messages
listlengths 3
3
|
|---|
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс в стиле автора Платонов С",
"role": "user"
},
{
"content": "В XVIII в. перевороты иногда удавались, и создаваемая ими власть получала тот или иной характер, то или иное направление в зависимости от условий минуты.\r\nТеперь, в 1825 г., попытка переворота не удалась, но тем не менее она оказала влияние на новую власть.\r\nНе только самое существование заговора и мятеж, но и планы заговорщиков, их идеи и проекты, обнаруженные следствием, дали толчок правительственной мысли.\r\nИмператор Николай и его советники сделали из 14 декабря два вывода. Из них один, более широкий, можно назвать политическим; другой, более узкий, -- административным.\r\nИзучая оппозиционное движение, бывшее для многих совершенной неожиданностью, император Николай неизбежно должен был заметить,\r\nчто оно направлялось не только против реакционного настроения последнего десятилетия жизни императора Александра,\r\nно и против общих основ русского правопорядка, построенного на крепостном праве.\r\nКрестьянский вопрос был одним из существенных пунктов в освободительных мечтаниях декабристов,\r\nи освобождение крестьян связывалось в их проектах с другими не менее существенными реформами общественной жизни и общественного устройства.\r\nПроекты декабристов получили особенное значение в глазах новою государя потому, что они не стояли уединенно:\r\nмногое из того, что говорили привлеченные к следствию заговорщики, говорилось не только в замкнутых кружках тайных обществ, но и в широком кругу не причастных к заговору лиц.\r\nФранцузский посол Лаферроне, беседовавший о декабристах с самим имп. Николаем, думал, что в оппозиции состоит все высшее русское общество.\r\n\"Главная беда в том, -- писал он, -- что люди самые благоразумные, те, кто с ужасом и отвращением взирали на совершившиеся события (14 декабря),\r\nдумают и говорят, что преобразования необходимы, что нужен свод законов, что следует совершенно видоизменить и основания,\r\nи формы отправления правосудия, оградить крестьян от невыносимого произвола помещиков, что опасно пребывать в неподвижности и необходимо,\r\nхотя бы издали, но идти за веком и немедленно готовиться к еще более решительным переменам\".\r\nЕсли бы мы и решились признать такой взгляд излишне пессимистичным и пугливым, мы все-таки должны помнить,\r\nчто он отражает настроение самого императора Николая и потому имеет для нас большую важность.\r\nОн показывает, что сам Николай считал реформы (и в том же числе крестьянскую) назревшим делом, которого желало общество.\r\nНо вопрос о реформах имел не одну оппозиционную генеалогию:\r\nимператор знал, что его брат и предместник мечтал о реформах и был сознательным противником крепостного права на крестьян,\r\nа отец своей мерой о барщине положил начало новому направлению правительственных мероприятий в крестьянском вопросе.\r\nПоэтому реформы вообще, и крестьянская в частности, становились в глазах императора Николая правительственной традицией.\r\nНастоятельная их необходимость делалась для него очевидной потребностью самой власти, а не только уступкой оппозиционному движению различных кружков.\r\nИменно мысль о необходимости реформ была первым (как мы его называли, политическим) выводом, какой был сделан императором Николаем из тревожных обстоятельств воцарения.\r\nВторой вывод был специальнее. Не было тайной, что заговор декабристов явился новым проявлением старой шляхетской привычки мешаться в политику. Изменились с XVIII в.\r\nобщественные условия и строй понятий; в зависимости от этого получила новый вид организация и внутренний характер движения декабристов. Вместо сплошной дворянской массы XVIII в.\r\nгвардейское солдатство стало в XIX в. разночинным; но офицерство, втянутое в движение, было по-прежнему сплошь дворянским, и оно думало в своих видах руководить гвардейской казармой.\r\nВместо прежних династических и случайных целей того или иного движения декабристы под видом вопроса о престолонаследии преследовали цели общего переворота.\r\nНо от этого не менялся общий смысл факта: представители сословия, достигшего исключительных сословных льгот, теперь проявили стремление к достижению политических прав.\r\nЕсли раньше императоры Павел и Александр высказывались против дворянского преобладания, созданного в русском обществе законами Екатерины, то теперь, в 1825 г.\r\n, власть должна была чувствовать прямую необходимость эмансипироваться от этого преобладания.\r\nШляхетство, превратившееся в дворянство, переставало быть надежной и удобной опорой власти, потому что в значительной части ушло в оппозицию; надобно, значит, искать иной опоры.\r\nТаков второй вывод, сделанный императором Николаем из обстоятельств воцарения.\r\nПод влиянием этих двух выводов и определились отличительные черты нового правительства.\r\nПодавив оппозицию, желавшую реформ, правительство само стремилось к реформам и порвало с внутренней реакцией последних лет императора Александра.\r\nСтав независимо от заподозренной дворянской среды, правительство пыталось создать себе опору в бюрократии и желало ограничить исключительность дворянских привилегий.\r\nТаковы исходные пункты внутренней политики императора Николая, объясняющие нам все ее свойства.\r\nЕсли мы примем еще во внимание личные особенности самого императора, свежего и бодрого человека,\r\nсерьезно смотревшего на свой жребий, но не подготовленного к власти и не введенного своевременно в дела,\r\nто поймем, что новое правительство, при определенном направлении своем и большой энергии,\r\nвступало во власть без той широты юных замыслов, которая придавала такое обаяние первым дням власти Александра I.\r\nКроме того, встреченное на первых же порах попыткой декабристов и ответившее на нее репрессией,\r\nновое правительство получило в общем сознании, как своем, так и чужом, характер охранительный, несмотря на то что было готово на реформы.\r\nВнутренние дела времени императора Николая I. С первых же месяцев царствования император Николай поставил на очередь вопрос о реформах.\r\nОн устранил отдел знаменитого Аракчеева и явил полное свое равнодушие к мистицизму и религиозному экстазу.\r\nНастроение при дворе резко изменилось по сравнению с последними годами Александрова царствования. К деятельности были призваны иные люди.\r\nСнова получил большое значение Сперанский; во главе Государственного совета был поставлен Кочубей, сотрудник императора Александра в годы его юности;\r\nстали на виду и другие деятели первой половины царствования Александра.\r\nРешимость императора Николая начать реформы сказывалась не только в речах его, но и в мероприятиях. Одновременно с отдельными мерами в разных отраслях управления был в конце 1826 г.\r\nучрежден под председательством Кочубея особый секретный комитет (известный под названием \"Комитет 6-го декабря 1826 г.\r\n\") для разбора бумаг императора Александра и вообще \"для пересмотра государственного управления\".\r\nРаботая в течение нескольких лет, этот комитет выработал проекты преобразования как центральных, так и губернских учреждений,\r\nа кроме того, приготовил обширный проект нового закона о сословиях, в котором предполагалось, между прочим, улучшение быта крепостных.\r\nИз трудов комитета многое осталось без дальнейшего движения.\r\nЗакон о сословиях был внесен в Государственный совет и им одобрен, но не был обнародован вследствие того, что революционные движения 1830 г.\r\nна Западе внушили страх перед всякой реформой.\r\nС течением времени лишь некоторые меры из проектов \"Комитета 6-го декабря 1826 г.\" были осуществлены в виде отдельных законов.\r\nНо в целом труды комитета остались без всякого успеха, и реформа, проектированная им, не удалась.\r\nПока комитет обсуждал общий план необходимых преобразований,\r\nправительство принимало целый ряд практических мер для улучшения разных отраслей администрации и для упорядочения государственной жизни.\r\nИз таких мер наиболее замечательны: 1) устройство отделений \"собственной Его Величества канцелярии\"; 2) издание \"Свода законов\";\r\n3) уничтожение ассигнаций; 4) меры для улучшения быта крестьян и 5) меры в области народного просвещения.\r\n1.\r\nСобственная Его Величества канцелярия существовала и до императора Николая, но не играла заметной роли в управлении государством,\r\nслужа личной канцелярией государя по делам, которые он брал в свое личное ведение.\r\nПри императоре Николае в личное ведение государя взято было столько дел, что маленькая канцелярия очень разрослась и была поделена на отделения.\r\nПервое отделение канцелярии продолжало заведовать теми делами, которые раньше составляли ее предмет, т.е.\r\nисполняло личные повеления и поручения государя, представляло государю поступающие на его имя бумаги и объявляло по ним его решения.\r\nВторое отделение было образовано (в 1826 г.) с целью привести в порядок русское законодательство, давно нуждавшееся в упорядочении.\r\nТретье отделение канцелярии (также с 1826 г.) должно было ведать высшую полицию в государстве и следить за законностью и порядком в управлении и общественной жизни.\r\nЧины этого отделения должны были \"наблюдать, чтобы спокойствие и права граждан не могли быть нарушены чьею-либо личной властью,\r\nили преобладанием сильных или пагубным направлением людей злоумышленных\".\r\nНо вскоре надзор за законностью вообще перешел в надзор за политическим настроением общества,\r\nи \"третье отделение\" заменило собой те тайные канцелярии по политическим делам, которые существовали в XVIII в.\r\nЧетвертое отделение было основано после кончины императрицы Марии Федоровны (1828).\r\nОно заменило собой канцелярию государыни по управлению теми образовательными и благотворительными учреждениями,\r\nкоторые император Павел по вступлении своем на престол (1796) передал в ведение своей супруги.\r\nСовокупность этих заведений (институтов, училищ, приютов,\r\nбогаделен и больниц) впоследствии получила наименование \"ведомства учреждений императрицы Марии\" в память основательницы этого ведомства.\r\nНаконец, при императоре Николае кроме четырех постоянных отделений его канцелярии бывали еще временные.\r\nНиколай все свое царствование держался обычая брать в свое непосредственное управление те дела, успех которых его особенно интересовал.\r\nПоэтому канцелярия императора Николая в государственном управлении всегда играла громадную роль.\r\n2. Мы знаем, что в XVIII столетии попытки привести в порядок действующее законодательство не удавались. Не увенчались успехом и позднейшие законодательные работы Сперанского.\r\nТотчас по воцарении император Николай обратил особое внимание на беспорядок в законах и поручил второму отделению своей канцелярии дело кодификации.\r\nСоставление законодательного кодекса было вверено и на этот раз М. М. Сперанскому, который сумел постепенно приобрести полное доверие и привязанность Николая.\r\nСперанский повел дело таким образом, что сначала собрал все законы, изданные с 1649 г., т.е.\r\nсо времени Уложения, а затем из этого собрания законодательного материала составил систематический свод действующих законов.\r\nТакой способ работы был указан самим императором Николаем, который не желал \"сочинения новых законов\", а велел \"собрать вполне и привести в порядок те, которые уже существуют\".\r\nВ 1883 г. труд Сперанского был закончен. Было отпечатано два издания:\r\nво-первых, \"Полное собрание законов Российской империи\" и, во-вторых, \"Свод законов Российской империи\".\r\nПолное собрание заключало в себе все старые законы и указы, начиная с уложения 1649 г. и до воцарения императора Николая.\r\nОни были расположены в хронологическом порядке и заняли 45 больших томов [* Законы, данные в царствование Николая I и Александра II (1825-- 1881),\r\nтакже были впоследствии напечатаны в хронологическом порядке и составили второе \"Полное собрание законов\" (в 57 книгах).\r\nЗаконы, изданные с 1881 г., печатаются ежегодно в третьем \"Полном собрании законов\".].\r\nИз этих законов и указов было извлечено все то, что еще не утратило силы действующего закона и годилось для будущего свода.\r\nИзвлеченный законодательный материал был распределен по содержанию в известной системе (\"Основные государственные законы\", \"Учреждения\";\r\n\"Законы о состояниях\"; \"Законы гражданские\" и т.\r\nп.). Эти-то законы и были напечатаны в систематическом порядке в 15-ти томах под названием \"Свода законов\".\r\nТак было завершено крупное и трудное дело составления кодекса. Оно удалось благодаря исключительным способностям и энергии Сперанского, а также благодаря упрощенному плану работы.\r\nСобрать и систематизировать старый русский законодательный материал было, конечно, легче и проще,\r\nчем заимствовать материал чуждый и согласовывать его с потребностями и нравами русского общества или же \"сочинять новое уложение\" на отвлеченных, еще не испытанных жизнью, принципах.\r\nОднако и более простой прием, принятый при императоре Николае, удался так блестяще лишь потому, что во главе дела был поставлен такой талантливый и усердный человек, как Сперанский.\r\nПонимая все трудности кодификации, Сперанский не удовольствовался тем, что было им сделано для составления Свода:\r\nон предложил план устройства постоянных работ над исправлением и дополнением Свода в будущем.\r\nПо этому плану \"второе отделение\" (превратившееся в одно из отделений государственной канцелярии)\r\nнепрерывно следит за движением законодательства и постоянно вносит дополнения и изменения в Свод;\r\nкогда текст какого-либо тома Свода существенно изменится от подобных дополнений и изменений, то его печатают новым \"изданием\" в отмену старых,\r\nи таким образом состав Свода постепенно обновляется в уровень с движением законодательства.\r\n3. Император Николай наследовал от времени Александра большое расстройство финансовых дел.\r\nБорьба с Наполеоном и действие континентальной системы окончательно потрясли государственное хозяйство России.\r\nУсиленные выпуски ассигнаций были тогда единственным средством покрывать дефициты, из года в год угнетавшие бюджет.\r\nВ течение десяти лет (1807--1816) было выпущено в обращение более 500 млн.\r\nруб. бумажных денег. Не мудрено, что курс бумажного рубля за это время чрезвычайно упал: с 54 коп.\r\nон дошел до 20 коп. на серебро и только к концу царствования Александра поднялся до 25 коп.\r\nТак и укрепился обычай вести двоякий счет деньгам: на серебро и ассигнации, причем один серебряный рубль стоил приблизительно 4 ассигнационных.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай текс похожий на текст автора Карамзин Н",
"role": "user"
},
{
"content": "Временная независимость Великого Княжения. Удача и неблагоразумие Князя Смоленского. Политика Витовта. Неудовольствие Новогородцев.\r\nЗлодейство Князя Смоленского. Разрыв с Литвою. Свидригайло. Войны с Ливониею. Нашествие Эдигея. Письмо Эдигеево. Кончина Владимира Храброго.\r\nПроисшествия в Орде. Дела Новогородские. Язва. Голод. Мысль о преставлении света. Кончина и характер Василия. Завещание. Договор с Рязанским Князем.\r\nДары, посланные в Грецию. Дочь Василиева за Императором. Дела церковные. Судная грамота. Разные известия. Добродетель супруги Донского.\r\nДимитрий оставил Россию готовую снова противоборствовать насилию Ханов: юный сын его, Василий, отложил до времени мысль о независимости и был возведен на престол [15 августа 1389 г.\r\n] в Владимире ПосломЦарским, Шахматом. Таким образом достоинство Великокняжеское сделалось наследием Владетелей Московских. Уже никто не спорил с ними о сей чести.\r\nХотя Борис Городецкий, старейший из потомков Ярослава II, немедленно по кончине Донского отправился в Сарай;\r\nно целию его исканий был единственно Нижний Новгород, отнятый у него племянниками.\r\nТохтамыш, неблагодарно предприяв воевать сильную Империю Тамерланову, велел ему ехать за собою к границам Персии;\r\nнаконец дозволил остаться в Сарае и, разорив многие города бывшего своего заступника,\r\nпо возвращении в Улусы отпустил Бориса в Россию с новою жалованною грамотою на область Нижегородскую.\r\nВеликий Князь, едва вступив в лета юношества, мог править Государством только с помощию Совета:\r\nокруженный усердными Боярами и сподвижниками Донского, он заимствовал от них сию осторожность в делах государственных,\r\nкоторая ознаменовала его тридцатишестилетнее княжение и которая бывает свойством Аристократии,\r\nдвижимой более заботливыми предвидениями ума, нежели смелыми внушениями великодушия, равно удаленной от слабости и пылких страстей.\r\nОпасаясь прав дяди Василиева, Князя Владимира Андреевича, основанных на старейшинстве и на славе воинских подвигов,\r\nгосподствующие Бояре стеснили, кажется, его власть и не хотели дать ему надлежащего участия в правлении:\r\nВладимир, ни в чем не нарушив договора,\r\nзаключенного с Донским - был всегда ревностным стражем отечества и довольный жребием Князя\r\nвторостепенного - оскорбился неблагодарностию племянника и со всеми ближними уехал в Серпухов,\r\nсвой Удельный город, а из Серпухова в Торжок.\r\nСия несчастная ссора, как и бывшая с отцом Василия, скоро прекратилась возобновлением дружественной грамоты 1388 года.\r\nВладимир, сверх его прежнего Удела и трети Московских доходов, получил Волок и Ржев:\r\nза то обещал повиноваться юному Василию как старейшему, ходить на войну с ним или с полками Великокняжескими, сидеть в осаде, где он велит, и проч.\r\n; а с Волока платить Ханам 170 рублей в число пяти тысяч Василиевых.\r\nОбстоятельство, что Владимир Андреевич во время раздора с племянником жил в области Новогородской, достойно замечания.\r\nВладетели Московские, присвоив себе исключительное право на сан Великокняжеский, считали и Новгород наследственным их достоянием,\r\nвопреки его древней, основанной на грамотах Ярославовых свободе избирать Князей.\r\nОттого сыновья Калитины, Симеон, Иоанн, при восшествии на престол были в раздоре с сим гордым народом: Василий также;\r\nи Новогородцы охотно дали убежище недовольному Владимиру, чтобы иметь в нем опору на всякий случай; но, видя искреннее примирение дяди с племянником, желали и сами участвовать в оном.\r\nДело шло единственно о чести или обряде.\r\n\"Мы рады повиноваться Князю Московскому, - говорили они: - только прежде напишем условия как люди вольные\".\r\nСии условия по обыкновению состояли в определении известных прав Княжеских и народных.\r\nВасилий не захотел спорить и в присутствии Бояр Новогородских, в Москве, утвердив печатию договорную грамоту, отправил к ним в Наместники Вельможу Московского, Евстафия Сыту.\r\n- Заметим, что со времен Калиты Новогородцы уже не имели собственных, особенных Князей, повинуясь Великим или Московским, которые управляли ими чрез Наместников:\r\nибо Наримант, Патрикий, Лугвений и другие Князья, Литовские и Российские, с того времени находились у них единственно в качестве Воевод, или частных властителей.\r\nТри предмета долженствовали быть главными для политики государя Московского:\r\nнадлежало прервать или облегчить цепи, возложенные Ханами на Россию, - удержать стремление Литвы на ее владения, усилить Великое Княжение присоединением к оному Уделов независимых.\r\nВ сих трех отношениях Василий Димитриевич действовал с неусыпным попечением, но держась правил умеренности,\r\nбоясь излишней торопливости и добровольно оставляя своим преемникам дальнейшие успехи в славном деле государственного могущества.\r\nНа семнадцатом году жизни он сочетался браком с юною Софиею, дочерью Витовта, сына Кестутиева. Изгнанный Ягайлом из отечества, сей витязь жил в Пруссии у Немцев.\r\nВ одной из летописей сказано, что Василий, в 1386 году бежав из Орды в Молдавию, на пути в Россию был задержан Витовтом в каком-то Немецком городе,\r\nи наконец, освобожденный с условием жениться на его дочери, чрез пять лет исполнил сие обещание, согласно с честию и пользою государственною.\r\nУже Витовт славился разумом и мужеством; имел также многих друзей в Литве и по всем вероятностям не мог долго быть изгнанником.\r\nВасилий надеялся приобрести в нем или сильного сподвижника против Ягайла, или посредника для мира с Литвою.\r\nБояре Московские, Александр Поле, Белевут, Селиван, ездили за невестою в Пруссию и возвратились чрез Новгород.\r\nКнязь Литовский, Иван Ольгимонтович, проводил ее до Москвы, где совершилось брачное торжество к общему удовольствию народа.\r\n[1392 г.] Скоро Великий Князь отправился к Хану.\r\nЗа несколько месяцев перед тем Царевич Беткут, посланный Тохтамышем от берегов Волги и Казанки сквозь дремучие леса к северу, разорил Вятку,\r\nгде со времен Андрея Боголюбского обитали Новогородские выходцы в свободе и независимости, торгуя или сражаясь с Чудскими соседственными народами.\r\nСлух о благосостоянии сей маленькой республики вселил в Моголов желание искать там добычи и жертв корыстолюбия.\r\nИзумленные внезапным их нашествием, жители нс могли отстоять городов, основанных среди пустынь и болот в течение двухсот лет:\r\nодни погибли от меча, другие навеки лишились вольности, уведенные в плен Беткутом: многие спаслися в густоте лесов и предприяли отмстить Татарам.\r\nНовогородцы, устюжане соединились с ними и, на больших лодках рекою Вяткою доплыв до Волги,\r\nразорили Жукотин, Казань, Болгарские, принадлежащие Ханам города и пограбили всех купцев, ими встреченных.\r\nОднако ж не сии случаи заставили Великого Князя ехать в Орду: намерение его обнаружилось в следствиях, составивших достопамятную эпоху в постепенном возвышении Московского Княжения.\r\nОн был принят в Орде с удивительною ласкою. Еще никто из Владетелей Российских не видал там подобной чести.\r\nКазалось, что не данник, а друг и союзник посетил Хана.\r\nУтвердив Нижегородскую область за Князем Борисом Городецким, Тохтамыш, согласно с мыслями Вельмож своих, не усомнился признать Василия наследственным ее Государем.\r\nВеликий Князь хотел еще более, и получил все по желанию: Городец, Мещеру, Торусу, Муром.\r\nПоследние две области были древним Уделом Черниговских Князей и никогда не принадлежали роду Мономахову.\r\nСтоль особенная благосклонность изъясняется обстоятельствами времени.\r\nТохтамыш, начав гибельную для себя войну с грозным Тамерланом, боялся, чтобы Россияне не пристали к сему завоевателю, который,\r\nжелая наказать неблагодарного повелителя Золотой Орды, шел от моря Аральского и Каспийского к пустыням северной Азии.\r\nХотя Летописцы не говорят того, однако ж вероятно, что Василий, требуя милостей Хана, обещал ему не только верность, но и сильное вспоможение:\r\nкак Глава Князей Российских, он мог ручаться за других и тем обольстить или успокоить преемника Мамаева;\r\nкорыстолюбие Вельмож Ординских и богатые дары Василиевы решили всякое сомнение.\r\nУже Тохтамыш двинулся с полками навстречу к неприятелю за Волгу и Яик: великий Князь спешил удалиться от кровопролития;\r\nа Посол Ханский, Царевич Улан, долженствовал возвести его на престол Нижегородский.\r\nТри месяца Василий был в отсутствии: народ Московский праздновал возвращение юного Государя [26 октября 1392 г.] как особенную милость Небесную.\r\nЕще не доехав до столицы, Великий Князь из Коломны отправил Бояр своих с Ханскою грамотою и с Послом Царевым в Нижний,\r\nгде Князь Борис, недоумевая, что ему делать, собрал Вельмож на совет.\r\nНо знатнейший из них, именем Румянец, оказался предателем. Князь хотел затворить ворота городские.\r\n\"Посол Царев (сказал Румянец) и Бояре Московские едут сюда единственно для утверждения любви и мира с тобою: впусти их и не оскорбляй ложным подозрением.\r\nОкруженный нами, верными защитниками, чего можешь страшиться?\" Князь согласился, и поздно увидел измену.\r\nБояре Московские, въехав в город, ударили в колокола, собрали жителей, объявили Василия их Государем. Тщетно Борис звал к себе дружину свою.\r\nКоварный Румянец ответствовал: \"Мы уже не твои\", - и с другими единомышленниками предал Бориса слугам Великокняжеским.\r\nСам Василий с Боярами старейшими прибыл в Нижний, где, учредив новое правление, поручил сию область Наместнику, Димитрию Александровичу Всеволожу.\r\nТак рушилось, с своими Уделами, особенное Княжество Суздальское, коего именем долго называлась сильная Держава, основанная Андреем Боголюбским,\r\nили все области северовосточной России между пределами Новогородскими, Смоленскими, Черниговскими и Рязанскими.\r\n- Борис чрез два года умер. Его племянники, Василий, прозванием Кирдяпа, и Симеон, бежав в Орду, напрасно искали в ней помощи.\r\nХотя Царевич Эйтяк вместе с Симеоном (в 1399 году) приступал к Нижнему и взял город обманом; но имея у себя едва тысячу воинов, не мог удержать оного.\r\nСупруга Симеонова, быв долго под стражею в России, нашла способ уйти в землю Мордовскую, подвластную Татарам,\r\nи жила в каком-то селении у Христианской церкви, сооруженной Хивинским Турком Хазибабою:\r\nБояре Великого Князя, посланные с отрядом войска, взяли сию несчастную Княгиню и привезли в Москву.\r\nМежду тем ее горестный супруг, лишенный отечества, друзей, казны, восемь лет скитался с Моголами по диким степям,\r\nслужил в разные времена четырем Ханам и наконец прибегнул к милости Великого Князя, который возвратил ему семейство и позволил избрать убежище в России.\r\nСимеон, изнуренный печалями, добровольно удалился в независимую область Вятскую, где и скончался чрез пять месяцев (в 1402 году), быв жертвою общей пользы государственной.\r\nСтарший брат Симеонов, Василий Кирдяпа, умер также в изгнании.\r\nСыновья Василиевы и Борисовы то служили при дворе Московском, то уходили в Орду; а внук Кирдяпин, Александр Иванович Брюхатый, женился после на дочери Великого Князя, именем Василисе.\r\nРуководствуясь правилами государственного блага, Василий и в других случаях не боялся казаться ни излишно властолюбивым, ни жестоким.\r\nТак, вследствие вторичного несогласия с Новогородцами, не хотевшими платить ему черной, или народной дани,\r\nизъявил он строгость необыкновенную, хитро соединив выгоды казны своей с честию Главы Духовенства.\r\nМитрополит Киприан, бесспорно заступив место умершего в Цареграде Нимена, ездил (в 1392 году) из Москвы в Новгород; с пышными обрядами служил Литургию в Софийском храме;\r\nвелегласно учил народ с амвона и две недели пировал у тамошнего Архиепископа, Иоанна, вместе с знаменитейшими чиновниками,\r\nкоторые, в знак особенного уважения, от имени всего города подарили ему несколько дворов.\r\nНо сие дружелюбие изменилось, когда Митрополит в собрании граждан объявил, чтобы они, следуя древнему обыкновению, относились к нему в делах судных.\r\nПосадник, Тысячский и все ответствовали единодушно: \"Мы клялися, что не будем зависеть от суда Митрополитов, и написали грамоту\".\r\nДайте мне оную, сказал Киприан: я сорву печать и сниму с вас клятву. Народ не хотел, и Киприан уехал с великою досадою.\r\nЗная, сколь Митрополиты пребыванием своим в Москве способствовали знаменитости ее Князей и нужны для их дальнейших успехов в единовластии, Василий с жаром вступился за Пастыря Церкви.\r\nПосол Великокняжеский представил Новогородцам, что они, с 1386 года платив Донскому народную дань, обязаны платить ее и сыну его;\r\nобязаны также признать Митрополита судиею в делах гражданских, или испытают гнев Государев.\r\nНовогородцы отвечали, что народная дань издревле шла обыкновенно в общественную казну, а Князь довольствовался одними пошлинами и дарами;\r\nчто второе требование Василия, касательно Митрополита, противно их совести.\r\n[1393 г.] Сей ответ был принят за объявление войны.\r\nПолки Московские, Коломенские, Звенигородские, Дмитровские, предводимые дядею Великого Князя, Владимиром Андреевичем Храбрым, и сыном Донского,\r\nЮрием, взяли Торжок и множество пленников в областях Новагорода, куда сельские жители с имением, с детьми бежали от меча и неволи.\r\nУже рать Московская, совершив месть, возвратилась, когда Василий узнал, что Торжок, оставленный без войска,\r\nбунтует и что ревностный доброхот Великокняжеский, именем Максим, убит друзьями Новогородского Правительства.\r\nТут он решился неслыханною у нас дотоле казнию устрашить мятежников: велел Боярам снова идти с полками в Торжок, изыскать виновников убийства и представить в Москву.\r\nПривели семьдесят человек. Народ собрался на площади и был свидетелем зрелища ужасного.\r\nОсужденные на смерть, сии преступники исходили кровию в муках: им медленно отсекали руки, ноги и твердили, что так гибнут враги Государя Московского!.\r\n.\r\nВасилий еще не имел и двадцати лет от рождения:\r\nдействуя в сем случае, равно как и в других, по совету Бояр, он хотел страхом возвысить достоинство Великокняжеское, которое упало вместе с Государством от разновластия.\r\n- Новогородцы с своей стороны искали себе удовлетворения в разбоях: взяли Кличен, Устюжну;\r\nсожгли Устюг, Белозерск, не щадя и Святых храмов, обдирая иконы и книги церковные: пытали богатых людей, чтобы узнать, где скрыты их сокровища;\r\nпленяли граждан, земледельцев и, наполнив добычею множество лодок, отправили все вниз по Двине.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай текс похожий на текст автора Герцен А",
"role": "user"
},
{
"content": "- Что же, вы это храните как приятный сувенир - и вам это было не гадко?\n - Если б вы знала, сколько мы выбросили старого хлама.\r\n- Чего же было жалеть остальной?..\n - Вы знаете наше положение - особенно какое оно было после тысяча восемьсот сорок восьмого... Франция, Австрия, Пруссия.\r\n- Это другое дело - стало быть, вам было нужно, нравилось иметь в ваших руках - знаете - \" такую... единую власть...\n - Что же, мы злоупотребляли ей?\r\n- Не зпаю, вероятно, что да. Знаете, что вы эдак из приличия бы ввели в дело высылки суд присяжных.\r\nЕсли двенадцать женевцев, которых иностранец не знает, приговорят выслать, высылайте. Все ж лучше, чем один часовщик.\r\n- А вы думаете, что мы до вас об этом не думали?\n - За чем же дело стало?\r\n- Если б мы остались у власти...\n - Ничего бы не сделали... С тысяча восемьсот сорок шестого было довольно времени...\r\n\"Думали - да не отменили\". О Селифан, Селифан... по крайней мере, ты сам удивлялся, что, видевши необходимость починить колесо, ты не сказал об этом!\r\nДолею в этом холодном пренебрежении к ближнему и в этой черствой неприхотливости опять-таки следы бизы и Кальвина.\r\nВ угловатости и бесцеремонности женевца есть непременно что-то чисто архипротестантское, пережившее религию.\r\nФази, составляющий яркое исключение, старался украсить пуританский фон...\r\nполинялыми французскими обоями с двусмысленными картинками, из-за которых все-таки так и торчат постные кости.\r\nПасторская нетерпимость и скучные тексты заменились скучными общими местами и юридическими сентенциями.\r\n.\r\n.\r\nЦерковь без украшений, демократия без равенства, женщины без красоты, пиво без вкуса, или, хуже,\r\n- с прескверным вкусом - все сведено на простую несложность, которая идет человеку, пуще всего спасающему душу.\r\nСамый разврат в Женеве до того прост, до того сведен на крайне необходимое, что больше отстращивает, чем привлекает.\r\n\"Ты, мол, греши, коли надобно, но не наслаждайся, единое наслаждение там, где тело оканчивается и дух на воле\".\r\nОт этого происходят удивительные контрасты. Полуповрежденная Лозанна считает театр грехом и никак не дает деньги на возобновление погорелой онеры.\r\n.. и все неповрежденные в ней только и мечтают о постройке нового театра.\r\nТеатр занимает воображение - отвлекает от последних новостей Библии и от болтовни праздношатающихся и вольнопрактикующих пасторов.\r\nВ Женеве два театра, но они до того наводнены элементом простой камелии и элементом voyou [оборванца (фр.\r\nарго)], что солидные мужчины и особенно женщины (не из иностранок) без крайней необходимости их не посещают.\r\nЗато если есть какое послабление и распущение - по поводу французской близости и пены, прибиваемой к ее границам, есть и полиция. Женева любит круто распорядиться.\r\nКуда остальным кантонам, с своими допотопными жандармами, в киверах, напоминающих картины войн 1814 и баварские каски времен фельдмаршала Вреде.\r\n.. Стоит эдакий увалень - стоит да вдруг от скуки или как спросонья спрашивает у гуляющего: \"Фо бапье\" [Искаженное произношение, с фр.\r\n: \"Vos papiers\" - \"Ваши документы\"] и готов сдуру вести аu poste [в полицейский участок (фр.)], где ему же и достанется за это.\r\nЖеневский жандарм разит Парижем, это уже отчасти sergent de ville [полицейский (фр.)], охотник своего дела.\r\nЧтоб это увидеть, не нужно въезжать в город, а достаточно приехать в женевский амбаркадер [железнодорожная платформа (от фр. embarcadere)] - с швейцарской стороны.\r\nПосле итальянской учтивости и простоты в других кантонах - перед вами круто раскрывается преддверие Франции - страны регламентации,\r\nадминистрации, надзора, опеки, предупреждения, внушения.\r\nКондукторы и сторожа железной дороги наглазно превращаются в самодержавных приставов, вагонных тюрем-\r\nщиков я прежде всего в ваших личных врагов а строгих начальников, с которыми говорить а рассуждать не соаетую.\r\nФранция так нахлороформизировала собою Женеву, что она и из почувствует сначала операции de Fаnnеxioa [аннексии (фр.)].\r\nХотя и найдется меньшинство, которое наделает в желудке галльского кита хлопот не меньше Ионы... но Франция - не кит: что ею проглочено, то она не скоро выбросит.\r\nНе страшно ли, что первый человек, который хотел предать Женеву французам, был сам Кальвин. Найдя, впрочем, что в случае нужды а.\r\nв Женеве можно зажарить еретика Серве, он примирился с независимостью республиканской веса.\r\n1868 - 1869",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс в стиле автора Герцен А",
"role": "user"
},
{
"content": "Пятнадцать лет было довольно не только чтоб развить силы, чтоб исполнить самые смелые мечты, самые несбыточные надежды,\r\nс удивительной роскошью и полнотой, но и для того, чтоб сокрушить их, низвергая все, как карточный дом… частное и общее.\r\nПродолжать «Записки молодого человека» я не хочу, да если б и хотел, не могу. Улыбка и излишняя развязность не идут к похоронам.\r\nЛюди невольно понижают голос и становятся задумчивы в комнате, где стоит гроб незнакомого даже им покойника»\r\nА. Герцен\n 2 ноября 1852, Лондон. 2 Barrow Hill Place, Primrose Road.\r\nI\n\n К ПЕРВОЙ ЧАСТИ\r\nВ октябре месяце нынешнего года Герст и Блякет издали английский перевод моих «Записок». Успех был полнейший; не только все.\r\nсвободомыслящие журналы и ревю поместили большие отрывки с самыми лестными отзывами (с особенной благодарностью вспоминаю я о статьях «The Athenaeum», «The Critic» и «Weekly Times»),\r\nно даже тайнобрачный орган пальмерстоновского и бонапартовского союза «Morning Post» забранил меня и советовал закрыть русскую типографию, если я хочу пользоваться уважением (кого?\r\n- их, - нисколько не хочу) «\r\nЭтот успех вместе с разбором немецкого перевода в нью-йоркских и немецких журналах решил мое сомнение - печатать или нет часть, предшествующую «Тюрьме и ссылке».\r\nВ этой части мне приходилось больше говорить о себе, нежели в напечатанных, и не только о себе, но и о семейных делах.\r\nЭто вещь трудная, - не сама по себе, а потому, что по дороге невольно наталкиваешься на предрассудки, окружающие забором семейный очаг.\r\nЯ не коснулся грубо ни одного воспоминания, не оскорбил ни одного истинного чувства, но я не хотел пожертвовать интересом,\r\nкоторый имеет жизнь, искренно рассказанная, - целомудренной лжи и коварному умалчиванию, (390)\r\nНе знаю, стоит ли говорить о гнусных нападках, которым меня подвергла неосторожная проделка издателей, но чтоб не подумали, что я умолчал о них, скажу несколько слов.\r\nИздатели переводов, не имевшие никакого сношения со мной, смело поставили слово «Сибирь» в заглавии, Я протестовал. Это не помешало одному журналу напасть на меня.\r\nЯ отвечал, рассказав дело. Он продолжал клевету - я не мог нагнуться до ответа.\r\nПо счастью, я знаю, что в России не только между нашими друзьями, но между нашими врагами не найдется ни один человек,\r\nкоторый бы заподозрил меня в намеренном обмане a la Barnum или подумал бы, что ссылка на чернильную работу была для меня добровольной службой.\r\nИ -р.\n\n КО ВТОРОЙ ЧАСТИ ВВЕДЕНИЕ\n\n В конце 1852 года я жил в одном из лондонских захолустий, близ Примроз-Гилля, отделенный от всего мира далью, туманом и своей волей.\r\nВ Лондоне не было ни одного близкого мне человека. Были люди, которых я уважал, которые уважали меня, но близкого никого.\r\nВсе подходившие, отходившие, встречавшиеся занимались одними общими интересами, делами всего человечества,\r\nпо крайней мере делами целого народа, знакомства их были, так сказать, безличные.\r\nМесяцы проходили - и ни одного слова о том, о чем хотелось говорить.\r\n…А между тем я тогда едва начинал приходить в себя, оправляться после ряда страшных событий, несчастий, ошибок.\r\nИстория последних годов моей жизни представлялась мне яснее и яснее, и я с ужасом видел, что ни один человек, кроме меня, не знает ее и что с моей смертью умрет и истина.\r\nЯ решился писать;\r\nно одно воспоминание вызывало сотни других, все старое, полузабытое воскресало - отроческие мечты, юношеские надежды, удаль молодости,\r\n(391) тюрьма и ссылка 40 - эти ранние несчастия, не оставившие никакой горечи на душе, пронесшиеся, как вешние грозы, освежая и укрепляя своими ударами молодую жизнь.\r\nЯ не имел сил отогнать эти тени, - пусть они светлыми сенями, думалось мне, встречают в книге, как было на самом деле.\r\nИ я стал писать с начала; пока я писал две первые части, прошли несколько месяцев поспокойнее…\r\nЦепкая живучесть человека всего более видна в невероятной силе рассеяния и себяоглушения.\r\nСегодня пусто, вчера страшно, завтра безразлично; человек рассеивается, перебирая давно прошедшее, играя на собственном кладбище… Лондон, 1 мая 1854 г. Перевод ПРЕДИСЛОВИЕ\r\nДля того, чтобы написать свои воспоминания, вовсе не нужно быть великим человеком или видавшим виды авантюристом, прославленным художником или государственным деятелем.\r\nВполне достаточно быть просто человеком, у которого есть что рассказать и который может и хочет это сделать.\r\nЖизнь обыкновенного человека тоже может вызвать интерес - если и не по отношению к личности, то по отношению к стране и эпохе, в которую эта личность жила.\r\nМы любим проникать во внутренний мир другого человека, нам нравится коснуться самой чувствительной струны в чужом сердце и наблюдать его тайные содрогания,\r\nмы стремимся познать его сокровенные тайны, чтобы сравнивать, подтверждать, находить оправдание, утешение, доказательство сходства.\r\nМемуары, конечно, могут быть скучными, и жизнь, в них рассказанная, бедной и незначительной. Тогда не читать их - и это будет самым страшным приговором для книги.\r\nИ в данном случае не может существовать (392) никакого специального руководства для писания мемуаров.\r\nМемуары Бенвенуто Челлини интересны не потому, что он был великим художником, а потому, что он затрагивает в них в высшей степени интересные вопросы.\r\n«Право на те или иные слова» - это устаревшее выражение, относящееся к эпохе деградации интеллектуальной жизни, ко времени поэтов-лауреатов,\r\nдокторов в шапочках, привилегированных философов, патентованных ученых мужей и других фарисеев академического мира.\r\nВ те времена писательское искусство считалось таинством, доступным пониманию немногих избранников.\r\n«Официозный писатель» не только на бумаге, но и в жизни говорил напыщенным языком,\r\nвыбирал самые неестественные обороты речи и пользовался наиболее редко употребляемыми словами, - словом, он то и дело проповедовал или воспевал.\r\nЧто касается нас, то мы говорим совершенно понятным языком. Мы понимаем писательское искусство как такое дело,, которым может заняться любой человек.\r\nДля этого не надо быть профессионалом, так как это самая обычная работа. Здесь по крайней мере нельзя подвергнуть сомнению «право на труд».\r\nТо, что не всякое произведение может найти читателей, - вопрос другого порядка.\r\nГод назад, в Лондоне, я опубликовал на русском языке часть своих мемуаров под заглавием «Тюрьма и ссылка».\r\nЭта работа появилась тогда, когда война уже началась и когда связь с Россией стала более затруднительной. Потому я и не ожидал большого успеха. Но случилось иначе.\r\nВ сентябре месяце «Revue des Deux Mondes» поместил пространные выдержки из моей книги с крайне лестным отзывом обо мне самом (хотя я не разделяю мнения рецензента).\r\nВ январе появились другие выдержки (соответственно переведенные с русского языка), напечатанные в лондонском «Athenaeum».\r\nВ то же время Гофман и Кампе опубликовали в Гамбурге немецкий перевод этой работы.\r\nЭто побудило меня издать еще один том.\r\nВ другом месте я скажу, какой глубокий интерес для меня лично представляют эти мемуары и с какой целью я начал их писать.\r\nТеперь я довольствуюсь лишь констатацией того факта, что в настоящее время нет такой страны, в которой мемуары были бы более полезны, чем (393) в России.\r\nМы - благодаря цензуре - очень мало привыкли к гласности.\r\n; Она пугает, удивляет и оскорбляет нас.\r\nПора, наконец, имперским комедиантам из петербургской полиции узнать, что рано или поздно, но об их действиях,\r\nтайну которых так хорошо хранят тюрьмы, кандалы и могилы, станет всем известно и их позорные деяния будут разоблачены перед всем миром.\r\nКО ВТОРОМУ ИЗДАНИЮ\r\nКогда Н.\r\nТрюбнер просил у меня дозволения сделать второе издание моих сочинений, изданных в Лондоне, я потому исключил «Тюрьму и ссылку»,\r\nчто думал в скором времени начать полное издание моих воспоминаний под заглавием «Былое и думы\"*\r\nНо, несмотря на то, что скоро сказывается сказка, да не скоро делается дело, я увидел, что мой рассказ еще не так близок к полному изданию, как я думал.\r\nМежду тем требования на «Тюрьму и ссылку» повторяются чаще и чаще. Книжка эта имеет свою относительную целость, свое единство, и я согласился на предложение г. Трюбнера.\r\nПеречитывая ее, я добавил две-три подробности (мою встречу с Цехановичем и историю владимирского старосты…), но текст оставлен без значительных поправок.\r\nЯ не разделяю шутя высказанного мнения Гейне, который говорил, что он очень доволен тем,\r\nчто долго не печатал своих записок, потому что события доставляли ему случай проверить и исправить сказанное.\r\nИ -р.\n 21 апреля 1858. Путчей, близ Лондона.\n\n К ТРЕТЬЕЙ ЧАСТИ\r\nОтрывок, печатаемый теперь, следует прямо за той частью, которая была особо издана под заглавием «Тюрьма и ссылка»; она была написана тогда же (1853), но я многое прибавил и дополнил.\r\nСтранная судьба моих «Записок»: я хотел напечатать одну часть их, вместо того напечатал три и теперь еще печатаю четвертую. (394)\r\nОдин парижский рецензент, разбирая, впрочем, очень благосклонно («La presse», 13 oct.\r\n1856) третий томик немецкого перевода моих «Записок», изданных Гофманом и Кампе в Гамбурге,\r\nв котором я рассказываю о моем детстве, прибавляет шутя, что я повествую свою жизнь, как эпическую поэму:\r\nначал in medias res 41 и потом возвратился к детству.\r\nЭто эпическое кокетство - совершенная случайность, и если кто-нибудь виноват в нем, то совсем не я, а скорее мои рецензенты и в том числе сам критик «Прессы».\r\nЕсли б они отрывки из моих «Записок» приняли строже, холоднее и, что еще хуже, пропустили бы их без всякого внимания,\r\nя долго не решился бы печатать еще и долго обдумывал бы, в каком порядке печатать.\r\nПрием, сделанный им, увлек меня, и мне стало труднее не печатать, нежели печатать.\r\nЯ знаю, что большая часть успеха их принадлежит не мне, а предмету. Западные люди были рады еще раз заглянуть за кулисы русской жизни.\r\nНо, может, в сочувствии к моему рассказу доля принадлежит простой правде его. Эта награда была бы мне очень дорога, ее только я и желал.\r\nЧасть, печатаемая теперь, интимнее прежних; именно потому она имеет меньше интереса, меньше фактов;\r\nно мне было гораздо труднее ее писать… К ней я приступил с особенным страхом былого и печатаю ее с внутренним трепетом, не давая себе отчета зачем…\r\n…Может быть, кому-нибудь из тех, которым была занимательна внешняя сторона моей жизни, будет занимательна и внутренняя. Ведь мы уже теперь старые знакомые…\r\nИ -р. Лондон, 21 ноября 1856. Примечания к частям 1 -3 Н. П. Огареву\r\nВпервые опубликовано в т. I «Былого и дум» (Лондон, 1861) на отдельной странице.\n Стр. 25. Одной уже нет. - Имеется в виду Наталья Александровна Герцен.\r\nВпервые опубликовано в «Полярной звезде» на 1861 г. (кн. VI) стр. 215-219.\n Стр. 28…письма, писанные мелким шрифтом. - Имеются в виду письма от Н. А. Захарьиной.\r\n…каких-нибудь четырех месяцев. - Период от 2 января (прибытие Герцена во Владимир) до начала мая (9 мая А. И. Герцен и Н. А. Захарьина обвенчались во Владимире) 1838 г.\r\nТри тетрадки были написаны. - Речь идет о «Записках одного молодого человека».\r\n…напечатал две тетрадки в «Отечественных записках» (первую и третью).\r\n- «Записки одного молодого человека» были опубликованы в «Отечественных записках» за 1840 г. (кн. XII) и 1841 г. (кн. VIII).\r\nСтр. 29…перечитывая… одному из друзей юности. - То есть Н. М. Сатину.\r\nСтр. 30…наше ребячье Грютли на Воробьевых горах. - По преданию, на лугу Грютли, расположенном в швейцарском кантоне Ури, в 1307 г.\r\nпредставители кантонов Ури, Швица и Унтер-вальдена поклялись бороться за освобождение отечества.\r\nСоюз трех кантонов положил начало существованию самостоятельного швейцарского государства.\r\nГерцен сравнивает эту легендарную (399) клятву с клятвой, данной им и Н. П. Огаревым на Воробьевых горах в Москве (см. гл. IV части I «Былого и дум»).\r\n…было не тридцать три года тому назад, а много - три! - О дате клятвы на Воробьевых горах см. в примеч. к стр. 94.\r\nТаков остался наш союз… - Цитируются заключительные строки из стихотворения Н. П. Огарева «Искандеру» («Я ехал по полю пустому»).\r\n____________________\n\n * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ*\n\n Главы I-VII впервые опубликованы в «Полярной звезде» на 1856 г. (кн. II).\r\nПрибавление «А. Полежаев» впервые опубликовано в книге «Тюрьма и ссылка. Из записок Искандера», Лондон, 1854.\r\n____________________\n\n Глава I\n\n Стр. 31. Когда мы в памяти своей… - Отрывок из второй части поэмы Н. П. Огарева «Юмор».\r\nСтр. 34…передан в истории барона Фен и в истории Михайловского-Данилевского. - Речь идет о книгах «Manuscrit de mil huit cent douze…» par le Baron Fain, t.\r\ndeuxieme, Bruxelles, 1827, и «Описание Отечественной войны в 1812 году… сочиненное Михайловским-Данилевским», ч. III, СПб. 1839..\r\nСтр. 37…второе было без французских уланов… я был один., возле меня сидел пьяный жандарм. - Подразумевается отправление Герцена в ссылку в 1835 г. См. гл. XIII (часть II).\r\n…один С. С. Шишков приезжал, по приказанию государя. - Вероятно, А. С. Шишков, в описываемый момент находившийся при Александре I в качестве государственного секретаря.\r\n…старшего брата - П. А. Яковлева.\n Стр. 38…брат моего отца - Л. А. Яковлев.\r\nСтр. 39…участвовал на знаменитом празднике. - Имеется в виду празднество на Марсовом поле в Париже (14 июля 1790 г.)) в первую годовщину взятия Бастилии.\r\nСтр. 41…у моего отца был другой сын - Е. И. Герцен.\n У моего отца был еще брат, старший обоих - А. А. Яковлев.\r\nСтр. 43…старший племянник моего отца - Д. П. Голохвастов.\n Стр. 45…\"при царе Ереме». - Имеется в виду Жером Бонапарт, брат Наполеона, король Вестфальский. (400)\r\n____________________\n\n Глава II\n\n Стр. 50. Родственник наш - А. П. Кучин.\n …Алексею Николаевичу - то есть Бахметеву.\r\nСтр. 52…с высоты трезвого опьянения патера Метью осуждать пьянство. - «Трезвым опьянением» Герцен иронически называет деятельность ирландского священника Т.\r\nМатью, проповедовавшего трезвость и занимавшегося с 1833 г. организацией обществ трезвости.\r\nСтр. 56…прибегали к гнусному средству «частного дома» - В «частном доме» (полицейском участке) секли крепостных.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай текс похожий на текст автора Чехов А",
"role": "user"
},
{
