохорыч (у которого мы остановились), то он остался так доволен, что воскликнул: \"Верно! именно так!\r\nименно нужно нашему брату почаще под рубашку заглядывать!\" Но из чего этот новоявленный публицист вывел такое заключение, сказать не умею.\r\nВ трудах наших по статистическим изысканиям оказывал существенную помощь и Ошмянский, о чем и считаю долгом здесь засвидетельствовать,\r\nпринося почтеннейшему Лазарю Давыдовичу, от лица своего и своих товарищей, искреннейшую признательность за его просвещенное и притом безвозмездное содействие.\r\nНочью опять являлся во сне Глумову Стыд. \"И даже сказал что-то, но вот хоть убей - не упомню!\" - рассказывал мне Глумов.\r\nДа и со мной что-то было: моментально я почувствовал, что меня вдруг как бы обожгло. Очевидно, это было предостережение.\r\n- Надо, братец, спешить! - торопил меня Глумов.\r\nКуда спешить? - мы и сами, признаться, не отдавали себе отчета.\r\nПредприняв подвиг самосохранения и не имея при этом иного руководителя, кроме испуга,\r\nмы очень скоро очутились в таком водовороте шкурных демонстраций, что и сами перестали понимать, где мы находимся.\r\nМы инстинктивно говорили себе только одно: спасаться надо! спешить! И без оглядки куда-то погружались и все никак не могли нащупать дна.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Аксаков С", "role": "user" }, { "content": "Никакой период моего детства не помню я с такою отчетливою ясностью, как время первого пребывания моего в гимназии.\r\nЯ мог бы безошибочно рассказать со всеми подробностями (чего, конечно, делать не буду) весь ход моего странного недуга.\r\nВсем казалось тогда, а в том числе и мне, что появление припадков происходило без всякой причины;\r\nно теперь я убежден в противном:\r\nони всегда происходили от неожиданно возникавшего воспоминания из прошедшей моей жизни, которая вдруг представлялась моему воображению с живостью и яркостью ночных сновидений.\r\nИногда я доходил до таких явлений сознательно и постепенно, углубляясь в неисчерпаемое хранилище памяти, но иногда они посещали меня без моего ведома и желания.\r\nСлучалось, что в то время, когда я думал совсем о другом и даже когда был сильно занят ученьем, -- вдруг какой-нибудь звук голоса,\r\nвероятно, похожий на слышанный мною прежде, полоса солнечного света на окне или стене, точно так освещавшая некогда знакомые,\r\nдорогие мне предметы, муха, жужжавшая и бившаяся на стекле окошка, на что я часто засматривался в ребячестве,\r\n-- мгновенно и на одно мгновение, неуловимо для сознания, вызывали забытое прошедшее и потрясали мои напряженные нервы.\r\nВпрочем, некоторые случаи объяснялись тогда же сами собою:\r\nодин раз я сказывал урок, как вдруг голубь сел на подоконную доску и начал кружиться и ворковать -- это сейчас напомнило мне моих любимых голубей и деревню;\r\nгрудь моя стеснилась, и последовал припадок.\r\nВ другой раз пришел я напиться квасу или воды в особенную комнату, которая называлась квасною;\r\nтам бросился мне в глаза простой деревянный стол, который прежде, вероятно, я видал много раз,\r\nне замечая его, но теперь он был выскоблен заново и казался необыкновенно чистым и белым:\r\nв одно мгновение представился мне такого же вида липовый стол, всегда блиставший белизной и гладкостью, принадлежавший некогда моей бабушке,\r\nа потом стоявший в комнате у моей тетки, в котором хранились разные безделушки, драгоценные для дитяти:\r\nузелки с тыквенными, арбузными и дынными семенами, из которых тетка моя делала чудные корзиночки и подносики, мешочки с рожковыми зернами,\r\nс раковыми жерновками, а всего более большой игольник, в котором вместе с иголками хранились крючки для удочек, изредка выдаваемые мне бабушкой;\r\nвсе это, бывало, я рассматривал с восхищением, с напряженным любопытством, едва переводя дыхание.\r\n.. Я был поражен сходством этих столов, прошедшее ярко блеснуло, ожило передо мною, -- сердце замерло, и последовал сильный припадок.\r\nТочно то же случилось со мной при взгляде на кошку, которая спала, свернувшись клубком на солнышке, и напомнила мне мою любимую кошку в деревне.\r\nМне кажется, довольно этих случаев, чтобы предположить во всех остальных подобные причины.\r\nПоложение мое становилось хуже и хуже.\r\nПрипадки появлялись чаще, продолжались долее; я потерял аппетит, бледнел и худел с каждым днем; терял также и охоту заниматься ученьем; один только сон подкреплял меня.\r\nВнимательный Василий Петрович заметил, что мне вредно раннее вставанье, попробовал один раз не будить меня до восьми часов и увидел, что я тот день чувствовал себя гораздо лучше.\r\nДядька мой ходил за мной с отцовской нежностию.\r\nКамашев пробовал несколько раз говорить мне строгие поучения и даже стращал наказанием, если я не буду держать себя, как следует благовоспитанному мальчику.\r\nМою болезнь называл он баловством, хандрою и дурным примером для других.\r\nНаконец, он приказал положительно отдать меня в больницу; этого желали все, и я сам; противился только один Бенис; но теперь он должен был согласиться, и меня отвели в лазарет.\r\nМоя мать, уезжая в последний раз из Казани, заставила моего дядьку Евсеича побожиться перед образом, что он уведомит ее, если я сделаюсь болен.\r\nОн давно порывался исполнить свое обещание и открылся в этом Упадышевскому, но тот постоянно его удерживал;\r\nтеперь же он решился действовать, не спрашиваясь никого:\r\nодин из грамотных дядек написал ему письмо, в котором без всякой осторожности и даже несправедливо, он извещал, что молодой барин болен падучею болезнию и что его отдали в больницу.\r\nМожно себе представить, каким громовым ударом разразилось это письмо над моим отцом и матерью.\r\nПисьмо шло довольно долго и пришло в деревню во время совершенной распутицы, о которой около Москвы не могут иметь и понятия;\r\nдорога прорывалась на каждом шагу, и во всяком долочке была зажора, то есть снег, насыщенный водою; ехать было почти невозможно.\r\nНо мать мою ничто удержать не могло; она выехала тот же день в Казань с своей Парашей и молодым мужем ее Федором; ехала день и ночь на переменных крестьянских, неподкованных лошадях,\r\n[По проселкам, при глубоком снеге, подкованных лошадей в это время года дорога не поднимает.]\r\nв простых крестьянских санях в одну лошадь; всех саней было четверо: в трех сидело по одному человеку без всякой поклажи, которая вся помещалась на четвертых санях.\r\nТолько таким образом была какая-нибудь возможность подвигаться шаг за шагом вперед,\r\nи то пользуясь морозными утренниками, которые на этот раз продолжались, по счастию, до половины апреля.\r\nВ десять дней дотащилась моя мать до большого села Мурзихи на берегу Камы;\r\nздесь вышла уже большая почтовая дорога, крепче уезженная, и потому ехать по ней представлялось более возможности,\r\nно зато из Мурзихи надобно было переехать через Каму, чтоб попасть в село Шуран, находящееся, кажется, в восьмидесяти верстах от Казани.\r\nКама еще не прошла, но надулась и посинела;\r\nнакануне перенесли через нее на руках почту, но в ночь пошел дождь, и никто не соглашался переправить мою мать и ее спутников на другую сторону.\r\nМать моя принуждена была ночевать в Мурзихе;\r\nбоясь каждой минуты промедления, она сама ходила из дома в дом по деревне и умоляла добрых людей помочь ей, рассказывала свое горе и предлагала в вознаграждение все, что имела.\r\nНашлись добрые и смелые люди, понимавшие материнское сердце, которые обещали ей, что если дождь в ночь уймется и к утру хоть крошечку подмерзнет,\r\nто они берутся благополучно доставить ее на ту сторону и возьмут то, что она пожалует им за труды.\r\nДо самой зари молилась мать моя, стоя в углу на коленях перед образом той избы, где провела ночь.\r\nТеплая материнская молитва была услышана: ветер разогнал облака, и к утру мороз высушил дорогу и тонким ледочком затянул лужи.\r\nНа заре шестеро молодцов, рыбаков по промыслу, выросших на Каме и привыкших обходиться с нею во всяких ее видах, каждый с шестом или багром,\r\nпривязав за спины нетяжелую поклажу, перекрестясь на церковный крест, взяли под руки обеих женщин, обутых в мужские сапоги,\r\nдали шест Федору, поручив ему тащить чуман, то есть широкий лубок, загнутый спереди кверху и привязанный на веревке, взятый на тот случай,\r\nчто неравно барыня устанет, -- и отправились в путь, пустив вперед самого расторопного из своих товарищей для ощупывания дороги.\r\nДорога лежала вкось, и надобно было пройти около трех верст.\r\nПереход через огромную реку в такое время так страшен, что только привычный человек может совершить его, не теряя бодрости и присутствия духа.\r\nФедор и Параша просто ревели, прощались с белым светом и со всеми родными, и в иных местах надобно было силою заставлять их идти вперед;\r\nно мать моя с каждым шагом становилась бодрее и даже веселее.\r\nПровожатые поглядывали на нее и приветливо потряхивали головами.\r\nНадобно было обходить полыньи, перебираться по сложенным вместе шестам через трещины;\r\nмать моя нигде не хотела сесть на чуман, и только тогда, когда дорога, подошед к противоположной стороне,\r\nпошла возле самого берега по мелкому месту, когда вся опасность миновалась, она почувствовала слабость;\r\nсейчас постлали на чуман меховое одеяло, положили подушки, мать легла на него, как на постель, и почти лишилась чувств: в таком положении дотащили ее до ямского двора в Шуране.\r\nМать моя дала сто рублей своим провожатым, то есть половину своих наличных денег, но честные люди не захотели ими воспользоваться;\r\nони взяли по синенькой на брата (по пяти рублей ассигнациями).\r\nС изумлением слушая изъявление горячей благодарности и благословения моей матери, они сказали ей на прощанье:\r\n\"Дай вам бог благополучно доехать\" -- и немедленно отправились домой, потому что мешкать было некогда: река прошла на другой день.\r\nВсе это подробно рассказала мне Параша. Из Шурана в двое суток мать моя доехала до Казани, остановилась где-то на постоялом дворе и через полчаса уже была в гимназии.\r\nОбращаюсь назад: в больнице поместили меня очень хорошо; дали особую, небольшую комнату, назначенную для тяжелых больных, которых на ту пору не было;\r\nтам спал со мною мой дядька, переведенный в больничные служители.\r\nЛекарь или подлекарь, хорошенько не знаю, Андрей Иванович Риттер, жил подле меня.\r\nЭто был рослый, румяный, красивый и веселый детина;\r\nон, впрочем, сидел дома только по утрам, ожидая Бениса, после которого немедленно отправлялся на практику, которую действительно имел в купеческих домах;\r\nон был большой гуляка и нередко возвращался домой поздно и в нетрезвом виде.\r\nУдивляюсь, как терпел его главный надзиратель; впрочем, на больных он обращал менее внимания, чем на здоровых, и в больнице Упадышевский имел больше весу.\r\nЯ совершенно забыл имя и фамилию доброго старика, бывшего тогда больничным надзирателем, хотя очень помню, как он был попечителен и ласков ко мне.\r\nУпадышевский сейчас позаботился, чтобы мне не было скучно, и снабдил меня книгами: \"Детским училищем\" в нескольких томах, \"Открытием Америки\" и \"Завоеванием Мексики\".\r\nКак я обрадовался тишине, спокойствию и книгам!\r\nХалат вместо мундира, полная свобода в употреблении времени, отсутствие звонка и чтение были полезнее для меня всяких лекарств и питательной пищи.\r\nКолумб и Пизарро возбуждали все мое любопытство, а несчастный Монтезума -- все мое участие.\r\nПрочитав в несколько дней \"Открытие Америки\" и \"Завоевание Мексики\", я принялся и за \"Детское училище\".\r\nПри этом чтении случалось со мной обстоятельство, которое привело меня в великое недоумение и которое я разрешил себе отчасти только впоследствии.\r\nЧитая, не помню который том, дошел я до сказки \"Красавица и Зверь\"; с первых строк показалась она мне знакомою и чем далее, тем знакомее;\r\nнаконец, я убедился, что это была сказка, коротко известная мне под именем: \"Аленький цветочек\", которую я слышал не один десяток раз в деревне от нашей ключницы Пелагеи.\r\nКлючница Пелагея была в своем роде замечательная женщина:\r\nочень в молодых годах бежала она, вместе с отцом своим, от прежних господ своих Алакаевых в Астрахань, где прожила с лишком двадцать лет;\r\nотец ее скоро умер, она вышла замуж, овдовела, жила внаймах по купеческим домам и в том числе у купцов персиян, соскучилась, проведала как-то,\r\nчто она досталась другим господам, именно моему дедушке, господину строгому, но справедливому и доброму, и за год до его смерти явилась из бегов в Аксаково.\r\nДедушка, из уважения к такому добровольному возвращению, принял ее очень милостиво, а как она была проворная баба и на все мастерица, то он полюбил ее и сделал ключницей.\r\nДолжность ату отправляла она и в Астрахани.\r\nПелагея, кроме досужества в домашнем обиходе, принесла с собою необыкновенное дарование сказывать сказки, которых знала несчетное множество.\r\nОчевидно, что жители Востока распространили в Астрахани и между русскими особенную охоту к слушанью и рассказыванью сказок.\r\nВ обширном сказочном каталоге Пелагеи вместе со всеми русскими сказками находилось множество сказок восточных, и в том числе несколько из \"Тысячи и одной ночи\".\r\nДедушка обрадовался такому кладу, и как он уже начинал хворать и худо спать, то Пелагея,\r\nимевшая еще драгоценную способность не дремать по целым ночам, служила большим утешением больному старику.\r\nОт этой-то Пелагеи наслушался я сказок в долгие зимние вечера.\r\nОбраз здоровой, свежей и дородной сказочницы с веретеном в руках за гребнем неизгладимо врезался в мое воображение, и если бы я был живописец, то написал бы ее сию минуту, как живую.\r\nСодержанию \"Красавица и Зверь\", или \"Аленький цветочек\", суждено было еще раз удивить меня впоследствии.\r\nЧерез несколько лет пришел я в Казанский театр слушать и смотреть оперу \"Земира и Азор\" -- это был опять \"Аленький цветочек\" даже в самом ходе пиесы и в ее подробностях.\r\nМежду тем, несмотря на занимательное чтение, на сладкие, ничем не стесняемые, разговоры с Евсеичем про деревенскую жизнь,\r\nудочку, ястребов и голубей, несмотря на удаление от скучного школьного шума и тормошенья товарищей,\r\nнесмотря на множество пилюль, порошков и микстур, глотаемых мною, болезнь моя,\r\nсначала как будто уступившая леченью и больничному покою, не уменьшалась, и припадки возобновлялись по нескольку раз в день;\r\nно меня как-то не смущали они, и сравнительно с прежним я был очень доволен своим положением.\r\nБольница помещалась в третьем этаже, окнами на двор.\r\nЗдание гимназии (теперешний университет) стояло на горе;\r\nвид был великолепный:\r\nвся нижняя половина города с его Суконными и Татарскими слободами, Булак, огромное озеро Кабан,\r\nкоторого воды сливались весною с разливом Волги, -- вся эта живописная панорама расстилалась перед глазами.\r\nЯ очень помню, как ложились на нее сумерки и как постепенно освещалась она утренней зарей и восходом солнца.\r\nВообще пребывание в больнице оставило во мне навсегда тихое и отрадное воспоминание, хотя никто из товарищей не навещал меня.\r\nПриходили только один раз Княжевичи, с которыми, однако, я тогда еще близко не сошелся, потому что мало с ними встречался:\r\nони были в средних классах и жили во \"французской комнате\" у надзирателя Мейснера.\r\nПритом я был так занят собою, или, лучше сказать, своим прошедшим, что не чувствовал и не показывал ни малейшего к ним расположения;\r\nя подружился с Княжевичами уже во время вторичного моего вступления в гимназию, особенно в университете.\r\nДомой я писал каждую почту, уведомляя, что я совершенно здоров. Вдруг, в один понедельник, не получил я письма от матери.\r\nЯ встревожился и начал грустить; в следующий понедельник опять нет письма, и тоска овладела мною.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "Но, несмотря на то, внимание многих людей в свете доставляло мне удовольствие, льстило самолюбию, заставляло думать,\r\nчто есть некоторая заслуга в моей любви к мужу, и делало мое обращение с ним самоувереннее и как будто небрежнее.\r\n- А я видела, как ты что-то очень оживленно разговаривал с Н. Н.\r\n, - однажды возвращаясь с бала, сказала я, грозя ему пальцем и называя одну из известных дам Петербурга, с которою он действительно говорил в этот вечер.\r\nЯ сказала это, чтобы расшевелить его; он был особенно молчалив и скучен.\r\n- Ах, зачем так говорить? И говоришь ты, Маша! - пропустил он сквозь зубы и морщась как будто от физической боли.\r\n- Как это нейдет тебе и мне! Оставь это другим; эти ложные отношения могут испортить наши настоящие, а я еще надеюсь, что настоящие вернутся.\r\nМне стало стыдно, и я замолчала.\r\n- Вернутся, Маша? Как тебе кажется? - спросил он. \n - Они никогда не портились и не испортятся, - сказала я, и тогда мне точно так казалось.\r\n- Дай-то Бог, - проговорил он, - а то пора бы нам в деревню.\r\nНо это только один раз сказал он мне, остальное же время мне казалось, что ему было так же хорошо, как и мне, а мне было так радостно и весело.\r\nЕсли же ему и скучно иногда, - утешала я себя, - то и я поскучала для него в деревне;\r\nесли же и изменились несколько наши отношения, то всё это снова вернется, как только мы летом останемся одни с Татьяной Семеновной в нашем Никольском доме.\r\nТак незаметно для меня прошла зима, и мы, против наших планов, даже Святую провели в Петербурге.\r\nНа Фоминой, когда мы уже собирались ехать, всё было уложено, и муж, делавший уже покупки подарков, вещей, цветов для деревенской жизни,\r\nбыл в особенно нежном и веселом расположении духа, кузина неожиданно приехала к нам и стала просить остаться до субботы, с тем чтоб ехать на раут к графине Р.\r\nОна говорила, что графиня Р. очень звала меня, что бывший тогда в Петербурге принц М.\r\nеще с прошлого бала желал познакомиться со мной, только для этого и ехал на раут и говорил, что я самая хорошенькая женщина в России.\r\nВесь город должен был быть там, и, одним словом, ни на что бы не было похоже, ежели я бы не поехала.\r\nМуж был на другом конце гостиной, разговаривая с кем-то. \n - Так что ж, едете, Мари? - сказала кузина.\r\n- Мы послезавтра хотели ехать в деревню, - нерешительно отвечала я, взглянув на мужа. Глаза наши встретились, он торопливо отвернулся.\r\n- Я уговорю его остаться, - сказала кузина, - и мы едем в субботу кружить головы. Да?\r\n- Это бы расстроило наши планы, а мы уложились, - отвечала я, начиная сдаваться.\r\n- Да ей бы лучше нынче вечером съездить на поклон принцу, - с другого конца комнаты сказал муж раздраженно-сдержанным тоном, которого я еще не слыхала от него.\r\n- Ах! он ревнует, вот в первый раз вижу, - засмеялась кузина. - Да ведь не для принца, Сергей Михайлович, а для всех нас я уговариваю ее. Как графиня Р. просила ее приехать!\r\n- Это от нее зависит, - холодно проговорил муж и вышел. Я видела, что он был взволнован больше, чем обыкновенно; это меня мучило, и я ничего не обещала кузине.\r\nТолько что она уехала, я пошла к мужу. Он задумчиво ходил взад и вперед и не видал и не слыхал, как я на цыпочках вошла в комнату.\r\n\"Ему уж представляется милый Никольский дом, - думала я, глядя на него, - и утренний кофе в светлой гостиной, и его поля, мужики, и вечера в диванной, и ночные таинственные ужины.\r\n- Нет! - решила я сама с собой, - все балы на свете и лесть всех принцев на свете отдам я за его радостное смущение, за его тихую ласку\".\r\nЯ хотела сказать ему, что не поеду на раут и не хочу, когда он вдруг оглянулся и, увидав меня, нахмурился и изменил кротко-задумчивое выражение своего лица.\r\nОпять проницательность, мудрость и покровительственное спокойствие выразились в его взгляде.\r\nОн не хотел, чтоб я видела его простым человеком; ему нужно было полубогом на пьедестале всегда стоять передо мной.\r\n- Что ты, мой друг? - спросил он, небрежно и спокойно оборачиваясь ко мне.\r\nЯ не отвечала. Мне было досадно, что он прячется от меня, не хочет оставаться тем, каким я любила его.\r\n- Ты хочешь ехать в субботу на раут? - спросил он. \n - Хотела, - отвечала я, - но тебе это не нравится. Да и всё уложено, - прибавила я.\r\nНикогда он так холодно не смотрел на меня, никогда так холодно не говорил со мной.\r\n- Я не уеду до вторника и велю разложить вещи, - проговорил он, - поэтому можешь ехать, коли тебе хочется. Сделай милость, поезжай. Я не уеду.\r\nКак и всегда, когда он бывал взволнован, он неровно стал ходить по комнате и не глядел на меня.\r\n- Я решительно тебя не понимаю, - сказала я, стоя на месте и глазами следя за ним, - ты говоришь, что ты всегда так спокоен (он никогда не говорил этого).\r\nОтчего ты так странно говоришь со мной? Я для тебя готова пожертвовать этим удовольствием, а ты как-то иронически, как ты никогда не говорил со мной, требуешь, чтоб я ехала.\r\n- Ну что ж! Ты жертвуешь (он особенно ударил на это слово), и я жертвую, чего же лучше. Борьба великодушия. Какого же еще семейного счастия?\r\n- В первый раз еще я слышала от него такие ожесточенно-насмешливые слова. И насмешка его не пристыдила, а оскорбила меня, и ожесточение не испугало меня, а сообщилось мне.\r\nОн ли, всегда боявшийся фразы в наших отношениях, всегда искренний и простой, говорил это? И за что?\r\nЗа то, что точно я хотела пожертвовать ему удовольствием, в котором не могла видеть ничего дурного, и за то, что за минуту перед этим я так понимала и любила его.\r\nРоли наши переменились, он - избегал прямых и простых слов, а я искала их.\r\n- Ты очень переменился, - сказала я, вздохнув. - Чем я провинилась перед тобой? Не раут, а что-то другое старое есть у тебя на сердце против меня.\r\nЗачем неискренность? Не сам ли ты так боялся ее прежде.\r\nГовори прямо, что ты имеешь против меня? - \"Что-то он скажет\", думала я, с самодовольством вспоминая, что нечем ему было упрекнуть меня за всю эту зиму.\r\nЯ вышла на середину комнаты, так что он должен был близко пройти мимо меня, и смотрела на него.\r\n\"Он подойдет, обнимет меня, и всё будет кончено\", пришло мне в голову, и даже жалко стало, что не придется доказать ему, как он неправ.\r\nНо он остановился на конце комнаты и поглядел на меня.\r\n- Ты всё не понимаешь? - сказал он. \n - Нет.\r\n- Ну так я скажу тебе. Мне мерзко, в первый раз мерзко, то, что я чувствую и что не могу не чувствовать. - Он остановился, видимо испугавшись грубого звука своего голоса.\r\n- Да что ж? - со слезами негодования в глазах спросила я.\r\n- Мерзко, что принц нашел тебя хорошенькою, и что ты из-за этого бежишь ему навстречу, забывая и мужа, и себя,\r\nи достоинство женщины, и не хочешь понять того, что должен за тебя чувствовать твой муж, ежели в тебе самой нет чувства достоинства;\r\nнапротив, ты приходишь говорить мужу, что ты жертвуешь, то есть \"показаться его высочеству для меня большое счастье, но я жертвую им\".\r\nЧем дальше он говорил, тем больше разгорался от звуков собственного голоса, и голос этот звучал ядовито, жестко и грубо.\r\nЯ никогда не видала и не ожидала видеть его таким;\r\nкровь прилила мне к сердцу, я боялась, но вместе с тем чувство незаслуженного стыда и оскорбленного самолюбия волновало меня, и мне хотелось отомстить ему.\r\n- Я давно ожидала этого, - сказала я, - говори, говори.\r\n- Не знаю, чего ты ожидала, - продолжал он, - я мог ожидать всего худшего, видя тебя каждый день в этой грязи, праздности, роскоши глупого общества; и дождался...\r\nДождался того, что мне нынче стыдно и больно стало, как никогда;\r\nбольно за себя, когда твой друг своими грязными руками залез мне в сердце и стал говорить о ревности, моей ревности, к кому же?\r\nк человеку, которого ни я, ни ты не знаем.\r\nА ты, как нарочно, хочешь не понимать меня и хочешь жертвовать мне, чем же?.. Стыдно за тебя, за твое унижение стыдно!.. Жертва! - повторил он.\r\n\"А! так вот она власть мужа, - подумала я. - Оскорблять и унижать женщину, которая ни в чем не виновата. Вот в чем права мужа, но я не подчинюсь им\".\r\n- Нет, я ничем не жертвую тебе, - проговорила я, чувствуя, как неестественно расширяются мои ноздри, и кровь оставляет лицо. - Я поеду в субботу на раут, и непременно поеду.\r\n- И дай Бог тебе много удовольствия, только между нами всё кончено! - прокричал он в порыве уже несдержанного бешенства. - Но больше уже ты не будешь мучить меня.\r\nЯ был дурак, что... - снова начал он, но губы у него затряслись, и он с видимым усилием удержался, чтобы не договорить того, что начал.\r\nЯ боялась и ненавидела его в эту минуту.\r\nЯ хотела сказать ему многое и отомстить за все оскорбления; но ежели бы я открыла рот, я бы заплакала и уронила бы себя перед ним. Я молча вышла из комнаты.\r\nНо только что я перестала слышать его шаги, как вдруг ужаснулась перед тем, что мы сделали.\r\nМне стало страшно, что точно навеки разорвется эта связь, составлявшая всё мое счастие, и я хотела вернуться.\r\n\"Но достаточно ли он успокоился, чтобы понять меня, когда я молча протяну ему руку и посмотрю на него? - подумала я.