"content": "Не любит, чтоб человеку было хорошо. Когда Христа распинали, он жидам гвозди носил и кричал: \"жив! жив!\"...\r\nНа небе показывается светло-голубое пятно.\n - Погляди-кось! - говорит Терентий. - Муравейник разрыло! Затопило шельмов этаких!\r\nПутники нагибаются над муравейником. Ливень размыл жилище муравьев; насекомые встревоженно снуют по грязи и хлопочут около своих утонувших сожителей.\r\n- Ништо вам, не околеете! - ухмыляется сапожник. - Как только солнышко пригреет, и придете в чувство... Это вам, дуракам, наука. В другой раз не будете селиться на низком месте...\r\nИдут дальше.\n - А вот и пчелы! - вскрикивает Данилка, указывая на ветку молодого дуба.\r\nНа этой ветке, тесно прижавшись друг к другу, сидят измокшие и озябшие пчелы. Их так много, что из-за них не видно ни коры, ни листьев. Многие сидят друг на друге.\r\n- Это пчелиный рой, - учит Терентий. - Он летал и искал себе жилья, а как дождь-то брызнул на него, он и присел.\r\nЕжели рой летит, то нужно только водой на него брызнуть, чтоб он сел. Таперя, скажем, ежели захочешь их забрать, то опусти ветку с ними в мешок, потряси, они все и попадают.\r\nМаленькая Фекла вдруг морщится и сильно чешет себе шею. Брат глядит на ее шею и видит на ней большой волдырь.\r\n- Ге-ге! - смеется сапожник. - Знаешь ты, брат Фекла, откеда у тебя эта напасть? В роще где-нибудь на дереве сидят шпанские мухи.\r\nВода текла с них и капнула тебе на шею - оттого и волдырь.\r\nСолнце показывается из-за облаков и заливает лес, поле и наших путников греющим светом.\r\nТемная, грозная туча ушла уже далеко и унесла с собою грозу. Воздух становится тепел и пахуч. Пахнет черемухой, медовой кашкой и ландышами.\r\n- Это зелье дают, когда из носа кровь идет, - говорит Терентий, указывая на мохнатый цветок. - Помогает...\r\nСлышится свист и гром, но не тот гром, который только что унесли с собой тучи. Перед глазами Терентия, Данилы и Феклы мчится товарный поезд.\r\nЛокомотив, пыхтя и дыша черным дымом, тащит за собой больше двадцати вагонов.\r\nСила у него необыкновенная. Детям интересно бы знать, как это локомотив, неживой и без помощи лошадей, может двигаться и тащить такую тяжесть, и Терентий берется объяснить им это:\r\n- Тут, ребята, вся штука в паре... Пар действует... Он, стало быть, прет под энту штуку, что около колес, а оно и тово... этого... и действует...\r\nПутники проходят через полотно железной дороги и затем, спустившись с насыпи, идут к реке.\r\nИдут они не за делом, а куда глаза глядят, и всю дорогу разговаривают. Данила спрашивает, Терентий отвечает...\r\nТерентий отвечает на все вопросы, и нет в природе той тайны, которая могла бы поставить его в тупик. Он знает всё. Так, он знает названия всех полевых трав, животных и камней.\r\nОн знает, какими травами лечат болезни, не затруднится узнать, сколько лошади или корове лет. Глядя на заход солнца, на луну, на птиц, он может сказать, какая завтра будет погода.\r\nДа и не один Терентий так разумен. Силантий Силыч, кабатчик, огородник, пастух, вообще вся деревня, знают столько же, сколько и он.\r\nУчились эти люди не по книгам, а в поле, в лесу, на берегу реки.\r\nУчили их сами птицы, когда пели им песни, солнце, когда, заходя, оставляло после себя багровую зарю, сами деревья и травы.\r\nДанилка глядит на Терентия и с жадностью вникает в каждое его слово.\r\nВесной, когда еще не надоели тепло и однообразная зелень полей, когда всё ново и дышит свежестью,\r\nкому не интересно слушать про золотистых майских жуков, про журавлей, про колосящийся хлеб и журчащие ручьи?\r\nОба, сапожник и сирота, идут по полю, говорят без умолку и не утомляются. Они без конца бы ходили по белу свету.\r\nИдут они и в разговорах про красоту земли не замечают, что за ними следом семенит маленькая, тщедушная нищенка.\r\nОна тяжело ступает и задыхается. Слезы повисли на ее глазах.\r\nОна рада бы оставить этих неутомимых странников, но куда и к кому может она уйти? У нее нет ни дома, ни родных. Хочешь не хочешь, а иди и слушай разговоры.\r\nПеред полуднем все трое садятся на берегу реки. Данило вынимает из мешка кусок измокшего, превратившегося в кашицу хлеба, и путники начинают есть.\r\nЗакусив хлебом, Терентий молится богу, потом растягивается на песчаном берегу и засыпает. Пока он спит, мальчик глядит на воду и думает.\r\nМного у него разных дум. Недавно он видел грозу, пчел, муравьев, поезд, теперь же перед его глазами суетятся рыбешки.\r\nОдни рыбки с вершок и больше, другие не длиннее ногтя. От одного берега к другому, подняв вверх голову, проплывает гадюка.\r\nТолько к вечеру наши странники возвращаются в деревню.\r\nДети идут на ночлег в заброшенный сарай, где прежде ссыпался общественный хлеб, а Терентий, простившись с ними, направляется к кабаку.\r\nПрижавшись друг к другу, дети лежат на соломе и дремлют.\r\nМальчик не спит. Он смотрит в темноту, и ему кажется, что он видит всё, что видел днем: тучи, яркое солнце, птиц, рыбешек, долговязого Терентия.\r\nИзобилие впечатлений, утомление и голод берут свое.\r\nОн горит, как в огне, и ворочается с боку на бок.\r\nЕму хочется высказать кому-нибудь всё то, что теперь мерещится ему в потемках и волнует душу, но высказать некому. Фекла еще мала и не понять ей.\r\n\"Ужо завтра Терентию расскажу...\" - думает мальчик.\r\nЗасыпают дети, думая о бесприютном сапожнике. А ночью приходит к ним Терентий, крестит их и кладет им под головы хлеба. И такую любовь не видит никто.\r\nВидит ее разве одна только луна, которая плывет по небу и ласково, сквозь дырявую стреху, заглядывает в заброшенный сарай.\r\nВ ПАНСИОНЕ\r\nВ частном пансионе m-me Жевузем бьет двенадцать. Пансионерки, вялые и худосочные, взявшись под руки, чинно прогуливаются по коридору.\r\nКлассные дамы, желтые и весноватые, с выражением крайнего беспокойства на лицах, не отрывают от них глаз и, несмотря на идеальную тишину, то и дело выкрикивают: \"Медам! Силянс!\"*\r\n_______________\r\n* \"Сударыни! Тише!\" (франц.: \"Mesdames! Silence!\").\r\nВ учительской комнате, в этой таинственной святая святых, сидят сама Жевузем и учитель математики Дырявин.\r\nУчитель давно уже дал урок, и ему пора уходить, но он остался, чтобы попросить у начальницы прибавки.\r\nЗная скупость \"старой шельмы\", он поднимает вопрос о прибавке не прямо, а дипломатически.\r\n- Гляжу я на ваше лицо, Бьянка Ивановна, и вспоминаю прошлое... - говорит он вздыхая.\r\n- Какие прежде, в наше время, красавицы были! Господи, что за красавицы! Пальчики обсосешь! А теперь?\r\nПеревелись красавицы! Настоящих женщин нынче нет, а всё какие-то, прости господи, трясогузки да кильки.\r\n.. Одна другой хуже...\r\n- Нет, и теперь много красивых женщин! - картавит Жевузем.\r\n- Где? Покажите мне: где? - горячится Дырявин.\r\n- Полноте, Бьянка Ивановна! По доброте своего сердца вы и белужью харю назовете красавицей, знаю я вас! Извините меня за эти кель-выражансы, но я искренно вам говорю.\r\nНарочно вчера на концерте осматривал женщин: рожа на роже, кривуля на кривуле! Да взять вот хоть наш старший класс.\r\nВедь всё это бутоны, невесты, самые, можно сказать, сливки - и что же? Восемнадцать их штук, и хоть бы одна хорошенькая!\r\n- Вот и неправда! Кого ни спросите, всякий вам скажет, что в моем старшем классе много хорошеньких.\r\nНапример, Кочкина, Иванова 2-я, Пальцева... А Пальцева просто картинка! Я женщина, да и то на нее заглядываюсь...\r\n- Удивительно... - бормочет Дырявин. - Ничего в ней нет хорошего...\r\n- Прекрасные черные глаза! - волнуется Жевузем. - Черные, как тушь! Вы поглядите на нее: это... это совершенство! В древности с нее писали бы богинь!\r\nДырявин отродясь не видал таких красавиц, как Пальцева, но жажда прибавки берет верх над справедливостью,\r\nи он продолжает доказывать \"старой шельме\", что в настоящее время красавиц нет.\r\n..\r\n- Только и отдыхаешь, когда взглянешь на лицо какой-нибудь пожилой дамы, - говорит он. - Правда, молодости и свежести не увидишь, но зато глаз отдохнет хоть на правильных чертах.\r\n.. Главное - правильность черт! А у вашей Пальцевой на лице не черты, а какая-то сметана... кислятина...\r\n- Значит, вы не всматривались в нее... - говорит Жевузем. - Вы всмотритесь, да тогда и говорите...\r\n- Ничего в ней нет хорошего, - угрюмо вздыхает Дырявин.\n Жевузем вскакивает, идет к двери и кричит:\r\n- Позвать ко мне Пальцеву! Вы всмотритесь в нее, - говорит она учителю, отходя от двери. - Вы обратите внимание на глаза и на нос... Лучшего носа во всей России не найти.\r\nЧерез минуту в учительскую входит Пальцева, девочка лет семнадцати, смуглая, стройная, с большими черными глазами и с прекрасным греческим носом.\r\n- Подойдите поближе... - обращается к ней Жевузем строгим голосом. - M-r Дырявин вот жалуется мне, что вы... что вы невнимательны за уроками математики. Вы вообще рассеянны и... и...\r\n- И по алгебре плохо занимаетесь... - бормочет Дырявин, рассматривая лицо Пальцевой.\r\n- Стыдно, Пальцева! - продолжает Жевузем.\r\n- Нехорошо! Неужели вы хотите, чтобы я наказывала вас наравне с маленькими? Вы уже взрослая, и вы должны другим пример подавать, а не то что вести себя так дурно.\r\n.. Но... подойдите поближе!\r\nЖевузем говорит еще очень много \"общих мест\". Пальцева рассеянно слушает ее и, шевеля ноздрями, глядит через голову Дырявина в окно...\r\n\"Отдай всё - и мало, - думает математик, рассматривая ее. - Роскошь девочка! Ноздрями шевелит, пострел. Чует, что в июне на волю вырвется...\r\nДай только вырваться, забудет она и эту Жевузешку, и болвана Дырявина, и алгебру... Не алгебра ей нужна! Ей нужен простор, блеск... нужна жизнь...\"\r\nДырявин вздыхает и продолжает думать:\r\n\"Ох, эти ноздри! И месяца не пройдет, как вся моя алгебра пойдет к чёрту... Дырявин обратится в скучное, серое воспоминание.\r\n.. Встречусь ей, так она только ноздрями пошевелит и здравствуй не скажет. Спасибо хоть за то, что коляской не раздавит...\"\r\n- Хорошие успехи могут быть только при внимании и прилежании, - продолжает Жевузем, - а вы невнимательны.\r\n.. Если еще будут продолжаться жалобы, то я принуждена буду наказать вас... Стыдно!\r\n\"Не слушай, ангел, эту сухую лимонную корку, - думает Дырявин. - Нисколько не стыдно... Ты гораздо лучше всех нас вместе взятых\".\n - Ступайте! - строго говорит Жевузем.\r\nПальцева делает реверанс и выходит.\n - Ну что? Всмотрелись теперь? - спрашивает Жевузем.\r\nДырявин не слышит ее вопроса и всё еще думает.\n - Ну? - повторяет начальница. - Плоха, по-вашему?\r\nДырявин тупо глядит на Жевузем, приходит в себя и, вспомнив о прибавке, оживляется.\r\n- Хоть убейте, ничего хорошего не нахожу... - говорит он. - Вы вот уже в летах, а нос и глаза у вас гораздо лучше, чем у нее... Честное слово... Поглядите-ка на себя в зеркало!\r\nВ конце концов m-me Жевузем соглашается, и Дырявин получает прибавку.\n\n\n НА ДАЧЕ\r\n\"Я вас люблю. Вы моя жизнь, счастье - всё! Простите за признание, но страдать и молчать нет сил. Прошу не взаимности, а сожаления.\r\nБудьте сегодня в восемь часов вечера в старой беседке... Имя свое подписывать считаю лишним, но не пугайтесь анонима. Я молода, хороша собой... чего же вам еще?\"\r\nПрочитав это письмо, дачник Павел Иваныч Выходцев, человек семейный и положительный, пожал плечами и в недоумении почесал себе лоб.\r\n\"Что за чертовщина? - подумал он. - Женатый я человек, и вдруг такое странное... глупое письмо! Кто это написал?\"\r\nПавел Иванович повертел перед глазами письмо, еще раз прочел и плюнул.\r\n\"\"Я вас люблю\"... - передразнил он. - Мальчишку какого нашла! Так-таки возьму и побегу к тебе в беседку!.. Я, матушка моя, давно уж отвык от этих романсов да флер-д'амуров...\r\nГм! Должно быть, шальная какая-нибудь, непутевая...\r\nНу, народ эти женщины! Какой надо быть, прости господи, вертихвосткой, чтобы написать такое письмо незнакомому, да еще женатому мужчине! Сущая деморализация!\"\r\nЗа все восемь лет своей женатой жизни Павел Иваныч отвык от тонких чувств и не получал никаких писем, кроме поздравительных,\r\nа потому, как он ни старался хорохориться перед самим собою, вышеприведенное письмо сильно озадачило его и взволновало.\r\nЧерез час после получения его он лежал на диване и думал:\r\n\"Конечно, я не мальчишка и не побегу на это дурацкое рандеву, но все-таки интересно было бы знать: кто это написал? Гм... Почерк, несомненно, женский...\r\nПисьмо написано искренне, с душой, а потому едва ли это шутка... Вероятно, какая-нибудь психопатка или вдова... Вдовы вообще легкомысленны и эксцентричны. Гм... Кто бы это мог быть?\"\r\nРешить этот вопрос было тем более трудно, что во всем дачном поселке у Павла Ивановича не было ни одной знакомой женщины, кроме жены.\r\n\"Странно... - недоумевал он. - \"Я вас люблю\"...\r\nКогда же это она успела полюбить? Удивительная женщина! Полюбила так, с бухты-барахты, даже не познакомившись и не узнавши, что я за человек.\r\n.. Должно быть, слишком еще молода и романтична, если способна влюбиться с двух-трех взглядов... Но... кто она?\"\r\nВдруг Павел Иваныч вспомнил, что вчера и третьего дня, когда он гулял на дачном кругу,\r\nему несколько раз встречалась молоденькая блондиночка в светло-голубом платье и с вздернутым носиком.\r\nБлондиночка то и дело взглядывала на него и, когда он сел на скамью, уселась рядом с ним...\r\n\"Она? - подумал Выходцев. - Не может быть! Разве субтильное, эфемерное существо может полюбить такого старого, потасканного угря, как я? Нет, это невозможно!\"\r\nЗа обедом Павел Иваныч тупо глядел на жену и размышлял:\r\n\"Она пишет, что она молода и хороша собой... Значит, не старуха... Гм...\r\nГоворя искренне, по совести, я еще не так стар и плох, чтобы в меня нельзя было влюбиться... Любит же меня жена! И к тому же, любовь зла - полюбишь и козла...\"\r\n- О чем ты задумался? - спросила его жена.\n - Так... голова что-то болит... - соврал Павел Иваныч.\r\nОн порешил, что глупо обращать внимание на такую безделицу, как любовное письмо, смеялся над ним и его авторшей, но - увы! - враг человеческий силен.\r\nПосле обеда Павел Иваныч лежал у себя на кровати и вместо того, чтобы спать, думал:\r\n\"А ведь она, пожалуй, надеется, что я приду! Вот дура-то! То-то, воображаю, будет нервничать и турнюром своим дрыгать, когда меня не найдет в беседке!.. А я не пойду... Ну ее!\"\r\nНо, повторяю, враг человеческий силен.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай текс похожий на текст автора Мамин-Сибиряк Д",
"role": "user"
},
{
"content": "Старик так и ушел, уверенный, что управляющий не хотел ничего сделать для него. Как же, главный управляющий всех Балчуговских промыслов и вдруг не может отодрать Яшку?.\r\n. Своего блудного сына Зыков нашел у подъезда.\r\nЯша присел на последнюю ступеньку лестницы, положив голову на руки, и спал самым невинным образом. Отец разбудил его пинком и строго проговорил:\r\n- Вставай, варнак! Ужо, завтра я тебе в волости покажу, какая Кедровская дача бывает... \n\n\n VII\r\nЗолотопромышленная компания \"Генерал Мансветов и К®\" имела громадную силу и совершенно исключительные полномочия.\r\nКто такой этот генерал Мансветов, откуда он взялся, какими путями он вложился в такое громадное дело - едва ли знал и сам главный управляющий Карачунский.\r\nЭто был генерал-невидимка, хотя его именем и вершились миллионные дела.\r\nСамая компания возникла на развалинах упраздненных казенных работ, унаследовав от них всю организацию, штат служащих, рабочих и территорию в пятьдесят квадратных верст.\r\nОграничивающим условием при передаче громадных промыслов в частные руки было только одно, именно,\r\nчтобы компания главным образом вела разработку жильного золота, покрывая неизбежные убытки в таком рискованном деле доходами с россыпного золота.\r\nЗатем существовала какая-то подать в пользу казны с добытого пуда, но какая - этого тоже никто не знал, как и генерала Мансветова, никогда не бывавшего на своих промыслах.\r\nБалчуговская дача была усыпана золотом и давала миллионные дивиденды. Пока разведано было меньше половины всего пространства, а остальное служило резервом.\r\nВсего удивительнее было то, что в эту дачу попали, кроме казенных земель, и крестьянские, как принадлежавшие жителям Тайболы.\r\nНо главная сила промыслов заключалась в том, что в них было заперто рабочее промысловое население с лишком в десять тысяч человек, именно сам Балчуговский завод и Фотьянка.\r\nРабочие не имели даже собственного выгона, не имели усадеб, - тем и другим они пользовались от компании условно,\r\nпока находившаяся под выгоном и усадьбами земля не была надобна для работ.\r\nЭто совершенно исключительное положение создало натянутые отношения между компанией и местным промысловым населением.\r\nПолное безземелье отдавало рабочих в бесконтрольное распоряжение компании, - она могла делать с ними, что хотела,\r\nтем более что все население рядом поколений выросло специально на золотом деле, а это клало на всех неизгладимую печать.\r\nПромысловый человек - совершенно особенный, и, куда вы его ни суньте, он везде будет бредить золотом и легкой наживой.\r\nЭто была та узда, которой можно было сдерживать рабочую массу, и этим особенно умел пользоваться Карачунский;\r\nон постоянно манил рабочих отрядными работами, которые давали известную самостоятельность, а главное, открывали вечно недостижимую надежду легкого и быстрого обогащения.\r\nС ловкостью настоящего дипломата он умел обходить этим окольным путем самые больные места,\r\nхотя и вызывал строгий ропот таких фанатиков компанейских интересов, как старейший на промыслах штейгер Зыков.\r\nПравда, что население давно вело упорную тяжбу с компанией из-за земли, посылало жалобы во все щели и дыры административной машины,\r\nподавало прошения, засылало ходоков, но шел год за годом, а решения на землю не выходило.\r\nКогда поднимался вопрос о недоимках, всплывало и дело о размежевании.\r\nНепременный член по крестьянским делам выбивался из сил и ничего не мог поделать: рабочие стояли на своем, компания на своем.\r\nА недоимки росли с каждым годом все больше, потому что народ бедствовал серьезно, хотя и привык уже давно ко всяким бедствиям.\r\nКричали на сходках больше молодые, которые выросли уже после воли.\r\nКарачунский явился главным управляющим Балчуговских промыслов с критического момента перехода их от казны в руки компании. Это происходило в начале семидесятых годов.\r\nГромадное дело было доведено горными инженерами от казны до полного расстройства,\r\nтак что новому управляющему пришлось всеми способами и средствами замазывать чужие грехи, чтобы не поднимать скандала.\r\nКарачунский в принципе был враг всевозможных репрессий и предпочитал всему те полумеры, уступки и сделки, которыми только и поддерживалось такое сложное дело.\r\nПо наружному виду, приемам и привычкам это был самый заурядный бонвиван и даже немножко мышиный жеребчик,\r\nи никто на промыслах не поверил бы, что Карачунский что-нибудь смыслит в промысловом деле и что он когда-нибудь работал.\r\nНо такое мнение было несправедливо: Карачунский отлично знал дело и обладал величайшим секретом работать незаметно.\r\nЕсть такие особенные люди, которые целую жизнь гору воротят, а их считают чуть не шалопаями.\r\nВесь секрет заключался в том, что Карачунский никогда не стонал, что завален работой по горло, как это делают все другие,\r\nпотом он умел распорядиться своим временем и, главное, всегда имел такой беспечный, улыбающийся вид.\r\nДаже сам Родион Потапыч не понимал своего главного начальника и если относился к нему с уважением, то исключительно только по традиции, потому что не мог не уважать начальства.\r\nСтарик не понял и того, как неприятно было Карачунскому узнать о затеях и кознях какого-то Кишкина,\r\n- в глазах Карачунского это дело было гораздо серьезнее, чем полагал тот же Родион Потапыч.\r\nВообще неожиданно заваривалась одна из тех историй, о которых никто не думал сначала как о деле серьезном:\r\nбывают такие сложные болезни, которые начинаются с какой-нибудь ничтожной царапины или еще более ничтожного прыща.\r\nКогда вечером старик Зыков ушел, Карачунский долго ходил по столовой, насвистывая какой-то игривый опереточный мотив.\r\n- Вы знаете этого... этого Кишкина? - обратился он неожиданно к Оникову.\r\n- Что-то такое слыхал... - небрежно ответил молодой человек. - Даже, кажется, где-то видал: этакий гнусный сморчок. Да, да...\r\nКогда отец служил в Балчуговском заводе, я еще мальчишкой дразнил его Шишкой. У него такая кличка... Вообще что-то такое маленькое, ничтожное и... гнусное...\r\nКарачунский издал неопределенный звук и опять засвистал. Штамм сидел уже битых часа три и молчал самым возмутительным образом.\r\nЕго присутствие всегда раздражало Карачунского и доводило до молчаливого бешенства.\r\nЕсли бы он мог, то завтра же выгнал бы и Штамма и этого молокососа Оникова, как людей, совершенно ему ненужных, но навязанных сильными покровителями.\r\nУ Оникова были сильные связи в горном мире, а Штамм явился прямо от Мансветова, которому приходился даже какой-то родней.\r\n- А вы как думаете, Карл Иваныч? - обратился к немцу Карачунский. \n - Что я думаю? - ответил немец вопросом. - Я думаю, что будем посмотреть...\r\n\"Вот два дурака навязались!\" - со злостью думал Карачунский, продолжая шагать.\r\nУтром на другой день Карачунский послал в Тайболу за Кожиным и запиской просил его приехать по важному делу вместе с женой.\r\nКожин поставлял одно время на золотопромывальную фабрику ремни, и Карачунский хорошо его знал.\r\nПосланный вернулся, пока Карачунский совершал свой утренний туалет, отнимавший у него по меньшей мере час.\r\nОн каждое утро принимал холодную ванну, подстригал бороду, протирался косметиками, чистил ногти и внимательно изучал свое розовое лицо в зеркале.\r\n- Сейчас будут-с, - докладывал Ганька, ездивший в Тайболу нарочным.\r\nДействительно, когда Карачунский пил свой утренний какао, к господскому дому подкатила новенькая кошевка. Кожин правил сам своей бойкой лошадкой, обряженной в наборную сбрую.\r\nФеня ужасно смущалась своего первого визита с мужем в Балчуговский завод и надвинула новенький шерстяной платок на самые глаза.\r\nПривязав лошадь к столбу на дворе, Кожин пошел с женой на крыльцо, где их уже ждал Ганька.\r\nСам Карачунский встретил их в передней, а потом провел в кабинет. Феня окончательно сконфузилась и не смела поднять глаз.\r\n- Вчера у меня был Родион Потапыч, - заговорил Карачунский без предисловий. - Он ужасно огорчен и просил меня... Одним словом, вам нужно помириться со стариком.\r\nЯ не впутался бы в это дело, если бы не уважал Родиона Потапыча... Это такой почтенный старик, единственный в своем роде.\r\n- Что же, мы всегда готовы помириться... - бойко ответил Кожин, встряхивая напомаженными волосами.\r\n- Только из этого ничего не выйдет, Степан Романыч: карактерный старик, ни в какой ступе не утолчешь...\r\n- Все-таки надо помириться... Старик совсем убит.\r\n- И помирились бы в лучшем виде, ежели бы не наша вера, Степан Романыч... Все и горе в этом. Разве бы я стал брать Феню убегом, кабы не наша старая вера.\r\n- Да... это действительно... Как же быть-то Акинфий Назарыч? Старик грозился повести дело судом...\r\n- А уж что бог даст, - решительно ответил Кожин. - По моему рассуждению так, что, конечно, старику обидно, а судом дело не поправишь... Утихомирится, даст бог.\r\nФеня все время молчала, а тут не выдержала и зарыдала. Карачунский сам подал ей стакан холодной воды и даже принес флакон с какими-то крепкими духами.\r\n- Ничего, все устроится помаленьку, - утешал Карачунский, невольно любуясь этим молодым, красивым лицом.\r\nЭто молодое горе было так искренне, а заплаканные девичьи глаза смотрели на Карачунского с такой умоляющей наивностью, что он не выдержал и проговорил:\r\n- Хорошо, я постараюсь все это устроить... только для вас, Федосья Родионовна.\r\n- Что же ты не благодаришь Степана Романыча? - говорил Кожин, подталкивая растерявшуюся жену локтем. - Они весьма нам могут способствовать...\r\n- Не нужно, не нужно... - отстранил благодарность Карачунский, когда Феня сделала движение поцеловать у него руку. - Для такой красавицы можно и без благодарностей сделать все.\r\nКогда Кожины уезжали, Карачунский стоял у окна и проводил их глазами за ворота.\r\nНасвистывая свой опереточный мотив и барабаня пальцами по оконному стеклу, он думал в таком порядке:\r\nпочему женщина всегда изящнее мужчины, и где тайна этой неотразимой женской прелести?\r\nВзять хоть ту же Феню, какая она красавица.\r\n.. Раньше он видел ее мельком у отца, но не обратил внимания. И такая красавица родится у какого-нибудь Родиона Потапыча!.\r\n. Удивительно!.. А еще удивительнее то, что такая свежая, благоухающая красота достанется в руки какому-нибудь вахлаку Кожину.\r\nЭто просто несправедливо. В голове Карачунского зароились ревнивые мысли по адресу Фени, и он даже вздохнул.\r\nВот и седые волосы у него, а сердце все молодо, да еще как молодо... Разве Кожины понимают, как нужно любить хорошенькую женщину? Карачунский сделал даже гримасу и щелкнул пальцами.\r\nЧтобы немного проветриться, Карачунский отправился на золотопромывальную фабрику, работавшую и по праздникам ввиду спешки. За зиму накопилось много работы.\r\nВесь двор был завален кучками золотоносного кварца, добытого рабочими.\r\nФабрика не успевала истолочь его и промыть, а рабочим приходилось ждать очереди по месяцам, что вызывало ропот и недовольство.\r\nС внешней стороны золотопромывальня представляла собой очень неказистый вид. На месте бывшего каторжного винокуренного завода сейчас стояло всего два деревянных корпуса.\r\nВ одном работала толчея, а в другом совершалась промывка измельченного кварца на шлюзах, покрытых медными амальгамированными ртутью листами.\r\nВ первом корпусе работала небольшая паровая машина, так как воды в заводском пруде не хватало и на ползимы.\r\nВообще обстановка самая жалкая, не имевшая в себе ничего импонирующего. Эта несчастная фабрика постоянно возмущала Карачунского своим убожеством, и он мечтал о грандиозном деле.\r\nНо что поделаешь, когда и тут приходилось только сводить концы с концами, потому что компания требовала только дивидендов и больше ничего знать не хотела,\r\nда и главная сила Балчуговских промыслов заключалась не в жильном золоте, а в россыпном.\r\nНа фабрике Карачунский нашел все в порядке. Паровая машина работала, толчея гремела своими пестами, в промывальне шла промывка.\r\nВсех рабочих \"обращалось\" на заводе едва пятьдесят человек в две смены: одна выходила в ночь, другая днем.\r\nНа \"пьяном дворе\" Карачунский осмотрел кучки добытого старателями кварца и только покачал головой.\r\nХорошего ничего не оказывалось, за исключением одной кучки из Ульянова кряжа, за Фотьянкой.\r\nЗдесь Карачунский встретил к своему удивлению Родиона Потапыча. Старик сидел у кучки кварца на корточках и внимательно рассматривал отдельные куски.\r\n- Ну, дедушка, что новенького? \n - Да так, из-за хлеба на воду старатели добывают... - угрюмо отвечал Зыков, швыряя куски кварца в кучу.\r\nКарачунский осмотрел эту кучку и понял, что старик не хочет выдать новой находки. Какой-то неизвестный старатель из Фотьянки отыскал в Ульяновском кряже хорошую жилу.\r\nС \"пьяного двора\" они вместе прошли на толчею. Карачунский велел при себе сейчас же произвести протолчку заинтересовавшей его кучки кварца.\r\nРодион Потапыч все время хмурился и молчал. Кварц был доставлен в ручном вагончике и засыпан в толчею.\r\nКарачунский присел на верстак и, закурив папиросу, прислушивался к громыхавшим пестам.\r\nНа других золотых промыслах на Урале везде дробили кварц бегунами, а толчея оставалась только в Балчуговском заводе, - Карачунский почему-то не хотел ставить бегунов.\r\n- Вот что, Родион Потапыч, - заговорил Карачунский после длинной паузы. - Я посылал за Кожиным... Он был сегодня у меня вместе с женой и согласен помириться, то есть просить прощения.\r\nЗыков точно испугался и несколько времени смотрел на Карачунского ничего не понимающими глазами, а потом махнул рукой и проговорил:\r\n- Поздно, Степан Романыч... Я... я проклял Феню. \n - А это что значит: проклял?\r\n- А встал перед образом и проклял. Теперь уж, значит, все кончено... Выворотится Феня домой, тогда прощу.\r\n- Ну, это ваше дело, - равнодушно заметил Карачунский. - Я свое слово сдержал... Это мое правило.\r\nТолчея соединялась с промывальной, и измельченный в порошок кварц сейчас же выносился водяной струей на сложный деревянный шлюз.\r\nЦелая система амальгамированных медных листов была покрыта деревянными ставнями, - это делалось в предупреждение хищничества.\r\nПромытый заряд новой руды дал блестящие результаты.\r\nДоводчик Ераков, занимавшийся съемкой золота, преподнес на железной лопаточке около золотника амальгамированного золота, имевшего серый оловянный цвет.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай текс похожий на текст автора Аксаков С",
"role": "user"
},
{
"content": "Когда морозы становились сильнее, то на реке не замерзали только те места, где больше было сильных родников и куда постоянно собиралась всякая мелкая рыба.\r\nКлевали по большей части окуни, но клев их терял свою решительность и бойкость, да и сами они, вытащенные как будто без сопротивления из воды, казались какими-то вялыми и сонными.\r\nМожет быть, многие возразят мне: \"Что за охота добывать с такими трудностями несколько полусонных рыб?\r\n\" -- На это я буду отвечать, что \"охота пуще неволи\", что в охоте все имеет относительную цену.\r\nЯ думаю, что в этом случае все охотники согласятся со мной.\r\nГде много благородной дичи или крупной рыбы лучших пород, там, конечно, никто и не посмотрит на дичь низшего достоинства или на мелкую рыбу;\r\nно где только она одна и есть, да и той мало, там и она драгоценна.\r\n1858 г. Января 3-го. \n Москва. \n\nПИСЬМО К РЕДАКТОРУ \"ЖУРНАЛА ОХОТЫ\" \n\n\nМилостивый государь!\r\nС большим удовольствием прочел я в N 2 издаваемого вами \"Журнала охоты\" прекрасную статью г.\r\nКонстантина Петрова \"Охотничье метательное оружие\". Автор с большим вниманием разработал этот предмет.\r\nЯ могу прибавить к его описанию еще одно метательное оружие, лично мне известное, потому что я родился и вырос в Оренбургской губернии,\r\nпосреди соседственных нам башкирцев и кочующих татар, у которых оно в употреблении.\r\nЭто оружие называется казарга.\r\nЯ видел его еще в детстве и потому подробно описать не могу, но очень помню, как один оренбургский охотник и славный стрелок, Е.\r\nН. Т-в, при мне бил из казарги голубей, сидящих на высокой колокольне.\r\nКазарга есть не что иное, как обыкновенный лук, но с двумя тетивами, между которыми на самой средине находится мешочек или кошелечек, в который вкладывается глиняная небольшая пуля.\r\nСтрелок, держа лук посредине левой рукою, ухватив двумя пальцами правой руки пулю в мешочке,\r\nнатягивает тетиву до известной степени и, наметив на предмет, мгновенно выпускает пулю из руки.\r\nУдары, которых я был свидетелем, были очень метки и сильны, потому что голуби, будучи,\r\nкак всем известно, крепкою птицею, падали мертвыми, или оглушенными, или с переломленными крыльями.\r\nК этому я должен прибавить, что пули приготовлялись не из обыкновенной желтой или красноватой глины, а из глины сизого цвета, очень вязкой, крепкой и тяжелой.\r\nПули высушивались не вдруг, не в печи, а сохли медленно в тепловатом месте, закрытом от солнца и света.\r\nВсе это мне рассказал дядька мой и прибавил к этому, что тетиву у казарги прямо натягивать нельзя, а надо брать как-то набок, в противном же случае разобьешь себе левую руку.\r\nВероятно, это оружие и теперь находится в употреблении между оренбургскими азиатскими племенами.\r\nСведение мое очень неполно, но я считаю не лишним сообщить его вам; если же вы захотите, то нетрудно будет получать подробнейшее описание казарги из Оренбургской губернии.\r\n1858 г. Марта 15-го. \n Москва. \n\nПИСЬМО К РЕДАКТОРУ \"ЖУРНАЛА ОХОТЫ\" \n\n\nМилостивый государь!\r\nПозвольте на страницах вашего прекрасного журнала рассказать происшествие, случившееся с одним известным и почтенным охотником, Н. Т. Аксаковым, в начале сентября текущего 1858 года.\r\nУдил он на реке Инзе, которая служит живою границею между Симбирской и Пензенской губерниями. Он закинул несколько удочек, наживленных маленькими рыбками.\r\nНаплавок одной из них начал тихо пошевеливаться, поворачиваться и, наконец, погружаться совсем; охотник подсекает и чувствует необыкновенную тяжесть;\r\nон выводит рыбу на поверхность воды и видит, что на удочку взяла порядочная щука, фунтов в шесть, и что она проглочена до половины другою огромною щукою;\r\nон начинает ее водить взад и вперед, подводит к берегу и подхватывает сачком; в это время большая щука выпускает из зубов ту щуку, которая действительно попала на крючок;\r\nпользуясь свободою, она стремительно бросается в сторону и срывается с удочки, но зато огромная щука, в двенадцать фунтов, остается в сачке, и охотник вытаскивает ее на берег.\r\nХотя жадность щук мне хорошо известна и я не один раз видел, что щука, вцепившись зубами в рыбу, попавшую на удочку, и нисколько не задев за крючок, допускала вытащить себя на берег,\r\nно в рассказанном мною случае любопытно то, что щука, заглотившая крючок, спаслась оттого, что другая щука, вдвое ее больше, вздумала ее проглотить.\r\nВот еще новое доказательство, что щуки едят щук.\r\nС истинным почтением честь имею быть ревностным читателем и почитателем вашего журнала. \n\n 23 октября 1858 г. \n Москва. \n\nОТЗЫВ О \"ЖУРНАЛЕ ОХОТЫ\"\r\nС января текущего 1858 года издается в Москве г-м Г. Мином \"Журнал охоты\", который выходит по одной книжке 28 числа каждого месяца.\r\nПри каждой книжке прилагается прекрасный отдельный рисунок: или политипаж известного в Москве первого и отличного мастера этого дела г.\r\nРихау, или литография Бахмана, также очень хорошо сделанная. Из десяти вышедших рисунков -- политипажей семь, а литографий три.\r\nКаждая книжка журнала доставляла мне каждый месяц истинное удовольствие своими статьями,\r\nудовольствие в то же время совершенно новое, потому что охотничьего журнала на русском языке у нас никогда не бывало.\r\nБыли попытки, но как-то не состоялись.\r\nСудя по себе, я предполагаю, что \"Журнал охоты\" во всех ее видах,\r\nохоты в обширном смысле этого слова должен доставлять такое же удовольствие всем охотникам, рассеянным по огромному пространству России.\r\nНо, к удивлению моему, ни в одном журнале, кроме \"Московских ведомостей\", не было сказано доброго и благодарного слова издателю.\r\nЯ ожидал также гораздо более сочувствия в наших охотниках, ожидал, что они своими статьями поспешат дополнить некоторые пробелы в \"Журнале охоты\".\r\nСколько бы любопытных сведений, сколько интересных рассказов, современных, живых охотничьих новостей могли бы доставить специалисты-охотники, каждый по своей части!\r\nЯ считаю единственною тому причиной, что \"Журнал охоты\" мало еще распространен, что во многих отдаленных углах пространной Руси даже не знают 6 его существовании.\r\nКак старый охотник, как человек, писавший об охоте, я считаю за долг выразить полную благодарность г-ну Мину и поговорить о достоинстве статей, помещенных в вышедших уже книжках.\r\nЯ очень был бы счастлив, если б эти строки обратили внимание моих собратов-охотников на издание г.\r\nМина и возбудили в них участие к \"Журналу охоты\", который поистине заслуживает полное одобрение всех образованных читателей.\r\nВ 1-й, январской, книжке обращает на себя внимание \"Охотничий дневник\" царя Алексея Михайловича, этого истинного патриарха, царственного представителя русских охотников,\r\nкоторый вполне чувствовал всю поэзию охоты и художественно относился не только к самому делу, но ко всем мелочам и подробностям его обстановки.\r\nЦарь Алексей Михайлович, не говоря о других его царственных и человеческих достоинствах, самое умилительное и самое достолюбезное лицо для каждого охотника.\r\nЯ уверен, что многие места в \"Уряднике\", или в \"Уставе сокольничья пути\", непременно писаны или диктованы им самим.\r\nНадобно быть истинным охотником в душе, с поэтической стороны смотрящим на дело, чтобы так метко, так тепло и увлекательно выражаться.\r\nХотя \"Дневник\" есть только перечень государевой охоты, но он живо представляет царственного охотника во все часы дня и даже ночи,\r\nпри всех переменах погоды, во всей его охотничьей деятельности.\r\nПисьма же царя Алексея Михайловича к стольнику Матюшкину, которыми заключается эта любопытная статья г. Забелина, просто прелесть и драгоценность.\r\nСтатья \"Куропатка серая, полевая\" также очень интересна не только для охотника, но и для всякого любителя натуральной истории.\r\nПолитипаж, изображающий стаю куропаток на отдыхе, превосходен как по своему составлению, так и по исполнению. Охотник не может смотреть на него равнодушно.\r\nВот они, эти красивые по своему перу и миловидные по своему складу наши туземки, неотлетные, серые куропатки: иные почти совсем зарылись в снег, другие закопались в него до половины;\r\nиные остаются на поверхности снега и как будто дремлют, надувшись и оттопырив свои перышки, отчего кажутся гораздо толще и круглее,\r\nиные собираются усесться на отдых и уже готовятся разгребать снег своими голыми, резвыми на бегу, красивыми ножками;\r\nа между тем по голым сучьям, опушенным снегом, наклонившимся над стаей отдыхающих куропаток, прыгают бески,\r\nщеглята и снегири, с любопытством заглядывая в разрытый и разбросанный снег и думая найти в нем какую-нибудь для себя поживу.\r\nВо втором нумере \"Журнала охоты\" статьи \"Английские законы об охоте\" Г. и \"Охотничьи метательные оружия\", с политипажами, г.\r\nКонстантина Петрова замечательны и любопытны:\r\nпервая сообщает нам, какое значение имеет охота в Англии,\r\nгде еще в 1017 году по рождестве Христове были изданы законы об охоте англосаксонским завоевателем Канутом, законы, из которых многие теперь еще существуют;\r\nвторая, то есть история охотничьего метательного оружия, представляет полное и добросовестное исследование этого важного предмета,\r\nего постепенного развития и усовершенствования, до которого дошло оно теперь.\r\nСтатья Жюль-Жерара \"Арабы и львы\" исполнена самого живого интереса, даже и для всякого любознательного читателя. Наконец, статья И.\r\nБильфельда \"Олений рев\", окончание которой напечатано в N 3, украшенная двумя прекрасными литографиями,\r\nрисует разнообразную и великолепную картину высокой охоты в окрестности Кизляра за дичью первоклассною,\r\nохоты, мало известной у нас внутри России, а потому заслуживающей еще большего любопытства и внимания.\r\nНа первой литографии (NN 2 и 3 журнала) изображен олень, ревом своим оглашающий пустынное пространство и тишину темной ночи;\r\nзакинув ветвистые рога на спину, он зовет зычным ревом к себе подругу, чутко слушая, не отзовется ли где ее ответный голос.\r\nНа второй литографии олень, как видно, услыхав какие-то знакомые звуки, в пылу страсти ничего не разбирая,\r\nбросился в воду и распугал стадо уток в прибрежном камыше, усевшихся там на ночлег:\r\nодни с испугом разлетаются в разные стороны, а другие, вероятно встревоженные прежде, опять возвращаются уже вереницей на прежнее место.\r\nВ N 3 отлично хорошо написана статья \"Грач\", но она, конечно, интересна только для любителей натуральной истории, а не для ружейного охотника.\r\nУ нас в России грачей не едят, хотя мясо молодых и жирных очень вкусно;\r\nникто не считает их дичью, и никто не стреляет, разве только для того, чтоб отогнать их от березовой рощи, которую сушат они устройством своих безобразных гнезд.\r\nНо статья моя далеко бы превзошла назначенные ей пределы, если б я стал распространяться о всех любопытных и замечательных статьях,\r\nнапечатанных в десяти книжках \"Журнала охоты\", как, например:\r\n\"Перепелки на острове Кипре\", \"Дикая индейка\", \"Охота на кагуара, или американского льва\" и пр.\r\nНе буду говорить также о превосходно нарисованных и вырезанных политипажах, из числа которых изображение \"альпийского охотника\" превзошло все прежние политипажи Рихау.\r\n[Должно упомянуть, что стихотворение \"Альпийский охотник\" из Рейтюрда очень живо и сильно переведено г. Дмитрием Мином.]\r\nЯ остановлюсь только на \"Воспоминаниях охотника\" г. Ф. Арсеньева и на \"Записках ружейного охотника Костромской губернии\" А.\r\nВ-ва. Оба рассказа написаны очень живо и драматично, но рассказ г.\r\nВ-ва лучше и вполне переносит читателя в костромские лесные места.\r\nВ N 10 \"Журнала охоты\" помещены две в высшей степени замечательные статьи: \"Охота в горах\" (из записок о Шотландии) самого редактора, г.\r\nМина, и \"Охота в окрестностях Усть-Сысольска\" г. Ф. Арсеньева. В статье г.\r\nМина дело еще не дошло до охоты, но его очерк шотландских гор, морского залива и чудных величественных, изменяющихся картин, производимых и солнцем и дождем,\r\nего живые описания встречавшихся с ним людей так интересны и занимательны, так рисуют страну, о которой говорит он, что заставляют нас ожидать удовольствия от продолжения его статьи.\r\nЯ прошу г. Мина не поскупиться на отрывки из его путешествия по Шотландии, которую он, как я слышал, исходил пешком вдоль и поперек. \"Охота в окрестностях Усть-Сысольска\" г.\r\nАрсеньева, на берегах рек Вычегды и Сысолы, в громадных лесах Северной России, в этой сказочной стороне (как говорит сочинитель),\r\nлюбопытна для каждого охотника по своей новости, свежести картин и особенностям.\r\nПо этому прекрасному образчику читатель вправе надеяться встретить то же достоинство в последующих его статьях.\r\nВысказав искренно мое мнение о \"Журнале охоты\", я прибавлю два желания: 1) чтобы книжки были потолще и 2) чтобы они состояли из статей об охотах преимущественно русских.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай текс похожий на текст автора Гаршин В",
"role": "user"
},
{
"content": "- Вы не погнушались мною, Андрей Николаевич, вы и мой милый Сенечка; вы посмотрели на меня как на человека... В первый раз за три года это случилось. Я не верила себе...\r\nЗнаете ли, отчего я ушла от вас? Я думала (простите меня за это!), я думала, что вы как и все.\r\nЯ думала: вот и я, мое лицо, мое тело пригодилось к чему-нибудь нужному, и поэтому пришла к вам.\r\nКартина подходила к концу, вы были со мной вежливы и деликатны; я уже отвыкла от такого отношения и не верила себе.\r\nЯ не хотела испытать одного удара, потому что от этого удара мне было бы очень больно, очень больно... Она села в глубокое кресло и приложила платок к глазам.\r\n- Простите меня, - продолжала она.\r\n- Я не верила вам, я с ужасом ждала той минуты, когда вы, наконец, посмотрите на меня тем взглядом,\r\nк которому я уже слишком привыкла за эти три года, потому что никто за эти три года не смотрел мне в лицо иначе.\r\n..\r\nОна остановилась; лицо ее судорожно исказилось, и губы задрожали. Она смотрела в дальний угол комнаты, как будто бы видела там что-то.\r\n- Был один, только один, который смотрел не так, как все... и не так, как вы. Но я... \n Мы с Гельфрейхом слушали ее, затаив дыхание.\r\n- Но я убила его... - едва слышно выговорила она.\r\nИ страшный приступ отчаяния овладел ею: вопль вырвался из измученной груди, и жалкие, детские рыдания огласили комнату. \n\n\n XV\r\nИз дневника Бессонова. Я жду, что будет. Я был недавно там и видел их вместе.\r\nВсей силы воли, какая у меня есть, было недостаточно, чтобы продолжать носить на себе надетую мною маску равнодушия и вежливости:\r\nя почувствовал, что если пробуду еще четверть часа, то сброшу ее и покажу им самого себя.\r\nЭтой женщины нельзя узнать. Я помню ее три года и привык видеть в ней то, чем она была в эти года.\r\nТеперь я вижу происшедшую в ней перемену, и не понимаю ее, и не знаю, истинна ли эта перемена и не составляет ли она только роли,\r\nискусно разыгрываемой привыкшим к обману себя и других презренным существом.\r\nЯ ничего не понял в их отношениях. Я не знаю даже, сделалась ли она его любовницей. Думаю почему-то, что нет.\r\nИ если это правда, то она искуснее, чем я думал. К чему она стремится? Сделаться его женой?\r\nЯ перечитал эти несколько строк и вижу, что все написанное в них неправда, кроме того, что она изменилась.\r\nЯ сам, три года тому назад, видел в ней что-то не совсем обыкновенное, редко встречающееся среди женщин в ее положении.\r\nЯ сам чуть не принял на себя роль спасителя, которую теперь великодушно разыгрывает Лопатин.\r\nНо я был опытнее тогда, чем он теперь: я знал, что из этого ничего не выйдет, и отступил, даже не пробуя сделать что-нибудь.\r\nЕе натура представляла, кроме общих препятствий в этом отношении, одно специальное: это - какое-то страшное упорство и дерзость.\r\nЯ увидел, что она махнула рукой на все и воспротивится при первой же моей попытке. Я не сделал этой попытки.\r\nСделал ли ее Лопатин? Не знаю. Вижу только, что эту женщину нельзя узнать. Что она бросила свою прежнюю жизнь - я знаю наверное.\r\nОна переехала в какую-то каморку, куда не пускает ни Гельфрейха, ни этого спасителя, ходит на сеансы к нему и, кроме того, шьет.\r\nОна живет очень бедно. Она похожа теперь на пьяницу, давшего зарок не пить.\r\nВыдержит ли она его? Поможет ли ей в этом этот сентиментальный артист, не видевший жизни, ничего в ней не понимающий?\r\nВчера я написал матери подробное письмо.\r\nОна, наверное, сделает все так, как я предполагаю, - женщины любят вмешиваться в подобные истории, - и передаст все Софье Михайловне. Может быть, хоть это спасет его.\r\nСпасти его! Отчего я забочусь об этом спасении? Первый раз в жизни я так глубоко задет чужими делами.\r\nНе все ли мне равно, сойдется ли Лопатин с этой женщиной или нет,\r\nвытащит ли ее из грязи или сам опустится до нее и в бесплодных попытках разобьет свою жизнь, зароет и забросит свой талант?\r\nЯ не привык рефлектировать, копаться в своей душе; мне в первый раз в жизни приходится глубоко заглядывать в нее и подробно анализировать свои чувства.\r\nЯ не могу понять, что происходит в моей душе теперь и что заставляет меня выходить из себя.\r\nЯ думал (и теперь думаю), что только бескорыстное желание предотвратить крупное несчастие человека, к которому я расположен.\r\n.. Но внимательно вслушиваясь в свои мысли, я вижу, что тут что-то не так.\r\nОтчего я, желая спасти его, думаю больше о ней; отчего ее лицо, когда-то буйное и задорное, а теперь поникшее и кроткое, представляется моему воображению каждую минуту;\r\nотчего она, а не он, наполняет мою душу странным чувством, в котором я никак не могу разобраться и в котором преобладают недобрые чувства?\r\nДа, быть может, это правда: я не столько хочу ему сделать добро, сколько ей.\r\n..\r\nЧего? Зла? Нет, я не хочу сделать ей зла. И между тем, я хотел бы оторвать ее от него, лишить ее этого покровительства, в котором, быть может, вся ее надежда.\r\n.. О, неужели я хотел бы стать на место Лопатина!\r\nЯ должен видеть ее сегодня. Вся эта история не дает мне спокойно жить и спокойно трудиться.\r\nМоя работа идет вяло, и в эти две недели я не сделал и столько, сколько в прежнее время делал в два дня.\r\nНужно как-нибудь покончить этот вопрос: объясниться, объяснить все самому себе... и что же потом?\r\nОтступить? Никогда! Вся моя гордость подымается при одном таком предположении. Я нашел ее. Я мог спасти и не захотел. Теперь я хочу. \n\n\n XVI\r\nЗаписки Лопатина. Гельфрейх побежал за доктором, жившим на одной с нами лестнице; я принес воды, и скоро истерический припадок прошел.\r\nНадежда Николаевна сидела в углу дивана, на который мы с Гельфрейхом перенесли ее, и только изредка тихонько всхлипывала. Я боялся потревожить ее и ушел в другую комнату.\r\nНе найдя доктора, Семен Иванович пришел назад и застал ее уже успокоившеюся.\r\nОна собралась идти домой, и он изъявил желание проводить ее.\r\nОна пожала мою руку, смотря мне прямо в глаза своими полными слез глазами, и я видел на ее лице какую-то боязливую благодарность.\r\nПрошла неделя, другая, месяц. Наши сеансы продолжались.\r\nСказать по правде, я старался растянуть их; я не знаю, понимала ли она, что я делаю это с намерением, но только она часто торопила меня.\r\nОна стала спокойнее и иногда, правда редко, бывала весела.\r\nОна рассказала мне всю свою историю. Я долго думал над вопросом: занести ли мне и эту историю в свои записки или нет? Я решаюсь умолчать о ней.\r\nКто знает, в чьи руки может попасть эта тетрадь?\r\nЕсли бы я наверное знал, что ее будут читать только Соня и Гельфрейх, то и тогда я не стал бы говорить здесь о прошлом Надежды Николаевны: они оба знают это прошлое хорошо.\r\nЯ по-прежнему ничего не скрывал от сестры и в письмах тогда же передал ей весь долгий и горький рассказ Надежды Николаевны. Гельфрейх знал все от нее самой.\r\nСледовательно, им ее история в моих записках не нужна. Другие же...\r\nя не хочу, чтобы ее судили другие! Я узнал всю ее жизнь, и был ее судьею, и я простил ей все, что, по мнению людей, нуждается в прощении.\r\nЯ слушал ее тяжелую исповедь и рассказ о своих бедствиях, самых страшных бедствиях, которые только может испытать женщина,\r\nи не обвинение шевелилось в моей душе, а стыд и унизительное чувство человека, считающего себя виновным в зле, о котором ему говорят.\r\nПоследний эпизод ее истории наполнил меня ужасом и жалостью: слова ее в тот вечер, когда ее привел Гельфрейх и с нею сделался припадок, были не пустые слова.\r\nОна действительно убила человека, сама того не зная. Он хотел спасти ее, но не мог.\r\nЕго слабые руки не в силах были удержать ее на краю пропасти, и не удержав ее, он кинулся в пропасть сам.\r\nОн застрелился. Без слез, с какою-то застывшею решимостью, она рассказывала мне эту ужасную историю, и я долго думал над ней.\r\nМожет ли воскреснуть ее разбитое сердце, заживут ли такие страшные раны?\r\nНо раны, казалось, заживали. Она становилась спокойнее и спокойнее, и улыбка уже не так редко появлялась на ее лице. Она приходила ко мне каждый день и оставалась у нас обедать.\r\nПосле обеда мы долго сидели втроем, и чего-чего только не было переговорено в эти тихие часы между мной и Гельфрейхом! Надежда Николаевна только изредка вставляла свое слово.\r\nЯ хорошо помню один из этих разговоров. Гельфрейх, все еще не бросая своих котов, начал усердно заниматься писаньем этюдов.\r\nОднажды он признался, что работает так усердно только потому, что задумал картину, которую напишет, \"может быть, через пять, а может быть, и через десять лет\".\r\n- Отчего же так долго, Сенечка? - спросил я с невольной улыбкой при виде важности, с какою он излагал свое намерение.\r\n- Оттого, что это серьезная вещь. Это дело жизни, Андрей.\r\nТы думаешь, что только люди высокого роста, с прямою спиною и прямою грудью, могут задумывать серьезные вещи? О вы, чванные дылды!\r\nВерь мне, - продолжал он с напускной важностью, - что между этими горбами могут жить великие чувства, а в этом длинном ящике (он стукнул себя по темени) рождаются великие мысли.\r\n- Эта великая мысль - секрет? - спросила Надежда Николаевна. \n Он посмотрел на нас обоих и, помолчав, сказал:\r\n- Нет, не секрет. Я расскажу вам. Мысль эта пришла мне в голову уже давно. Слушайте.\r\nКак-то раз Владимир Красное Солнышко рассердился за смелые слова на Илью Муромца; приказал он взять его, отвести в глубокие погреба и там запереть и землей засыпать.\r\nОтвели старого казака на смерть.\r\nНо, как это всегда бывает, княгиня Евпраксеюшка \"в те поры догадлива была\":\r\nона нашла к Илье какой-то ход и посылала ему по просфоре в день, да воды, да свечей восковых, чтобы читать евангелие.\r\nИ евангелие прислала.\r\nСенечка замолчал и задумался и молчал так долго, что я, наконец, сказал: \n - Ну, Семен Иваныч?\r\n- Ну, вот и все. Конечно, скоро старый казак понадобился князю: пришли татары, и некому было выручить Киев из беды. Пожалел тогда Владимир, горько пожалел.\r\nА Евпраксеюшка послала тотчас же людей, чтобы шли в подвалы глубокие и выводили Илью за белы руки. Зла Илья не помнил, сел на коня, ну и так далее. Переколотил татар - вот и все.\r\n- Где же тут картина, Семен Иванович?\r\nСемен посмотрел на меня с выражением преувеличенного изумления и всплеснул руками:\r\n- Художник! Художник! Да еще Лопатин, Андрей Лопатин! Да тут тридцать, триста, три тысячи картин, если хочешь, но я из них выбираю одну и напишу ее; умру, а напишу!\r\nРазве ты не видишь, как он сидит в погребе? Разве не представляется это тебе, как живое? Ну, вот тебе: пещера, погреб, вообще нора какая-нибудь вроде киевских пещер.\r\nУзкие переходы, и в стене небольшая ниша. Пыль, плесень, что-то страшное, фантастическое, еще более фантастическое от света восковой свечи.\r\nИ сидит Илья на приступке, перед ним аналой, и лежит на аналое большая старая святая книга с толстыми покоробившимися,\r\nпожелтевшими листами пергамента, и литеры в ней черные и красные.\r\nСидит старый казак в одной рубахе и внимательно читает, переворачивая непослушные листы книги большими мужицкими,\r\nнеловкими руками, привыкшими к поводу, и копью, и к мечу, а то и просто к дубине.\r\nМного потрудились эти руки и от сильной работы, что всю жизнь они делали, дрожат и ходенем ходят, и с трудом переворачивают листы святой книги...\r\n- Эх, брат, - вдруг перебил свою речь Гельфрейх, - одна беда: очков тогда не было.\r\nЕсли бы они были, непременно Евпраксеюшка ему бы очки послала, большие, круглые, в серебряной оправе. Ведь он дальнозорок должен был быть от жизни в степи? Как вы думаете?\r\nМы оба расхохотались. Гельфрейх в недоумении посмотрел на нас, потом как будто понял, чему мы смеемся, и улыбнулся сам.\r\nНо торжественное настроение его рассказа опять взяло верх, и он продолжал:\r\n- Не стану вам говорить, какие у него глаза: это описывать всего труднее. И в глазах-то у меня все. В глазах и губах. Ну, так вот, он сидит и читает.\r\nИ раскрыл он место о нагорной проповеди, и читает он о том, что, получивши удар, надо поставить себя под другой. И читает он это место и не понимает.\r\nВсю жизнь трудился Илья не покладая рук; печенегов, и татар, и разбойников извел великое множество; разных Тугаринов Змеевичей, и Идолищ Поганых, и полениц, и жидовинов побеждал;\r\nвек прожил в подвигах и на заставах, не пропуская злого в крещеную Русь; и верил он во Христа, и молился ему, и думал, что исполняет Христовы заповеди.\r\nНе знал он, что написано в книге.\r\nИ теперь он сидит и думает: \"Если ударят в правую щеку, подставить левую? Как же это так, господи?\r\nХорошо, если ударят меня, а если женщину обидят, или ребенка тронут, или наедет поганый да начнет грабить и убивать твоих, господи, слуг?\r\nНе трогать? Оставить, чтобы грабил и убивал? Нет, господи, не могу я послушаться тебя!\r\nСяду я на коня, возьму копье в руки и поеду биться во имя твое, ибо не понимаю я твоей мудрости, а дал ты мне в душу голос, и я слушаю его, а не тебя!.\r\n.\" И рука его дрожит, и дрожит в ней желтый лист книги с красными и черными литерами.\r\nСвеча горит тусклым пламенем; над нею тонкая черная струйка копоти вьется и уходит в темноту. И освещены этим светом только Илья да книга, только их двое...\r\nСемен Иваныч замолчал и задумался, откинувшись на спинку кресла и подняв глаза в потолок.\r\n- Да, - сказал я после долгого молчания, - это хорошая картина, Сенечка. Только это лучше рассказалось, чем напишется красками на полотне. Как ты выразишь все это?\r\n- Сделаю, непременно сделаю, все сделаю! - с жаром воскликнул Сенечка. - Сделаю! Поставлю этот вопросительный знак.\r\nИлья - и евангелие. Что общего между ними? Для этой книги нет большего греха, как убийство, а Илья всю жизнь убивал.\r\nИ ездит-то он на своем жеребчике, весь обвешанный орудиями казни - не убийства, а казни, ибо он казнит.\r\nА когда ему не хватает этого арсенала или его нет с ним, тогда он в шапку песку насыплет и им действует.\r\nА ведь он святой. Видел я его в Киеве... Лежит вместе со всеми. И справедливо...\r\n- Все это так, Сенечка, но я не то хотел тебе сказать. Не выразят этого краски.\r\n- Как не выразят? Вздор! Если и не выразят всего, так что ж за беда? Вопрос поставят...\r\nПостой, постой! - горячился Семен, видя, что я хочу его перебить. - Ты скажешь, что вопрос уже поставлен? Верно! Но этого мало.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги Лес шумит автора Короленко В",
"role": "user"
},
{