\r\n- Поймет ли он мое великодушие? Что ежели он назовет притворством мое горе?\r\nИли с сознанием правоты и с гордым спокойствием примет мое раскаяние и простит меня? И за что, за что он, которого я так любила, так жестоко оскорбил меня?.\r\n.\"\r\nЯ пошла не к нему, а в свою комнату, где долго сидела одна и плакала, с ужасом вспоминая каждое слово бывшего между нами разговора,\r\nзаменяя эти слова другими, прибавляя другие, добрые слова и снова с ужасом и чувством оскорбления вспоминая то, что было.\r\nКогда я вечером вышла к чаю и при С., который был у нас, встретилась с мужем, я почувствовала, что с нынешнего дня целая бездна открылась между нами.\r\nС. спросил меня, когда мы едем? Я не успела ответить.\r\n- Во вторник, - отвечал муж: - мы еще едем на раут к графине Р. Ведь ты едешь? - обратился он ко мне.\r\nЯ испугалась звука этого простого голоса и робко оглянулась на мужа. Глаза его смотрели прямо на меня, взгляд их был зол и насмешлив, голос был ровен и холоден.\r\n- Да, - отвечала я. \n Вечером, когда мы остались одни, он подошел ко мне и протянул руку. \n - Забудь, пожалуйста, что я наговорил тебе, - сказал он.\r\nЯ взяла его руку, дрожащая улыбка была у меня на лице, и слезы готовы были потечь из глаз,\r\nно он отнял руку и, как будто боясь чувствительной сцены, сел на кресло довольно далеко от меня.\r\n\"Неужели он всё считает себя правым?\"подумала я, и готовое объяснение и просьба не ехать на раут остановились на языке.\r\n- Надо написать матушке, что мы отложили отъезд, - сказал он, - а то она будет беспокоиться.\r\n- А когда ты думаешь ехать? - спросила я. \n - Во вторник, после раута, - отвечал он.\r\n- Надеюсь, что это не для меня, - сказала я, глядя ему в глаза, но глаза только смотрели, а ничего не говорили мне, как будто чем-то заволочены они были от меня.\r\nЛицо его вдруг мне показалось старо и неприятно.\r\nМы поехали на раут, и между нами, казалось, установились опять хорошие дружелюбные отношения: но отношения эти были совсем другие, чем прежде.\r\nНа рауте я сидела между дамами, когда принц подошел ко мне, так что я должна была встать, чтобы говорить с ним.\r\nВставая, я невольно отыскала глазами мужа и видела, что он с другого конца залы смотрел на меня и отвернулся.\r\nМне вдруг так стало стыдно и больно, что я болезненно смутилась и покраснела лицом и шеей под взглядом принца.\r\nНо я должна была стоять и слушать, что он говорил мне, сверху оглядывая меня.\r\nРазговор наш был не долог, ему негде было сесть подле меня, и он, верно, почувствовал, что мне очень неловко с ним. Разговор был о прошлом бале, о том, где я живу лето, и т. д.\r\nОтходя от меня, он изъявил желание познакомиться с моим мужем, и я видела, как они сошлись и говорили на другом конце залы.\r\nПринц, верно, что-нибудь сказал обо мне, потому что в середине разговора он, улыбаясь, оглянулся в нашу сторону.\r\nМуж вдруг вспыхнул, низко поклонился и первый отошел от принца. Я тоже покраснела, мне стыдно стало за то понятие, которое должен был получить принц обо мне и особенно о муже.\r\nМне показалось, что все заметили мою неловкую застенчивость в то время, как я говорила с принцем, заметили его странный поступок;\r\nБог знает, как они могли объяснить это; уж и не знают ли они нашего разговора с мужем?\r\nКузина довезла меня домой, и дорогой мы разговорились с ней о муже.\r\nЯ не утерпела и рассказала ей всё, что было между нами по случаю этого несчастного раута.\r\nОна успокоивала меня, говоря, что это ничего незначащая, очень обыкновенная размолвка, которая не оставит никаких следов;\r\nобъяснила мне с своей точки зрения характер мужа, нашла, что он очень несообщителен и горд стал;\r\nя согласилась с ней, и мне показалось, что я спокойнее и лучше сама теперь стала понимать его.\r\nНо потом, когда мы остались вдвоем с мужем, этот суд о нем, как преступление, лежал у меня на совести,\r\nи я почувствовала, что еще больше сделалась пропасть, теперь отделявшая нас друг от друга.\r\nVIII\r\nС этого дня совершенно изменилась наша жизнь и наши отношения. Нам уже не так хорошо было наедине, как прежде.\r\nБыли вопросы, которые мы обходили, и при третьем лице нам легче говорилось, чем с глазу на глаз.\r\nКак только речь заходила о жизни в деревне или о бале, у нас как будто мальчики бегали в глазах, и неловко было смотреть друг на друга.\r\nКак будто мы оба чувствовали, в каком месте была пропасть, отделявшая нас, и боялись подходить к ней.\r\nЯ была убеждена, что он горд и вспыльчив, и надо быть осторожнее, чтобы не задевать его слабости.\r\nОн был уверен, что я не могу жить без света, что деревня не по мне, и что надо покоряться этому несчастному вкусу.\r\nИ мы оба избегали прямых разговоров об этих предметах, и оба ложно судили друг друга.\r\nМы уже давно перестали быть друг для друга совершеннейшими людьми в мире, а делали сравнения с другими и втайне судили один другого.\r\nЯ сделалась нездорова перед отъездом, и вместо деревни мы переехали на дачу, откуда муж один поехал к матери.\r\nКогда он уезжал, я уже достаточно оправилась, чтоб ехать с ним, но он уговаривал меня остаться, как будто боясь за мое здоровье.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "- Что руки-то дрогнули? - подхватил Заметов, - нет, это возможно-с. Нет, это я совершенно уверен, что это возможно. Иной раз не выдержишь.\n - Этого-то?\r\n- А вы, небось, выдержите? Нет, я бы не выдержал! За сто рублей награждения идти на этакий ужас!\r\nИдти с фальшивым билетом - куда же? - в банкирскую контору, где на этом собаку съели, - нет, я бы сконфузился.\r\nА вы не сконфузитесь?\r\nРаскольникову ужасно вдруг захотелось опять \"язык высунуть\". Озноб, минутами, проходил по спине его.\r\n- Я бы не так сделал, - начал он издалека.\r\n- Я бы вот как стал менять: пересчитал бы первую тысячу, этак раза четыре со всех концов, в каждую бумажку всматриваясь, и принялся бы за другую тысячу;\r\nначал бы ее считать, досчитал бы до средины, да и вынул бы какую-нибудь пятидесятирублевую, да на свет, да переворотил бы ее и опять на свет - не фальшивая ли?\r\n\"Я, дескать, боюсь: у меня родственница одна двадцать пять рублей таким образом намедни потеряла\"; и историю бы тут рассказал.\r\nА как стал бы третью тысячу считать - нет, позвольте:\r\nя, кажется, там, во второй тысяче, седьмую сотню неверно сосчитал, сомнение берет, да бросил бы третью, да опять за вторую, - да этак бы все-то пять.\r\nА как кончил бы, из пятой да из второй вынул бы по кредитке, да опять на свет, да опять сомнительно, \"перемените,\r\nпожалуйста\", - да до седьмого поту конторщика бы довел, так что он меня как с рук-то сбыть уж не знал бы!\r\nКончил бы все наконец, пошел, двери бы отворил - да нет, извините, опять воротился, спросить о чем-нибудь, объяснение какое-нибудь получить, - вот я бы как сделал!\r\n- Фу, какие вы страшные вещи говорите! - сказал, смеясь, Заметов. - Только все это один разговор, а на деле, наверно споткнулись бы.\r\nТут, я вам скажу, по-моему, не только нам с вами, даже натертому, отчаянному человеку за себя поручиться нельзя.\r\nДа чего ходить - вот пример: в нашей-то части старуху убили.\r\nВедь уж, кажется, отчаянная башка, среди бела дня на все риски рискнул, одним чудом спасся, - а руки-то все-таки дрогнули: обокрасть не сумел, не выдержал; по делу видно...\r\nРаскольников как будто обиделся.\n - Видно! А вот поймайте-ка его, подите, теперь! - вскрикнул он, злорадно подзадоривая Заметова.\n - Что ж, поймают.\r\n- Кто? Вы? Вам поймать? Упрыгаетесь! Вот ведь что у вас главное: тратит ли человек деньги или нет?\r\nТо денег не было, а тут вдруг тратить начнет, - ну как же не он? Так вас вот этакий ребенок надует на этом, коли захочет!\r\n- То-то и есть что они все так делают, - отвечал Заметов, - убьет-то хитро, жизнь отваживает, а потом тотчас в кабаке и попался.\r\nНа трате-то их и ловят. Не все же такие, как вы хитрецы. Вы бы в кабак не пошли, разумеется?\r\nРаскольников нахмурил брови и пристально посмотрел на Заметова.\n - Вы, кажется, разлакомились и хотите узнать, как бы я и тут поступил? - спросил он с неудовольствием.\r\n- Хотелось бы, - твердо и серьезно ответил тот. Слишком что-то серьезно стал он говорить и смотреть.\n - Очень?\n - Очень.\r\n- Хорошо.\r\nЯ вот бы как поступил, - начал Раскольников, опять вдруг приближая свое лицо к лицу Заметова,\r\nопять в упор смотря на него и говоря опять шепотом, так что тот даже вздрогнул на этот раз.\r\n- Я бы вот как сделал:\r\nя бы взял деньги и вещи и, как ушел бы оттуда, тотчас, не заходя никуда, пошел бы куда-нибудь,\r\nгде место глухое и только заборы одни, и почти нет никого, - огород какой-нибудь или в этом роде.\r\nНаглядел бы я там еще прежде, на этом дворе, какой-нибудь такой камень, этак в пуд или полтора весу, где-нибудь в углу, у забора, что с построения дома, может, лежит;\r\nприподнял бы этот камень - под ним ямка должна быть, - да в ямку-то эту все бы вещи и деньги и сложил.\r\nСложил бы да и навалил бы камнем, в том виде как он прежде лежал, придавил бы ногой, да и пошел бы прочь. Да год бы, два бы не брал, три бы не брал, - ну, и ищите! Был, да весь вышел!\r\n- Вы сумасшедший, - выговорил почему-то Заметов тоже чуть не шепотом и почему-то отодвинулся вдруг от Раскольникова.\r\nУ того засверкали глаза; он ужасно побледнел; верхняя губа его дрогнула и запрыгала.\r\nОн склонился к Заметову как можно ближе и стал шевелить губами, ничего не произнося; так длилось с полминуты; он знал, что делал, но не мог сдержать себя.\r\nСтрашное слово, как тогдашний запор в дверях, так и прыгало на его губах: вот-вот сорвется; вот-вот только спустить его, вот-вот только выговорить!\r\n- А что, если это я старуху и Лизавету убил? - проговорил он вдруг и - опомнился.\r\nЗаметов дико поглядел на него и побледнел как скатерть. Лицо его искривилось улыбкой.\n - Да разве это возможно? - проговорил он едва слышно.\r\nРаскольников злобно взглянул на него.\n - Признайтесь, что вы поверили? Да? Ведь да?\n - Совсем нет! Теперь больше, чем когда-нибудь, не верю! - торопливо сказал Заметов.\r\n- Попался наконец! Поймали воробушка. Стало быть, верили же прежде, когда теперь \"больше, чем когданибудь, не верите\"?\r\n- Да совсем же нет! - восклицал Заметов, видимо сконфуженный. - Это вы для того-то и пугали меня, чтоб к этому подвести?\r\n- Так не верите? А об чем вы без меня заговорили, когда я тогда из конторы вышел?\r\nА зачем меня поручик Порох допрашивал после обморока? Эй ты, - крикнул он половому, вставая и взяв фуражку, - сколько с меня?\r\n- Тридцать копеек всего-с, - отвечал тот, подбегая.\r\n- Да вот тебе еще двадцать копеек на водку. Ишь сколько денег! - протянул он Заметову свою дрожащую руку с кредитками, - красненькие, синенькие, двадцать пять рублей.\r\nОткудова? А откудова платье новое явилось? Ведь знаете же, что копейки не было! Хозяйку-то, небось, уж опрашивали... Ну, довольно! Assez cause! До свидания... приятнейшего!..\r\nОн вышел, весь дрожа от какого-то дикого истерического ощущения, в котором между тем была часть нестерпимого наслаждения, - впрочем мрачный, ужасно усталый.\r\nЛицо его было искривлено, как бы после какого-то припадка.\r\nУтомление его быстро увеличивалось.\r\nСилы его возбуждались и приходили теперь вдруг, с первым толчком, с первым раздражающим ощущением, и так же быстро ослабевали, по мере того как ослабевало ощущение.\r\nА Заметов, оставшись один, сидел еще долго на том же месте, в раздумье. Раскольников невзначай перевернул все его мысли насчет известного пункта и окончательно установил его мнение.\r\n\"Илья Петрович - болван!\" - решил он окончательно.\r\nТолько что Раскольников отворил дверь на улицу, как вдруг, на самом крыльце, столкнулся с входившим Разумихиным.\r\nОба, даже за шаг еще, не видали друг друга, так что почти головами столкнулись.\r\nНесколько времени обмеривали они один другого взглядом. Разумихин был в величайшем изумлении, но вдруг гнев, настоящий гнев, грозно засверкал в его глазах.\r\n- Так вот ты где! - крикнул он во все горло. - С постели сбежал! А я его там под диваном даже искал! На чердак ведь ходили! Настасью чуть не прибил за тебя.\r\n.. А он вон где! Родька! Что это значит? Говори всю правду! Признавайся! Слышишь?\r\n- А то значит, что вы все надоели мне смертельно, и я хочу быть один, - спокойно отвечал Раскольников.\r\n- Один? Когда еще ходить не можешь, когда еще рожа как полотно бледна, и задыхаешься! Дурак!.. Что ты в \"Хрустальном дворце\" делал? Признавайся немедленно!\r\n- Пусти! - сказал Раскольников и хотел пройти мимо. Это уже вывело Разумихина из себя: он крепко схватил его за плечо.\r\n- Пусти? Ты смеешь говорить: \"пусти\"? Да знаешь ли, что я сейчас с тобой сделаю? Возьму в охапку, завяжу узлом да и отнесу под мышкой домой, под замок!\r\n- Слушай, Разумихин, - начал тихо и по-видимому совершенно спокойно Раскольников, - неужель ты не видишь, что я не хочу твоих благодеяний?\r\nИ что за охота благодетельствовать тем, которые.\r\n..\r\nплюют на это? Тем, наконец, которым это серьезно тяжело выносить? Ну для чего ты отыскал меня в начале болезни?\r\nЯ, может быть, очень был бы рад умереть? Ну, неужели я недостаточно выказал тебе сегодня, что ты меня мучаешь, что ты мне.\r\n..\r\nнадоел! Охота же в самом деле мучить людей! Уверяю же тебя, что все это мешает моему выздоровлению серьезно, потому что беспрерывно раздражает меня.\r\nВедь ушел же давеча Зосимов, чтобы не раздражать меня! Отстань же, ради бога, и ты!\r\nИ какое право, наконец, имеешь ты удерживать меня силой? Да неужель ты не видишь, что я совершенно в полном уме теперь говорю?\r\nЧем, чем, научи, умолить мне тебя, наконец, чтобы ты не приставал ко мне и не благодетельствовал?\r\nПусть я неблагодарен, пусть я низок, только отстаньте вы все, ради бога, отстаньте! Отстаньте! Отстаньте!\r\nОн начал спокойно, заранее радуясь всему яду, который готовился вылить, а кончил в исступлении и задыхаясь, как давеча с Лужиным.\r\nРазумихин постоял, подумал и выпустил его руку.\r\n- Убирайся же к черту! - сказал он тихо и почти задумчиво. - Стой! - заревел он внезапно, когда Раскольников тронулся было с места, - слушай меня.\r\nОбъявляю тебе, что все вы, до единого болтунишки и фанфаронишки! Заведется у вас страданьице - вы с ним как курица с яйцом носитесь! Даже и тут воруете чужих авторов.\r\nНи признака жизни в вас самостоятельной! Из спермацетной мази вы сделаны, а вместо крови сыворотка!\r\nНикомуто из вас я не верю! Первое дело у вас, во всех обстоятельствах - как бы на человека не походить! Сто-о-ой!\r\n- крикнул он с удвоенным бешенством, заметив, что Раскольников опять трогается уходить, - слушай до конца!\r\nТы знаешь, у меня сегодня собираются на новоселье, может быть уж и пришли теперь, да я там дядю оставил, - забегал сейчас, - принимать приходящих.\r\nТак вот, если бы ты не был дурак, не пошлый дурак, не набитый дурак, не перевод с иностранного...\r\nвидишь, Родя, я сознаюсь, ты малый умный, но ты дурак! - так вот, если б ты не был дурак, ты бы лучше ко мне зашел сегодня, вечерок посидеть, чем даром-то сапоги топтать.\r\nУж вышел, так уж нечего делать! Я б тебе кресла такие мягкие подкатил, у хозяев есть... Чаишко, компания.\r\n.. А нет, - так и на кушетке уложу, - все-таки между нами полежишь... И Зосимов будет. Зайдешь, что ли?\r\n- Нет.\r\n- Вр-р-решь! - нетерпеливо вскрикнул Разумихин, - почему ты знаешь? Ты не можешь отвечать за себя! Да и ничего ты в этом не понимаешь...\r\nЯ тысячу раз точно так же с людьми расплевывался и опять назад прибегал... Станет стыдно - и воротишься к человеку! Так помни же, дом Починкова, третий этаж...\r\n- Да ведь этак вы себя, пожалуй, кому-нибудь бить позволите, господин Разумихин, из удовольствия благодетельствовать.\r\n- Кого? Меня! За одну фантазию нос отвинчу! Дом Починкова, нумер сорок семь, в квартире чиновника Бабушкина...\n - Не приду, Разумихин - Раскольников повернулся и пошел прочь.\r\n- Об заклад, что придешь! - крикнул ему вдогонку Разумихин. - Иначе ты... иначе знать тебя не хочу! Постой, гей! Заметов там?\n - Там.\n - Видел?\n - Видел.\r\n- И говорил?\n - Говорил.\n - Об чем? Ну, да черт с тобой, пожалуй, не сказывай. Починкова, сорок семь, Бабушкина, помни!\r\nРаскольников дошел до Садовой и повернул за угол. Разумихин смотрел ему вслед, задумавшись. Наконец, махнув рукой, вошел в дом, но остановился на средине лестницы.\r\n\"Черт возьми! - продолжал он, почти вслух, - говорит со смыслом, а как будто...\r\nВедь и я дурак! Да разве помешанные не говорят со смыслом? А Зосимов-то, показалось мне, этого-то и побаивается! - Он стукнул пальцем по лбу. - Ну что, если...\r\nну как его одного теперь пускать? Пожалуй, утопится... Эх, маху я дал! Нельзя!\" И он побежал назад, вдогонку за Раскольниковым, но уж след простыл.\r\nОн плюнул и скорыми шагами воротился в \"Хрустальный дворец\" допросить поскорее Заметова.\r\nРаскольников прошел прямо на -ский мост, стал на средине, у перил, облокотился на них обоими локтями и принялся глядеть вдоль.\r\nПростившись с Разумихиным, он до того ослабел, что едва добрался сюда. Ему захотелось где-нибудь сесть или лечь, на улице.\r\nСклонившись над водою, машинально смотрел он на последний, розовый отблеск заката, на ряд домов, темневших в сгущавшихся сумерках, на одно отдаленное окошко, где-то в мансарде,\r\nпо левой набережной, блиставшее, точно в пламени, от последнего солнечного луча,\r\nударившего в него на мгновение, на темневшую воду канавы и, казалось, со вниманием всматривался в эту воду.\r\nНаконец в глазах его завертелись какие-то красные круги, дома заходили, прохожие, набережные, экипажи - все это завертелось и заплясало кругом.\r\nВдруг он вздрогнул, может быть спасенный вновь от обморока одним диким и безобразным видением.\r\nОн почувствовал, что кто-то стал подле него, справа, рядом;\r\nон взглянул - и увидел женщину, высокую, с платком на голове, с желтым, продолговатым, испитым лицом и с красноватыми впавшими глазами.\r\nОна глядела на него прямо, но, очевидно, ничего не видела и никого не различала.\r\nВдруг она облокотилась правою рукой о перила, подняла правую ногу и замахнула ее за решетку, затем левую, и бросилась в канаву.\r\nГрязная вода раздалась, поглотила на мгновение жертву, но через минуту утопленница всплыла, и ее тихо понесло вниз по течению,\r\nголовой и ногами в воде, спиной поверх, со сбившеюся и вспухшею над водой, как подушка, юбкой.\r\n- Утопилась! Утопилась!\r\n- кричали десятки голосов; люди сбегались, обе набережные унизывались зрителями, на мосту, кругом Раскольникова, столпился народ, напирая и придавливая его сзади.\r\n- Батюшки, да ведь это наша Афросиньюшка! - послышался где-то недалеко плачевный женский крик. - Батюшки, спасите! Отцы родные, вытащите!\n - Лодку! Лодку! - кричали в толпе.\r\nНо лодки было уж не надо: городовой сбежал по ступенькам схода к канаве, сбросил с себя шинель, сапоги и кинулся в воду.\r\nРаботы было немного:\r\nутопленницу несло водой в двух шагах от схода, он схватил ее за одежду правою рукою,\r\nлевою успел схватиться за шест, который протянул ему товарищ, и тотчас же утопленница была вытащена.\r\nЕе положили на гранитные плиты схода. Она очнулась скоро, приподнялась и стала чихать и фыркать, бессмысленно обтирая мокрое платье руками. Она ничего не говорила.\r\n- До чертиков допилась, батюшки, до чертиков, - выл тот же женский голос, уже подле Афросиньюшки, - анамнясь удавиться тоже хотела, с веревки сняли.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Доходное место автора Островский А", "role": "user" }, { "content": "долг?\n\n Юсов. Гм... гмм...\r\nВышневский. Я тебе скажу: выгоняют с позором! Да, Юсов, я несчастен, вполне несчастен, я одинок! Не бросай хоть ты меня.\r\nЧеловек, как бы он ни был высоко поставлен, когда он в горе, все-таки ищет утешения в семействе. (С злобою.) А я нахожу в своем семействе...\r\nВышневская. Не говорите про семейство! У вас его никогда не было.\r\nВы даже не знаете, что такое семейство! Позвольте же теперь, Аристарх Владимирыч, высказать вам все, что я перенесла, живя с вами.\r\nВышневский. Для вас нет оправданий.\r\nВышневская. Я и не хочу оправдываться - мне не в чем оправдываться.\r\nЗа минутное увлечение я перенесла много горя, много унижения, но, поверьте, без ропота на судьбу и без проклятий, как вы.\r\nЯ хочу вам сказать только, что если я виновата, то перед собой одной, а не перед вами. Вы не должны меня упрекать. Если б вы имели сердце, вы бы чувствовали, что вы меня погубили.\r\nВышневский. Ха, ха! Вините кого другого в вашем поведении, а не меня.\r\nВышневская. Нет, вас.\r\nРазве вы жену брали себе? Вспомните, как вы за меня сватались!\r\nКогда вы были женихом, я не слыхала от вас ни одного слова о семейной жизни; вы вели себя, как старый волокита, обольщающий молодых девушек подарками, смотрели на меня, как сатир.\r\nВы видели мое отвращение к вам, и, несмотря на это, вы все-таки купили меня за деньги у моих родственников, как покупают невольниц в Турции. Чего же вы от меня хотите?\r\nВышневский. Вы моя жена, не забывайте! и я вправе всегда требовать от вас исполнения вашего долга.\r\nВышневская. Да, вы свою покупку, не скажу, освятили, нет - а закрыли, замаскировали браком. Иначе нельзя было: мои родные не согласились бы, а для вас все равно.\r\nИ потом, когда уж вы были моим мужем, вы не смотрели на меня как на жену: вы покупали за деньги мои ласки.\r\nЕсли вы замечали во мне отвращение к вам, вы спешили ко мне с каким-нибудь дорогим подарком и тогда уж подходили смело, с полным правом.\r\nЧто же мне было делать?.. вы все-таки мой муж: я покорялась. О! перестанешь уважать себя.\r\nКаково испытывать чувство презрения к самой себе! Вот до чего вы довели меня!\r\nНо что со мной было потом, когда я узнала, что даже деньги, которые вы мне дарите, - не ваши; что они приобретены не честно.\r\n..\r\nВышневский (привстает). Замолчите!\n\n Вышневская. Извольте, я замолчу об этом, вы уже довольно наказаны; но я буду продолжать о себе.\r\nВышневский. Говорите, что хотите, мне все равно; вы не измените моего мнения о вас.\r\nВышневская. Может быть, вы о себе измените мнение после моих слов. Вы помните, как я дичилась общества, я боялась его. И недаром. Но вы требовали - я должна была уступить вам.\r\nИ вот, совсем неприготовленную, без совета, без руководителя, вы ввели меня в свой круг, в котором искушение и порок на каждом шагу.\r\nНекому было ни предупредить, ни поддержать меня! Впрочем, я сама узнала всю мелочность, весь разврат тех людей, которые составляют ваше знакомство.\r\nЯ берегла себя. В то время я встретила в обществе Любимова, вы его знали.\r\nПомните его открытое лицо, его светлые глаза, как умен и как чист был он сам!\r\nКак горячо он спорил с вами, как смело говорил про всякую ложь и неправду! Он говорил то, что я уже чувствовала, хотя и неясно.\r\nЯ ждала от вас возражений.\r\nВозражений от вас не было; вы только клеветали на него, за глаза выдумывали гнусные сплетни, старались уронить его в общественном мнении, и больше ничего.\r\nКак я желала тогда заступиться за него; но я не имела для этого ни возможности, ни достаточно ума. Мне оставалось только... полюбить его.\r\nВышневский. Так вы и сделали?\r\nВышневская. Так я и сделала. Я видела потом, как вы губили его, как мало-помалу достигали своей цели. То есть не вы одни, а все, кому это нужно было.\r\nВы сначала вооружили против него общество, говорили, что его знакомство опасно для молодых людей,\r\nпотом твердили постоянно, что он вольнодумец и вредный человек, и восстановили против него его начальство;\r\nон принужден был оставить службу, родных, знакомство, уехать отсюда.\r\n.. (Закрывает глаза платком.) Я все это видела, все выстрадала на себе.\r\nЯ видела торжество злобы, а вы все еще считаете меня той девочкой, которую вы купили и которая должна быть благодарна и любить вас за ваши подарки.\r\nИз моих чистых отношений к нему сделали гнусную сплетню; дамы стали явно клеветать на меня, а тайно завидовать; молодые и старые волокиты стали без церемонии преследовать меня.\r\nВот до чего вы довели меня, женщину, достойную, может быть, лучшей участи, женщину, способную понимать истинное значение жизни и ненавидеть зло!\r\nВот все, что я хотела сказать вам - больше вы не услышите от меня упрека никогда.\r\nВышневский. Напрасно. Я теперь бедный человек, а бедные люди позволяют своим женам ругаться. Это у них можно.\r\nЕсли бы я был тот Вышневский, каким был до нынешнего дня, я бы вас прогнал без разговору; но мы теперь, благодаря врагам моим, должны спуститься из круга порядочных людей.\r\nВ низшем кругу мужья бранятся с своими женами и иногда дерутся - и это не делает никакого скандала.\r\nВходит Жадов с женой.\n\n\n\n ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ\n\n Те же, Жадов и Полина.\n\n Вышневский. Ты зачем?\n\n Жадов. Дядюшка, извините...\r\nПолина. Здравствуйте, дяденька! Здравствуйте, тетенька! (Шепчет Вышневской.) Пришел места просить. (Садится подле Вышневской.)\r\nВышневская. Как! Неужели? (Смотрит с любопытством на Жадова.)\n\n Вышневский. Ты пришел посмеяться над дядей!\r\nЖадов. Дядюшка, я, быть может, оскорбил вас. Извините меня... увлечение молодости, незнание жизни... я не должен был... вы мой родственник.\r\nВышневский. Ну?\n\n Жадов. Я испытал, что значит жить без поддержки... без протекции... я женат.\r\nВышневский. Ну, что ж тебе?\r\nЖадов. Я живу очень бедно... Для меня бы стало; но для жены, которую я очень люблю... Позвольте мне опять служить под вашим начальством.\r\n.. дядюшка, обеспечьте меня! Дайте мне место, где бы я... мог... (тихо) приобресть что-нибудь.\r\nПолина (Вишневской). Подоходнее.\r\nВышневский (хохочет). Ха, ха, ха!.\r\n.\r\nЮсов! Вот они, герои-то!\r\nМолодой человек, который кричал на всех перекрестках про взяточников, говорил о каком-то новом поколении, идет к нам же просить доходного места, чтобы брать взятки!\r\nХорошо новое поколение! ха, ха, ха!\r\nЖадов (встает). Ох! (Хватается за грудь.)\r\nЮсов. Молод был! Разве дело говорил! Одни слова... Так они словами и останутся. Жизнь-то даст себя знать! (Нюхает табак.\r\n) Бросишь философию-то. Только то нехорошо, что прежде надобно было умных людей послушать, а не грубить.\r\nВышневский (Юсову). Нет, Юсов, помнишь, какой тон был! Какая уверенность в самом себе! Какое негодование к пороку! (Жадову, более и более разгорячаясь.\r\n) Не ты ли говорил, что растет какое-то новое поколение образованных, честных людей, мучеников правды, которые обличат нас, закидают нас грязью? Не ты ли? Признаюсь тебе, я верил.\r\nЯ вас глубоко ненавидел... я вас боялся. Да, не шутя.\r\nИ что ж оказывается! Вы честны до тех пор, пока не выдохлись уроки, которые вам долбили в голову; честны только до первой встречи с нуждой! Ну, обрадовал ты меня, нечего сказать!.\r\n. Нет, вы не стоите ненависти - я вас презираю!\r\nЖадов. Презирайте, презирайте меня. Я сам себя презираю.\r\nВышневский. Вот люди, которые взяли себе привилегию на честность! Мы с тобой осрамлены! Нас отдали под суд...\n\n Жадов. Что я слышу!\n\n Юсов. Люди - всегда люди.\r\nЖадов. Дядюшка, я не говорил, что наше поколение честней других.\r\nВсегда были и будут честные люди, честные граждане, честные чиновники; всегда были и будут слабые люди. Вот вам доказательство - я сам.\r\nЯ говорил только, что в наше время...\r\n(начинает тихо и постепенно одушевляется) общество мало-помалу бросает прежнее равнодушие к пороку, слышатся энергические возгласы против общественного зла.\r\n.. Я говорил, что у нас пробуждается сознание своих недостатков; а в сознании есть надежда на лучшее будущее.\r\nЯ говорил, что начинает создаваться общественное мнение... что в юношах воспитывается чувство справедливости, чувство долга, и оно растет, растет и принесет плоды.\r\nНе увидите вы, так мы увидим и возблагодарим Бога. Моей слабости вам нечего радоваться. Я не герой, я обыкновенный, слабый человек; у меня мало воли, как почти у всех нас.\r\nНужда, обстоятельства, необразованность родных, окружающий разврат могут загнать меня, как загоняют почтовую лошадь.\r\nНо довольно одного урока, хоть такого, как теперь.... благодарю вас за него; довольно одной встречи с порядочным человеком, чтобы воскресить меня, чтобы поддержать во мне твердость.\r\nЯ могу поколебаться, но преступления не сделаю; я могу споткнуться, но не упасть. Мое сердце уж размягчено образованием, оно не загрубеет в пороке.\r\nМолчание.\n\n Я не знаю, куда деться от стыда... Да, мне стыдно, стыдно, что я у вас.\n\n Вышневский (поднимаясь). Так поди вон!\r\nЖадов (кротко). Пойду. Полина, теперь ты можешь идти к маменьке; я тебя держать не стану.\r\nУж теперь я не изменю себе. Если судьба приведет есть один черный хлеб -буду есть один черный хлеб.\r\nНикакие блага не соблазнят меня, нет!\r\nЯ хочу сохранить за собой дорогое право глядеть всякому в глаза прямо, без стыда, без тайных угрызений,\r\nчитать и смотреть сатиры и комедии на взяточников и хохотать от чистого сердца, откровенным смехом.\r\nЕсли вся жизнь моя будет состоять из трудов и лишений, я не буду роптать... Одного утешения буду просить я у Бога, одной награды буду ждать. Чего, думаете вы?\r\nКороткое молчание.\r\nЯ буду ждать того времени, когда взяточник будет бояться суда общественного больше, чем уголовного.\r\nВышневский (встает). Я тебя задушу своими руками! (Шатается.) Юсов, мне дурно! Проводи меня в кабинет. (Уходит с Юсовым.)\r\nЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ\n\n Вышневская, Жадов, Полина и потом Юсов.\n\n Полина (подходит к Жадову). Ты думал, что я в самом деле хочу тебя оставить? Это я нарочно. Меня научили.\r\nВышневская. Помиритесь, дети мои.\n\n Жадов и Полина целуются.\n\n Юсов (в дверях). Доктора! Доктора!\r\nВышневская (приподнимаясь в креслах). Что, что?\n\n Юсов. С Аристархом Владимирычем удар!\r\nВышневская (слабо вскрикнув). Ах! (Опускается в кресла.)\n\n Полина со страху прижимается к Жадову; Жадов опирается рукой на стол и опускает голову.\r\nЮсов стоит у двери, совершенно растерявшись.\n\n Картина.\n\n\n\n 1857", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Карамзин Н", "role": "user" }, { "content": "Компания продает свои товары всегда с публичного торгу - и хотя снабжает ими всю Европу, хотя выручает за них миллионы, однако ж расходы ее так велики, что она очень много должна.\r\nСледственно, ей более славы, нежели прибыли; но согласитесь, что английский богатый купец не может завидовать никакому состоянию людей в Европе!\r\nСемейственная жизнь\r\nБерега Темзы прекрасны; их можно назвать цветниками - и, вопреки английским туманам, здесь царствует флора.\r\nКак милы сельские домики, оплетенные розами снизу до самой кровли {Вид прекрасный.\r\nВетви с цветами, нарочно поднятые вверх, переплетаются и достают до кровли низеньких домиков.\r\n} или густо осененные деревами, так что ни один яркий луч солнца не может в них проникнуть!\r\nНо картина добрых нравов и семейственного счастия всего более восхищает меня в деревнях английских,\r\nв которых живут теперь многие достаточные лондонские граждане, делаясь на лето поселянами.\r\nВсякое воскресенье хожу в какую-нибудь загородную церковь слушать нравственную, ясную проповедь во вкусе Йориковых и смотреть на спокойные лица отцов и супругов,\r\nкоторые все усердно молятся всевышнему и просят, кажется, единственно о сохранении того, что уже имеют.\r\nВ церквах сделаны ложи - и каждая занимается особливым семейством.\r\nМатери окружены детьми - и я нигде не видывал таких прекрасных малюток, как здесь: совершенно кровь с молоком, как говорят русские: одушевленные цветочки, любезные Зефиру;\r\nвсе маленькие Эмили, все маленькие Софии.\r\nИз церкви каждая семья идет в свой садик, который разгоряченному воображению кажется по крайней мере уголком Мильтонова Эдема;\r\nно, к счастию, тут нет змея-искусителя: миловидная хозяйка гуляет рука в руку с мужем своим, а не с прелестником, не с чичисбеем.\r\n.. Одним словом, здесь редкий холостой человек не вздохнет, видя красоту и счастие детей, скромность и благонравие женщин.\r\nТак, друзья мои, здесь женщины скромны и благонравны, следственно, мужья счастливы; здесь супруги живут для себя а не для света.\r\nЯ говорю о среднем состоянии людей;\r\nвпрочем, и самые английские лорды, и самые английские герцоги не знают того всегдашнего рассеяния, которое можно назвать стихиею нашего так называемого хорошего общества.\r\nЗдесь бал или концерт есть важное происшествие: об нем пишут в газетах. У нас правило: вечна быть в гостях или принимать гостей.\r\nАнгличанин говорит: \"Я хочу быть счастливым дома и только изредка иметь свидетелей моему счастию\".\r\nКакие же следствия? Светские дамы, будучи всегда на сцене, привыкают думать единственно о театральных добродетелях.\r\nСо вкусом одеться, хорошо войти, приятно взглянуть есть важное достоинство для женщины, которая живет в гостях, а дома только спит или сидит за туалетом.\r\nНыне большой ужин, завтра бал: красавица танцует до пяти часов утра, и на другой день до того ли ей, чтобы заниматься своими нравственными должностями?\r\nНапротив того, англичанка, воспитываемая для домашней жизни, приобретает качества доброй супруги и матери,\r\nукрашая душу свою теми склонностями и навыками, которые предохраняют нас от скуки в уединении и делают одного человека сокровищем для другого.\r\nВойдите здесь поутру в дом:\r\nхозяйка всегда за рукодельем, за книгою, за клавесином, или рисует, или пишет, или учит детей в приятном ожидании той минуты,\r\nкогда муж, отправив свои дела, возвратится с биржи, выйдет из кабинета и скажет:\r\n\"Теперь я твой!\r\nТеперь я ваш!\" Пусть назовут меня чем кому угодно, но признаюсь, что я без какой-то внутренней досады не могу видеть молодых супругов в свете и говорю мысленно: \"Несчастные!\r\nЧто вы здесь делаете?\r\nРазве дома, среди вашего семейства, в объятиях любви и дружбы, вам не сто раз приятнее,\r\nнежели в этом пусто-блестящем кругу, где не только добрые свойства сердца, но и самый ум едва ли не без дела;\r\nгде знание какой-то приличности составляет всю науку;\r\nгде быть не странным есть верх искусства для мужчины и где две, три женщины бывают для того, чтобы удивлялись красоте их, а все прочие.\r\n.\r\n.\r\nбог знает, для чего; где с большими издержками и хлопотами люди проводят несколько часов в утомительной игре ложного веселья?\r\nЕсли у вас нет детей, мне остается только жалеть, что вы не умеете наслаждаться друг другом и не знаете,\r\nкак мило проводить целые дни с любезным человеком, деля с ним дело и безделье, в полной душевной свободе, в мирном расположении сердца.\r\nА если вы - родители, то пренебрегаете одну из святейших обязанностей человечества.\r\nВ самую ту минуту, когда ты, беспечная мать, прыгаешь в контрдансе, маленькая дочь твоя падает, может быть, из рук неосторожной кормилицы, чтобы на всю жизнь сделаться уродом,\r\nили семилетний сын, оставленный с наемным учителем и слугами, видит какой-нибудь дурной пример, который сеет в его сердце порок и несчастие.\r\nСидя за клавесином, среди блестящего общества, ты, красавица, хочешь нравиться и поешь, как малиновка; но малиновка не оставляет птенцов своих!\r\nОдна попечительная мать имеет право жаловаться на судьбу, если нехороши дети ее; а та, которая светские удовольствия предпочитает семейственным, не может назваться попечительною\".\r\nИ каким опасностям подвержена в свете добродетель молодой женщины? Скажите, не виновна ли она перед своим мужем, как скоро хочет нравиться другим?\r\nЧто же иное может питать склонность ее к светским обществам? Слабости имеют свою постепенность, и переливы едва приметны.\r\nСперва молодая супруга хочет только заслужить общее внимание или красотою, или любезностию, чтобы оправдать выбор ее мужа, как думает,\r\nа там родится в ней желание нравиться какому-нибудь знатоку более нежели другому, а там - надобно хитрить, заманивать, подавать надежду;\r\nа там.\r\n.. не увидишь, как и сердце вмешается в планы самолюбия; а там - бедный муж! бедные дети!\r\nВсего же несчастнее она сама.\r\nХорошо, если бы до конца можно было жить в упоении страстей, но есть время, в которое все оставляет женщину, кроме ее добродетели,\r\nв которое одна благодарная любовь супруга и детей может рассеять грусть ее о потерянной красоте и многих приятностях жизни, увядающих вместе с цветом наружных прелестей.\r\nЧто, если оскорбленный муж убегает тогда ее взоров, если дурно воспитанные дети, не обязанные ей ничем,\r\nкроме несчастной жизни и пороков своих, всякий час растравляют раны ее сердца знаками холодности, нелюбви, самого презрения?\r\n.\r\n.\r\nОбратится ли к свету?\r\nНо там время переломило ее скипетр, угодники исчезли - зефир опахала ее не приманивает уже сильфов,\r\n- и разве подобная ей несчастная кокетка сядет подле нее, чтобы излить желчь свою на умы и на сердца людей.\r\nГоворю о женщинах для того, что сердцу моему приятнее заниматься ими, но главная вина, без всякого сомнения,\r\nна стороне мужчин, которые не умеют пользоваться своими правами для взаимного счастия и лучше хотят быть строптивыми рабами,\r\nнежели умными, вежливыми и любезными властелинами нежного пола, созданного прельщать, следственно, не властвовать, потому что сила не имеет нужды в прельщении.\r\nЧасто должно жалеть о муже, но о мужьях никогда.\r\nМягкое женское сердце принимает всегда образ нашего, и если бы мы вообще любили добродетель, то милые красавицы из кокетства сделались бы добродетельными.\r\nЯ всегда думал, что дальнейшие успехи просвещения должны более привязать людей к домашней жизни.\r\nНе пустота ли душевная вовлекает нас в рассеяние? Первое дело истинной философии есть обратить человека к неизменным удовольствиям натуры.\r\nКогда голова и сердце заняты дома приятным образом, когда в руке книга, подле милая жена, вокруг прекрасные дети, захочется ли ехать на бал или на большой ужин?\r\nМысль моя не та, чтобы супруги должны были всю жизнь провести с глазу на глаз.\r\nГименей не есть ни тюремщик, ни отшельник, и мы рождены для общества; но согласитесь, что в светских собраниях всего менее наслаждаются обществом.\r\nТам нет места ни рассуждениям, ни рассказам, ни излияниям чувства; всякий должен сказать слово мимоходом и увернуться в сторону, чтоб пустить другого на сцену;\r\nвсе беспокойны, чтобы не проговориться и не обличить своего невежества в хорошем тоне.\r\nОдним словом, это вечная дурная комедия, называемая принуждением, без связи, а всего более без интереса.\r\n- Но приятностию общества наслаждаемся мы в коротком обхождении с друзьями и сердечными приятелями, которых первый взор открывает душу,\r\nкоторые приходят к нам меняться мыслями и наблюдениями, шутить в веселом расположении, грустить в печальном.\r\nВыбор таких людей зависит от ума супругов, и не всего ли ближе искать их между теми, которых сама натура предлагает нам в друзья, то есть между родственниками?\r\nО милые союзы родства! Вы бываете твердейшею опорою добрых нравов - и если я в чем-нибудь завидую нашим предкам, то, конечно, в привязанности их к своим ближним.\r\nВольтер в конце своего остроумного и безобразного романа {\"Кандида\".\r\n} говорит: \"Друзья! Пойдем работать в саду!\", слова, которые часто отзываются в душе моей после утомительного размышления о тайне рока и счастия.\r\nМожно еще примолвить: \"Пойдем любить своих домашних, родственников и друзей, а прочее оставим на произвол судьбы!\"\r\nНе смотря на лондонскую огромную церковь св.\r\nПавла, не глядя на Темзу, через которую великолепные мосты перегибаются и на которой пестреют флаги всех народов,\r\nне удивляясь богатству магазинов Ост-Индской компании и даже не в собрании здешнего Ученого королевского общества, говорю я:\r\n\"Англичане просвещены!\r\n\", - нет, но видя, как они умеют наслаждаться семейственным счастием, твержу сто раз: \"Англичане просвещены!\"\r\nЛитература\r\nЛитература англичан, подобно их характеру, имеет много особенности и в разных частях превосходна.\r\nЗдесь отечество живописной поэзии (Poesie descriptive): французы и немцы переняли сей род у англичан, которые умеют замечать самые мелкие черты в природе.\r\nПо сие время ничто еще не может сравняться с Томсоновыми \"Временами года\"; их можно назвать зеркалом натуры.\r\nСен-Ламбер лучше нравится французам, но он в своей поэме кажется мне парижским щеголем, который, выехав в загородный дом,\r\nсмотрит из окна на сельские картины и описывает их в хороших стихах, а Томсона сравню с каким-нибудь швейцарским или шотландским охотником,\r\nкоторый, с ружьем в руке, всю жизнь бродит по лесам и дебрям, отдыхает иногда на холме или на скале,\r\nсмотрит вокруг себя и что ему полюбится, что природа вдохнет в его душу, то изображает карандашом на бумаге.\r\nСен-Ламбер кажется приятным гостем натуры, а Томсон - ее родным и домашним.\r\n- В английских поэтах есть еще какое-то простодушие, не совсем древнее, но сходное с гомеровским, есть меланхолия, которая изливается более из сердца,\r\nнежели из воображения, есть какая-то странная, но приятная мечтательность, которая, подобно английскому саду, представляет вам тысячу неожидаемых вещей.\r\n- Самым же лучшим цветком британской поэзии считается Мильтоново описание Адама и. Евы и Драйденова \"Ода на музыку\".\r\nЛюбопытно знать то, что поэма Мильтонова, в которой столь много прекрасного и великого, сто лет продавалась, но едва была известна в Англии.\r\nПервый Аддисон поднял ее на высокий пьедесталь и сказал: \"Удивляйтесь!\"\r\nВ драматической поэзии англичане не имеют ничего превосходного, кроме творений одного автора; но этот автор есть Шекспир, и англичане богаты.\r\nЛегко смеяться над ним не только с Вольтеровым, но и самым обыкновенным умом; кто же не чувствует великих красот его, с тем я не хочу и спорить!\r\nЗабавные Шекспировы критики похожи на дерзких мальчиков, которые окружают на улице странно одетого человека и кричат: \"Какой смешной! Какой чудак!\"\r\nВсякий автор ознаменован печатию своего века.\r\nШекспир хотел нравиться современникам, знал их вкус и угождал ему;\r\nчто казалось тогда остроумием, то ныне скучно и противно: следствие успехов разума и вкуса, на которые и самый великий гений не может взять мер своих.\r\nНо всякий истинный талант, платя дань веку, творит и для вечности;\r\nсовременные красоты исчезают, а общие, основанные на сердце человеческом и на природе вещей, сохраняют силу свою как в Гомере, так и в Шекспире.\r\nВеличие, истина характеров, занимательность приключений, откровение человеческого сердца и великие мысли,\r\nрассеянные в драмах британского гения, будут всегда их магиею для людей с чувством.\r\nЯ не знаю другого поэта, который имел бы такое всеобъемлющее, плодотворное, неистощимое воображение, и вы найдете все роды поэзии в Шекспировых сочинениях.\r\nОн есть любимый сын богини Фантазии, которая отдала ему волшебный жезл свой, а он, гуляя в диких садах воображения, на каждом шагу творит чудеса!\r\nЕще повторяю: у англичан один Шекспир! Все их новейшие трагики только что хотят быть сильными, а в самом деле слабы духом. В них есть шекспировский бомбаст, а нет Шекспирова гения.\r\nВ изображении страстей всегда почти заходят они за предел истины и натуры, может быть, оттого,\r\nчто обыкновенное, то есть истинное, мало трогает сонные и флегматические сердца британцев:\r\nим надобны ужасы и громы, резанье и погребения, исступление и бешенство.\r\nНежная черта души не была бы здесь примечена; тихие звуки сердца без всякого действия исчезли бы в лондонском партере.\r\n- Славная Аддисонова трагедия хороша там, где Катон говорит и действует, но любовные сцены несносны.\r\nНынешние любимые драмы англичан: \"Grecian daughter\", \"Fair penitent\", \"Jean Shore\" {\"Дочь Греции\", \"Кающаяся красавица\", \"Джин Шор\" (англ.).\r\n- Ред.} и проч., трогают более содержанием и картинами, нежели чувством и силою авторского таланта.\r\n- Комедии их держатся запутанными интригами и карикатурами; в них мало истинного остроумия, а много буфонства, здесь Талия не смеется, а хохочет.\r\nПримечания достойно то, что одна земля произвела и лучших романистов и лучших историков.\r\nРичардсон и Фильдинг выучили французов и немцев писать романы как историю жизни, а Робертсон, Юм,\r\nГиббон влияли в историю привлекательность любопытнейшего романа умным расположением действий, живописью приключений и характеров, мыслями и слогом.\r\nПосле Фукидида и Тацита ничто не может сравняться с историческим триумвиратом Британии {То есть с Робертсоном, Юмом и Гиббоном.}.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Чехов А", "role": "user" }, { "content": "Полковница прошлась из угла в угол. \n -- Не женатый, вы говорите? -- спросила она. \n -- Никак нет, сударыня. \n Полковница опять прошлась из угла в угол и подумала немного.\r\n-- Гм!.. Не женат... -- проговорила она в раздумье. -- Гм!.\r\n. Лиля и Мила, не сидите у окна -- сквозит! Как жаль! Молодой человек и так себя распустил! А все отчего? Влияния хорошего нет! Нет матери, которая бы.\r\n.. Не женат? Ну, вот... так и есть...\r\nПожалуйста, будьте так добры, -- продолжала полковница мягко, подумав, -- сходите к нему и от моего имени попросите, чтобы он...\r\nвоздержался от выражений... Скажите: полковница Нашатырина просила... С дочерями, скажите, в 47-м номере живет... из своего имения приехала...\r\n-- Слушаю-с. \n -- Так и скажите: полковница с дочерями. Пусть хоть придет извиниться... Мы после обеда всегда дома. Ах, Мила, закрой окно!\r\n-- Ну, на что вам, мама, сдался этот... забулдыга? протянула Лиля по уходе хозяина. -- Нашли кого приглашать! Пьяница, буян, оборванец!\r\n-- Ах, не говори, ma chere!.. Вы вечно так говорите, ну и... сидите вот! Что ж? Какой бы он ни был, а все же пренебрегать не следует...\r\nВсяк злак на пользу человека. Кто знает? -- вздохнула полковница, заботливо оглядывая дочерей. -- Может быть, тут ваша судьба. Оденьтесь же на всякий случай...\r\nКАНИТЕЛЬ\r\nНа клиросе стоит дьячок Отлукавин и держит между вытянутыми жирными пальцами огрызенное гусиное перо.\r\nМаленький лоб его собрался в морщины, на носу играют пятна всех цветов, начиная от розового и кончая темно-синим.\r\nПеред ним на рыжем переплете Цветной триоди лежат две бумажки. На одной из них написано \"о здравии\", на другой -- \"за упокой\", и под обоими заглавиями по ряду имен.\r\n.. Около клироса стоит маленькая старушонка с озабоченным лицом и с котомкой на спине. Она задумалась.\r\n-- Дальше кого? -- спрашивает дьячок, лениво почесывая за ухом. -- Скорей, убогая, думай, а то мне некогда. Сейчас часы читать стану.\r\n-- Сейчас, батюшка... Ну, пиши... О здравии рабов божиих: Андрея и Дарьи со чады... Митрия, опять Андрея, Антипа, Марьи...\r\n-- Постой, не шибко... Не за зайцем скачешь, успеешь.\r\n-- Написал Марию? Ну, таперя Кирилла, Гордея, младенца новопреставленного Герасима, Пантелея... Записал усопшего Пантелея? \n -- Постой... Пантелей помер?\r\n-- Помер... -- вздыхает старуха.\r\n-- Так как же ты велишь о здравии записывать? -- сердится дьячок, зачеркивая Пантелея и перенося его на другую бумажку.\r\n-- Вот тоже еще... Ты говори толком, а не путай. Кого еще за упокой?\r\n-- За упокой? Сейчас... постой... Ну, пищи... Ивана, Авдотью, еще Дарью, Егора... Запиши... воина Захара... Как пошел на службу в четвертом годе, так с той поры и не слыхать...\r\n-- Стало быть, он помер? \n -- А кто ж его знает? Может, помер, а может, и жив... Ты пиши...\r\n-- Куда же я его запишу? Ежели, скажем, помер, то за упокой, коли жив, то о здравии... Пойми вот вашего брата!\r\n-- Гм!.. Ты, родименький, его на обе записочки запиши, а там видно будет. Да ему все равно, как его ни записывай: непутящий человек.\r\n.. пропащий... Записал? Таперя за упокой Марка, Левонтия, Арину... ну, и Кузьму с Анной... болящую Федосью...\r\n-- Болящую-то Федосью за упокой? Тю! \n -- Это меня-то за упокой? Ошалел, что ли?\r\n-- Тьфу! Ты, кочерыжка, меня запутала! Не померла еще, так и говори, что не померла, а нечего в за упокой лезть! Путаешь тут! Изволь вот теперь Федосью херить и в другое место писать.\r\n.. всю бумагу изгадил! Ну, слушай, я тебе прочту...\r\nО здравии Андрея, Дарьи со чады, паки Андрея, Антипия, Марии, Кирилла, новопреставленного младенца Гер...\r\nПостой, как же сюда этот Герасим попал? Новопреставленный, и вдруг -- о здравии! Нет, запутала ты меня, убогая! Бог с тобой, совсем запутала!\r\nДьячок крутит головой, зачеркивает Герасима и переносит его в заупокойный отдел. \n -- Слушай! О здравии Марии, Кирилла, воина Захарии... Кого еще? \n -- Авдотью записал?\r\n-- Авдотью? Гм... Авдотью... Евдокию... -- пересматривает дьячок обе бумажки. -- Помню, записывал ее, а теперь шут ее знает... никак не найдешь... Вот она! За упокой записана!\r\n-- Авдотью-то за упокой? -- удивляется старуха. -- Году еще нет, как замуж вышла, а ты на нее уж смерть накликаешь!.\r\n. Сам вот, сердешный, путаешь, а на меня злобишься. Ты с молитвой пиши, а коли будешь в сердце злобу иметь, то бесу радость. Это тебя бес хороводит да путает...\r\n-- Постой, не мешай...\r\nДьячок хмурится и, подумав, медленно зачеркивает на заупокойном листе Авдотью. Перо на букве \"д\" взвизгивает и дает большую кляксу. Дьячок конфузится и чешет затылок.\r\n-- Авдотью, стало быть, долой отсюда... -- бормочет он смущенно, -- а записать ее туда... Так? Постой... Ежели ее туда, то будет о здравии, ежели же сюда, то за упокой.\r\n.. Совсем запутала баба! И этот еще воин Захария встрял сюда... Шут его принес... Ничего не разберу! Надо сызнова...\r\nДьячок лезет в шкапчик и достает оттуда осьмушку чистой бумаги. \n -- Выкинь Захарию, коли так... -- говорит старуха. -- Уж бог с ним, выкинь... \n -- Молчи!\r\nДьячок макает медленно перо и списывает с обеих бумажек имена на новый листок.\r\n-- Я их всех гуртом запишу, -- говорит он, -- а ты неси к отцу дьякону...\r\nПущай дьякон разберет, кто здесь живой, кто мертвый; он в семинарии обучался, а я этих самых делов... хоть убей, ничего не понимаю.