"content": "В.Г.Короленко\n\n Лес шумит\n\n Полесская легенда\n\n \"Было и быльем поросло.\n Лес шумел...\"\n\n I\r\nВ этом лесу всегда стоял шум - ровный, протяжный, как отголосок дальнего звона, спокойный и смутный, как тихая песня без слов, как неясное воспоминание о прошедшем.\r\nВ нем всегда стоял шум, потому что это был старый, дремучий бор, которого не касались еще пила и топор лесного барышника.\r\nВысокие столетние сосны с красными могучими стволами стояли хмурою ратью, плотно сомкнувшись вверху зелеными вершинами.\r\nВнизу было тихо, пахло смолой;\r\nсквозь полог сосновых игол, которыми была усыпана почва, пробились яркие папоротники, пышно раскинувшиеся причудливою бахромой и стоявшие недвижимо, не шелохнув листом.\r\nВ сырых уголках тянулись высокими стеблями зеленые травы; белая кашка склонялась отяжелевшими головками, как будто в тихой истоме.\r\nА вверху, без конца и перерыва, тянул лесной шум, точно смутные вздохи старого бора.\r\nНо теперь эти вздохи становились все глубже, сильнее.\r\nЯ ехал лесною тропой, и, хотя неба мне не было видно, но по тому, как хмурился лес, я чувствовал, что над ним тихо подымается тяжелая туча. Время было не раннее.\r\nМежду стволов кое-где пробивался еще косой луч заката, но в чащах расползались уже мглистые сумерки. К вечеру собиралась гроза.\r\nНа сегодня нужно было уже отложить всякую мысль об охоте; впору было только добраться перед грозой до ночлега.\r\nМой конь постукивал копытом в обнажившиеся корни, храпел и настораживал уши, прислушиваясь к гулко щелкающему лесному эхо. Он сам прибавлял шагу к знакомой лесной сторожке.\r\nЗалаяла собака. Между поредевшими стволами мелькают мазаные стены.\r\nСиняя струйка дыма вьется под нависшею зеленью; покосившаяся изба с лохматою крышей приютилась под стеной красных стволов;\r\nона как будто врастает в землю, между тем как стройные и гордые сосны высоко покачивают над ней своими головами.\r\nПосредине поляны, плотно примкнувшись друг к другу, стоит кучка молодых дубов.\r\nЗдесь живут обычные спутники моих охотничьих экскурсий - лесники Захар и Максим. Но теперь, повидимому, обоих нет дома, так как никто не выходит на лай громадной овчарки.\r\nТолько старый дед, с лысою головой и седыми усами, сидит на завалинке и ковыряет лапоть.\r\nУсы у деда болтаются чуть не до пояса, глаза глядят тускло, точно дед все вспоминает что-то и не может припомнить.\r\n- Здравствуй, дед. Есть кто-нибудь дома?\r\n- Эге! - мотает дед головой.- Нет ни Захара, ни Максима, да и Мотря побрела в лес за коровой... Корова куда-то ушла,- пожалуй, медведи... задрали... Вот оно как, нет никого!\r\n- Ну, ничего. Я с тобой посижу, обожду.\r\n- Обожди, обожди,- кивает дед, и пока я подвязываю лошадь к ветви дуба, он всматривается -в меня слабыми и мутными глазами. Плох уж старый дед: глаза не видят и руки трясутся.\r\n- А кто ж ты такой, хлопче? - спрашивает он, когда я подсаживаюсь на завалинке.\n Этот вопрос я слышу в каждое свое посещение.\r\n- Эге, знаю теперь, знаю,- говорит старик, принимаясь опять за лапоть.Вот старая голова, как решето, ничего не держит.\r\nТех, что давно умерли, помню,- ой, хорошо помню! А новых людей все забываю... Зажился на свете.\r\n- А давно ли ты, дед, живешь в этом лесу?\n - Эге, давненько! Француз приходил в царскую землю, я уже был.\r\n- Много же ты на своем веку видел. Чай, есть чего рассказать.\n Дед смотрит на меня с удивлением.\r\n- А что же мне видеть, хлопче? Лес видел... Шумит лес, шумит и днем, и ночью, зимою шумит и летом... И я, как та деревина, век прожил в лесу и не заметил.\r\n.. Вот и в могилу пора, а подумаю иной раз, хлопче, то и сам смекнуть не могу: жил я на свете или нет... Эге, вот как! Может, и вовсе не жил...\r\nКрай темной тучи выдвинулся из-за густых вершин над лесною поляной; ветви замыкавших поляну сосен закачались под дуновением ветра, и лесной шум пронесся глубоким усилившимся аккордом.\r\nДед поднял голову и прислушался.\r\n- Буря идет,- сказал он через минуту.- Это вот я знаю. Ой-ой, заревет ночью буря, сосны будет ломать, с корнем выворачивать станет!.. Заиграет лесной хозяин...- добавил он тише.\r\n- Почему же ты знаешь, дед?\r\n- Эге, это я знаю! Хорошо знаю, как дерево говорит... Дерево, хлопче, тоже боится... Вот осина, проклятое дерево, все что-то лопочет,- и ветру нет, а она трясется.\r\nСосна на бору в ясный день играет-звенит, а чуть подымется ветер, она загудит и застонет. Это еще ничего...\r\nА ты вот слушай теперь. Я хоть глазами плохо вижу, а ухом слышу: дуб зашумел, дуба уже трогает на поляне... Это к буре.\r\nДействительно, куча невысоких коряжистых дубов, стоявших посредине поляны и защищенных высокою стеною бора,\r\nпомахивала крепкими ветвями, и от них несся глухой шум, легко отличаемый от гулкого звона сосен.\r\n- Эге! слышишь ли, хлопче? - говорит дед с детски-лукавой улыбкой.- Я уже знаю: тронуло этак вот дуба, значит хозяин ночью пойдет, ломать будет.\r\n.. Да нет, не сломает! Дуб - дерево крепкое, не под силу даже хозяину... вот как!\r\n- Какой же хозяин, деду? Сам же ты говоришь: буря ломает.\n Дед закивал головой с лукавым видом.\r\n- Эге, я ж это знаю!.. Нынче, говорят, такие люди пошли, что уже ничему не верят.\r\nВот оно как! А я же его видел, вот как тебя теперь, а то еще лучше, потому что теперь у меня глаза старые, а тогда были молодые. Ой-ой, как еще видели мои глаза смолоду!..\r\n- Как же ты его видел, деду, скажи-ка?\r\n- А вот, все равно, как и теперь: сначала сосна застонет на бору... То звенит, а то стонать начнет: о'-ох-хо-о...\r\nо'-хо-о! - и затихнет, а потом опять, потом опягь, да чаще, да жалостнее. Эге, потому что много ее повалит хозяин ночью. А потом дуб заговорит.\r\nА к вечеру все больше, а ночью и пойдет крутить: бегает по лесу, смеется и плачет, вертится, пляшет и все на дуба налегает, все хочется вырвать...\r\nА я раз осенью и посмотрел в оконце; вот ему это и не по сердцу: подбежал к окну, тар-рах в него сосновою корягой;\r\nчуть мне все лицо не искалечил, чтоб ему было пусто; да я не дурак - отскочил.\r\nЭге, хлопче, вот он какой сердитый!..\r\n- А каков же он с виду?\r\n- Ас виду он все равно, как старая верба, что стоит на болоте. Очень похож!.\r\n. И волосы - как сухая омела, что вырастает на деревьях, и борода тоже, а нос - как здоровенный сук, а морда корявая, точно поросла лишаями.\r\nТьфу, какой некрасивый! Не дай же бог ни одному крещеному на него походить...\r\nЕй-богу! Я-таки в другой раз на болоте его видел, близко... А хочешь, приходи зимой, так и сам увидишь его.\r\nВзойди туда, на гору,- лесом та гора поросла,- и полезай на самое высокое дерево, на верхушку.\r\nВот оттуда иной день и можно его увидать: идет он белым столбом поверх лесу, так и вертится сам, с горы в долину спускается.\r\nПобежит, побежит, а потом в лесу и пропадет. Эге!.. А где пройдет, там след белым снегом устилает... Не веришь старому человеку, так когда-нибудь сам посмотри.\r\nРазболтался старик. Казалось, оживленный и тревожный говор леса и нависшая в воздухе гроза возбуждали старую кровь. Дед кивал головой, усмехался, моргал выцветшими глазами.\r\nНо вдруг будто какая-то тень пробежала по высокому, изборожденному морщинами лбу. Он толкнул меня локтем и сказал с таинственным видом:\r\n- А знаешь, хлопче, что я тебе скажу?.. Он, конечно, лесной хозяин - мерзенная тварюка, это правда. Крещеному человеку обидно увидать такую некрасивую харю.\r\n.. Ну, только надо о нем правду сказать: он зла не делает... Пошутить с человеком пошутит, а чтоб лихо делать, этого не бывает.\r\n- Да как же, дед, ты сам говорил, что он тебя хотел ударить корягой?\r\n- Эге, хотел-таки! Так то ж он рассердился, зачем я в окно на него смотрю, вот оно что! А если в его дела носа не совать, так и он такому человеку никакой пакости не сделает.\r\nВот он какой, лесовик!.. А знаешь, в лесу от людей страшнее дела бывали... Эге, ей-богу!\r\nДед наклонил голову и с минуту сидел в молчании.\r\nПотом, когда он посмотрел на меня, в его глазах, сквозь застлавшую их тусклую оболочку, блеснула как будто искорка проснувшейся памяти.\r\n- Вот я тебе расскажу, хлопче, лесную нашу бывальщину. Было тут раз, на самом этом месте, давно...\r\nПомню, я, ровно сон, а как зашумит лес погромче, то и все вспоминаю .. Хочешь, расскажу тебе, а?\r\n- Хочу, хочу, деду! Рассказывай.\n - Так и расскажу же, эге! Слушай вот!\n\n II\r\nУ меня, знаешь, батько с матерью давно померли, я еще малым хлопчиком был... Покинули они меня на свете одного.\r\nВот оно как со мною было, эге! Вот громада и думает: \"Что ж нам теперь с этим хлопчиком делать?\" Ну, и пан тоже себе думает...\r\nИ пришел на этот раз из лесу лесник Роман, да и говорит громаде: \"Дайте мне этого хлопца в сторожку, я его буду кормить...\r\nМне в лесу веселее, и ему хлеб...\" Вот он как говорит, а громада ему отвечает: \"Бери!\" Он и взял. Так я с тех самых пор в лесу и остался.\r\nТут меня Роман и выкормил. Ото ж человек был какой страшный, не дай господи!.\r\n.\r\nРосту большого, глаза черные, и душа у него темная из глаз глядела, потому что всю жизнь этот человек в лесу один жил:\r\nмедведь ему, люди говорили, все равно, что брат, а волк-племянник.\r\nВсякого зверя он знал и не боялся, а от людей сторонился и не глядел даже на них.\r\n.. Вот он какой был - ей-богу, правда! Бывало, как он на меня глянет, так у меня по спине будто кошка хвостом поведет...\r\nНу, а человек был все-таки добрый, кормил меня, нечего сказать, хорошо: каша, бывало, гречневая всегда у него с салом, а когда утку убьет, так и утка.\r\nЧто правда, то уже правда, кормил-таки.\r\nТак мы и жили вдвоем. Роман в лес уйдет, а меня в сторожке запрет, чтобы зверюка не съела. А после дали ему жинку Оксану.\r\nПан ему жинку дал.\r\nПризвал его на село, да и говорит: \"Вот что, говорит, Ромасю, женись!\" Говорит пану Роман сначала: \"А на какого же мне бica жинка?\r\nЧто мне в лесу делать с бабой, когда у меня уж и без того хлопец есть? Не хочу я, говорит, жениться!\" Не привык он с девками возиться, вот что! Ну, да и пан тоже хитрый был.\r\n.. Как вспомню про этого пана, хлопче, то и подумаю себе, что теперь уже таких нету,- нету таких панов больше - вывелись...\r\nВот хоть бы и тебя взять: тоже, говорят, и ты панского роду... Может, оно и правда, а таки нет в тебе этого... настоящего... Так себе, мизерный хлопчина, больше ничего.\r\nНу, а тот настоящий был, из прежних... Вот, скажу тебе, такое на свете водится, что сотни людей одного человека боятся, да еще как!.\r\n.\r\nПосмотри ты, хлопче, на ястреба и на цыпленка: оба из яйца вылупились, да ястреб сейчас вверх норовит, эге!\r\nКак крикнет в небе, так сейчас не то что цыплята - и старые петухи забегают.\r\n.. Вот же ястреб-панская птица, а курица-простая мужичка...\r\nВот, помню, я малым хлопчиком был: везут мужики из лесу толстые бревна, человек, может быть, тридцать. А пан один на своем конике едет да усы крутит.\r\nКонек под ним играет, а он кругом смотрит. Ой-ой! завидят мужики пана, то-то забегают, лошадей в снег сворачивают, сами шапки снимают.\r\nПосле сколько бьются, из снега бревна вывозят, а пан себе скачет,- вот ему, видишь ты, и одному на дороге тесно!\r\nПоведет пан бровью - уже мужики боятся, засмеется - и всем весело, а нахмурится - все запечалятся.\r\nА чтобы кто пану мог перечить, того, почитай, и не бывало.\r\nНу, а Роман, известно, в лесу вырос, обращения не знал, и пан на него не очень сердился.\n - Хочу,- говорит пан,- чтоб ты женился, а зачем, про то я сам знаю. Бери Оксану.\r\n- Не хочу я,- отвечал Роман,- не надо мне ее, хоть бы и Оксану! Пускай на ней чорт женится, а не я... Вот как!\r\nВелел пан принести канчуки, растянули Романа, пан его спрашивает:\n - Будешь, Роман, жениться?\n - Нет,- говорит,- не буду.\r\n- Сыпьте ж ему,- говорит пан,- в мотню [Хохлы носят холщовые штаны вроде мешка, раздвоенного только внизу. Этот-то мешок и называется \"мотню\"], сколько влезет.\r\nЗасыпали ему-таки немало; Роман на что уж здоров был, а все ж ему надоело.\r\n- Бросьте уж,- говорит,- будет-таки! Пускай же ее лучше все черти возьмут, чем мне за бабу столько муки принимать. Давайте ее сюда, буду жениться!\r\nЖил на дворе у пана доезжачий, Опанас Швидкий. Приехал он на ту пору с поля, как Романа к женитьбе заохачивали.\r\nУслышал он про Романову беду - бух пану в ноги. Таки упал в ноги, целует...\r\n- Чем,- говорит,- вам, милостивый пан, человека мордовать, лучше я на Оксане женюсь, слова не скажу...\n Эге, сам-таки захотел жениться на ней. Вот какой человек был, ей-богу!\r\nВот Роман было обрадовался, повеселел. Встал на ноги, завязал мотню и говорит:\r\n- Вот,- говорит, -хорошо. Только что бы тебе, человече, пораньше немного приехать? Да и пан тоже - всегда вот так!.\r\n. Не расспросить же было толком, может, кто охотой женится. Сейчас схватили человека и давай ему сыпать! Разве,- говорит,- это по-христиански так делать? Тьфу!..\r\nЭге, он порой и пану спуску не давал. Вот какой был Роман! Когда уж осердится, то к нему, бывало, не подступайся, хотя бы и пан.\r\nНу, а пан был хитрый! У него, видишь, другое на уме было. Велел опять Романа растянуть на траве.\r\n- Я,- говорит,- тебе, дураку, счастья хочу, а ты нос воротишь. Теперь ты один, как медведь в берлоге, и заехать к тебе не весело... Сыпьте ж ему, дураку, пока не скажет: довольно!.\r\n. А ты, Опанас, ступай себе к чертовой матери. Тебя, говорит, к обеду не звали, так сам за стол не садись, а то видишь, какое Роману угощенье? Тебе как бы того же не было.\r\nА Роман уж и не на шутку осердился, эге!\r\nЕго дуют-таки хорошо, потому что прежние люди, знаешь, умели славно канчуками шкуру спускать, а он лежит себе и не говорит: довольно! Долго терпел, а все-таки после плюнул:\r\n- Не дождет ее батько, чтоб из-за бабы христианину вот так сыпали, да еще и не считали.\r\nДовольно! Чтоб вам руки поотсыхали, б!сова дворня! Научил же вас чорт канчуками работать! Да я ж вам не сноп на току, чтоб меня вот так молотили. Коли так, так вот же, и женюсь.\r\nА пан себе смеется.\n - Вот,- говорит,- и хорошо! Теперь на свадьбе хоть сидеть тебе и нельзя, зато плясать будешь больше...\r\nВеселый был пан, ей-богу веселый, эге? Да только после скверное с ним случилось, не дай бог ни одному крещеному.\r\nПраво, никому такого не пожелаю. Пожалуй, даже и жиду не следует такого желать. Вот я что думаю...",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс в стиле автора Вагинов К",
"role": "user"
},
{
"content": "-- Жаль, -- сказал Анфертьев, -- что я не захватил с собою винца. В такую ночь выпить хорошо и тогда, знаете, как архитектуру начинаешь понимать.\r\nБррр... Здание звучит для тебя, как симфония. Люблю я в пьяном виде дома рассматривать.\r\nДругое здание такой увертюрой распахнется, что даже пальчики оближешь. А другой домишко затренькает, как балалайка. Хотите узнать музыку новых домов.\r\nТолько шалишь, без водочки ее не узнаешь. В водочке восторг, милый друг, заключен, восторг. Вот бы выпить сейчас при лунном свете.\r\nЗвезды сияли над Локоновым и Анфертьевым. \n Лай дворняги уже слышался где-то вдали. \n Анфертьев и Локонов шли мимо огромных многоэтажных зданий из стекла, железа и бетона.\r\nЗа этими зданиями, на некотором расстоянии виднелись другие такие же здания, за ними еще и еще.\r\nЭти здания не образовывали улиц. \n -- Не угодно ли вам узнать, как звучат эти дома? -- спросил Анфертьев. \n Локонов закурил.\r\n-- Подумать только, -- сказал Анфертьев, -- что центр города почти не изменился с семидесятых годов.\r\nЕсли б приехала в Ленинград какая-нибудь старушенция, не бывавшая в нем с семидесятых годов, то она почти бы и не заметила, что произошли великие перемены в мире.\r\nОна бы снова пошла по Невскому проспекту, обратила бы свое внимание на несколько новых зданий. Это были бы, преимущественно, банки.\r\nОна пошла бы по Надеждинской, по Вознесенскому, по Кирочной, по Шпалерной, по Жуковской, по переулкам -- все по ее мнению осталось бы, как прежде.\r\nВ дни нашей с вами молодости город любил изящные и дешевые миниатюрки, город был наполнен ими.\r\nУм и юмор служили средством к приманиванию покупателей.\r\nНапример, вот в этом магазине, насколько вы помните -- были такие безделушки: камердинер держит свечу и служит таким образом подсвечником, или пеликан, клювом отрезающий конец сигары.\r\nЛуна освещала Анфертьева и Локонова. \n Локонов молчал. \n Анфертьев замолчал тоже.\r\n-- В каких же сновидениях эта местность могла бы нуждаться, -- подумал он иронически.\r\nМногие сновидения вышли из моды, например, рождественские сновидения: посеребренные ветви и шишки, елки, усыпанные несгораемой ватой.\r\nА у меня, между тем, порядочно такого товару. А в общем вся моя беда в том, что я торговлю презираю. А то бы я нашел сновидения, нужные для данного времени и данной местности\".\r\n-- Не кажется ли вам, -- спросил он Локонова, -- что торговля сновидениями, -- это, пожалуй, самый гнусный вид торговли.\r\nВы нуждаетесь в определенной мечте, и я, ловкий торгаш, поставляю ее вам.\r\nНо не всегда я был таким, не всегда я промышлял торговлей. Хотели бы вы молодости? -- спросил Анфертьев.\r\n-- Иногда я задыхаюсь от жажды вернуть уверенность, что я на что-нибудь способен, увидеть прекрасным и достойным всевозможных усилий мир.\r\nЛоконов молчал.\r\n-- Иногда мне хочется уехать в Италию, не в политическую Италию и не в географическую, а в некую умопостигаемую Италию,\r\nпод ясное не физическое небо и под чудное, одновременно физическое и не физическое солнце.\r\nЛоконов давно уже сидел на ступеньках и делал вид, что дремлет. Ему мучительно было слышать слова Анфертьева. Ведь то, что называл Италией Анфертьев, была его страна сновидений.\r\n-- И женщины в моей Италии, -- продолжал Анфертьев, -- совсем другие, вернее, там нет множества женщин, они все сливаются в один образ той, которую мы ищем в юности.\r\nЛоконов стал слегка похрапывать, свистеть носом, но Анфертьев продолжал:\r\n-- И вот, собственно говоря, что же остается, когда мы достигаем сорокалетнего возраста,\r\nили может быть тридцатипятилетнего возраста, от этой женщины и от этой прекрасной страны Италии.\r\nОни превращаются в сновидение, и мы начинаем предполагать, что мир вокруг зол и пошл, и прекрасное пение соловья превращается для нас в темпераментную песенку.\r\n\"-- Мы двойники, -- подумал Локонов, -- совсем двойники и должно быть детство и юность были в своем существе совершенно одинаковы\".\r\nНаступал рассвет.\r\nАнфертьев, думая, что Локонов спит и вспоминая, что сырость для спящего опасна, решил разбудить своего спутника.\r\nАнфертьев смотрел на свесившуюся голову, на полуоткрытый рот, на бледное лицо тридцатипятилетнего человека.\r\nЗатем гуляка подошел к парфюмерному магазину и стал рассматривать свое отражение в зеркале. Пожилой, бородатый оборванец с красным носом стоял в магазине.\r\n-- Да, -- сказал Анфертьев, -- и стал будить Локонова. \n -- А, -- произнес Локонов, делая вид, что просыпается.\r\nЗатем он, как бы бессмысленно, посмотрел на будившего. Но постепенно глаза Локонова стали приобретать осмысленное выражение. Затем он поднялся. \n -- Где мы, -- спросил Локонов.\r\n-- Уже утро, -- вместо ответа сказал Анфертьев, -- Идемте, опохмелитесь. Одна старушка недалеко здесь шинкарствует.\r\n-- Из любопытства что ли пойти, -- подумал Локонов. Возвращаться домой ему не хотелось.\r\n-- В трактире выпить, конечно, веселее, там знаете, как-то все ироничнее воспринимаешь.\r\nНапример, пиджак кто-нибудь за четыре кружки продает и вообще все окружено какой-то дьявольский атмосферой.\r\nНу что ж, выпьем у шинкарки, а потом и в пивную пойдем, а после на рынок отправимся, послушаем уличное пение, увидим плачущих слушателей,\r\nа потом пойдем покатаемся на каруселях, покачаемся на качелях под разбитую музыку и поглядим сверху на народ, толпящийся вокруг.\r\nЛоконов согласился с этим планом.\r\nАнфертьев и Локонов сидели верхом на лошадках, неслись по воздуху под украшенным бисером балдахином. Изнутри неслась музыка, впереди неслась нежно обнявшаяся парочка.\r\nТоргаш и покупатель опьянели, музыка, несшаяся изнутри карусели, казалась им народной и почти прекрасной.\r\nТоргашу и покупателю хотелось нестись и нестись, вылетать на какой-то простор и лететь, лететь ради самого полета.\r\n-- Музыка смолкла. Карусель остановилась. \n -- Куда же мы теперь пойдем, -- спросил Локонов, слезая с коня.\r\nНа следующее утро, проснувшись, Локонов вспоминал, что он вчера вместе с Анфертьевым попал к девицам, что было там очень много выпито, что девицы пели какие-то дикие романсы,\r\nчто Анфертьев аккомпанируя себе на гитаре, украшенной ленточками, пел какую-то итальянскую арию из какой-то забытой оперы, что потом пошла какая-то дикая возня.\r\nКак он попал в свою комнату, Локонов вспомнить никак не мог. Локонов, пошатываясь, встал, открыл окно и обернулся. Неожиданно для себя он увидел Анфертьева.\r\nАнфертьев спал голый на полу у дверей. По-видимому в пьяном бреду он совершенно разделся. Локонову захотелось пить. Стараясь не будить Анфертьева, он поставил кипяток и сел на окно.\r\nВода вскипела, а Анфертьев все продолжал свистеть носом.\r\nЛоконов заварил чай, подошел к спящему, наклонился и хотел разбудить его, но полосы на теле распластавшегося человека привлекли его внимание.\r\nЛоконов поднялся и в немом удивлении смотрел на Анфертьева.\r\n-- Выпоротый человек, -- подумал хозяин.\r\nЛоконов вспомнил рассказ о некоем реалисте Пушкинове, которого во время гражданской войны, выпороли свои же гимназисты,\r\nставшие добровольцами, за то, что он снимал иконы в школах, как порка разбила его жизнь и превратила в циника.\r\nЛоконов всматривался в собутыльника. Перед ним, несомненно, лежал один из таких людей. \n -- Надо, чтобы он не знал, что мне известна его тайна.\r\nЛоконов прикрыл спящего одеждой. Прикрыв гостя, Локонов отошел к окну.\r\nВоробьи клевали булку. Вдали виднелась скользкая от дождя береза, под которой еще так недавно сидел циник Анфертьев, подняв свой воротник.\r\nНе оборачиваясь, Локонов просидел до сумерок. \n Поезд прошел по железнодорожному мосту. \n В огромном доме напротив зажглись огни.\r\nКакой угодно пакт и с кем угодно готов был заключить увядающий человек, чтобы вернуть, хотя бы ненадолго, себе молодость, чтобы отделаться от мучающего еще ощущения пустоты мира.\r\nВ комнате постепенно светлело. Мучимый бессоницей, встал и подошел к окну. Солнце освещало двор, под окном -- следы ног, наполненные водой.\r\nАнфертьев встал страшный, опухший. Глаза у Анфертьева бегали. Стук в виске начал превращаться во что-то членораздельное. Анфертьев прислушался.\r\nГолос в виске стал произносить слова вполне отчетливо.\r\nГЛАВА 13 КРАЖИ \n\n -- Вот солнце -- богиня, основательница Японии, мать первого императора. Ее обидел младший брат, бросил шкурку нечистого животного в ее спальную!\r\nПуншевич закурил и продолжал:\r\n-- Богиня в это время ткала. Она рассердилась и скрылась за скалой. Наступила вечная ночь.\r\nБоги -- ее вассалы -- собирались и принялись думать, как поступить, чтобы вызвать ее из-за скалы, чтобы снова появилось Солнце.\r\nУстроил пир перед скалой. Долго пели они там и танцевали. Среди них была молодая красавица-богиня.\r\nОна принялась танцевать так смешно, что даже обнажалась, появились груди. Боги рассмеялись.\r\nБогиня-Солнце не выдержала, ей захотелось узнать, что рассмешило так богов. Она слегка раздвинула скалы.\r\nТогда самые сильные боги бросились и совсем раздвинула скалы и ее заставили выйти. И опять на свете появилось солнце. Она была последней представительницей царствовавшей богиней!\r\n-- Что, -- спросил он у Жулонбина, -- неплохо?\r\n-- Очень даже плохо, -- мрачно ответил Жулонбин. -- Если мы каждому предмету будем посвящать столько времени и от каждого предмета уноситься куда-то вдаль.. .\r\n-- Позвольте, -- возразил Пуншевич, -- я погружаюсь в предмет, а не отвлекаюсь от него.\r\n-- Нет уж позвольте, -- резко перебил Жулонбин, -- что есть этот предмет? Спичечный коробок.\r\nТак давайте, рассмотримте его, как спичечный коробок. А вы что делаете? Вы уноситесь в мифологию.\r\nЧто общего, скажите, между спичечным коробком и тем, что вы мне порассказали? Мы должны классифицировать предметы, изучать предметы, так сказать имманентно.\r\nКакое нам дело до всех этих картинок? Ведь мы не дети, которых привлекает пестрота красок и образов. Вот что, дайте мне вашу коллекцию на один вечер.\r\n-- Позвольте, -- ответил Пуншевич, -- вы и так поступаете не совсем корректно.\r\nМы все вносим в общую сокровищницу, а вы даже не внесли и самого пустяшного предмета. Вы все обещаете завтра, завтра принесу, и никогда ничего не приносите.\r\nРуки у Жулонбина дрожали. \n Дайте хоть на одну ночь эту коллекцию, -- сменил он резкий тон на умоляющий. От волнения он встал. Его лицо носило следы великой горести.\r\n-- Не вернет, -- подумал Пуншевич, -- никак нельзя ему дать. Он жуткий человек, для которого самый процесс накопления является наслаждением.\r\nТак, для игрока в карты сперва карты являются лишь средством.\r\nТак игрока сперва волнуют доступные в будущем картины и жизнь представляется удивительной. А затем остается только \"выиграю или проиграю\".\r\nТак и писатель, должно быть, сперва пишет, чтобы раскрыть особый мир. Но нет, писатель, пожалуй, сюда не относится.\r\nУмоляя, Жулонбин стоял и горестно перелистывал тетрадку.\r\n-- Если вы мне дадите на одну ночь, -- сказал Жулонбин, сжимая тетрадку, видно было, что его руки сами хотят спрятать ее в карман, -- то тогда завтра я принесу...\r\nНо тут Жулонбин запнулся. Нет, ни за что он не расстанется с брючными пуговицами, с поломанными жучками, с огрызками карандашей, с этикетками от баклажанов, визитными карточками.\r\nЖулонбин чувствовал, что он ничего, решительно ничего не принесет завтра и знал, что если эта тетрадка попадет в его комнату,\r\nто уж больше никто ее не увидит, что несмотря ни на какие обидные слова, ее у него не выманить.\r\n-- Хотя вы и относитесь к вещам совершенно иначе, совсем не так, как мы, но все же я рискну и дам вам на одну ночь эту тетрадку. Но только, чтоб к двенадцати часам она была у меня.\r\n-- Спасибо, -- сказал Жулонбин радостно, -- я честный человек.\r\nСсутлившись, стараясь не смотреть по сторонам, вернулся Жулонбин в свою комнату и лег в постель. \n Вбежала Ираида, укрыла его плечи одеялом.\r\n-- Отстань, не мешай, я не люблю. \n Ираида захлопала в ладоши и стала приставать:\r\n-- Расскажи, как ты любишь? Расскажи, как ты любишь, нет, ты расскажи, как ты любишь. \n -- Не топай, иди к маме, -- сказал Жулонбин.\r\n-- А я видела во сне волка, -- воскликнула радостно Ираида. -- Он меня обнимал, целовал.\r\n-- Постой! -- Сновидение, -- вскричал Жулонбин. -- Я совсем позабыл, что решил собирать сны.\r\nИ Жулонбин погрузился в мечты о новой огромной области накопления.\r\nВо сне Жулонбин видел, что он борется с Локоновым и отнимает у него накопленные сновидения, что Локонов падает, что он, Жулонбин, бежит в темноте по крышам, унося имущество Локонова.\r\n-- А что, если украсть, -- подумал Жулонбин, -- ведь никто не поверит, что можно украсть сновидения.\r\nВсе существо Анфертьева прониклось безотчетными томлением. Волчьими глазами глядели фонари.\r\nОни казались Анфертьеву красными угольными точками, улицы казались более темными, чем были они на самом деле, более узкими, панель как бы убегала из-под его ног.\r\nОн шел так, если б шел в гору, весь склонившись вперед, он готов был упасть.\r\nЭту песню пел уж не он, сознание покинуло его.\r\nОн пришел в себя. Перед ним сидел Вшивая Горка. В комнате носился пивной чад, знакомые фигуры завсегдатаев бросали слова, исповедывались, дремали, где-то далеко стояла стойка.\r\nПомимо своей воли Анфертьев продолжал свою речь, начатую в бессознании. Он прислушивался к своим словам, как к чему-то чужому.\r\nОн замолчал. \n Кругом шли обычные пивные разговоры о службе, ревности, рябчиках и пивных.\r\nКак в трубу ему кричали разные голоса: \n -- Иду я по городу, мучаюсь и думаю, сколько в городе сейчас людей идут и ревностью мучаются.\r\n-- Да ты не мучайся, это старая страсть, направь свои силы на другое, будь мужчиной.\r\n-- Излишне доверял своей жене -- вот и мучается, -- вставил свое слово опухший человек. В женщине нельзя быть уверенным. Мой приятель-шофер свою жену всюду за собой таскает.\r\n-- Кто здесь шоферов поносит. Я шофер, вы все здесь мартышки, молчите.\r\n-- Да что же ты лезешь своей бледной щекой на мой румяный нос -- узнал Анфертьев голос Нерва.\r\nЛица стали выступать из тумана. Анфертьев понял, что Вшивая Горка обращается к нему: \n -- Лакернем еще.\r\nАнфертьев подставил кружку. Вшивая Горка налил туда спирту. За столик Вшивой Горки и Анфертьева сел мрачного вида человек.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги автора Островский А",
"role": "user"
},
{
"content": "М о р о з\n\n Почем же знаешь,\n Что это Лель?\n\n С н е г у р о ч к а\n\n К нему девицы ходят\r\nКрасавицы, и по головке гладят,\n В глаза глядят, ласкают и целуют.\n И Лелюшком и Лелем называют,\r\nПригоженьким и миленьким.\n\n В е с н а\n\n А разве\n Пригожий Лель горазд на песни?\n\n С н е г у р о ч к а\r\nМама,\n Слыхала я на жаворонков пенье,\n Дрожащее над нивами, лебяжий\n Печальный клич над тихими водами,\r\nИ громкие раскаты соловьев,\n Певцов твоих любимых; песни Леля\n Милее мне. И дни и ночи слушать\r\nГотова я его пастушьи песни.\n И слушаешь, и таешь...\n\n М о р о з\n (Весне)\n\n Слышишь: таешь!\r\nУжасный смысл таится в этом слове.\n Из разных слов, придуманных людьми,\n Страшней всего Морозу слово: таять.\r\nСнегурочка, беги от Леля, бойся\n Речей его и песен. Ярым солнцем\n Пронизан он насквозь. В полдневный зной,\r\nКогда бежит от Солнца все живое\n В тени искать прохлады, гордо, нагло\n На припеке лежит пастух ленивый,\r\nВ истоме чувств дремотной подбирает\n Лукавые заманчивые речи,\n Коварные обманы замышляет\n Для девушек невинных. Песни Леля\r\nИ речь его - обман, личина, правды\n И чувства нет под ними, то лишь в звуки\n Одетые палящие лучи.\r\nСнегурочка, беги от Леля! Солнца\n Любимый сын-пастух, и так же ясно,\n Во все глаза, бесстыдно, прямо смотрит,\r\nИ так же зол, как Солнце.\n\n С н е г у р о ч к а\n\n Я, отец,\n Послушное дитя; но ты уж очень\r\nСердит на них, на Леля с Солнцем; право,\n Ни Леля я, ни Солнца не боюсь.\n\n В е с н а\r\nСнегурочка, когда тебе взгрустнется,\n Иль нужда в чем, - девицы прихотливы,\n О ленточке, о перстенечке плакать\r\nСеребряном готовы, - ты приди\n На озеро, в Ярилину долину,\n Покличь меня. Чего б ни попросила,\r\nОтказу нет тебе.\n\n С н е г у р о ч к а\n\n Спасибо, мама,\n Красавица.\n\n М о р о з\n\n Вечернею порой\r\nГуляючи, держися ближе к лесу,\n А я отдам приказ тебя беречь.\n Ау, дружки! Лепетушки, Лесовые!\r\nЗаснули, что ль? Проснитесь, отзовитесь\n На голос мой!\n\n В лесу голоса леших.\n\n Ау, ау!\r\nИз сухого дупла вылезает Леший, лениво дотягиваясь и зевая.\n\n Л е ш и й\n\n Ау!\n\n М о р о з\r\nСнегурочку блюдите! Слушай, Леший,\n Чужой ли кто, иль Лель-пастух пристанет\n Без отступа, аль силой взять захочет,\r\nЧего умом не может: заступись.\n Мани его, толкай его, запутай\n В лесную глушь, в чащу; засунь в чепыжник,\r\nИль по пояс в болото втисни.\n\n Л е ш и й\n\n Ладно.\n\n (Складывает над головой руки и проваливается в дупло.)\r\nВдали слышны голоса.\n\n В е с н а\n\n Валит толпа веселых берендеев.\n\t\t Пойдем, Мороз! Снегурочка, прощай!\r\nЖиви, дитя, счастливо!\n\n С н е г у р о ч к а\n\n Мама, счастья\n Найду иль нет, а поищу.\n\n М о р о з\r\nПрощай,\n Снегурочка, дочурка! Не успеют\n С полей убрать снопов, а я вернусь.\n Увидимся.\r\nВ е с н а\n\n Пора бы гнев на милость\n Переменить. Уйми метель! Народом\n Везут ее, толпами провожают\r\nШирокую...\n\n (Уходит.)\n\n Вдали крики: \"честная Масленица!\" Мороз, уходя, машет рукой;\r\nметель унимается, тучи убегают. Ясно, как в начале действия.\n Толпы берендеев: одни подвигают к лесу сани с чучелой\r\nМасленицы, другие стоят поодаль.\n\n ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ\n\n Снегурочка, Бобыль, Бобылиха и берендеи.\r\n1-й хор берендеев\n (везущих Масленицу)\n\n Раным-рано куры запели,\n Про весну обвестили.\n\t\t Прощай, Масленица!\r\nСладко, воложно нас кормила,\n Суслом, бражкой поила.\n\t\t Прощай, Масленица!\n Пито, гуляно было вволю,\r\nПролито того боле.\n\t\t Прощай, Масленица!\n Мы зато тебя обрядили\n Рогозиной, рединой.\n\t\t Прощай, Масленица!\r\nМы честно тебя проводили,\n На дровнях волочили.\n\t\t Прощай, Масленица!\n Завезем тебя в лес подале,\r\nЧтоб глаза не видали.\n\t\t Прощай, Маслиница!\n (Подвинув санки в лес, отходят.)\n\n 2-й х о р\n\n Честная Масленица!\r\nВеселенько тебя встречать, привечать,\n Трудно-нудно со двора провожать.\n Уж и как нам тебя вертать, ворочать?\r\nВоротись, Масленица, воротися!\n\t\t Честная Масленица!\n Воротися хоть на три денєчка!\n Не воротишься на три денєчка,\r\nВоротися к нам на денєчек!\n На денєчек, на малый часочек!\n\t\t Честная Масленица!\n\n 1-й х о р\r\nМасленица-мокрохвостка!\n Поезжай долой со двора,\n Отошла твоя пора!\n\t\t У нас с гор потоки,\n\t\t Заиграй овражки,\r\nВыверни оглобли,\n\t\t Налаживай соху!\n\t\t Весна-Красна,\n Наша ладушка пришла!\n Масленица-мокрохвостка!\r\nПоезжай долой со двора,\n Отошла твоя пора!\n\t\t Телеги с повети,\n\t\t Улья из клети.\n\t\t На поветь санки!\r\nЗапоем веснянки!\n\t\t Весна-Красна,\n Наша ладушка пришла!\n\n 2-й х о р\n\n Прощай, честная Маслена!\r\nКоль быть живым, увидимся.\n\t\t Хоть год прождать, да ведать-знать,\n Что Маслена придет опять.\n\n Ч у ч е л о М а с л е н и ц ы\r\nМинует лето красное,\n Сгорят огни купальные.\n Пройдет и осень желтая\n С снопом, с скирдом и с братниной.\r\nПотемки, ночи темные,\n Карачуна проводите.\n Тогда зима изломится,\n Медведь переворотится,\r\nПридет пора морозная,\n Морозная-Колядная:\n\t\t Овсень-коляду кликати.\n Мороз пройдет, метель нашлет.\r\nВо вьюгах с перевеями\n Прибудет день, убудет ночь.\n Под крышами, застрехами\n Воробки зашевелятся.\r\nИз лужицы, из наледи\n Напьется кочет с курами.\n К пригреву, на завалинки\n С ледяными сосульками\r\nИз изб ребята высыпят.\n На солнышке, на припеке,\n Коровий бок нагреется.\n Тогда и ждать меня опять.\r\n(Исчезает.)\n\n Бобыль хватается за пустые сани, Бобы лиха - за Бобыля.\n\n Б о б ы л и х а\n\n Пойдем домой!\r\nБ о б ы л ь\n\n Постойте! Как же это?\n Неужто вся она? Кажись бы, мало\n Погуляно и попито чужого.\r\nЧуть только я маленько разгулялся,\n Голодная утробишка чуть-чуть\n Заправилась соседскими блинами,\r\nОна и вся - прикончилась. Печаль\n Великая, несносная. Как хочешь\n Живи теперь да впроголодь и майся\r\nБез Масленой. А можно ль бобылю?\n Никак нельзя. Куда тебе деваться,\n Бобыльская хмельная голова?\r\n(Поет и пляшет.)\n У Бакула бобыля\n\t\t\t Ни кола, ни двора,\n\t\t\t Ни кола, ни двора,\n\t\t\t Ни скота, ни живота.\r\nБ о б ы л и х а\n\n Домой пора, бесстыжий, люди смотрят.\n\n Б е р е н д е и\n\n Не тронь его!\n\n Б о б ы л и х а\r\nШатался всю неделю;\n\t\t С чужих дворов нейдет, - своя избенка\n Нетоплена стоит.\n\n Б о б ы л ь\r\nАль дров не стало?\n\n Б о б ы л и х а\n\n Да где ж им быть? Они не ходят сами\n Из лесу-то.\n\n Б о б ы л ь\r\nДавно бы ты сказала.\n Не скажет ведь, такая, право... Я бы...\n Топор со мной, охапки две нарубим\r\nБерезовых, и ладно. Подожди!\n\n (Идет в лес и видит Снегурочку, кланяется и смотрит\n несколько времени с удивлением. Потом возвращается\r\nк жене и манит ее в лес.)\n\n В это время Снегурочка отходит и из-за куста смотрит\r\nна берендеев, на ее место у дупла садится Леший.\n\n (Бобылихе.)\n\n Смотри, смотри! Боярышня.\r\nБ о б ы л и х а\n\n Да где?\n\n (Увидав Лешего.)\n\n Ах, чтоб тебя! Вот невидаль какая.\n\n (Возвращаясь.)\r\nУ! пьяница! Убила бы, кажись.\n\n Снегурочка опять возвращается на свое место. Леший уходит в лес.\r\nО д и н б е р е н д е й\n\n Да что у вас за споры?\n\n Б о б ы л ь\n\n Поглядите!\n Диковина, честные берендеи.\r\nВсе подходят к дуплу.\n\n Б е р е н д е и\n (с удивлением)\n\n Боярышня! Живая ли? Живая.\r\nВ тулупчике, в сапожках, в рукавичках.\n\n Б о б ы л ь\n (Снегурочке)\n\n Дозволь спросить, далеко ль держишь путь\r\nИ как зовут тебя и величают?\n\n С н е г у р о ч к а\n\n Снегурочкой. Куда идти, не знаю.\r\nКоль будете добры, с собой возьмите.\n\n Б о б ы л ь\n\n К царю отвесть прикажешь, к Берендею\n Премудрому в палаты?\r\nС н е г у р о ч к а\n\n Нет, у вас\n В слободке, я пожить хочу.\n\n Б о б ы л ь\n\n Спасибо\r\nНа милости! А у кого ж?\n\n С н е г у р о ч к а\n\n Кто первый\n Нашел меня, тому и буду дочкой.\n\n Б о б ы л ь\r\nДа точно ль так, да вправду ли ко мне?\n\n Снегурочка кивает головою.\n\n Ну, чем же я, Бакула, не боярин!\r\nВались, народ, на мой широкий двор,\n На трех столбах да на семи подпорках!\n Пожалуйте, князья, бояре, просим.\r\nНесите мне подарки дорогие\n И кланяйтесь, а я ломаться буду.\n\n Б о б ы л и х а\r\nИ как это, живешь-живешь на свете,\n А все себе цены не знаешь, право.\n Возьмем, Бобыль, Снегурочку, пойдем!\r\nДорогу нам, народ! Посторонитесь.\n\n С н е г у р о ч к а\n\n Прощай, отец! Прощай и мама! Лес,\n И ты прощай!\r\nГолоса из лесу\n\n Прощай, прощай, прощай!\n\n Деревья и кусты кланяются Снегурочке. Берендеи в ужасе\r\nубегают, Бобыль и Бобылиха уводят Снегурочку.\n\n ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ\n\n ЛИЦА:\n\n Девушка - Снегурочка.\r\nБобыль Бакула.\n Бобылиха.\n Лель, пастух.\n Мураш, богатый слобожанин.\n Купава, молодая девушка, дочь Мураша.\r\nМизгирь, торговым гость из посада Берендеева.\n Радушка | слободские девушки.\n Малуша |\n Брусило |\r\nМалыш | парни.\n Курилка |\n Бирюч.\n Слуги Мизгиря.\n Слобожане: старики, старухи, парни и девки.\r\nЗаречная слободка Берендеевка; с правой стороны бедная изба\n Бобыля с пошатнувшимся крыльцом; перед избой скамья; с\r\nлевой стороны большая, разукрашенная резьбой изба Мураша; в\n глубине улица; через улицу хмельник и пчельник Мураша;\r\nмежду ними тропинка к реке.\n\n ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ\n\n Снегурочка сидит на скамье перед домом Бобыля и прядет. Из\r\nулицы идет Бирюч, надевает шапку на длинный шест и\n поднимает высоко; со всех сторон сходятся слобожане.\r\nБобыль и Бобылиха выходят из дому.\n\n Б и р ю ч\n\n Слушайте, послушайте,\n Государевы люди,\n Слободские берендеи!\r\nПо царскому накзу,\n Государеву приказанью,\n Старому, исконному обычью,\n Собиратися вам на завтрее\r\nНа вечерней на зорюшке,\n Теплой,тихой, погодливой,\n В государев заповедный лес,\n На гульбище, на игрище, на позорище\r\nВенки завивать,\n\t\t Круги водить, играть-тешиться\n До ранней зорьки, до утренней.\r\nНапасены про вас, наготовлены\n Пива-браги ячные,\n Старые меды стоялые.\n А на ранней заре утренней\r\nКараулить, встречать солнце восхожее,\n Кланятся Ярилу светлому.\n\n (Снимает шапку с шеста, кланяется на все четыре\r\nстороны, и уходит.)\n\n Слобожане расходятся. Бобыль и Бобылиха подходят к\n Снегурочке и смотрят на нее, качая головами.\r\nБ о б ы л ь\n\n Хе-хе, хо-хо!\n\n Б о б ы л и х а\n\n Ахти, Бобыль Бакула!\r\nБ о б ы л ь\n\n Хохонюшки!\n\n Б о б ы л и х а\n\n На радость взяли дочку,\n Все ждем-пождем, что счастье поплывет.\r\nПоверил ты чужому разговору,\n Что бедному приемыши на счастье,\n Да вот и плачь - достался курам на смех\r\nПод старость лет.\n\n Б о б ы л ь\n\n Скудаться нам до веку,\n Таскать кошель на плечах на роду\r\nНаписано. За что Бобыль Бакула\n Ни хватится, ничто ему не впрок.\n Нашел в лесу девичку - мол, подспорье\r\nВ сиротский дом беру, - не тут-то было:\n Ни на волос не легче.\n\n С н е г у р о ч к а\n\n Сам ленив,\r\nТак нечего пенять на бедность. Бродишь\n Без дела день-деньской, а я работы\n Не бегаю.\n\n Б о б ы л ь\r\nДа что твоя работа!\n Кому нужна? От ней богат не будешь,\n А только сыт; так можно, без работы,\r\nКусочками мирскими прокормиться.\n\n Б о б ы л и х а\n\n Помаялись, нужда потерла плечи,\n Пора бы нам пожить и в холе.\r\nС н е г у р о ч к а\n\n Кто же\n Мешает вам? Живите.\n\n Б о б ы л ь\n\n Ты мешаешь.\n\n С н е г у р о ч к а\r\nТак я уйду от вас. Прощайте!\n\n Б о б ы л и х а\n\n Полно!\n Живи себе! Да помни и об нас,\r\nРодителях названых! Мы не хуже\n Соседей бы пожить умели. Дай-ко\n\t\t Мошну набить потолще, так увидишь:\r\nТакую-то взбодрю с рогами кику,\n Что только ах, да прочь поди.\n\n С н е г у р о ч к а\n\n Откуда ж\r\nБогатству быть у девушки-сиротки?\n\n Б о б ы л и х а\n\n Краса твоя девичья то ж богатство.\n\n Б о б ы л ь\r\nБогатства нет, за ум возьмись. Недаром\n Пословица, что ум дороже денег.\n С огнем ищи по свету, не найдешь\r\nСчастливее тебя: от свах и сватов\n Отбою нет, пороги отоптали.\n Житье-то бы, жена!\n\n Б о б ы л и х а\r\nНу, что уж! Было,\n Да мимо рта прошло.\n\n Б о б ы л ь\n\n А парни наши\n С ума сошли; оравами, стадами\r\nБез памяти кидались за тобой,\n Покинули невест, перебранились,\n Передрались из-за тебя. Жена,\r\nЖитье-то бы!\n\n Б о б ы л и х а\n\n Не говори, Бакула,\n Не огорчай! В руках богатство было.\r\nА хвать-похвать, меж пальцами ушло.\n\n Б о б ы л ь\n\n И всех-то ты отвадила суровым,\n Неласковым обычаем своим.\r\nС н е г у р о ч к а\n\n Зачем они гонялись вслед за мною,\n За что меня покинули, не знаю.\r\nНапрасно ты зовешь меня суровой.\n Стыдлива я, смирна, а не сурова.\n\n Б о б ы л ь\n\n Стыдлива ты? Стыдливость-то к лицу\r\nБогатенькой. Вот так всегда у бедных:\n\t\t Что надо - нет, чего не надо - много.\n\t\t Иной богач готов купить за деньги\r\nДля дочери стыдливости хоть малость,\n А нам она не ко двору пришла.\n\n С н е г у р о ч к а\r\nЧего же вы, завистливые люди,\n От девочки Снегурочки хотите?\n\n Б о б ы л ь\n\n Приваживай, ласкай ребят.\r\nС н е г у р о ч к а\n\n А если\n Не по сердцу придется?\n\n Б о б ы л ь\n\n Поневолься,\n Не по сердцу, а парня ты мани,\r\nА он прильнет и не отстанет, будет\n Похаживать.\n\n Б о б ы л и х а\n\n Да матери подарки\r\nПонашивать.\n\n Б о б ы л ь\n\n Отца медком да бражкой\n Попаивать. Уж долго ль, коротко ли\r\nПоводится с тобой, а нам барыш.\n Соскучишься с одним, поприглядится,\n Повытрясет кису, мани другого,\r\nПоманивай!\n\n Б о б ы л и х а\n\n А мне опять подарки.\n\n Б о б ы л ь\n\n А мне медок да бражка с хохолком.\r\nЧто день, то пир, что утро, то похмелье, -\n Вот самое законное житье!\n\n С н е г у р о ч к а\r\nМоя беда, что ласки нет во мне.\n Толкуют все, что есть любовь на свете,\n Что девушке любви не миновать;\r\nА я любви не знаю; что за слово\n \"Сердечный друг\" и что такое \"милый\",\n Не ведаю. И слезы при разлуке,\r\nИ радости при встрече с милым другом\n У девушек видала я; откуда ж\n Берут они и смех и слезы, - право,\r\nДодуматься Снегурочка не может.\n\n Б о б ы л ь\n\n Беды тут нет, что ты любви не знаешь,\n Пожалуй, так и лучше.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай текс похожий на текст автора Мамин-Сибиряк Д",
"role": "user"
},
{
"content": "Д.Н.Мамин-Сибиряк\n\n Алёнушкины сказки \n\n\n\n Содержание \n\n\n\n\n АЛЁНУШКИНЫ СКАЗКИ \n\n Присказка\r\nСказка про храброго Зайца - длинные уши, косые глаза, короткий хвост \n Сказочка про Козявочку\r\nСказка про Комара Комаровича - длинный нос и \n про мохнатого Мишу - короткий хвост \n Ванькины именины \n Сказка про Воробья Воробеича, Ерша Ершовича и весёлого трубочиста Яшу\r\nСказка о том, как жила-была последняя Муха \n Сказочка про Воронушку - чёрную головушку и жёлтую птичку Канарейку\r\nУмнее всех. Сказка \n Притча о Молочке, овсяной Кашке и сером котишке Мурке\r\nПора спать \n\n\n\n\n\n Присказка \n\n\n Баю-баю-баю... \n Один глазок у Алёнушки спит, другой - смотрит; одно ушко у Алёнушки спит, другое - слушает.\r\nСпи, Алёнушка, спи, красавица, а папа будет рассказывать сказки.\r\nКажется, все тут: и сибирский кот Васька, и лохматый деревенский пёс Постойко, и серая Мышка-норушка, и Сверчок за печкой, и пёстрый Скворец в клетке, и забияка Петух.\r\nСпи, Алёнушка, сейчас сказка начинается.\r\nВон уже в окно смотрит высокий месяц; вон косой заяц проковылял на своих валенках; волчьи глаза засветились жёлтыми огоньками; медведь Мишка сосёт свою лапу.\r\nПодлетел к самому окну старый Воробей, стучит носом о стекло и спрашивает: скоро ли? Все тут, все в сборе, и все ждут Алёнушкиной сказки.\r\nОдин глазок у Алёнушки спит, другой - смотрит; одно ушко у Алёнушки спит, другое - слушает. \n Баю-баю-баю... \n\n\n СКАЗКА ПРО ХРАБРОГО ЗАЙЦА - \n\n ДЛИННЫЕ УШИ, КОСЫЕ ГЛАЗА,\r\nКОРОТКИЙ ХВОСТ \n\n\n Родился зайчик в лесу и всё боялся. Треснет где-нибудь сучок, вспорхнёт птица, упадёт с дерева ком снега, - у зайчика душа в пятки.\r\nБоялся зайчик день, боялся два, боялся неделю, боялся год; а потом вырос он большой, и вдруг надоело ему бояться.\r\n- Никого я не боюсь! - крикнул он на весь лес. - Вот не боюсь нисколько, и всё тут!\r\nСобрались старые зайцы, сбежались маленькие зайчата, приплелись старые зайчихи - все слушают,\r\nкак хвастается Заяц - длинные уши, косые глаза, короткий хвост, - слушают и своим собственным ушам не верят.\r\nНе было ещё, чтобы заяц не боялся никого.\r\n- Эй ты, косой глаз, ты и волка не боишься? \n - И волка не боюсь, и лисицы, и медведя - никого не боюсь!\r\nЭто уж выходило совсем забавно.\r\nХихикнули молодые зайчата, прикрыв мордочки передними лапками, засмеялись добрые старушки зайчихи, улыбнулись даже старые зайцы, побывавшие в лапах у лисы и отведавшие волчьих зубов.\r\nОчень уж смешной заяц!.. Ах, какой смешной! И всем вдруг сделалось весело. Начали кувыркаться, прыгать, скакать, перегонять друг друга, точно все с ума сошли.\r\n- Да что тут долго говорить! - кричал расхрабрившийся окончательно Заяц. - Ежели мне попадётся волк, так я его сам съем...\r\n- Ах, какой смешной Заяц! Ах, какой он глупый!.. \n Все видят, что и смешной и глупый, и все смеются. \n Кричат зайцы про волка, а волк - тут как тут.\r\nХодил он, ходил в лесу по своим волчьим делам, проголодался и только подумал: \"Вот бы хорошо зайчиком закусить!\r\n\" - как слышит, что где-то совсем близко зайцы кричат и его, серого Волка, поминают.\r\nСейчас он остановился, понюхал воздух и начал подкрадываться.\r\nСовсем близко подошёл волк к разыгравшимся зайцам, слышит, как они над ним смеются, а всех больше - хвастун Заяц - косые глаза, длинные уши, короткий хвост.\r\n\"Э, брат, погоди, вот тебя-то я и съем!\" - подумал серый Волк и начал выглядывать, который заяц хвастается своей храбростью.\r\nА зайцы ничего не видят и веселятся пуще прежнего. Кончилось тем, что хвастун Заяц взобрался на пенёк, уселся на задние лапки и заговорил:\r\n- Слушайте вы, трусы! Слушайте и смотрите на меня! Вот я сейчас покажу вам одну штуку. Я... я... я... \n Тут язык у хвастуна точно примёрз.\r\nЗаяц увидел глядевшего на него Волка. Другие не видели, а он видел и не смел дохнуть. \n Дальше случилась совсем необыкновенная вещь.\r\nЗаяц-хвастун подпрыгнул кверху, точно мячик, и со страху упал прямо на широкий волчий лоб, кубарем прокатился по волчьей спине,\r\nперевернулся ещё раз в воздухе и потом задал такого стрекача, что, кажется, готов был выскочить из собственной кожи.\r\nДолго бежал несчастный Зайчик, бежал, пока совсем не выбился из сил. \n Ему всё казалось, что Волк гонится по пятам и вот-вот схватит его своими зубами.\r\nНаконец совсем обессилел бедняга, закрыл глаза и замертво свалился под куст.\r\nА Волк в это время бежал в другую сторону. Когда Заяц упал на него, ему показалось, что кто-то в него выстрелил.\r\nИ Волк убежал. Мало ли в лесу других зайцев можно найти, а этот был какой-то бешеный...\r\nДолго не могли прийти в себя остальные зайцы. Кто удрал в кусты, кто спрятался за пенёк, кто завалился в ямку.\r\nНаконец надоело всем прятаться, и начали понемногу выглядывать кто похрабрее.\r\n- А ловко напугал Волка наш Заяц! - решили все. - Если бы не он, так не уйти бы нам живыми... Да где же он, наш бесстрашный Заяц?.. \n Начали искать.\r\nХодили, ходили, нет нигде храброго Зайца. Уж не съел ли его другой волк? Наконец таки нашли: лежит в ямке под кустиком и еле жив от страха.\r\n- Молодец, косой! - закричали все зайцы в один голос. - Ай да косой!.. Ловко ты напугал старого Волка. Спасибо, брат! А мы думали, что ты хвастаешь.\r\nХрабрый Заяц сразу приободрился. Вылез из своей ямки, встряхнулся, прищурил глаза и проговорил:\r\n- А вы бы как думали! Эх вы, трусы... \n С этого дня храбрый Заяц начал сам верить, что действительно никого не боится.\r\nБаю-баю-баю... \n\n\n\n\n СКАЗОЧКА ПРО КОЗЯВОЧКУ \n\n\n I \n\n\n Как родилась Козявочка, никто не видал.\r\nЭто был солнечный весенний день. Козявочка посмотрела кругом и сказала: \n - Хорошо!..\r\nРасправила Козявочка свои крылышки, потёрла тонкие ножки одна о другую, ещё посмотрела кругом и сказала:\r\n- Как хорошо!.. Какое солнышко тёплое, какое небо синее, какая травка зелёная, - хорошо, хорошо!.. И всё моё!..\r\nЕщё потёрла Козявочка ножками и полетела. Летает, любуется всем и радуется. А внизу травка так и зеленеет, а в травке спрятался аленький цветочек.\r\n- Козявочка, ко мне! - крикнул цветочек. \n Козявочка спустилась на землю, вскарабкалась на цветочек и принялась пить сладкий цветочный сок.\r\n- Какой ты добрый, цветочек! - говорит Козявочка, вытирая рыльце ножками.\r\n- Добрый-то добрый, да вот ходить не умею, - пожаловался цветочек. \n - И всё-таки хорошо, - уверяла Козявочка. - И всё моё...\r\nНе успела она ещё договорить, как с жужжанием налетел мохнатый Шмель - и прямо к цветочку:\r\n- Жж... Кто забрался в мой цветочек? Жж... кто пьёт мой сладкий сок? Жж... Ах ты, дрянная Козявка, убирайся вон! Жжж... Уходи вон, пока я не ужалил тебя!\r\n- Позвольте, что же это такое? - запищала Козявочка. - Всё, всё моё... \n - Жжж... Нет, моё!\r\nКозявочка едва унесла ноги от сердитого Шмеля. Она присела на травку, облизала ножки, запачканные в цветочном соку, и рассердилась:\r\n- Какой грубиян этот Шмель!.. Даже удивительно!.. Ещё ужалить хотел... Ведь всё моё - и солнышко, и травка, и цветочки.\r\n- Нет уж, извините - моё! - проговорил мохнатый Червячок, карабкавшийся по стебельку травки.\r\nКозявочка сообразила, что Червячок не умеет летать, и заговорила смелее: \n - Извините меня, Червячок, вы ошибаетесь... Я вам не мешаю ползать, а со мной не спорьте!..\r\n- Хорошо, хорошо... Вот только мою травку не троньте Я этого не люблю, признаться сказать... Мало ли вас тут летает... Вы народ легкомысленный, а я Червячок серьёзный.\r\n.. Говоря откровенно, мне всё принадлежит. Вот заползу на травку и съем, заползу на любой цветочек и тоже съем. До свиданья!..\r\nII\r\nВ несколько часов Козявочка узнала решительно всё, именно: что, кроме солнышка, синего неба и зелёной травки, есть ещё сердитые шмели, серьёзные червячки и разные колючки на цветах.\r\nОдним словом, получилось большое огорчение. Козявочка даже обиделась.\r\nПомилуйте, она была уверена, что всё принадлежит ей и создано для неё, а тут другие то же самое думают. Нет, что-то не так... Не может этого быть.\r\nЛетит Козявочка дальше и видит - вода. \n - Уж это моё! - весело запищала она. - Моя вода... Ах, как весело!.. Тут и травка и цветочки.\r\nА навстречу Козявочке летят другие козявочки. \n - Здравствуй, сестрица! \n - Здравствуйте, милые... А то уж мне стало скучно одной летать. Что вы тут делаете?\r\n- А мы играем, сестрица... Иди к нам. У нас весело... Ты недавно родилась?\r\n- Только сегодня... Меня чуть Шмель не ужалил, потом я видела Червяка... Я думала, что всё моё, а они говорят, что всё ихнее.\r\nДругие козявочки успокоили гостью и пригласили играть вместе. Над водой козявки играли столбом: кружатся, летают, пищат.\r\nНаша Козявочка задыхалась от радости и скоро совсем забыла про сердитого Шмеля и серьёзного Червяка.\r\n- Ах, как хорошо! - шептала она в восторге. - Всё моё: и солнышко, и травка, и вода.\r\nЗачем другие сердятся, решительно не понимаю. Всё моё, а я никому не мешаю жить: летайте, жужжите, веселитесь. Я позволяю...\r\nПоиграла Козявочка, повеселилась и присела отдохнуть на болотную осоку.\r\nНадо же и отдохнуть, в самом деле! Смотрит Козявочка, как веселятся другие козявочки; вдруг, откуда ни возьмись, воробей - как шмыгнёт мимо, точно кто камень бросил.\r\n- Ай, ой! - закричали козявочки и бросились врассыпную. \n Когда воробей улетел, не досчитались целого десятка козявочек.\r\n- Ах, разбойник! - бранились старые козявочки. - Целый десяток съел.\r\nЭто было похуже Шмеля. Козявочка начала бояться и спряталась с другими молодыми козявочками ещё дальше в болотную траву.\r\nНо здесь другая беда: двух козявочек съела рыбка, а двух - лягушка.\r\n- Что же это такое? - удивлялась Козявочка. - Это уже совсем ни на что не похоже... Так и жить нельзя. У, какие гадкие!..\r\nХорошо, что козявочек было много и убыли никто не замечал. Да ещё прилетели новые козявочки, которые только что родились. \n Они летели и пищали: \n - Всё наше... Всё наше...\r\n- Нет, не всё наше, - крикнула им наша Козявочка. - Есть ещё сердитые шмели, серьёзные червяки, гадкие воробьи, рыбки и лягушки. Будьте осторожны, сестрицы!\r\nВпрочем, наступила ночь, и все козявочки попрятались в камышах, где было так тепло. Высыпали звёзды на небе, взошёл месяц, и всё отразилось в воде.\r\nАх, как хорошо было!.. \n \"Мой месяц, мои звёзды\", - думала наша Козявочка, но никому этого не сказала: как раз отнимут и это...\r\nIII \n\n\n Так прожила Козявочка целое лето.\r\nМного она веселилась, а много было и неприятного.\r\nДва раза её чуть-чуть не проглотил проворный стриж; потом незаметно подобралась лягушка, - мало ли у козявочек всяких врагов! Были и свои радости.\r\nВстретила Козявочка другую такую же козявочку, с мохнатыми усиками. Та и говорит:\r\n- Какая ты хорошенькая, Козявочка... Будем жить вместе.\r\nИ зажили вместе, совсем хорошо зажили. Всё вместе: куда одна, туда и другая. И не заметили, как лето пролетело.\r\nНачались дожди, холодные ночи. Наша Козявочка нанесла яичек, спрятала их в густой траве и сказала:\r\n- Ах, как я устала!.. \n Никто не видал, как Козявочка умерла.\r\nДа она и не умерла, а только заснула на зиму, чтобы весной проснуться снова и снова жить. \n\n\n СКАЗКА ПРО КОМАРА КОМАРОВИЧА -\r\nДЛИННЫЙ НОС И МОХНАТОГО МИШУ - \n\n КОРОТКИЙ ХВОСТ \n\n\n I\r\nЭто случилось в самый полдень, когда все комары спрятались от жары в болото. Комар Комарович - длинный нос прикорнул под широкий лист и заснул. Спит и слышит отчаянный крик:\r\n- Ой, батюшки!.. ой, карраул!.. \n Комар Комарович выскочил из-под листа и тоже закричал: \n - Что случилось?.. Что вы орёте?\r\nА комары летают, жужжат, пищат - ничего разобрать нельзя.\r\n- Ой, батюшки!.. Пришёл в наше болото медведь и завалился спать. Как лёг в траву, так сейчас же задавил пятьсот комаров; как дохнул - проглотил целую сотню.\r\nОй, беда, братцы! Мы едва унесли от него ноги, а то всех бы передавил...\r\nКомар Комарович - длинный нос сразу рассердился; рассердился и на медведя и на глупых комаров, которые пищали без толку.\r\n- Эй вы, перестаньте пищать! - крикнул он. - Вот я сейчас пойду и прогоню медведя... Очень просто! А вы орёте только напрасно...\r\nЕщё сильнее рассердился Комар Комарович и полетел. Действительно, в болоте лежал медведь.\r\nЗабрался в самую густую траву, где комары жили с испокон века, развалился и носом сопит, только свист идёт, точно кто на трубе играет.\r\nВот бессовестная тварь!.. Забрался в чужое место, погубил напрасно столько комариных душ да ещё спит так сладко!\r\n- Эй, дядя, ты это куда забрался? - закричал Комар Комарович на весь лес, да так громко, что даже самому сделалось страшно.\r\nМохнатый Миша открыл один глаз - никого не видно, открыл другой глаз - едва рассмотрел, что летает комар над самым его носом.\r\n- Тебе что нужно, приятель? - заворчал Миша и тоже начал сердиться. \n Как же, только расположился отдохнуть, а тут какой-то негодяй пищит.\r\n- Эй, уходи подобру-поздорову, дядя!.. \n Миша открыл оба глаза, посмотрел на нахала, фукнул носом и окончательно рассердился.\r\n- Да что тебе нужно, негодная тварь? - зарычал он.\r\n- Уходи из нашего места, а то я шутить не люблю... Вместе с шубой тебя съем. \n Медведю сделалось смешно. Перевалился он на другой бок, закрыл морду лапой и сейчас же захрапел.\r\nII \n\n\n Полетел Комар Комарович обратно к своим комарам и трубит на всё болото:\r\n- Ловко я напугал мохнатого Мишку!.. В другой раз не придёт. \n Подивились комары и спрашивают: \n - Ну, а сейчас-то медведь где?\r\n- А не знаю, братцы... Сильно струсил, когда я ему сказал, что съем, если не уйдёт.\r\nВедь я шутить не люблю, а так прямо и сказал: съем. Боюсь, как бы он не околел со страху, пока я к вам летаю... Что же, сам виноват!\r\nЗапищали все комары, зажужжали и долго спорили, как им быть с невежей медведем. Никогда ещё в болоте не было такого страшного шума.\r\nПищали, пищали и решили - выгнать медведя из болота. \n - Пусть идёт к себе домой, в лес, там и спит. А болото наше... Ещё отцы и деды наши вот в этом самом болоте жили.\r\nОдна благоразумная старушка Комариха посоветовала было оставить медведя в покое:\r\nпусть его полежит, а когда выспится - сам уйдёт, но на неё все так накинулись, что бедная едва успела спрятаться.\r\n- Идём, братцы! - кричал больше всех Комар Комарович. - Мы ему покажем... да!",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай текс похожий на текст автора Лухманова Н",
"role": "user"
},
{
"content": "- Знаешь что, девочка, я мог бы забрать тебя с нянькой в плен, а козу твою отобрать как военную добычу… да ты не реви, я ведь ее от тебя не отнимаю, а вот - хочешь играть с нами?.\r\n. Ага, смеешься? То-то! Нянечка, ступай к себе. Надечка останется с нами… и с козой.\r\n- Нет, батюшка Андрей Александрович, уж этого я никак не могу: изобидите вы Надечку и козочку поломаете.\r\n- Вот выдумала! Надюшка, разве я обижал тебя когда?\r\nИ я, забыв все шишки, толчки и обиды, с просиявшим лицом, дрожа при мысли, что няня не оставит меня в таком веселом обществе, бормотала, заикаясь: \"Нет, нянечка, нет, милая, оставь;\r\nАндрюша никогда не обижает!\r\n\"\r\n- Не могу, барышня, не могу! Ишь, палок-то у них, и ружья, и сабли… нет, не могу!..\r\n- Нянька, мы в войну не будем играть, хочешь, к тебе в комнату снесем все наши доспехи, там арсенал сделаем? - Андрюша не выпускал из рук рога козочки.\r\n- А мы будем играть в Робинзона, там без козы нельзя.\r\n- В Робинзона! В Робинзона!\n Все оказались в восторге от новой затеи:\r\n- Мы постелим на пол зеленое сукно с канцелярского стола, это будет лужайка. Надя станет пасти на ней козу, доить и приносить нам молоко. Хочешь, девочка?\r\n- Так-то так, Андрей Александрович, да как же без меня-то барышня?\r\n- Нянечка, - выступил Евгеша, самый любимый из всех моих двоюродных братьев, - я тебе отвечаю за Наденьку, слезинки не будет у нее. Мне-то доверяешь?\r\n- Уж если я сказал, - перебил его Андрюша, - что не трону, так не трону; слово честного солдата, я беру ее под свое покровительство!\r\n- Няня, оставь ее нам, - тянули меня за руки Ипполит и Федя.\r\n- Ну хорошо, хорошо, когда вы, шесть мальчиков, таких больших и умных, обещаете мне не обидеть ребенка, надо же поверить вашей совести; я рада заняться, мало ли у меня делов-то.\r\nТолько уж, ежели что, сохрани вас Боже, я за Наденьку, знаете, как с вами поступлю… - И няня, еще раз оглядев всех мальчиков, ушла.\r\nЯ, в сопровождении козы, наконец проникла за городские ворота, и, когда Андрюша не только закрыл их за нами,\r\nно даже повернул ключ, мы беспечно пошли вперед, не задумываясь над тем, так ли весело и спокойно мы выйдем обратно.\r\nНянечка не устроила у себя арсенала и не отобрала оружия, не подозревая, какую роль будет играть оно при Робинзоне.\r\nКак все началось хорошо и весело!\n Рассмотрев козу со всех сторон, заставив ее ходить и блеять, Андрей кивнул головой и сказал:\r\n- Хороша штучка!.\r\n.\r\nГолос-то у нее где? - Он нахмурил свои красивые брови и, подумав, сам себе ответил: - Ага! понимаю… тут!\r\nпод голубым галстуком, - да, он растягивается и собирается, как гармония… Хорошо, примем к сведению…\r\nЛомберный стол был повален на пол ножками вверх; он изображал плот, на котором, упираясь палкой в пол, плыл одинокий, печальный Робинзон.\r\nС ним было только оружие, припасы, порох, коза и собака, которых он спас с тонущего корабля.\r\nМы в это время сидели все на диване, повернутом спинкой к центру комнаты, так как он изображал скалу,\r\nа мы - диких индейцев, следивших из-за засады за приближением к нам несчастного белого.\r\nИпполит, воображение которого всегда страшно разыгрывалось, уже воткнул в свои спутанные курчавые волосы два гусиных пера, выхваченных мимоходом из канцелярской чернильницы.\r\nОн, изображая радость дикаря, с необыкновенными кривляниями прыгал по дивану, наступал нам на ноги, получал в ответ толчки и не обращал на это никакого внимания.\r\nФедя то сопел, уткнувшись подбородком в спинку, то, надув щеки, изображал ветер, потому что тогда, объявил он, была буря.\r\nЕвгеша пояснял мне все действия Андрея: вот он причалил, оступился, упал в воду, вскочил… коза не хочет идти, боится воды, он должен ее тащить.\r\nИ действительно, коза с тупым стуком повалилась на пол, и Андрей тянул ее за веревку.\r\n- Не надо! Не надо! - визжала я во все горло…\n - Вот глупая, - заметил Робинзон, - разве ты не понимаешь, что из-за ветра мне ничего не слышно! Федюк, дуй сильней!\r\nФедя был багровый от усилия, в это время козу подняли, и я перестала волноваться.\r\nТеперь Робинзон выстроил себе палатку из кадетских шинелей, он жил там со своей собакой (Лыска выступила на сцену), коза паслась на зеленом сукне.\r\nНаш отряд переселился в самый дальний угол комнаты; за нами лежали поваленные стулья, изображавшие те лодки, на которых мы, дикари, приехали.\r\nНачался необыкновенный гам и шум; мы плясали воинственный танец и пели страшные воинственные песни вроде: \"ого-го, съем, ого-го, всю кровь выпью! в черепе буду кашу варить!\" и т.д.\r\nВсе это выкрикивали кадеты, которым я вторила с восторженным визгом, стараясь перенять их голоса и жесты.\r\nНаши пленники - Ипполит и Федор - лежали связанными;\r\nкостер был сложен, ножи наточены… тут произошло небольшое разногласие: Федор по роли был Пятница и должен был, развязанный нами, бежать и спасаться у Робинзона;\r\nИпполита же решили зажарить и съесть, но он решительно воспротивился этому, объясняя, что когда человека съедят, то его уже нет, а он желает продолжать игру.\r\nЕвгеша и Виктор не могли с ним сладить: он так дрался ногами, что чуть не разбил им носы;\r\nзавязалась такая свалка, что Робинзон, быстро превратившийся в брата Андрея, перескочил стулья и объяснил, что если Ипполит не даст себя сжарить, то он немедленно выгонит его из игры;\r\nесли же, напротив, он будет съеден, то никто не помешает ему продолжать играть, так как теперь его имя \"Боевое перо\", \"Боевое перо\" и съедят,\r\nа он будет потом продолжать играть под именем \"Змеиный зуб\", и это будет он же, но совсем другой дикарь, который приедет с новыми лодками и начнет настоящую войну против Робинзона.\r\nЭто объяснение было принято, Ипполит покорился своей участи, Робинзон снова мирно гулял по полю с козочкой, которая весело блеяла.\r\nИгра шла дальше: Федор был уже Пятницей;\r\nрастерзанный и помятый в борьбе \"Боевое перо\" превратился в \"Змеиный зуб\", и новая партия дикарей, вооруженная палками и копьями,\r\nснова высаживалась на берег, на этот раз затем, чтобы вступить в борьбу с поселившимся на острове белым.\r\nМы напали, завязалась страшная схватка, имущество Робинзона было расхищено, палатка разнесена, и наконец все действия сосредоточились на козе: это была самая ценная добыча.\r\nРобинзон отбивался и уносил ее, перекинув через плечо и прикрывая своим телом.\r\nПятница помогал ему, но не успевал на своих толстых, коротких ножках за быстрым шагом повелителя;\r\nбедный раб только цеплялся за бока и хвост козы, отчего в руках его оставались клочки белой шерсти.\r\nЕвгеша и Викторушка с криками преследовали Робинзона, стараясь отнять добычу, Ипполит вертелся около козы и наконец снизу умудрился схватить ее за рог.\r\nСаша тянул за задние ноги, а я, ничего не видя, в какой-то чалме, закрывавшей мне пол-лица и залезавшей кистями в рот,\r\nс ружьем в руках, все бежала куда-то вперед, кричала, командовала,\r\nвлезая на стулья, скатывалась с опрокинутого дивана, пока наконец, едва дыша, не уселась на пол и не сбросила с головы чалму и… увидела шестерых мальчиков, державших по куску козы.\r\n- Нянечка, нянечка! - вырвался у меня крик.\r\n- Ко-за, ко-о-за!\r\n- Возглас мой был до того неистов, что мальчики очнулись и подбежали ко мне;\r\nу одного в руках была нога, у другого часть бока, бубенчики, рожки, Андрей держал голову с куском голубого банта,\r\nиз-под которого торчала изогнутая, переломанная пружина, та самая, которую он решил \"принять к сведению\".\r\nАндрей швырнул эту голову мне в ноги и крикнул оскорбленным голосом:\r\n- Я так и знал, что эта девчонка испортит нам всю игру, мало ли какие бывают случайности, на войне и людей убивают!\r\n- И, подняв меня с полу, он приказал:\r\n- Держи передник, на, вот твоя коза… - Он сложил мне в передник разрозненные части, провел за плечо через классную,\r\nканцелярскую, вывел за городские ворота, снова щелкнул ключом, и до меня долетел его крик:\r\n- Ребята, по местам, начинается война!\r\n- Нянечка, нянечка! Ко-за, ко-о-за!\r\n- огласился коридор новым воплем, и когда няня, обезумевшая от страха, подбежала ко мне, я стояла перед ней грязная, опухшая от слез, лента исчезла с головы,\r\nи рыжие локоны торчали во все стороны, батистовое платьице, белое с голубыми горошинками, представляло собой одни лохмотья, сквозь дыру передника выглядывала одна козья нога.\r\n- Господи! - могла только вскрикнуть няня, схватила меня на руки и помчалась в детскую.\r\nВ детской было полутемно, в углу, у образа Божьей Матери, горела лампада да на столе около няни стояла свеча, заслоненная от меня какой-то картинкой.\r\nПосле катастрофы с козой няня умыла меня, причесала, убаюкала и уложила в кровать. Но потом я проснулась и… снова залилась слезами.\r\n- Господи Ты Боже мой! Вот горе нажила себе, - вздыхала Софьюшка, - ну что я буду делать, захворает дитя!\r\nИ барыни, как на грех, нету дома; пойду хоть папеньку просить, чтобы пришел вас утешить…\r\nVI\n\n Отец. - Золотой шарик. - Волшебные кладовые. - Живая коза\r\nОтца мы очень любили;\r\nбесспорно, любили и мать, но ее мы побаивались:\r\nона всегда была слишком нарядна, не допускала нас ни бросаться ей на шею, ни теребить за платье, взыскивала за малейший беспорядок в туалете или за резкость манер.\r\nНо что стесняло нас больше всего - это ее требование, чтобы мы говорили с ней по-французски, для чего ко мне каждый день на один час приходила гувернантка,\r\nзанимавшаяся с мальчиками, и учила меня тем коротеньким, бессодержательным фразам, которыми умные дети здороваются, прощаются, благодарят и просят.\r\nЭти маленькие фразы сдерживали нас больше, чем всякие требования и наставления;\r\nпо-французски нельзя было ни кричать, ни капризничать, ни вообще распространяться, поэтому мы, дети,\r\nвсегда при матери умно молчали или повторяли, как попугаи, ответы, которые она сама за нас составляла на свои же вопросы;\r\nтолько Андрюша, всеобщий любимец и гордость, немедленно переходил на русский язык и нередко увлекал за собой и нас до тех пор,\r\nпока строгая фраза \"ne bavardes pas russe\" (не говорите по-русски (фр.\r\n)) не заставляла нас прикусить язык.\r\nС отцом было совсем не то:\r\nвстречая его в коридоре, приходя к нему в кабинет, мы вешались ему на шею, целовали лицо, волосы, требовали гостинцев, подарков до тех пор, пока он наконец не произносил:\r\n- Ну, хорошо, я пошлю за мамашей, и все, что она позволит, я сейчас же вам дам и сделаю!..\r\nАндрей относился к этой фразе индифферентно, Федя - спокойно, потому что во всем он был чрезвычайно благоразумен;\r\nу меня и у Ипполита обыкновенно падал весь энтузиазм: он, страшно трусивший матери, немедленно убегал, отказываясь от всего, я же закладывала руки за спину и укоряла отца:\r\n- Если вы, папа, хотите жаловаться маменьке, так я к вам и ходить не буду, я никому не жаловалась, когда вы раздавили мой золотой шарик.\r\nЭто был мой постоянный упрек отцу, и, хотя он всегда хохотал при этом воспоминании, тем не менее считал себя моим должником и откупался всевозможными жертвами.\r\nДело в том, что бабушка привезла нам когда-то четыре летающих шара из тонкой резины, точно такие, как продают и теперь, но бабушкины были золоченые и произвели необыкновенный эффект.\r\nВсе эти шары кончили самой разнообразной смертью: мой погиб раньше, чем я успела насладиться игрою с ним.\r\nКак только я получила его и нянька привязала к хвостику длинную нитку, позволявшую ему летать до самого потолка нашей очень высокой комнаты, в детскую вошел отец.\r\n- Ого-го, какой у тебя чудный шар! Кто тебе его подарил?\r\n- Бабушка… А он, папа, ужасно упрямый, ни за что не хочет сидеть на полу, - вот посмотрите.\r\nЯ притянула шар за ниточку, положила на пол и прижала рукой, но шар выскользнул и немедленно поднялся вверх.\r\n- А вот хочешь, я сейчас сяду на твой шар и полечу к потолку?\r\nМысль, что мой отец, высокий, плотный, казавшийся мне громадным, вдруг сядет на шар и полетит на нем к потолку, привела меня, конечно, в восторг;\r\nя начала прыгать вокруг него и кричать:\r\n- Не полетите! Не полетите! Вам будет страшно!..\r\n- А вот увидишь, сейчас полечу! - Отец притянул шар и, придерживая его одной рукой, стал делать вид, что садится верхом.\r\nИ вдруг, не удержавшись, отец как-то навалился на него, раздался страшный треск, и шара не стало.\r\nЯ начала топать ногами и кричать:\n - Где же мой золотой шарик? Где золотой шарик?!\n Няня, закрыв лицо передником, смеялась до слез.\r\nКогда отец, полетевший самым естественным образом вниз, а не вверх, встал, то полы его сюртука были местами позолочены, а на паркете лежал грязный свернутый комочек лопнувшей резины.\r\n- Шар был гадкий, он лопнул; я куплю тебе другой…- смущенно сказал отец.\r\nНо я, не желая признать в лоскутке резины моего шара, долго не понимала, куда он делся, и продолжала требовать мой, тот самый, на котором только что сидел папа.\r\nОтцу оставалось одно - идти к мальчикам и постараться купить у них шар, но, увы!\r\nАндрей расстрелял свой шар, и он был в таком же состоянии, как и мой;\r\nшар Ипполита пропал без вести, потому что Андрюша научил брата привязать шар на дворе к хвосту какого-то котенка,\r\nа за первое покушение взять шар у Феди Марфуша так яростно набросилась на отца,\r\n\"завсегда обижающего Хведеньку\", что тот быстро ретировался снова ко мне, и мы помирились с ним на его обещании брать меня целую неделю в кладовые на выдачу провизии кадетам.\r\nВ эти дни, стоило няне подойти к моей кровати и сказать:\r\n\"Барышня, папенька идут в кладовую\", как я вскакивала веселая, без малейшей сонливости, быстро мылась и одевалась, пила свое молоко и затем нетерпеливо ждала у дверей,\r\nкогда раздадутся шаги, и, по мере того как звук их приближался, лицо мое расплывалось улыбкой, а ноги нетерпеливо начинали топтаться на одном месте.\r\nОтец входил, поднимал меня, целовал, затем брал за руку, и мы шли.\n\n ***\n\n Как я любила отца!\r\nЕго рука была широкая, большая и мягкая;\r\nя шла и изредка целовала ее, прижималась к ней щекою и, когда поднимала при этом голову, то встречала большие, серые, всегда веселые и ясные глаза.\r\nВ этих глазах было столько доброты, и в то же время там, в глубине, будто скрывался смех.\r\nПотом, когда прошло много-много лет после этих прогулок по нескончаемым коридорам, когда отец,",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс похожий на текст автора Лесков Н",
"role": "user"
},
{
"content": "У всех обитателей плодомасовского дома, у которых еще кое-как работали головы, в головах этих вертелась только одна разбойничья мысль: как спасти себя и выдать боярина?\r\nПлодомасов не призывал никого к оружию и обороне.\r\nОн не сделал этого, во-первых, потому, что он читал предательство и измену себе на всех лицах, которые перед собою видел.\r\nНа всех? Нет, было одно лицо, на котором он не видал ни зла, ни предательства: это было лицо его молодой жены, виновницы всей этой истории.\r\nПятнадцатилетняя боярыня Плодомасова не обличала ни страха, ни трепета, ни волнения, ни злорадства.\r\nОна стояла на окне, только с одним чувством: она с чувством бесконечной любви глядела на отца, быстро несшегося к ней впереди отряда.\r\nОкружающих боярышню женщин бил лихорадочный трепет, они протягивали свои робкие руки к не оставлявшей своего места боярышне и робко шептали: \"Спаси нас!\r\nспаси - мы ни в чем не повинны\".\r\nПлодомасов слышал эти моления и сам готов был молить ее защитить его, много повинного, и мнилось ему... мнилось ему, что она его защитит.\r\nГЛАВА ВОСЬМАЯ\n НЕОБЪЯСНИМЫЕ ЯВЛЕНИЯ УВЕЛИЧИВАЮТ СТРАХ\r\nНаходясь под влиянием таких чувств смятенья и страха столпившиеся в боярышниной комнате жилицы плодомасовского дома были еще более испуганы новым,\r\nнепонятным явлением, потрясшим их последние силы.\r\nОни вдруг заметили посреди себя незнакомые, никогда никем не виданные и неизвестно откуда пришедшие лица.\r\nЭто были две какие-то удивительные женщины. Как они пришли и откуда взялись, это для всех было задачей.\r\nНо вот в чьей-то испуганной голове мелькнуло, что это вовсе и не женщины, а сверхъестественные мстители и предвестницы смерти, выступившие из стен обреченного на гибель дома.\r\nИ в самом деле, вид их и странен и страшен: одна в шушуне, бледна как мертвец, а очи как угли. Это тигрица, у которой отняли ребенка.\r\nА другая...\r\nчто за лицо и что за одежда!\r\nЛицо эфиопа, два длинные зуба блестят в темной пасти раскрытого рта; седые космы падают с головы густыми прядями;\r\nсухая темная грудь открыта от шеи до пояса, и юбка зашароварена в широкие пестрые порты, а в руках.\r\n.. в руках и у той и у другой по ножу.\r\n- Это они! это темные духи!\r\nВысказанная кем-то в ужасе во всеуслышание мысль эта была электрическим толчком; суеверный страх обуял всех, и все ожидавшие здесь развязки своей грозной судьбы грохнулись на пол.\r\nСам Плодомасов в ужасе отвернулся к стене и закрыл лицо руками.\r\nНе сробела одна юная боярыня Плодомасова; она бросилась в объятия этих женщин и, упав на грудь одной из них, залила ее своими неудержимыми теперь слезами.\r\nПлодомасов робко взвел взоры и увидал странную группу: две неведомые гостьи обнимали жену его и пятились с нею задом к дверям, держа над ее грудью блестящие ножи.\r\nЭто было непостижимо.\r\nПлодомасов снова закрыл глаза и не видал, как ножи были спрятаны, и лица, составлявшие оригинальную группу, обнимали друг друга и тихо шептались.\r\nЧитателю, конечно, нет нужды разделять общий плодомасовский ужас по поводу явления этих таинственных посетительниц плодомасовского дома.\r\nЧитателю нетрудно будет отгадать, что эти две женщины, так вовремя и так эффектно взошедшие,\r\nбыли мать молодой боярыни и ее няня-туркиня, выехавшие на своих клячах в погоню вслед за боярышней.\r\nОни прибыли в Плодомасово с твердым намерением проникнуть к пленнице в окна или в двери и избавить ее смертью от срама.\r\nСудя по решительности, с какою они входили, это им не могло не удаться, потому что не жалеющим себя за дело - дело само себя подсказывает.\r\nНо вышло так, что они и никаких затруднений не встретили;\r\nони просто, пользуясь общей сумятицей в доме, свободно вошли и свободно прошли длинный ряд пустых покоев и предстали здесь привидениями в ту самую минуту,\r\nкогда губернатор и Байцуров отворили дверь оставленного без всякой защиты крыльца плодомасовского дома.\r\nНовые гости также прошли все покои и вошли в опочивальню боярышни.\r\nПри виде открывшейся им картины они были поражены полным удивлением:\r\nсадавник, ожидавший со стороны Плодомасова сопротивления и упорства, недоумевал, видя, что дерзкий насильник дрожит и все его личарды лежат распростертые ниц на земле.\r\nОскорбленный отец ожидал услыхать вопли и стенания своей одинокой дочери и также недоумевал, видя ее покоющейся своею головкою на теплой материнской груди.\r\nНо позднее смирение Плодомасова не могло быть ему оправданием.\r\nПротив него было свидетельство драгуна о совершенном назад тому несколько времени насильственном браке с боярышней Байцуровой;\r\nпротив него опешили стать и другие люди - и те, чьи свидетельства могли иметь вес и значение, и те, чьи показания не могли иметь ни значения, ни веса.\r\n- Участь, вас ожидающая теперь, печальна, но неизбежна, - сказал губернатор растерявшемуся Плодомасову.\r\nВ коридоре за дверью звякнули неосторожно опущенные кем-то из рук кандалы.\n Плодомасов закрыл лицо руками, зарыдал и, упав на колени, просил одной милости - проститься с женою.\r\nОн видел, что его никто не жалеет, никто не любит, и сердце влекло его к этому полуребенку,\r\nдолю которого он так жестоко разбил и исковеркал, посмеявшись над ее чувствами и ее свободой.\r\nЕму показалось, что она, и одна она, простит его, и он не ошибся.\r\nЕе одно имя пришло ему на память, когда позвякивающие за дверью цепи заставляли просить и молить о продлении последней минуты свободы,\r\nи к дикому вепрю сходила благодать утешения, что у него есть жена, есть чистое существо, во имя которой он может просить себе снисхождения.\r\n- Жена? У вас нет жены, - отвечал Плодомасову губернатор.\r\n- Вы, государь мой, по злообычаю забыли, вероятно, что вы от этой девицы не снисхождения можете ожидать, а сугубого гнева на вас.\r\nБлагородная девица сия, конечно, присоединит свой голос к тем свидетельствам, которые против вас сделаны, и это будет ваше последнее с нею свидание.\r\nПрошу вас, государыня моя, сказать, точно ли вы с сим господином обвенчаны, как все о том свидетельствуют, насильно?\r\n- Венчана я с ним точно, - отвечала Марфа Андревна и остановилась.\r\nГубернатор просил ее продолжать. Марфа Андревна с горькою жалостью взглянула на униженного Плодомасова и отвечала:\n - Да, я точно с ним венчана, но я не венчана насильно.\r\n- Как не насильно? - вскрикнул удивленный губернатор.\n - Как, сердечная дочка моя! Неужто с твоего то все было согласия? - воскликнул, заломив руки, Байцуров.\r\nПрисутствующая толпа стояла, пораженная неразрешимым для нее недоумением; одна мать Байцуровой прочитала разгадку всего этого в сокровенных тайниках дочерниного сердца.\r\nОка сжала дочернину руку и шепнула:\r\n- Дело, дочь, дело!\n - Пусть за меня никому зла не будет! - отвечала матери на ухо дочь, хороня на плече ее свое личико.\r\n- Скажите же, милостивая государыня, как все такое происходить могло в столь непонятной истории.\r\nУ нас есть доказательства совершенно противные... Вы говорите в испуге... вы ободритесь.\r\nМарфа Андревна приподняла голову с материнского плеча и ответила:\r\n- До всего, что вы о ком знаете, в том мое дело сторона; а что ко мне касается, то муж мой в том прав, и я на него не в послухах.\r\nУдивление губернатора возросло до того, что он развел руки и при всех сознался, что ничего не понимает.\n Старуха Байцурова вступилась в его опасение я, выступив вперед, сказала:\r\n- Девичьей душе не надо дивиться, ваше превосходительство.\r\nДевушка с печи падает, пока до земли долетит, сорок дум передумает, и в том дива нет;\r\nбыла с вечера девушкой, ко полуночи молодушкой, ко белу свету хозяюшкой, а хозяйке не честь быть ни в послухах, ни в доказчицах.\r\n- Старуха тихо выдвинула дочь за руку наперед себя и добавила: - Хозяйкино дело теперь весть дорогих гостей за стол да потчевать.\r\nМарфа Андревна поклонилась губернатору и сказала:\n - Прошу милости к нашему хлебу-соли.\n Губернатор еще недоумевал и глазами хлопал.\r\n- Ваше превосходительство, - опять выступила и ему одному вслух заговорила Байцурова, - у нас что с трубами свадьба, что и без труб свадьба:\r\nдело попом петое, и жена мужу нерушимый кус.\r\nНе наша воля на то была, а ее да божья, что видим теперь ее здесь властной госпожой, а не невольною бранкою.\r\nЗдесь холопы не доказчики, а жены нашего рода на мужей не послухи. Она все дело решила, и она, ваше превосходительство, ждет, что вы под руку ее к столу сведете.\r\nГубернатор шаркнул, подал Марфе Андревне локоть и повел ее вниз в парадные покои.\r\nКомната, служившая местом всех этих событий, все опустевала, и, наконец, посреди ее остался один Плодомасов.\r\nОн смутно понимал, что недавняя великая беда для него минула;\r\nпонимал, что все это сделала его ребенок-жена, но он также чувствовал и сознавал, что с этой бедою навсегда минула здесь и власть его.\r\nБранка победила своего пленителя, и над всем, что только Плодомасов имел в своих владениях, он видел ее твердый благостный дух.\r\nОн чувствовал, что здесь отныне будет выше всего она, а не он, и весь дикий мятеж его диких страстей покорен.\r\nДа, власть его восхищена.\r\nВот он, стоя здесь один, всеми позабытый и брошенный, слышит, как в тех его дальних парадных покоях раздаются гостиные голоса;\r\nвон эти домочадцы, еще так недавно поднявшие холопьи носы перед ним, снова смирились, и снуют, и раболепно покорствуют вновь единодержавно воцарившейся в даме новой воле,\r\nи он сам, Плодомасов, он сам, большой могол, султан и властитель всего здесь сущего, он разрешен от власти и.\r\n.. он рад тому: он тихо крестится и шепчет: \"Боже! устроевый тако, - слава тебе!\"\r\nПлодомасов смятен, как застенчивое дитя, и не знает только одного:\r\nкак ему теперь сняться отсюдова с места, на котором стоит, куда идти и как показать свои очи в своем новом положении?\r\nНо новые воеводы его дома кругом смотрят и все видят.\n Старуха Байцурова проводила в почетное место губернатора и драгуна и заставила своего мужа занимать\r\nих И чествовать, а сама вернулась к Плодомасову и, взявши его -руку, сказала:\n - Ну что ж? разумеешь ли ныне, хитрый вор, какую ты себе беду украл?\r\n- Матушка-свекровь, сверх ума блатодарствую, - отвечал Плодомасов, повалившись ей в ноли.\r\n- Не для тебя то, однако, все сделано, а и для своей души.\r\nУ нас род такой, что мы до суда и до свар наповадливы, а и ты постыдись, что в храбром-то уборе да лежишь у бабьих ног без храбрости...\r\nВстань! встань! - добавила она ласковей.\r\n- Умыкнутая жена, что и рукой выданная, - назад нечего взять; но помня, что не пара ты ей и что старый муж да нравливый молодой жене на руку колодой падает.\r\n- Сударыня-свекровь, оставь беспокоиться! пусть она во всем госпожой здесь будет...\r\n- Да, но гляди, зять, чтобы холопьи сусальные глаза моей дочери слез не видали; а теперь сделаем промеж нас родное согласие и пойдем к гостям честь-честью.\r\nБайцурова поцеловалась с Плодомасовым и, взяв его под руку, пошла с ним в гостиную, где Плодомасова ожидала его молодая жена и его незваные гости.\r\nНиките Юрьичу Плодомасову не оставалось ничего более, как отпировать со всеми этими гостями свою свадьбу, и он отпировал ее, а потом отпустил каждого гостя домой с дорогами подарками.\r\nОЧЕРК ВТОРОЙ\n БОЯРЫНЯ МАРФА АНДРЕВНА\n\n ГЛАВА ПЕРВАЯ\r\nХРУСТАЛЬНАЯ ВДОВА\r\nПосле свадьбы Марфы Андревны протекло полтора десятка лет.\r\nВ эти годы отошел мирно и тихо к отцам старик Байцуров;\r\nк концу пятнадцатого года плодомасовского брака у Марфы Андревны родился сын Алексей, которым порадовался укрощенный боярин Никита и старушка Байцурова,\r\nи вслед за тем сами они обои, и зять и свекровь, в один и тот же год тоже переселились в вечность.\r\nНе стало у Марфы Андревны ни отца, ни матери, ни мужа, она осталась на свете молодою тридцатилетнею вдовою с ослепительной красотою,\r\nбогатым состоянием, заключавшимся в трех тысячах душ, и с единственным однолетним сыном.\r\nКак было жить этой молодой вдове, насильно повенчанной пятнадцать лет тому назад с нелюбимым старым мужем, который, по выражению ее матери, должен был ей колодою падать на руку?\r\nПрошлое Марфы Андревны не давало никаких основательных данных для предсказаний, как она проведет свою остальную жизнь?\r\nМарфа Андренна принадлежала к идеалу женщин мудреца Сократа: она жила так, что о ней не находили ничего рассказывать.\r\nС тех пор, как мы оставили бранку женою боярина Никиты, до того дня, когда мы встречаем ее вдовою, в течение целых пятнадцати лет,\r\nМарфа Андреева правила домом и властвовала надо всем имением и над своим старым мужем, и никого этой властью не озлобила, никому ею не надокучила.\r\nОна не забирала власть, а власть самой ей давалась - власть шла к ней, как к \"имущей власть\".\r\nМуж ее со дня женитьбы своей не выезжал из усадьбы, - он оделся в грубую свиту, опоясался ремнем, много молился и сокрушенно плакал.\r\nЖена ему была утешением: при ней его меньше терзал страх смерти и страх того, что ждет нас после смерти.\r\nМарфа Андревна защищала его от гроз воображения, как защищала от гроз природы, при которых старый боярин падал седою головою в колени юной жены и стонал:\r\n\"Защити, защити меня, праведница!\r\nПри тебе меня божий гнев не ударит\".\r\nДля всех посторонних и для своих челядинцев Плодомасов как бы исчез и не существовал.\r\nПятнадцать лет он ни на минуту не забывал, что жена его была его спасительницей, и жил в благоговейном почтении к ее благородному характеру.\r\nОн во всем слушал ее и ее мать, сделавшуюся после жены его первым другом и советником.\r\nНа пятнадцатом году брака Марфа Андревна совершила счастие мужа, по котором втайне крайне томилась душа старика, но уста и в молитве счастия того просить не дерзали:\r\nМарфа Андревна восстановила угасавший с ее мужем род Плодомасовых, она дала мужу сына.\r\nЭтим мера счастия Никиты Плодомасова была преисполнена, и остепененный буян, тихо отходя христианином в вечную жизнь,\r\nеще раз благословил Марфу Андревну за последний поцелуй, которым она приняла его последнее дыхание.\r\nНо что же будет теперь? Запоет ли молодая боярыня, пригорюнившись: \"Скучно, матушка, весною жить одной\"?\r\nНахлынут ли к ней, прослышав про ее вдовство, молодые бояре и князья, и положит ли она на чью-нибудь молодую грудь свое белое лицо,\r\nили запрядет Пенелопину пряжу и станет исканьями женихов забавляться да тешиться?",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс в стиле автора Станюкович К",
"role": "user"
},
{
"content": "И капитан рассказал, как однажды в ответ на дерзость Корнева он ответил такой же дерзостью и был уверен, что после этого вся карьера его кончена:\r\nКорнев отдаст молодого мичмана под суд и его по меньшей мере исключат из службы, а вместо этого Корнев первый извинился перед мичманом на шканцах в присутствии всех офицеров.\r\n- Надо, господа, быть очень хорошим человеком, чтобы поступить так, как поступил Корнев. Очень немногие способны на это! - заключил капитан.\r\nПосле завтрака почти все офицеры вместе отправились на берег на аудиенцию к его величеству Камеамеа IV, назначенную в три часа.\r\nРазумеется, и Володя был в числе желающих взглянуть на короля и королеву Сандвичевых островов и потом описать то, что видел, в письме к своим.\r\nТо-то дядя-адмирал удивится разнице, происшедшей в 35 лет:\r\nк нему на шлюпке подплывала голая королева, а теперь королева была одета и, как говорят, очень хорошенькая каначка, щеголявшая в платьях из С.\r\n-Франциско.\r\nНо в настоящее время королева была в трауре:\r\nза неделю до прихода «Коршуна» в Гонолулу королевская чета потеряла единственного ребенка и наследника, маленького мальчика: он внезапно умер от солнечного удара.\r\n____________________\n\n V\r\nТолпа любопытных канаков уже собралась на пристани, когда из катера и вельбота вышли русские офицеры в шитых мундирах, в саблях и треуголках на голове.\r\nИ мужчины и женщины глазели на прибывших во все глаза, видимо восхищаясь блеском мундиров,\r\nа мальчишки просто-таки без церемонии трогали сабли и улыбались при этом своими добродушными ласковыми глазами.\r\nНесколько колясок дожидалось русских офицеров. На козлах одной из них восседал с сигарой во рту и капитан Куттер.\r\nОн кивнул головой своим вчерашним седокам и, когда они подошли к нему, чтобы сесть в его экипаж, протянул руку и крепко пожал руки Володи и доктора.\r\nМинут через десять экипажи остановились у решетки двора или, вернее, лужайки, полной цветов,\r\nв глубине которой возвышался двухэтажный, не особенно большой дом, похожий на дом какого-нибудь зажиточного европейца.\r\nЭто и был дворец, на крыше которого развевался гавайский флаг.\r\nДвое часовых у ворот решетки - небольшого роста солдаты армии его величества, состоящей из трехсот человек, в светло-синих мундирах, с оголенными ногами,\r\nтак как штаны доходили только до колен, и в штиблетах, похожие скорее на обезьян, взяли ружья на караул, когда все двинулись во двор.\r\nТам тоже ждала офицеров торжественная встреча в виде десятка-двух таких же солдатиков, стоявших шпалерами по бокам широкой, посыпанной песком дорожки, которая вела к подъезду дворца.\r\nЗабил барабан, и солдатики, совсем не имевшие никакой военной выправки, вскинули ружья, пожирая офицеров своими большими, несколько выкаченными глазами.\r\nПри входе русских встретил какой-то господин во фраке и белом галстуке, провел их в большую комнату рядом с большой передней и, попросив подождать минутку, скрылся.\r\nЭто был первый министр его величества короля гавайского, мистер Вейль, пожилой, довольно красивый шотландец, с седыми курчавыми волосами,\r\nкарьера которого, как потом рассказывал капитан со слов самого мистера Вейля, была довольно разнообразная и богатая приключениями.\r\nМистер Вейль окончил курс в Оксфорде, долго не мог приискать себе хорошего места на родине и отправился завоевывать счастье на океан.\r\nОн был и в Индии, занимался торговлей в Китае, но неудачно;\r\nпотом поехал в Гаванну служить на одной сигарной фабрике, оттуда перебрался в Калифорнию, был репортером и затем редактором газеты и - авантюрист в душе, жаждущий перемен,\r\n- приехал на Сандвичевы острова, в Гонолулу, понравился королю и скоро сделался первым министром с жалованьем в пять тысяч долларов и,\r\nкак говорили, был очень хороший первый министр и честный человек.\r\n- Однако дворец-то не очень важный!\r\n- заметил кто-то из офицеров, разглядывая комнату, в которой все дожидались и убранство которой совсем не напоминало европейцу, что он находится во дворце.\r\nВсе было комфортабельно, как в американских домах, но о той роскоши, какая бывает во дворцах, и помина, конечно, не было.\r\n- Это доказывает только, что его величество знает поговорку:\r\n«По одежке протягивай ножки», - заметил, улыбаясь, капитан, - и не грабит своих подданных, как грабят разные магараджи Индии,\r\nпозволяющие себе безумную роскошь… Страна небогатая, и король получает на свое содержание очень скромные суммы, назначенные парламентом…\r\n- Пойдемте, капитан! Пойдемте, господа! - проговорил снова появившийся мистер Вейль. - Король и королева ждут вас в тронной зале.\r\nВсе двинулись гуськом за первым министром: сперва капитан, а за ним по старшинству офицеры. Володя замыкал шествие.\r\nПришлось только пройти прихожую, и затем русские офицеры вошли в большую просторную и светлую комнату, одну из таких,\r\nкакую можно увидать в любом богатом доме и которую мистер Вейль слишком торжественно назвал тронной залой.\r\nПосредине этой залы, на некотором возвышении впрочем, стояли троны: большие кресла, обитые красной кожей, и у них стояли король и королева Сандвичевых островов.\r\nВысокий, стройный, совсем молодой, с курчавыми волосами и очень реденькой бородкой, его величество, несмотря на некоторую одутловатость своего темнокожего лица,\r\nбыл очень недурен собой и производил приятное впечатление добродушным выражением лица и особенно глаз.\r\nПо случаю торжественного приема он был в шитом мундире, с золотым аксельбантом через плечо и генеральских эполетах - форма эта несколько напоминала форму английских генералов - и,\r\nказалось Володе, несколько стеснялся этой формой, как обузой, которую надо было нести человеку поневоле.\r\nКоролева - стройная молодая женщина маленького роста, с выразительным, приятным лицом, цвет кожи которого был несколько светлее, чем у супруга (говорили,\r\nчто она была не чистокровная каначка), и с большими черными глазами, в которых светилась скорбь, - была положительно недурна и вызывала невольную симпатию.\r\nЕе величество одета была вся в черном.\r\nШелковое, отлично сидевшее на ней платье, видимо сшитое искусными руками, показывало умение молодой королевы одеваться со вкусом. Длинная траурная креповая вуаль ниспадала до ног.\r\nНа маленьких темных руках сияли кольца. Глубокий траур и скорбное выражение лица королевы объяснялись ужасной потерей, которую она и ее муж понесли неделю тому назад.\r\nВсе офицеры с «Коршуна» подходили сперва к королеве, а затем к королю.\r\nПервый министр называл фамилии офицеров, безбожно их коверкая с невозмутимым апломбом,\r\nи в ответ на поклоны королева не без грации наклоняла свою головку, стараясь приветливо улыбнуться.\r\nКапитан между тем сказал уже приветствие его величеству, и король, крепко пожав руку капитана, довольно правильным английским языком выразил удовольствие,\r\nчто видит в своих владениях военное судно далекой могущественной державы,\r\nобещал на другой же день посетить вместе с королевой «Коршун» и пригласил вечером обедать к себе капитана и трех офицеров.\r\nВсем офицерам он пожимал руки с добродушным видом доброго малого, не особенно чванящегося своим королевским саном, и спрашивал: понравился ли им Гонолулу.\r\nЗаметно было по его лицу, несколько истомленному и помятому, - вероятно от кутежей, которые он, как рассказывали,\r\nдовольно-таки любил и которые подтачивали его не особенно крепкий организм, - что эта торжественная обстановка не особенно ему нравится.\r\nВ глазах его засветилось радостное выражение, когда он пожал руку последнему представлявшемуся - Ашанину.\r\nАудиенция кончилась.\r\nОбщий поклон их величеств - и все офицеры, задыхавшиеся от жары в суконных застегнутых мундирах, кажется,\r\nне меньше любезных хозяев обрадовались окончанию представления и в сопровождении все того же мистера Вейля довольно поспешно вышли из тронной залы в приемную,\r\nгде были расставлены прохладительные напитки:\r\nсельтерская вода, лимонад, аршад и обыкновенный американский напиток «cherry coblar» - херес с водой и с толченым льдом.\r\nНечего и говорить, как рады были все этому угощению и с каким усердием утоляли жажду.\r\nОпять жидко задребезжал барабан при появлении на крыльце наших офицеров, опять десятка два солдат гавайской армии взяли ружья «на караул».\r\nПроходя по двору, Ашанин обернулся и увидал на балконе их величества уже в домашних костюмах: король был во всем белом, а королева в капоте из какой-то легкой ткани.\r\nОба они провожали любопытными глазами гостей далекого Севера и оба приветливо улыбались и кивнули головами Ашанину, который в свою очередь, сняв шляпу, поклонился.\r\nВ тот же вечер Володя писал дяде-адмиралу;\r\nон сообщал ему, между прочим, и об островке капитана Ашанина, мимо которого проходил «Коршун», о своих впечатлениях на Сандвичевых островах и об аудиенции при дворце.\r\n«Как удивились бы вы, дорогой дядя, увидав вместо полуголого короля, которого, мертвецки пьяного после обеда у вас на шлюпке,\r\nвы приказали свезти на берег, и вместо нескольких королев, подплывавших к судну,\r\nтолько одну, одетую со вкусом и принимавшую в тронной зале, и короля в красивом шитом мундире, побывавшего в Европе,\r\nполучившего кое-какое образование и правящего своим добродушным народом при помощи парламента.\r\nА ведь всего прошло 26 лет между вашим посещением и моим и лет шестьдесят с того времени, как предки этих добродушных канаков съели Кука!» - писал между прочим Володя.\r\nНа другой день король и королева, приглашенные капитаном к обеду, приехали на корвет в сопровождении своего дяди, губернатора острова, пожилого,\r\nкоротко остриженного канака с умным и энергичным лицом, который потом, после смерти Камеамеа IV, года через три после пребывания «Коршуна» в Гонолулу, вступил на престол,\r\nи неизбежного первого министра, мистера Вейля, которого король очень любил и, как уверяли злые языки, за то,\r\nчто умный шотландец не очень-то обременял делами своего короля и непрочь был вместе с ним распить одну-другую бутылку хереса или портвейна,\r\nпричем не был одним из тех временщиков, которых народ ненавидит.\r\nКороль Камеамеа IV был очень доступен, и Володя не раз потом видел, как к нему на улицах обращались канаки с разными просьбами и заявлениями,\r\nи он сам, случалось, подходил к кому-нибудь и разговаривал со своими подданными с той добродушной простотой, которая так очаровывала их.\r\nВообще Камеамеа IV был популярен и любим - это чувствовалось, а мистер Вейль не особенно обременял канаков налогами,\r\nизыскивая средства на покрытие небольших нужд государства главным образом из определенного сбора с приходящих китобойных судов,\r\nдля которых Гонолулу служит главной станцией, и из пошлин со всяких привозных товаров.\r\nНалоги же, платимые канаками, были в ту пору незначительными, и, таким образом, маленькое Гавайское королевство благоденствовало, и жители его,\r\nдовольствующиеся более чем скромными жилищами, почти одной растительной пищей и не нуждающиеся благодаря чудному климату в обилии одежд,\r\nмогли бы считаться одним из счастливейших народов в подлунной, если бы европейцы,\r\nособенно в лице матросов с китобойных кораблей, не познакомили их и с изнанкой цивилизации, и в особенности с ромом и виски.\r\nНесмотря на то, что король и королева обещали приехать запросто и просили не делать официальной встречи и, действительно, приехали в летних простых костюмах, так же,\r\nкак и дядя-губернатор и мистер Вейль, тем не менее их встретили салютом из орудий, поднятием на грот-мачте гавайского флага и вообще с подобающими почестями:\r\nвсе офицеры в мундирах были выстроены на шканцах, вызван караул, и команда стояла во фронте.\r\nЕго величество, видимо, был доволен приемом и благодарил капитана.\r\nГостей провели по корвету, затем, когда все поднялись наверх, пробили артиллерийскую тревогу,\r\nчтобы показать, как военное судно быстро приготовляется к бою, и потом повели в капитанскую каюту,\r\nгде был накрыт стол, на котором стояло множество бутылок, видимо обрадовавших племянника, дядю и руководителя внешней и внутренней политикой Гавайского королевства.\r\nИ капитан и приглашенные офицеры, уже переодетые в кителя, поспешили обратить внимание гостей на отдельный столик с закуской и несколькими графинчиками водки различных сортов.\r\nПо-видимому, русский обычай выпить рюмку-другую перед закуской очень понравился гостям, за исключением, впрочем,\r\nкоролевы, и пока гости пробовали водку разных сортов, похваливая, однако, вероятно, из чувства стыдливости,\r\nболее закуски, чем напитки, Володя Ашанин имел честь угощать икрой ее величество и занимать ее разговором,\r\nнасколько это было возможно, ввиду не особенно близкого знакомства королевы с английским языком.\r\nОднако разговор кое-как шел и, верно, продолжался бы долее ввиду решительного нежелания гостей отойти от стола с закуской,\r\nесли бы капитан не пригласил их садиться за стол и не усадил королеву между собой и доктором Федором Васильевичем, чем вызвал, как показалось Володе,\r\nбыть может, и слишком самонадеянно, маленькую гримаску на лице королевы, не имевшей, по всей вероятности, должного понятия о незначительном чине Володи,\r\nобязывающем его сесть на конце стола, который моряки называют «баком», в отличие от «кормы», где сидят старшие в чине.\r\nКапитан, не любивший пить, занимал больше королеву, предоставив его величество в распоряжение старшего офицера, Андрея Николаевича,\r\nкоторый находил время и говорить и подливать вина и его величеству, и соседу с другой стороны - дяде-губернатору, и самому себе.\r\nА мистер Вейль, сидевший рядом со старшим штурманом, Степаном Ильичом, посвящал его в тайны гавайской политики,\r\nвзамен чего Степан Ильич с непоколебимым постоянством и с самым серьезным видом наполнял рюмки и стаканы мистера Вейля,\r\nне забывая и своих, продолжая в то же время слушать болтливого шотландца.\r\nК жаркому разговоры особенно оживились, и его величество уже приятельски похлопывал по плечу старшего офицера и приглашал его запросто зайти во Дворец и попробовать хереса,\r\nкоторый недавно привезен ему из «Фриско» (С.\r\n-Франциско), а дядя-губернатор, сквозь черную кожу которого пробивалось нечто вроде румянца,\r\nзвал к себе пробовать портвейн, причем уверял, что очень любит русских моряков и вспоминал одного русского капитана,",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс в стиле автора Ключевский В",
"role": "user"
},
{
"content": "и были поставлены в областном уп- равлении выборное начало, а в центральном-правительственный набор:\r\nтем и другим средством открывался постоянный приток в состав управления мест- ных общественных сил,\r\nна которые можно было возложить безвозмездную и ответственную административно-судебную службы.\r\nВ обществе времен Грозно- го бродила мысль о необходимости сделать земский собор руководителем в этом деле исправления и обновления приказной администрации.\r\nВ приписке к Беседе валаамских чудотворцев, памфлету, составленному тогда против мо- настырского землевладения,\r\nнеизвестный публицист приглашает духовные власти благословить московских царей на такое доброе дело-созвать «все- ленский совет» из всех городов и уездов,\r\nиз людей всяких чинов и «погод- но» держать его при себе, каждодневно расспрашивая хорошенько про всякое мирское дело,\r\nи тогда царь сможет удержать своих воевод и приказных лю- дей от поминка,\r\nпосула и от всякой неправды, от «многочисленных власте- линных грехов», и правдою тою устроится во благоденствии царство его^.\r\nНа деле земский собор XVI в. не вышел ни всеземским, ни постоянным, еже- годно созываемым собранием и не взял в свои руки надзора за управлением.\r\nОднако он не прошел бесследно ни для законодательства и управления, ни даже для политического самосознания русского общества.\r\nПересмотр Судеб- ника и план земской реформы-дела, исполненные, как мы видели, не без участия первого собора.\r\nПо смерти Грозного земский собор даже восполнил пробел в основном законе, точнее,.\r\nв обычном порядке престолонаследия, т.е. получил учредительное значение.\r\nВерховная власть в Московском го- сударстве, как известно, передавалась удельным вотчинным порядком, по завещанию. По духовной 1572 г.\r\n, царь Иван назначил своим преемником старшего сына Ивана. Но смерть наследника от руки отца в 1581 г.\r\nупразд- нила это завещательное распоряжение, а нового завещания царь не успел составить.\r\nТак второй его сын, Федор, став старшим, остался без юри- дического титула, без акта, который давал бы ему право на престол.\r\nЭтот недостающий акт и создан был земским собором. Русское известие говорит, что в 1584 г.\r\n, по смерти царя Ивана, пришли в Москву из всех городов «именитые люди» всего государства и молили царевича, «чтоб был царем»*е.\r\nАнгличанину Горсею, жившему тогда в Москве, этот съезд именитых лю- дей показался похожим на парламент,\r\nсоставленный из высшего духовенства и «всей знати, какая только была (all the nobility what so ever)».\r\nЭти выражения говорят за то, что собор 1584 г.\r\nпо составу был похож на собор 1566 г., состоявший из правительства и людей двух высших столичных клас- сов. Так на соборе 1584 г.\r\nместо личной воли вотчинника-завещателя впер- вые заступил государственный акт избрания, прикрытого привычной формой земского челобитья:\r\nудельный порядок престолонаследия был не отменен, а подтвержден, но под другим юридическим титулом и потому утратил свой удельный характер.\r\nТакое же учредительное значение имел и собор 1598 г. при избрании Бориса Годунова. Редкие, случайные созывы собора в XVI в.\r\nне могли не оставлять после себя и немаловажного народно-психологическо- го впечатления.\r\nТолько здесь боярско-приказное правительство становилось рядом с людьми из управляемого общества как со своею политическою ров- ней, чтобы изъявить государю свою мысль;\r\nтолько здесь оно отучалось мыс- лить себя всевластной кастой, и только здесь дворяне, гости и купцы, собранные в столицу из Новгорода, Смоленска, Ярославля и многих других городов,\r\nсвязываясь общим обязательством «добра хотеть своему государю и его землям», приучались впервые чувствовать себя единым народом в поли- тическом смысле слова:\r\nтолько на соборе Великороссия могла сознать себя цельным государством.\r\nМЫСЛЬ О ВСЕЗЕМСКОМ СОБОРЕ.\r\nНаконец, мысль о привлечении общества к участию в управлении, руководившая областными реформами в царствование Ивана IV,\r\nсообщила политическое движение, исторический рост и земскому собору.\r\nСостав его с каждым созывом становился сложнее, все шире захва- тывал общество-знак, что уяснялась самая идея общественного представи- тельства. На собор 1566 г.\r\nпризваны были только столичные дворяне и куп- цы высших степеней по должности или по званию-это были фиктивные предс- тавители общества; выборных уполномоченных не\r\nЛЕКЦИЯ XL В; О. КЛЮЧЕВСКИЙ\r\nзаметно. Наблюдатель московских событий Смутного времени немец Буссов говорит, что и Бориса Годунова избирали государственные чины, находивши- еся тогда в Москве^.\r\nНо из акта 1598 г. видим, что этот собор не имел уже прежнего чисто столичного, именитого состава.\r\nСреди Освященного со- бора, прежде исключительно монашеского, появляются II московских прото- попов.\r\nНа соборе становится заметно присутствие выборных уполномоченных от провинциального дворянства, первого сословия, которому досталось пря- мое представительство на соборе.\r\nДалее, московские купеческие сотни, или гильдии, успевшие уже сложиться в корпорации, были призваны на собор не поголовно, как в 1566 г., а в лице своих выборных властей, старост.\r\nПредставительство спускается в глубь общества: призывается на собор и рядовое столичное население черных сотен, также в лице своих выборных сотских.\r\nПравда, столица и на этом соборе сохранила подавляющее преобла- дание: от торгово-промышленного населения провинциальных городов не ви- дим ни одного уполномоченного.\r\nНо мысль о всезем-ском соборе уже мелька- ет в умах.\r\nПо крайней мере Борис Годунов, по свидетельству Маржерета, перед своим избранием требовал, хотя и притворно,\r\nсозыва государственных чинов, от каждого города по 8 или по 10 человек, дабы весь народ решил единодушно, кого возвести на престол.\r\nПресечение династии должно было ускорить движение этой мысли.\r\nВыборный царь не мог смотреть на госу- дарство взглядом наследственного, как на свою вотчину, и его власть,\r\nпе- реставая быть собственностью, получала характер должности, возложенной на него сторонней волей, выражавшейся в соборном приговоре.\r\nЗарождалась новая идея народа-не как паствы, подлежащей воспитательному попечению правительства,\r\nа как носителя этой государственной воли, которая на со- боре передавалась избранному царю.\r\nВместе с ростом этой идеи расширялся на соборе и состав выборного представительства,\r\nпервые признаки которого и встречаем по пресечении старой династии, на избирательном соборе 1598 г.\r\nНачинавшаяся смута, все шире захватывая общество, подталкивала и эту идею.\r\nПервый самозванец шел в личине наследственного царя;\r\nоднако и он для суда над князьями Шуйскими, обвинявшимися в распространении слухов о его самозванстве, созвал собор, на котором, по русским известиям, ни власти, т.\r\nе. духовенство, ни бояре и никто из простых людей не засту- пался за обвиняемых, а все на них кричали.\r\nМаржерет уверяет, что на этом соборе присутствовали лица, выбранные из всех чинов или сословий (personnes choisies des tout estat)^. В XVII в.\r\n, как увидим, изучая нашу историю этого столетия, собор разовьется в настоящее представительное собрание;\r\nно роковые усло- вия русской жизни, для противодействия которым были созываемы земские соборы,\r\nзатрут их и надолго заглушат мысль, пытавшуюся в них укре- питься, - мысль об установлении постоянного,\r\nзаконом нормированного прито- ка здоровых общественных сил в состав правящего класса,\r\nежеминутно стре- мящегося у нас превратиться в замкнутую от народа касту, в чужеядное растение, обвивающее народное тело.\r\nХОД УСТРОЕНИЯ ГОСУДАРСТВА.\r\nМы изучили происхождение и ход устроения Московского государства и видели,\r\nчто политический разлад государя с бо- ярством не оказал заметного действия на ход государственного устроения.\r\nРеформы царя Ивана, так изменившие областное управление, были направлены не против боярства, а против кормленщиков,\r\nборолись не с политическими притязаниями, а с чиновничьими злоупотреблениями, с административным произволом.\r\nНаоборот, государственное устроение не оказало ли действия на политический разлад государя с боярством, не этим ли объясняется об- раз действий обеих ссорившихся сторон?\r\nЦарь предпринимает поголовное истребление боярства, своей правой руки в управлении, но не устраняет от дел этого класса,\r\nбез которого он не мог обойтись, а этот класс терпит и молчит, боязливо подумывая только о побеге в Литву.\r\nОт ожесточившегося царя льется и небоярская кровь, на всю землю его именем набрасывается стая опр.\r\nичников, легитимизованных мундирных анархистов, возмущавших нравственное чувство христианского общества, а это общество терпит и молчит.\r\nТуга и ненависть поднялась, по словам современника, в миру на царя, роптали и огорчались, однако-ни проблеска протеста.\r\nТолько митро- полит заговорил было за свою паству, но скоро замолк насильственно.\r\nКак будто одна сторона утратила чувство страха и ответственности за изли- шества произвола, а другая, многомиллионная сторона забыла меру терпения и чувство боли,\r\nзастыв в оцепенении от страха перед какой-нибудь шести- тысячной толпой озорников, гнездившихся в лесной берлоге Александровской слободы.\r\nКак будто какой-то высший интерес парил над обществом, над сче- тами и дрязгами враждовавших общественных сил, не позволяя им оконча- тельно В.\r\nО. КЛЮЧЕВСКИЙ ЛЕКЦИЯ XL го разрыва, заставляя их против воли действовать дружно. Этот высший интерес-оборона государства от внешних врагов.\r\nМосковское государство зарождалось в XIV в. под гнетом внешнего ига, строилось и расширялось в XV и XVI вв. среди упорной борьбы за свое существование на западе, юге и юго-востоке.\r\nЭта внешняя борьба и сдерживала внутренние вражды.\r\nВнутрен- ние, домашние соперники мирились в виду общих внешних врагов, политичес- кие и социальные несогласия умолкали при встрече с национальными и рели- гиозными опасностями.\r\nОСОБЕННОСТИ ЕГО СКЛАДА.\r\nТак складывалось Московское государство… Оно складывалось медленно и тяжело.\r\nМы теперь едва ли можем понять и еще меньше можем почувствовать, каких жертв стоил его склад народному благу, как он давил частное существование.\r\nМожно отметить три его главные осо- бенности. Это, во-первых, боевой строй государства.\r\nМосковское госу- дарство-это вооруженная Великорос-сия, боровшаяся на два фронта:\r\nна за- паде - за национальное единство, на юго-востоке-за христианскую ттинит- ти - ацию,\r\nтам и здесь- aw сдии^ви, на юго-востоке-за христианскую цивилизацию, там и здесь-за свое существование.\r\nВторую особенность составлял тягловой, неп- равовой характер внутреннего управления и общественного состава с резко обособлявшимися сословиями.\r\nУправление вели обязанные органы, навер- ху-служилые люди, внизу - ответственные сословные выборные. Сословия раз- личались не правами, а повинностями, между ними распределенными.\r\nКаждый обязан был или оборонять государство, или работать на государство, т.е. кормить тех, кто его обороняет. Были командиры, солдаты и работники, не было граждан, т.\r\nе. гражданин превратился в солдата или работника, чтобы под руководством командира оборонять отечество или на него работать.\r\nБы- ло сословие, которое по своему назначению могло бы просвещать и солдат и работников, и на Стоглавом соборе царь заставил его дать обещание, что оно устроит народное образование;\r\nно мы не знаем, была ли устроена после этого собора хоть одна церковноприходская школа.\r\nТретьей особенностью московского государственного порядка была верховная власть с неопреде- ленным, т.е.\r\nнеограниченным, пространством действия и с нерешенным воп- росом об отношении к собственным органам, именно к главному из них, к боярской аристократии.\r\nХод дел указывал старой династии демократический образ действий, непосредственное отношение к народу;\r\nно она строила го- судар ство вместе с боярством, привыкла действовать с помощью родословной знати.\r\nИз образа действий Грозного видно, что у нее и явились было де- мократические стремления, но остались аристократические привычки.\r\nОна не могла примирить этих противоположностей и погибла в борьбе с этим проти- воречием. ЕГО ПОЛОЖЕНИЕ В ЕВРОПЕ.\r\nТеперь посмотрим, какое место заняло Московс- кое государство среди других государств Европы.\r\nТогдашняя Западная Евро- на не дала бы ответа на этот вопрос, потому что слабо замечала самое су- ществование этого государства.\r\nЭто, впрочем, не мешало ему быть очень полезным для Европы.\r\nУ каждого народа своя судьба и свое назначение. Судьба народа слагается из совокупности внешних условий, среди которых ему приходится жить и действовать.\r\nНазначение народа выражается в том употреблении, какое народ делает из этих условий, какое он вырабатывает из них для своей жизни и деятельности.\r\nНаш народ поставлен был судьбой у восточных ворот Европы, на страже ломившейся в них кочевой хищной Азии.\r\nЦелые века истощал он свои силы, сдерживая этот напор азиатов, одних от- бивал,\r\nудобряя широкие донские и волжские степи своими и ихними костями, других через двери христианской церкви мирно вводил в европейское об- щество.\r\nМежду тем Западная Европа, освободившись от магометанского напо- ра, обратилась за океан, в Новый Свет,\r\nгде нашла широкое и благодарное поприще для своего труда и ума, эксплуатируя его нетронутые богатства.\r\nПовернувшись лицом на запад, к своим колониальным богатствам, к своей корице и гвоздике,\r\nэта Европа чувствовала, что сзади, со стороны ура- ло-алтайского востока, ей ничто не угрожает,\r\nи плохо замечала, что там идет упорная борьба, что, переменив две главные боевые квартиры-на Днеп- ре и Клязьме, штаб этой борьбы переместился на берега Москвы и что здесь в XVI в.\r\nобразовался центр государства, которое наконец перешло от обо- роны в наступление на азиатские гнезда, спасая европейскую культуру от татарских ударов.\r\nТак мы очутились в арьергарде Европы, оберегали тыл европейской цивилизации.\r\nНо сторожевая служба везде неблагодарна и скоро забывается, особенно когда она исправна:\r\nчем бдительнее охрана, тем спо- койнее спится охраняемым и тем менее расположены они ценить жертвы свое- го покоя.\r\nТаково было европейское положение Московского государства в конце XVI в. «* ПОСЛЕСЛОВИЕ",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги автора Лесков Н",