\r\nСтаруха берет бумажку, подает дьячку старинные полторы копейки и семенит к алтарю. \n\n\n\n\n\n ЖИЗНЬ ПРЕКРАСНА! \n\n (ПОКУШАЮЩИМСЯ НА САМОУБИЙСТВО)\r\nЖизнь пренеприятная штука, но сделать ее прекрасной очень нетрудно.\r\nДля этого недостаточно выиграть 200 000, получить Белого Орла, жениться на хорошенькой, прослыть благонамеренным -- все эти блага тленны и поддаются привычке.\r\nДля того, чтобы ощущать в себе счастье без перерыва, даже в минуты скорби и печали, нужно: а) уметь довольствоваться настоящим и б) радоваться сознанию, что \"могло бы быть и хуже\".\r\nА это нетрудно:\r\nКогда у тебя в кармане загораются спички, то радуйся и благодари небо, что у тебя в кармане не пороховой погреб.\r\nКогда к тебе на дачу приезжают бедные родственники, то не бледней, а торжествуя восклицай: \"Хорошо, что это не городовые!\"\r\nКогда в твой палец попадает заноза, радуйся: \"Хорошо, что не в глаз!\"\r\nЕсли твоя жена или свояченица играет гаммы, то не выходи из себя, а не находи себе места от радости, что ты слушаешь игру, а не вой шакалов или кошачий концерт.\r\nРадуйся, что ты не лошадь конножелезки, не коховская \"запятая\", не трихина, не свинья, не осел, не медведь, которого водят цыгане, не клоп...\r\nРадуйся, что ты не хромой, не слепой, не глухой, не немой, не холерный...\r\nРадуйся, что в данную минуту ты не сидишь на скамье подсудимых, не видишь пред собой кредитора и не беседуешь о гонораре с Турбой.\r\nЕсли ты живешь в не столь отдаленных местах, то разве нельзя быть счастливым от мысли, что тебя не угораздило попасть в столь отдаленные?\r\nЕсли у тебя болит один зуб, то ликуй, что у тебя болят не все зубы.\r\nРадуйся, что ты имеешь возможность не читать \"Гражданина\", не сидеть на ассенизационной бочке, не быть женатым сразу на трех...\r\nКогда ведут тебя в участок, то прыгай от восторга, что тебя ведут не в геенну огненную.\r\nЕсли тебя секут березой, то дрыгай ногами и восклицай: \"Как я счастлив, что меня секут не крапивой!\" \n Если жена тебе изменила, то радуйся, что она изменила тебе, а не отечеству.\r\nИ так далее... Последуй, человече, моему совету, и жизнь твоя будет состоять из сплошного ликования. \n\n\n\n\n\n НА ГУЛЯНЬЕ В СОКОЛЬНИКАХ\r\nДень 1 мая клонился к вечеру. Шепот сокольницких сосен и пение птиц заглушены шумом экипажей, говором и музыкой.\r\nГулянье в разгаре. За одним из чайных столов Старого Гулянья сидит парочка: мужчина в лоснящемся цилиндре и дама в голубой шляпке.\r\nПред ними на столе кипящий самовар, пустая водочная бутылка, чашки, рюмки, порезанная колбаса, апельсинные корки и проч.\r\nМужчина пьян жестоко... Он сосредоточенно глядит на апельсинную корку и бессмысленно улыбается.\r\n-- Натрескался, идол! -- бормочет дама сердито, конфузливо озираясь. -- Ты бы, прежде чем пить, рассудил бы, бесстыжие твои глаза.\r\nМало того, что людям противно на тебя глядеть, ты и себе самому всякое удовольствие испортил.\r\nПьешь, например, чай, а какой у тебя теперь вкус? Для тебя теперь что мармелад, что колбаса -- все равно... А я-то старалась, брала чего бы получше...\r\nБессмысленная улыбка на лице мужчины сменяется выражением крайней скорби. \n -- М-маша, куда это людей ведут? \n -- Никуда их не ведут, а они сами гуляют.\r\n-- А зачем городовой идет? \n -- Городовой? Для порядка, а может быть, и гуляет... Эка, до чего допился, уж ничего и не смыслит! \n -- Я... я ничего... Я художник... жанрист...\r\n-- Молчи! Натрескался, ну и молчи... Ты, чем бормотать, рассуди лучше... Кругом деревья зеленые, травка, птички на разные голоса...\r\nА ты без внимания, словно тебя и нет тут... Глядишь и как в тумане... Художники норовят теперь природу подмечать, а ты -- как зюзя...\r\n-- Природа... -- говорит мужчина и крутит головой. -- Пр-рирода... Птички поют... крокодилы ползают... львы... тигры...\r\n-- Мели, мели... Все люди как люди... под ручку гуляют, музыку слушают, один ты в безобразии. И когда это ты успел? Как это я недоглядела?\r\n-- М-маша, -- бормочет цилиндр, бледнея. -- Скорей...\r\n-- Чего тебе? \n -- Домой желаю... Скорей...\r\n-- Погоди... Потемнеет, тогда и пойдем, а теперь совестно идти: качаться будешь... Люди смеяться станут... Сиди и жди... \n -- Н-не могу! Я... я домой...\r\nМужчина быстро поднимается и, качаясь, выходит из-за стола. Публика, сидящая на других столах, начинает посмеиваться... Дама конфузится...\r\n-- Убей меня бог, ежели еще хоть раз с тобой пойду, -- бормочет она, поддерживая мужчину. -- Один срам только... Добро бы законный был, а то так... с ветру...\r\n-- М-маша, где мы?\r\n-- Молчи! Постыдился бы, все люди пальцами показывают. Тебе-то, как с гуся вода, а мне-то каково? Добро бы законный был, а то... так...\r\nДаст рубль и месяц попрекает: \"Я тебя кормлю! Я тебя содержу!\" Очень мне нужно! Да плевать я хотела на твои деньги! Возьму и уйду к Павлу Иванычу...\r\n-- М-маша... домой... Извозчика найми... \n -- Ну, иди... Ступай по аллее прямо, а я пойду в сторонке... Мне с тобой совестно идти... Иди прямо!\r\nДама ставит своего \"незаконного\" лицом к выходу и дает ему легкий толчок в спину.\r\nМужчина подается вперед и, покачиваясь, толкаясь о проходящих и скамьи, спешит вперед... Дама идет позади и следит за его движениями. Она сконфужена и встревожена.\r\n-- Палочек, сударь, не желаете ли? -- обращается к шагающему мужчине человек с вязанкой палок и тростей. -- Самые лучшие... перцовые... бамбук-с...\r\nМужчина глупо глядит на продавца палок, потом поворачивает назад и мчится в противоположную сторону. На лице у него выражение ужаса.\r\n-- Куда это тебя нелегкая несет? -- останавливает его дама, хватая за рукав. -- Ну, куда?\r\n-- Где Маша?.. М-маша ушла... \n -- А я-то кто? \n Дама берет под руку мужчину и ведет его к выходу. Ей совестно.\r\n-- Убей меня бог, ежели хоть еще раз с тобой пойду... -- бормочет она, вся красная от стыда. -- Последний раз терплю такой срам... Накажи меня бог... Завтра же уйду к Павлу Иванычу!\r\nДама робко поднимает глаза на публику, в ожидании увидеть на лицах насмешливые улыбки. Но видит она одни только пьяные лица. Все качаются и клюют носами. И ей становится легче.\r\nЖЕНЩИНА С ТОЧКИ ЗРЕНИЯ ПЬЯНИЦЫ\r\nЖенщина есть опьяняющий продукт, который до сих пор еще не догадались обложить акцизным сбором.\r\nНа случай, если когда-нибудь догадаются, предлагаю смету крепости означенного продукта в различные периоды его существования,\r\nберя в основу не количество градусов, а сравнение его с более или менее известными напитками;\r\nЖенщина до 16 лет -- дистиллированная вода. \n 16 лет -- ланинская фруктовая. \n От 17 до 20 -- шабли и шато д'икем. \n От 20 до 23 -- токайское. \n От 23 до 26 -- шампанское.\r\n26 и 27 лет -- мадера и херес. \n 28 -- коньяк с лимоном. \n 29, 30, 31, 32 -- ликеры.\r\nОт 32 до 35 -- пиво завода \"Вена\". \n От 35 до 40 -- квас. \n От 40 до 100 лет -- сивушное масло.\r\nЕсли же единицей меры взять не возраст, а семейное положение, то: \n Жена -- зельтерская вода. \n Теща -- огуречный рассол.\r\nПрелестная незнакомка -- рюмка водки перед завтраком. \n Вдовушка от 23 до 28 лет -- мускат-люнель и марсала.\r\nВдовушка от 28 и далее -- портер. \n Старая дева -- лимон без коньяка. \n Невеста -- розовая вода. \n Тетенька -- уксус.\r\nВсе женщины, взятые вместе -- подкисленное, подсахаренное, подкрашенное суриком и сильно разбавленное \"кахетинское\" братьев Елисеевых.\r\nДРАМА НА ОХОТЕ \n\n (ИСТИННОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ)\r\nВ один из апрельских полудней 1880 года в мой кабинет вошел сторож Андрей и таинственно доложил мне,\r\nчто в редакцию явился какой-то господин и убедительно просит свидания с редактором.\r\n-- Должно быть, чиновник-с, -- добавил Андрей, -- с кокардой...\r\n-- Попроси его прийти в другое время, -- сказал я. -- Сегодня я занят. Скажи, что редактор принимает только по субботам.\r\n-- Он и третьего дня приходил, вас спрашивал. Говорит, что дело большое. Просит и чуть не плачет. В субботу, говорит, ему несвободно... Прикажете принять?\r\nЯ вздохнул, положил перо и принялся ждать господина с кокардой.\r\nНачинающие писатели и вообще люди, не посвященные в редакционные тайны, приходящие при слове \"редакция\" в священный трепет, заставляют ждать себя немалое время.\r\nОни, после редакторского \"проси\", долго кашляют, долго сморкаются, медленно отворяют дверь, еще медленнее входят и этим отнимают немало времени.\r\nГосподин же с кокардой не заставил ждать себя.\r\nНе успела за Андреем затвориться дверь, как я увидел в своем кабинете высокого широкоплечего мужчину, державшего в одной руке бумажный сверток, а в другой -- фуражку с кокардой.\r\nЧеловек, так добивавшийся свидания со мной, играет в моей повести очень видную роль. Необходимо описать его наружность.\r\nОн, как я уже сказал, высок, широкоплеч и плотен, как хорошая рабочая лошадь. Все его тело дышит здоровьем и силой.\r\nЛицо розовое, руки велики, грудь широкая, мускулистая, волосы густы, как у здорового мальчика.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "Мне никогда не было дела до того, как относится к чьей бы то ни было внутренней жизни свет.\r\nНе свет, а лично человек - вот кто дорог мне, и если можно не вызывать страдание, зачем вызывать его;\r\nесли женщина такой же совершенно человек, как мужчина, такой же равноправный член общества и ей доступны все те же самые ощущения,\r\nто человеческое чувство, которое доступно мужчине, как это дает понять Христос, как это говорили лучшие люди нашего века,\r\nкак теперь говорит Лев Толстой и в чем я чувствую неопровержимую истину, - то почему мужчина, нарушивший завет целомудрия перед женщиной, которой он обязан верностью,\r\nмолчит, молчит об этом, чувствуя свой проступок, иногда успевает загладить недостоинство своих увлечений, то почему же это самое не может сделать женщина?\r\nЯ уверен, что она это может.\r\nНет никакого сомнения, что число мужчин, изменяющих женщинам, превышает число женщин, и женщины это знают;\r\nнет ни одной или почти ни одной рассудительной женщины, которая после более или менее долгой разлуки с мужем питала бы уверенность, что во все время этой разлуки муж остался ей верен.\r\nНо тем не менее по возвращении его она ему прощает столь великодушно, что прощение ее выражается в том,\r\nчто она его об этом даже не спрашивает, и откровенность эта была бы для нее не одолжением, а горем;\r\nэто был бы поступок, который обнаружил то, чего она не хочет знать.\r\nВ этом неведении она находит силу продолжать свои отношения, как будто они были прерваны нечаянно.\r\nЯ сознаю, что в мои соображения входит гораздо больше практицизма, чем отвлеченной философии и возвышенной морали, но тем не менее я склонен так думать, как думаю.\r\nВ этом направлении я продолжал беседу с моею гостьею и спросил ее:\n - Дурные свойства человека, которого вы любите, внушают к нему какое-нибудь неуважение?\r\n- Очень сильное и очень постоянное.\n - Но вы стараетесь иногда его оправдывать.\r\n- К сожалению, это невозможно: для него нет никаких оправданий.\r\n- Тогда я позволю себе спросить: что же, ваше негодование к нему, пребывает ли оно постоянно в одном положении или оно иногда ослабевает, иногда усиливается?\r\n- Оно постоянно усиливается.\n - Теперь я спрошу вас, - вы ведь позволяете мне спрашивать?\n - Пожалуйста.\n - В эту минуту, когда вы сидите у меня, где ваш супруг?\r\n- Дома.\n - Что он делает?\n - Спит в своем кабинете.\n - И затем, когда он встанет?\n - Он встанет в восемь часов.\n - И что он будет делать? Гостья улыбнулась.\r\n- Он умоется, он наденет пиджак, пройдет к детям и будет играть полчаса на биксе, потом подадут самовар, из которого я налью ему стакан чаю.\r\n- Вот, - сказал я, - стакан чаю, самовар и домашняя лампа - это прекрасные вещи, около которых мы группируемся.\r\n- Прекрасно сказано.\n - И это проходит более или менее - приятно?\n - Да, для него, я думаю.\r\n- Извините меня, в этом деле, которое вам угодно было раскрыть мне, он один имеет право,\r\nчтобы о нем подумать, - не дети, которые могут и должны даже этого никогда не знать, и уж, конечно, не вы.\r\n..\r\nДа, не вы, потому что вы нанесли ему страдание, между тем он - лицо пострадавшее.\r\nПоэтому об нем надо подумать, чтобы он не страдал, и представьте себе, вместо того чтобы он, по обыкновению отпив чай и, может быть, с уважением поцеловав вашу руку...\r\n- Ну-с?\r\n- И потом, когда он пойдет заняться делами...\r\nпотом поужинает и спокойно пожелает вам доброй ночи, - вместо всего этого он услышит ваше открытие, из которого узнает,\r\nчто вся его жизнь с первого месяца или даже с первого дня супружества поставлена в такую бессмысленную рамку.\r\nСкажите мне, добро или зло вы ему этим сделаете?\r\n- Не знаю; если бы я это знала, если бы я могла это решить, то я не была бы здесь и не разговаривала об этом. Я у вас спрашиваю совета, как мне поступить?\r\n- Совета я вам дать не могу, но я могу сказать мнение, которое во мне складывается.\r\nОднако для того, чтобы оно имело в моих глазах определенную форму, я еще позволю себе предложить вам один вопрос.\r\n.. Чувства никогда не пребывают в человеке в одном и том же положении... Ваше нерасположение к тому ослабевает?..\r\n- Нет, оно обостряется!\r\nОна воскликнула это с болью в сердце и даже как будто привстала и хотела отстраниться от чего-то, что я видел в моем воображении.\r\nНесмотря на то, что мне не видно было ее лица, я чувствовал, что она ужасно страдает и страдание это дозрело до такой степени, что не могло оставаться дольше без развязки.\r\n- Следовательно, - сказал я, - вы осуждаете его все строже и строже...\n - Да, чаще и чаще...\r\n- Прекрасно, - сказал я, - теперь я позволю себе сказать вам, что я считал бы благоразумным, чтобы вы, возвратившись домой, сели к вашему самовару так, как вы садились к нему прежде.\r\nОна слушала молча; глаза ее были устремлены на меня, и я видел их сверкание сквозь вуалетку, слышал, как громко и учащенно билось ее сердце.\r\n- Вы мне советуете продолжать мою скрытность?\r\n- Не советую, но думаю, что так будет лучше для вас, для него и для ваших детей, которые во всяком случае ваши дети.\n - Да почему лучше? Значит, тянуть бесконечно!\r\n- Лучше потому, что при откровенности все было бы хуже, и бесконечность, о которой вы говорите, сказалась бы еще печальнее того, о чем вы думаете.\r\n- Моя душа очистилась бы страданием. Мне казалось, что я вижу ее душу: это была душа живая, порывистая, но не из тех душ, которых очищает страдание.\r\nПотому я ничего не ответил о ее душе и снова упомянул о детях.\r\nОна заломила обе руки так, что пальцы ее хрустнули, и тихо поникла головой.\n - И какой же будет конец этой моей эпопее?\n - Хороший.\n - На что вы надеетесь?\r\n- На то, что человек, которого вы любите или, по вашим словам, не любите, а с которым вы свыклись... станет вам день ото дня ненавистнее.\r\n- Ах! он мне и так ненавистен!\n - Будет еще больше, и тогда...\n - Я вас понимаю.\n - Я очень счастлив.\n - Вы хотите, чтобы я его бросила молча?\r\n- Я думаю, что это был бы самый счастливый исход из вашего горя.\n - Да, и потом...\n - И потом вы... возвратите...\n - Возвратить ничего невозможно.\r\n- Виноват, я хотел сказать, вы удвоите вашу заботливость о вашем муже и о вашей семье; это даст вам силу не забыть, а сохранить прошлое и найти достаточно поводов жить для других.\r\nОна встала - неожиданно встала, еще глубже опустила свою вуалетку, протянула мне руку и сказала:\r\n- Благодарю, я довольна тем, что послушала своего внутреннего чувства, которое сказало мне прийти к вам после того, как меня взволновало ужасное впечатление похорон;\r\nя оттуда вернулась как сумасшедшая, и как хорошо, что я не сделала всего того, что хотела сделать.\r\nПрощайте! - она подала мне опять руку и крепко пожала мою, как бы с тем, чтобы остановить меня на том месте, где мы находились. Затем она поклонилась и вышла.\r\nIV\r\nПовторяю, что лица этой женщины я не видел;\r\nпо одному подбородку и под вуалью, как под маской, о ее лице судить было трудно, но по фигуре ее у меня составилось понятие о ее грации, несмотря на ее плюшевое пальто и шляпку.\r\nГоворю, это была фигура изящная, легкая, необыкновенно живая и необыкновенно сильно врезавшаяся в мою память.\r\nДо сих пор я этой дамы никогда нигде не встречал и по голосу ее думаю, что она не была мне знакома.\r\nГоворила она своим непритворным голосом, легким, грудным контральто, очень приятным;\r\nманеры ее были изящны, и можно было бы принять ее за женщину светского круга, и, еще вернее,\r\nвысшего чиновничьего круга, за жену директора или вице-директора департамента или в этом роде;\r\nодним словом, эта дама была для меня незнакома и осталась незнакомою.\r\nПосле похорон Достоевского и рассказанного мною события прошло три года.\r\nЯ зимой заболел и весною отправился на воды за границу;\r\nдо вокзала железной дороги меня сопровождал приятель и одна моя родственница; мы ехали в коляске; с нами были мои дорожные вещи.\r\nПроезжая по одной из улиц, прилегающих к Невскому проспекту, на одном из поворотов, у подъезда большого казенного дома, я увидал даму;\r\nмгновенно, несмотря на мою близорукость, я признал в ней мою незнакомку.\r\nЯ вовсе не был приготовлен к этому, вовсе о ней не думал, и потому поразительное сходство меня сильно удивило;\r\nу меня мелькнула глупая мысль встать, подойти к ней, остановить, о чем-то спросить, но так как со мною были посторонние лица, то я, к счастью моему, этого не сделал, и воскликнул:\r\n- Боже мой, это она! - и этим дал моим спутникам повод посмеяться.\r\nНа самом деле это была она; вот как это открылось.\r\nПо обычаю всех русских или большинства русских, я выбрал кружный путь;\r\nпрежде всего заехал в Париж и пил воды в июле и затем только в августе появился там, где мне следовало быть в июне;\r\nскоро я ознакомился с большинством других лечившихся русских и всех почти знал, так что прибытие всякого нового лица мне было заметно.\r\nИ вот однажды, когда я сидел на скамейке парка, по которому проходит дорога, ведущая к вокзалу, я увидал коляску, в которой помещались:\r\nмужчина в светлом пальто и шляпе и дама в вуали, а перед ними сидел мальчик лет девяти.\r\nИ опять со мной случилось то же самое, что было при выезде из Петербурга.\n - Боже мой, это она!\n Действительно, это была она.\r\nНа другой же день в ресторане парка за кофейным столиком я увидал ее благообразного, но испитого мужа и ее необыкновенно красивого ребенка.\r\nМальчик был несколько цыганского типа, смуглый, с черными локонами и с большими совершенно голубыми глазами.\r\nЯ допустил себе маленькую наглость: подкупил гарсона, чтобы он устроил столик поближе к даме; я хотел рассмотреть ее лицо.\r\nОна была хорошенькая, с довольно приятным, мягким, но мало значительным выражением;\r\nона меня, без сомнения, узнала, два или три раза она старалась повернуться на своем стуле так, чтобы мне неловко было рассмотреть,\r\nно потом встала, остановилась возле одной моей знакомой дамы, поговорила с нею, отошла в сторону и возвратилась к мужу.\r\nВечером за послеобеденным кофе на одном из сборных концертов моя знакомая дама, к которой подходила новая гостья, сказала мне, что она желает меня представить г-же Н.\r\n, которая в эту минуту мимо нас проходила, и представление было сейчас же исполнено.\r\nЯ сказал ей обыкновенную фразу, на которую она ответила также обыкновенными словами, но в этих словах, в этом голосе, в этой манере я узнал ее;\r\nэто несомненно была она, и она была настоль умна, что поняла, что я ее узнал, решила не скрываться и сделаться знакомой;\r\nона могла рассчитывать на мою порядочность, на слова, которые она мне тогда говорила.\r\n..\r\nС тех пор мы стали видеться, и мы даже несколько раз делали экскурсии со знакомыми дамами и ее сыном.\r\nМуж ее как-то не любил поездок, у него болело колено, он прихрамывал, и притом, не могу разобрать, что с ним происходило:\r\nне то он тяготился женой, не то даже желал быть свободен, приволокнуться за одною или даже, может быть, не за одною из приехавших дам сомнительных репутаций.\r\nНо при всех наших встречах и разговорах она никогда не сказала и не намекнула, что у меня была или что мы когда-нибудь виделись раньше:\r\nтолько я прекрасно чувствовал, что она и я считаем за несомненное, что мы друг друга понимаем.\r\nИ вдруг среди этого положения представился совершенно непредвиденный случай.\r\nВ одно прелестное время поутру она не явилась сопровождать мужа к источнику: он был к кофе один и сказал, что их Анатолий недомогает, что мать не помнит себя от горя.,\r\nВ восемь часов вечера мой портье сообщил мне страшную новость, что в отеле таком-то умер ребенок от дифтерита; это, конечно, был сын моей незнакомки.\r\nЯ не принадлежу к числу людей слишком осторожных и потому тотчас же взял мою шляпу и отправился в этот отель; мне почему-то казалось, что муж ее слишком безучастно к этому относится;\r\nесли этот дифтеритный ребенок есть ее сын, то, может быть, моя помощь или какое-нибудь участие на что-нибудь пригодится.\r\nКогда я вошел в отель, где занимала она номер... никогда не забуду того, что я увидел.\r\nТам было всего две комнаты: в первой, где была гостиная мебель, обитая красным плюшем, стояла моя незнакомка, с распущенными волосами, с остолбеневшими глазами;\r\nона держала обе руки с растопыренными пальцами, защищая собою диванчик, на котором лежало что-то, покрытое белой простыней;\r\nиз-под этой простыни была видна одна небольшая синяя нога; это был он - мертвец Анатолий.\r\nУ двери стояли два незнакомых мне человека в серых пальто, перед ними был ящик, не гроб, а ящик, вроде большого свечного ящика,\r\nв аршина два глубиною, до половины налитый чем-то белым, что мне показалось сначала молоком или крахмалом;\r\nспереди их стоял полицейский комиссар и бюргер с каким-то значком; они говорили громко;\r\nмужа дамы не было дома, она была одна, она только спорила, защищалась и, увидев меня, воскликнула:\r\n- Боже мой! защитите, помогите! Они хотят взять ребенка, они не дают похоронить его; он умер сию минуту.\r\nЯ хотел заступиться, но это было совершенно бесполезно, даже если бы у нас была сила одолеть четырех человек,\r\nкоторые без всякой церемонии и довольно грубо бросили ее в другую комнату и закрыли дверь, в которую она напрасно с страшным стоном стучала кулаками.\r\nВ это время взяли ребенка, который был таким цветущим, опустили его в раствор извести, тотчас схватили ящик и быстро удалились.\r\nV\r\nВ небольших купальных местах и городках страшно -не любят смертных случаев.\r\nСодержатели отелей и меблированных квартир всемерно избегают таких жильцов, здоровье которых заставляет опасаться скорой смерти.\r\nНи в одном из этих городов не допускают погребальных процессий, и если случится покойник,\r\nто его скрывают от всех посторонних, вывозят по железной дороге решительно без всякого погребального обряда.\r\nЗаразные болезни с смертельным исходом случаются очень редко, и в той местности, где умер сын моей знакомой, это был первый случай,\r\nи весть об этом распространилась между публикой с невероятной быстротою и произвела страшный испуг, особенно между дамами.\r\nМестные врачи, составляющие в таких городках самое важное правящее сословие, старались успокоить возбужденные умы и,\r\nпревосходя в этом усердии друг друга, перессорились и разделились на два лагеря:", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Островский А", "role": "user" }, { "content": "Особенно, которые кроткие, покорные, вдруг откуда ни возьмется человек, чего и на уме не было, об чем и думать-то не смели. К р у г л о в а. Бывает-то бывает, да очень редко.\r\nА х о в. Молиться нужно хорошенько, - вот и будет. К р у г л о в а. Да и то молимся. А х о в. К Пятнице Парасковее ходила? К р у г л о в а. Ходила. А х о в. Ну, и жди.\r\nТолько ты уж с покорностью; посватается человек, особенно с достатком, сейчас и отдавай. Значит, такое определение. А за бедного не отдавай. К р у г л о в а.\r\nЧто за крайность! А х о в. Мало ли дур-то! Выдать недолго, да что толку! Есть и такие, которые совсем своего счастья не понимают через гордость через свою.\r\nК р у г л о в а. Мы не горды. А х о в. Да чем вам гордиться-то! Богатый человек, ну, гордись, превозносись собой: а твое дело, Федосевна, только кланяйся.\r\nВсем кланяйся, и за все кланяйся, что-нибудь и выкланяешь, да и глядеть-то на тебя всякому приятнее. К р у г л о в а. Спасибо за совет! Дай бог тебе здоровья.\r\nА х о в. Верно я говорю. Ты сирота и дочь твоя сирота; кто вас призрит, ну, и благодетель, и отец родной, ну, и кланяйся тому в ноги.\r\nА не то, чтобы, как другие, от глупости чрезмерной, нос в сторону от благодетелев. К р у г л о в а.\r\nДа уж не учи, знаю. А х о в. Ты-то знаешь, тебе пора знать; тоже школу-то видела при покойном.\r\nСтрах всякому человеку на пользу; оттого ты и умна. А вот молодые-то нынче от рук отбиваются. Ты свою дочь-то в страхе воспитывала? К р у г л о в а.