"role": "user"
},
{
"content": "чьи тайные красы мелькнут в его воображении и обозначат его сегодняшнюю прихоть, - все это недоумевает, наблюдая тихое возвращение Плодомасова.\r\nНедоумению этому нет меры, нет пределов и, кажется, не будет конца, потому что чем ближе подъезжают боярин и его сподвижники,\r\nчем более возможностей является рассмотреть их, - тем пуще сбиваются и путаются зарождающиеся соображения и выше и выше растет колоссальное недоумение!\r\nГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ\n С ВЕЧЕРА ДЕВУШКА\r\nНо вот кому-то удалось рассмотреть, что четыре всадника, едущие впереди отряда, держат под укрюками седельных арчаков углы большого пестрого персидского ковра.\r\nЭто тот самый ковер, назначением которого было покрывать в отъезжем поле большой боярский шатер.\r\nТеперь на этом ковре, подвешенном как люлька между четырьмя седлами, лежит что-то маленькое, обложенное белыми пуховыми подушками и укутанное яркоцветным шелковым архалуком боярина.\r\nЯркие покровы, в которые закутана загадочная фигурка, были смочены падавшим целый день дождем и позволяли ясно определить,\r\nчто под ними сокрыт не раненый богатырь, а не более как четырнадцати- или пятнадцатилетний ребенок.\r\nКогда охотничий караван подошел к самому дому, все увидели, что на остановившем общее внимание ковре была привезена девушка.\r\nМолодая, с мокрыми черными кудрями головка пленницы была открыта и утопала в смокшейоя подушке; уста девицы были полуоткрыты; зубы крепко стиснуты, а веки глаз сомкнуты.\r\nОна казалась спящею; но в самом деле она была в долгом, непробудном обмороке.\r\nТакого-то была привезена своими похитителями в село Плодомасово закромская боярышня Марфа Андревна Байцурова.\r\nПотеряв сознание в минуту своего неожиданного похищения из родительского дома, она не выходила из обморока во все время,\r\nпока конный отряд Плодомасова несся, взрывая железом копыт черную грязь непроезжих полей;\r\nона не пришла в себя во время короткой передышки, данной коням после сорокаверстной перескачки, и в этом видимом образе смерти достигла гнезда плодомасовского боярина.\r\nВ этот дом ее привели роковые судьбы. Это все увидели сразу, когда незваной пришелице улыбнулся сам сумрачный, неприветливый день осенний.\r\nЧуть только стали у боярского крыльца дрожащие с устали ноги принесших ее коней,\r\nсквозь грязно-серые облака золотыми стрелами упал пук вечернего солнца и, как бы благословив прибытие боярышни, снова закрылся.\r\nЭто было сочтено предзнаменованием, и в этом найдено было много чудного и сверхъестественного.\r\nСерый день улыбнулся над домом беспутства и оргий, и спящая пленница входила в этот дом сонной царевной,\r\nкоторые, по народному поверью, всегда так беспятненно чисты и без сравнения прекрасны.\r\nНа том же богатом ковре, на котором боярышня совершала свое путешествие, ее в торжественном.\r\nбезмолвии внесли в плодомасовский дом;\r\nположили на чистое ложе, поставленное среди просторного светлого покоя, и окружили это ложе спящей красавицы целым роем прислужниц,\r\nполучивших строгий наказ беречь ее пробуждение и предупреждать ее желания.\r\nС женщинами, окружавшими девственное ложе сонной боярышни, происходило нечто подобное тому, что,\r\nпо апокрифическим сказаниям, происходило с языческими идолами при восходе звезды, возвестившей рождение Христа.\r\nВсе эти крепостные юницы почувствовали, что век их кончен, но в сердцах их не было ни зависти, ни злости к этой пришелице.\r\nОни только чувствовали, что народился некий болий их, с которым им уже нельзя и думать ни спорить, ни состязаться.\r\nОни стояли и безмолвно ожидали, когда настанет час им быть убранным из этого смрадного капища, ожидающего каждения очищающих курений.\r\nСам Плодомасов, уложив боярышню, не оставался в ее комнате ни минуты. Выйдя из этой комнаты, - он также не предался и оргиям, обыкновенно сопровождавшим его возвращение домой.\r\nОн одиноко сидел в своей опочивальне и нетерпеливо ждал пошептуху, за которою посланы были быстрые гонцы в далекое село.\r\nЭта чародейка должна была силою своих чар прекратить долгий, смерти подобный сон привезенной боярьшши.\r\nНо дело обошлось без шептухи.\r\nПрежде чем она успела явиться в хоромы призывавшего ее боярина, сенные девушки и вновь наряженные мамы,\r\nобстоявшие ложе спящей боярышни, стали замечать, что долгий сон боярышни начинает проходить.\r\nО полуночи к сумрачному боярину была послана первая весточка, что по лицу у боярышни расстилается алый цвет,\r\nа по груди рассыпается белый пух и из косточки в косточку нежный мозжечок идет.\r\nПлодомасов встал, бросил вестнице на пол горсть серебряных денег и велел стеречь пленницу недреманным оком, пуще любимого глаза.\r\nПеред ранней зарей пришла и вторая и третья весть, что боярышня открыла свои звездные очи рассыпчатые и, от тяжкого сна пробудившись, спросила: где она, у каких людей?\r\nи желает знать о своем отце с матерью.\r\nПлодомасов воспрянул; он ничего не велел отвечать боярышне и не пошел и сам в опочивальню красавицы.\r\nНеведомый ему доселе страх удерживал его от святотатственного приближения к деве, взращенной и взлелеянной не под крышами его крепостной дворни.\r\nОн боялся, что одно появление его перед нею убьет ее, и отлагал миг этого появления. Он не пошел приветствовать свою пробудившуюся \"бранку\".\r\nВсе время, пока сенные девушки и вновь наряженные мамы любовались девственною красотою боярышни Байцуровой и смотрели,\r\nкак под ее тонкой кожею из косточки в косточку мозжечок переливается, боярин их весь день до вечера испытывал незнакомые ему муки.\r\nЕму хотелось от своей пленницы чего-то совсем не того, что он прямо брал от своих крепостных одалисок.\r\nОн видел в ней некоторое новое, незнакомое ему доселе счастие и боялся погубить это счастие: он боялся ее сопротивления, боялся своего гнева, который, восстав, не пощадит и ее.\r\nОн не пощадит ее, он изольет на нее свой гнев и бросит ее в подачку последнему псарю своему... А тогда?.. Тогда... тогда он запорет псаря, но... ее не воротит.\r\nНет! он сам хотел глядеться в ее звездчатом взоре, орошенном слезами! Дело должно было идти о том, как сделать все это, чтобы взор ее обратился к нему?\r\nВремя? ласки? выжидания? А если тем временем погоня? О, погоня! тогда, если только будет погоня.\r\n.. тогда Плодомасов решил, что ему делать! Тогда... он не пощадит никого - ни ее, ни себя; но ее уж не возьмут из его дома такою, какою она внесена в него.\r\nБог знает, сколько бы еще продолжались эти колебания Плодомасова и какой бы он нашел из них выход,\r\nесли бы случайное обстоятельство не подвинуло его к разрешению всего этого хотя и в духе его обычных правил, но совершенно иначе, чем предполагал он.\r\nГЛАВА ПЯТАЯ\r\nБЕСНОВАТОМУ КОНЮ КОНОПЛЯНОЕ УДИЛО\r\nВ сумерки этого же самого дня,\r\nпрежде чем старый Байцуров успел проехать половину своего пути к городу и жена его в сопровождении мамы-туркини такую же часть своей дороги к селу Плодомасова,\r\nв плодомасовские области прибыл земский пристав.\r\nПристав этот был некоторым образам свой человек в плодомасовском доме:\r\nза него когда-то была выдана замуж одна из наиболее любимых крепостных фавориток боярина,\r\nкоторую Плодомасов хотел осчастливить этим благородным браком и с которою от времени до времени, наезжая в город, он, не стесняясь ее замужним положением, видался на прежних правах.\r\nПриезжая в плодомасовский дом, муж отставной боярской барыни служил боярину шутом и посмешищем: стоя на голове, он выпивал стопы вина и меду;\r\nходил на кругах колесом; разбивал затылком орехи и плясал на столе казачка перед всей барской дворней.\r\nВ силу таких обстоятельств пристав считался в числе приближенных людей Плодомасова.\r\nБоярин не забывал семьи подьячего своими милостями; снабжал закромы его амбаришек зерном, наполы - огородиной, а задворок живностью;\r\nкрестил у его жены своих собственных детей и допускал его самого за подаянием пред своз лицезрение.\r\nЗная такие отношения приезжего подьячего к боярину,\r\nхолопство не замедлило доложить о нем Плодомасову и истолковать вырвавшееся при этом у боярина легкое рычание за знак согласия к тому, чтобы пристав был допущен.\r\nПристав был введен и поставлен пред барские очи.\r\n- Чего тебе? - опросил, окинув гневным оком его фигуру, Плодомасов.\r\nВыгинаясь, кланяясь и вытягиваясь, как придавленная палкой змея, подьячий подползал к боярину, не смея взвести голоса и поднять на него своих заплывших глаз.\r\n- Чего тебе нужно? - воскликнул боярин мягче, глядя на это бестолковое выгибанье подьячего.\n Подьячий продолжал ползти и снова не подавал ни гласа, ни послушания.\r\nСколь ни привык Плодомасов к рабскому пресмыкательству перед собою, но такое долгое и робкое ползанье уже и ему не нравилось:\r\nон чувствовал, что так долго безмолвствует человек тогда, когда ему страшно разомкнуть уста свои.\r\nПлодомасову вдруг вступило на мысль, что пресмыкающийся перед ним земский является к нему чьим-то послом с недобрыми вестями,\r\nи густые серо-бурые брови насупились и задвигались, сходясь одна с другою, как сходятся два сердитые и готовые броситься один на другого медведи.\r\n- Говори, пес! - вскрикнул боярин.\n Подьячий, вместо ответа, совсем лег на землю к ногам Плодомасова и, лежа ниц лицом, поднял к нему в руке сложенный лист бумаги.\r\nПлодомасов - всегдашний враг бумаги, всего менее склонен был встречаться с нею сегодня.\r\nВ этот день он и без того сумел уже на многое пересердиться, да и притом день этот по ощущениям,\r\nпринесенным с собою боярину Плодомасову, в самом деле, совсем не похож на все прежние дни его жизни.\r\nТеперь ли ему насильно отрывать себя от этих ощущений к бумаге! Но бумага эта тянется к нему с неотступною назойливостью.\r\nНесмотря на то, что он отталкивал ее и рукою и желтым каблуком узорного сапога, - она опять и тянется и трепещет.\r\nПлодомасов увидел, что ему от этой бумаги не отвязаться: он выдернул ее из рук раболепного пристава, нетерпеливо развернул, прочитал и остолбенел.\r\nБумага эта, в глазах Плодомасова, превосходила своею дерзостию все, что возможно на свете.\r\nВ ней говорилось, что дошло до ведома самой императрицы, что помещик Никита Юрьев Плодомасов, живучи в своей отчине,\r\nселе Плодомасове, предается столь великим своеволиям и бесчинствам, что по собственному ее, императрицы,\r\nприказанию поручается губернатору дело это строго дознать, и буде вести, до слуха государыни дошедшие, окажутся справедливыми,\r\nто того Плодомасова, ни мало не медля, заарестовать и из имения его выслать, воспретив ему навсегда в отчинах своих всякое проживание.\r\nИсполнение этого строгого и грозного императорского указа, невзирая на все самодержавство Елизаветы Петровны, было начато,\r\nкак мы видим, покорным преподнесением этого самого указа самому виноватому Плодомасову на его милостивое воззрение и обсуждение.\r\nБоярин Плодомасов прочитал указ и воспрянул, как зверь.\r\nВместо испуга и благопокорности воле монаршей, чего почти несомненно ожидал распростертый на полу подьячий, Плодомасов восстал во всей бездне дерзости своего безумия.\r\nПослав тысячи неистовейших проклятий, он свистнул людей и велел быть всем пред его лицо в сборе и наготове.\r\nК чему быть наготове?\r\n- про то едва ли знал и сам Плодомасов;\r\nно это было для него безразлично, потому что он в эти минуты был готов буквально на все грубое, дерзкое,\r\nна все гадкое для издевательства над явленным ему указом, призывавшим его к покорности и порядку.\r\nОн жаждал теперь только одного: оказать самое резкое сопротивление этому призыву.\r\nБезразлично было, к чему именно готовиться и для буйной боярской опричнины, которая и сама любила барский разгул, да и не приучена была ни к каким рассуждениям.\r\nЛюдям этим было все равно: куда ни идти, где ни разбойничать, над кем ни издеваться.\r\nОни сызмальства отвыкли от всего доброго:\r\nони сами установили между собою обычай отрекаться отца и матери и бестрепетно могли видеть и поруганье отцовских седин, и издевательства над слезами матери, и бесчестие родных сестер.\r\nЛюбили ли или не любили они своего буйного боярина - это все равно, потому что они любили буйную жизнь,\r\nвсе возможности к которой открывались для них в раболепном служении буйной воле Плодомасова.\r\nВзросшие в его школе, в селе, удаленном не только от столиц, но и от всякого средоточия власти, они имели понятие о законной власти только чрез таких представителей этой власти,\r\nкак ходивший перед ними колесом на кругах пристав, и потому, весьма естественно, не могли чувствовать ни малейшего авторитета этой власти.\r\nДело, цель для разрешения диких стремлений боярина указал стоявший перед ним коленопреклоненный подьячий.\r\n- Отец! отец! - заголосил он боярину по выслушании его гневного приказа о сборе людей.\r\n- Не вели ты этого; не вели седлать коней и взнуздывать; вели холопам твоим с свайкой да с лыком сесть по конникам да смирные лапти плесть, а то гордотой пущий гнев на себя оборотишь.\r\nПлодомаоов вскипел; схватил лежащий на столе указ, быстро разорвал эту бумагу на мелкие кусочки, бросил их на пол и, наступив на них ногою, проговорил:\r\n- Вот я куда ее указы кладу! Она не правого ложа.\n Подьячий упал на локоть на пол и в ужасе выпятился крюком, точно в несутерпной судорге.\r\n- Умилосердись! не слышу! ничего не слышу!\r\n- вопил коленопреклоненный представитель власти, то закрывая руками уши, то молитвенно простирая эти руки к полам пестрого архалука бушующего боярина.\r\n- Выслушай, милостивец, - я еще не все сказал тебе. На тебя и еще невзгода идет, - от дел твоих.\r\nВстретил я Байцурова, едет на тебя с жалобой, что ты у него его дочку отъемом увез.\r\nОтпусти ее, боярин, - если она уж и неправильная, отпусти, - свои люди не доказчики, только скорее ее из дома вон, а то не сейчас, то на утрие, гляди, беды за нее вытерпишь.\r\nЭтого было довольно Плодомасову.\r\nКто?\r\nмелкая сошка Байцуров, не принявший чести, которая была ему сделана предложением брака его дочери,\r\nприносит на него жалобу, и по этой жалобе могут с него, Плодомасова, что-нибудь взыскивать?\r\nНет, этого уж нельзя снесть Плодомасову!\r\n\"Он не хотел, чтобы она была моей женою,- промелькнуло в уме Плодомасова, - так я же ее в другой чин сделаю.\r\nЧем, да и вправду, она лучше моих девок, что я так смотрю на нее?",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс похожий на текст автора Чехов А",
"role": "user"
},
{
"content": "Он ничего не сказал, а пошел к сундуку, сел и задумался; вероятно, стал мечтать о Кубани.\r\n- Время мне ехать, одначе, - сказал Калашников, поднимаясь. - Должно, Филя уж дожидается. Прощай, Люба!\r\nФельдшер вышел на двор поглядеть: как бы не уехал Калашников на его лошади. Метель всё еще продолжалась.\r\nБелые облака, цепляясь своими длинными хвостами за бурьян и кусты, носились по двору, а по ту сторону забора, в поле,\r\nвеликаны в белых саванах с широкими рукавами кружились и падали, и опять поднимались, чтобы махать руками и драться.\r\nА ветер-то, ветер! Голые березки и вишни, не вынося его грубых ласок, низко гнулись к земле и плакали: \"Боже, за какой грех ты прикрепил нас к земле и не пускаешь на волю?\"\r\n- Тпррр! - строго сказал Калашников и сел на свою лошадь; одна половинка ворот была отворена, и около нее навалило высокий сугроб. - Ну, поехала, что ли! - прикрикнул Калашников.\r\nМалорослая, коротконогая лошаденка его пошла, завязла по самый живот в сугробе. Калашников побелел от снега и скоро вместе со своею лошадью исчез за воротами.\r\nКогда фельдшер вернулся в комнату, Любка ползала по полу и собирала бусы. Мерика не было.\r\n\"Славная девка! - думал фельдшер, ложась на скамью и кладя под голову полушубок. - Ах, если б Мерика тут не было!\"\r\nЛюбка раздражала его, ползая по полу около скамьи, и он подумал, что если бы здесь не было Мерика, то он непременно вот встал бы и обнял ее, а что дальше, там было бы видно.\r\nПравда, она еще девушка, но едва ли честная; да хотя бы и честная - стоит ли церемониться в разбойничьем вертепе? Любка собрала бусы и вышла.\r\nСвечка догорала, и огонь уж захватил бумажку в подсвечнике. Фельдшер положил возле себя револьвер и спички и потушил свечу.\r\nЛампадка сильно мигала, так что было больно глазам, и пятна прыгали по потолку, по полу, по шкапу, и среди них мерещилась Любка, крепкая, полногрудая:\r\nто вертится волчком, то замучилась пляской и тяжело дышит.\r\n..\r\n\"Ах, если б Мерика унесли нечистые!\" - думал он.\r\nЛампадка в последний раз мигнула, затрещала и потухла. Кто-то, должно быть Мерик, вошел в комнату и сел на скамью.\r\nОн потянул из трубки, и на мгновение осветилась смуглая щека с черным пятнышком. От противного табачного дыма у фельдшера зачесалось в горле.\r\n- Да и поганый же у тебя табак, - будь он проклят! - сказал фельдшер. - Даже тошно.\n - Я табак с овсяным цветом мешаю, - ответил Мерик, помолчав. - Грудям легче.\r\nОн покурил, поплевал и опять ушел. Прошло с полчаса, и в сенях вдруг блеснул свет; показался Мерик в полушубке и в шапке, потом Любка со свечой в руках.\r\n- Останься, Мерик! - сказала Любка умоляющим голосом.\n - Нет, Люба. Не держи.\r\n- Послушай меня, Мерик, - сказала Любка, и голос ее стал нежен и мягок.\r\n- Я знаю, ты разыщешь у мамки деньги, загубишь и ее, и меня, и пойдешь на Кубань любить других девушек, но бог с тобой. Я тебя об одном прошу, сердце: останься!\r\n- Нет, гулять желаю... - сказал Мерик, подпоясываясь.\r\n- И гулять тебе не на чем... Ведь ты пешком пришел, на чем ты поедешь?\r\nМерик нагнулся к Любке и шепнул ей что-то на ухо; она поглядела на дверь и засмеялась сквозь слезы.\n - А он спит, сатана надутая... - сказала она.\r\nМерик обнял ее, крепко поцеловал и вышел наружу. Фельдшер сунул револьвер в карман, быстро вскочил и побежал за ним.\r\n- Пусти с дороги! - сказал он Любке, которая в сенях быстро заперла дверь на засов и остановилась на пороге. - Пусти! Что стала?\n - Зачем тебе туда?\r\n- На лошадь поглядеть.\n Любка посмотрела на него снизу вверх лукаво и ласково.\r\n- Что на нее глядеть? Ты на меня погляди... - сказала она, потом нагнулась и дотронулась пальцем до золоченого ключика, висевшего на его цепочке.\r\n- Пусти, а то он уедет на моей лошади! - сказал фельдшер.\r\n- Пусти, чёрт! - крикнул он и, ударив ее со злобой по плечу, изо всей силы навалился грудью, чтобы оттолкнуть ее от двери, но она крепко уцепилась за засов и была точно железная.\r\n- Пусти! - крикнул он, замучившись. - Уедет, говорю!\r\n- Где ему? Не уедет.\n Она, тяжело дыша и поглаживая плечо, которое болело, опять поглядела на него снизу вверх, покраснела и засмеялась.\r\n- Не уходи, сердце... - сказала она. - Мне одной скучно.\n Фельдшер поглядел ей в глаза, подумал и обнял ее, она не противилась.\r\n- Ну, не балуй, пусти! - попросил он.\n Она молчала.\n - А я слышал, - сказал он, - как ты сейчас говорила Мерику, что его любишь.\r\n- Мало ли... Кого я люблю, про то моя думка знает.\n Она опять дотронулась пальцем до ключика и сказала тихо:\n - Дай мне это...\r\nФельдшер отцепил ключик и отдал ей.\r\nОна вдруг вытянула шею, прислушалась и сделала серьезное лицо, и взгляд ее показался фельдшеру холодным и лукавым; он вспомнил про коня и уже легко отстранил ее и выбежал на двор.\r\nПод навесом мерно и лениво хрюкала засыпавшая свинья и стучала рогом корова...\r\nФельдшер зажег спичку и увидел и свинью, и корову, и собак, которые со всех сторон бросились к нему на огонь, но лошади и след простыл.\r\nКрича и махая руками на собак, спотыкаясь о сугробы и увязая в снегу, он выбежал за ворота и стал вглядываться в потемки.\r\nОн напрягал зрение и видел только, как летал снег и как снежинки явственно складывались в разные фигуры:\r\nто выглянет из потемок белая смеющаяся рожа мертвеца, то проскачет белый конь, а на нем амазонка в кисейном платье, то пролетит над головою вереница белых лебедей.\r\n.. Дрожа от гнева и холода, не зная, что делать, фельдшер выстрелил из револьвера в собак и не попал ни в одну, потом бросился назад в дом.\r\nКогда он входил в сени, то ему ясно послышалось, как кто-то шмыгнул из комнаты и стукнул дверью.\r\nВ комнате было темно; фельдшер толкнулся в дверь - заперта;\r\nтогда, зажигая спичку за спичкой, он бросился назад в сени, оттуда в кухню, из кухни в маленькую комнату,\r\nгде все стены были увешаны юбками и платьями и пахло васильками и укропом, и в углу около печи стояла чья-то кровать с целою горою подушек;\r\nтут, должно быть, жила старуха, Любкина мать; отсюда прошел он в другую комнату, тоже маленькую, и здесь увидел Любку.\r\nОна лежала на сундуке, укрытая пестрым стеганым одеялом, сшитым из ситцевых лоскутиков, и представлялась спящею. Над ее изголовьем горела лампадка.\r\n- Где моя лошадь? - строго спросил фельдшер. Любка не шевелилась.\r\n- Где моя лошадь, я тебя спрашиваю? - повторил фельдшер еще строже и сорвал с нее одеяло. - Я тебя спрашиваю, чертовка! - крикнул он.\r\nОна вскочила, стала на колени и, одной рукой придерживая сорочку, а другой стараясь ухватить одеяло, прижалась к стене...\r\nГлядела она на фельдшера с отвращением, со страхом, и глаза у нее, как у пойманного зверя, лукаво следили за малейшим его движением.\r\n- Говори, где лошадь, а то я из тебя душу вышибу! - крикнул фельдшер.\n - Отойди, поганый! - сказала она хриплым голосом.\r\nФельдшер схватил ее за сорочку около шеи и рванул; и тут же не выдержал и изо всех сил обнял девку.\r\nА она, шипя от злости, заскользила в его объятиях и, высвободив одну руку - другая запуталась в порванной сорочке - ударила его кулаком по темени.\r\nВ голове у него помутилось от боли, в ушах зазвенело и застучало, он попятился назад и в это время получил другой удар, но уже по виску.\r\nПошатываясь и хватаясь за косяки, чтобы не упасть, он пробрался в комнату, где лежали его вещи, и лег на скамью,\r\nпотом, полежав немного, вынул из кармана коробку со спичками и стал жечь спичку за спичкой, без всякой надобности:\r\nзажжет, дунет и бросит под стол - и так, пока не вышли все спички.\r\nМежду тем за окном стал синеть воздух, заголосили петухи, а голова всё болела и в ушах был такой шум,\r\nкак будто Ергунов сидел под железнодорожным мостом и слушал, как над головой его проходит поезд.\r\nКое-как он надел полушубок и шапку; седла и узла с покупками он не нашел, сумка была пуста: недаром кто-то шмыгнул из комнаты, когда он давеча входил со двора.\r\nОн взял в кухне кочергу, чтобы оборониться от собак, и вышел на двор, оставив дверь настежь. Метель уж улеглась, и на дворе было тихо...\r\nКогда он вышел за ворота, белое поле представлялось мертвым и ни одной птицы не было на утреннем небе. По обе стороны дороги и далеко вдали синел мелкий лес.\r\nФельдшер стал было думать о том, как встретят его в больнице и что скажет ему доктор;\r\nнужно было непременно думать об этом и приготовить заранее ответы на вопросы, но мысли эти расплывались и уходили прочь.\r\nОн шел и думал только о Любке, о мужиках, с которыми провел ночь;\r\nвспоминал он о том, как Любка, ударив его во второй раз, нагнулась к полу за одеялом и как упала ее распустившаяся коса на пол.\r\nУ него путалось в голове, и он думал: к чему на этом свете доктора, фельдшера, купцы, писаря, мужики, а не просто вольные люди?\r\nЕсть же ведь вольные птицы, вольные звери, вольный Мерик, и никого они не боятся, и никто им не нужен!\r\nИ кто это выдумал, кто сказал, что вставать нужно утром, обедать в полдень, ложиться вечером, что доктор старше фельдшера, что надо жить в комнате и можно любить только жену свою?\r\nА почему бы не наоборот: обедать бы ночью, а спать днем?\r\nАх, вскочить бы на лошадь, не спрашивая, чья она, носиться бы чёртом вперегонку с ветром, по полям, лесам и оврагам, любить бы девушек, смеяться бы над всеми людьми.\r\n..\r\nФельдшер бросил кочергу в снег, припал лбом к белому холодному стволу березы и задумался, и его серая, однообразная жизнь,\r\nего жалованье, подчиненность, аптека, вечная возня с банками и мушками казались ему презренными, тошными.\r\n- Кто говорит, что гулять грех? - спрашивал он себя с досадой.\r\n- А вот которые говорят это, те никогда не жили на воле, как Мерик или Калашников, и не любили Любки;\r\nони всю свою жизнь побирались, жили без всякого удовольствия и любили только своих жен, похожих на лягушек.\r\nИ про себя он теперь думал так, что если сам он до сих пор не стал вором, мошенником или даже разбойником, то потому только, что не умеет или не встречал еще подходящего случая.\r\nПрошло года полтора.\r\nКак-то весною, после Святой, фельдшер, давно уже уволенный из больницы и ходивший без места, поздно вечером вышел в Репине из трактира и побрел по улице без всякой цели.\r\nВышел он в поле. Там пахло весною и дул теплый, ласковый ветерок. Тихая, звездная ночь глядела с неба на землю.\r\nБоже мой, как глубоко небо и как неизмеримо широко раскинулось оно над миром!\r\nХорошо создан мир, только зачем и с какой стати, думал фельдшер, люди делят друг друга на трезвых и пьяных, служащих и уволенных и пр.\r\n? Почему трезвый и сытый покойно спит у себя дома, а пьяный и голодный должен бродить по полю, не зная приюта?\r\nПочему кто не служит и не получает жалованья, тот непременно должен быть голоден, раздет, не обут?\r\nКто это выдумал? Почему же птицы и лесные звери не служат и не получают жалованья, а живут в свое удовольствие?\r\nВдали на небе, распахнувшись над горизонтом, дрожало красивое багровое зарево.\r\nФельдшер стоял и долго глядел на него и всё думал: почему если он вчера унес чужой самовар и прогулял его в кабаке, то это грех? Почему?\r\nМимо по дороге проехали две телеги: в одной спала баба, в другой сидел старик без шапки...\r\n- Дед, где это горит? - спросил фельдшер.\n - Двор Андрея Чирикова... - ответил старик.\r\nИ вспомнил фельдшер, что случилось с ним года полтора назад, зимою, в этом самом дворе, и как хвастал Мерик;\r\nи вообразил он, как горят зарезанные старуха и Любка, и позавидовал Мерику.\r\nИ когда шел опять в трактир, то, глядя на дома богатых кабатчиков, прасолов и кузнецов, соображал: хорошо бы ночью забраться к кому побогаче!\r\nГУСЕВ\n\n\n\n I\n\n Уже потемнело, скоро ночь.\n Гусев, бессрочноотпускной рядовой, приподнимается на койке и говорит вполголоса:\r\n- Слышишь, Павел Иваныч? Мне один солдат в Сучане сказывал: ихнее судно, когда они шли, на рыбину наехало и днище себе проломило.\r\nЧеловек неизвестного звания, к которому он обращается и которого все в судовом лазарете зовут Павлом Иванычем, молчит, как будто не слышит.\r\nИ опять наступает тишина...\r\nВетер гуляет по снастям, стучит винт, хлещут волны, скрипят койки, но ко всему этому давно уже привыкло ухо, и кажется, что всё кругом спит и безмолвствует.\r\nСкучно. Те трое больных - два солдата и один матрос - которые весь день играли в карты, уже спят и бредят.\r\nКажется, начинает покачивать. Койка под Гусевым медленно поднимается и опускается, точно вздыхает - и этак раз, другой, третий.\r\n.. Что-то ударилось о пол и зазвенело: должно быть, кружка упала.\r\n- Ветер с цепи сорвался... - говорит Гусев, прислушиваясь.\n На этот раз Павел Иваныч кашляет и отвечает раздраженно:\r\n- То у тебя судно на рыбу наехало, то ветер с цепи сорвался... Ветер зверь, что ли, что с цепи срывается?\r\n- Так крещеные говорят.\n - И крещеные такие же невежды, как ты... Мало ли чего они не говорят? Надо свою голову иметь на плечах и рассуждать. Бессмысленный человек.\r\nПавел Иваныч подвержен морской болезни. Когда качает, он обыкновенно сердится и приходит в раздражение от малейшего пустяка. А сердиться, по мнению Гусева, положительно не на что.\r\nЧто странного или мудреного, например, хоть в рыбе или в ветре, который срывается с цепи?\r\nПоложим, что рыба величиной с гору и что спина у нее твердая, как у осетра; также положим, что там, где конец света, стоят толстые каменные стены, а к стенам прикованы злые ветры.\r\n.. Если они не сорвались с цепи, то почему же они мечутся по всему морю, как угорелые, и рвутся, словно собаки? Если их не приковывают, то куда же они деваются, когда бывает тихо?\r\nГусев долго думает о рыбах, величиною с гору, и о толстых, заржавленных цепях, потом ему становится скучно,\r\nи он начинает думать о родной стороне, куда теперь возвращается он после пятилетней службы на Дальнем Востоке.\r\nРисуется ему громадный пруд, занесенный снегом...\r\nНа одной стороне пруда фарфоровый завод кирпичного цвета, с высокой трубой и с облаками черного дыма; на другой стороне - деревня...\r\nИз двора, пятого с краю, едет в санях брат Алексей; позади него сидят сынишка Ванька, в больших валенках, и девчонка Акулька, тоже в валенках.\r\nАлексей выпивши, Ванька смеется, а Акулькина лица не видать - закуталась.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс похожий на текст автора Данилевский Г",
"role": "user"
},
{
"content": "а ничего… был Миртов - и нет Миртова… Не хотите ли, кстати, в мою палатку? Разденетесь, протянетесь и выспитесь; у меня походный чайничек и ром, угощу пуншиком.\r\nНе мешает перед битвой.\r\n- Нет, благодарю, - ответил Перовский, - надо к генералу; вряд ли скоро отпустит.\r\n- Еще слово. Видели вы давеча майора Синтянина? - спросил доктор.\n - Угадайте, какая меня преследует мысль?\n - Не знаю.\r\n- Вы, разумеется, обратили внимание, какой он задумчивый и скучный.\r\nНу-с, мне, представьте, все кажется, что он завтра опередит всех нас… трах - и нет его, - шутил на расставанье доктор.\r\nДобравшись за полночь до общей штабной палатки, Базиль нашел своего денщика,\r\nвелел ему пораньше навьючить коня, улегся, не раздеваясь, на клочке сена в своем углу и долго не мог заснуть.\r\nЛагерь также еще бодрствовал.\r\nСолдаты, осмотрев и почистив с вечера оружие, амуницию и лошадей, молились,\r\nукладывали свои узлы или сидели кучками у потухавших костров, изредка перекидываясь словом и поглядывая на небо, скоро ли рассвет.\r\nИз-под откинутой части палатки Перовскому виднелся край хмурого, беззвездного неба, а вдали,\r\nза рекой, неприятельский лагерь, на несколько верст обозначенный линией непрерывных бивачных огней.\r\nБазиль думал об этой роковой холмистой долине, на которой, теперь, в ожидании близкого утра,\r\nстояла стотысячная русская армия в двух-трех верстах против такой же стотысячной французской армии.\r\nТысяча орудий готовились с той и с другой стороны осыпать ядрами и картечью эту равнину и этих стоявших друг перед другом людей.\r\nБазиль усиливался решить, кто же был виновником всего этого, кто вызвал и привел сюда эти армии? Мучительно напрягая мысли, он наконец забылся крепким, предрассветным сном.\r\nБыло шесть часов утра. Гулко грохнула в туманном воздухе, против русского левого крыла, первая французская пушка.\r\nНа ее звук раздался условный выстрел против правого русского крыла - и разом загремели сотни пушек с обеих сторон.\r\nПеровский вскочил, выбежал из палатки и несколько секунд не мог понять развернувшейся перед ним картины. Вдали и вблизи бухали с позиций орудия.\r\nСолдаты корпуса Багговута строились, между их рядов куда-то скакали адъютанты. Сев на подведеиного коня, Базиль поспешил за ними.\r\nСлева, на низменности, у Бородина, трещала ружейная перестрелка.\r\nТуда, к мосту, бежала пехотная колонна. Через нее, с нашей небольшой батареи у Горок, стреляли в кого-то по ту сторону Колочи.\r\nБагговут, на сером, красивом и рослом коне, стоял, сумрачный и подтянутый, впереди всего корпуса, глядя за реку в зрительную трубку.\r\nОт Михайловской мызы к Горкам на гнедом горбоносом, невысоком коне несся в облаке пыли, окруженный своей свитой, Кутузов.\r\nПрошла всем известная первая половина грозного Бородинского боя.\r\nИздав накануне воззвание к своим \"королям, генералам и солдатам\", Наполеон с утра до полудня всеми силами обрушился на центр и на левое крыло русских.\r\nОн теснил и поражал отряды Барклая и Багратиона.\r\nНа смену гибнувших русских полков выдвигались новые русские полки. Даву, Ней и Мюрат атаковали Багратионовы флеши и Семеновские высоты. Они переходили из рук в руки.\r\nФлеши и Семеновское были взяты. Вице-король повел войска на курганную батарею Раевского.\r\nПосле кровопролитных схваток батарея была взята. На ней, к ужасу русских, взвился французский флаг.\r\nНаша линия была прорвана. Кутузов узнал об этом, стоя с Бенигсеном на бугре, в Горках, невдали от той самой избы, где накануне у Милорадовича было совещание.\r\nКнязь послал к кургану начальника штаба Первой армии генерала Ермолова. Ермолов спас батарею.\r\nВ то же время Багговуту, к счастью его отряда, было ведено сделать фланговое движение, в подкрепление нашего левого крыла.\r\nБагговут повел свои колонны проселочною дорогой, вдоль Хоромовского ручья, между Князьковом и Михайлов-скою мызой.\r\nФранцузские ядра перелетали через головы этого отряда, попадая в лес за Князьковом.\r\nБагговут, подозвав Перовского, приказал ему отправиться к этому лесу и вывести из него расположенные там перевязочные пункты - далее к Михайловской мызе и к Татаринову.\r\nПеровский поднялся от Хоромовской ложбины и открытым косогором поскакал к лесу. Грохот адской пальбы стоял в его ушах.\r\nНесколько раз слыша над собою полет ядер, он ожидал мгновения, когда одно из них настигнет его и убьет наповал.\r\n\"Был Перовский - и нет Перовского\", - мыслил он. Шпоря с нервным трепетом коня, Базиль домчался к опушке леса, где увидел ближний перевязочный пункт.\r\nОтдав приказание сниматься, он было направился далее, но на несколько мгновений замедлил.\r\nПеред ним были две тропинки, налево и направо, и он искал глазами кого-нибудь, чтобы спросить, как ближе проехать к перевязочному пункту доктора Гиршфельдта.\r\nУ входа в одну из операционных палаток он узнал стоявшего перед нею, в окровавленном фартуке, Миртова.\r\nУсталый и потный, с растрепанными волосами, но, как всегда, веселый и в духе, доктор, очевидно,\r\nтолько что кончил трудную операцию и вышел на мгновение покурить и подышать свежим воздухом.\r\n- Вам к Гиршфельдту? - спросил Миртов, увидя Перовского.\n - Да-с, к нему, - ответил, подбирая повод, Базиль, - как туда проехать?\r\nДоктор, продолжая курить, подошел к чьей-то рослой и красивой гнедой лошади, стоявшей в седле невдали от палатки,\r\nпогладил ее красною от крови рукой и этою же испачканною рукою указал Перовскому направо.\r\n- Счастливого пути! - сказал он. - Что же до нас, будьте спокойны, мигом снимемся и все перейдем… Видите, уже вьючат фуры.\r\nА эта, - указал он Базилю на лошадь, - потеряла, голубушка, хозяина; сейчас вынули у него осколок гранаты из спины; вряд ли останется жив.\r\nЕще, извините, слово… Федору Богдановичу скажите, чтобы воротил мой запасной инструмент, - оказывается, нужен.\r\nА мы с вами, не забудьте, через двадцать лет в московском клубе, если вас не подцепит пуля того вашего француза, Жерамба…\r\n\"Удивительное спокойствие! Шутит среди такого ада!\" - подумал Перовский, отъезжая под гул и грохот выстрелов, несшихся теперь через отбитую нами курганную батарею.\r\nПеревязочный пункт снимался. Солдаты и фельдшера вьючили телеги, двигались фуры с перевязанными ранеными. Вдруг над опушкой что-то зазвенело, гулко и грозно сверля воздух.\r\nПеровский невольно вздрогнул и склонился, ухватясь за шею коня. В нескольких десятках шагов, сзади него, раздался страшный треск и взрыв. Послышались крики ужаса.\r\nБазиль оглянулся. Густой столб дыма и песку поднимался над мостом, где он за мгновение назад стоял. Операционная палатка Миртова была разметана в клочки.\r\nЕе сменила какая-то безобразно-желтая дымившаяся яма. Рослый гнедой конь, стоявший у палатки, был опрокинут и судорожно бился, дергая в воздухе ногами.\r\nА под ним громко стонало, придавленное им к земле, что-то жалкое и беспомощное.\r\nНесколько обожженных взрывом и осыпанных песком солдат испуганно усиливались приподнять лошадь, чтоб освободить из-под нее придавленного человека.\r\nБазиль подъехал ближе и увидел разорванную одежду и белое, торчавшее из-за солдатских сапог колено, из которого фонтаном била кровь.\r\nОн бросился на помощь солдатам. Те в это время придерживали верхнюю часть туловища раненого, вытащенного ими из-под лошади. Перовский узнал Миртова.\r\n- Голубчики, голубчики, - путавшимся языком твердил мертвенно-бледный доктор, с ужасом глядя красивыми,\r\nпотухавшими глазами на окровавленные клочья, бывшие на месте его ног, - бинтов… Егоров… перевязку…\r\nМиртов, не договорив, упал в обморок. Подбежавший фельдшер Егоров, присев к земле, перевязывал ему дрожащими руками вскрытые артерии.\r\n- Кончился? - спросил вполголоса Перовский, нагнувшись к нему.\r\n- Какое, промучится еще, сердечный… а уж где жить! Носилки! - обратился фельдшер к солдатам. Перовский поскакал к другому перевязочному пункту. Была снова атакована батарея Раевского.\r\nНаполеон двинул на нее молодую гвардию и резервы. Нападение Уварова на левое крыло французов остановило было эти атаки.\r\nНо к французам подходили новые и новые подкрепления. Курганная батарея была опять занята французами.\r\n\"Смотрите, смотрите, - сказал кто-то возле Перовского, указывая с высоты, где стояли колонны Багговута, - это Наполеон!\r\n\" Базиль направил туда подзорную трубу и впервые в жизни увидел Наполеона, скакавшего, с огромною свитой, на белом коне, от Семеновского к занятому французами редуту Раевского.\r\nВсе ждали грозного наступления старой французской гвардии. Наполеон на это не решился.\r\nК шести часам вечера бой стал затихать на всех позициях и кончился.\r\nК светлейшему в Горки, где он был во время боя, прискакал, как узнали в войсках, флигель-адъютант Вольцоген с донесением,\r\nчто неприятель занял все главные пункты нашей позиции и что наши войска в совершенном расстройстве.\r\n- Это неправда, - громко, при всех, возразил ему светлейший, - ход сражения известен мне одному в точности.\r\nНеприятель отражен на всех пунктах, и завтра мы его погоним обратно из священной Русской земли.\r\nСтемнело. Кутузов к ночи переехал в дом Михайловской мызы. Окна этого дома были снова ярко освещены.\r\nВ них виднелись денщики, разносившие чай, и лица адъютантов. В полночь к князю собрались оставшиеся в живых командиры частей, расположившихся невдали от мызы.\r\nЗдесь был, с двумя-тремя из своих штабных, и генерал Багговут. Взвод кавалергардов охранял двор и усадьбу.\r\nАдъютанты и ординарцы фельдмаршала, беседуя с подъезжавшими офицерами, толпились у крыльца.\r\nРазложенный на площадке перед домом костер освещал старые липы и березы вокруг двора, ягодный сад,\r\nпруд невдали от дома, готовую фельдъегерскую тройку за двором и невысокое крылечко с входившими и сходившими по нем.\r\nСтоя с другими у этого крыльца, Перовский видел бледное и хмурое лицо графа Толя, медленно, нервною поступью поднявшегося по крыльцу после вечернего объезда наших линий.\r\nОн разглядел и черную, курчавую голову героя дня, Ермолова, который после доклада Толя с досадой крикнул в окно: \"Фельдъегеря!\" Тройка подъехала.\r\nИз сеней, с сумкой через плечо, вышел сгорбленный, пожилой офицер.\r\nБазиль обрадовался, увидя его; то был Синтянин.\n - Куда, куда? - заговорили офицеры.\n - В Петербург, - ответил, крестясь, Синтянин, - с донесением.\r\nТогда же все узнали, что князь Кутузов, выслушав графа Толя, дал предписание русской армии отступать за Можайск, к Москве.\r\nНаутро Перовский получил приказание состоять при Милорадовиче.\r\nXV\r\nБыло тридцать первое августа. В этот день, с утра, у княгини Анны Аркадьевны все, наконец, было готово к отъезду в тамбовское поместье Паншино.\r\nВо дворе, у флигеля, стояло несколько последних нагруженных подвод, которые было решено, с необходимою прислугой, отослать вперед.\r\nНа возах - с кадками, птичьими клетками, сундуками, посудой и перинами - сидели в дорожных платках, кофтах и кацавейках,\r\nщелкая орехи и посмеиваясь, красавицы Луша, Дуняша, Стеша и семь прочих подручных горничных княгини, прачки, кружевницы и судомойки.\r\nПовар и поварчонки посадили туда же и слепого гуслиста Ермила, а сами за недостатком места собирались при подводах идти пешком.\r\nВ особой открытой линейке вперед выехали главный дворецкий буфетчик, кондитер и парикмахер княгини.\r\nК одной из телег, с запасом сена и овса, был привязан верховой конь Авроры Барс,\r\nк другой - княгинина любимая холмогорская корова Молодка и бодавший прохожих старый конюшенный козел Васька.\r\nЭкономка Маремьяша предназначила себе и привезенным из Новоселовки Ефимовне и Фене особую, крытую кожей и запряженную тройкой пего-чалых, бричку.\r\nТуда, на предварительно втиснутую и прикрытую ковриком перину,\r\nодетый в синюю куртку и алую феску арапчонок Варлашка бережно поставил клетку с попугаем и в корзине с пуховою подушечкой двух комнатных болонок княгини Лимку и Тимку.\r\nСама Маремьяша давно все уладила; но, простясь с княгиней, еще ходила из комнаты в комнату, охая, всех торопя и не решаясь выйти.\r\nНаконец и она, в дорожном чепце, с Ефимовной и внучкой последней, держа какие-то узлы и горшочки с жасмином и геранью, показалась на девичьем крыльце.\r\nВсе стали креститься. Обоз, к которому присоединили еще на особой подводе походную палатку, окончательно двинулся в полдень.\r\nАврора утром того дня съездила в Никитский монастырь, где отслужила панихиду по Мите.\r\nОна была в черном шерстяном платье и в белой косыночке на голове.\r\nВойдя с заплаканными глазами в опустелый дом бабки и узнав, что у княгини сидит доктор,\r\nона прошла наверх в свою любимую комнату и принялась укладывать последние вещи, еще во множестве разбросанные по стульям, окнам и столам.\r\nЧто было нужно в дороге, она успела сдать на подводы; остальное заперла в ящики шкафов и комодов, положила ключи на стол и задумалась.\r\n\"Брать ли ключи с собой? Какая я смешная: не все ли равно? - мыслила она, поглядывая на бумажки и сено, валявшиеся по комнате.\r\n- Если неприятелю суждено быть в Москве, все эти шкафы, комоды и столы будут разбиты, и грубые вражеские руки коснутся этих вещей\".\r\nНа окне валялись театральные афиши. Аврора бессознательно взяла их, стала просматривать и бросила на пол.\r\nАфиши гласили, что в московском театре несколько дней назад был исполнен анакреонтический балет \"Брак Зефира\",\r\nа чуть не накануне того дня шла драма \"Наталья боярская дочь\" и после спектакля был \"маскарад\".\r\nЭти же афиши спокойно объявляли открытие абонемента на двести новых спектаклей с наступавшего сентября, \"Театр веселости, - с горьким вздохом подумала Аврора, - в такое время!\r\nГде совесть, где сердце у этих людей?\" Она заметила на небольшом, с бронзовою отделкой столике у изголовья ее кровати забытую ею тетрадь любимых нот в красном сафьянном переплете.\r\nАврора раскрыла ноты и со слезами упала на них головой.\r\n\"Видишь ли ты меня, мой далекий? - думала она, рыдая.\r\n- Где в эти мгновения ты и что с тобой?\" Ей вспомнилась поездка с женихом на Поклонную гору, последнее свидание с Базилем, вид пылавшей Новоселовки и пушечная пальба под Можайском.\r\n\"Чем кончилась грозная битва? - думала она. - Кто победил и кто жив?\" - Барышня, ее сиятельство готовы, ждут вас! - раздался в комнате голос. Aврора оглянулась.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги 1 Царь Борис автора Толстой А",
"role": "user"
},
{
"content": "А л е к с а н д р Н и к и т и ч А мелких он не терпит. Нет, до нас Добраться трудно.\n\n Входит Семен Годунов со стрельцами.\n\n С е м е н Г о д у н о в\r\nБьем челом, бояре! Вы, государи, Федор с Александром Никитичи, по царскому указу Под стражу взяты!\n\n Ф е д о р Н и к и т и ч\r\nМы? Под стражу взяты? За что?\n\n С е м е н Г о д у н о в\r\nЗа то, что извести хотели Царя и государя колдовством. Довел на вас ваш казначей Бортенев. Коренья те, что вы уж припасли, Он предъявил.\r\nУ патриарха вам Допрос немедля учинят. Вы также, Князья Черкасский, Сицкий и Репнин, Обвинены.\r\nС и ц к и й\r\nМы в чем же?\n\n С е м е н Г о д у н о в\n Заодно С Романовыми были. Вас под стражу Беру я с ними.\n (К Шуйскому.)\r\nКнязь Василь Иваныч! Тебе велит великий государь Вести допрос над ними.\n\n Ф е д о р Н и к и т и ч\r\nВидит бог, Насилие и клевета!\n\n А л е к с а н д р Н и к и т и ч\r\nВозможно ль? По одному извету казначея, Которого за кражу я прогнал Тому три дня?\n\n Ч е р к а с с к и й\n Вот он тебе и платит!\r\nС и ц к и й А царь ему, должно быть? Боже правый! Да это в точь, как при царе Иване!\r\nШ у й с к и й Негоже так, бояре, говорить! Царь милостив.\r\nА мне господь свидетель, Я вашего не ведал воровства! Помыслить сметь на батюшку царя! Ах, грех какой! Пойдем, Семен Никитич, Пойдем к владыке начинать допрос.\r\nПомилуй бог царя и государя!\r\nУводит бояр, окруженных стрельцами.\n\n ПОКОЙ ВО ДВОРЦЕ\n\n Б о р и с\r\n(один) \"Убит, но жив\"! Свершилось предсказанье! Загадка разъяснилася: мой враг Встал на меня из гроба грозной тенью!\r\nЯ ждал невзгод; возможные все беды Предусмотрел: войну, и мор, и голод, И мятежи - и всем им дать отпор Я был готов.\r\nНо чтоб воскрес убитый - Я ждать не мог! Меня без обороны Застал удар. Державным кораблем В моей спокойной управляя силе, Я в ясный день на бег его глядел.\r\nВдруг грянул гром. С налету взрыла буря Морскую гладь - крутит и ломит древо И парус рвет...\r\nНе время разбирать, Чей небо грех крушением карает,- Долг кормчего скорей спасти корабль! Беда грозит - рубить я должен снасти!\r\nНет выбора - прошла пора медлений И кротости! Кто враг царю Борису - Тот царству враг! Пощады никому! Казнь кличет казнь - власть требовала\r\nжертв - И, первых кровь чтоб не лилася даром, Топор все вновь подъемлется к ударам!\n Входит Шуйский.\n\n Ш у й с к и й По твоему, великий государь, Являюся указу.\r\nБ о р и с\n Князь Василий! Ты избран мной быть старшим у допроса Романовых. Мне верность показать Даю тебе я случай.\r\nШ у й с к и й\n Заслужу, Царь-государь, великое твое Доверие!\n\n Б о р и с\r\nИздавна злоба их Мне ведома. Но за мое терпенье Я ожидал раскаянья от них; Они ж бояр с собою на меня Замыслили поднять, а мне погибель Готовили.\r\nШ у й с к и й\n Недаром от меня Таилися они!\n\n Б о р и с\r\nТвой розыск ныне Явит: как мыслишь ты ко мне.\n\n Ш у й с к и й\n Помилуй, Царь-государь! Уж на мое раденье, Кажись, ты можешь положиться...\n\n Б о р и с\r\nПрежде ж Чем Дмитриева мать, царица Марфа, Свидетельствовать будет на Москве, Что сын ее до смерти закололся И погребен, ты выедешь на площадь И с Лобного объявишь места:\r\nсам-де, Своими-де очами видел ты Труп Дмитрия,- и крестным целованьем То утвердишь.\r\nМеж тем я со владыкой Велел везде Отрепьеву гласить Анафему: в церквах, в монастырях, На перекрестках всех, его с анвонов Велел клясти! Быть может, вразумится Чрез то народ.\r\nШ у й с к и й\n Навряд ли, государь. Не в гнев тебе, а диву я даюся, Как мало страху на Москве!\n\n Б о р и с\r\nДосель?\n\n Ш у й с к и й Ты кой-кого и пристрастил, пожалуй, А все же...\n\n Б о р и с\n Ну?\n\n Ш у й с к и й\r\nДа что, царь-государь! Хоть бы теперь: Романовых под стражу Ты взять велел. И поделом. Да разве Они одни?\n\n Б о р и с\n Другие также взяты.\r\nШ у й с к и й Кто, государь? Черкасский с Репниным? Да Сицкий-князь? Всего три человека! А мало ль их? И думают они: Всех не забрать!\n\n Б о р и с\r\nТак думают у вас? Так ведайте ж: что сделано досель - Одно лишь вам остереженье было, Острастка то лишь малая была - Гнев впереди!\n (Уходит.)\n\n Ш у й с к и й\n (один)\r\nСвятая простота! Дает понять: тебя насквозь я вижу, Ты заодно с другими! А меж тем, Что ни скажу, за правду все примает.\r\nБоится нас, а нам грозит. Борис Феодорыч, ты ль это? Я тебя Не узнаю.\r\nКуда девалась ловкость Твоя, отец? И нравом стал не тот, Ей-богу!\r\nТо уж чересчур опаслив, То вдруг вспылишь и ломишь напрямик, Ни дать ни взять, как мой покойный дядя, Которого в тюрьме ты удавил.\r\nКогда кто так становится неровен, То знак плохой!\r\n(Уходит.) Входит Христиан, за ним Гольк и Браге.\n\n Г о л ь к\r\nВысочество! Подумай: Сомнений нет, исход в сем деле ясен - Царем Димитрий будет, а Борису Погибели не миновать.\r\nЧто нужды, Что ложный то Димитрий? Он победно Идет к Москве - и Русь его встречает!\r\nБ р а г е А в преступлении Бориса, принц, Достаточно теперь ты убежден:\r\nНам присланные тайно показанья Тех в Данию бежавших угличан, Все, что мы здесь узнали стороною, Чего не мог ты не заметить сам,\r\n- А сверх всего, народный громкий голос И казни те жестокие - все, все Его винит, ему уликой служит!\r\nГ о л ь к До короля ж дошла молва, что царь Эстонию, короны датской лену, Не Дании намерен возвратить, Но дать тебе.\r\nКороль за это гневен. Спеши его умилостивить, принц! Ждать от Бориса нечего нам боле - Его звезда зашла!\r\nБ р а г е\r\nЗемли русийской Царевну ты, высочество, посватал, Не дочь слуги, злодейством на престол Взошедшего.\r\nКогда законный царь Иль тот, кого земля таким признала, С него венец срывает - обещаньем Не связан ты. От брака отказаться Ты должен, принц!\r\nХ р и с т и а н\r\nДовольно! Все, что вы О нем сказали, сам себе сказал я - Но я не в силах слушать вас... Моя Кружится голова...\n\n Г о л ь к\n Ты бледен, принц,- Ты нездоров...\r\nХ р и с т и а н\n Да, да, я нездоров... Вы совершенно правы - точно так - Убийца он... Мне холодно сегодня... Она не знает ни о чем.\r\nБ р а г е\n Дозволь Позвать врача, высочество!\n\n Х р и с т и а н\r\nНе надо. Оно пройдет. Но отчего сегодня Зеленое такое небо?\n\n Г о л ь к\n Принц, Ты вправду болен...\n\n Х р и с т и а н\r\nВы сказать хотите, Что брежу я? Нет, я здоров. Оставьте Меня теперь - я дам ответ вам скоро.\n Гольк и Браге уходят.\r\n(Один.) Под этим кровом доле оставаться Не должен я. Мне детский крик предсмертный Здесь слышится - я вижу пятна крови На этих тканях.\r\n.. Я ее люблю! Да, я люблю ее! Теперь меж нами Все кончено.\r\nВходит Ксения и останавливается в дверях.\n\n К с е н н я\n Один ты, Христиан? С кем говорил ты?\n\n Х р и с т и а н\r\nКсения, постой - Не уходи - тебе сказать мне надо - Ведь ты еще не знаешь? Мы должны Расстаться, Ксенья!\r\nК с е н и я\n Что с тобой? Зачем Расстаться нам?\n\n Х р и с т и а н\r\nДа, да, зачем расстаться? Кто хочет нас с тобою разлучить? Ты не моя ль? Кто говорит, чтоб душу Я разорвал? Нет, требовать того Не может честь!\r\nК с е н и я\n Опомнись, Христиан; Твои слова без смысла. Что случилось?\n\n Х р и с т и а н Беги со мной!\r\nК с е н и я\n Святая матерь божья! Ужель я отгадала? Христиан, Кто виделся с тобой? Чьей клевете Ты на отца поверил?\r\nХ р и с т и а н\n Ксенья, Ксенья! И жизнь и душу я б хотел отдать, Чтоб эту скорбь, чтоб эту злую боль Взять от тебя!\r\nК с е н и я\n И ты поверил? Ты? Ты, Христиан?\n\n Х р и с т и а н\n Нельзя остаться мне - Нельзя - ты видишь!\n\n К с е н и я\r\nВыброси скорей Из сердца эту мысль! Она тебя, Тебя чернит, а не отца! Как мог ты Поверить ей!\n\n Х р и с т и а н\r\nНе правда ль? Ей поверить Я сам не мог? Она вошла насильно! От лобных мест кровавыми ручьями В меня влилась!\n\n К с е н и я\r\nДа, он жесток во гневе! Я не хочу - я не могу его Оправдывать! Но разве ты не видишь? Негодованьем гнев его рожден На клевету! Таким он не был прежде! Ты знал его!\r\nУжели ты забыл, Как был высок, как милостив душою Он был всегда! Как мог - как мог - как мог Поверить ты! О Христиан, какую Ты пропасть вырыл между нами!\r\nХ р и с т и а н\r\nНет! Разъединить чужое преступленье Нас не должно! Душа моя с твоею В одно слилась!\r\nКогда б земля под нами Расселася - когда бы это небо Обрушилось на нас - не врозь, а вместе Погибли б мы!\r\nК с е н и я\r\nУж мы разлучены! Да, Христиан! Иль мнишь ты, не должна я Мою любовь из сердца вырвать вон?\r\nКогда отца кругом теснят враги, Друзья ж бегут - ты также переходишь К его врагам! Входит царевич Федор, ими не замечаемый.\r\nНо если б от него И все ушли и если б целый мир Его винил - одна бы я сказала: Неправда то! Одна бы я осталась С моим отцом!\r\nХ р и с т и а н\r\nНет у тебя отца! Твоим отцом убийца быть не может! Ты сирота! Как я, ты сирота! Беги со мной! Я не на счастье, Ксенья, Тебя зову, не на престол!\r\nБыть может, Я осужден к лишеньям и к нужде, Быть может, я скитаться буду - но, Где б я ни стал, то место, где я стану, Оно всегда достойно будет нас! А этот терем, Ксенья.\r\n..\r\nФ е д о р\n (выступает вперед)\n Королевич!\n\n Х р и с т и а н А, ты был здесь? Ты слышал все? Тем лучше! Я не скрываюсь от тебя - ты должен Меня понять!\r\nФ е д о р\n Тебя я понял. Ты Царя Бориса оскорбил смертельно- Ты наглый лжец!\r\nХ р и с т и а н\n Брат Федор...\n\n Ф е д о р\n Гнусный ты, Бесстыдный лжец и клеветник!\r\nХ р и с т и а н\n Царевич! Войди в себя!\n\n Ф е д о р\n Предатель! Переметчик! Иуда ты!\r\nХ р и с т и а н\n Войди в себя, царевич! Опомнися! Когда ты оскорблен - Не бранью мстить ты должен! На Руси Так в старину не делали!\r\nФ е д о р\n Ты прав - Спасибо, что напомнил... (Срывает со стены две сабли и подает одну Христиану.)\r\nБейся насмерть!\n\n К с е н и я Побойтесь бога! Что вы, что вы? Стойте! Как? Брат на брата!\r\nХ р и с т и а н\n (бросая саблю)\n Нет, не стану биться! Ты брат ее!\n\n К с е н и я\r\nО, до чего дошли мы! Давно ли мы втроем, в покое этом, Так мирно говорили, так хотели Служить Руси - а ныне!\n\n Х р и с т и а н\r\nЧто со мной? Кругом меня все потемнело вдруг - Меня не держат ноги...\n (Садится.)\n\n Ф е д о р\n (бросая саблю)\n Христиан, Ты нездоров?\r\nХ р и с т и а н\n (озираясь)\n Вы оба здесь? Со мною? Как счастлив я! Друзья, скажите, что Случилося?\n\n К с е н и я\r\nОн болен!..\n\n Ф е д о р\n Слава богу, То был лишь бред! Сестра, останься с ним, Я за врачом пойду!\n\n Х р и с т и а н\r\nНе уходи - Мне хорошо. Но что-то надо мною Как облако внезапно пронеслось - Был шум в ушах - так, говорят, бывает, Когда дурману выпьешь.\r\n.. Я припомнить Стараюсь что-то... сам не знаю что... Ловлю, ловлю... и все теряю...\r\n(Вскакивая.)\n Вспомнил! Бежим отсель!\n (Падает в кресла.)\n У пристани корабль Норвежский ждет - уж якорь подымают - Скорей на палубу,скорей!\r\nК с е н и я\n Он бредит!\r\nХ р и с т и а н Я говорю вам всем: неправда то! Всех, кто дерзнет подумать, что царевна Убийцы дочь, на бой я вызываю!\r\nПрижмись ко мне - не бойся, Ксенья, этих Зеленых волн! - Я слушать вас устал - Я знаю сам.\r\n- Прибавьте парусов! Какое дело нам, что на Руси Убийца царь!- Вот берег, берег! Ксенья, Мы спасены!\r\nК с е н и я\n Брат, брат, что сталось с ним?\r\nХ р и с т и а н Друзья мои, мне кажется, я бредил? Мне очень дурно. Голова моя Так кружится, а сердце то забьется, То вдруг замрет...\r\nК с е н и я\n Ты болен, Христиан! Встань, обоприся на руку мою...\r\nФ е д о р Я поведу его!\n\n Х р и с т и а н\n Спасибо, брат, Спасибо, Ксенья, это все пройдет - Как хорошо мне между вас обоих!\r\n(Уходит, поддерживаемый Федором и Ксенией.)\n\n ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ\r\nКРАСНАЯ ПЛОЩАДЬ С ЛОБНЫМ МЕСТОМ\n\n Несколько переодетых сыщиков.\n\n Г л а в н ы й с ы щ и к\r\n(наряженный дьячком) Сейчас народ повалит из церквей! Вмешайтеся в толпу; глаза и уши Насторожить! Сегодня панихида Царевичу Димитрию идет, Отрепьева ж клянут; так будут толки!\r\nВ т о р о й с ы щ и к\n (в одежде купца) Какие толки! Всяк теперь боится Промолвиться.\n\n П е р в ы й\r\nА мы на что? Зачем Двойную нам награду обещал Семен Никитич?\r\nЗачинайте смело Тот с тем, тот с этим разговор, прикиньтесь, Что вы к Москве Отрепьевым тем тайно Подосланы; когда ж кто проболтнется - Хвать за ворот его!\r\nА если будет Кому из вас нужна подмога - свистом Подать маяк! Ну, живо, рассыпайтесь! Идет народ!\r\nТолпа выходит из церкви.\r\nО д и н п о с а д с к и й\n Великий грех служить Живому человеку панихиду!\n\n Д р у г о й Тяжелый грех!\n\n Т р е т и й\n А кто же тот Отрепьев, Кому они анафему гласили?\r\nП е р в ы й Монах какой-то подвернулся.\n\n В т о р о й\n Что ж, Какое дело до того монаха Царевичу Димитрию?\n\n П е р в ы й\n Молчи! Нас слушают.\n\n С ы щ и к\r\nО чем вы, государи, Ведете речь?\n\n П е р в ы й\n Да говорим: дай бог Изменщика, Отрепьева того, Что Дмитрием осмелился назваться, Поймать скорей!\r\nС ы щ и к\n (про себя)\n Гм! Эти-то с чутьем!\n Подходят несколько других.\n\n О д и н Вишь, изворот затеяли какой! Безбожники!\r\nД р у г о й\n Знать, плохо им пришлось, Губителям!\n\n Т р е т и й\n Романовы в тюрьму Посажены.\n\n Ч е т в е р т ы й\n Помилуй бог, за что?\r\nП я т ы й Боятся их за то, что много знают!\n\n Проходят.\n\n О д н а б а б а (догоняет другую). Да постой, голу- бушка, куда ж ты спешишь?\r\nВ т о р а я. В собор, в собор, матушка! Панафиду, вишь, служат и большую анафему поют!\n П е р в а я. Да кто ж это скончался?\r\nВ т о р а я. Никак, Гришка Отрепьев какой-то! Ох, боюсь опоздать.\n Т р е т ь я б а б а (пристает к ним). Не Гришка, не Гришка, матушка! Царевича Дмитрием зовут!\r\nП е р в а я. Так ему, стало, анафему служат? А пана- фида по ком же?\n В т о р а я. По Гришке, должно быть!\r\nЧ е т в е р т а я б а б а (догоняет их). Постойте, кормилицы, и я с вами! По какому Гришке царевич панафиду служит?\r\nВ с е ч е т в е р о в м е с т е. Да пойми ты, мать,- я в толк не возьму.\r\n- Ахти, опоздаем!- Да побойтесь бога - кто же скончался-то? - Пойдем, пойдем! Анафема скончался, Гришка-царевич служит панафиду! (Уходят.)\r\nС ы щ и к\n (глядя им вслед) Проваливай, бабье! От вас ни шерсти, Ни молока!\r\nПодходят два мужика.\n\n П е р в ы й\n (указывая на сыщика)\n Федюха! А Федюха! Смотри, у энтого какая сзади Коса болтается! Чай, из духовных?",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай текс похожий на текст автора Ключевский В",