\r\nВ страхе, Ермил Зотыч, в страхе. Да вот поговори с ней; а я пойду, за Маланьей посмотрю, что она там делает. (Уходит.)\r\nЯВЛЕНИЕ СЕДЬМОЕ\n\n Агния, Ахов.\r\nА х о в. Ну, об чем же мы с тобой говорить будем? А г н и я. Об чем хотите. А х о в. Ты закон знаешь? А г н и я.\r\nКакой закон? А х о в. Обыкновенно, какой, как родителев почитать, как старших? А г н и я.\r\nЗнаю. А х о в. Да мало его знать-то, надобно исполнять. А г н и я. Я исполняю: я все делаю, что маменьке угодно, из воли ее не выхожу. А х о в. Вот так, так.\r\nЧто мать только тебе скажет, от самого малого и до самого большого... А г н и я.\r\nДа, от самого малого и до самого большого... А х о в. Вот за это люблю. А г н и я. Покорно вас благодарю. А х о в.\r\nДа еще как люблю-то! Ты не гляди, что я стар! Я ух какой! Ты меня в скромности видишь, может, так обо мне и думаешь; в нас и другое есть.\r\nКак мне вздумается, так себя и поверну; я все могу, могущественный я человек.\r\nА г н и я. Приятно слышать. А х о в. Ты слыхала ль, что есть такие старики-прокураты, что на молоденьких женятся? А г н и я.\r\nКак не слыхать! Я слыхала, что есть такие и девушки, которые за стариков выходят.\r\nА х о в. Ну, да это все одно. А г н и я. Нет, не все одно. Старику приятно жениться на молоденькой, а молоденькой-то что за охота? А х о в. Ты этого не понимаешь? А г н и я.\r\nНе понимаю. А х о в. Ну, я тебе растолкую. А г н и я. Растолкуйте! А х о в.\r\nВот ты, например, бедная, а пожить тебе хочется; ну, там, как у вас, по-женски? Салоп, что ли, какой али шляпку, на лошадях на хороших проехать, в коляске в какой модной.\r\nА г н и я. Да, да. Ах, как хорошо! А х о в. Ну, вот то-то же! Я душу-то твою всю насквозь вижу; что на уме-то у тебя, все знаю.\r\nВот и думаешь: \"выйду я за бедного, всю жизнь буду в забвении жить; молодой да богатый меня не возьмет; дай-ка я послушаю умных людей да выйду за старичка с деньгами\".\r\nТак ведь ты рассуждаешь? А г н и я. Так, так. А х о в.\r\n\"Старик-то мне, мол, за любовь мою и того, и сего\". (Очень серьезно.) Какие подарки делают! Страсть! А г н и я.\r\nНеужели? А х о в. Тысячные, я тебе говорю, тысячные! Еще покуда женихами, так каждый вечер и возят, и возят! А г н и я.\r\nВот жизнь-то! А х о в. Да это еще что! А как женится-то, вот тут-то жене житье, тут-то веселье! А г н и я.\r\nДа, да. А х о в. Что? лестно? А г н и я. Как же не лестно! Ни горя, ни заботы, только наряжайся. А х о в.\r\nВесело небось? А г н и я. Очень весело.\r\nДа и то еще приятно думать, что вот через год, через два муж умрет, не два же века ему жить; останешься ты молодой вдовой с деньгами на полной свободе, чего душа хочет.\r\nА х о в. Ну, это ты врешь; сама, может, прежде умрешь. А г н и я. Ах, извините! А х о в.\r\nТы все хорошо говорила, а вот последним-то и изгадила. Ты этого никогда не думай и на уме не держи.\r\nЭто грех, великий грех! Слышишь? А г н и я. Я и не буду никогда думать; это так, с языка сорвалось.\r\nЯ стану думать, что молодые прежде умирают. А х о в. Да, ну вот так-то лучше. А г н и я.\r\nВы, пожалуйста, этого маменьке не говорите. А х о в. Что, боишься? А г н и я. Боюсь. А х о в. Это хорошо. Страх иметь - это для человека всего лучше. А г н и я. А вы имеете? А х о в.\r\nДа мне перед кем? Да и не надо, я и так умен. Мужчине страх на пользу, коли он подначальный; а бабе - всякой и всегда.\r\nТы и матери бойся и мужа бойся, вот и будет тебе от умных людей похвала. А г н и я. Чего лучше.\r\nВходит Круглова.\n\n ЯВЛЕНИЕ ВОСЬМОЕ\n\n Агния, Ахов, Круглова.\r\nА х о в. Ну, теперь я вас понял обеих, что вы за люди. К р у г л о в а. И слава богу, Ермил Зотыч. А х о в (встает).\r\nЯ теперь у вас запросто; а ужо к вечеру ждите меня гостем, великим гостем. К р у г л о в а. Будем ждать. А х о в. Ты не траться очень-то! Зачем? К р у г л о в а.\r\nЭто уж мое дело. А х о в. Думала ли ты, гадала ли, что я тебя так полюблю? К р у г л о в а. И во сне не снилось.\r\nА х о в. Ну, прощайте! Покуда что разговаривать! Будет время. (Агнии.) Прощай, милая! А г н и я. Прощайте, Ермил Зотыч!\r\nАхов и Круглова подходят к двери.\r\nА х о в. А дочь у тебя умная. К р у г л о в а. И я ее хвалю. А х о в. А ведь другие есть... наказанье! Мать свое, она - свое.\r\nНикому смотреть не мило. (Агнии.) Слушай ты меня! Коли что тебе мать приказывает, - уж тут перст видимый! А г н и я.\r\nКонечно. А х о в. Ну, прощайте! (Уходит и возвращается.) Ты каким это угодникам молилась, что тебе такое счастье привалило? К р у г л о в а. За простоту мою.\r\nАхов уходит.\n\n ЯВЛЕНИЕ ДЕВЯТОЕ\n\n Круглова и Агния.\r\nК р у г л о в а. Была ль я жива, уж не знаю. А г н и я. Кабы вы послушали, он мне тут горы золотые сулил. К р у г л о в а.\r\nПро горы-то золотые он мастер рассказывать, а про слезы ничего не говорил, сколько его жена покойная плакала? А г н и я.\r\nНет, промолчал. К р у г л о в а. А есть что послушать. Дома-то плакать не смела, так в люди плакать ездила.\r\nСберется будто в гости, а сама заедет то к тому, то к другому, поплакать на свободе.\r\nБывало, приедет ко мне, в постель бросится да и заливает часа три, так я ее и не вижу; с тем и уедет, только здравствуй да прощай.\r\nБудто за делом приезжала. Да будет тебе работать-то! А г н и я. И то кончила. (Покрывает работу и уходит.)\r\nВходит Ипполит.\n\n ЯВЛЕНИЕ ДЕСЯТОЕ\r\nКруглова, Ипполит, потом Маланья.\r\nИ п п о л и т. Скоро я слетал-с? А еще в Московский забежал, два полуторных коньяку протащил. К р у г л о в а.\r\nЭто зачем же? И п п о л и т. Для куражу-с. Как на ваш взгляд-с, ничего не заметно? К р у г л о в а.\r\nНичего. И п п о л и т. Ну, и ладно. А кураж велик! Выпил на полтину серебра, а смелости у меня рублей на десять прибыло, коли не больше.\r\nК р у г л о в а. Купленная-то смелость ненадежна. И п п о л и т.\r\nКоли своей мало, так за неволю прикупать приходится. Позвольте-ка я в зеркало погляжусь. (Оправляется перед зеркалом.\r\n) Ничего, все в аккурате. Прощайте-с! Может, со мной что неладно будет, так не поминайте лихом! К р у г л о в а.\r\nТы, в самом деле, глупостей-то не затевай! И п п о л и т. Никаких глупостей! Однакож, и так жить нельзя.\r\nДавешние слова вашей дочки у меня вот где! (Ударяет себя в грудь.) Да вот что! Поберегите это покудова! (Подает толстый пакет.\r\n) К р у г л о в а. Что это? Деньги? И п п о л и т. Деньги-с. К р у г л о в а. Не возьму, не возьму, что ты! Может, это хозяйские? И п п о л и т.\r\nНе ваше это дело-с! Мои собственные. К р у г л о в а. Еще с тобой в беду попадешь.\r\nИ п п о л и т. Да помилуйте, нешто у меня духу достанет вам неприятное сделать! Я на себя не надеюсь, человек пьяный, отдам вам под сохранение на один час времени.\r\nА там мои ли, хозяйские ли, вам все одно.\r\nК р у г л о в а. Не возьму. И п п о л и т. Эх! Не понимаете вы меня.\r\nЯ сейчас оставлю у вас деньги, явлюсь к хозяину: так и так, потерял пьяный. Что он со мной сделает? К р у г л о в а.\r\nИшь, что придумал! Нет, уж ты меня не путай! И п п о л и т. Так, не возьмете? К р у г л о в а.\r\nНи за что на свете. И п п о л и т. А коли так-с... (Громко.) Маланья, ножик! К р у г л о в а. Что ты! Что ты!\r\nМаланья подает нож и уходит.\r\nИ п п о л и т (берет нож). Ничего, не бойтесь! (Кладет нож в боковой карман.) Только и всего-с. К р у г л о в а. Что от тебя будет, смотрю я.\r\nИ п п о л и т. А вот что-с! У вас рука легка? К р у г л о в а. Легка. И п п о л и т. Пожалуйте на счастье! (Берет руку Кругловой.) Только всего-с.\r\nПрощенья просим. (Уходит.) К р у г л о в а. Напрасно мы его давеча подзадоривали на хозяина.\r\nЭти головы меры не знают: либо он молчит, хошь ты его бей, либо того натворит, что с ним наплачешься.\r\nПословица-то эта про них говорится: заставь дурака богу молиться, так он себе лоб разобьет. (Уходит.)\r\nСЦЕНА ТРЕТЬЯ\n\n ЛИЦА:\n\n А х о в. И п п о л и т. Ф е о н а.\n\n Небольшая комната в доме Ахова, вроде кабинета, мебель дорогая и прочная.\n\n ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ\n\n Феона, Ипполит.\r\nФ е о н а. Войди, Аполит, войди! И п п о л и т. И то войду. Что хозяин делает? Ф е о н а. Спит покуда. Да хоть бы и не спал, не съест он тебя.\r\nИ п п о л и т. Знаю, что не съест. Толкуй еще! Ф е о н а (вглядываясь). Что это ты, словно... И п п о л и т. А что? Ф е о н а.\r\nДа не в своем разуме? И п п о л и т. Мудреного нет; потому как я запил. Ф е о н а. Слава богу! Есть чем хвастаться. И п п о л и т.\r\nТы еще погоди, то ли от меня будет. Ф е о н а. Не удивишь, брат, никого. Давно уж от тебя этого ожидать надо было. И п п о л и т.\r\nПо каким таким приметам? Ф е о н а. Потому задумываться ты стал не в меру. И п п о л и т. Это я от любви, от чрезвычайной. Ф е о н а.\r\nА от любви разве не запивают, особенно, коли неудача, брат? И п п о л и т. Мне-то неудача? Не надеюсь; потому, я по этим делам... Ф е о н а.\r\nНу, да ведь уж как же! Держи карман-то шире! И не таких, как ты молодцов за нос-то водят. И п п о л и т. Я даже внимания не возьму говорить-то с тобой об этом.\r\nФ е о н а. Как тебе можно со мной разговаривать! Больно высок стал. Каким чином пожаловали, не слыхать ли? И п п о л и т.\r\nПри чине я все при том же; а про любовь свою никому не объясню; это пущай в тайне сердца моего останется.\r\nЕжели кто может понимать, статья высокая. Ф е о н а. Ну, да. Принцесса какая-нибудь, гляди. Уж никак не меньше.\r\nА я так полагаю: богатые по богатым разойдутся, умные по умным; а вашему брату валежник останется подбирать. И п п о л и т. Ни богатые, ни умные от нас не уйдут.\r\nФ е о н а. Где уйти! Все твои будут, ты всех так и заполонишь. Одна твоя беда, умом ты у нас не вышел. И п п о л и т. Это я-то? Ф е о н а. Ты-то.\r\nИ п п о л и т. Я так полагаю, что я никого на свете не глупее. Ф е о н а.\r\nНу, какой в тебе ум? Делом тебе надо заниматься, а ты про любовь в голове держишь. И вся эта мечта твоя ни к чему хорошему не ведет, окромя к пьянству.\r\nСколько еще в тебе, Аполитка, глупости этой самой, страсть! Учат тебя, учат, а все еще она из тебя не выходит. И п п о л и т.\r\nНу, все теперь твои наставления к жизни я слышал или еще что у тебя осталось? Ф е о н а. Да ведь что стене горох, что вам слова, - все одно; так что и язык-то трепать напрасно.\r\nИ п п о л и т. И как это довольно глупо, что ты говоришь. Ты что видела на свете? Кругом себя на аршин. А я весь круг дела знаю.\r\nКакие в тебе понятия к жизни или к любви? Никаких. Разве есть в тебе образование или эти самые чувства? Что в тебе есть? Одна закоренелость, только и всего.\r\nА еще ты меня учишь жить, когда я в полном совершенстве теперь и лет, и всего. Ф е о н а. Твое при тебе и останется.\r\nИ п п о л и т. Значит, всей этой материи конец; давай новую начинать! Сердит дяденька? Ф е о н а.\r\nНет, кто его знает, что-то весел, брат. Все ходит да смеется. И п п о л и т. Что за чудеса! Ф е о н а. Да и то чудеса.\r\nНагнал это сегодня из городу небельщиков, обойщиков; весь дом хочет заново переделывать. Бороду подстриг, сюртук короткий надел.\r\nИ п п о л и т. Что ж, он рехнулся, что ли? Под старость-то, говорят, бесятся. Ф е о н а.\r\nЕсть что-то у него на уме; только кто его поймет! Темный он человек-то. И п п о л и т. Да кому нужно понимать-то его! Пусть творит, что чуднее.\r\nУ человека умного можно понять всякое дело, потому у него ко всему есть резон; а если у человека все основано на одном только необразовании, значит, он как во сне, кто же его поймет!\r\nДа мне уж теперь все одно, как он ни чуди.\r\nФ е о н а. Отчего ж так? И п п о л и т.\r\nВсему конец, - прощай навек! Ф е о н а. Неужто оставить нас хочешь? И п п о л и т. И даже - так, что глаза закроются навек, и сердце биться перестанет.\r\nФ е о н а. Что ты говоришь только! Нескладный! И п п о л и т (печально качая головой). Черный ворон, что ты вьешься над моею головой! Ф е о н а.\r\nДа батюшки! В уме ли ты? И п п о л и т. Всему конец, прости навек. Ф е о н а.\r\nАх, Аполитка, Аполитка, хороший ты парень, а зачем это только ты так ломаешься? К чему ты не от своего ума слова говоришь, - важность эту на себя напускаешь? И п п о л и т.\r\nЭто много выше твоего разума.\r\nЕсть люди глупые и закоснелые; а другие желают, в своих понятиях и чувствах, быть выше. Ф е о н а. Вот от глупых-то ты отстал, а к умным-то не пристал, так и мотаешься.\r\nИ п п о л и т. Ну, да ладно. Когда дяденька проснется, скажи мне. Всему конец, прости навек! (Уходит.)\r\nЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ\n\n Феона, потом Ахов.\r\nФ е о н а. Гриша совсем рехнулся, вот и этот на линии, да и старик бесится. Сам рядится, дом отделывает, не нынче, так завтра, того и гляди, петухом запоет либо собакой залает.\r\nЭка семейка приятная! Рассадить их на цепь по разным комнатам, да и любоваться на них ходить. По крайности, дома свой зверинец будет; за деньги можно показывать.\r\nГолос Ахова: \"Феона!\"\n\n Проснулся чадо-то.\n\n Голос Ахова: \"Феона, ты здесь?\"\n\n Ну, заблудился никак опять! Здесь.\n\n Ахов выходит.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "XXII.\n\n На другой день князь Андрей поехал к Ростовым обедать, так как его звал граф Илья Андреич, и провел у них целый день.\r\nВсе в доме чувствовали для кого ездил князь Андрей, и он, не скрывая, целый день старался быть с Наташей.\r\nНе только в душе Наташи испуганной, но счастливой и восторженной, но во всем доме чувствовался страх перед чем-то важным, имеющим совершиться.\r\nГрафиня печальными и серьезно-строгими глазами смотрела на князя Андрея, когда он говорил с Наташей,\r\nи робко и притворно начинала какой-нибудь ничтожный разговор, как скоро он оглядывался на нее.\r\nСоня боялась уйти от Наташи и боялась быть помехой, когда она была с ними. Наташа бледнела от страха ожидания, когда она на минуты оставалась с ним с глазу на глаз.\r\nКнязь Андрей поражал ее своей робостью. Она чувствовала, что ему нужно было сказать ей что-то, но что он не мог на это решиться.\r\nКогда вечером князь Андрей уехал, графиня подошла к Наташе и шопотом сказала:\n -- Ну что?\r\n-- Мама, ради Бога ничего не спрашивайте у меня теперь. Это нельзя говорить, -- сказала Наташа.\r\nНо несмотря на то, в этот вечер Наташа, то взволнованная, то испуганная, с останавливающимися глазами лежала долго в постели матери.\r\nТо она рассказывала ей, как он хвалил ее, то как он говорил, что поедет за-границу, то, что он спрашивал, где они будут жить это лето, то как он спрашивал ее про Бориса.\r\n-- Но такого, такого... со мной никогда не бывало! -- говорила она.\r\n-- Только мне страшно при нем, мне всегда страшно при нем, что это значит? Значит, что это настоящее, да? Мама, вы спите?\r\n-- Нет, душа моя, мне самой страшно, -- отвечала мать. -- Иди.\r\n-- Все равно я не буду спать.\r\nЧто за глупости спать? Maмаша, мамаша, такого со мной никогда не бывало! -- говорила она с удивлением и испугом перед тем чувством, которое она сознавала в себе.\r\n-- И могли ли мы думать!...\r\nНаташе казалось, что еще когда она в первый раз увидала князя Андрея в Отрадном, она влюбилась в него.\r\nЕе как будто пугало это странное, неожиданное счастье, что тот, кого она выбрала еще тогда (она твердо была уверена в этом),\r\nчто тот самый теперь опять встретился ей, и, как кажется, неравнодушен к ней.\r\n\"И надо было ему нарочно теперь, когда мы здесь, приехать в Петербург. И надо было нам встретиться на этом бале. Все это судьба.\r\nЯсно, что это судьба, что все это велось к этому. Еще тогда, как только я увидала его, я почувствовала что-то особенное\".\r\n-- Что ж он тебе еще говорил? Какие стихи-то эти? Прочти... -- задумчиво сказала мать, спрашивая про стихи, которые князь Андрей написал в альбом Наташе.\r\n-- Мама, это не стыдно, что он вдовец?\r\n-- Полно, Наташа. Молись Богу. Les Marieiages se font dans les cieux. [41]\r\n-- Голубушка, мамаша, как я вас люблю, как мне хорошо! -- крикнула Наташа, плача слезами счастья и волнения и обнимая мать.\r\nВ это же самое время князь Андрей сидел у Пьера и говорил ему о своей любви к Наташе и о твердо-взятом намерении жениться на ней.\n -- -- -\r\nВ этот день у графини Елены Васильевны был раут, был французский посланник, был принц, сделавшийся с недавнего времени частым посетителем дома графини, и много блестящих дам и мужчин.\r\nПьер был внизу, прошелся по залам, и поразил всех гостей своим сосредоточенно-рассеянным и мрачным видом.\r\nПьер со времени бала чувствовал в себе приближение припадков ипохондрии и с отчаянным усилием старался бороться против них.\r\nСо времени сближения принца с его женою, Пьер неожиданно был пожалован в камергеры,\r\nи с этого времени он стал чувствовать тяжесть и стыд в большом обществе, и чаще ему стали приходить прежние мрачные мысли о тщете всего человеческого.\r\nВ это же время замеченное им чувство между покровительствуемой им Наташей и князем Андреем,\r\nсвоей противуположностью между его положением и положением его друга, еще усиливало это мрачное настроение.\r\nОн одинаково старался избегать мыслей о своей жене и о Наташе и князе Андрее. Опять все ему казалось ничтожно в сравнении с вечностью, опять представлялся вопрос: \"к чему?\".\r\nИ он дни и ночи заставлял себя трудиться над масонскими работами, надеясь отогнать приближение злого духа.\r\nПьер в 12-м часу, выйдя из покоев графини, сидел у себя наверху в накуренной, низкой комнате,\r\nв затасканном халате перед столом и переписывал подлинные шотландские акты, когда кто-то вошел к нему в комнату.\r\nЭто был князь Андрей.\r\n-- А, это вы, -- сказал Пьер с рассеянным и недовольным видом.\r\n-- А я вот работаю, -- сказал он, указывая на тетрадь с тем видом спасения от невзгод жизни, с которым смотрят несчастливые люди на свою работу.\r\nКнязь Андрей с сияющим, восторженным и обновленным к жизни лицом остановился перед Пьером и, не замечая его печального лица, с эгоизмом счастия улыбнулся ему.\r\n-- Ну, душа моя, -- сказал он, -- я вчера хотел сказать тебе и нынче за этим приехал к тебе. Никогда не испытывал ничего подобного. Я влюблен, мой друг.\r\nПьер вдруг тяжело вздохнул и повалился своим тяжелым телом на диван, подле князя Андрея.\n -- В Наташу Ростову, да? -- сказал он.\r\n-- Да, да, в кого же? Никогда не поверил бы, но это чувство сильнее меня. Вчера я мучился, страдал, но и мученья этого я не отдам ни за что в мире.\r\nЯ не жил прежде. Теперь только я живу, но я не могу жить без нее. Но может ли она любить меня?... Я стар для нее... Что ты не говоришь?...\r\n-- Я? Я? Что я говорил вам, -- вдруг сказал Пьер, вставая и начиная ходить по комнате. -- Я всегда это думал... Эта девушка такое сокровище, такое...\r\nЭто редкая девушка... Милый друг, я вас прошу, вы не умствуйте, не сомневайтесь, женитесь, женитесь и женитесь... И я уверен, что счастливее вас не будет человека.\r\n-- Но она!\n -- Она любит вас.\n -- Не говори вздору... -- сказал князь Андрей, улыбаясь и глядя в глаза Пьеру.\n -- Любит, я знаю, -- сердито закричал Пьер.\r\n-- Нет, слушай, -- сказал князь Андрей, останавливая его за руку. -- Ты знаешь ли, в каком я положении? Мне нужно сказать все кому-нибудь.\r\n-- Ну, ну, говорите, я очень рад, -- говорил Пьер, и действительно лицо его изменилось, морщина разгладилась, и он радостно слушал князя Андрея.\r\nКнязь Андрей казался и был совсем другим, новым человеком.\r\nГде была его тоска, его презрение к жизни, его разочарованность?\r\nПьер был единственный человек, перед которым он решался высказаться; но зато он ему высказывал все, что у него было на душе.\r\nТо он легко и смело делал планы на продолжительное будущее, говорил о том, как он не может пожертвовать своим счастьем для каприза своего отца,\r\nкак он заставит отца согласиться на этот брак и полюбить ее или обойдется без его согласия,\r\nто он удивлялся, как на что-то странное, чуждое, от него независящее, на то чувство, которое владело им.\r\n-- Я бы не поверил тому, кто бы мне сказал, что я могу так любить, -- говорил князь Андрей. -- Это совсем не то чувство, которое было у меня прежде.\r\nВесь мир разделен для меня на две половины: одна -- она и там все счастье надежды, свет; другая половина -- все, где ее нет, там все уныние и темнота...\r\n-- Темнота и мрак, -- повторил Пьер, -- да, да, я понимаю это.\r\n-- Я не могу не любить света, я не виноват в этом. И я очень счастлив. Ты понимаешь меня? Я знаю, что ты рад за меня.\r\n-- Да, да, -- подтверждал Пьер, умиленными и грустными глазами глядя на своего друга. Чем светлее представлялась ему судьба князя Андрея, тем мрачнее представлялась своя собственная.\r\nXXIII.\n\n Для женитьбы нужно было согласие отца, и для этого на другой день князь Андрей уехал к отцу.\r\nОтец с наружным спокойствием, но внутренней злобой принял сообщение сына.\r\nОн не мог понять того, чтобы кто-нибудь хотел изменять жизнь, вносить в нее что-нибудь новое, когда жизнь для него уже кончалась.\r\n-- \"Дали бы только дожить так, как я хочу, а потом бы делали, что хотели\", говорил себе старик.\r\nС сыном однако он употребил ту дипломацию, которую он употреблял в важных случаях. Приняв спокойный тон, он обсудил все дело.\r\nВо-первых, женитьба была не блестящая в отношении родства, богатства и знатности.\r\nВо-вторых, князь Андрей был не первой молодости и слаб здоровьем (старик особенно налегал на это), а она была очень молода. В-третьих, был сын, которого жалко было отдать девчонке.\r\nВ-четвертых, наконец, -- сказал отец, насмешливо глядя на сына, -- я тебя прошу, отложи дело на год, съезди за-границу, полечись,\r\nсыщи, как ты и хочешь, немца, для князя Николая, и потом, ежели уж любовь, страсть, упрямство, что хочешь, так велики, тогда женись.\r\n-- И это последнее мое слово, знай, последнее... -- кончил князь таким тоном, которым показывал, что ничто не заставит его изменить свое решение.\r\nКнязь Андрей ясно видел, что старик надеялся, что чувство его или его будущей невесты не выдержит испытания года,\r\nили что он сам, старый князь, умрет к этому времени, и решил исполнить волю отца:\r\nсделать предложение и отложить свадьбу на год.\r\nЧерез три недели после своего последнего вечера у Ростовых, князь Андрей вернулся в Петербург.\n -- -- -\r\nНа другой день после своего объяснения с матерью, Наташа ждала целый день Болконского, но он не приехал. На другой, на третий день было то же самое.\r\nПьер также не приезжал, и Наташа, не зная того, что князь Андрей уехал к отцу, не могла себе объяснить его отсутствия.\r\nТак прошли три недели. Наташа никуда не хотела выезжать и как тень, праздная и унылая, ходила по комнатам, вечером тайно от всех плакала и не являлась по вечерам к матери.\r\nОна беспрестанно краснела и раздражалась. Ей казалось, что все знают о ее разочаровании, смеются и жалеют о ней.\r\nПри всей силе внутреннего горя, это тщеславное горе усиливало ее несчастие.\r\nОднажды она пришла к графине, хотела что-то сказать ей, и вдруг заплакала. Слезы ее были слезы обиженного ребенка, который сам не знает, за что он наказан.\r\nГрафиня стала успокоивать Наташу. Наташа, вслушивавшаяся сначала в слова матери, вдруг прервала ее:\r\n-- Перестаньте, мама, я и не думаю, и не хочу думать! Так, поездил и перестал, и перестал...\r\nГолос ее задрожал, она чуть не заплакала, но оправилась и спокойно продолжала: -- И совсем я не хочу выходить замуж. И я его боюсь; я теперь совсем, совсем, успокоилась...\r\nНа другой день после этого разговора Наташа надела то старое платье, которое было ей особенно известно за доставляемую им по утрам веселость,\r\nи с утра начала тот свой прежний образ жизни, от которого она отстала после бала.\r\nОна, напившись чаю, пошла в залу, которую она особенно любила за сильный резонанс, и начала петь свои солфеджи (упражнения пения).\r\nОкончив первый урок, она остановилась на середине залы и повторила одну музыкальную фразу, особенно понравившуюся ей.\r\nОна прислушалась радостно к той (как будто неожиданной для нее) прелести, с которой эти звуки переливаясь наполнили всю пустоту залы и медленно замерли, и ей вдруг стало весело.\r\n\"Что об этом думать много и так хорошо\", сказала она себе и стала взад и вперед ходить по зале,\r\nступая не простыми шагами по звонкому паркету, но на всяком шагу переступая с каблучка (на ней были новые,\r\nлюбимые башмаки) на носок, и так же радостно, как и к звукам своего голоса прислушиваясь к этому мерному топоту каблучка и поскрипыванью носка.\r\nПроходя мимо зеркала, она заглянула в него. -- \"Вот она я!\" как будто говорило выражение ее лица при виде себя. -- \"Ну, и хорошо. И никого мне не нужно\".\r\nЛакей хотел войти, чтобы убрать что-то в зале, но она не пустила его, опять затворив за ним дверь, и продолжала свою прогулку.\r\nОна возвратилась в это утро опять к своему любимому состоянию любви к себе и восхищения перед собою.\r\n-- \"Что за прелесть эта Наташа!\" сказала она опять про себя словами какого-то третьего, собирательного, мужского лица.\r\n-- \"Хороша, голос, молода, и никому она не мешает, оставьте только ее в покое\". Но сколько бы ни оставляли ее в покое, она уже не могла быть покойна и тотчас же почувствовала это.