"role": "user"
},
{
"content": "по одному подозрению, так, зря, бесчеловечно и безбожно разгромил большой древний город с целою об- ластью, как никогда не громили никакого русского города татары.\r\nВ* самые злые минуты он умел подниматься до этой искусственной задушевности, до крокодилова плача. В разгар казней входит он в московский Успенский со- бор.\r\nМитрополит Филипп встречает его, готовый по долгу сана печало- ваться, ходатайствовать за несчастных, обреченных на казнь.\r\n«Только мол- чи, - говорил царь, едва сдерживаясь от гнева, - одно тебе говорю-молчи, отец святой, молчи и благослови нас».\r\n«Наше молчание, - отвечал Фи- липп, - грех на душу твою налагает и смерть наносит».\r\n«Ближние мои, - скорб- но возразил царь, - встали на меня, ищут мне зла; какое тебе дело до наших царских предначертаний!\r\n» ^ Описанные свойства царя Ивана сами по себе могли бы послужить только любопытным материалом для психолога, скорее для психиатра, скажут^ иные:\r\nведь так легко нравственную распущенность, особенно на историческом расстоянии,\r\nпризнать за душевную болезнь и под этим предлогом освободить память мнимобольных от исторической ответственности».\r\nК сожалению, одно обстоятель ство сообщило описанным свойствам значение, гораздо более важное, чем какое обыкновенно имеют психологические курьезы,\r\nпоявляющиеся в людской жизни, особенно такой обильной всякими душевными курьезами, как русская:\r\nИван был царь.\r\nЧерты его личного характера дали особое направление его политическому образу мыслей,\r\nа его политический образ мыслей оказал сильное, притом вредное, влияние на его политический образ действий, ис- портил его.\r\nРАННЯЯ МЫСЛЬ О ВЛАСТИ: Иван рано и много, раньше и больше, чем бы следовало, стал думать своей тревожной мыслью о том, что он государь московский и всея Руси.\r\nСкандалы боярского правления постоянно поддержи- вали в нем эту думу, сообщали ей тревожный, острый характер.\r\nЕго сердили и обижали, выталкивали из дворца и грозили убить людей, к которым он привязывался, пренебрегая его детскими мольбами и слезами,\r\nу него на глазах выказывали непочтение к памяти его отца, может быть, дурно отзы- вались о покойном в присутствии сына.\r\nНо этого сына все признавали за- конным государем; ни от кого не слыхал он и намека на то, что его царственное право может подвергнуться сомнению, спору.\r\nКаждый из окружа- ющих, обращаясь к Ивану, называл его великим государем;\r\nкаждый случай, его тревоживший или раздражавший,\r\nзаставлял его вспоминать о том же и с любовью обращаться к мысли о своем царственном достоинстве как к полити- ческому средству самообороны.\r\nИвана учили грамоте, вероятно, так же, как учили его предков, как вообще учили грамоте в Древней Руси,\r\nзаставляя твердить часослов и псалтырь с бесконечным повторением задов, прежде пройденного.\r\nИзречения из этих книг затверживались механически, на всю жизнь врезывались в память.\r\nКажется, детская мысль Ивана рано начала проникать в это механическое зубрение часослова и псалтыря.\r\nЗдесь он встречал строки о царе и царстве, о помазаннике божием^, о нечестивых советниках, о блаженном муже, который не ходит на их совет, и т.п.\r\nС тех пор как стал Иван понимать свое сиротское положение и думать об от- ношениях своих к окружающим, эти строки должны были живо затрагивай его внимание.\r\nОн понимал эти библейские афоризмы по-своему, прилагая их к себе, к своему положению.\r\nОни давали ему прямые и желанные ответы на вопросы, какие возбуждались в его голове житейскими столкновениями, подсказывали нравственное\r\nЛЕКЦИЯ ххх В. О. КЛЮЧЕВСКИЙ оправдание тому чувству злости, какое вызывали в нем эти столкнове- ния.\r\nЛегко понять, какие быстрые успехи в изучении святого писания дол- жен был сделать Иван, применяя к своей экзегетике такой нервный,\r\nсубъек- тивный метод, изучая и толкуя слово божие под диктовку раздраженного, капризного чувства.\r\nС тех пор книги должны были стать любимым предметом его занятий.\r\nОт псалтыря он перешел к другим частям писания, перечитал много, что мог достать из тогдашнего книжного запаса, вращавшегося в русском читающем обществе.\r\nЭто был начитаннейший москвич XVI в. Недаром современники называли его «словесной мудрости ритором».\r\nО богословских предметах он любил беседовать, особенно за обеденным столом, и имел, по словам летописи, особливую остроту и память от божественного писания. Раз ' в 1570 г.\r\nон устроил в своих палатах торжественную беседу о вере с пастором польского посольства чехом-евангеликом Рокитой в присутствии посольства, бояр и духовенства.\r\nВ пространной речи он изложил протес- тантскому богослову обличительные пункты против его учения и приказал ему защищаться «вольно и смело»,\r\nбез всяких опасен-ий, внимательно и терпеливо выслушал защитительную речь пастора и после написал на нее пространное опровержение, до нас дошедшее.\r\nЭтот ответ царя местами отли- чается живостью и образностью.\r\nМысль не всегда идет прямым логическим путем, натолкнувшись на трудный предмет, туманится или сбивается в сто- рону, но порой обнаруживает большую диалектическую гибкость.\r\nТексты пи- сания не всегда приводятся кстати, но очевидна обширная начитанность ав- тора не только в писании и отеческих творениях,\r\nно и в переводных гре- ческих хронографах, тогдашних русских учебниках всеобщей истории».\r\nГлав- ное, что читал он особенно внимательно, было духовного содержания;\r\nвезде находил он и отмечал одни и те же мысли и образы, которые отвечали его настроению, вторили его собственным думам.\r\nОн читал и перечитывал люби- мые места, и они неизгладимо врезывались в его память.\r\nНе менее иных ны- нешних записных ученых Иван любил пестрить свои сочинения цитатами кста- ти и не кстати.\r\nВ первом письме к князю Курбскому он на каждом шагу вставляет отдельные строки из писания,\r\nиногда выписывает подряд целые главы из ветхозаветных пророков или апостольских посланий и очень часто без вся кой нужды искажает библейский текст.\r\nЭто происходило не от небрежности в списывании, а от того, что Иван, очевидно, выписывал цитаты наизусть «.\r\nИДЕЯ ВЛАСТИ.\r\nТак рано зародилось в голове Ивана политическое размыш- ление - занятие, которого не знали его московские предки ни среди детских игр, ни в деловых заботах зрелого возраста.\r\nКажется, это занятие шло втихомолку, тайком от окружающих, которые долго не догадывались,\r\nв какую сторону направлена встревоженная мысль молодого государя, и, вероятно, не одобрили бы его усидчивого внимания к книгам, если бы догадались.\r\nВот почему они так удивились, когда в 1546 г.\r\nшестнадцатилетний Иван вдруг заговорил с ними о том, что он задумал жениться, но что прежде женитьбы он хочет поискать прародительских обычаев,\r\nкак прародители его, цари и великие князья и сродник его Владимир Всеволодович Мономах на царство, на великое княжение садились.\r\nПораженные неожиданностью дум государя, бояре, прибавляет летописец, удивились, что государь так молод, а уж прародительских обычаев поискал.\r\nПервым помыслом Ивана при выходе из правительственной опеки бояр было принять титул царя и венчаться на царство торжественным церковным обрядом.\r\nПолитические думы царя выраба- тывались тайком от окружающих, как тайком складывался его сложный харак- тер.\r\nВпрочем, по его сочинениям можно с некоторой точностью восстановить ход его политического самовоспитания.\r\nЕго письма к князю Курбскому-напо- ловину политические трактаты о царской власти и наполовину полемические памфлеты против боярства и его притязаний.\r\nПопробуйте бегло перелистать его первое длинное-предлинное послание-оно поразит вас видимой пестротой и беспорядочностью своего содержания,\r\nразнообразием книжного материала, кропотливо собранного автором и щедрой рукой рассыпанного по этим нес- кончаемым страницам.\r\nЧего тут нет, каких имен, текстов и примеров!\r\nДлин- ные и короткие выписки из святого писания и отцов церкви, строки и целые главы из ветхозаветных пророков-Моисея,\r\nДавида, Исаии, из новозаветных церковных учителей-Василия Великого,\r\nГригория Назианзина, Иоанна Злато- уста, образы из классической мифологии и эпоса-Зевс, Аполлон, Антенор, Эней-рядом с библейскими именами Иисуса Навина,\r\nГедеона, Авиме леха, Иевффая, бессвязные эпизоды из еврейской, римской,\r\nвизантийской истории и даже из истории западноевропейских народов со средневековыми именами Зинзириха вандальского,\r\nготов, савроматов, французов, вычитанны ми из хронографов, и, наконец, порой невзначай брошенная черта из русс кой летописи-и все это, перепутанное,\r\nЛЕКЦИЯ XXX В. О. КЛЮЧЕВСКИЙ\r\nнервиолненное анахронизмами, с калейдоскопической пестротой, без ви- димой логической последовательности всплывает и исчезает перед читате- лем,\r\nповинуясь прихотливым поворотам мысли и воображения автора, и вся эта;\r\nпростите за выражение, ученая каша сдобрена богословскими или поли- тическими афоризмами,\r\nнастойчиво подкладываемыми, и порой посолена тон- кой иронией или жестким, иногда метким сарказмом.\r\nКакая хаотическая па- мять, набитая набором всякой всячины, подумаешь, перелистав это посла- ние.\r\nНедаром князь Курбский назвал письмо Ивана бабьей болтовней, где тексты писания переплетены с речами о женских телогреях и о постелях.\r\nНо вникните пристальнее в этот пенистый поток текстов, размышлений, воспо- минаний, лирических отступлений,\r\nи вы без труда уловите основную мысль, которая красной нитью проходит по всем этим, видимо, столь нестройным страницам.\r\nС детства затверженные автором любимые библейские тексты и исторические примеры все отвечают на одну тему-все говорят о царской власти,\r\nо ее божественном происхождении, о государственном порядке, об отношениях к советникам и подданным, о гибельных следствиях разновластия и безначалия.\r\nНесть власти, аще не от бога. Всяка душа властем предержа- щим да повинуется.\r\nГоре граду, им же градом мнози обладают и т.п.\r\nУпор- но вчитываясь в любимые тексты и бесконечно о них размышляя, Иван посте- пенно и незаметно создал себе из них идеальный мир,\r\nв который уходил, как Моисей на свою гору, отдыхать от житейских страхов и огорчений.\r\nОн с любовью созерцал эти величественные образы ветхозаветных избранников и помазанников божи» их-Моисея, Саула, Давида, Соломона.\r\nНо в этих образах он, как в зеркале, старался разглядеть самого себя, свою собственную царственную фигуру,\r\nуловить в них отражение своего блеска или перенести на себя самого отблеск их света и величия.\r\nПонятно, что он залюбовался собой, что его собственная особа в подобном отражении представилась ему озаренною блеском и величием,\r\nкакого и не чуяли на себе его предки, простые московские князья-хозяева.\r\nИван IV был первый из московских гос ударей, который узрел и живо почувствовал в себе царя в настоящем библейском смысле, помазанника божия.\r\nЭто было для него политическим откровением, и с той поры его царственное я сделалось для него предметом набожного поклонения.\r\nОн сам для себя стал святыней и в помыслах своих создал целое богословие политического самообожания в виде ученой теории своей царской власти:\r\nТоном вдохновенного свыше и вместе с обычной тонкой иронией писал он во время переговоров о мире врагу своему Стефану Баторию, коля ему глаза его избирательной властью:\r\n«Мы, смиренный Иоанн, царь и великий князь всея Руси по божию изволению, а не по многомятежному человеческому хоте- нию».\r\nНЕДОСТАТОК ПРАКТИЧЕСКОЙ ЕЕ РАЗРАБОТКИ.\r\nОднако из всех этих усилий ума и воображения царь вынес только простую, голую идею царской власти без практических выводов, каких требует всякая идея.\r\nТеория осталась не раз- работанной в государственный порядок, в политическую программу.\r\nУвлечен- ный враждой и воображаемыми страхами,\r\nон упустил из виду практические задачи и потребности государственной жизни и не умел приладить своей отвлеченной теории к местной исторический действительности.\r\nБез этой практической разработки его возвышенная теория верховной власти превра- тилась в каприз личного самовластия, исказилась в орудие личной злости,\r\nбезотчетного произвола, Потому стоявшие на очереди практические вопросы государственного порядка остались неразрешенными.\r\nВ молодости, как мы видели, начав править государством, царь с избранными своими советниками повел смелую внешнюю и внутреннюю политику, целью которой было, с одной стороны,\r\nдобиться берега Балтийского моря и войти в непосредственные торговые и культурные сношения с Западной Европой,\r\nа с другой-привести в порядок законодательство и устроить областное управление, создать мест- ные земские миры и призвать их к участию н&\r\nтолько в местных судебно-ад- министративных делах, но ив деятельности центральной власти.\r\nЗемский со- бор, впервые созванный в 1550 г., развиваясь и входя обычным органом в состав управления, должен был укрепить в умах идею земского царя взамен удельного вотчинника.\r\nНо царь не ужился со своими советниками.\r\nПри по- дозрительном и болезненно возбужденном чувстве власти он считал добрый прямой совет посягательством на свои верховные права,\r\nнесогласие со сво- ими планами-знаком крамолы, заговора и измены.\r\nУдалив от себя добрых со- ветников, он отдался одностороннему направлению своей мнительной полити- ческой мысли, везде подозревавшей козни и крамолы,\r\nи неосторожно возбу- дил старый вопрос об отношении государя к боярству-вопрос, которого он не в состоянии был разрешить и которого потому не следовало возбуждать.\r\nДело» заключалось в исторически сложившемся\r\nЛЕКЦИЯ XXX В. О. КЛЮЧЕВСКИЙ\r\nздание, на противоречии, в несогласии правительственного положения и политичес- кого настроения боярства с характером власти и политическим самосознани- ем московского государя.\r\nЭтот вопрос был неразрешим для московских людей XVI в.\r\nПотому надобно было до поры до времени заминать его, сглаживая вызвавшее его противоречие средствами благоразумной политики, а Иван хо- тел разом разрубить вопрос,\r\nобострив самое противоречие, своей односто- ронней политической теорией поставив его ребром, как ставят тезисы на ученых диспутах, принципиально, но непрактично «.\r\nУсвоив себе чрезвычай- но исключительную и нетерпеливую, чисто отвлеченную идею верховной влас- ти, он решил, что не может править государством,",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги автора Пушкин А",
"role": "user"
},
{
"content": "Внезапный ужас пробужденья Свирепым смехом упрекнул, И долго мне его паденья Смешон и сладок был бы гул.\r\nМолодой цыган\n\n Еще одно... одно лобзанье...\n\n Земфира\n\n Пора: мой муж ревнив и зол.\n\n Цыган\r\nОдно... но доле!.. на прощанье.\n\n Земфира\n\n Прощай, покамест не пришел.\n\n Цыган\n\n Скажи - когда ж опять свиданье?\r\nЗемфира\n\n Сегодня, как зайдет луна, Там, за курганом над могилой...\n\n Цыган\n\n Обманет! не придет она!\n\n Земфира\n\n Вот он! беги!.. Приду, мой милый.\r\nАлеко спит. В его уме Виденье смутное играет; Он, с криком пробудясь во тьме, Ревниво руку простирает; Но обробелая рука Покровы хладные хватает - Его подруга далека.\r\n.. Он с трепетом привстал и внемлет...\r\nВсе тихо - страх его объемлет, По нем текут и жар и хлад; Встает он, из шатра выходит, Вокруг телег, ужасен, бродит; Спокойно все; поля молчат; Темно;\r\nлуна зашла в туманы, Чуть брезжит звезд неверный свет, Чуть по росе приметный след Ведет за дальные курганы: Нетерпеливо он идет, Куда зловещий след ведет.\r\nМогила на краю дороги Вдали белеет перед ним... Туда слабеющие ноги Влачит, предчувствием томим, Дрожат уста, дрожат колени, Идет.\r\n.. и вдруг... иль это сон? Вдруг видит близкие две тени И близкой шепот слышит он - Над обесславленной могилой.\r\n1-й голос\n\n Пора...\n\n 2-й голос\r\nПостой...\n\n 1-й голос\n\n Пора, мой милый.\n\n 2-й голос\n\n Нет, нет, постой, дождемся дня.\n\n 1-й голос\n\n Уж поздно.\n\n 2-й голос\r\nКак ты робко любишь. Минуту!\n\n 1-й голос\n\n Ты меня погубишь.\n\n 2-й голос\n\n Минуту!\n\n 1-й голос\n\n Если без меня Проснется муж?..\r\nАлеко\n\n Проснулся я. Куда вы! не спешите оба; Вам хорошо и здесь у гроба. Земфира\n\n Мой друг, беги, беги...\n\n Алеко\r\nПостой! Куда, красавец молодой? Лежи! Вонзает в него нож.\n\n Земфира\n\n Алеко!\n\n Цыган\n\n Умираю...\n\n Земфира\r\nАлеко, ты убьешь его! Взгляни: ты весь обрызган кровью! О, что ты сделал?\n\n Алеко\n\n Ничего. Теперь дыши его любовью.\n\n Земфира\r\nНет, полно, не боюсь тебя! - Твои угрозы презираю, Твое убийство проклинаю...\n\n Алеко\n\n Умри ж и ты!\n\n Поражает ее.\n\n Земфира\n\n Умру любя...\r\nВосток, денницей озаренный, Сиял. Алеко за холмом, С ножом в руках, окровавленный Сидел на камне гробовом. Два трупа перед ним лежали; Убийца страшен был лицом.\r\nЦыганы робко окружали Его встревоженной толпой. Могилу в стороне копали. Шли жены скорбной чередой И в очи мертвых целовали.\r\nСтарик-отец один сидел И на погибшую глядел В немом бездействии печали; Подняли трупы, понесли И в лоно хладное земли Чету младую положили.\r\nАлеко издали смотрел На все... когда же их закрыли Последней горстию земной, Он молча, медленно склонился И с камня на траву свалился.\r\nТогда старик, приближась, рек: \"Оставь нас, гордый человек! Мы дики; нет у нас законов, Мы не терзаем, не казним - Не нужно крови нам и стонов - Но жить с убийцей не хотим...\r\nТы не рожден для дикой доли, Ты для себя лишь хочешь воли; Ужасен нам твой будет глас: Мы робки и добры душою, Ты зол и смел - оставь же нас, Прости, да будет мир с тобою\".\r\nСказал - и шумною толпою Поднялся табор кочевой С долины страшного ночлега. И скоро все в дали степной Сокрылось; лишь одна телега, Убогим крытая ковром, Стояла в поле роковом.\r\nТак иногда перед зимою, Туманной, утренней порою, Когда подъемлется с полей Станица поздних журавлей И с криком вдаль на юг несется,\r\nПронзенный гибельным свинцом Один печально остается, Повиснув раненым крылом.\r\nНастала ночь: в телеге темной Огня никто не разложил, Никто под крышею подъемной До утра сном не опочил.\r\nЭПИЛОГ\n\n Волшебной силой песнопенья В туманной памяти моей Так оживляются виденья То светлых, то печальных дней.\r\nВ стране, где долго, долго брани Ужасный гул не умолкал, Где повелительные грани Стамбулу русский указал,\r\nГде старый наш орел двуглавый Еще шумит минувшей славой, Встречал я посреди степей Над рубежами древних станов Телеги мирные цыганов, Смиренной вольности детей.\r\nЗа их ленивыми толпами В пустынях часто я бродил, Простую пищу их делил И засыпал пред их огнями.\r\nВ походах медленных любил Их песен радостные гулы - И долго милой Мариулы Я имя нежное твердил.\r\nНо счастья нет и между вами, Природы бедные сыны!.\r\n. И под издранными шатрами Живут мучительные сны, И ваши сени кочевые В пустынях не спаслись от бед, И всюду страсти роковые, И от судеб защиты нет.\r\nГРАФ НУЛИН\r\nПора, пора! рога трубят; Псари в охотничьих уборах Чем свет уж на конях сидят, Борзые прыгают на сворах.\r\nВыходит барин на крыльцо, Все, подбочась, обозревает; Его довольное лицо Приятной важностью сияет.\r\nЧекмень затянутый на нем, Турецкой нож за кушаком, За пазухой во фляжке ром, И рог на бронзовой цепочке.\r\nВ ночном чепце, в одном платочке, Глазами сонными жена Сердито смотрит из окна На сбор, на псарную тревогу.\r\n.. Вот мужу подвели коня; Он холку хвать и в стремя ногу, Кричит жене: не жди меня! И выезжает на дорогу.\r\nВ последних числах сентября (Презренной прозой говоря) В деревне скучно: грязь, ненастье, Осенний ветер, мелкий снег Да вой волков.\r\nНо то-то счастье Охотнику! Не зная нег, В отъезжем поле он гарцует, Везде находит свой ночлег, Бранится, мокнет и пирует Опустошительный набег.\r\nА что же делает супруга Одна в отсутствии супруга?\r\nЗанятий мало ль есть у ней: Грибы солить, кормить гусей, Заказывать обед и ужин, В анбар и в погреб заглянуть, - Хозяйки глаз повсюду нужен: Он вмиг заметит что-нибудь.\r\nК несчастью, героиня наша... (Ах! я забыл ей имя дать.\r\nМуж просто звал ее Наташа, Но мы - мы будем называть Наталья Павловна) к несчастью, Наталья Павловна совсем Своей хозяйственною частью Не занималася,\r\nзатем, Что не в отеческом законе Она воспитана была, А в благородном пансионе У эмигрантки Фальбала.\r\nОна сидит перед окном; Пред ней открыт четвертый том Сентиментального романа: Любовь Элизы и Армана, Иль переписка двух семей.\r\n- Роман классической, старинный, Отменно длинный, длинный, длинный, Нравоучительный и чинный, Без романтических затей.\r\nНаталья Павловна сначала Его внимательно читала, Но скоро как-то развлеклась Перед окном возникшей дракой Козла с дворовою собакой И ею тихо занялась.\r\nКругом мальчишки хохотали.\r\nМеж тем печально, под окном, Индейки с криком выступали Вослед за мокрым петухом; Три утки полоскались в луже;\r\nШла баба через грязный двор Белье повесить на забор; Погода становилась хуже: Казалось, снег идти хотел.\r\n.. Вдруг колокольчик зазвенел.\r\nКто долго жил в глуши печальной, Друзья, тот, верно, знает сам, Как сильно колокольчик дальный Порой волнует сердце нам. Не друг ли едет запоздалый, Товарищ юности удалой?.\r\n. Уж не она ли?.. Боже мой! Вот ближе, ближе... сердце бьется... Но мимо, мимо звук несется, Слабей... и смолкнул за горой.\r\nНаталья Павловна к балкону Бежит, обрадована звону, Глядит и видит: за рекой, У мельницы, коляска скачет.\r\nВот на мосту - к нам точно... нет, Поворотила влево. Вслед Она глядит и чуть не плачет.\r\nНо вдруг... о радость! косогор; Коляска на бок.\r\n- \"Филька, Васька! Кто там? скорей! Вон там коляска: Сейчас везти ее на двор И барина просить обедать! Да жив ли он?.. беги проведать! Скорей, скорей!\"\r\nСлуга бежит. Наталья Павловна спешит Взбить пышный локон, шаль накинуть, Задернуть завес, стул подвинуть, И ждет.\r\n\"Да скоро ль, мой творец?\" Вот едут, едут наконец. Забрызганный в дороге дальной, Опасно раненый, печальный Кой-как тащится экипаж; Вслед барин молодой хромает.\r\nСлуга-француз не унывает И говорит: allons, courage! {1} Вот у крыльца; вот в сени входят.\r\nПокаместь барину теперь Покой особенный отводят И настежь отворяют дверь, Пока Picard шумит, хлопочет, И барин одеваться хочет, Сказать ли вам, кто он таков?\r\nГраф Нулин, из чужих краев, Где промотал он в вихре моды Свои грядущие доходы.\r\nСебя казать, как чудный зверь, В Петрополь едет он теперь С запасом фраков и жилетов, Шляп, вееров, плащей, корсетов, Булавок, запонок, лорнетов, Цветных платков, чулков a jour,\r\n{2} С ужасной книжкою Гизота, С тетрадью злых карикатур, С романом новым Вальтер-Скотта,\r\nС bon-mots3) парижского двора, С последней песней Беранжера, С мотивами Россини, Пера, Et cetera, et cetera.\r\n4)\r\nУж стол накрыт;давно пора; Хозяйка ждет нетерпеливо. Дверь отворилась, входит граф; Наталья Павловна, привстав, Осведомляется учтиво, Каков он? что нога его? Граф отвечает: ничего.\r\nИдут за стол;вот он садится, К ней подвигает свой прибор И начинает разговор: Святую Русь бранит, дивится, Как можно жить в ее снегах, Жалеет о Париже страх.\r\n\"А что театр?\" - О! сиротеет, C'est bien mauvais, ca fait pitie5). Тальма совсем оглох, слабеет, И мамзель Марс - увы! стареет.\r\nЗато Потье, le grand Potier!6) Он славу прежнюю в народе Доныне поддержал один. \"Какой писатель нынче в моде?\" - Все d'Arlincourt и Ламартин.\r\n- \"У нас им также подражают\". - Нет? право? так у нас умы Уж развиваться начинают. Дай бог, чтоб просветились мы! - \"Как тальи носят?\" - Очень низко.\r\nПочти до... вот по этих пор. Позвольте видеть ваш убор; Так... рюши, банты, здесь узор; Все это к моде очень близко.\r\n- \"Мы получаем Телеграф\". Aга! Хотите ли послушать Прелестный водевиль? - И граф Поет. \"Да, граф, извольте ж кушать\". Я сыт и так. -\r\nИзо стола Встают.\r\nХозяйка молодая Черезвычайно весела; Граф, о Париже забывая, Дивится, как она мила!\r\nПроходит вечер неприметно; Граф сам не свой; хозяйки взор То выражается приветно, То вдруг потуплен безответно.\r\n.. Глядишь - и полночь вдруг на двор.\r\nДавно храпит слуга в передней, Давно поет петух соседний, В чугунну доску сторож бьет; В гостиной свечки догорели. Наталья Павловна встает: \"Пора, прощайте! ждут постели.\r\nПриятный сон!..\" С досадой встав, Полувлюбленный, нежный граф Целует руку ей. И что же? Куда кокетство не ведет? Проказница прости ей, боже! - Тихонько графу руку жмет.\r\nНаталья Павловна раздета; Стоит Параша перед ней.\r\nДрузья мои, Параша эта Наперсница ее затей; Шьет, моет, вести переносит, Изношенных капотов просит, Порою с барином шалит, Порой на барина кричит И лжет пред барыней отважно.\r\nТеперь она толкует важно О графе, о делах его, Не пропускает ничего - Бог весть, разведать как успела.\r\nНо госпожа ей наконец Сказала: \"полно, надоела!\" - Спросила кофту и чепец, Легла и выдти вон велела.\r\nСвоим французом между тем И граф раздет уже совсем.\r\nЛожится он, сигару просит, Monsieur Picard ему приносит Графин, серебряный стакан, Сигару, бронзовый светильник, Щипцы с пружиною, будильник И неразрезанный роман.\r\nВ постеле лежа, Вальтер-Скотта Глазами пробегает он. Но граф душевно развлечен: Неугомонная забота Его тревожит; мыслит он: \"Неужто вправду я влюблен? Что, если можно?.\r\n. вот забавно; Однако ж это было б славно; Я, кажется, хозяйке мил\", - И Нулин свечку погасил.\r\nНесносный жар его объемлет, Не спится графу - бес не дремлет И дразнит грешною мечтой В нем чувства.\r\nПылкий наш герой Воображает очень живо Хозяйки взор красноречивый, Довольно круглый, полный стан, Приятный голос, прямо женский, Лица румянец деревенский Здоровье краше всех румян.\r\nОн помнит кончик ножки нежной, Он помнит: точно, точно так, Она ему рукой небрежной Пожала руку; он дурак, Он должен бы остаться с нею, Ловить минутную затею.\r\nНо время не ушло:\r\nтеперь Отворена, конечно, дверь - И тотчас, на плеча накинув Свой пестрый шелковый халат И стул в потемках опрокинув,\r\nВ надежде сладостных наград, К Лукреции Тарквиний новый Отправился, на все готовый.\r\nТак иногда лукавый кот, Жеманный баловень служанки, За мышью крадется с лежанки:\r\nУкрадкой, медленно идет, Полузажмурясь подступает, Свернется в ком, хвостом играет, Разинет когти хитрых лап И вдруг бедняжку цап-царап.\r\nВлюбленный граф в потемках бродит, Дорогу ощупью находит. Желаньем пламенным томим, Едва дыханье переводит, Трепещет, если пол под ним Вдруг заскрыпит...\r\nвот он подходит К заветной двери и слегка Жмет ручку медную замка; Дверь тихо, тихо уступает;\r\nОн смотрит: лампа чуть горит И бледно спальню освещает; Хозяйка мирно почивает Иль притворяется, что спит.\r\nОн входит, медлит, отступает - И вдруг упал к ее ногам... Она...\r\nТеперь с их позволенья Прошу я петербургских дам Представить ужас пробужденья Натальи Павловны моей И разрешить, что делать ей?\r\nОна, открыв глаза большие, Глядит на графа - наш герой Ей сыплет чувства выписные И дерзновенною рукой Коснуться хочет одеяла, Совсем смутив ее сначала...\r\nНо тут опомнилась она, И, гнева гордого полна, А впрочем, может быть, и страха, Она Тарквинию с размаха Дает - пощечину, да, да, Пощечину, да ведь какую!\r\nСгорел граф Нулин от стыда, Обиду проглотив такую; Не знаю, чем бы кончил он, Досадой страшною пылая, Но шпиц косматый, вдруг залая, Прервал Параши крепкий сон.\r\nУслышав граф ее походку И проклиная свой ночлег И своенравную красотку, В постыдный обратился бег.\r\nКак он, хозяйка и Параша Проводят остальную ночь, Воображайте, воля ваша! Я не намерен вам помочь.\r\nВосстав поутру молчаливо, Граф одевается лениво, Отделкой розовых ногтей, Зевая, занялся небрежно, И галстук вяжет неприлежно, И мокрой щеткою своей Не гладит стриженых кудрей.\r\nО чем он думает, не знаю; Но вот его позвали к чаю. Что делать? Граф, преодолев Неловкий стыд и тайный гнев, Идет.\r\nПроказница младая, Насмешливый потупя взор И губки алые кусая, Заводит скромно разговор О том, о сем. Сперва смущенный, Но постепенно ободренный, С улыбкой отвечает он.\r\nПолучаса не проходило, Уж он и шутит очень мило, И чуть ли снова не влюблен. Вдруг шум в передней. Входят. Кто же? \"Наташа, здравствуй.\"\r\n- Ах, мой боже! Граф, вот мой муж. Душа моя, Граф Нулин. -\r\n\"Рад сердечно я... Какая скверная погода! У кузницы я видел ваш Совсем готовый экипаж.\r\nНаташа! там у огорода Мы затравили русака... Эй, водки! Граф, прошу отведать: Прислали нам издалека.\r\nВы с нами будете обедать?\" - \"И, полно, граф, я вас прошу. Жена и я, гостям мы рады. - Не знаю, право, я спешу. Нет, граф, останьтесь!\"\r\nНо с досады И все надежды потеряв, Упрямится печальный граф. Уж подкрепив себя стаканом, Пикар кряхтит за чемоданом. Уже к коляске двое слуг Несут привинчивать сундук.\r\nК крыльцу подвезена коляска, Пикар все скоро уложил, И граф уехал... Тем и сказка Могла бы кончиться, друзья; Но слова два прибавлю я.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги автора Пушкин А",
"role": "user"
},
{
"content": "Куда стопы ни обращал,\n За ним повсюду Всадник Медный\n С тяжелым топотом скакал.\n\n И с той поры, когда случалось\r\nИдти той площадью ему,\n В его лице изображалось\n Смятенье. К сердцу своему\n Он прижимал поспешно руку,\n Как бы его смиряя муку,\r\nКартуз изношенный сымал,\n Смущенных глаз не подымал\n И шел сторонкой.\n Остров малый\n\n На взморье виден. Иногда\r\nПричалит с неводом туда\n Рыбак на ловле запоздалый\n И бедный ужин свой варит,\n Или чиновник посетит,\r\nГуляя в лодке в воскресенье,\n Пустынный остров. Не взросло\n Там ни былинки. Наводненье\n Туда, играя, занесло\r\nДомишко ветхой. Над водою\n Остался он как черный куст.\n Его прошедшею весною\n Свезли на барке. Был он пуст\r\nИ весь разрушен. У порога\n Нашли безумца моего,\n И тут же хладный труп его\n Похоронили ради бога.\n\n ПРИМЕЧАНИЯ\r\n1 Альгаротти где-то сказал: \"Petersbourg est la fenetre par laquelle la Russie regarde en Europe\". 2 Смотри стихи кн. Вяземского к графине З***.\r\n3 Мицкевич прекрасными стихами описал день, предшествовавший петербургскому наводнению, в одном из лучших своих стихотворений - Oleszkiewicz.\r\nЖаль только, что описание его не точно. Снегу не было - Нева не была покрыта льдом. Наше описание вернее, хотя в нем и нет ярких красок польского поэта.\r\n4 Граф Милорадович и генерал-адъютант Бенкендорф. 5 Смотри описание памятника в Мицкевиче. Оно заимствовано из Рубана - как замечает сам Мицкевич.\r\n1833\n\n СКАЗКИ\n\n СКАЗКА О ПОПЕ И О РАБОТНИКЕ ЕГО БАЛДЕ\r\nЖил-был поп,\n Толоконный лоб.\n Пошел поп по базару\n Посмотреть кой-какого товару.\n Навстречу ему Балда\n Идет, сам не зная куда.\r\n\"Что, батька, так рано поднялся?\n Чего ты взыскался?\"\n Поп ему в ответ: \"Нужен мне работник:\n Повар, конюх и плотник.\r\nА где найти мне такого\r\nСлужителя не слишком дорогого?\" Балда говорит: \"Буду служить тебе славно, Усердно и очень исправно, В год за три щелка тебе по лбу, Есть же мне давай вареную полбу\".\r\nПризадумался поп,\n Стал себе почесывать лоб.\n Щелк щелку ведь розь.\r\nДа понадеялся он на русский авось.\n Поп говорит Балде: \"Ладно.\n Не будет нам обоим накладно.\n Поживи-ка на моем подворье,\r\nОкажи свое усердие и проворье\".\n Живет Балда в поповом доме,\n Спит себе на соломе,\n Ест за четверых,\n Работает за семерых;\r\nДо светла все у него пляшет,\n Лошадь запряжет, полосу вспашет,\n Печь затопит, все заготовит, закупит,\n Яичко испечет да сам и облупит.\r\nПопадья Балдой не нахвалится,\n Поповна о Балде лишь и печалится,\n Попенок зовет его тятей;\n Кашу заварит, нянчится с дитятей.\r\nТолько поп один Балду не любит,\n Никогда его не приголубит,\n О расплате думает частенько;\n Время идет, и срок уж близенько.\r\nПоп ни ест, ни пьет, ночи не спит:\n Лоб у него заране трещит.\n Вот он попадье признается:\n \"Так и так: что делать остается?\"\r\nУм у бабы догадлив,\n На всякие хитрости повадлив.\n Попадья говорит: \"Знаю средство,\n Как удалить от нас такое бедство:\r\nЗакажи Балде службу, чтоб стало ему невмочь;\n А требуй, чтоб он ее исполнил точь-в-точь.\n Тем ты и лоб от расправы избавишь\r\nИ Балду-то без расплаты отправишь\".\n Стало на сердце попа веселее,\n Начал он глядеть на Балду посмелее.\n Вот он кричит: \"Поди-ка сюда,\r\nВерный мой работник Балда.\n Слушай: платить обязались черти\n Мне оброк по самой моей смерти;\n Лучшего б не надобно дохода,\r\nДа есть на них недоимки за три года.\n Как наешься ты своей полбы,\n Собери-ка с чертей оброк мне полный\".\n Балда, с попом понапрасну не споря,\r\nПошел, сел у берега моря;\n Там он стал веревку крутить\n Да конец ее в море мочить.\n Вот из моря вылез старый Бес:\r\n\"Зачем ты, Балда, к нам залез?\" - Да вот веревкой хочу море морщить, Да вас, проклятое племя, корчить. - Беса старого взяла тут унылость.\r\n\"Скажи, за что такая немилость?\" - Как за что? Вы не плотите оброка, Не помните положеного срока;\n Вот ужо будет вам потеха,\r\nВам, собакам, великая помеха. -\n \"Балдушка, погоди ты морщить море,\n Оброк сполна ты получишь вскоре.\n Погоди, вышлю к тебе внука\".\r\nБалда мыслит: \"Этого провести не штука!\" Вынырнул подосланный бесенок, Замяукал он, как голодный котенок:\n \"Здравствуй, Балда мужичок;\r\nКакой тебе надобен оброк?\n Об оброке век мы не слыхали,\n Не было чертям такой печали.\n Ну, так и быть - возьми, да с уговору,\r\nС общего нашего приговору -\n Чтобы впредь не было никому горя:\n Кто скорее из нас обежит около моря,\n Тот и бери себе полный оброк,\r\nМежду тем там приготовят мешок\".\n Засмеялся Балда лукаво:\n \"Что ты это выдумал, право?\n Где тебе тягаться со мною,\n Со мною, с самим Балдою?\r\nЭкого послали супостата!\n Подожди-ка моего меньшого брата\".\n Пошел Балда в ближний лесок,\n Поймал двух зайков, да в мешок.\r\nК морю опять он приходит,\n У моря бесенка находит.\n Держит Балда за уши одного зайку:\n \"Попляши-тка ты под нашу балалайку:\r\nТы, бесенок, еще молоденек,\n Со мною тягаться слабенек;\n Это было б лишь времени трата.\n Обгони-ка сперва моего брата.\r\nРаз, два, три! догоняй-ка\".\n Пустились бесенок и зайка:\n Бесенок по берегу морскому,\n А зайка в лесок до дому.\n Вот, море кругом обежавши,\r\nВысунув язык, мордку поднявши,\n Прибежал бесенок, задыхаясь,\n Весь мокрешенек, лапкой утираясь,\n Мысля: дело с Балдою сладит.\r\nГлядь - а Балда братца гладит,\n Приговаривая: \"Братец мой любимый,\n Устал, бедняжка! отдохни, родимый\".\n Бесенок оторопел,\r\nХвостик поджал, совсем присмирел.\n На братца поглядывает боком.\n \"Погоди, - говорит, - схожу за оброком\".\n Пошел к деду, говорит: \"Беда!\r\nОбогнал меня меньшой Балда!\"\n Старый Бес стал тут думать думу.\n А Балда наделал такого шуму,\n Что все море смутилось\n И волнами так и расходилось.\r\nВылез бесенок: \"Полно, мужичок,\n Вышлем тебе весь оброк -\n Только слушай. Видишь ты палку эту?\n Выбери себе любимую мету.\r\nКто далее палку бросит,\n Тот пускай и оброк уносит.\n Что ж? боишься вывихнуть ручки?\n Чего ты ждешь?\" - Да жду вон этой тучки;\r\nЗашвырну туда твою палку,\n Да и начну с вами, чертями, свалку\".\n Испугался бесенок да к деду,\n Рассказывать про Балдову победу,\r\nА Балда над морем опять шумит\n Да чертям веревкой грозит.\n Вылез опять бесенок: \"Что ты хлопочешь?\r\nБудет тебе оброк, коли захочешь…\" - Нет, говорит Балда, - Теперь моя череда, Условия сам назначу, Задам тебе, враженок, задачу.\r\nПосмотрим, какова у тебя сила.\n Видишь, там сивая кобыла?\r\nКобылу подыми-тка ты,\n Да неси ее полверсты;\n Снесешь кобылу, оброк уж твой;\n Не снесешь кобылы, ан будет он мой. -\n Бедненькой бес\r\nПод кобылу подлез,\n Понатужился,\n Понапружился,\n Приподнял кобылу, два шага шагнул,\n На третьем упал, ножки протянул.\r\nА Балда ему: \"Глупый ты бес,\n Куда ж ты за нами полез?\n И руками-то снести не смог,\n А я, смотри, снесу промеж ног\".\r\nСел Балда на кобылку верхом,\n Да версту проскакал, так что пыль столбом.\n Испугался бесенок и к деду\n Пошел рассказывать про такую победу.\r\nДелать нечего - черти собрали оброк\n Да на Балду взвалили мешок.\n Идет Балда, покрякивает,\n А поп, завидя Балду, вскакивает,\r\nЗа попадью прячется,\n Со страху корячится.\n Балда его тут отыскал,\n Отдал оброк, платы требовать стал.\n Бедный поп\n Подставил лоб:\r\nС первого щелка\n Прыгнул поп до потолка;\n Со второго щелка\n Лишился поп языка;\n А с третьего щелка\n Вышибло ум у старика.\r\nА Балда приговаривал с укоризной:\n \"Не гонялся бы ты, поп, за дешевизной\".\n\n СКАЗКА О МЕДВЕДИХЕ\n\n Как весенней теплою порою\r\nИз-под утренней белой зорюшки,\n Что из лесу, из лесу из дремучего\n Выходила медведиха\n Со милыми детушками медвежатами\r\nПогулять, посмотреть, себя показать.\n Села медведиха под белой березою;\n Стали медвежата промеж собой играть,\n По муравушке валятися,\r\nБоротися, кувыркатися.\n Отколь ни возьмись мужик идет,\n Он во руках несет рогатину,\n А нож-то у него за поясом.\r\nА мешок-то у него за плечьми.\n Как завидела медведиха\n Мужика со рогатиной,\n Заревела медведиха,\n Стала кликать малых детушек,\r\nСвоих глупых медвежатушек.\n - Ах вы детушки, медвежатушки,\n Перестаньте играть, валятися,\n Боротися, кувыркатися.\n Уж как знать на нас мужик идет.\r\nСтановитесь, хоронитесь за меня.\n Уж как я вас мужику не выдам\n И сама мужику… выем.\n Медвежатушки испугалися,\r\nЗа медведиху бросалися,\n А медведиха осержалася,\n На дыбы подымалася.\n А мужик-то он догадлив был,\n Он пускался на медведиху,\r\nОн сажал в нее рогатину,\n Что повыше пупа, пониже печени.\n Грянулась медведиха о сыру землю,\n А мужик-то ей брюхо порол,\r\nБрюхо порол, да шкуру сымал,\n Малых медвежатушек в мешок поклал,\n А поклавши-то домой пошел.\n \"Вот тебе, жена, подарочек,\r\nЧто медвежия шуба в пятьдесят рублев,\n А что вот тебе другой подарочек,\n Трои медвежата по пять рублев\".\n Не звоны пошли по городу,\r\nПошли вести по всему по лесу,\n Дошли вести до медведя черно-бурого,\n Что убил мужик его медведиху,\n Распорол ей брюхо белое,\r\nБрюхо распорол да шкуру сымал,\n Медвежатушек в мешок поклал.\n В ту пору медведь запечалился,\n Голову повесил, голосом завыл\n Про свою ли сударушку,\r\nЧерно-бурую медведиху.\n - Ах ты свет моя медведиха,\n\n На кого меня покинула,\n Вдовца печального,\n Вдовца горемычного?\r\nУж как мне с тобой, моей боярыней,\n Веселой игры не игрывати,\n Милых детушек не родити,\n Медвежатушек не качати,\n Не качати, не баюкати. -\r\nВ ту пору звери собиралися\n Ко тому ли медведю, к боярину.\n Приходили звери большие,\n Прибегали тут зверишки меньшие.\r\nПрибегал туто волк дворянин,\n У него-то зубы закусливые,\n У него-то глаза завистливые.\n Приходил тут бобр, торговый гость,\r\nУ него-то бобра жирный хвост.\n Приходила ласточка дворяночка,\n Приходила белочка княгинечка,\n Приходила лисица подьячиха,\r\nПодьячиха, казначеиха,\n Приходил скоморох горностаюшка,\n Приходил байбак тут игумен,\n Живет он байбак позадь гумен.\n Прибегал тут зайка-смерд,\r\nЗайка беленький, зайка серенький.\n Приходил целовальник еж,\n Все-то еж он ежится,\n Все-то он щетинится.\r\nСКАЗКА О ЦАРЕ САЛТАНЕ, О СЫНЕ ЕГО СЛАВНОМ И МОГУЧЕМ БОГАТЫРЕ КНЯЗЕ ГВИДОНЕ САЛТАНОВИЧЕ И О ПРЕКРАСНОЙ ЦАРЕВНЕ ЛЕБЕДИ Три девицы под окном Пряли поздно вечерком.\r\n\"Кабы я была царица, -\n Говорит одна девица, -\n То на весь крещеный мир\n Приготовила б я пир\".\n \"Кабы я была царица, -\n Говорит ее сестрица, -\r\nТо на весь бы мир одна\n Наткала я полотна\".\n \"Кабы я была царица, -\n Третья молвила сестрица, -\n Я б для батюшки-царя\r\nРодила богатыря\".\n Только вымолвить успела,\n Дверь тихонько заскрыпела,\n И в светлицу входит царь,\n Стороны той государь.\r\nВо все время разговора\n Он стоял позадь забора;\n Речь последней по всему\n Полюбилася ему.\n \"Здравствуй, красная девица, -\r\nГоворит он, - будь царица\n И роди богатыря\n Мне к исходу сентября.\n Вы ж, голубушки-сестрицы,\n Выбирайтесь из светлицы,\r\nПоезжайте вслед за мной,\n Вслед за мной и за сестрой:\n Будь одна из вас ткачиха,\n А другая повариха\".\n В сени вышел царь-отец.\r\nВсе пустились во дворец.\n Царь недолго собирался:\n В тот же вечер обвенчался.\n Царь Салтан за пир честной\n Сел с царицей молодой;\r\nА потом честные гости\n На кровать слоновой кости\n Положили молодых\n И оставили одних.\n В кухне злится повариха,\r\nПлачет у станка ткачиха,\n И завидуют оне\n Государевой жене.\n А царица молодая,\n Дела вдаль не отлагая,\n С первой ночи понесла.\r\nВ те поры война была.\n Царь Салтан, с женой простяся,\n На добра-коня садяся,\n Ей наказывал себя\n Поберечь, его любя.\r\nМежду тем, как он далеко\n Бьется долго и жестоко,\n Наступает срок родин;\n Сына бог им дал в аршин,\n И царица над ребенком\r\nКак орлица над орленком;\n Шлет с письмом она гонца,\n Чтоб обрадовать отца.\n А ткачиха с поварихой,\n С сватьей бабой Бабарихой,\r\nИзвести ее хотят,\n Перенять гонца велят;\n Сами шлют гонца другого\n Вот с чем от слова до слова:\n \"Родила царица в ночь\n Не то сына, не то дочь;\r\nНе мышонка, не лягушку,\n А неведому зверюшку\".\n Как услышал царь-отец,\n Что донес ему гонец,\n В гневе начал он чудесить\r\nИ гонца хотел повесить;\n Но, смягчившись на сей раз,\n Дал гонцу такой приказ:\n \"Ждать царева возвращенья\n Для законного решенья\".\r\nЕдет с грамотой гонец,\n И приехал наконец.\n А ткачиха с поварихой,\n С сватьей бабой Бабарихой,\n Обобрать его велят;\r\nДопьяна гонца поят\n И в суму его пустую\n Суют грамоту другую -\n И привез гонец хмельной\n В тот же день приказ такой:\r\n\"Царь велит своим боярам,\n Времени не тратя даром,\n И царицу и приплод\n Тайно бросить в бездну вод\".\n Делать нечего: бояре,\r\nПотужив о государе\n И царице молодой,\n В спальню к ней пришли толпой.\n Объявили царску волю -\n Ей и сыну злую долю,\n Прочитали вслух указ,\r\nИ царицу в тот же час\n В бочку с сыном посадили,\n Засмолили, покатили\n И пустили в Окиян -\n Так велел-де царь Салтан.\r\nВ синем небе звезды блещут,\n В синем море волны хлещут;\n Туча по небу идет,\n Бочка по морю плывет.\n Словно горькая вдовица,\r\nПлачет, бьется в ней царица;\n И растет ребенок там\n Не по дням, а по часам.\n День прошел, царица вопит…\n А дитя волну торопит:\r\n\"Ты, волна моя, волна!\n Ты гульлива и вольна;\n Плещешь ты, куда захочешь,\n Ты морские камни точишь,\n Топишь берег ты земли,\r\nПодымаешь корабли -\n Не губи ты нашу душу:\n Выплесни ты нас на сушу!\"\n И послушалась волна:\n Тут же на берег она\r\nБочку вынесла легонько\n И отхлынула тихонько.\n Мать с младенцем спасена;\n Землю чувствует она.\n Но из бочки кто их вынет?\r\nБог неужто их покинет?\n Сын на ножки поднялся,\n В дно головкой уперся,\n Понатужился немножко:\n \"Как бы здесь на двор окошко",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги 01 Война и мир. Том 1 автора Толстой Л",
"role": "user"
},
{
"content": "\"Что-то такое особенное говорят в этих случаях\", думал он, но никак не мог вспомнить, что такое именно говорят в этих случаях.\r\nОн взглянул в ее лицо. Она придвинулась к нему ближе. Лицо ее зарумянилось.\r\n-- Ах, снимите эти... как эти... -- она указывала на очки.\r\nПьер снял очки, и глаза его сверх той общей странности глаз людей, снявших очки, глаза его смотрели испуганно-вопросительно.\r\nОн хотел нагнуться над ее рукой и поцеловать ее; но она быстрым и грубым движеньем головы пeрехватила его губы и свела их с своими.\r\nЛицо ее поразило Пьера своим изменившимся, неприятно-растерянным выражением.\r\n\"Теперь уж поздно, все кончено; да и я люблю ее\", подумал Пьер.\r\n-- Je vous aime! [17] -- сказал он, вспомнив то, что нужно было говорить в этих случаях; но слова эти прозвучали так бедно, что ему стало стыдно за себя.\r\nЧерез полтора месяца он был обвенчан и поселился, как говорили, счастливым обладателем красавицы-жены и миллионов, в большом петербургском заново отделанном доме графов Безухих.\r\nIII.\r\nСтарый князь Николай Андреич Болконский в декабре 1805 года получил письмо от князя Василия, извещавшего его о своем приезде вместе с сыном.\r\n(\"Я еду на ревизию, и, разумеется, мне 100 верст не крюк, чтобы посетить вас, многоуважаемый благодетель, -- писал он, -- и Анатоль мой провожает меня и едет в армию;\r\nи я надеюсь, что вы позволите ему лично выразить вам то глубокое уважение, которое он, подражая отцу, питает к вам\".\r\n)\r\n-- Вот Мари и вывозить не нужно: женихи сами к нам едут, -- неосторожно сказала маленькая княгиня, услыхав про это.\n Князь Николай Андреич поморщился и ничего не сказал.\r\nЧерез две недели после получения письма, вечером, приехали вперед люди князя Василья, а на другой день приехал и он сам с сыном.\r\nСтарик Болконский всегда был невысокого мнения о характере князя Василья, и тем более в последнее время,\r\nкогда князь Василий в новые царствования при Павле и Александре далеко пошел в чинах и почестях.\r\nТеперь же, по намекам письма и маленькой княгини, он понял, в чем дело,\r\nи невысокое мнение о князе Василье перешло в душе князя Николая Андреича в чувство недоброжелательного презрения.\r\nОн постоянно фыркал, говоря про него. В тот день, как приехать князю Василью, князь Николай Андреич был особенно недоволен и не в духе.\r\nОттого ли он был не в духе, что приезжал князь Василий, или оттого он был особенно недоволен приездом князя Василья, что был не в духе;\r\nно он был не в духе, и Тихон еще утром отсоветывал архитектору входить с докладом к князю.\r\n-- Слышите, как ходит, -- сказал Тихон, обращая внимание архитектора на звуки шагов князя. -- На всю пятку ступает -- уж мы знаем...\r\nОднако, как обыкновенно, в 9-м часу князь вышел гулять в своей бархатной шубке с собольим воротником и такой же шапке. Накануне выпал снег.\r\nДорожка, по которой хаживал князь Николай Андреич к оранжерее, была расчищена,\r\nследы метлы виднелись на разметанном снегу, и лопата была воткнута в рыхлую насыпь снега, шедшую с обеих сторон дорожки.\r\nКнязь прошел по оранжереям, по дворне и постройкам, нахмуренный и молчаливый.\r\n-- А проехать в санях можно? -- спросил он провожавшего его до дома почтенного, похожего лицом и манерами на хозяина, управляющего.\r\n-- Глубок снег, ваше сиятельство. Я уже по прешпекту разметать велел.\r\nКнязь наклонил голову и подошел к крыльцу. \"Слава тебе, Господи, -- подумал управляющий, -- пронеслась туча!\"\r\n-- Проехать трудно было, ваше сиятельство, -- прибавил управляющий. -- Как слышно было, ваше сиятельство, что министр пожалует к вашему сиятельству?\r\nКнязь повернулся к управляющему и нахмуренными глазами уставился на него.\r\n-- Что? Министр? Какой министр? Кто велел? -- заговорил он своим пронзительным, жестким голосом. -- Для княжны, моей дочери, не расчистили, а для министра! У меня нет министров!\r\n-- Ваше сиятельство, я полагал...\r\n-- Ты полагал! -- закричал князь, все поспешнее и несвязнее выговаривая слова. -- Ты полагал...\r\nРазбойники! прохвосты! Я тебя научу полагать, -- и, подняв палку, он замахнулся ею на Алпатыча и ударил бы, ежели бы управляющий невольно не отклонился от удара.\r\n-- Полагал! Прохвосты! -- торопливо кричал он.\r\nНо, несмотря на то, что Алпатыч, сам испугавшийся своей дерзости -- отклониться от удара, приблизился к князю,\r\nопустив перед ним покорно свою плешивую голову, или, может быть, именно от этого князь, продолжая кричать:\r\n\"прохвосты!\r\nзакидать дорогу!\" не поднял другой раз палки и вбежал в комнаты.\r\nПеред обедом княжна и m-lle Bourienne, знавшие, что князь не в духе, стояли, ожидая его: m-lle Bourienne с сияющим лицом, которое говорило:\r\n\"Я ничего не знаю, я такая же, как и всегда\", и княжна Марья -- бледная, испуганная, с опущенными глазами.\r\nТяжелее всего для княжны Марьи было то, что она знала, что в этих случаях надо поступать, как m-lle Bourime, но не могла этого сделать.\r\nЕй казалось: \"сделаю я так, как будто не замечаю, он подумает, что у меня нет к нему сочувствия;\r\nсделаю я так, что я сама скучна и не в духе, он скажет (как это и бывало), что я нос повесила\", и т.\r\nп.\r\nКнязь взглянул на испуганное лицо дочери и фыркнул.\n -- Др... или дура!... -- проговорил он.\r\n\"И той нет! уж и ей насплетничали\", подумал он про маленькую княгиню, которой не было в столовой.\n -- А княгиня где? -- спросил он. -- Прячется?...\r\n-- Она не совсем здорова, -- весело улыбаясь, сказала m-llе Bourienne, -- она не выйдет. Это так понятно в ее положении.\n -- Гм! гм! кх! кх! -- проговорил князь и сел за стол.\r\nТарелка ему показалась не чиста; он указал на пятно и бросил ее. Тихон подхватил ее и передал буфетчику.\r\nМаленькая княгиня не была нездорова; но она до такой степени непреодолимо боялась князя, что, услыхав о том, как он не в духе, она решилась не выходить.\r\n-- Я боюсь за ребенка, -- говорила она m-lle Bourienne, -- Бог знает, что может сделаться от испуга.\r\nВообще маленькая княгиня жила в Лысых Горах постоянно под чувством страха и антипатии к старому князю,\r\nкоторой она не сознавала, потому что страх так преобладал, что она не могла чувствовать ее.\r\nСо стороны князя была тоже антипатия, но она заглушалась презрением.\r\nКнягиня, обжившись в Лысых Горах, особенно полюбила m-lle Bourienne, проводила с нею дни, просила ее ночевать с собой и с нею часто говорила о свекоре и судила его.\r\n-- Il nous arrive du monde, mon prince, [18] -- сказала m-lle Bourienne, своими розовенькими руками развертывая белую салфетку.\r\n-- Son excellence le рrince Kouraguine avec son fils, ? ce que j'ai entendu dire? [19] -- вопросительно сказала она.\r\n-- Гм... эта excellence мальчишка... я его определил в коллегию, -- оскорбленно сказал князь. -- А сын зачем, не могу понять.\r\nКнягиня Лизавета Карловна и княжна Марья, может, знают; я не знаю, к чему он везет этого сына сюда. Мне не нужно. -- И он посмотрел на покрасневшую дочь.\r\n-- Нездорова, что ли? От страха министра, как нынче этот болван Алпатыч сказал.\r\n-- Нет, mon p?re. [20]\r\nКак ни неудачно попала m-lle Bourienne на предмет разговора, она не остановилась и болтала об оранжереях, о красоте нового распустившегося цветка, и князь после супа смягчился.\r\nПосле обеда он прошел к невестке. Маленькая княгиня сидела за маленьким столиком и болтала с Машей, горничной. Она побледнела, увидав свекора.\r\nМаленькая княгиня очень переменилась. Она скорее была дурна, нежели хороша, теперь. Щеки опустились, губа поднялась кверху, глаза были обтянуты книзу.\r\n-- Да, тяжесть какая-то, -- отвечала она на вопрос князя, что она чувствует.\n -- Не нужно ли чего?\n -- Нет, merci, mon p?re. [21]\n -- Ну, хорошо, хорошо.\r\nОн вышел и дошел до официантской. Алпатыч, нагнув голову, стоял в официантской.\n -- Закидана дорога?\n -- Закидана, ваше сиятельство; простите, ради Бога, по одной глупости.\r\nКнязь перебил его и засмеялся своим неестественным смехом.\n -- Ну, хорошо, хорошо.\n Он протянул руку, которую поцеловал Алпатыч, и прошел в кабинет.\r\nВечером приехал князь Василий.\r\nЕго встретили на прешпекте (так назывался проспект) кучера и официанты, с криком провезли его возки и сани к флигелю по нарочно засыпанной снегом дороге.\r\nКнязю Василью и Анатолю были отведены отдельные комнаты.\r\nАнатоль сидел, сняв камзол и подпершись руками в бока, перед столом, на угол которого он, улыбаясь, пристально и рассеянно устремил свои прекрасные большие глаза.\r\nНа всю жизнь свою он смотрел как на непрерывное увеселение, которое кто-то такой почему-то обязался устроить для него.\r\nТак же и теперь он смотрел на свою поездку к злому старику и к богатой уродливой наследнице.\r\nВсе это могло выйти, по его предположению, очень хорошо и забавно. А отчего же не жениться, коли она очень богата? Это никогда не мешает, думал Анатоль.\r\nОн выбрился, надушился с тщательностью и щегольством, сделавшимися его привычкою,\r\nи с прирожденным ему добродушно-победительным выражением, высоко неся красивую голову, вошел в комнату к отцу.\r\nОколо князя Василья хлопотали его два камердинера, одевая его;\r\nон сам оживленно оглядывался вокруг себя и весело кивнул входившему сыну, как будто он говорил: \"Так, таким мне тебя и надо!\r\n\"\r\n-- Нет, без шуток, батюшка, она очень уродлива? А? -- спросил он, как бы продолжая разговор, не раз веденный во время путешествия.\r\n-- Полно. Глупости! Главное дело -- старайся быть почтителен и благоразумен с старым князем.\r\n-- Ежели он будет браниться, я уйду, -- сказал Анатоль. -- Я этих стариков терпеть не могу. А?\n -- Помни, что для тебя от этого зависит все.\r\nВ это время в девичьей не только был известен приезд министра с сыном, но внешний вид их обоих был уже подробно описан.\r\nКняжна Марья сидела одна в своей комнате и тщетно пыталась преодолеть свое внутреннее волнение.\r\n\"Зачем они писали, зачем Лиза говорила мне про это? Ведь этого не может быть! -- говорила она себе, взглядывая в зеркало.\r\n-- Как я выйду в гостиную? Ежели бы он даже мне понравился, я бы не могла быть теперь с ним сама собою\". Одна мысль о взгляде ее отца приводила ее в ужас.\r\nМаленькая княгиня и m-lle Bourienne получили уже все нужные сведения от горничной Маши о том, какой румяный, чернобровый красавец был министерский сын,\r\nи о том, как папенька их насилу ноги проволок на лестницу, а он, как орел, шагая по три ступеньки, пробежал зa ним.\r\nПолучив эти сведения, маленькая княгиня с m-lle Bourienne,еще из коридора слышные своими оживленно-переговаривавшими голосами, вошли в комнату княжны.\r\n-- Ils sont arriv?s, Marieie, [22] вы знаете? -- сказала маленькая княгиня, переваливаясь своим животом и тяжело опускаясь на кресло.\r\nОна уже не была в той блузе, в которой сидела поутру, а на ней было одно из лучших ее платьев;\r\nголова ее была тщательно убрана, и на лице ее было оживление, не скрывавшее, однако, опустившихся и помертвевших очертаний лица.\r\nВ том наряде, в котором она бывала обыкновенно в обществах в Петербурге, еще заметнее было, как много она подурнела.\r\nНа m-lle Bourienne тоже появилось уже незаметно какое-то усовершенствование наряда, которое придавало ее хорошенькому, свеженькому лицу еще более привлекательности.\r\n-- Eh bien, et vous restez comme vous ?tes, ch?re princesse? -- заговорила она.\r\n-- On va venir annoncer, que ces messieurs sont au salon; il faudra descendre, et vous ne faites pas un petit brin de toilette! [23]\r\nМаленькая княгиня поднялась с кресла, позвонила горничную и поспешно и весело принялась придумывать наряд для княжны Марьи и приводить его в исполнение.\r\nКняжна Марья чувствовала себя оскорбленной в чувстве собственного достоинства тем, что приезд обещанного ей жениха волновал ее,\r\nи еще более она была оскорблена тем, что обе ее подруги и не предполагали, чтобы это могло быть иначе.\r\nСказать им, как ей совестно было за себя и за них, это значило выдать свое волнение;\r\nкроме того отказаться от наряжения, которое предлагали ей, повело бы к продолжительным шуткам и настаиваниям.\r\nОна вспыхнула, прекрасные глаза ее потухли, лицо ее покрылось пятнами и с тем некрасивым выражением жертвы,\r\nчаще всего останавливающемся на ее лице, она отдалась во власть m-lle Bourienne и Лизы.\r\nОбе женщины заботились совершенно искренно о том, чтобы сделать ее красивой.\r\nОна была так дурна, что ни одной из них не могла притти мысль о соперничестве с нею;\r\nпоэтому они совершенно искренно, с тем наивным и твердым убеждением женщин, что наряд может сделать лицо красивым, принялись за ее одеванье.\r\n-- Нет, право, ma bonne amie, [24] это платье нехорошо, -- говорила Лиза, издалека боком взглядывая на княжну.\r\n-- Вели подать, у тебя там есть масака. Право! Что ж, ведь это, может быть, судьба жизни решается. А это слишком светло, нехорошо, нет, нехорошо!\r\nНехорошо было не платье, но лицо и вся фигура княжны, но этого не чувствовали m-lle Bourienne и маленькая княгиня;\r\nим все казалось, что ежели приложить голубую ленту к волосам, зачесанным кверху, и спустить голубой шарф с коричневого платья и т.\r\nп., то все будет хорошо.\r\nОни забывали, что испуганное лицо и фигуру нельзя было изменить, и потому, как они ни видоизменяли раму и украшение этого лица, само лицо оставалось жалко и некрасиво.\r\nПосле двух или трех перемен, которым покорно подчинялась княжна Марья, в ту минуту, как она была зачесана кверху (прическа,\r\nсовершенно изменявшая и портившая ее лицо), в голубом шарфе и масака нарядном платье,\r\nмаленькая княгиня раза два обошла кругом нее, маленькой ручкой оправила тут складку платья, там подернула шарф и посмотрела, склонив голову, то с той, то с другой стороны.\r\n-- Нет, это нельзя, -- сказала она решительно, всплеснув руками. -- Non, Marie, d?cid?ment ?a ne vous va pas.\r\nJe vous aime mieux dans votre petite robe grise de tous les jours. Non, de gr?ce, faites cela pour moi.\r\n[25] Катя, -- сказала она горничной, -- принеси княжне серенькое платье, и посмотрите, m-lle Bourienne, как я это устрою, -- сказала она с улыбкой предвкушения артистической радости.\r\nНо когда Катя принесла требуемое платье, княжна Марья неподвижно все сидела перед зеркалом, глядя на свое лицо,\r\nи в зеркале увидала, что в глазах ее стоят слезы, и что рот ее дрожит, приготовляясь к рыданиям.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс в стиле автора Платонов С",
"role": "user"
},
{
"content": "ломавшую быт значительной части населения, возбуждавшую серьезное неудовольствие подпавших реформе лиц.\r\nСтоль же явное несочувствие со стороны общества вызывали попытки (по выражению Карамзина) \"мирское просвещение сделать христианским\",\r\nкоторые находились в прямом соотношении с мистическим настроением самого Александра.\r\nРелигиозный экстаз государя содействовал успехам в русском обществе искреннего и лицемерного мистицизма, истинного благочестия и показного ханжества.\r\nТрудно тогда было разобраться в том, кто лицемерит из-за карьеры, а кто искренен в делах веры и церкви;\r\nно большое число явных и неопрятных \"лицемеров\" сильно компрометировало те меры, которыми Александр и его министр \"духовных дел и народного просвещения\" кн.\r\nА.\r\nН. Голицын думали поднять истинное благочестие в России.\r\nВ соединении с господством Аракчеева все эти меры производили на общество впечатление самой решительной реакции,\r\nи даже консервативный Карамзин не скрывал своего отвращения от возобладавших тогда тенденций.\r\nСлучилось так, что в то самое время, когда правительство императора Александра стало на путь реакции и пиетизма, в русском обществе получили ход и преобладание иные вкусы.\r\nОтечественная война поставила в ряды армии на защиту отечества массу дворян; до того времени не дороживших службой, особенно военной; а войны 1813--1814гг.\r\n, перебросив русскую армию за границу, познакомили эту массу дворян с западноевропейской жизнью и с умственным движением западноевропейского общества.\r\nРанее редкие поездки русских людей за границу были единичными случайностями, и иноземные впечатления ограничивались узким кругом лиц, побывавших на чужбине.\r\nТеперь, в пору освободительных войн, русские люди в большом числе и надолго оказались поставленными в условия европейской жизни,\r\nподпали длительному влиянию чуждых нравов и идей, близко познакомились с умственным движением времени, вывезли домой целые библиотеки.\r\nУспехи французской гражданственности под влиянием идей XVIII в.\r\n, могучее движение немецкого национализма и немецкой философской мысли не могли пройти бесследно для русских умов, потрясенных и возбужденных великой борьбой за собственную родину.\r\nРусские люди втягивались в умственные интересы Запада и начинали с новых точек зрения смотреть на родную действительность.\r\nИногда мы даже можем уследить, как именно совершалось это перерождение русской души: в записках декабриста князя С. Г.\r\nВолконского читаем, например, откровенное указание, что на путь политической критики привело его знакомство с немецким патриотом Ю.\r\nГрунером, от которого Волконский получил \"более познаний об обязанностях гражданина к отечеству\".\r\nДва течения в русской общественности образовывались под влиянием указанного знакомства с Западом. Одно можно назвать теоретическим, другое -- практическим.\r\nПервое, стремясь усвоить и применить к русской действительности результаты отвлеченного европейского мышления, выразилось в занятиях новой идеалистической философией.\r\nПройдя несколько фаз, это течение привело к созданию у нас известных философско-публицистических направлений \"славянофильства\" и \"западничества\". О них речь пойдет дальше.\r\nВторое течение -- практическое -- стремилось перенести в русскую жизнь те формы политического и. общественного строя, которые были выработаны в новейшую эпоху в Западной Европе.\r\nНа почве политической оно стремилось к представительной, даже республиканской форме правления; на почве общественной оно отрицало крепостное право.\r\nЭто течение привело к образованию кружков, которые чем далее, тем более усваивали революционный оттенок.\r\nНедовольство действительностью в этих кружках было тем более напряженно, чем более беспощадна была реакция и аракчеевский режим.\r\nСуществование кружков оппозиционного характера можно было наблюдать уже тотчас по возвращении войск из заграничного похода.\r\nПервоначально они пользовались дозволенной тогда (до 1822 г.) в России масонской организацией, затем получили вид политических сообществ.\r\nИз нескольких таких сообществ выслежен был в 1816 г.\r\nбольшой \"Союз спасения\", или \"Союз благоденствия\", устав которого (\"Зеленая книга\") стал известен даже самому императору Александру.\r\nСлишком большая огласка союза повела в 1820--1821 гг.\r\nк его добровольному закрытию. Но, закрыв этот союз, его руководители составили новые союзы, более тайные и с более определенными программами действий.\r\nЭто были союзы: \"Северный\" с Н. Муравьевым и Рылеевым во главе; \"Южный\", руководимый Пестелем, и \"Славянский\".\r\nПервый был умереннее прочих, высказываясь за монархическое начало; второй был республиканским, а третий отличался фантастическими крайностями.\r\nВо всяком случае все эти союзы были ветвями одного заговора, направленного к коренному перевороту.\r\nКогда император Александр получил первые доклады о происходящем движении, он отнесся к ним так, что смутил докладчиков.\r\n\"Вы знаете, -- сказал он одному докладчику, -- что я сам разделял и поддерживал эти иллюзии; не мне их карать!\" Другому докладчику он ответил невниманием.\r\nОднако последующие известия уже не о предосудительных иллюзиях, а об определенном заговоре, заставили Александра в последний год его жизни начать дознание.\r\nВо время этого дознания он и скончался.\r\nВ такой неутешительной обстановке окончилась деятельность того, чье появление на престоле уподоблялось \"светлому празднику\".\r\nРяд перемен в настроении и направлении власти оставался непонятным для управляемого общества;\r\nдвойственность натуры Александра удивляла окружающих, а способность к быстрым переменам отдаляла от него всех тех, кто хотел быть уверен в своем завтрашнем дне.\r\n\"Сущий прельститель\", Александр в конце дней своих как бы потерял свои чары и стоял очень далеко от всех, кого ранее чаровал.\r\nВопросы о престолонаследии и кончина императора Александра I. Александр не имел сыновей, а две его дочери умерли в младенчестве.\r\nБездетность государя сообщала право наследования старшему по нем брату, цесаревичу Константину Павловичу.\r\nНо и Константин не имел детей, да к тому же во втором браке он был женат на графине Грудзинской,\r\nкоторая не принадлежала ни к царствующему, ни к владетельному дому и пользовалась титулом светлейшей княгини Лович.\r\nПо закону 1820 г., дети от такого брака \"с лицом, не имеющим соответственнаго достоинства\", лишены были права на наследование престола.\r\nРазного рода личные соображения привели Константина к твердому решению отречься от прав на престол. В 1823 г.\r\nэто отречение было им оформлено с согласия императора Александра и матери их, императрицы Марии Федоровны.\r\nКонстантин заявил об отречении своем в официальном письме государю: государь по этому поводу дал 16 августа 1823 г.\r\nманифест, в коем, принимая отречение брата Константина, назначал наследником престола следующего за ним брата, великого князя Николая Павловича.\r\nНо, оформив дело, Александр почему-то не желал огласить его.\r\nМанифест 16-го августа был вручен московскому архиепископу Филарету для секретного хранения в московском Успенском соборе,\r\nа копии с манифеста, тоже секретно, были положены на хранение в Государственном совете, Сенате и Синоде.\r\nНа всех пакетах с текстом манифеста было государем написано: \"Хранить до моего востребования, а в случае моей кончины раскрыть прежде всякого другого действия\".\r\nСекретный для подданных, манифест 16 августа был секретом и для великого князя Николая Павловича.\r\nОн о нем ничего не знал, если же и думал когда-либо о возможности царствовать, то лишь на основании беглого и немного загодочного разговора с ним императора Александра в июле 1819г.\r\nБезо всякого внешнего повода император Александр сообщил ему тогда за обедом, в присутствии лишь одной супруги Николая Павловича, Александры Федоровны, о том,\r\nчто он имеет в виду отречься от престола и поэтому смотрит на великого князя Николая как на своего наследника, ибо и брат Константин решил не принимать престола.\r\nПораженный таким открытием, Николай не имел ни одного случая вернуться к этой теме и не видел основания верить в отречение Константина.\r\nТаинственность, излишняя в таком деле, как передача прав наследования мимо второго брата третьему, принесла непредвиденные неудобства.\r\nИмператор Александр, отвезя свою больную супругу Елизавету Алексеевну для лечения в Таганрог, неожиданно там скончался 19 ноября 1825 г.\r\nот случайной простуды, полученной во время поездки по Крыму.\r\nИзвестие о его кончине было отправлено генерал-адъютантом Дибичем в Варшаву Константину Павловичу и в Петербург императрице Марии Федоровне,\r\n-- и случилось так, что в Таганроге и Петербрурге считали императором Константина и принесли ему присягу, а в Варшаве Константин объявил императором Николая.\r\nНачалось междуцарствие, которое продолжалось до 13 декабря. Николай Павлович не считал себя вправе занять престол, раз он присягнул Константину.\r\nНесмотря на то что князь А. Н.\r\nГолицын поставил его в известность о существовании секретного манифеста об отречении Константина, Николай настаивал на приезде Константина в Петербрург для выяснения дела.\r\nКонстантин же решительно уклонялся от этого и просил Николая принять власть.\r\nМежду Варшавой и столицей летали фельдъегеря, и по важности дела посредством между двумя братьями ездил третий брат Михаил Павлович.\r\nНаконец, к вечеру 12 декабря выяснилось, что цесаревич Константин Павлович престола не примет и в Петербург не приедет.\r\nНиколаю оставалось, призвав войска и народ к присяге на свое имя, объявить манифестом о вступлении своем на престол.\r\nЭтим моментом и воспользовались заговорщики для революционной попытки.\r\nВремя Николая I (1825-1855)\r\n14-е декабря 1825 г.\r\nПринесение присяги новому государю было назначено на понедельник 14 декабря, накануне же вечером предполагалось заседание Государственного совета,\r\nв котором император Николай желал лично изъяснить обстоятельства своего воцарения в присутствии младшего брата Михаила, \"личнаго свидетеля и вестника от цесаревича Константина\".\r\nДело немного затягивали потому, что Михаил Павлович находился тогда на пути из Варшавы в Петербург и мог вернуться в Петербург только вечером 13 декабря.\r\nНо так как он опоздал, то заседание Государственного совета состоялось без него, в полночь с 13-го на 14-е декабря, а утром 14-го, также еще до приезда Михаила,\r\nпринесена была присяга начальниками гвардейских войск, и затем эти начальники отправились в свои части приводить к присяге солдат.\r\nВ церквах в то же время читался народу манифест о вступлении на престол императора Николая.\r\nНовый государь не с полным спокойствием ждал конца присяги.\r\nЕще 12 декабря узнал он по донесению, присланному из Таганрога, о существовании заговора, или заговоров,\r\nа 13-го у него уже могли быть сведения и о том, что в самом Петербурге готовится движение против него.\r\nПетербургский военный генерал-губернатор граф Милорадович на все вопросы по этому делу отвечал успокоительно:\r\nно он не имел о заговоре правильного понятия и не считал нужным принять принудительные меры, несмотря на то что 13-го обнаружились кое-какие признаки агитации в полках.\r\nПервый беспорядок 14 декабря произошел в конной артиллерии, где офицеры и солдаты желали видеть у присяги великого князя Михаила Павловича.\r\nВ городе знали, что он не присягал до того дня никому, и удивлялись его отсутствию в такую важную минуту.\r\nВ это время Михаил уже приехал в Петербург; не медля он явился в артиллерийские казармы и успокоил смутившихся.\r\nНо затем пришла во дворец весть, что части гвардейских Московского и Гренадерского полков не присягнули и, увлеченные некоторыми офицерами,\r\nпосле насилий над начальниками, вышли из казарм и сгруппировались в две толпы на Сенатской площади близ памятника Петру Великому.\r\nК ним пристали матросы гвардейского экипажа и уличная публика. Среди собравшихся раздавалось \"ура Константину Павловичу!\".\r\nПротив возмутившихся были поставлены со всех сторон гвардейские войска, и сам император Николай приехал на Сенатскую площадь.\r\nПопытки увещания не привели ни к чему: успокаивавший мятежников граф Милорадович был убит выстрелом из пистолета.\r\nНатиск на мятежников конной гвардии не удался: толпа устояла против скользивших по гололедице лошадей и стрельбой из ружей отбила атаку.\r\nТогда прибегли к пушкам; несколько картечных выстрелов из орудий, стоявших у Адмиралтейства, рассеяли толпу, и она побежала по Галерной улице и вдоль Невы. Оставалось искать виновных.\r\nВ сущности, происшедший уличный беспорядок не был серьезным бунтом. Он не имел никакого плана и общего руководства, не имел и военной силы.\r\nВесь день толпа провела в бездействии и рассыпалась от первой картечи.\r\nВнешнее значение этого эпизода так и было понято императором Николаем, по словам которого бунтовавшие роты \"впали в заблуждение\".\r\nНо важность происшедшего 14 декабря мятежа состояла в том, что он был внешним выражением скрытого политического движения,\r\nкоторое выразилось и другими подобными же признаками, вроде мятежа в Черниговском полку на юге.\r\nРуководители этого движения были обнаружены и задержаны очень скоро после 14 декабря. К лету 1826 г.\r\nзаговор был уже изучен, и виновные, в числе до 120 человек, были преданы особому верховному суду, в состав которого были введены \"государственные сословия\":\r\nГосударственный совет, Сенат и Синод.\r\nПо приговору суда, смягченному несколько императором Николаем, пять виновных были преданы смертной казни, остальные были сосланы в каторжные работы и на поселение в Сибирь.\r\nТак закончилось \"дело декабристов\", послужившее прологом к царствованию императора Николая I.\r\nЭто дело было самой существенной частностью в той обстановке, в какой совершилось воцарение Николая; оно всего более определило настроение новой власти и направление ее деятельности.\r\nНовая власть вступила в жизнь не совсем гладко, под угрозой переворота и \"ценой крови своих подданных\" (\"au prix du sang de mes sujets\", как выразился император Николай).\r\nПопытка переворота исходила из той же дворянской среды, которая в XVIII в.\r\nне раз делала подобные попытки, а орудием переворота избрана была та же гвардия, которая в XVIII столетии не раз служила подобным орудием.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай текс похожий на текст автора Крестовский В",
"role": "user"
},
{
"content": "пятый кое-как отдался в его ухе, на шестом он смутно подумал себе сквозь сон: \"Надо быть, звонят\",- и на этом вполне справедливом предположении снова было успокоился сном блаженного;\r\nно седьмой звонок привел его к сознательному подтверждению предшествовавшей мысли, что точно, мол, звонят.\r\n- Коего черта несет там спозаранок?.. Встать, нешто, отомкнуть ворота, али еще соснуть малость? Пущай его звонится!\r\nНаконец пронзительный звон в осьмой раз вполне уже заставил его проснуться.\r\nВскочил Селифан с горячей лежанки, господа бога мимоходом помянул бормотаньем, почесался, прочухался, и слышит- трещит его головушка, больно трещит: опохмелья, значит, требует.\r\nПошел он, по утреннему обыкновению, босиком отворять ворота.\n\n - Ты что, леший, не отпираешь? Инда кляча промерзла!\r\n- Трещит, брат, тово...\n\n - Шибко?\n\n - Шибко... не приведи бог, то-ись...\r\n- Зашибся, значит?\n\n - Было дело, по малости...\n\n - Опохмелиться надо...\n\n - Это точно что...\n\n - Пойдем?!\r\n- Никак этого невозможно, потому- рано еще: в фартал надо сбегать в девять часов, панель тоже скребсти, дрова таскать... Опосля фарталу смахаю.\r\n- Эвона, \"фартал!\"... Нешто, пущай трещит башка до тех-то пор?\n\n - Пущай ее!!.\n\n - Пройдет до девяти-то, буде тово хватишь!\r\n- Никак нет, знаю я в себе эту ризолюцию: хуже, гляди, сделаешь; лучше, как ни на есть обождать; опосля хвачу.\n\n - Ну, шут те дери! Орудуй сам по себе, коли так!\r\nСелифан постоял-постоял, зевнул раз пяток на остром холодке- все-таки трещит окаянная.\r\n\"Такая, значит, линия и такой предел, что ничего не поделаешь, окромя того, что опохмелиться человеку беспременно надо\".\r\nНа этом он и порешил сам с собою.\r\nСправил, как быть надо, всю свою должность дворницкую:\r\nводы да дров по жильцам натаскал, лестницы кое-где для виду подмахнул, панель поскреб и в квартале совершил обычно-утреннее посещение с книгой да с отметками- а все-таки трещит,\r\nпроклятая, ничуть не желает затихнуть и похмельную чарку настойчиво требует:\r\nпросто- моченьки нету, хоть ложись да помирай на месте.\r\nНечего делать, против линии не пойдешь,- и Селифан Ковалев спустился в преисподнюю ближайшей распивочной,\r\nхватил косушку, закусил капустой кислой и вышел с твердым намерением приняться за работу.\r\nИ точно, принялся- только горит его душа;\r\nкак ни ретиво старается он грязно-ледяные глыбы с мостовой железным ломом скалывать, а она горит да горит и словно бы все подмывает его: \"Не спуститься ли, мол, Селюшка?\r\n\"- \"Нишни, не балуй!\r\n\"- строго выговаривает он самому себе, а душа и знать не хочет этих строгостей: \"Ой, спустимся, Селюшка!\r\nублажимся, голубчик!\" Поддался Селифан на это лукаво-сладкое искушенье, и перед обедом снова спустился и снова хватил.\r\n\"Ведь вот каков человек я есть окаянный!- укоризненно мыслит он сам с собою.\r\n- И знаю, что не резонт, что коли побежишь по этой самой дорожке, так и удержу на тебя не будет, а не могу, потому- тянет.\r\n.. Лучше бы уж было не ходить и не пить совсем, чем так-то... Эх, грехи наши тяжкие. Слаб человек, прости господи!..\"\r\nРазобрало-таки Селифана, и чувствует он, что на взводе состоит и что целый день-деньской ему таким манером промаяться придется:\r\nтут и опять-таки ничего, значит, не поделаешь, потому линия.\r\n..\r\nЧасу в четвертом, только что прилег было Селифан Ковалев на свою лежанку задать доброго храпака и затем стряхнуть с себя всю эту блажь похмельную, над ухом его раздался звонок.\r\nХожалый принес ему повестку- явиться назавтра к одиннадцати часам утра в скую часть к следственному приставу, и при сем удобном случае, заодно уж,\r\nдля порядка ругнул его за пьяный образ, причем дал доброго подзатыльника, в качестве доброго начальника, и удалился с гражданским сознанием верно исполненного долга.\r\nПосле его ухода, едва Селифан опять успел себе сладко растянуться на своем нехитром ложе, раздался вдруг новый звонок. \"Эк их расшатала нелегкая!.. Кого вам надо?\"\r\nУ ворот стоял человек в бекеше с меховым воротником и нетерпеливо постукивал о сапог своей тросточкой.\r\n- Какая здесь, любезный, квартера отдается?- спросил он.\n\n - Да вам какую надо?\n\n - Да ту вон, что у ворот билет наклеен.\r\n- Та фатера- две комнаты и кухня с чуланом.\n\n - А много ли ходит?\n\n - Триста в год.\n\n - Дорогонько... А покажи-ка ее.\r\n- Сичас... Вы ступайте на ту вон лестницу, а я только ключи захвачу.\n\n Господин в бекеше осмотрел квартиру и остался ею доволен.\r\n- Хорошо. Я сегодня же переезжаю сюда,- сразу решил он на месте.- Ты уж, друг любезный, никому больше не показывай. На вот тебе задаток. Довольно будет три рубля?\r\n- Очинно даже довольно.\n\n - Ну, и прекрасно. А это вот тебе для первого знакомства!- И господин сунул ему в руку рублевую ассигнацию.\r\nДворник заметил, что бумажник у него не пуст. \"Надо быть, исправный жилец будет\",- решил он про себя и пожелал осведомиться, как фамилия будущего постояльца.\r\nГосподин слегка замялся; но это было одно только мгновение, после которого он с предупредительной поспешностью ответил:\r\n- Петров... Иван Иваныч Петров.\n\n - Так-с. Чиновник-с, полагается?\r\n- Нет... по торговой части- на коммерческой конторе служу.\r\nДворник поклонился и проводил с лестницы господина, который, спускаясь, повторил свое обещание переехать сегодня же, часу в седьмом вечера.\r\n\"Потому- человек я холостой, одинокий,- объяснил он,- сборы у меня невелики- всего на один воз только хватит, так у меня дело недолгое, горячее дело\".\r\nИ они расстались в ожидании переезда.\n\n XXXI\n\n БАЙКОВЫЙ ЛОЗУНГ\r\nЧасов около шести вечера, когда Селифан Ковалев ощущал по-прежнему еще некоторое приятное кружение в голове и неприятную трескотню в затылке, к воротам дома,\r\nхранимого его бдительностью, подъехал на простом ваньке давишний наниматель, а за ним, шагах в тридцати, остановился бойкий и сильный рысак одного из петербургских лихачей.\r\nВысокого роста, плотный человек, завернутый, что называется, по-старокупечески, в хорошую лисью шубу, быстро отстегнул богатую полость изящных,\r\nлегких санок и, осторожно оглядясь во все стороны, неторопливо пошел вслед за господином в бекеше, стараясь не упустить его из виду.\r\nЛихач, в некотором расстоянии, тоже подвигался за этим последним.\r\n- Погода...- тихо и как бы сам с собою проговорил человек в лисьей шубе, проходя мимо господина в бекеше, который, разочтясь со своим ванькой, в эту минуту дергал за ручку звонка.\r\n- Пока серо* еще...- столь же тихо и тоже будто сам с собою промолвил господин в бекеше.\r\n______________\n\n * Неизвестно, как пойдут дела (жарг.). Мокро, вода- опасность (жарг.).\r\n- Кажись, снег* будет...\n\n ______________\n\n * Снег, дождь- неудача (жарг.). Ясно- удача (жарг.).\r\n- Нишни! Стырься, откачивай дале!\n\n Лисья шуба, словно совсем посторонний прохожий, прошла вперед, и лихачьи санки за ней потянулись.\r\nВ воротах показался дворник.\n\n - Кого вам? А, это вы, сударь?\n\n - Я, братец, я... Квартира моя готова?\r\n- Да что ей делается? Вестимо готова, стоит себе.\n\n - Ну, это хорошо... Стало быть, я вот и переезжаю.\n\n - А небиль-то ваша где же?\r\n- А там еще... едет... при ней кухарка моя осталась с ломовиком- укладываются, а я вот вперед их проехал, чтобы встретить, значит...\r\n- Так-с оно... Стало быть, проводить на фатеру прикажете?\r\n- Нет, братец, что там в пустыре-то одному мне делать?.. Они ведь с возом придут не раньше, как через час еще, а мне вот холодно что-то.\r\n.. прозяб я малость- так как бы эдак-то во... чайку бы хватить, что ли?.. Нет ли здесь трактира поблизости?\r\n- Как не быть!- Вот он, на перепутьи!\r\n- А!.. Ну, так вот что, друг любезный!- необыкновенно ласково и задушевно обратилась бекеша к Селифану Ковалеву.\r\n- Я уж тебе поклонюсь- помоги ты хозяйство наверх перетащить, как воз-то приедет.\r\n- Отчего же... Это мы завсегда, с нашим почтением... это очинно можно.\r\n- Ну и прекрасно!.\r\n.\r\nЗа труды на чай получишь, а пока они там едут, сходи-ка ты мне в трактир да принеси чайку, а я пока в дворницкой у тебя, что ли, посижу, попьем да покалякаем малость промежду себя:\r\nты мне про соседей порасскажи- новому жильцу ведь все это надо знать, сам ты понимаешь.\r\nСмахай-ко! На вот и деньги.\r\n- Да мне недосуг...- никак невозможно от ворот отлучиться,- замялся дворник.\r\n- Ну вот вздор какой!.. Толкуй про ольховую дудку! Отлучиться!.. Ведь не на целый вечер, а всего-то на пять минут.\r\nМахай! Я, брат, человек негордый, простой, из мещанства тоже, и своим братом никак, значит, не гнушаюсь и не брезгаю.\r\nКак сдачу получишь, так хвати там себе осьмушку: разрешаю, значит!- добавил новый постоялец.\r\nДворник, с пьяных глаз, почесал задумчиво за ухом, улыбнулся при перспективе чайку и осьмушки и- слаб человек- не устоял против искушения.\r\nОтправился.\r\nВысокий мужчина в лисьей шубе, все время внимательно следивший издали за действием бекеши,\r\nпошагал теперь на другую сторону улицы и продолжал оттуда свои наблюдения за шедшим Селифаном.\r\nЛихач меж тем оставался на прежнем месте.\r\nГосподин в бекеше выждал минуты две и тоже отправился вслед за дворником.\r\nПроходя мимо лихача, он промолвил: \"Ясно\",- и, вслед за этим словом, тот повернул своего коня на другую сторону, к человеку в лисьей шубе.\r\nXXXII\n\n \"УТЕШИТЕЛЬНАЯ\"\n\n Бекеша вошла в дверь \"ристарацыи\" под фирмой \"Македония\".\r\n- А я, брат, раздумал,- сказал он, подходя к Селифану, который стоял у буфета, в ожидании двух чайников- с кипятком и прелым трактирным настоем.\r\n- Что ж так?- отозвался, повернувшись, дворник.\r\n- Да так, вишь... пока что до чаю, водки рюмку захотелось: прозяб я больно. Ты еще не хватил?\n\n - Не хватил пока.\r\n- Ну, так вместе, значит. Эй, почтенный! две большие рюмки бальзаминчику иль померанчику- что у вас тут позабористей?- распорядилась бекеша к буфетчику.\r\n- Да вот что: тебя как зовут-то, братец?\r\n- Крещен Селифантом.\r\n- Ну так вот что, Селифанушка,- продолжал он, хватая вместе с дворником по огромной рюмке,\r\nот которой последнего, видимо, огорошило,- присядем-ко мы в той-от комнате, да побалуемся, по малости, чаями.\r\nТот раздумчиво прицмокнул языком.\n\n - Не досуг бы мне это... неравно что по дому случится...\r\n- Ой, чему там случиться! Ведь нам тут не час часовать- в один секунд будем готовы!- ублажала его бекеша.\r\n- Пойдем по пунштикам слегка продернем!.. Ну?.. Да и все ж оно в трактире не в пример антереснее, чем в дворницкой. Так ли?\r\n\"Пунштики\" победили раздумье. Очень уж соблазнительны показались они Селифану.\r\n- Пусти-ка, брат, машину- кадрель из русских песен- да изобрази нам два стакана пуншту позабористей!\r\n- распорядился господин в бекеше, приютившись с Селифаном у крайнего, угольного столика в смежной комнате.\r\nТам и сям восседала обычная \"публика\": извозчики с чайком да солдат с \"душенькой\";\r\nгрязнец-чинушка из самых замотыжных:\r\nотставной сюртук с медными пуговками и красным воротником, да отдельная группа личностей,\r\nнапоминавших своею внешностью и приемами гуляющих приказчиков из-под Щукина и купеческих артельщиков.\r\nМашина еще не докончила своей \"кадрили из русских песен\", а дворник Селифан с новым жильцом, опорожнив по стакану, едва лишь успели приняться за вторые,\r\nкак в \"Македонии\" появился высокий плотный человек в лисьей шубе и, осмотревшись по сторонам, направился прямо к столику новых приятелей.\r\n- Ба-ба-ба!.. Иван Иваныч! Дружище! Вот где встренулись!.. Ну, как живешь?.. Сем-ко, брат, и я к твоему столу примажусь.\r\nЭй, малец!.. Тащи-ко нам сюда бутылку лисабончику! Аль, может, ты Иван Иваныч, тенерифцу желаешь?\r\n- Можно и лисабончику, и тенерифцу,- согласился Иван Иваныч.- Да ты, Лука Лукич, с чего это натуру-то свою изображаешь так?\r\n- А мы ноне кутим, потому- мы ноне подряд один с торгов за себя взяли.\n\n Селифан поднялся, с намерением откланяться своему угощателю.\r\n- Нет уж, друг, будем сидеть все вкупе!- удержала его за руку лисья шуба.- Это не модель таким манером девствовать, и ты, значит, компанства нам не рушь.\r\nСелифан не нашелся, чем и как поперечить столь неожиданному и настойчивому заявлению нового гостя.\r\nОн грузно опустился на стул и принялся за стакан \"лисабончику\", который любезно преподнес к нему Лука Лукич, привстав со своего места и, ради почету, примолвив: \"Пожалуйте-с\".\r\nРоспит был и лисабончик, роспита и тенерифцу бутылочка промеж приятных разговоров.\r\nКупец казался сильно захмелевшим, но в сущности было совсем другое:\r\nглаза его, когда он мельком, исподтишка, значительно взглядывал на своего собеседника в бекеше, были совершенно ясны и трезвы.\r\nСелифан поднялся было вторично, с намерением поблагодарить да и отправиться восвояси.\r\nЛука Лукич встал перед ним, заградив дорогу, и с ухарски-сановитой повадкой распахнул свою шубу.\r\n- Проси ты у меня, милый человек, чего только душа твоя пожелает, и Лука Лукич- моей матери сын- все это тебе с нижающим удовольствием предоставит. Хошь сладкой водки? Могу!.\r\n. Эй, малец! Сладкой водки французской графинчик предоставь на сей стол по эштафете! А, может, денег хошь? И денег могу, сколько потребуетца.\r\nНа, получай, доставай себе сам из моего кредитного общества!\r\nИ он, выложив на стол замасленный толстый бумажник, усердно стал совать его под нос хмельному Селифану.\r\n- Ты, говорю, получай на свой пай, сколько тебе потребуетца: в эфтим разе препятствия от нас нет!- продолжал он, напуская на себя размашистый экстаз широкой натуры.\r\n- Ты все, что хошь, то и бери за себя: только говорю, компанства не рушь, потому я из себя такой человек есть, что никак без этого мне невозможно- люблю!.\r\n.\r\nУж как я, значит, загулял, да загулямши на компанию напал- последнюю нитку с себя спущу, лишь бы эта самая компания пребывала со мною вкупе!\r\nТы объявил мне: каков ты человек есть? звание твое и протчая?\r\n- Двор... н-ник,- едва-едва смог пролепетать ему коснеющим языком Селифан Ковалев и опустил на ладони свою отяжелевшую голову.\r\nШуба с бекешей многозначительно переглянулись.\r\n- Ну, дядя мой тоже в дворниках живал,- продолжал Лука Лукич,- стало быть, мы с тобою на одном солнышке онучи сушили.\r\nВерно! Ты- дворник, а я- подрядчик, и я, значит, желаю с тобою компанство иметь, потому: Лука Лукич- моей матери сын- нониче гуляет. Сторонись, душа! третья миралтейская скачет!",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай текс похожий на текст автора Карамзин Н",
"role": "user"
},
{
"content": "- Молодая крестьянка с посошком была для меня аркадскою пастушкою.\r\n\"Она спешит к своему пастуху, - думал я, - который ожидает ее под тенью каштанового дерева, там, на правой стороне, близ виноградных садов.\r\nОн чувствует электрическое потрясение в сердце, встает и видит любезную, которая издали грозит ему посошком своим.\r\nКак же бежит он навстречу к ней! Пастушка улыбается; идет скорее, скорее - и бросается в отверстые объятия милого своего пастуха\".\r\n- Потом видел я их (разумеется, мысленно) сидящих друг подле друга в сени каштанового дерева. Они целовались, как нежные горлицы.\r\nЯ сел на дороге и дождался почтовой коляски.\r\nУ меня было довольно товарищей;\r\nмежду прочими магистер, или деревенский проповедник, в рыжем парике и двое молодых студентов,\r\nлейпцигский и прагский, который сидел подле меня и тотчас вступил со мною в разговор, - о чем, думаете вы?\r\nНепосредственно о Мендельзоновом \"Федоне\", о душе и теле.\r\n\"Федон\",- сказал он, - есть, может быть, самое остроумнейшее философическое сочинение; однако ж все доказательства бессмертия нашего основывает автор на одной гипотезе.\r\nМного, вероятности, но нет уверения; и едва ли не тщетно будем искать его в творениях древних и новых философов\" - \"Надобно искать его в сердце\", - сказал я.\r\n- \"О государь мой! - возразил студент.\r\n- Сердечное уверение не есть еще философическое уверение: оно ненадежно; теперь чувствуете его, а через минуту оно исчезнет, и вы не найдете его места.\r\nНадобно, чтобы уверение основывалось на доказательствах, а доказательства - на тех врожденных понятиях чистого разума, в которых заключаются все вечные, необходимые истины.\r\nСего-то уверения ищет метафизик в уединенных сенях, во мраке ночи, при слабом свете лампады, забывая сон и отдохновение.\r\n- Ежели бы могли мы узнать точно, что такое есть дута сама в себе, то нам все бы открылось; но...\r\n\" - Тут вынул я из записной книжки своей одно письмо доброго Лафатера и прочитал студенту следующее:\r\n\"Глаз, по своему образованию, не может смотреть на себя без зеркала. Мы созерцаемся только в других предметах.\r\nЧувство бытия, личность, душа - все сие существует единственно по тому, что вне нас существует, - но феноменам или явлениям, которые до нас касаются\".\r\n- \"Прекрасно! - сказал студент. - Прекрасно! Но если думает он, что...\" Тут коляска остановилась: шафнер отворил дверцы и сказал: \"Госпожи и господа! Извольте обедать\".\r\nМы вошли в трактир, где уже накрыт был стол. Нам подали пивной суп с лимоном, часть жареной телятины, салат и масло, за что взяли после с каждого копеек по сорок.\r\nДорога до самого Мейсена очень приятна. Земля везде наилучшим образом обработана.\r\nВиноградные сады, которые сперва видны были в отдалении, подходят ближе к Эльбе, и наконец только одна дорога отделяет их от реки. Тут стоят перпендикулярно огромные гранитные скалы.\r\nНекоторые из них - чего не делает трудолюбие!- покрыты землею и превращены в сады, в которых родится лучший саксонский виноград.\r\n- На другой стороне Эльбы представляются развалины разбойничьих замков. Там гнездятся ныне летучие мыши, свистят и воют ветры.\r\nОдин древний поэт сказал:\n\n Est locus, Albiacis ubi Misna rigatur ab undis,\n Fertilis et viridi totus amoenus humo, {*}\r\n{* Там, где Мейсен орошается волнами Эльбы, - плодородная и во всех отношениях благодаря зеленеющей почве приятная местность (лат.). - Ред.}\r\nВ этом месте теперь я. - Мейсен лежит частию на горе, частию в долине. Окрестности прекрасны; только город сам по себе очень некрасив.\r\nУлицы не ровны и не прямы; дома все готические и показывают странный вкус прошедших веков.\r\nГлавная церковь есть большое здание, почтенное своею древностию. Старый дворец возвышается на горе.\r\nНекогда воспитывались там герои от племени Виттекиндова (сего славного саксонского князя,\r\nкоторый столь храбро защищал свободу своего отечества и которого Карл Великий победил не оружием, а великодушием своим).\r\nНыне в сем дворце делают славный саксонский фарфор. Чтобы видеть фабрику, надобно выпросить билет у главного надзирателя.\r\nГосподин Маттей был несколько лет директором здешней школы; но недель за шесть перед сим оставил Мейсен и уехал в Виттенберг.\r\nЕму, конечно, везде дадут место. Он считается в Германии одним из лучших филологов.\r\nНадобно садиться в коляску и проститься с пером до Лейпцига.\r\nЛейпциг, июля 14\r\nДорога от Мейсена идет сперва по берегу Эльбы.\r\nРека, кроткая и величественная в своем течении, журчит на правой стороне, а на левой возвышаются скалы,\r\nувенчанные зеленым кустарником, из-за которого в разных местах показываются седые, мшистые камни.\r\nОтъехав от Мейсена с полмили, вышли мы с прагским студентом из коляски, которая ехала очень тихо, и версты две шли пешком.\r\nПосле вопроса: женат ли я? - студент мой начал говорить о женщинах, и притом не в похвалу их.\r\n\"На гробе друга моего, - сказал он, - друга, который пошел в землю от несчастной любви к одной ветреной,\r\nлегкомысленной женщине, клялся я удаляться от этого опасного для нас пола и вечно быть холостым.\r\nНауки занимают всю мою душу - и, благодаря бога! могу быть счастлив сам собою\".- \"Тем лучше для вас\", - сказал я.\r\nСтали находить облака, и мы сели опять в коляску. Тут магистер шумел с лейпцигским студентом о теологических истинах. Сей последний предлагал разные сомнения.\r\nМагистер брался все решить, но, по мнению студента, не решил ничего. Это его очень сердило.\r\n\"Наконец я должен вспомнить, - сказал он, потирая рукою свой красный лоб, - что некоторые люди совсем не имеют чувства истины.\r\nГоловы их можно уподобить бездонному сосуду, в который ничего влить нельзя; иди железному шару, в который ничто проникнуть не может и от которого все отпрыгивает.\r\n..\" - \"И такие головы, - прервал студент, - часто бывают покрыты рыжими париками и торчат на кафедрах\".\r\n- \"Государь мой! - закричал магистер, поправив свой парик, - о ком вы говорите?\" - \"О тех людях, о которых вы сами говорить начали\", - спокойно отвечал студент.\r\n\"Лучше замолчать\", - сказал магистер. - \"Как вам угодно\", - отвечал студент.\r\nМежду тем наступила ночь. Магистер снял с себя парик, положил его подле себя, надел на голову колпак и начал петь вечерние молитвы нестройным, диким голосом.\r\nЛейпцигский студент тотчас пристал к нему, и они, как добрые ослы, затянули такое дуо, что надобно было зажать уши.\r\n- К счастию, певцы скоро унялись; в коляске все замолкло, и я заснул.\r\nНа рассвете остановились мы переменять лошадей, и, когда стали выходить из коляски, чтобы идти в трактир пить кофе,\r\nмагистер хватился своего парика, искал его подле себя и на земле и, не могши найти, поднял крик и вопль:\r\n\"Куда он девался?\r\nКак мне быть без него? Как я, бедный, покажусь в городе?\" Он приступил к шафнеру и требовал, чтобы парик его непременно был отыскан.\r\nШафнер искал и не находил.\r\nЛейпцигский студент тирански смеялся над горестию бедного магистера и наконец, как будто бы сжалясь над ним, советовал ему поискать у себя в карманах.\r\n\"Чего тут искать?\" - сказал он, однако ж опустил руку в карман своего кафтана и - вытащил парик.\r\nКакая минута для живописца! Магистер от внезапной радости разинул рот, держал парик перед собою и не мог сказать ни одного слова.\r\n\"Вы ищете за милю того, что у вас под носом\", - сказал ему шафнер с сердцем;\r\nно душа магистерова была в сию минуту так полна, что ничто извне не могло войти в нее, и шафнерова риторическая фигура проскочила если не мимо ушей его,\r\nто по крайней мере сквозь их, то есть (сообразно с Боннетовою гипотезою о происхождении идей), не тронув в его мозгу никакой новой или девственной фибры (fibre vierge).\r\nКонечно, долее минуты продолжалось его безмолвное восхищение.\r\nНаконец он засмеялся и, надевая на себя парик, уверял нас, что он, магистер, не клал его в карман; а как парик зашел туда, о том ведает сатана и.\r\n.. Тут взглянул он на лейпцигского студента и замолчал.\r\nБез всяких дальнейших приключений доехали мы до Лейпцига.\r\nЗдесь-то, милые друзья мои, желал я провести свою юность; сюда стремились мысли мои за несколько лет перед сим;\r\nздесь хотел я собрать нужное для искания той истины, о которой с самых младенческих лет тоскует мое сердце!\r\n- Но судьба не хотела исполнить моего желания.\r\nВоображая, как бы я мог провести те лета, в которые, так сказать, образуется душа наша, и как я провел их, чувствую горесть в сердце и слезы в глазах.\r\n- Нельзя возвратить потерянного! -\r\nВ 11 часов ночи. Я остановился в трактире у Мемеля, против почтового двора. Комната у меня чиста и светла, а хозяин услужлив и говорлив до крайности.\r\nМежду тем как я разбирал свой чемодан, рассказывал он мне о порядке, заведенном в его доме, о своем бескорыстии, честности и проч.\r\n\"Все те, которые жили у меня, - говорил он, - были мною довольны.\r\nЯ получаю, конечно, не много барыша, да зато идет обо мне добрая слава;\r\nзато у меня совесть чиста и покойна, а у кого покойна совесть, тот счастлив в здешней жизни, и ничего не боится, и ни от чего не бледнеет.\r\n..\r\n\" В самую сию секунду грянул гром, и г. Мемель испугался и побледнел. \"Что с вами сделалось?\" - спросил я.\r\n\"Ничего, - отвечал он, запинаясь,- ничего; только надобно затворить окно, чтобы не было сквозного ветру\".\r\nВ нынешнее лето я еще не видал и не слыхал такой грозы, какая была сегодня.\r\nВ несколько минут покрылось небо тучами; заблистала молния, загремел гром, буря с градом зашумела, и - через полчаса все прошло;\r\nсолнце снова осветило небо и землю, и трактирщик мой опять начал говорить о неустрашимости того, кто берет за все умеренную цену и, подобно ему, имеет чистую совесть.\r\nЗа ужином познакомился я с г.\r\nфон Клейстом, который служил прусскому королю тайным советником, но по некоторым неприятным обстоятельствам должен был оставить Пруссию и который,\r\nвыгнав из воображения своего все призраки льстящей надежды, живет здесь в философическом спокойствии, наслаждаясь приятностию дружбы и обхождения с просвещеннейшими мужами.\r\n- Ночь провел я в коляске беспокойно. Теперь глаза мои смыкаются.\r\nИюля 15\r\nНыне познакомился я с г.\r\nМелли, молодым женевцем, к которому было у меня письмо из Петербурга от Ш*, английского купца, и который,\r\nприняв меня учтиво, взял на себя продать здесь один из векселей моих, а другой, голландский, променять на французский.\r\n- От него зашел я в теологическую аудиторию; видел множество присутствующих, но мало слушающих. Дело шло о некоторых еврейских словах - это не мое дело, и я, постояв у дверей, ушел.\r\nПотом бродил я несколько часов из улицы в улицу и вокруг города, занимаясь местными наблюдениями.\r\nСобственно, так называемый город очень невелик, но с предместиями, где много садов, занимает уже довольное пространство.\r\nМестоположение Лейпцига не так живописно, как Дрездена;\r\nон лежит среди равнин, - но как сии равнины хорошо обработаны и, так сказать, убраны полями,\r\nсадами, рощицами и деревеньками, то взор находит тут довольно разнообразия и не скоро утомляется.\r\nОкрестности дрезденские прекрасны, а лейпцигские милы.\r\nПервые можно уподобить такой женщине, о которой все при первом взгляде кричат: \"Какая красавица!\r\n\", а последние - такой, которая всем же нравится, по только тихо, которую все же хвалят, но только без восторга; о которой с кротким, приятным движением души говорят: \"Она миловидна!\"\r\nДомы здесь так же высоки, как и в Дрездене, то есть по большей части в четыре этажа; что принадлежит до улиц, то они очень не широки.\r\nХорошо, что здесь по городу не ездят в каретах и пешие не боятся быть раздавлены.\r\nЯ не видал еще в Германии такого многолюдного города, как Лейпциг. Торговля и университет привлекают сюда множество иностранцев. -\r\nПосле обеда был я у г. Бека, молодого, но весьма уважаемого, по его знаниям и талантам, профессора. Я отдал ему письмо к магистру Р *, который у него жил, но которого здесь уже нет.\r\nГосподин Бек рассказал мне, что Р* за несколько времени перед сим был вызван из Лейпцига одним деревенским дворянином, с тем чтобы быть проповедником в его деревне;\r\nно что, приехав туда, нашел он много препятствий со стороны духовных;\r\nчто ему надлежало выдержать престрогий экзамен, на котором старались его разбить и запутать в словах;\r\nчто он, вышедши наконец из себя, схватил шляпу, пожелал высокоученым своим испытателям поболее любви к ближнему, ушел и скрылся неизвестно куда.\r\nПрофессор Бек есть тихий, скромный человек, осторожный в своих суждениях и говорящий с великою приятностию. От него узнал я о славе \"Анахарсиса\", сочинения аббата Бартелеми.\r\nЛишь только он вышел в свет, все французские литераторы преклонили колена свои и признали, что древняя Греция, столь для нас любопытная, Греция,\r\nкоторой удивляемся в ее развалинах и в малочисленных до нас дошедших памятниках ее славы, - никогда еще не была описана столь совершенно.\r\nГеттингенский профессор Гейне, один из первых знатоков греческой литературы и древностей, рецензировал \"Анахарсиса\" в \"Геттингенских ученых ведомостях\" и прославил его в Германии.\r\nГосподин Бек с великим нетерпением ожидает своего экземпляра.\r\nНикто из лейпцигских ученых так не славен, как доктор Платнер, эклектический философ, который ищет истины во всех системах, не привязываясь особенно ни к одной из них;\r\nкоторый, например, в ином согласен с Кантом, в ином - с Лейбницем или противоречит обоим.\r\nОн умеет писать ясно, и кто хотя несколько знаком с логикою и метафизикою, тот легко может понимать его.\r\n\"Афоризмы\" Платнеровы весьма уважаются, и человеку, хотящему пуститься в лабиринт философских систем, могут они служить Ариадниною нитью.\r\nМне хотелось его видеть, и от г. Бека пошел я к нему! Он живет за городом, в саду.\r\nВ аллее встретилась мне молодая жена его, Вейсеева дочь, и сказала, что господин доктор дома.\r\nМинуты через две явился он сам - высокий, сухощавый человек лет за сорок, с острыми глазами, с ученою миною и с величавою осанкою.\r\n\"Я уже слышал о вас от г. Клейста\", - сказал он и ввел меня в свой кабинет.\r\n\"Признаюсь вам, что я теперь занят, - продолжал он, - мне надобно писать письма; завтра, в этот час, прошу вас к себе\", - и проч.\r\nЯ извинялся, что пришел не вовремя, и кланялся, подвигаясь к дверям.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги Три конца автора Мамин-Сибиряк Д",
"role": "user"
},
{