\r\nВ передней отворилась дверь подъезда, кто-то спросил: дома ли? и послышались чьи-то шаги. Наташа смотрелась в зеркало, но она не видала себя.\r\nОна слушала звуки в передней. Когда она увидала себя, лицо ее было бледно. Это был он. Она это верно знала, хотя чуть слышала звук его голоса из затворенных дверей.\r\nНаташа, бледная и испуганная, вбежала в гостиную.\r\n-- Мама, Болконский приехал! -- сказала она. -- Мама, это ужасно, это несносно! -- Я не хочу... мучиться! Что же мне делать?...\r\nЕще графиня не успела ответить ей, как князь Андрей с тревожным и серьезным лицом вошел в гостиную.\r\nКак только он увидал Наташу, лицо его просияло. Он поцеловал руку графини и Наташи и сел подле дивана.\r\n-- Давно уже мы не имели удовольствия... -- начала было графиня, но князь Андрей перебил ее, отвечая на ее вопрос и очевидно торопясь сказать то, что ему было нужно.\r\n-- Я не был у вас все это время, потому что был у отца: мне нужно было переговорить с ним о весьма важном деле.\r\nЯ вчера ночью только вернулся, -- сказал он, взглянув на Наташу. -- Мне нужно переговорить с вами, графиня, -- прибавил он после минутного молчания.\r\nГрафиня, тяжело вздохнув, опустила глаза.\n -- Я к вашим услугам, -- проговорила она.\r\nНаташа знала, что ей надо уйти, но она не могла этого сделать: что-то сжимало ей горло, и она неучтиво, прямо, открытыми глазами смотрела на князя Андрея.\r\n\"Сейчас? Сию минуту!... Нет, это не может быть!\" думала она.\r\nОн опять взглянул на нее, и этот взгляд убедил ее в том, что она не ошиблась. -- Да, сейчас, сию минуту решалась ее судьба.\r\n-- Поди, Наташа, я позову тебя, -- сказала графиня шопотом.\n Наташа испуганными, умоляющими глазами взглянула на князя Андрея и на мать, и вышла.\r\n-- Я приехал, графиня, просить руки вашей дочери, -- сказал князь Андрей. Лицо графини вспыхнуло, но она ничего не сказала.\r\n-- Ваше предложение... -- степенно начала графиня. -- Он молчал, глядя ей в глаза. -- Ваше предложение...\r\n(она сконфузилась) нам приятно, и... я принимаю ваше предложение, я рада. И муж мой... я надеюсь... но от нее самой будет зависеть...\r\n-- Я скажу ей тогда, когда буду иметь ваше согласие... даете ли вы мне его? -- сказал князь Андрей.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Униженные и оскорбленные автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "она говорит, что я очень много согрешила, что дедушку одного оставила, и все плачет, когда это говорит.\r\nЯ хочу остаться здесь и ходить за дедушкой, Ваня.\r\n- Но ведь твой дедушка уж умер, Нелли, - сказал я, выслушав ее с удивлением.\n Она подумала и пристально посмотрела на меня.\r\n- Расскажи мне, Ваня, еще раз, - сказала она, - как дедушка умер. Все расскажи и ничего не пропускай.\r\nЯ был изумлен ее требованием, но, однакож, принялся рассказывать во всей подробности.\r\nЯ подозревал, что с нею бред или, по крайней мере, что после припадка голова ее еще не совсем свежа.\r\nОна внимательно выслушала мой рассказ, и помню, как ее черные, сверкающие больным, лихорадочным блеском глаза пристально и неотступно следили за мной во все продолжение рассказа.\r\nВ комнате было уже темно.\r\n- Нет, Ваня, он не умер! - сказала она решительно, все выслушав и еще раз подумав.\r\n- Мамаша мне часто говорит о дедушке, и когда я вчера сказала ей:\r\n\"Да ведь дедушка умер\", она очень огорчилась, заплакала и сказала мне, что нет, что мне нарочно так сказали, а что он ходит теперь и милостыню просит,\r\n\"так же как мы с тобой прежде просили, - говорила мамаша, - и все ходит по тому месту, где мы с тобой его в первый раз встретили, когда я упала перед ним и Азорка узнал меня.\r\n..\"\r\n- Это сон, Нелли, сон больной, потому что ты теперь сама больна, - сказал я ей.\r\n- Я и сама все думала, что это только сон, - сказала Нелли, - и не говорила никому. Только тебе одному все рассказать хотела.\r\nНо сегодня, когда я заснула после того, как ты не пришел, то увидела во сне и самого дедушку.\r\nОн сидел у себя дома и ждал меня, и был такой страшный, худой, и сказал, что он два дня ничего не ел и Азорка тоже, и очень на меня сердился и упрекал меня.\r\nОн мне тоже сказал, что у него совсем нет нюхательного табаку, а что без этого табаку он и жить не может.\r\nОн и в самом деле, Ваня, мне прежде это один раз говорил, уж после того как мамаша умерла, когда я приходила к нему.\r\nТогда он был совсем больной и почти ничего уж не понимал.\r\nВот как я услышала это от него сегодня, и думаю: пойду я, стану на мосту и буду милостыню просить, напрошу и куплю ему и хлеба, и вареного картофелю, и табаку.\r\nВот будто я стою прошу и вижу, что дедушка около ходит, помедлит немного и подойдет ко мне, и смотрит, сколько я набрала и возьмет себе.\r\nЭто, говорит, на хлеб, теперь на табак сбирай. Я сбираю, а он подойдет и отнимет у меня.\r\nЯ ему и говорю, что и без того все отдам ему и ничего себе не спрячу.\r\n\"Нет, говорит, ты у меня воруешь; мне и Бубнова говорила, что ты воровка, оттого-то я тебя к себе никогда не возьму.\r\nКуды ты еще пятак дела?\" Я заплакала тому, что он мне не верит, а он меня не слушает и все кричит: \"Ты украла один пятак!\" - и стал бить меня, тут же на мосту, и больно бил.\r\nИ я очень плакала... Вот я и подумала теперь, Ваня, что он непременно жив и где-нибудь один ходит и ждет, чтоб я к нему пришла...\r\nЯ снова начал ее уговаривать и разуверять и наконец, кажется, разуверил. Она отвечала, что боится теперь заснуть, потому что дедушку увидит. Наконец крепко обняла меня.\r\n- А все-таки я не могу тебя покинуть, Ваня! - сказала она мне, прижимаясь к моему лицу своим личиком. - Если б и дедушки не было, я все с тобой не расстанусь.\r\nВ доме все были испуганы припадком Нелли. Я потихоньку пересказал доктору все ее грезы и спросил у него окончательно, как он думает о ее болезни?\r\n- Ничего еще неизвестно, - отвечал он, соображая, - я покамест догадываюсь, размышляю, наблюдаю, но... ничего неизвестно. Вообще выздоровление невозможно. Она умрет.\r\nЯ им не говорю, потому что вы так просили, но мне жаль, и я предложу завтра же консилиум. Может быть, болезнь примет после консилиума другой оборот.\r\nНо мне очень жаль эту девочку, как дочь мою... Милая, милая девочка! И с таким игривым умом!\r\nНиколай Сергеич был в особенном волнении.\r\n- Вот что, Ваня, я придумал, - сказал он, - она очень любит цветы.\r\nЗнаешь что? Устроим-ка ей завтра, как она проснется, такой же прием, с цветами, как она с этим Генрихом для своей мамаши устроила, вот что сегодня рассказывала.\r\n.. Она это с таким волнением рассказывала...\r\n- То-то с волнением, - отвечал я. - Волнения-то ей теперь вредны...\r\n- Да, но приятные волнения другое дело! Уж поверь, голубчик, опытности моей поверь, приятные волнения ничего; приятные волнения даже излечить могут, на здоровье подействовать...\r\nОдним словом, выдумка старика до того прельщала его самого, что он уже пришел от нее в восторг. Невозможно было и возражать ему.\r\nЯ спросил совета у доктора, но прежде чем тот собрался сообразить, старик уже схватил свой картуз и побежал обделывать дело.\r\n- Вот что, - сказал он мне, уходя, - тут неподалеку есть одна оранжерея; богатая оранжерея. Садовники распродают цветы, можно достать, и предешево!.\r\n. Удивительно даже, как дешево! Ты внуши это Анне Андреевне, а то она сейчас рассердится за расходы.\r\n.. Ну, так вот...\r\nДа! вот что еще, дружище: куда ты теперь? Ведь отделался, кончил работу, так чего ж тебе домой-то спешить? Ночуй у нас, наверху, в светелке: помнишь, как прежде бывало.\r\nИ тюфяк твой и кровать - все там на прежнем месте стоит и не тронуто. Заснешь, как французский король. А? останься-ка.\r\nЗавтра проснемся пораньше, принесут цветы, и к восьми часам мы вместе всю комнату уберем. И Наташа поможет: у ней вкусу-то ведь больше, чем у нас с тобой... Ну, соглашаешься? Ночуешь?\r\nРешили, что я останусь ночевать. Старик обделал дело. Доктор и Маслобоев простились и ушли. У Ихменевых ложились спать рано, в одиннадцать часов.\r\nУходя, Маслобоев был в задумчивости и хотел мне что-то сказать, но отложил до другого раза.\r\nКогда же я, простясь с стариками, поднялся в свою светелку, то, к удивлению моему, увидел его опять. Он сидел в ожидании меня за столиком и перелистывал какую-то книгу,\r\n- Воротился с дороги, Ваня, потому лучше уж теперь рассказать. Садись-ка. Видишь, дело-то все такое глупое, досадно даже...\n - Да что такое?\r\n- Да подлец твой князь разозлил еще две недели тому назад; да так разозлил, что я до сих пор злюсь.\n - Что, что такое? Разве ты все еще с князем в сношениях?\r\n- Ну, вот уж ты сейчас: \"что, что такое?\", точно и бог знает что случилось.\r\nТы, брат Ваня, ни дать ни взять, моя Александра Семеновна, и вообще все это несносное бабье... Терпеть не могу бабья!.. Ворона каркнет - сейчас и \"что, что такое?\"\r\n- Да ты не сердись.\n - Да я вовсе не сержусь, а на всякое дело надо смотреть обыкновенными глазами, не преувеличивая... вот что.\r\nОн немного помолчал, как будто все еще сердясь на меня. Я не прерывал его.\r\n- Видишь, брат, - начал он опять, - напал я на один след... то есть в сущности вовсе не напал и не было никакого следа, а так мне показалось.\r\n.. то есть из некоторых соображений я было вывел, что Нелли... может быть... Ну, одним словом, князева законная дочь.\r\n- Что ты!\r\n- Ну, и заревел сейчас: \"что ты!\" То есть ровно ничего говорить нельзя с этими людьми! - вскричал он, неистово махнув рукой.\r\n- Я разве говорил тебе что-нибудь положительно, легкомысленная ты голова? Говорил я тебе, что она доказанная законная князева дочь? Говорил или нет?..\r\n- Послушай, душа моя, - прервал я его в сильном волнении, - ради бога, не кричи и объясняйся точно и ясно.\r\nЕй-богу, пойму тебя. Пойми, до какой степени это важное дело и какие последствия...\r\n- То-то последствия, а из чего? Где доказательства? Дела не так делаются, и я тебе под секретом теперь говорю.\r\nА зачем я об этом с тобой заговорил - потом объясню. Значит, так надо было. Молчи и слушай и знай, что все это секрет...\r\nВидишь, как было дело. Еще зимой, еще прежде, чем Смит умер, только что князь воротился из Варшавы, и начал он это дело.\r\nТо есть начато оно было и гораздо раньше, еще в прошлом году. Но тогда он одно разыскивал, а теперь начал разыскивать другое. Главное дело в том, что он нитку потерял.\r\nТринадцать лет, как он расстался в Париже с Смитихой и бросил ее, но все эти тринадцать лет он неуклонно следил за нею,\r\nзнал, что она живет с Генрихом, про которого сегодня рассказывали, знал, что у ней Нелли, знал, что сама она больна;\r\nну, одним словом, все знал, только вдруг и потерял нитку.\r\nА случилось это, кажется, вскоре по смерти Генриха, когда Смитиха собралась в Петербург.\r\nВ Петербурге он, разумеется, скоро бы ее отыскал, под каким бы именем она ни воротилась в Россию;\r\nда дело в том, что заграничные его агенты его ложным свидетельством обманули: уверили его, что она живет в одном каком-то заброшенном городишке в южной Германии;\r\nсами они обманулись по небрежности: одну приняли за другую.\r\nТак и продолжалось год или больше. По прошествии года князь начал сомневаться: по некоторым фактам ему еще прежде стало казаться, что это не та.\r\nТеперь вопрос: куда делась настоящая Смитиха? И пришло ему в голову (так, даже безо всяких данных): не в Петербурге ли она?\r\nПокамест за границей шла одна справка, он уже здесь затеял другую, но, видно, не хотел употреблять слишком официального пути и познакомился со мной.\r\nЕму меня рекомендовали: так и так, дескать, занимается делами, любитель, - ну и так далее, и так далее...\r\nНу, так вот и разъяснил он мне дело; только темно, чертов сын, разъяснил, темно и двусмысленно.\r\nОшибок было много, повторялся несколько раз, факты в различных видах в одно и то же время передавал... Ну, известно, как ни хитри, всех ниток не спрячешь.\r\nЯ, разумеется, начал с подобострастия и простоты душевной, - словом, рабски предан;\r\nа по правилу, раз навсегда мною принятому, а вместе с тем и по закону природы (потому что это закон природы) сообразил, во-первых: ту ли надобность мне высказали?\r\nВо-вторых: не скрывается ли под высказанной надобностью какой-нибудь другой, недосказанной?\r\nИбо в последнем случае, как, вероятно, и ты, милый сын, можешь понять поэтической своей головой, - он меня обкрадывал:\r\nибо одна надобность, положим, рубль стоит, а другая вчетверо стоит;\r\nтак дурак же я буду, если за рубль передам ему то, что четырех стоит.\r\nНачал я вникать и догадываться и мало-помалу стал нападать на следы; одно у него самого выпытал, другое - кой от кого из посторонних, насчет третьего своим умом дошел.\r\nСпросишь ты неравно: почему именно я так вздумал действовать? Отвечу: хоть бы по тому одному, что князь слишком уж что-то захлопотал, чего-то уж очень испугался.\r\nПотому в сущности - чего бы, кажется, пугаться? Увез от отца любовницу, она забеременела, а он ее бросил.\r\nНу, что тут удивительного? Милая, приятная шалость и больше ничего. Не такому человеку, как князь, этого бояться! Ну, а он боялся... Вот мне и сомнительно стало.\r\nЯ, брат, на некоторые прелюбопытные следы напал, между прочим через Генриха.\r\nОн, конечно, умер;\r\nно от одной из кузин его (теперь за одним булочником здесь, в Петербурге), страстно влюбленной в него прежде и продолжавшей любить его лет пятнадцать сряду,\r\nнесмотря на толстого фатера-булочника, с которым невзначай прижила восьмерых детей, - от этой-то кузины,\r\nговорю, я и успел, через посредство разных многословных маневров, узнать важную вещь:\r\nГенрих писал ей по-немецкому обыкновению письма и дневники, а перед смертью прислал ей кой-какие свои бумаги.\r\nОна, дура, важного-то в этих письмах не понимала, а понимала в них только те места, где говорится о луне, о мейн либер Августине и о Виланде еще, кажется.\r\nНо я-то сведения нужные получил и через эти письма на новый след напал.\r\nУзнал я, например, о господине Смите, о капитале, у него похищенном дочкой, о князе, забравшем в свои руки капитал;\r\nнаконец, среди разных восклицаний, обиняков и аллегорий проглянула мне в письмах и настоящая суть: то есть, Ваня, понимаешь!\r\nНичего положительного.\r\nДурачина Генрих нарочно об этом скрывал и только намекал, ну, а из этих намеков, из всего-то вместе взятого, стала выходить для меня небесная гармония:\r\nкнязь ведь был на Смитихе-то женат!\r\nГде женился, как, когда именно, за границей или здесь, где документы? - ничего неизвестно.\r\nТо есть, брат Ваня, я волосы рвал с досады и отыскивал-отыскивал, то есть дни и ночи разыскивал!\r\nРазыскал я, наконец, и Смита, а он вдруг и умри. Я даже на него живого-то и не успел посмотреть.\r\nТут, по одному случаю, узнаю я вдруг, что умерла одна подозрительная для меня женщина на Васильевском острове, справляюсь - и нападаю на след.\r\nСтремлюсь на Васильевский, и, помнишь, мы тогда встретились. Много я тогда почерпнул. Одним словом, помогла мне тут во многом и Нелли...\r\n- Послушай, - прервал я его, - неужели ты думаешь, что Нелли знает...\n - Что?\n - Что она дочь князя?\r\n- Да ведь ты сам знаешь, что она дочь князя, - отвечал он, глядя на меня с какою-то злобною укоризною, - ну, к чему такие праздные вопросы делать, пустой ты человек?\r\nГлавное не в этом, а в том, что она знает, что она не просто дочь князя, а законная дочь князя, - понимаешь ты это?\r\n- Быть не может! - вскричал я.\r\n- Я и сам говорил себе \"быть не может\" сначала, даже и теперь иногда говорю себе \"быть не может\"! Но в том-то и дело, что это быть может и, по всей вероятности, есть.\r\n- Нет, Маслобоев, это не так, ты увлекся, - вскричал я. - Она не только не знает этого, но она и в самом деле незаконная дочь.\r\nНеужели мать, имея хоть какие-нибудь документы в руках, могла выносить такую злую долю, как здесь в Петербурге, и, кроме того, оставить свое дитя на такое сиротство?\r\nПолно! Этого быть не может.\r\n- Я и сам это думал, то есть это даже до сих пор стоит передо мной недоумением.\r\nНо опять-таки дело в том, что ведь Смитиха была сама по себе безумнейшая и сумасброднейшая женщина в мире.\r\nНеобыкновенная она женщина была; ты сообрази только все обстоятельства: ведь это романтизм, - все это надзвездные глупости в самом диком и сумасшедшем размере.\r\nВозьми одно:\r\nс самого начала она мечтала только о чем-то вроде неба на земле и об ангелах, влюбилась беззаветно, поверила безгранично и, я уверен,\r\nс ума сошла потом не оттого, что он ее разлюбил и бросил, а оттого, что в нем она обманулась, что он способен был ее обмануть и бросить;\r\nоттого, что ее ангел превратился в грязь, оплевал и унизил ее.\r\nЕе романтическая и безумная душа не вынесла этого превращения.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Слепцов В", "role": "user" }, { "content": "- Так, стало быть, без Федор Кондратьевича ничего сделать нельзя? \n - Вот изволите видеть, что-с...\r\nФ[окин] давно уже, стоя позади меня, делал гостю разные гримасы и заманивал его в другую комнату. Наконец гость это заметил и ушел с ним пошептаться.\r\nЧрез несколько минут он вернулся и сказал, что может дать мне записку в думу, и там сделают для меня все, что можно. Я взял записку и простился. Ф[окин] пошел со мною.\r\n- Ну, слава богу! - сказал он, когда мы уже были на улице, - дела наши улаживаются понемножку.\r\nНовая роль, которую он взял на себя добровольно, до такой степени занимала его, что он даже начал уж мои дела считать нашими делами.\r\nНа дороге попадались нам беспрестанно разные люди и кланялись. Некоторых Ф[окин] останавливал, отводил в сторону и с озабоченным видом сообщал что-то.\r\n- А, а! Да, да, да. Ну, так, так, - отвечали обыкновенно встречные, делали сосредоточенные лица и задумывались.\r\n- Здравствуйте! - здоровался Ф[окин] с каким-то чиновником, идущим к должности.\r\n- Куда это вы? - спросил чиновник. \n Ф[окин] нагнулся к воротнику его шинели и шепнул ему, указав на меня глазами.\r\n- Мм! Вот она какая история! - глубокомысленно сказал чиновник.\r\n- Да, - самодовольно заметил Ф[окин]. - Только вот как вы нам посоветуете? Сходить ли нам прежде к Михал Иванычу или уж прямо обратиться к Петру Петровичу? 3\r\nЧиновник задумался. \n - Дело мудреное, - проговорил он наконец, - как сами знаете. Мой совет - побывать прежде у Михал Иваныча.\r\n- Ну, вот, вот! И я так же думаю. Да. Так до свидания. \n - Мое вам почтение. \n Чиновник пристально посмотрел на меня и пошел своей дорогой, в раздумье покачивая головой.\r\n- Что вы беспокоитесь? - сказал я Ф[окину], - Ведь дали же мне записку. \n - Дали-то дали. Это, конечно; только, знаете, все бы лучше побывать нам у одного человека.\r\n- Да зачем? \n - Эх, какой вы! Да уж положитесь на меня. \n - Ну, ведите, куда знаете.\r\nМы вошли в какой-то грязный переулок, кончавшийся большим вязким болотом.\r\nКособокие домики с прогнившими крышами окружали его с четырех сторон. Болото это в сущности должно было по плану изображать площадь.\r\nПо ту сторону болота стоял дом, ничем не отличавшийся от прочих, а в нем жил тот человечек, у которого, по мнению Ф[окина], нам необходимо нужно побывать.\r\nНа дворе накинулась на нас собачонка, но Ф[окин] сейчас же заговорил с ней, и она успокоилась. На этот лай вышла кухарка и повела нас в переднюю.\r\nФ[окин] пошел предупреждать о моем приходе и вернулся в сопровождении хозяйки дома,\r\nочень полной женщины в большом клетчатом платке, которая начала подозрительно осматривать меня с головы до ног.\r\nНужного человечка не было дома, а потому мы и отправились прямо в думу. У церкви остановил нас печник:\r\n- П. Г.! Что ж ты? Я тебя, братец мой, дожидался, дожидался, ажно исть захотил, - сказал он моему спутнику.\r\n- Постой! не до тебя. Дела у нас тут пошли такие, спешные. \n - Что мне за дело? Я глину замесил. \n - Погоди немножко: я сейчас.\r\n- То-то, смотри, проворней справляй дела-то свои! Рожна ли тут еще копаться! - кричал нам вслед печник.\r\n- Может быть, я вас отвлекаю от занятий? - спросил я Ф[окина]. \n - Вы, пожалуйста, не стесняйтесь! Теперь я и один найду дорогу в думу.\r\n- Нет; это ничего. Еще я успею. Тут, видите, печка строится в алтаре, так я взялся показать. Вот он и пристает ко мне.\r\n- Так что ж ему дожидаться? Право, вы для меня напрасно беспокоитесь. \n - Нет, нет. Я вас одного в думу не пущу. Вы не знаете.\r\n- Ну, как хотите.\r\nНаконец пришли мы в думу. В темной передней встретил нас высокий седой старик в долгополом сюртуке и сердито спросил: \"Что надо?\" Я показал записку.\r\nСтарик взял ее, велел мне подождать и ушел куда-то.\r\nФ[окин] сказал мне: \"постойте-ка, я тут в одно место сбегаю\", - и тоже ушел. Я остался в обществе двух мещан, которые, как и я, ждали чего-то и от скуки терлись об стену спиною.\r\nЧрез несколько минут выглянул из двери писец и, внимательно осмотрев меня, сказал:\r\n- Да вы бы сюда вошли. \n Я вошел. Писец сел на свое место и начал меня рассматривать. Я смотрел на писца.\r\n- Вы, должно быть, нездешние? \n - Нездешний. \n - Чем торгуете? \n - Я ничем не торгую. \n - Прошу покорно садиться.\r\nЯ сел. Писец принялся перелистывать бумаги и подправлять буквы, сделав при этом чрезвычайно озабоченный вид. Но по лицу его сейчас же можно было заметить, что его мучит любопытство.\r\nИ действительно он не выдержал, взялся чинить перо и, рассматривая его на свет, спросил меня равнодушным тоном:\r\n- Вы по каким же, собственно, делам? \n Я объяснил, что вот так и так, от К[озочки]на записку принес. \n - Мм. \n В это время вернулся сердитый старик.\r\n- Отнес записку? - спросил его писец. \n - Отнес. \n - Ну, что? \n - Ничего. А вы зачем на пол плюете? Нет вам места, окромя полу?\r\n- Ну, ну, не ворчи! \n - Чего не ворчи! Ходи тут за вами, убирай.\r\nСтарик опять куда-то ушел. Я сидел, сидел, скука меня взяла: нейдет Ф[окин]. В отворенную дверь видно было, как в передней мещане вздыхают, потягиваются и рассматривают свои сапоги.\r\nПришел еще писец и принялся писать. Я отворил дверь в другую комнату; там было присутствие: большой стол, покрытый сукном, зерцало, планы развешаны по стенам.\r\nЯ вошел в присутствие и стал рассматривать план Осташкова.\r\nудивительно правильно выстроен, совершенно так, как строятся военные поселения: всё прямоугольники, улицы прямые, площади квадратные.\r\nНа столе лежит книга; я посмотрел: \"Памятная книжка Тверской губернии за 1861 г. Цена 85 коп.\"\r\n- Эй! Ступай вон! - вдруг закричал кто-то позади меня. \n Я оглянулся: в дверях стоит старик. \n - Нешто можно в присутствие ходить?\r\nЯ вышел, держа книгу в руках. \n - Брось книгу-то, брось! Зачем берешь? \n - Я хочу ее купить. \n - Купить! Ишь ты, покупатель какой!\r\nЯ отдал старику книгу и спросил писца: нельзя ли мне приобрести один экземпляр? Писец сказал, что можно; я отдал ему деньги и потребовал сдачи.\r\nПисец взял было трехрублевую бумажку, но другой, вдруг сообразив что-то, вырвал у него деньги и возвратил их мне;\r\nпотом взял книгу, отвел в сторону первого писца и стал с ним перешептываться; потом позвал старика и послал его куда-то с книгою.\r\nСтарик заворчал, однако, пошел. Тут же явился Ф[окин].\r\n- Где это вы пропадали?\r\n- Да все хлопотал по нашему делу. Устал до смерти. С этой запиской такая возня была. Ну, да слава богу, уладил. Сейчас секретарь придет.\r\nС книгою тоже началась возня. Старик ходил кого-то спрашивать, можно ли продать.\r\nПосле долгих совещаний наконец решили, что продать книги нельзя, хотя она имелась в числе нескольких экземпляров и назначалась, собственно, для продажи.\r\nВся эта путаница начала меня выводить из терпения.\r\n- Поймите же вы, - убеждал я писца, - поймите же вы, что эту книгу я могу купить везде. Ведь не секрет же это какой-нибудь?\r\nНа все мои убеждения писец пожимал плечами и отвечал: \n - Это, конечно, так-с. Само собой разумеется.\r\nТем не менее книги продать не решался.\r\nФ[окин] опять побежал куда-то и вернулся с секретарем, который обещал мне наконец составить выписку из приходо-расходной ведомости и отдал мне книгу, но опять-таки затруднился:\r\nвзять деньги или нет.\r\nДля решения этого вопроса посылали еще куда-то; вышло решение: взять деньги. Я получил книгу и ушел.\r\n- Скажите, пожалуйста, отчего они не хотели продать книгу? - спросил я у Ф[окина], когда мы сходили с лестницы.\r\n- Боятся. Что с ними станешь делать? \n - Чего ж они боятся? Разве это что-нибудь запрещенное? Ведь она прислана для продажи.\r\n- Так-то оно так. Да уж у нас порядок такой.\r\nБог его знает! Ведь оно, конечно, пустяки, ну, а вдруг спросит: \"кто смел без моего позволения книгу продать?\" Как тогда за это отвечать?.. Так куда же теперь?\r\n- Да мне бы хотелось воспитательный дом посмотреть, только, право, мне совестно, что я отвлекаю вас от занятий.\r\n- Уж вы обо мне не хлопочите. Вот мы как сделаем: сходим теперь в воспитательный дом, а оттуда ко мне обедать. \n - Отлично.\r\nВышли мы на главную улицу, миновали площадь и бульвар. Проехали дрожки с дамою. \n - Полковница... - таинственно шепнул мне Ф[окин].\r\n- Какая полковница? \n - А наша-то. \n - Да, да. Ведь у вас тут полк стоит.\r\nТолько в воспитательный дом мы тоже сразу не попали.\r\nЗашли мы почему-то в лавку к одному купцу, а оттуда вдруг совершенно неожиданно очутились в какой-то горенке, где застали водку на столе.\r\nЯ не успел еще опомниться, как уж хозяин, почтенный старец в синем кафтане, стоит передо мною с подносом и, низко кланяясь, просит откушать.\r\nЯ в замешательстве выпил рюмку и закусил каким-то мармеладом.\r\nТолько что я успел прийти в себя, гляжу - хозяин уж опять стоит с подносом и опять просит мадерой.\r\nОт мадеры я хотя и отделался, но должен был зато рассмотреть коллекцию старинных монет и жетонов,\r\nв числе которых находилась и подлинная грамата Дмитрия Донского 4, отлично сохранившаяся, написанная, должно быть, древним алицарином на древней же невской бумаге.\r\nНадо заметить, что страсть к археологии и нумизматике 5 здесь в большом ходу и служит вечным и бесконечным поводом к разного рода препираниям и ссорам.\r\nЯ рискнул было усумниться в подлинности граматы, но, приметив на лице хозяина происшедшее от того неудовольствие,\r\nзамолчал, не желая разрушать заблуждение, на котором только и держится, может быть, все его дряхлое существование.\r\nА тут, на мое горе, нашелся добрый человек, который, бог его знает, - из желания ли сделать мне любезность или просто обрадовавшись случаю поспорить,\r\n- счел за нужное меня поддержать и тоже усумниться в подлинности этой несчастной граматы.\r\nХозяин, сделавший мне легкую гримасу, не стал стесняться перед тем гостем и прямо обругал его, приняв недоверчивость за личное для себя оскорбление.\r\nГость ожидал, вероятно, поддержки от меня и затеял спор, просто ради искусства; но, не будучи поощряем мною к продолжению его, умолк и надулся.\r\nХозяин копался в монетах и сердито укладывал их на место, ворча себе под нос:\r\n- Знатоки! Много вы смыслите!.. Как же!.. Ученые!.. - и проч. В этом роде.\r\nТаким образом я невольно внес дух отрицания и раздора в дом почтенного гражданина, который, может быть, и пригласил-то нас, собственно, для того, чтобы мы похвалили его коллекцию.\r\nПосле этого оставалось одно: подмигнуть Ф[окину] и благоразумно удалиться, что я и сделал, разумеется, предварительно поблагодарив хозяина за угощение.\r\nОднако совесть меня мучила. Погруженный в сознание только что сделанной ошибки, идя рядом с Ф[окиным], я и не заметил, как мы подошли к воспитательному дому.\r\n- Что же, деточек-то наших посмотреть хотите? - спросил меня мой спутник. \n - Ах, да. Пойдемте.\r\nУбежище для сирот и убогих помещается в том же большом каменном доме, где и училище, в доме с красновато-казенной наружностию и огромнейшею золотою вывескою:\r\nДом благотворительных заведений общественного банка Савина.\r\nМы вошли на двор и поднялись на крыльцо. В сенях встретила нас очень свежая на вид нянька, с кружкою квасу в руках, и дружески сказала моему спутнику:\r\n- А! П. Г.! Что это вас давно не видать? В кои-то веки заходите. \n - Вот деточек ваших пришли посмотреть.\r\n- Что ж, милости просим. Пожалуйте. Да что их смотреть? Какие на них узоры? \n - А вот господин чиновник желают видеть, - сказал Ф[окин], указывая на меня.\r\n- Что вы, П. Г.? Какой же я чиновник? - воскликнул я с отчаянием; но дело уже было сделано: слово вылетело и произвело свое действие.\r\nНянька вдруг начала прикрывать фартуком кружку, как будто в ней было что-нибудь запрещенное; стала обдергивать платок на голове и вообще старалась придать себе наиболее форменный вид.\r\nВпустив нас в кухню, она схватила бог знает зачем полотенце и начала смахивать им со стола и утирать носы детям, сидевшим за столом и ковырявшим пальцами кашу.\r\nВсе эти хлопоты были очень смешны и в то же время обидны, тем более что приготовления к нашему приему совершались тут же,\r\nна наших глазах, и уже тогда, когда мы застали няньку, так сказать, на месте преступления.\r\nВпрочем, я и не понимаю, из-за чего она хлопотала, потому что преступления-то в сущности никакого не было;\r\nтолько дети, изумленные происшедшей внезапно тревогою, ничего не могли понять и, вытаращив глаза и разинув рты с непрожеванной кашей, в испуге смотрели на нас.\r\nОдин мальчик с подобранной в виде куртки рубашкою и вымазанным лицом, держа огромную деревянную ложку в руке,\r\nпоглядел-поглядел, да вдруг как заревет и пополз по лавке, крича и хлопая ложкою.\r\nНянька нашла такой поступок питомца неприличным в присутствии таких почетных посетителей, закричала на него и унесла в другую комнату.\r\nОднако, как ни старалась она показать свое рвение и сгладить по возможности все признаки жизни с семейной картины, которую мы успели захватить,\r\nно местный колорит все еще уцелел настолько, что давал совершенно удовлетворительное понятие о патриархальном быте, который, подобно язве, вкрался в заведение помимо воли начальства.\r\nБлаготворители, как видно, не сообразили, что дети, хотя и незаконнорожденные, ни в каком случае не могут быть рассматриваемы, как медные пуговицы, отлично вычищенные суконкой.\r\nВ ту минуту, когда мы входили, в кухне за столом сидело трое детей, из которых одна девочка лет 7, другие же только что отнятые от груди.\r\nОни, как видно, обедали. Мы застали на столе чашки и горшок с кашею, в котором они копались преспокойно, запустив в нее руки по локоть.\r\nУ окна сидела другая нянька с маленьким ребенком на руках и, разжевав немного пшенной каши, сбиралась отправить ее с помощью пальца ребенку в рот.\r\nМы ее так и застали с разжеванной кашей на пальце.\r\nКак ни желал я помешать старшей няньке произвести порядок, как ни торопился застать ее врасплох,\r\nвсе-таки рвение ее опередило нас, и в следующей комнате мы уже не нашли никаких признаков жизни:\r\nтут уже все было готово к нашему приходу;\r\nтолько по заспанным лицам кормилиц и по усиленному их дыханию можно было догадаться о той суворовской тревоге,\r\nкоторая подобно вихрю пронеслась по всему дому и все сгладила, сравняла в мгновение ока.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Казаки автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "- Здесь, что ль, сидеть? - сказал Назарка.\n - А то чего ж! - сказал Лукашка,- садись здесь, а я живо приду, только дяде укажу.\r\n- Самое тут хорошее место: нас не видать, а нам видно, - сказал Ергушов, - тут и сидеть; самое первое место.\r\nНазарка с Ергушовым, разостлав бурки, расположились за бревном, а Лукашка пошел дальше с дядей Ерошкой.\r\n- Вот тут недалече, дядя, - сказал Лукашка, неслышно ступая вперед старика, - я укажу, где прошли. Я, брат, один знаю.\n - Укажь; ты молодец, Урван, - так же шепотом отвечал старик.\r\nПройдя несколько шагов, Лукашка остановился, нагнулся над лужицей и свистнул.\n - Вот где пить прошли, видишь, что ль? - чуть слышно сказал он, указывая на свежий след.\r\n- Спаси тебя Христос, - отвечал старик, - карга за канавой, в котлубани [Котлубанью называется яма,\r\nиногда просто лужа, в которой мажется кабан, натирая себе \"калган\", толстую хрящеватую шкуру.\r\n(Прим. Л. Н. Толстого.)] будет, - прибавил он. - Я посижу, а ты ступай.\r\nЛукашка вскинул выше бурку и один пошел назад по берегу, быстро поглядывая то налево - на стену камышей, то на Терек, бурливший подле под берегом.\r\n\"Ведь тоже караулит или ползет где-нибудь\", - подумал он про чеченца. Вдруг сильный шорох и плесканье в воде заставили его вздрогнуть и схватиться за винтовку.\r\nИз-под берега, отдуваясь, выскочил кабан, и черная фигура, отделившись на мгновенье от глянцевитой поверхности воды, скрылась в камышах.\r\nЛука быстро выхватил ружье, приложился, но не успел выстрелить: кабан уже скрылся в чаще.\r\nПлюнув с досады, он пошел дальше. Подходя к месту секрета, он снова приостановился и слегка свистнул. Свисток откликнулся, и он подошел к товарищам.\r\nНазарка, свернувшись, уже спал. Ергушов сидел, поджав под себя ноги, и немного посторонился, чтобы дать место Лукашке.\r\n- Как сидеть весело, право, место хорошее, - сказал он.- Проводил?\r\n- Указал, - отвечал Лукашка, расстилая бурку. - А сейчас какого здорового кабана у самой воды стронул. Должно, тот самый! Ты небось слышал, как затрещал?\r\n- Слышал, как затрещал зверь, Я сейчас узнал, что зверь. Так и думаю: Лукашка зверя спугнул, - сказал Ергушов, завертываясь в бурку.\r\n- Я теперь засну,- прибавил он,- ты разбуди после петухов; потому, порядок надо. Я засну, поспим; а там ты заснешь, я посижу; так-то.\r\n- Я и спать, спасибо, не хочу, - ответил Лукашка. Ночь была темная, теплая и безветренная.\r\nТолько с одной стороны небосклона светились звезды; другая и бoльшая часть неба, от гор, была заволочена одною большою тучей.\r\nЧерная туча, сливаясь с горами, без ветра, медленно подвигалась дальше и дальше, резко отделяясь своими изогнутыми краями от глубокого звездного неба.\r\nТолько впереди казаку виднелся Терек и даль; сзади и с боков его окружала стена камышей.\r\nКамыши изредка, как будто без причины, начинали колебаться и шуршать друг о друга.\r\nСнизу колеблющиеся махалки казались пушистыми ветвями дерев на светлом краю неба. У самых ног спереди был берег, под которым бурлил поток.\r\nДальше глянцевитая движущаяся масса коричневой воды однообразно рябила около отмелей и берега. Еще дальше и вода, и берег, и туча - все сливалось в непроницаемый мрак.\r\nПо поверхности воды тянулись черные тени, которые привычный глаз казака признавал за проносимые сверху коряги.\r\nТолько изредка зарница, отражаясь в воде, как в черном зеркале, обозначала черту противоположного отлогого берега.\r\nРавномерные ночные звуки шуршанья камышин, храпенья казаков, жужжанья комаров и теченья воды прерывались изредка то дальним выстрелом,\r\nто бульканьем отвалившегося берега, то всплеском большой рыбы, то треском зверя по дикому, заросшему лесу.\r\nРаз сова пролетела вдоль по Тереку, задевая ровно через два взмаха крылом о крыло.\r\nНад самою головой казаков она поворотила к лесу и, подлетая к дереву, не через раз,\r\nа уже с каждым взмахом задевала крылом о крыло и потом долго копошилась, усаживаясь на старой чинаре.\r\nПри всяком таком неожиданном звуке слух неспавшего казака усиленно напрягался, глаза щурились, и он неторопливо ощупывал винтовку.\r\nПрошла большая часть ночи.\r\nЧерная туча, протянувшись на запад, из-за своих разорванных краев открыла чистое звездное небо, и перевернутый золотистый рог месяца красно засветился над горами.\r\nСтало прохватывать холодом. Назарка проснулся, поговорил и опять заснул.\r\nЛукашка соскучился, встал, достал ножик из-под кинжала и начал строгать палочку на шомпол, В голове его бродили мысли о том, как там,\r\nв горах, живут чеченцы, как ходят молодцы на эту сторону, как не боятся они казаков и как могут переправиться в другом месте.\r\nИ он высовывался и глядел вдоль реки, но ничего не было видно.\r\nИзредка поглядывая на реку и дальний берег, слабо отделявшийся от воды при робком свете месяца,\r\nон уже перестал думать о чеченцах и только ждал времени будить товарищей и идти в станицу.\r\nВ станице ему представлялась Дунька, его душенька, как называют казаки любовниц, и он с досадой думал о ней.\r\nПризнаки утра: серебристый туман забелел над водой, и молодью орлы недалеко от него пронзительно засвистали и захлопали крыльями.\r\nНаконец вскрик первого петуха донесся далеко из станицы, вслед за тем другой протяжный петушиный крик, на который отозвались другие голоса.\r\n\"Пора будить\",-подумал Лукашка, кончив шомпол и почувствовав, что глаза его отяжелели.\r\nОбернувшись к товарищам, он разглядел, кому какие принадлежали ноги;\r\nно вдруг ему показалось, что плеснуло что-то на той стороне Терека, и он еще раз оглянулся на светлеющий горизонт гор под перевернутым серпом,\r\nна черту того берега, на Терек и на отчетливо видневшиеся теперь плывущие по нем карчи.\r\nЕму показалось, что он движется, а Терек с карчами неподвижен; но это продолжалось только мгновение.\r\nОн опять стал вглядываться. Одна большая черная карча с суком особенно обратила его внимание. Как-то странно, не перекачиваясь и не крутясь, плыла эта карча по самой середине.\r\nЕму даже показалось, что она плыла не по течению, а перебивала Терек на отмель. Лукашка, вытянув шею, начал пристально следить за ней.\r\nКарча подплыла к мели, остановилась и странно зашевелилась. Лукашке замерещилось, что показалась рука из-под карчи.\r\n\"Вот как абрека один убью!\r\n\"- подумал он, схватился за ружье, неторопливо, но быстро расставил подсошки, положил на них ружье,\r\nнеслышно, придержав, взвел курок и, притаив дыхание, стал целиться, все всматриваясь.\r\n\"Будить не стану\", - думал он.\r\nОднако сердце застучало у него в груди так сильно, что он остановился и прислушался. Карча вдруг бултыхнула и снова поплыла, перебивая воду, к нашему берегу.\r\n\"Не пропустить бы!\"-подумал он, и вот, при слабом свете месяца, ему мелькнула татарская голова впереди карчи. Он навел ружьем прямо на голову.\r\nОна ему показалась совсем близко, на конце ствола. Он глянул через.\r\n\"Он и есть, абрек\",- подумал он радостно и, вдруг порывисто вскочив на колени, снова повел ружьем, высмотрел цель,\r\nкоторая чуть виднелась на конце длинной винтовки, и, по казачьей, с детства усвоенной привычке проговорив:\r\n\"Отцу и сыну\", - пожал шишечку спуска.\r\nБлеснувшая молния на мгновенье осветила камыши и воду. Резкий, отрывистый звук выстрела разнесся по реке и где-то далеко перешел в грохот.\r\nКарча уже поплыла не поперек реки, а вниз по теченью, крутясь и колыхаясь.\r\n- Держи, я говорю! - закричал Ергушов, ощупывая винтовку и приподнимаясь из-за чурбана.\r\n- Молчи, черт! - стиснув зубы, прошептал на него Лука. - Абреки!\n - Кого стрелил? - спрашивал Назарка, - кого стрелил, Лукашка?\r\nЛукашка ничего не отвечал. Он, заряжал ружье и следил за уплывающей карчой. Неподалеку остановилась она на отмели, и из-за нее показалось что-то большое, покачиваясь на воде.\r\n- Чего стрелил? Что не сказываешь? - повторяли казаки.\n - Абреки! сказывают тебе, - повторил Лука.\n - Будет брехать-то! Али так вышло ружье-то?..\r\n- Абрека убил! Вот что стрелил! - проговорил сорвавшимся от волнения голосом Лукашка, вскакивая на ноги.\r\n- Человек плыл... - сказал он, указывая на отмель. - Я его убил. Глянь-ка сюда.\r\n- Будет врать-то,- повторял Ергушов, протирая глаза.\r\n- Чего будет? - Вот, гляди! Гляди сюда,- сказал Лукашка, схватывая его за плеча и пригибая к себе с такой силой, что Ергушов охнул.\r\nЕргушов посмотрел по тому направлению, куда указывал Лука, и, рассмотрев тело, вдруг переменил тон.\r\n- Эна! Я тебе говорю, другие будут, верно тебе говорю,- сказал он тихо и стал осматривать ружье.\r\n- Это передовой плыл; либо уж здесь, либо недалече на той стороне; я тебе верно говорю.\r\nЛукашка распоясался и стал скидывать черкеску.\r\n- Куда ты, дурак? - крикнул Ергушов,- сунься только, ни за что пропадешь, я тебе верно говорю. Коли убил, не уйдет.\r\nДай натруску, порошку подсыпать. У тебя есть? Назар! Ты ступай живо на кордон, да не по берегу ходи: убьют, верно говорю.\r\n- Так я один и пошел! Ступай сам,- сказал сердито Назарка.\n Лукашка, сняв черкеску, подошел к берегу.\r\n- Не лазяй, говорят,- проговорил Ергушов, подсыпая порох на полку ружья. - Вишь, не шелохнется, уж я вижу.\r\nДо утра недалече, дай с кордона прибегут. Ступай, Назар; эка робеешь! Не робей, я говорю.\r\n- Лука, а Лука! - говорил Назарка, - да ты скажи, как убил.\n Лука раздумал тотчас же лезть в воду.\r\n- Ступайте на кордон живо, а я посижу. Да казакам велите в разъезд послать. Коли на этой стороне... ловить надо!\r\n- Я говорю, уйдут,- сказал Ергушов, поднимаясь,- ловить надо, верно.\r\nИ Ергушов с Назаркой встали и, перекрестившись, пошли к кордону, но не берегом, а ломясь через терны и пролезая на лесную дорожку.\r\n- Ну, смотри, Лука, не шелохнись,- проговорил Ергушов,- а то тоже здесь срежут тебя. Ты смотри не зевай, я говорю.\r\n- Иди, знаю,- проговорил Лука и, осмотрев ружье, сел опять за чурбан.\r\nЛукашка сидел один, смотрел на отмель и прислушивался, не слыхать ли казаков;\r\nно до кордона было далеко, а его мучило нетерпенье; он так и думал, что вот уйдут те абреки, которые шли с убитым.\r\nКак на кабана, который ушел вечером, досадно было ему на абреков, которые уйдут теперь.\r\nОн поглядывал то вокруг себя, то на тот берег, ожидая вот-вот увидать еще человека, и, приладив подсошки, готов был стрелять. О том, чтобы его убили, ему и в голову не приходило.\r\nIX\r\nУже начинало светать. Все чеченское тело, остановившееся и чуть колыхавшееся на отмели, было теперь ясно видно.\r\nВдруг невдалеке от казака затрещал камыш, послышались шаги и зашевелились махалки камыша.\r\nКазак взвел на второй взвод и проговорил: \"Отцу и сыну\". Вслед за щелканьем курка шаги затихли.\r\n- Гей, казаки! Дядю не убей,- послышался спокойный бас, и, раздвигая камыши, дядя Ерошка вплоть подошел к нему.\n - Чуть-чуть не убил тебя, ей-богу! - сказал Лукашка.\r\n- Что стрелил? - спросил старик.\r\nЗвучный голос старика, раздавшийся в лесу и вниз по реке, вдруг уничтожил ночную тишину и таинственность, окружавшую казака. Как будто вдруг светлей и видней стало.\r\n- Ты вот ничего не видал, дядя, а я убил зверя,- сказал Лукашка, спуская курок и вставая неестественно спокойно.\r\nСтарик, уже не спуская с глаз, смотрел на ясно теперь белевшуюся спину, около которой рябил Терек.\r\n- С карчой на спине плыл. Я его высмотрел, да как... Глянь-ко сюда! Во! В портках синих, ружье никак... Видишь, что ль? - говорил Лука.\r\n- Чего не видать! - с сердцем сказал старик, и что-то серьезное и строгое выразилось в лице старика. - Джигита убил,- сказал он как будто с сожалением.\r\n- Сидел так-то я, гляжу, что чернеет с той стороны? Я еще там его высмотрел, точно человек подошел и упал.\r\nЧто за диво! А карча, здоровая карча плывет, да не вдоль плывет, а поперек перебивает. Глядь, а из-под ней голова показывает.\r\nЧто за чудо? Повел я, из камыша-то мне и не видно; привстал, а он услыхал, верно, бестия, да на отмель и выполз, оглядывает.\r\nВрешь, думаю, не уйдешь. Только выполз, оглядывает. (Ох, глотку завалило чем-то!) Я ружье изготовил, не шелохнусь, выжидаю.\r\nПостоял, постоял, опять и поплыл, да как наплыл на месяц-то, так аж спина видна. \"Отцу и сыну и святому духу\". Глядь из-за дыма, а он и барахтается.\r\nЗастонал али почудилось мне? Ну, слава тебе, господи, думаю, убил! А как на отмель вынесло, все наружу стало, хочет встать, да и нет силы-то.\r\nПобился, побился и лег. Чисто, все видать. Вишь, не шелохнется, должно издох. Казаки на кордон побежали, как бы другие не ушли!\r\n- Так и поймал! - сказал старик. - Далече, брат, теперь... - И он опять печально покачал головою.\r\nВ это время пешие и конные казаки с громким говором и треском сучьев послышались по берегу.\r\n- Ведут каюк, что ли? - крикнул Лука.\r\n- Молодец, Лука! Тащи на берег! - кричал один из казаков.\n Лукашка, не дожидаясь каюка, стал раздеваться, не спуская глаз с добычи.\r\n- Погоди, каюк Назарка ведет,- кричал урядник.\n - Дурак! Живой, может! Притворился! Кинжал возьми,- прокричал другой казак.\r\n- Толкуй! - крикнул Лука, скидывая портки.\r\nОн живо разделся, перекрестился и, подпрыгнув, со всплеском вскочил в воду, обмакнулся, и,\r\nвразмашку кидая белыми руками и высоко поднимая спину из воды и отдувая поперек течения, стал перебивать Терек к отмели.\r\nТолпа казаков звонко, в несколько голосов, говорила на берегу. Трое конных поехали в объезд. Каюк показался из-за поворота.\r\nЛукашка поднялся на отмели, нагнулся над телом, ворохнул его раза два. \"Как есть мертвый!\" - прокричал оттуда резкий голос Луки.\r\nЧеченец был убит в голову. На нем были синие портки, рубаха, черкеска, ружье и кинжал, привязанные на спину. Сверх всего был привязан большой сук, который и обманул сначала Лукашку.\r\n- Вот так сазан попался! - сказал один из собравшихся кружком казаков, в то время как вытащенное из каюка чеченское тело, приминая траву, легло на берег.\r\n- Да и желтый же какой! - сказал другой.\r\n- Где искать поехали наши? - Они небось все на той стороне. Кабы не передовой был, так не так бы плыл. Одному зачем плыть? - сказал третий.\r\n- То-то ловкой должно, вперед всех выискался.\r\nСамый, видно, джигит! - насмешливо сказал Лукашка, выжимая мокрое платье у берега и беспрестанно вздрагивая. - Борода крашена, подстрижена.\r\n- И зипун в мешочке на спину приладил. Оно и плыть ему легче от нее, - сказал кто-то.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Князь Серебряный автора Толстой А", "role": "user" }, { "content": "А.К.ТОЛСТОЙ\n\n \"КНЯЗЬ СЕРЕБРЯНЫЙ\"\r\nВстречи читателя с Алексеем Константиновичем Толстым (1817-1875) не столь часты и многообразны, как с другими русскими классиками.\r\nЕго имя как бы невольно заслонено гениальным собратом по перу Л.\r\nН.Толстым, и всегда требуется специальное пояснение: о каком Толстом идет речь, кто этот - по возрасту первый и по рангу \"второй\" - Толстой?\r\nУ Алексея Константиновича Толстого есть множество произведений, которые знают только специалисты, но есть и такие, которые \"пронзительно\" действуют на душу,\r\nдавно сделались всенародными, и иногда люди удивляются, узнав, что вообще у этих произведений есть автор и имя его А.\r\nК.Толстой. Речь идет о романсах на слова А.К.\r\nТолстого: \"Колокольчики мои, цветики степные\", \"Средь шумного бала\", \"Звонче жаворонка пенье\", \"Не ветер, вея с высоты\", \"Кабы знала я, кабы ведала\". Есть стихи А.К.\r\nТолстого, которые живут не только как тексты, положенные на музыку, а сами - великая музыка, шедевры русской лирики, как, например:\r\n\"Ты знаешь край, где все обильем дышит…\" - здесь говорит он о милой его сердцу Украине: свое детство и многие годы, вплоть до кончины, писатель провел в Красном Роге на Черниговщине.\r\nА когда мы приходим в Московский Художественный театр на спектакль \"Царь Федор Иоаннович\", являющийся в течение восьмидесяти лет жемчужиной в его репертуаре,\r\nс постановки которого началась история этого замечательного театра, то ведь мы вспоминаем или с приятностью узнаем, что пьеса-то написана А.\r\nК.Толстым. Классик перед нами несомненный, со взлетами на самый что ни на есть гребень славы и значения.\r\nНе одно уже поколение читает и перечитывает также и исторический роман А.К.Толстого \"Князь Серебряный\" (1862).\r\nПроизведение сделалось одной из любимейших книг, особенно для юношества, когда сердце впервые отзывается на внушаемые ему идеи добра,\r\nсправедливости, верности законам совести и чести, достоинству человеческой личности.\r\nА именно в этом главный пафос \"Князя Серебряного\".\r\nВ основе сюжета романа А.К.\r\nТолстого - коренной перелом в русской истории: возвышение централизованной власти московского князя и борьба ее с боярской оппозицией;\r\nв центре романа образ Ивана Грозного - первого русского царя.\r\nХотя давно уже отмечены критиками и литературоведами односторонность и пристрастность отношения А.\r\nК.\r\nТолстого к Ивану Грозному, - автор не на его стороне, а на стороне гибнущего, но неизмеримо более благородного, чем царь, как ему кажется,\r\nбоярства, - все же писатель своим художническим чутьем глубоко проник в тайны сложной и противоречивой личности Ивана Грозного.\r\nОн не допускает заглаживания деспотизма царя, идеализации его личности, как это наблюдалось у прежних и позднейших историков России и у некоторых писателей совсем недавнего прошлого.\r\nКонцепция А.К.Толстого, при всех ее изъянах в характеристике личности Ивана Грозного, стоит ближе к выводам советских историков последних лет.\r\nСюжет романа мастерски скомпонован, развивается с захватывающим драматическим интересом, с переплетающимися нитями интриг,\r\nи каждая главка, обозначенная кратко, одним-двумя словами, имеет свою законченную тему и вносит свой вклад в повествовательное целое.\r\nА.К.Толстой был знатоком древнего русского быта, нравов и обычаев; он даже испытывал особое пристрастие к старине, умел подмечать ее следы в окружающей его жизни.\r\n\"Князь Серебряный\" сообщает читателю огромное количество полезных сведений об истории Руси, ее людях, развивает и обогащает его историческое и эстетическое мышление.\r\nА.К.\r\nТолстой сумел найти правильный стиль исторического повествования:\r\nон с большим вкусом сочетал нормы современного ему русского языка, чтобы произведение было понятным, с нормами языка героев для передачи исторического колорита.\r\nОн не просто оснащает их речь разного рода словечками, как нередко это встречается в ремесленных подделках под \"колорит\",\r\nно верно передает самый строй их речи, строй мысли, и мы поистине чувствуем себя погруженными в стародавнюю эпоху.\r\nВ арсенале автора были и сокровища русского фольклора.\r\nЯзык \"Князя Серебряного\" - целая художественная система, пластически связывающая все элементы романа: описания, диалоги, характеристики.\r\nПисатель сам был настолько озабочен, чтобы ни одна краска его не пропала, не была искажена, что даже предупреждал издателя романа и корректоров:\r\nда не вздумают они исправлять \"богачество\" на \"богатство\", \"печаловаться\" на \"печалиться\".\r\nЧтобы понять чрезвычайное своеобразие романа А.К.Толстого \"Князь Серебряный\", необходимо ближе ознакомиться с мировоззрением писателя.\r\nА.К.Толстой родился в аристократической семье.\r\nЕго дедом по материнской линии был граф Разумовский, министр просвещения при Александре I, его отец был братом известного рисовальщика и гравера Федора Толстого.\r\nС детства А.К.Толстой был близок с дядей по матери, писателем А.А.Перовским, автором фантастических повестей, подписывавшимся псевдонимом \"Антон Погорельский\".\r\nПеровский показывал стихи молодого племянника Жуковскому, они были также одобрены Пушкиным. А.К.\r\nТолстой получил блестящее домашнее воспитание. Еще в раннем возрасте он совершил путешествия за границу.\r\nДесятилетним мальчиком с матерью посетил в Веймаре Гете в его доме и сидел у него на коленях.\r\nПотом путешествовал по Италии: сохранился его дневник 1831 года с описанием достопримечательностей Венеции, Помпеи, Геркуланума.\r\nБудучи почти однолетком с наследником русского престола (Александром II), он был допущен в компаньоны его детских игр. Все пророчило А.К.Толстому блестящую карьеру. Но А.К.\r\nТолстой не воспользовался открывавшимися перед ним возможностями. Во время службы в Московском архиве министерства иностранных дел он увлекался чтением и описанием древних документов.\r\nДвадцати лет он служил в русской миссии во Франкфурте-на-Майне, потом в отделении собственного его императорского величества канцелярии,\r\nведавшем законодательством, но завзятым дипломатом, юристом-чиновником не сделался.\r\nВ 1843 году получил придворное звание камер-юнкера, то самое, которое в свое время получил и Пушкин, и что оскорбило его, но это звание не обрадовало и А.\r\nК.Толстого, чуждого всякого тщеславия и подобострастия по отношению к официальным званиям и обязанностям.\r\nЛичные отношения с вступившим в 1855 году на трон Александром II были довольно откровенными, и А.К.Толстой нередко говорил царю-\"освободителю\" горькую правду.\r\nОн тяготился пожалованным ему титулом флигель-адъютанта, обязывавшим часто бывать во дворце на церемониалах, и попытался при удобном случае сложить с себя тяжелую для него службу.\r\nВ письме к царю он докладывал в 1861 году:\r\n\"…служба, какова бы она ни была, глубоко противна моей натуре… Путь, указанный мне… - мое литературное дарование, и всякий иной путь для меня невозможен\".\r\nТолстой обладал благородным независимым характером. Александр II никогда не считал его вполне своим человеком и все больше ему не доверял.\r\nТолстой хлопотал за смягчение участи сосланного в солдаты Тараса Шевченко, за славянофила Ивана Аксакова,\r\nкогда ему запретили издавать газету \"День\", за Тургенева, обвинявшегося в сношениях с политическими эмигрантами Герценом и Огаревым.\r\nА в 1864 году, когда Александр II учинил позорную \"гражданскую казнь\" над Чернышевским перед ссылкой в Сибирь, на вопрос царя при встрече, что делается в литературе, Толстой ответил:\r\n\"…русская литература надела траур по поводу несправедливого осуждения Чернышевского\".\r\nЦарь не дал Толстому договорить: \"Прошу тебя, Толстой, никогда не напоминать мне о Чернышевском\".\r\nНо отсюда неверно было бы делать вывод, что Толстой находился в какой-либо серьезной оппозиции к самодержавию.\r\nКак честный человек, он был противником утеснения писателей, фрондировал, ибо царский чиновничий бюрократизм душил все свежие силы России.\r\nНа многие порядки деспотизма он насмотрелся еще при Николае I.\r\nЗнал, что реакция даже создала специальную литературу \"официальной народности\".\r\nВ 50-х годах вместе со своими двоюродными братьями Владимиром и Алексеем Жемчужниковыми он создал остроумную литературную мистификацию,\r\nпоэта Козьму Пруткова, в которой высмеял повадки чиновника, уверовавшего в свое литературное призвание.\r\nАфоризмы и стихи Козьмы Пруткова быстро распространились и были у всех на устах.\r\nВ их сумбурной логике, несообразностях улавливались претензии разросшейся царской бюрократии быть духовной руководительницей общества.\r\nКазенно-патриотическое представление о монархах и о превратных путях отечества Толстой высмеял в большом сатирическом стихотворении под названием:\r\n\"История государства Российского от Гостомысла до Тимашева\".\r\nГостомысл - легендарный новгородский посадник или князь, по совету которого, как сообщает летопись, восточные славяне якобы призвали варяжских князей; А.\r\nЕ.\r\nТимашев - сначала управляющий \"Третьим отделением\", то есть тайной полицией, а затем министр внутренних дел при Александре II,\r\nпротивник всяких преобразований в России, организатор борьбы с революционным движением.\r\nСамо соединение этих двух имен заключало в себе горькую иронию. Конечно, А.К.\r\nТолстой и не собирался давать верный очерк русской истории, ему важно было высмеять царей, \"помазанников божиих\", темные и курьезные места их биографий, подвести к печальному выводу:\r\n\"Земля наша богата, порядку в ней лишь нет\".\r\nДругая его язвительная сатира \"Сон Попова\" не могла быть напечатана в России, но быстро распространилась в списках.\r\nТургенев, Л.Н.Толстой, многие русские интеллигенты были в восторге от \"Сна Попова\": здесь не только выпад против министра внутренних дел и государственных имуществ П.А.\r\nВалуева, но и дан обобщенный портрет бюрократа эпохи Александра II, который, оставаясь в делах своих реакционером,\r\nлюбил, однако, в соответствии с \"духом времени\" надевать на себя маску либерала, заигрывать с модными идеями.\r\nЮмористические и сатирические стихотворения А.К.Толстого были настолько остроумными и мастерскими, что их охотно использовали в своей пропаганде русские демократы и революционеры.\r\nНо сам А.К.Толстой сторонился лагеря, где были настоящие оппозиционеры самодержавию.\r\nИз личной порядочности он защищал Чернышевского, но идей Чернышевского никогда не разделял, даже был противником журнала \"Современник\". Есть у А.\r\nК.\r\nТолстого баллада \"Пантелей-целитель\", в которой он высмеивал демократов, их материалистическую философию,\r\nтеорию \"разумного эгоизма\", их веру в свою способность уврачевать общественные раны, исправить людей, улучшить мир.\r\nА.К.Толстой был противником тенденциозного искусства в том смысле, в каком понимали \"тенденциозность\" ученики и приверженцы Чернышевского. Сторонник \"чистого искусства\", А.К.\r\nТолстой призывал бороться с проповедовавшимся \"Современником\" течением в русской литературе: \"Дружно гребите, во имя прекрасного, против течения!\" То есть А.\r\nК.Толстой сам оказывался крайне тенденциозным и \"чистое искусство\" отбрасывалось им тут прочь.\r\nВ одном из стихотворений А.К.Толстой так определял свое место в современной идейной борьбе: \"Двух станов не боец, но только гость случайный\".\r\nДо некоторой степени это верно передает межеумочное положение писателя.\r\nКак сторонник принципа самодержавия А.К.\r\nТолстой примыкал к правящим верхам, но охранителем не был; как сатирик примыкал к обличительному направлению, но последовательных выводов не делал.\r\nНе был он ни западником, ни славянофилом, хотя были отдельные черты в его взглядах, которые сближали его с этими течениями русской жизни.\r\nОн скептически относился к западному буржуазному практицизму, уверял Тургенева, что Франция \"неуклонно идет вниз\"; Запад претил ему как рассадник идей демократии и революции.\r\nИнтерес к старине сближал его со славянофилами, но он не разделял их учения о каком-то особом историческом назначении России, ставящем ее выше других народов.\r\nВзгляды А.К.Толстого можно охарактеризовать как своеобразную русскую аристократическую оппозицию самодержавию при сохранении самого самодержавия. А.К.\r\nТолстой хотел бы лишь несколько его ограничить, усовершенствовать, создав вокруг царя общество хороших советчиков из родовитого дворянства, связанного,\r\nкак ему казалось, не меньше, чем дом Романовых, с коренными судьбами России, наиболее просвещенного общества, чуждого бюрократическим замашкам.\r\nМечтания А.К.Толстого были, конечно, чистой утопией, обреченным на неудачу политическим \"романтизмом\".\r\nС годами А.К.Толстой все более чувствовал себя отчужденным от современности. Жил в своем черниговском имении, выезжал за границу лечиться от астмы, грудной жабы, невралгии.\r\nВсе реже навещали его литераторы. Но лучшие его произведения все более начинали вставать в своем лучезарном свете и цениться общественностью.\r\n\"Князь Серебряный\" по традиции справедливо считается историческим романом:\r\nв нем есть не только хроникальная эпичность, но и драматизм, любовная интрига, замкнутость сюжетного действия.\r\nОднако сам автор назвал его в подзаголовке \"Повесть времен Иоанна Грозного\".\r\nЭто нисколько не противоречит сути дела; жанр исторического романа тогда еще не вполне установился, Толстой сам его ищет. Могла сказаться тут и простая скромность писателя.\r\nКроме того, вспомним, что слово \"повесть\" многие века в древней русской литературе, в летописях всегда звучало торжественно, было признаком высокого стиля:\r\n\"Повесть временных лет\" и другие.\r\nИногда авторы по каким-либо особым соображениям дают неожиданные названия своим произведениям:\r\nу Пушкина поэма в стихах \"Медный всадник\" - \"петербургская повесть\", у Гоголя \"Мертвые души\" - \"поэма\".\r\nНад \"Князем Серебряным\" А.К.Толстой начал работать с конца 40-х годов.\r\nПривлекший его образ Ивана Грозного он разрабатывал в балладах: \"Василий Шибанов\", \"Князь Михайла Репнин\", \"Старицкий воевода\";\r\nславил добродетели бояр и служилых людей, неповинно загубленных.\r\nНо роман подвигался туго, вероятно, надо было ждать смерти Николая I, чтобы засесть за роман о другом царе-тиране.\r\nНаступившая предреформенная \"эпоха гласности\" развязывала руки, и в 1859-1861 годах А.\r\nК.Толстой интенсивно работал над \"Князем Серебряным\". 21 марта 1861 года он уже сообщал приятелю, что роман закончен.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Карамзин Н", "role": "user" }, { "content": "\" Великий Князь послал объявить дяде, чтобы он, не хотев добровольно принять от него чести старейшинства, немедленно удалился, ибо обстоятельства переменились.\r\n\"Убей меня здесь, - ответствовал Вячеслав: - а живого не изгонишь\". Сия минутная твердость была бесполезна.\r\nПровожаемый множеством народа из Софийской церкви, Изяслав въехал на двор Ярославов, где дядя его сидел в сенях.\r\nБояре советовали Великому Князю употребить насилие; некоторые вызывались даже подрубить сени. \"Нет! - сказал он: - я не убийца моих ближних; люблю дядю, и пойду к нему сам\".\r\nКнязья обнялися дружелюбно. \"Видишь ли мятеж народа? - говорил племянник: - дай миновать общему волнению и для собственной безопасности иди в Вышегород.\r\nБудь уверен, что я не забуду тебя\". Вячеслав удалился.\r\nТоржество Великого Князя было не долговременно.\r\nСын его, Мстислав, хотел взять Переяславль:\r\nтам княжил Ростислав Георгиевич, который вместе с Андреем решился мужественною обороною загладить постыдное бегство отца,\r\nпривел в город Днепровских кочующих Торков, готовых соединиться с Киевлянами, и ждал врага неустрашимо.\r\nВеликий Князь не имел времени заняться сею осадою:\r\nсведав о приближении Владимирка Галицкого, друга Георгиева, также о соединении Давидовичей с Князем Суздальским,\r\nон поехал к Вячеславу и вторично предложил ему сесть на трон Мономахов.\r\n\"Для чего же ты выгнал меня с бесчестием из Киева? - возразил дядя: - теперь отдаешь его мне, когда сильные враги готовы изгнать тебя самого\".\r\nСмягченный ласковыми словами племянника, сей добродушный Князь обнял его с нежностью и,\r\nзаключив с ним искренний союз над гробом святых Бориса и Глеба, отдал ему всю дружину свою, знаменитую мужеством, чтобы отразить Владимирка.\r\nИзяслав при звуке труб воинских бодро выступил из столицы; но счастие опять изменило его храбрости.\r\nЕще дружина Вячеслава не успела к нему присоединиться: Берендеи же и Киевляне, встретив Галичан на берегах Стугны, ужаснулись их силы и, пустив несколько стрел, рассеялись.\r\nОн удерживал бегущих; хотел умереть на месте; молил, заклинал робких;\r\nнаконец, видя вокруг себя малочисленных Венгров и Поляков, сказал дружине с горестию: \"Одни ли чужеземцы будут моими защитниками?\r\n\" - и сам поворотил коня.\r\nНеприятель следовал за ним осторожно, боясь хитрости.\r\nВеликий Князь нашел в Киеве Вячеслава и еще не успел отобедать с ним во дворце, когда им сказали, что Георгий на берегу Днепра и что Киевляне перевозят его войско в своих лодках.\r\nИсполняя совет племянника, Вячеслав уехал в Вышегород, а Великий Князь со всею дружиною в область Владимирскую, заняв крепости на берегах Горыни.\r\nГеоргий и Князь Галицкий сошлися под стенами Киева: с первым находились Святослав, племянник его (сын Всеволодов) и Давидовичи.\r\nНапрасно хотев догнать Изяслава, они вступили в город, коего жители не дерзнули противиться мужественному Владимирку.\r\nСей Князь и Георгий торжествовали победу в монастыре печерском: новые дружественные обеты утвердили союз между ими.\r\nВладимирко выгнал еще Изяславова сына из Дорогобужа, взял несколько городов Волынских, отдал их Мстиславу Георгиевичу, с ним бывшему,\r\nно не мог взять Луцка и возвратился в землю Галицкую, довольный своим походом, который доставил ему случай видеть славные храмы Киевские и гроб Святых мучеников Бориса и Глеба.\r\nГеоргий, боясь новых предприятий Изяславовых, поручил Волынскую область свою надежнейшему из сыновей, храброму Андрею.\r\nСей Князь более и более заслуживал тогда общее уважение:\r\nон смирил Половцев, которые, называясь союзниками отца его, грабили в окрестностях Переяславля и не хотели слушать Послов Георгия;\r\nно удалились, как скоро Андрей велел им оставить Россиян в покое.\r\nУкрепив Пересопницу, он взял такие меры для безопасности всех городов, что Изяслав раздумал воевать с ним и в надежде на его добродушие предложил ему мир.\r\n\"Отказываюсь от Киева (говорил Великий Князь), если отец твой уступит мне всю Волынию.\r\nВенгры и Ляхи не братья мои: земля их мне не отечество. Желаю остаться Русским и владеть достоянием наших предков\".\r\nАндрей вторично старался обезоружить родителя; но Георгий отвергнул мирные предложения и заставил Изяслава снова обратиться к иноземным союзникам.\r\n[1151 г.\r\n] Меньший его брат, Владимир Мстиславич, поехал в Венгрию и склонил Короля объявить войну опаснейшему из неприятелей Изяславовых,\r\nВладимирку Галицкому, представляя, что сей Князь отважный, честолюбивый, есть общий враг держав соседственных.\r\nВ глубокую осень, чрез горы Карпатские, Гейза вошел в Галицию, завоевал Санок, думал осадить Перемышль.\r\nЖелая без кровопролития избавиться от врага сильного, хитрый Владимирко купил золотом дружбу Венгерского Архиепископа,\r\nименем Кукниша, и знатнейших чиновников Гейзиных, которые убедили своего легковерного Монарха отложить войну до зимы.\r\nНо связь Гейзы с Великим Князем еще более утвердилась:\r\nВладимир Мстиславич женился на дочери Бана, родственника Королевского, и, вторично посланный братом в Венгрию, привел к нему 10000 отборных воинов.\r\nТогда Изяслав, нетерпеливо ожидаемый Киевлянами, Берендеями и преданною ему дружиною Вячеслава, смело выступил в поле,\r\nминовал Пересопницу и, зная, что за ним идут полки Владимирковы, спешил к столице Великого Княжения.\r\nБояре говорили ему: \"У нас впереди неприятель, за нами другой\". Князь ответствовал: \"Не время страшиться.\r\nВы оставили для меня домы и села Киевские; я лишен родительского престола: умру или возьму свое и ваше.\r\nДостигнет ли нас Владимирко, сразимся; встретим ли Георгия, также сразимся. Иду на суд Божий\".\r\nГраждане Дорогобужа встретили Изяслава со крестами, но боялись венгров. \"Будьте покойны, - сказал Великий Князь: - я предводительствую ими.\r\nНе вы, люди моего отца и деда, а только одни враги мои должны их ужасаться\".\r\nДругие города изъявляли ему такую же покорность. Он нигде не медлил; но войско его едва оставило за собою реку Уш, когда легкий отряд Галицкого показался на другой стороне.\r\nСам Владимирко, вместе с Андреем Георгиевичем, стоял за лесом, в ожидании своей главной рати.\r\nНачалась перестрелка. Великий Князь хотел ударить на малочисленных неприятелей: Бояре ему отсоветовали.\r\n\"Река и лес перед нами, - говорили они: - пользуясь ими, Владимирко может долго сопротивляться; задние полки его приспеют к битве.\r\nЛучше не тратить времени, идти вперед и соединиться с усердными Киевлянами, ждущими тебя на берегах Тетерева\".\r\nИзяслав велел ночью разложить большие огни и, тем обманув неприятеля, удалился; шел день и ночь, отрядил Владимира Мстиславича к Белугороду и надеялся взять его внезапно.\r\nТак и случилось.\r\nБорис Георгиевич, пируя в Белогородском дворце своем с дружиною и с Попами, вдруг услышал громкий клик и воинские трубы:\r\nсведал, что полки Изяславовы уже входят в город, и бежал к отцу, не менее сына беспечному.\r\nГеоргий жил спокойно в Киеве, ничего не зная: приведенный в ужас столь нечаянною вестию, он бросился в лодку и уехал в Остер;\r\nа Великий Князь, оставив в Белегороде Владимира Мстиславича для удержания Галичан, вошел в столицу, славимый, ласкаемый народом, как отец детьми.\r\nМногие Бояре Суздальские были взяты в плен.\r\nВеликий Князь, изъявив в Софийском храме благодарность Небу, угостил обедом усердных Венгров и своих друзей Киевских: а друзьями его были все добрые граждане.\r\nЗа роскошным пиром следовали игры: ликуя среди обширного двора Ярославова, народ с особенным удовольствием смотрел на ристание искусных Венгерских всадников.\r\nЕще Киевляне опасались Владимирка; но, изумленный бегством Георгия, он сказал Андрею, который шел вместе с ним: \"Сват мой есть пример беспечности;\r\nгосподствует в России и не знает, что в ней делается; один сын в Пересопнице, другой в Белегороде, и не дают отцу вести о движениях врага!\r\nКогда вы так правите землею, я вам не товарищ.\r\nМне ли одному ратоборствовать с Изяславом, теперь уже сильным? Иду в область свою\". И немедленно возвратился, собирая на пути дань со всех городов Волынских.\r\nОбитатели, угрожаемые пленом, сносили ему серебро; жены, выкупая мужей, отдавали свои ожерелья и серьги. Андрей с печальным сердцем приехал к отцу в Городец Остерский.\r\nУтвердясь в столице, Великий Князь призвал дядю своего, Вячеслава, из Вышегорода. \"Бог взял моего родителя, - говорил он: - будь мне вторым отцем.\r\nДва раза я мог посадить тебя на престоле и не сделал того, ослепленный властолюбием.\r\nПрости вину мою, да буду спокоен в совести. Киев твой: господствуй в нем подобно отцу и деду\".\r\nДобрый Вячеслав, тронутый сим великодушием, с чувствительностию ответствовал: \"Ты исполнил наконец долг собственной чести своей. Не имея детей, признаю тебя сыном и братом.\r\nЯ стар; не могу один править землею; будь моим товарищем в делах войны и мира; соединим наши полки и дружину.\r\nИди с ними на врагов, когда не в силах буду делить с тобою опасностей!\" Они целовали крест в Софийском храме; клялися быть неразлучными во благоденствии и злосчастии.\r\nСтарец, по древнему обыкновению, дал пир Киевлянам и добрым союзникам, Венграм.\r\nОдарив последних конями, сосудами драгоценными, одеждами, тканями, Изяслав отпустил их в отечество; а вслед за ними отправил сына своего благодарить Короля Гейзу.\r\nСей Посол именем отца должен был сказать ему следующие выразительные слова: \"Да поможет тебе Бог, как ты помог нам!\r\nНи сын отцу, ни брат единокровному брату не оказывал услуг важнейших.\r\nБудем всегда заодно. Твои враги суть наши: не златом, одною кровию своею можем заплатить тебе долг. Но соверши доброе дело: еще имеем врага сильного.\r\nОльговичи и Князь Черниговский, Владимир, в союзе с Георгием, который сыплет злато и манит к себе диких Половцев.\r\nНе зовем тебя самого: ибо Царь Греческий имеет рать с тобою. Но когда наступит весна, мирная для Венгрии, то пришли в Россию новое войско.\r\nИ мы в спокойную чреду свою придем к тебе с дружиною вспомогательною. Бог нам поборник, народ и Черные Клобуки друзья\".\r\n- Великий Князь звал также в помощь к себе брата, Ростислава Смоленского, который всегда думал, что старший их дядя имеет законное право на область Киевскую.\r\nВячеслав, уверяя сего племянника в дружбе, назвал его вторым сыном и с любовию принял Изяслава Черниговского,\r\nкоторый, вопреки брату, Владимиру Давидовичу, отказался от союза с Князем Суздальским.\r\nГеоргий имел время собрать войско и стал против Киева вместе с Ольговичами - то есть двумя Святославами,\r\nдядею и племянником - Владимиром Черниговским и Половцами, разбив шатры свои на лугах восточного берега Днепровского.\r\nРека покрылась военными ладиями; битвы началися.\r\nЛетописцы говорят с удивлением о хитром вымысле Изяслава: ладии сего Князя, сделанные о двух рулях, могли не обращаясь идти вверх и вниз;\r\nодни весла были видимы: гребцы сидели под защитою высокой палубы, на которой стояли латники и стрелки.\r\nОтраженный Георгий вздумал переправиться ниже Киева; ввел ладии свои в Долобское озеро и велел их тащить оттуда берегом до реки Золотчи, впадающей в Днепр.\r\nИзяслав шел другою стороною, и суда его вступили в бой с неприятелем у Витичевского брода.\r\nКнязь Суздальский и тут не имел успеха;\r\nно Половцы тайным обходом расстроили Изяславовы меры: у городка Заруба, близ Трубежского устья, они бросились в Днепр на конях своих, вооруженные с головы до ног и закрываясь щитами.\r\nСвятослав Ольгович и племянник его предводительствовали ими. Береговая стража Киевская оробела.\r\nНапрасно Воевода Шварн хотел остановить бегущих: \"С ними не было Князя (говорит Летописец), а Боярина не все слушают\".\r\nПоловцы достигли берега, и Георгий спешил в том же месте переправиться через Днепр.\r\nВеликий Князь отступил к Киеву и вместе с дядею стал у Златых врат; Изяслав Давидович между Златыми и Жидовскими вратами;\r\nподле него Князь Смоленский; Борис Всеволодкович Городненский, внук Мономахов, у врат Лятских, или Польских.\r\nРяды Киевлян окружили город. Черные Клобуки явились также под его стенами с своими вежами и многочисленными стадами, которые рассыпались в окрестностях Киевских.\r\nДеятельность, движение, необозримый строй людей вооруженных и самый беспорядок представляли зрелище любопытное.\r\nПользуясь общим смятением, хищные друзья, Берендеи и Торки, обирали монастыри, жгли села, сады.\r\nИзяслав, чтобы унять грабителей, велел брату своему, Владимиру, соединить их и поставить у могилы Олеговой, между оврагами.\r\nВоины, граждане, народ с твердостию и мужеством ожидали неприятеля.\r\nНо старец Вячеслав еще надеялся убедить брата словами мирными и в присутствии своих племянников дал Послу наставление.\r\n\"Иди к Георгию, - сказал он: - целуй его моим именем и говори так: Сколько раз молил я вас, тебя и племянника, не проливать крови Христиан и не губить земли Русской!\r\nИзяслав, восстав на Игоря, велел мне объявить, что ищет престола Киевского единственно для меня, второго отца своего; а после завладел собственными моими городами, Туровом и Пинском!\r\nРавно обманутый и тобою - лишенный Пересопницы, Дорогобужа - не имея ничего, кроме Вышегорода, я молчал;\r\nимея Богом данную мне силу, полки и дружину, терпеливо сносил обиды, самое уничижение и, думая только о пользе отечества, унимал вас.\r\nНапрасно: вы не хотели внимать советам человеколюбия; отвергая их, нарушали устав Божий. Ныне Изяслав загладил вину свою: почтил дядю вместо отца; я назвал его сыном.\r\nБоишься ли унизиться предо мною? Но кто из нас старший? Я был уже брадат, когда ты родился.\r\nОпомнись, или, подняв руку на старшего, бойся гнева Небесного!\r\n\" - Посол Вячеславов нашел Георгия в Василеве: Князь Суздальский, выслушав его, отправил собственного Боярина к брату;\r\nпризнавал его своим отцом; обещал во всем удовлетворить ему, но требовал, чтобы Мстиславичи выехали из области Киевской.\r\nСтарец ответствовал: \"У тебя семь сыновей: отгоняю ли их от родителя? У меня их только два: не расстанусь с ними.\r\nИди в Переяславль и Курск; иди в Великий Ростов или в другие города свои; удали Ольговичей, и мы примиримся.\r\nКогда же хочешь кровопролития, то Матерь Божия да судит нас в сем веке и будущем!\" Вячеслав, говоря сии последние слова, указал на Златые врата и на образ Марии, там изображенный.\r\nГеоргий ополчился и подступил к Киеву от Белагорода. Стрелы летали чрез Лыбедь.", "role": "assistant" } ]

Subsets and Splits

No community queries yet

The top public SQL queries from the community will appear here once available.