"content": ". Слыхала про брательников, как же! У Самойла-то Евтихыча тоже брательник обережным служит, Матвеем звать?.. Видала.\r\nЭто влиятельное родство значительно смягчило мать Енафу, и она, позевывая, проговорила почти ласково:\r\n-- Вот што, щеголиха: ложись-ка ты спать, а утро вечера мудренее. Вот тут на лавочку приляжь...\r\nНо спать Аграфене не пришлось, потому что в избу вошли две высоких девки и прямо уставились на нее. Обе высокие, обе рябые, обе в сарафанах из синего холста.\r\n-- Чего не видали-то? -- накинулась на них мать Енафа. -- Лбы-то перекрестите, оглашенные... Федосья, Акулина, ступайте домой: нечего вам здесь делать.\r\nДевки переглянулись между собой, посмотрели на смущенного инока Кирилла и прыснули со смеху. \n -- А гостинца привез? -- обратилась к Кириллу старшая, Федосья.\r\n-- Потом привезет, -- ответила за него мать Енафа. -- Вот новую трудницу с Мурмоса вывез.\r\n-- Похоже на то, мамынька, -- ответила младшая, Акулина, с завистью оглядывая Аграфену. -- Прямо сказать: монашка.\r\nДевки зашептались между собой, а бедную Аграфену бросило в жар от их нахальных взглядов. На шум голосов с полатей свесилась чья-то стриженая голова и тоже уставилась на Аграфену.\r\nДавеча старец Кирилл скрыл свою ночевку на Бастрыке, а теперь мать Енафа скрыла от дочерей, что Аграфена из Ключевского.\r\nШел круговой обман... Девки потолкались в избе и выбежали с хохотом.\r\nМать Енафа раскинула шелковую пелену перед киотом, затеплила перед ним толстую восковую свечу из белого воска и,\r\nразложив на столе толстую кожаную книгу, принялась читать акафист похвале-богородице;\r\nпоклоны откладывались по лестовке и с подрушником.\r\nТак началось для Аграфены скитское \"трудничество\". \n\n\n VI\r\nПо первопутку вернулись из орды ходоки. Хохлацкий и Туляцкий концы затихли в ожидании событий. Ходоки отдохнули, сходили в баню, а потом явились в кабак к Рачителихе.\r\nОбступил их народ, все ждут, что скажут старики, а они переминаются да друг на друга поглядывают.\r\n-- Ну что, старики, как орда? -- спрашивали нетерпеливые.\r\nОпять переминаются ходоки, -- ни тому, ни другому не хочется говорить первым. А народ так и льнет к ним, потому всякому любопытно знать, что они принесли с собой.\r\n-- Хорошо в орде, этово-тово, -- проговорил, наконец, первым Тит Горбатый. \n -- Одобряешь, дедушка?\r\n-- Земля овчина-овчиной, травы ковыльные, крепкие, укос -- на десятину по сту копен, скотина кормная, -- нахваливал Тит. -- Одно название, што будто орда.\r\nУ тамошних крестьян какой обычай, этово-тово: жнитво, а жнут не чисто, тут кустик пшенички оставит, и в другом месте кустик, и в третьем кустик.\r\n\"Для чего вы, говорю я, не чисто жнете?\" -- \"А это, говорят, мы Николе на бородку оставляем, дедушка.\r\nПойдут по пашне за нами вдовы да сироты и подберут кустики...\" Вот какая там сторона! Хлеба ржаного совсем и в заводе нет, а все пшеничный...\r\nРасхваливает Тит орду, руками машет, а старый Коваль молчит и только трубочку свою посасывает.\r\n-- Ну, а ты, Дорох, что нам скажешь? -- пристают свои хохлы к Ковалю.\r\n-- Що я вам кажу? -- тянет Коваль точно сквозь сон. -- А то я вам кажу, братики, што сват гвалтует понапрасну... Пусто бы этой орде было! Вот што я вам кажу.\r\n.. Бо ка-зна-що! Чи вода була б, чи лес бул, чи добри люди: ничегесенько!.. А ну ее, орду, к нечистому... Пранцеватый народ в орде.\r\n-- Да ведь ты сам же хвалил все время орду, этово-тово, -- накинулся на него Тит, -- а теперь другое говоришь...\r\n-- Балакали, сват, а як набигло на думку, так зовсем друге и вийшло... Оце велико лихо твоя орда!\r\nХодоки упорно стояли каждый на своем, и это подняло на ноги оба мочеганских конца.\r\nВ спорах и препирательствах сторонников и противников орды принял деятельное участие даже Кержацкий конец, насколько он был причастен кабаку Рачителихи.\r\nХодокам делали очные ставки, вызывали в волость, уговаривали, но они продолжали рознить. Особенно неистовствовал Тит, так и наступавший на Коваля.\r\n-- Отчепись к нечистому! -- ругался Коваль. -- Казав: не пойду у твою орду. Оттак!..\r\nТуляки стояли за своего ходока, особенно Деян Поперешный, а хохлы отмалчивались или глухо роптали.\r\nНесколько раз в кабаке дело доходило до драки, а ходоки все стояли на своем. Везде по избам, как говорила Домнушка, точно капусту рубили, -- такая шла свара и несогласие.\r\n-- Выведу в орду всю свою семью, а вы как знаете, этово-тово, -- повторял Тит. \n -- А я зостанусь! -- повторял Коваль. -- Нэхай ей пусто будет, твоей орде.\r\nСколько ни бились старички с ходоками, но так ничего и не могли с ними поделать. Решено было свести их к попу и к приказчику, чтобы они хоть там повинились и сказали настоящее.\r\nНе доверяя ни попу, ни приказчику, старички улучили минуту, когда поп прошел в господский дом, и повели ходоков туда же.\r\nПусть вместе говорят, тогда будет видно, кто говорит правду, а кто обманывает.\r\nХодоки, когда пришли в господский дом, имели вид подсудимых. Ввиду важности дела, Петр Елисеич позвал всех в залу. О.\r\nСергей сидел на диване, а Петр Елисеич ходил по комнате, размахивая платком.\r\nСтарички подталкивали ходоков, чтобы те начинали, но ходоки только переминались, как лошади в станке у кузницы.\r\n-- Пусть Коваль говорит наперво, этово-тово, -- заявлял Тит. -- От него вся смуть пошла.\r\n-- А чого ж я буду говорить, сват? -- упирался Коваль. -- Лучше ж послухаем твои викрутасы, бо ты кашу заварил... А ну, сват, тоби попереду говорить, а мы послухаем, що из того выйде.\r\nНечего делать, пришлось первому говорить Титу: переупрямил его хитрый хохол.\r\n-- Все мы обсмотрели, все обследовали и в орде, и в казаках, и в стене, -- заговорил Тит. -- \"Глянется, говорю, сват?\" А сват хвалит...\r\nИ землю хвалит, и народ хвалит, и уж местечко мы обыскали, этово-тово, штобы свой выселок поставить. Только идем это мы назад, а сват все орду нахваливает... Ну, все у нас согласно.\r\nТолько, этово-тово, стали мы совсем к дому подходить, почесть у самой поскотины, а сват и говорит: \"Я, сват, этово-тово, в орду не пойду!\r\n\" И пошел хаять: воды нет, лесу нет, народ живет нехороший.\r\n.. Теперь к вам пришли, штобы вы урезонили свата, потому как он совсем неправильные слова говорит и во всем в отпор пошел... От него, этово-тово, вся смута!\r\n-- Ну, а ты что скажешь, Дорох? -- спрашивал Петр Елисеич. \n -- А то и кажу, що зостанусь здесь... Пусть сват еде у эту пранцеватую орду!\r\n-- Нужно как-нибудь помириться, старички, -- советовал Петр Елисеич. -- Не такое это дело, чтобы вздорить.\r\n-- Да я-то враг, што ли, самому себе? -- кричал Тит, ударяя себя в грудь кулаком. -- На свои глаза свидетелей не надо...\r\nВ первую голову всю свою семью выведу в орду. Все у меня есть, этово-тово, всем от господа бога доволен, а в орде лучше.\r\n.. Наша заводская копейка дешевая, Петр Елисеич, а хрестьянская двухвершковым гвоздем приколочена.\r\nВсе свое в хрестьянах: и хлеб, и харч, и обуй, и одёжа... Мне-то немного надо, о молодых стараюсь...\r\nМаленькое сморщенное лицо у Горбатого дышало непреодолимою энергией, я в каждом слове сказывалось твердое убеждение. Ходоки долго спорили и опять ни до чего не доспорились.\r\n-- Треба еще жинок да парубков спросить, може вони и не захочут твоего-то хлеба, сват! -- кричал охрипшим голосом Коваль. -- Оттак!..\r\n-- И спрашивай баб да робят, коли своего ума не стало, -- отвечал Тит.\r\n-- Разе это порядок, штобы с бабами в этаком деле вязаться? Бабий-то ум, как коромысло: и криво, и зарубисто, и на два конца...\r\nОтец Сергей тоже предлагал ходокам помириться, но ему верили еще меньше, чем приказчику.\r\nПриказчик жалованье из конторы получает, а поп голодом насидится, когда оба мочеганских конца уйдут в орду.\r\nДомнушка и Катря слушали этот разговор из столовой и обе были на стороне старого Коваля, а Тит совсем сбесился со своею ордой.\r\n-- Уведет он в эту орду весь Туляцкий конец, -- соболезновала Домнушка, качая головой.\r\n-- Старухи-то за него тоже, беззубые, а бабенки, которые помоложе, так теперь же все слезьми изошли... Легкое место сказать, в орду наклался!\r\n-- А пусть попытают эту самую орду, -- смеялся дома старый Коваль, покуривая трубку. -- Пусть их...\r\nТам и хаты из соломы да из березовых прутьев понаделаны. Возьмут солому, помажут глиной -- вот тебе и хата готова.\r\nСтарая Ганна была совершенно счастлива, что Коваль уперся. Она про себя молила бога, чтобы туляки поскорее уезжали в орду, а впереди всех уезжали бы Горбатые.\r\nТогда свадьба Федорки расстроилась бы сама собой.\r\nМатеринское сердце старой хохлушки так и прыгало от радости, что она рассватает Федорку и выдаст ее замуж куда-нибудь в Хохлацкий конец.\r\nПусть за своего хохла выходит, а в больших туляцких семьях снох со свету сживают свекрови да золовки.\r\nГанна особенно часто ласкала теперь свою писанку Федорку и совсем не бранилась, когда старый Коваль возвращался из кабака пьяный.\r\n-- А то проклятуща, тая орда! -- выкрикивал Коваль, петухом расхаживая по своей хате. -- Замордовал сват, а того не знае, що от хорошего житья тягнется на худое... Так говорю, стара?\r\n-- А то як же, Дорох? Почиплялись за орду, як дурни.\r\nХитрый Коваль пользовался случаем и каждый вечер \"полз до шинка\", чтобы выпить трохи горилки и \"погвалтувати\" с добрыми людьми.\r\nОдна сноха Лукерья ходила с надутым лицом и сердитовала на стариков. Ее туляцкая семья собиралась уходить в орду, и бедную бабу тянуло за ними.\r\nЛукерья выплакивала свое горе где-нибудь в уголке, скрываясь от всех.\r\nДобродушному Терешке-казаку теперь особенно доставалось от тулянки-жены, и он спасался от нее тоже в шинок, где гарцевал батько Дорох.\r\n-- Ведмедица эта самая Лукерка! -- смеялся старый Коваль, разглаживая свои сивые казацкие \"вусы\". -- А ты, Терешка, не трожь ее, нэхай баба продурится; на то вона баба и есть.\r\nГуляка Терешка побаивался сердитой жены-тулянки и только почесывал затылок.\r\nК Лукерье несколько раз на перепутье завертывала Домнушка и еще сильнее расстроила бабенку своими наговорами,\r\nсоболезнованием и причитаньем, хотя в то же время ругала, на чем свет стоит, сбесившегося свекра Тита.\r\n-- Тебе-то легко, Домнушка, -- жалились другие горбатовские снохи. -- Ты вот, как блоха, попрыгиваешь, а каково нам.\r\n.. Хоть бы ты замолвила словечко нашему Титу, -- тоже ведь и ты снохой ему приходишься...\r\n-- И скажу! -- храбрилась Домнушка. -- Беспременно скажу, потому и Петр Елисеич не одобряет эту самую орду... Самое, слышь, проваленное место.\r\nПрямо-то мужикам он ничего не оказывает, а с попом разговаривают... и Самойло Евтихыч тоже не согласен насчет орды...\r\n-- Поговори ты, Домнушка! -- упрашивали снохи. -- С тебя, с солдатки, взять нечего.\r\nРазбитная Домнушка действительно посыкнулась было поговорить с Титом, но старик зарычал на нее, как зверь, и даже кинулся с кулаками, так что Домнушка едва спаслась позорным бегством.\r\n-- Я вот тебе, расстройщица! -- орал Тит, выбегая на улицу за Домнушкой с палкой.\r\nНо черемуховая палка Тита, вместо нагулянной на господских харчах жирной спины Домнушки, угодила опять на Макара.\r\nДело в том, что до последнего часа Макар ни слова не говорил отцу,\r\nа когда Тит велел бабам мало за малым собирать разный хозяйственный скарб, он пришел в переднюю избу к отцу и заявил при всех:\r\n-- А я, батюшка, в твою орду не поеду. \n -- Что-о? \n -- Не поеду, говорю... Ты меня не спрашивал, когда наклался уезжать, а я не согласен.\r\n-- Да ты, этово-тово, с кем разговариваешь-то, Макарко? В уме ли ты, этово-тово?.. \n -- Из твоей воли не выхожу, а в орду все-таки не поеду. Мне и здесь хорошо.\r\nПроизошла горячая семейная сцена, и черемуховая палка врезалась в могучее Макаркино тело.\r\nСтарик до того расстервенился, что даже вступилась за сына сама Палагея. Того гляди, изувечит сбесившийся старик Макара.\r\n-- Твоя воля, а в орду не пойду! -- повторял Макар, покорно валяясь на полу.\r\n-- Я тебя породил, собаку, я тебя и убью! -- орал Тит в бешенстве.\r\nСорвав сердце на Макаркиной спине, Тит невольно раздумался, зачем он так лютует.\r\nБольшак Федор слова ему не сказал, -- в орду так в орду. Фрол тоже, а последыш Пашка еще мал, чтобы с отцом разговаривать.\r\nСам-третей выедет он в орду, да еще парень-подросток в запасе, -- хоть какое хозяйство управить можно. А Макарка пусть пропадает в Ключевском, ежели умнее отца захотел быть.\r\nО двух остальных сыновьях Тит совсем как-то и не думал: солдат Артем, муж Домнушки, отрезанный ломоть, а учитель Агап давно отбился от мужицкой работы.\r\nРаздумавшись дальше, Тит пришел к мысли, что Макар-то, пожалуй, и прав:\r\nпервое дело, живет он теперь на доходах -- лесообъездчикам контора жалованье положила, а потом изба за ним же останется, покосы и всякое прочее.\r\n.. Всего с собой не увезешь, а когда Артем выйдет из службы, вместе и будут жить в отцовском дворе.\r\n\"Оно, этово-тово, правильное дело говорит Макар-то\", -- раздумывал Тит, хотя, с другой стороны, Макарку все-таки следовало поучить. \n\n\n VII\r\nТаинственное исчезновение Аграфены и скандал с двором брательников Гущиных как-то совсем были заслонены готовившимся переселением мочеган.\r\nИ в кабаке, и в волости, и на базаре, и на фабрике только и разговору было, что о вздоривших ходоках.\r\nНе думала о переселении в орду только такая беспомощная голь, как семья Окулка, перебивавшаяся кое-как в покосившейся избушке на краю Туляцкого конца.\r\nПоявление Окулка и его работа на покосе точно подразнила эту бедность.\r\nКогда с другими разбойниками Окулко явился с повинной к Луке Назарычу, их всех сейчас же засадили в волость, а потом немедленно отправили в Верхотурье в острог.\r\nСтарая Мавра опять осталась с глазу на глаз с своею непокрытою бедностью, Наташка попрежнему в четыре часа утра уходила на фабрику,\r\nв одиннадцать прибегала пообедать, а в двенадцать опять уходила, чтобы вернуться только к семи, когда коморник Слепень отдавал шабаш.\r\nЗа эту работу Наташа получала пятнадцать копеек, и этих денег едва хватало на хлеб. Поднятая в Туляцком конце суматоха точно делала семью сидевшего в остроге Окулка еще беднее.\r\n-- Богатые-то все в орду уедут, а мы с кержаками и останемся, -- жаловалась Мавра. -- Хоть бы господь смерть послал. И без того жизни не рад.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс похожий на текст автора Решетников Ф",
"role": "user"
},
{
"content": "Пелагея Прохоровна была очень весела. Она, кажется, не была так весела даже и в первый день свадьбы.\r\nОна радовалась тому, что нашла работу, будет получать деньги и будет жить самостоятельно, никому не подчиняясь, никого не боясь.\r\nКогда она пришла на рынок, - это в первый раз, как она живет в городе, - она заходила во множество лавок, заглядывалась на дорогие,\r\nкрасивые вещи, смотрела ситец - и до того надоела купцам и приказчикам, что ее почти из каждой лавки выгоняли насмешками.\r\nТеперь ей больше прежнего хотелось угодить Катерине Васильевне, и она купила ей платок на голову с картинками,\r\nосьмушку чаю и полфунта сахару, и даже едва не забыла купить сена корове.\r\nКатерина Васильевна не очень разделяла радость своей жилички, говоря,\r\nчто это начало еще ничего не может обещать хорошего в будущем и, по ее мнению, ни больше, ни меньше, как одно разорение.\r\nНо Пелагея Прохоровна подумала, что Катерина Васильевна завидует потому, что она не только не получала работы,\r\nно помощник аптекаря не отдал ей денег за то, что она будто бы потеряла одну хорошую манишку.\r\nПодарок она спрятала до более удобного времени, потому что Катерина Васильевна весь этот день была сердитая.\r\nКогда же Пелагея Прохоровна сосчитала свои деньги, то их оказалось только девять рублей с копейками. Это очень встревожило ее, и она сказала Катерине Васильевне:\r\n- Сколько я денег-то истратила! И куда? кажется, ничего такого не покупала.\n - И остальные проживешь.\n - Нет, уж я теперь беречь буду.\r\n- Сколько я тебе должна?\n - Полно-ко, Катерина Васильевна. Неужели у меня нет креста на вороту... Я вовсе не к тому говорю, штобы...\r\nВ воскресенье Катерина Васильевна пошла в острог, с нею пошла и Пелагея Прохоровна.\r\nТам, в конторе, им объявили, что убийца Хорохоров помер еще в понедельник и похоронен, как собака, в острожном месте.\r\nЭто известие так ошеломило бедную женщину, что она не могла устоять на ногах, села на лавку и долго дико глядела на одно место, так что ее вывели из острога солдаты.\r\nПелагея Прохоровна, держа на руках ребенка Катерины Васильевны, всячески старалась утешить ее, но не могла.\r\nС полчаса они шли молча.\r\nКатерина Васильевна высказывала немножко, как бы про себя: какие, в самом деле, в жизни беды бывают?\r\nНу, разве думала она, встретив в первый раз Николая Иваныча на похоронах у своей приятельницы Евдокимовой, - думала ли она, что такой красивый молодой человек,\r\nк которому товарищи и грубые мастеровые обращаются с уважением, потому что он грамотный, через год будет обвинен в убийстве, умрет и будет похоронен, как собака?\r\n.\r\n. И вдруг все как будто исчезло. Для кого она теперь будет стараться? С кем и для кого будет работать? Теперь пусто; сердце не бьется радостно, а обливается кровью...\r\nИ зачем такое несчастие приключилось именно с нею, а не с другим человеком, который бы имел порядочный дом,\r\nпорядочное хозяйство, родню, которая бы хотя помогла ей с ребенком водиться?\r\nПелагея Прохоровна брала дешевле других за стирку и мытье полов, и у нее работы было больше.\r\nМало-помалу она приобрела уже несколько домов и могла предоставить часть работы своей подруге, Катерине Васильевне.\r\nНо и стирка белья было дело не совсем легкое и выгодное для наших женщин.\r\nНеудобство состояло главным образом в том, что они не имели возможности брать белье на дом, потому что иной день им обеим не приводилось бывать дома и белье могли украсть,\r\nда если бы и обе они были дома, то и тут углядеть невозможно без того, чтобы не караулить его постоянно которой-нибудь из них.\r\nПоэтому они и стирали у небогатых семейств в их квартирах.\r\nНа третий месяц, несмотря на то, что они стали брать дороже, работы у обеих женщин было так много, что они сходились только по вечерам, а иногда даже и ночевали в людях.\r\nТолько воскресные дни они бывали дома.\r\nИ несмотря на такой усиленный труд, средства обеих женщин увеличивались очень мало,\r\nтак что к концу августа у Пелагеи Прохоровны было капиталу только семнадцать рублей, а у Катерины Васильевны только двенадцать;\r\nправда, рубля по три еще было не получено каждою с разных господ, но они и не надеялись получить денег, так как некоторые лица уже выехали из города.\r\nОбе женщины жили дружно; обедать им приводилось вместе только по воскресным дням, и они расходовали деньги сообща.\r\nНо все-таки, несмотря на дружбу, обе они высказывали мысль, что хорошо бы было как-нибудь избрать другой род труда, например - завести еще корову.\r\nНо завести корову хотелось каждой, и обе не соглашались купить корову сообща.\r\nОт этого произошло то, что Катерина Васильевна стала поговаривать, что она хозяйка и ей никто не может препятствовать делать то, что она хочет.\r\nТак мысль о корове и кончилась опять ничем.\r\nМежду тем в Старой улице, где жили наши работницы, на них стали смотреть как на нечто особенное. Эта улица была населена мелким чиновным людом и мещанским сословием.\r\nЛюди эти жили тем, что занимались каким-нибудь ремеслом дома или отдавали комнаты служащим в присутственных местах лицам.\r\nИм не нравилось, что на их улице живут какие-то две женщины, которые бывают дома только по ночам и по воскресеньям.\r\nОсобенно не нравилось их женам, что при встрече с ними Мокроносова и Хорохорова не только не кланялись им, но даже и не глядели на них.\r\nОни знали, чем занимаются эти женщины, но никак не смели простить им этого неуважения, а особенно того, что даже в воскресенье и в будничные хорошие вечера,\r\nкогда обитатели от мала до велика высыпали на улицу посплетничать и отвести душу разговорами, наших работниц не было видно на улице.\r\nВсе это их злило, и они всячески старались изловить их в чем-нибудь.\r\nРаз Пелагея Прохоровна шла домой вечером. У многих домов сидели женщины. Посереди дороги мальчуганы играли в городки.\r\nПелагея Прохоровна глядела вперед и слышала, как про нее говорили, но она не повернула головы.\r\n- Поломойка! - окликнул ее женский голос, но она и не поглядела в ту сторону, откуда ее спрашивали, и прибавила шагу.\r\n- Известно, самая последняя женщина. Тварь!.. А какого она поведения! - крикнули справа и слева.\r\nЭто разозлило Мокроносову, и она остановилась.\n - Што, небось неправду говорят? Сколько у тебя любовников-то?\r\n- Отсохли бы у вас у всех языки-то, - крикнула Пелагея Прохоровна, плюнула и пошла.\n - Как!!. што!!. Василь Иваныч! - слышалось из разных мест.\r\nВ Пелагею Прохоровну кинули мячик, она забросила его за чей-то двор.\r\nЭто разозлило еще больше праздный народ, к ней подбежали женщины и стали ее ругать. Никаких оправданий никто не принимал.\r\n- В полицию ее! Бейте ее! Она гульная...\r\nЭто оскорбление до слез проняло Мокроносову, однако ее не побили, потому что все остались и тем довольны, что оскорбили беззащитную женщину.\r\nНо дерзости стали повторяться больше и больше и, наконец, дошли даже до того,\r\nчто в одну ночь несколько пьяных писцов стали стучаться в ворота хорохоровского дома и, не получивши никакого ответа, разбили стекло в кухонном окне.\r\nУлица от этой шалости пришла в ярость:\r\nутром рано несколько человек пришли в кухню Катерины Васильевны и стали гнать ее из дому, а так как она доказывала свои права купчею крепостию,\r\nто три человека стали разламывать крышу с дома, разломали трубу и стали выбрасывать ее вещи на улицу.\r\nТакое самоуправство соседей поставило наших работниц в такое положение, что они решительно не знали, что делать...\r\nНо это недоразумение кончилось тем, что пришел квартальный надзиратель и повел их в часть, как того требовали все близкие соседи Катерины Васильевны,\r\nвелел прекратить разборку дома, снести обратно вещи, но, не доходя до части, освободил их от ареста за пять рублей.\r\nУ части Пелагея Прохоровна распростилась с Катериной Васильевной.\r\nНанявши у одной мещанки комнату с кухней за рубль серебром в месяц, Пелагея Прохоровна пустила на квартиру за полтинник женатого писца и по-прежнему стала заниматься стиркой белья.\r\nЧерез месяц после этого она встретила на речке Катерину Васильевну.\r\n- Ну, как живешь, Катерина Васильевна? - спросила она свою подругу.\r\n- По-твоему: дом продала за двадцать рублей, наняла квартиру - две комнаты с кухней и прихожей. В кухне-то белье стираю, а комнаты отдаю холостым приказным.\n - Холостым, говоришь?\r\n- Так што такое? Я им и стряпаю. Дрова только дороги, и квартира студеная... По пяти рублей с них получаю. Одна мебель пятнадцать рублей стоила. Сынишко со мной теперь.\r\n- Отчего мы прежде с тобой не подумали так жить?\n - Я думала, да проку не видно... Не знаю, что дальше будет! А корову не купила?\n - Сено ныне дорогое, с коровой возни много.\r\nКончился месяц, писец с женой съехали. Осталась Пелагея Прохоровна одна во всей квартире. Квартиру никто не смотрит. Однако платить за нее надо - заплатила, купила дров.\r\nПравда, она дома бывала редко и поэтому могла сберечь деньги от пищи, которою ее угощали господа, но все-таки одной ночевать в квартире ей было скучно.\r\nОпять стали появляться в голове мысли у ней, что не худо бы было иметь свой дом. Припомнились ей слова Короваева, его прощанье с ней.\r\n\"Где-то он теперь? Поди, женился!\" И она старалась перебирать в своей памяти всех мужчин, которые заигрывали с ней. Но ни один из них не нравился ей так, как нравился Короваев.\r\nОна старалась не думать об нем, ей хотелось забыть его, но и при работе и лежа дома она раздумывалась о своей настоящей жизни, в которой чего-то недоставало.\r\n\"Нету у меня здесь родни, нет ни кола ни двора, и работаю я только для того, чтобы мне жить для самой себя.\r\n.. Поглядишь на бабенок, все же им есть с кем от души поговорить. А я одна, и любовника я не хочу иметь...\"\r\nТак думала часто Пелагея Прохоровна за работой и без работы.\r\nНаконец зимой она впустила к себе чиновника за рубль. Чиновник прожил у ней тихо неделю, и когда она уходила из дому, то брал ключ с собой.\r\nПотом чиновник изъявил согласие, чтобы она готовила ему кушанье.\r\nПелагея Прохоровна согласилась за пять рублей в месяц и стала стирать белье на дому на холостых чиновников того присутственного места, в котором служил ее жилец.\r\nВ первый месяц, за всеми расходами, она выручила два рубля и нашла, что жильца с пищею держать выгодно, потому что, готовя на чиновника, и она будет сыта.\r\nМежду тем ее беспокоил вопрос, что-то поделывает ее дядя и где-то братья.\r\nЕй хотелось съездить в завод, показаться в нем не прежней Мокроносовой, а теперешней, городской Пелагеей Прохоровной, но у нее не было больших денег,\r\nа с этою поездкою она потеряет прежних господ, на которых стирает теперь, должна будет лишиться квартиры и, с тем вместе, самостоятельной жизни, хотя и тяжелой.\r\nИ она ограничилась тем, что послала в Терентьевский завод письмо к одной своей подруге,\r\nкоторая недавно приезжала в город хлопотать о доме, доставшемся ей по духовной от мужа, но ответа не получила.\r\nРаз, идя домой под вечер с взятым от одной чиновницы грязным бельем, она поравнялась с обозом, передние возы которого уже заходили в постоялый двор.\r\nОбоз был большой и загородил дорогу.\r\nПелагея Прохоровна стала огибать обоз и около одного воза увидала лицо, которое ей было знакомо. Обоз остановился, Пелагея Прохоровна подошла к извозчику.\r\nЭто был Панфил Прохорыч.\n Пелагея Прохоровна ему очень обрадовалась.\n - Да ведь ты на прииски хотел идти? - спросила сестра брата.\r\n- Мало што я хотел... Я было и пошел, да настращали: говорят, на какой прииск попадешь...\r\nЕсли прииск хороший и платят - ладно, если нет - друг дружку обкрадывают. А вот я теперь в извозчики нанялся...\r\nИ это не нравится, потому все в дороге ходим... Думаю на железную дорогу идти робить, говорят, там очень, очень хорошо, потому работы много.\r\n.. Вот если бы я имел деньги, хорошо бы было. Говорят, там много приказчиков, и каждый помногу наживает.\r\n- И ты этому веришь.\n - Ей-богу! Если бы я накопил десять рублей, непременно ушел бы туда. Вот и Короваев с Гришкой ушли на той неделе туда.\r\n- Што ты! И Короваев?\n - Врать, што ли, я стану?\r\nВозы в это время двинулись.\n - Да ты врешь!!. Где ты Короваева-то видел?\r\n- В городе, в Прикамске. Мы с обозами на пристань ехали а он с Гришкой и с Лизой Ульяновой...\n - Нет?!\r\n- Ей-богу... Лизка Ульянова с матерью и ребятишками шла. И другие тоже какие-то с ними...\r\nКуда? - спрашиваю. На железную дорогу, говорят, далеко... А Короваев и говорит: а Пелагею Прохоровну видел?\r\n- Нет?..\r\n- Видел, говорю. Он и говорит: замужем, поди, она? Нет, говорю, в куфарках живет...\r\nВ это время возы были все во дворе. Панфила крикнули, и он ушел в дом.\n\n XIX ПЕРЕСЕЛЕНИЕ ПЕЛАГЕИ ПРОХОРОВНЫ\r\nСообщенные Панфилом новости очень поразили Пелагею Прохоровну. Она никогда не думала, чтобы Короваев ушел из М.\r\nзавода, чтобы Лизавета Елизаровна, привыкшая к промысловой жизни, и мать ее могли пуститься в незнакомые им местности с посторонними мужчинами.\r\nЕй не верилось, чтобы это было так, что они ушли. А если они ушли, то тут есть какая-нибудь причина.\r\nНо какая?\r\nПравда, она видела людей, натягивающих телеграфную проволоку, слыхала, что где-то строят железную дорогу, а в одно время только и было разговоров,\r\nчто о постройке от города железной дороги, вследствие чего на рынке по воскресеньям не одна сотня бродила мастеровых, думая, что их будут уже нанимать на железную дорогу;\r\nно того, чтобы кто-нибудь из знакомых уходил далеко для работы на железной дороге, чтобы кто-нибудь хвастался хорошим заработком, она не слыхала.\r\nДа и что такое железная дорога?.. Все это маклаки смущают рабочих. Но теперь Панфил совсем ее сбил с толку.\r\n\"Этот парнишка, как посидел в остроге, совсем испортился\", - думала она, стараясь не верить ему.\r\n\"А если они в самом деле ушли? - спрашивала она себя, и ей делалось обидно. - Я вместе с ним шла... Я помогала Лизке... и вдруг ушли одни. Ох, злые люди! Они только о себе заботятся.\r\n.. Тут непременно штуки какие-нибудь... Верно, Лизка сманила мать в завод, потому-де Григорий очувствуется и женится на ней али в любовницы к себе возьмет ее!\"\r\nНемного погодя она думала иначе.\r\n\"Нет, Григорий Прохорыч не такой... Как помоложе-то он был, ну, тогда, пожалуй бы, Лизка ему села на шею и поехала бы. Уж коли он на приказчицкой любовнице хотел жениться...",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс в стиле автора Загоскин М",
"role": "user"
},
{
"content": "- Что это, Андрей Васьянович? - спросил мастеровой. - Никак, это французские генералы? Посмотри-ка, так и залиты в золото - словно жар горят!\n - Подожди, брат… позакоптятся.\r\n- Глядь-ка, хозяин! Видишь, этот, что всех золотистее и стоит впереди… Экой молодчина!.. Уж не сам ли это Бонапартий?.\r\n. Да не туда смотришь: вот прямо-то над нами. Купец, не отвечая ни слова, продолжал смотреть в другую сторону.\r\n- Ну, Ваня! - сказал он, схватив за руку молодого парня, - так и есть! Вон стоит на самом краю в сером сертучишке… это он!\r\n- Кто?.. этот недоросток-то? Что ты, хозяин!\n - Да, Ваня! разве не видишь, что он один стоит в шляпе?\r\n- В самом деле! Ах, батюшки светы! Вот диковинка-то! Ну, видно, по пословице: не велика птичка, да ноготок востер! Ах ты, господи боже мой! в рекруты не годится, а каких дел наделал!\r\n- Посмотри-ка! - сказал купец, - как он стоит там: один-одинехонек… в дыму… словно коршун выглядывает из-за тучи и висит над нашими головами.\r\nДа не сносить же и тебе своей башки, атаман разбойничий!\r\n- Глядь-ка, хозяин! Что это они зашевелились? Эге! какой сзади повалил дым!..\n Знать, огонь-то и до них добирается!\r\n- В самом деле! Видно, их путем стало пропекать.\r\n- Ахти, Андрей Васьянович! - вскричал мастеровой, - никак, они кинулись вниз, к Тайницким воротам. Не убраться ли нам за добра ума?\r\n- Зачем? Может статься, они попросят нас показать им дорогу. Ведь теперь выбраться отсюда на чистое место не легко. Ну, что ж ты глаза-то на меня выпучил?\r\n- Как, хозяин? - вскричал с удивлением мастеровой. - Да что тебе за охота подслуживаться нашим злодеям?\r\n- А почему ж и нет? - сказал с улыбкою купец. - Я уж им и так другие сутки служу верой и правдою. Но постой-ка!.. вот они!.\r\n. Ну, полезли вон, как тараканы из угарной избы!.. Человек пять французских офицеров и один польской генерал выбежали из Тайницких ворот на набережную.\r\n- Видишь, как этот генерал озирается во все стороны? - сказал шепотом купец,\n - Что, мусью? видно, брат, нет ни входа, ни выхода?\r\n- Боже мой! - вскричал генерал, - кругом, со всех сторон, везде огонь!.. Нет ли другого выхода из Кремля?\r\n- Нет, - отвечал один из офицеров. - Здесь все менее опасности, чем с той стороны.\n - Не лучше ли императору остаться в Кремле? - сказал другой офицер.\r\n- Но разве не видите, - перервал генерал, - что огонь со всех сторон в него врывается?\n - А против самого дворца стоят пороховые ящики, - прибавил первый офицер.\r\n- Проклятые русские! - закричал генерал. - Варвары!..\r\n- Они варвары? - возразил один офицер в огромной медвежьей шапке. - Вы слишком милостивы, генерал! Они не варвары, а дикие звери!.\r\n. Мы думали здесь отдохнуть, повеселиться… и что ж? Эти проклятые калмыки… О! их должно непременно загнать в Азию, надобно очистить Европу от этих татар!..\r\nПосмотрите! вон стоят их двое… С каким скотским равнодушием смотрят они на этот ужасный пожар!.. И этих двуногих животных называют людьми!..\r\n- Постойте! - сказал генерал, - если они так спокойны, то, верно, знают, как выйти из этого огненного лабиринта.\r\nЭй, голубчик! - продолжал он довольно чистым русским языком, подойдя к мастеровому, - не можешь ли ты вывести нас к\r\nТверской заставе?\n - К Тверской заставе?.. - повторил мастеровой, почесывая голову. - А где\n Тверская-то застава, батюшка?..\r\n- Как где? Ну там, где дорога в Петербург.\n - Дорога в Питер?.. А где это, кормилец?\n - Дуралей! Да разве ты не знаешь?\r\n- Не ведаю, батюшка! Я нездешний.\n - Извольте, ваша милость, - подхватил купец, - я вас выведу к Тверской заставе.\r\n- Послушай, братец! Если ты проведешь нас благополучно, то тебе хорошо заплатят; если же нет…\n - Помилуйте, батюшка. Да я здешний старожил и все закоулки знаю.\r\n- Вот, кажется, сам император, - вскричал один из офицеров. - Слава богу, он решился наконец оставить Кремль.\r\nЧеловек в сером сюртуке, окруженный толпою генералов, вышел из Тайницких ворот. На угрюмом, но спокойном лице его незаметно было никакой тревоги.\r\nОн окинул быстрым взглядом все окружности Каменного моста и прошептал сквозь зубы: варвары! Скифы!\r\nПотом обратился к польскому генералу и, устремя на него свой орлиный взгляд, сказал отрывисто:\r\n- Ну, что?\n - Я нашел проводника, - отвечал почтительно генерал, - и если вашему величеству угодно…\r\n- Ступайте вперед! Польской генерал подозвал купца и пошел вместе с ним впереди толпы, которая, окружив со всех сторон Наполеона, пустилась вслед за проводником к Каменному мосту.\r\nКогда они подошли к угловой кремлевской башне, то вся Неглинная, Моховая и несколько поперечных улиц представились их взорам в виде одного необозримого пожара.\r\nНаправо пылающий железный ряд, как огненная стена, тянулся по берегу Неглинпой; а с левой стороны пламя от догорающих домов расстилалось во всю ширину узкой набережной.\r\n- Как! - вскричал польской генерал, - неужели мы должны пройти сквозь этот огонь?\n - Да, - отвечал купец.\r\n- Боже мой! это настоящий ад! Купец усмехнулся.\n - Чему же ты смеешься, дурак? - вскричал с досадою генерал.\r\n- Не погневайтесь, ваша милость, - сказал купец, - да неужели этот огонь страшнее для вас русских ядер?\r\n- Русских ядер!.. Мы не боимся вашего оружия; но быть победителями и сгореть живым… нет, черт возьми! это вовсе не приятно!.. Куда же ты?\r\n- А вот налево, в этот переулок. Генерал отступил назад и повторил с ужасом:\r\n- В этот переулок?.\r\n.\r\nИ в самом деле, было чего испугаться: узкой переулок, которым хотел их вести купец, походил на отверстие раскаленной печи;\r\nон изгибался позади домов, выстроенных на набережной, и, казалось, не имел никакого выхода.\r\n- Послушай! - продолжал генерал, взглянув недоверчиво на купца, - если это подлое предательство, то, клянусь честию! твоя голова слетит прежде, чем кто-нибудь из нас погибнет.\r\n- И, батюшка! Да что мне за радость сгореть вместе с вами? - отвечал хладнокровно купец.\r\n- А если б мне и пришла такая дурь в голову, так неужели вы меня смертью запугаете? Ведь умирать-то все равно.\r\n- Но для чего же ты не ведешь по этой широкой улице?\r\n- По Знаменке, батюшка?.. Нельзя! Там теперь, около Арбатской площади, и птица не пролетит.\n - Однако ж, мне кажется, все лучше…\r\n- По мне, пожалуй! Только не извольте пенять на меня, если мы на чистое место не выдем; да и назад-то уж нельзя будет вернуться.\r\n- Что ж вы остановились? - сказал Наполеон, подойдя к генералу.\r\n- Государь!.. я опасаюсь… дрожу за вас…\n - Вы дрожите, генерал?.. не верю!\r\n- Нам должно идти вот этим переулком.\n - Так что ж? другой дороги нет?\n - Проводник говорит, что нет.\r\n- А если так… господа! вы, кажется, никогда огня не боялись - за мной! Толпа французов кинулась вслед за Наполеоном.\r\nВ полминуты нестерпимый жар обхватил каждого; все платья задымились.\r\nСильный ветер раздувал пламя, пожирающее с ужасным визгом дома, посреди которых они шли: то крутил его в воздухе, то сгибал раскаленным сводом над их головами.\r\nВокруг с оглушающим треском ломались кровли, падали железные листы и полуобгоревшие доски;\r\nна каждом шагу пылающие бревны и кучи кирпичей преграждали им дорогу: они шли по огненной земле, под огненным небом, среди огненных стен.\r\n\"Вперед, господа! - вскричал Наполеон, - вперед! Одна быстрота может спасти нас!\r\n\" Они добежали уже до средины переулка, который круто поворачивал налево; вдруг польской генерал остановился: переулок упирался в пылающий дом - выхода не было.\r\n\"Злодей, изменник!\" - вскричал он, схватив за руку своего проводника.\r\nКупец рванулся, повалил наземь генерала и кинулся в один догорающий дом. \"За проводником! - закричали несколько голосов. - Этот дом должен быть сквозной\".\r\nНо в ту самую минуту передняя стена с ужасным громом рухнулась, и среди двух столбов пламени, которые быстро поднялись к небесам, открылась широкая каменная лестница.\r\nНа одной из верхних ее ступеней, окруженный огнем и дымом, как злой дух, стерегущий преддверье ада, стоял купец.\r\nОн кинул торжествующий взгляд на отчаянную толпу французов и с громким хохотом исчез снова среди пылающих развалин. \"Мы погибли!\" - вскричал польской генерал.\r\nНаполеон побледнел… Но десница всевышнего хранила еще главу сию для новых бедствий; еще не настала минута возмездия!\r\nВ то время, когда не оставалось уже никакой надежды к спасению, в дверях дома, который заграждал им выход, показалось человек пять французских гренадеров.\r\n\"Солдаты! - вскричал один из маршалов, - спасайте императора!\r\n\" Гренадеры побросали награбленные ими вещи и провели Наполеона сквозь огонь на обширный двор, покрытый остатками догоревших служб.\r\nТут встретили его еще несколько егерей итальянской гвардии, и при помощи их вся толпа, переходя с одного пепелища на другое, добралась наконец до Арбата.\r\nДля Наполеона отыскали какую-то лошаденку; он сел на нее, и в сем-то торжественном шествии, наблюдая глубокое молчание, этот завоеватель России доехал наконец\r\n* Выражение очевидца, генерала Сегюра, - Прим. автора. до Драгомиловского моста.\r\nЗдесь в первый раз прояснились лица его свиты; вся опасность миновалась: они уже были почти за городом.\r\n- Мне кажется, - сказал один из адъютантов Наполеона, - что мы вчера этой же самой дорогою въезжали в Москву.\r\n- Да! - отвечал один пожилой кавалерийской полковник, - вон на той стороне реки и деревянный дом, в котором третьего дня ночевал император.\r\n- И хорошо бы сделал, если бы в нем остался. Ces sacres barbares! (Эти проклятые варвары! (фр.\r\n)) Как они нас угостили в своем Кремле! Ну можно ли было ожидать такой встречи?\r\nПомните, за день до нашего вступления в эту проклятую Москву к нам приводили для расспросов какого-то купца… Ах, боже мой!.\r\n. Да, кажется, это тот самый изменник, который был сейчас нашим проводником… точно так!.. Ну, теперь я понимаю!..\r\n- Что такое?..\r\n- Да разве вы забыли, что этот татарин на мой вопрос: как примут нас московские жители, отвечал, что вряд ли сделают нам встречу; но что освещение в городе непременно будет.\r\n- Ну что ж, разве он солгал?.. Разве нас угощали где-нибудь иллюминациею лучше этой?\r\n- Черт бы ее побрал! - сказал Наполеонов мамелюк Рустан, поглаживая свои опаленные усы.\r\n- Надобно признаться, - продолжал первый адъютант, - писатели наши говорят совершенную истину об этой варварской земле. Что за народ!.. Ну, можно ли называть европейцами этих скифов?\r\n- Однако ж, я думаю, - отвечал хладнокровно полковник, - вы видали много русских пленных офицеров, которые вовсе на скифов не походят?\r\n- О, вы вечный защитник русских! - вскричал адъютант. - И оттого, что вы имели терпение прожить когда-то целый год в этом царстве зимы…\r\n- Да оттого-то именно я знаю его лучше, чем вы, и не хочу, по примеру многих соотечественников моих,\r\nповторять нелепые рассказы о русских и платить клеветой за всегдашнюю их ласку и гостеприимство.\r\n- Но позвольте спросить вас, господни защитник россиян: чем оправдаете вы пожар Москвы, этот неслыханный пример закоснелого невежества, варварства…\r\n- И любви к отечеству, - перервал полковник.\r\n- Конечно, в этом вовсе не европейском поступке россиян есть что-то непросвещенное, дикое;\r\nно когда я вспомню, как принимали нас в других столицах, и в то же время посмотрю на пылающую Москву… то, признаюсь, дивлюсь и завидую этим скифам.\r\n- Согласитесь, однако ж, полковник, - перервал человек средних лет в генеральском мундире,\r\n- что в некотором отношении этот поступок оправдать ничем не можно и что те, кои жгли своими руками Москву, без всякого сомнения преступники.\r\n- Перед кем, господин Сегюр? Если перед нами, то я совершенно согласен: по их милости мы сейчас было все сгорели; но я думаю, что за это преступление их судить не станут.\r\n- Перестаньте, полковник! - вскричал адъютант, - зажигатель всегда преступник.\r\nИ что можно сказать о гражданине, который для того, чтоб избавиться от неприятеля, зажигает свой собственный дом? (Точно такой же вопрос делает г.\r\nДелор, сочинитель очерков французской революции (Esquisses\r\nHistorioques de la Revolution Francaise). - Прим. автора.).\r\n- Что можно сказать? Мне кажется, на ваш вопрос отвечать очень легко: вероятно, этот гражданин более ненавидит врагов своего отечества, чем любит свой собственный дом.\r\nВот если б московские жители выбежали навстречу к нашим войскам, осыпали их рукоплесканиями, приняли с отверстыми объятиями, и вы спросили бы русских:\r\nкакое имя можно дать подобным гражданам?\r\n.\r\n. то, без сомнения, им отвечать было бы гораздо затруднительнее.\r\n- Однако ж, полковник, - сказал с приметною досадою адъютант, - позвольте вам заметить: вы с таким жаром защищаете наших неприятелей… прилично ли французскому офицеру…\r\n- Вы еще очень молоды, господии адъютант, - перервал хладнокровно полковник,\r\n- и вряд ли можете знать лучше меня, что прилично офицеру.\r\nЯ уж дрался за честь моей родины в то время, как вы были еще в пеленках, и смело могу сказать: горжусь именем француза. Но оттого-то именно и уважаю благородную русскую нацию.\r\nЭто самоотвержение, эта беспредельная любовь к отечеству - понятны душе моей: я француз.\r\nИ неужели вы думаете, что, унижая врагов наших, мы не уменьшаем этим собственную нашу славу? Победа над презренным неприятелем может ли, должна ли радовать сердца воинов Наполеона?\r\n- Конечно, конечно, - перервал Сегюр. - А vaincre sans peril, on triomphe sans gloire (Побеждая без опасности, торжествуют без славы (фр.)). Но вот уж мы и за городом.\r\nНаполеон, поворотя направо вверх по течению Москвы-реки, переправился близ села Хорошева чрез плавучий мост и,\r\nпроехав несколько верст полем, дотащился наконец до Петербургской дороги.\r\nТут кончилось это достопамятное путешествие императора французов от Кремля до Петровского замка,\r\nиз которого он переехал опять в Кремль не прежде, как прекратились пожары, то есть когда уже почти вся Москва превратилась в пепел.\r\nНесмотря на строгую взыскательность некоторых критиков, которые бог знает почему никак не дозволяют автору говорить от собственного своего лица с читателем,\r\nя намерен, оканчивая эту главу, сказать слова два об одном не совсем еще решенном у нас вопросе:\r\nточно ли русские, а не французы сожгли\r\nМоскву?.. Было время, что мы, испуганные восклицаниями парижских журналистов:",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги автора Толстой Л",
"role": "user"
},
{
"content": "Приятнее же всего Дарье Александровне было то, что она ясно видела, как все эти женщины любовались более всего тем, как много было у нее детей и как они хороши.\r\nБабы и насмешили Дарью Александровну и обидели англичанку тем, что она была причиной этого непонятного для нее смеха.\r\nОдна из молодых баб приглядывалась к англичанке, одевавшейся после всех, и когда она надела на себя третью юбку, то не могла удержаться от замечания:\r\n\"Ишь ты, крутила, крутила, все не накрутит!\r\n\" - сказала она, и все разразились хохотом.\r\nIX \n\n Окруженная всеми выкупанными, с мокрыми головами, детьми, Дарья Александровна, с платком на голове, уже подъезжала к дому, когда кучер сказал:\r\n- Барин какой-то идет, кажется, покровский,\r\nДарья Александровна выглянула вперед и обрадовалась, увидав в серой шляпе и сером пальто знакомую фигуру Левина, шедшего им навстречу.\r\nОна и всегда рада ему была, но теперь особенно рада была, что он видит ее во всей ее славе. Никто лучше Левина не мог понять ее величия.\r\nУвидав ее, он очутился пред одною из картин своего воображаемого в будущем семейного быта.\r\n- Вы точно наседка, Дарья Александровна.\n - Ах, как я рада!- сказала она, протягивая ему руку.\r\n- Рады, а не дали знать. У меня брат живет. Уж я от Стивы получил записочку, что вы тут.\n - От Стивы? - с удивлением спросила Дарья Александровна.\r\n- Да, он пишет, что вы переехали, и думает, что вы позволите мне помочь вам чем-нибудь, - сказал Левин и, сказав это,\r\nвдруг смутился и, прервав речь, молча продолжал идти подле линейки, срывая липовые побеги и перекусывая их.\r\nОн смутился вследствие предположения, что Дарье Александровне будет неприятна помощь стороннего человека в том деле, которое должно было быть сделано ее мужем.\r\nДарье Александровне действительно не нравилась эта манера Степана Аркадьича навязывать свои семейные дела чужим.\r\nИ она тотчас же поняла, что Левин понимает это. За эту-то тонкость понимания, за эту деликатность и любила Левина Дарья Александровна.\r\n- Я понял, разумеется, - сказал Левин, - что это только значит то, что вы хотите меня видеть, и очень рад.\r\nРазумеется, я воображаю, что вам, городской хозяйке, здесь дико, и, если что нужно, я весь к вашим услугам.\r\n- О нет! - сказала Долли.\r\n- Первое время было неудобно, а теперь все прекрасно устроилось благодаря моей старой няне, - сказала она,\r\nуказывая на Матрену Филимоновну, понимавшую, что говорят о ней, и весело и дружелюбно улыбавшуюся Левину.\r\nОна знала его и знала, что это хороший жених барышне, и желала, чтобы дело сладилось.\r\n- Извольте садиться, мы сюда потеснимся, - сказала она ему.\n - Нет, я пройдусь. Дети, кто со мной наперегонки с лошадьми?\r\nДети знали Левина очень мало, не помнили, когда видали его, но не выказывали в отношении к нему того странного чувства застенчивости и отвращения,\r\nкоторое испытывают дети так часто к взрослым притворяющимся людям и за которое им так часто и больно достается.\r\nПритворство в чем бы то ни было может обмануть самого умного, проницательного человека; но самый ограниченный ребенок, как бы оно ни было искусно скрываемо, узна'ет его и отвращается.\r\nКакие бы ни были недостатки в Левине, притворства не было в нем и признака, и потому дети высказали ему дружелюбие такое же, какое они нашли на лице матери.\r\nНа приглашение его два старшие тотчас же соскочили к нему и побежали с ним так же просто, как бы они побежали с няней, с мисс Гуль или с матерью.\r\nЛили тоже стала проситься к нему, и мать передала ее ему; он посадил ее на плечо и побежал с ней.\r\n- Не бойтесь, не бойтесь, Дарья Александровна! - говорил он, весело улыбаясь матери, - невозможно, чтоб я ушиб или уронил.\r\nИ, глядя на его ловкие, сильные, осторожно заботливые и слишком напряженные движения, мать успокоилась и весело и одобрительно улыбалась, глядя на него.\r\nЗдесь, в деревне, с детьми и с симпатичною ему Дарьей Александровной, Левин пришел в то,\r\nчасто находившее на него детски-веселое расположение духа, которое Дарья Александровна особенно любила в нем.\r\nБегая с детьми, он учил их гимнастике, смешил мисс Гуль своим дурным английским языком и рассказывал Дарье Александровне свои занятия в деревне.\r\nПосле обеда Дарья Александровна, сидя с ним одна на балконе, наговорила о Кити.\n - Вы знаете? Кити приедет сюда и проведет со мною лето.\r\n- Право? - сказал он, вспыхнув, и тотчас же, чтобы переменить разговор, сказал:- Так прислать вам двух коров?\r\nЕсли вы хотите считаться, то извольте заплатить мне по пяти рублей в месяц, если вам не совестно.\r\n- Нет, благодарствуйте. У нас устроилось.\r\n- Ну, так я ваших коров посмотрю, и, если позволите, я распоряжусь, как их кормить. Все дело в корме.\r\nИ Левин, чтобы только отвлечь разговор, изложил Дарье Александровне теорию молочного хозяйства, состоящую в том, что корова есть только машина для переработки корма в молоко, и т. д.\r\nОн говорил это и страстно желал услыхать подробности о Кити и вместе боялся этого. Ему страшно было, что расстроится приобретенное им с таким трудом спокойствие.\r\n- Да, но, впрочем, за всем этим надо следить, а кто же будет? - неохотно отвечала Дарья Александровна.\r\nОна так теперь наладила свое хозяйство через Матрену Филимоновну, что ей не хотелось ничего менять в нем; да она и не верила знанию Левина в сельском хозяйстве.\r\nРассуждения о том, что корова есть машина для деланья молока, были ей подозрительны. Ей казалось, что такого рода рассуждения могут только мешать хозяйству.\r\nЕй казалось все это гораздо проще:\r\nчто надо только, как объясняла Матрена Филимоновна, давать Пеструхе и Белопахой больше корму и пойла и чтобы повар не уносил помои из кухни для прачкиной коровы.\r\nЭто было ясно. А рассуждения о мучном и травяном корме были сомнительны и неясны. Главное же, ей хотелось говорить о Кити...\r\nX \n\n - Кити пишет мне, что ничего так не желает, как уединения и спокойствия, - сказала Долли после наступившего молчания.\r\n- А что, здоровье ее лучше? - с волнением спросил Левин.\n - Слава богу, она совсем поправилась. Я никогда не верила, чтоб у нее была грудная болезнь.\r\n- Ах, я очень рад! - сказал Левин, и что-то трогательное, беспомощное показалось Долли в его лице в то время, как он сказал это и молча смотрел на нее.\r\n- Послушайте, Константин Дмитрич, - сказала Дарья Александровна, улыбаясь своею доброю и несколько насмешливою улыбкой, - за что вы сердитесь на Кити?\r\n- Я? Я не сержусь, - сказал Левин.\n - Нет, вы сердитесь. Отчего вы не заехали ни к нам, ни к ним, когда были в Москве?\r\n- Дарья Александровна, - сказал он, краснея до корней волос, - я удивляюсь даже, что вы, с вашею добротой, не чувствуете этого. Как вам прос- то не жалко меня, когда вы знаете...\r\n- Что я знаю?\r\n- Знаете, что я делал предложение и что мне отказано, - проговорил Левин, и вся та нежность,\r\nкоторую минуту тому назад он чувствовал к Кити, заменилась в душе его чувством злобы за оскорбление.\r\n- Почему же вы думаете, что я знаю?\n - Потому что все это знают.\n - Вот уж в этом вы ошибаетесь; я не знала этого, хотя и догадывалась.\n - А! ну так вы теперь знаете.\r\n- Я знала только то, что что-то было, что ее ужасно мучало, и что она просила меня никогда не говорить об этом.\r\nА если она не сказала мне, то она никому не говорила. Но что же у вас было? Скажите мне.\r\n- Я вам сказал, что было.\n - Когда?\r\n- Когда я был в последний раз у вас.\n - А знаете, что я вам скажу, - сказала Дарья Александровна, - мне ее ужасно, ужасно жалко. Вы страдаете только от гордости...\r\n- Может быть, - сказал Левин, - но...\r\nОна перебила его:\n - Но ее, бедняжку, мне ужасно и ужасно жалко. Теперь я все понимаю.\r\n- Ну, Дарья Александровна, вы меня извините, - сказал он, вставая. - Прощайте! Дарья Александровна, до свиданья.\r\n- Нет, постойте, - сказала она, схватывая его за рукав. - Постойте, садитесь.\r\n- Пожалуйста, пожалуйста, не будем говорить об этом, - сказал он, садясь и вместе с тем чувствуя, что в сердце его поднимается и шевелится казавшаяся ему похороненною надежда.\r\n- Если б я вас не любила, - сказала Дарья Александровна, и слезы выступили ей на глаза, - если б я вас не знала, как я вас знаю...\r\nКазавшееся мертвым чувство оживало все более и более, поднималось и завладевало сердцем Левина.\r\n- Да, я теперь все поняла, - продолжала Дарья Александровна. - Вы этого не можете понять; вам, мужчинам, свободным и выбирающим, всегда ясно, кого вы любите.\r\nНо девушка в положении ожидания, с этим женским, девичьим стыдом, девушка, которая видит вас, мужчин, издалека,\r\nпринимает все на слово, - у девушки бывает и может быть такое чувство, что она не знает, что сказать.\r\n- Да, если сердце не говорит...\r\n- Нет, сердце говорит, но вы подумайте:\r\nвы, мужчины, имеете виды на девушку, вы ездите в дом, вы сближаетесь, высматриваете, выжидаете,\r\nнайдете ли вы то, что вы любите, и потом, когда вы убеждены, что любите, вы делаете предложение.\r\n..\r\n- Ну, это не совсем так.\r\n- Все равно, вы делаете предложение, когда ваша любовь созрела или когда у вас между двумя выбираемыми совершился перевес.\r\nА девушку не спрашивают. Хотят, чтоб она сама выбирала, а она не может выбрать и только отвечает: да и нет.\r\n\"Да, выбор между мной и Вронским\", - подумал Левин, и оживавший в душе его мертвец опять умер и только мучительно давил его сердце.\r\n- Дарья Александровна, - сказал он, - так выбирают платье или не знаю какую покупку, а не любовь.. Выбор сделан, и тем лучше... И повторенья быть не может.\r\n- Ах, гордость и гордость!- сказала Дарья Александровна, как будто презирая его за низость этого чувства в сравнении с тем, другим чувством, которое знают одни женщины.\r\n- В то время как вы делали предложение Кити, она именно была в том положении, когда она не могла отвечать.\r\nВ ней было колебание. Колебание: вы или Вронский. - Его она видела каждый день, вас давно не видала.\r\nПоложим, если б она была старше, - для меня, например, на ее месте не могло бы быть колебанья. Он мне всегда противен был, и так и кончилось.\r\nЛевин вспомнил ответ Кити. Она сказала: Нет, это не может быть...\r\n- Дарья Александровна, - сказал он сухо, - я ценю вашу доверенность ко мне; я думаю, что вы ошибаетесь.\r\nНо, прав я или неправ, эта гордость, которую вы так презираете, делает то, что для меня всякая мысль о Катерине Александровне невозможна, - вы понимаете, совершенно невозможна.\r\n- Я только одно еще скажу: вы понимаете, что я говорю о сестре, которую я люблю, как своих детей.\r\nЯ не говорю, чтоб она любила вас, но я только хотела сказать, что ее отказ в ту минуту ничего не доказывает.\r\n- Я не знаю! - вскакивая, сказал Левин.\r\n- Если бы вы знали, как вы больно мне делаете! Все равно, как у вас бы умер ребенок, а вам бы говорили: а вот он был бы такой, такой, и мог бы жить, и вы бы на него радовались.\r\nА он умер, умер, умер...\r\n- Как вы смешны, - сказала Дарья Александрова с грустною усмешкой, несмотря на волнение Левина.\r\n- Да, я теперь все больше и больше понимаю, - продолжала она задумчиво. - Так вы не приедете к нам, когда Кити будет?\r\n- Нет, не приеду. Разумеется, я не буду избегать Катерины Александровны, но, где могу, постараюсь избавить ее от неприятности моего присутствия.\r\n- Очень, очень вы смешны, - повторила Дарья Александровна, с нежностью вглядываясь в его лицо.\r\n- Ну, хорошо, так как будто мы ничего про это не говорили. Зачем ты пришла, Таня? - сказала Дарья Александровна по-французски вошедшей девочке.\r\n- Где моя лопатка, мама?\n - Я говорю по-французски, и ты так же скажи.\r\nДевочка хотела сказать, но забыла, как лопатка по-французски; мать ей подсказала и потом по-французски же сказала, где отыскать лопатку. И это показалось Левину неприятным.\r\nВсе теперь казалось ему в доме Дарьи Александровны и в ее детях совсем уже не так мило, как прежде.\r\n\"И для чего она говорит по-французски с детьми? подумал он. - Как это неестественно и фальшиво! И дети чувствуют это.\r\nВыучить по-французски и отучить от искренности\", - думал он сам с собой, не зная того,\r\nчто Дарья Александровна все это двадцать раз уже передумала и все-таки, хотя и в ущерб искренности, нашла необходимым учить этим путем своих детей.\r\n- Но куда же вам ехать? Посидите.\n Левин остался до чая, но веселье его все исчезло, и ему было неловко.\r\nПосле чая он вышел в переднюю велеть подавать лошадей и, когда вернулся, застал Дарью Александровну взволнованную, с расстроенным лицом и слезами на глазах.\r\nВ то время как Левин выходил, случилось для Дарьи Александровны событие, разрушившее вдруг все ее сегодняшнее счастье и гордость детьми.\r\nГриша и Таня подрались за мячик. Дарья Александровна, услышав крик в детской, выбежала и застала их в ужасном виде.\r\nТаня держала Гришу за волосы, а он, с изуродованным злобой лицом, бил ее кулаками куда попало. Что-то оборвалось в сердце Дарьи Александровны, когда она увидала это.\r\nКак будто мрак надвинулся на ее жизнь:\r\nона поняла, что те ее дети, которыми она так гордилась, были не только самые обыкновенные, но даже нехорошие, дурно воспитанные дети, с грубыми, зверскими наклонностями, злые дети.\r\nОна ни о чем другом не могла говорить и думать и не могла не рассказать Левину своего несчастья.\r\nЛевин видел, что она несчастлива, и постарался утешить ее, говоря, что это ничего дурного не доказывает, что все дети дерутся;\r\nно, говоря это, в душе своей Левин думал: \"Нет, я не буду ломаться и говорить по-французски со своими детьми, но у меня будут не такие дети:\r\nнадо только не портить, не уродовать детей, и они будут прелестны.\r\nДа, у меня будут не такие дети\".\r\nОн простился и уехал, и она не удерживала его.\n\n XI\r\nВ половине июля к Левину явился староста сестриной деревни, находившейся за двадцать верст от Покровского, с отчетом о ходе дел и о покосе.\r\nГлавный доход с имения сестры получался за заливные луга. В прежние годы покосы разбирались мужиками по двадцати рублей за десятину.\r\nКогда Левин взял именье в управление, он, осмотрев покосы, нашел, что они стоят дороже, и назначил цену за десятину двадцать пять рублей.\r\nМужики не дали этой цены и, как подозревал Левин, отбили других покупателей. Тогда Левин поехал туда сам и распорядился убирать луга частию наймом, частию из доли.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс в стиле автора Герцен А",
"role": "user"
},
{
"content": "- Да неужели вы за этим приехали из Лондона в Твикнем?! - спросил я.\n - Ваше мнение нам очень дорого.\r\n- Помилуйте, господа, да я сам был знаком с Бартелеми, и хуже вас - потому что никакой общей работы не имел, но не отрекаюсь от него.\r\nЯ не знаю дела, суд и осуждение предоставляю лорду Кембелю, а сам плачу о том, что такая молодая и богатая сила,\r\nтакой талант - так воспитался горькой борьбой и средой, в которой жил, что в пущем цвете лет - его жизнь потухнет под рукою палача.\r\nПоведение его в тюрьме поразило англичан, ровное, покойное, печальное без отчаяния, твердое без jactance 111.\r\nОн знал, что для него все кончено - и с тем же непоколебимым спокойствием выслушал приговор, с которым некогда стоял под градом пуль на баррикаде.\r\nОн писал к своему отцу и к девушке, которую любил. Письмо к отцу я читал, ни одной фразы, величайшая простота, он кротко утешает старика - как будто речь не о нем самом.\r\nКатолический священник, который ex officio 112 ходил к нему в тюрьму, человек умный и добрый,\r\nпринял в нем большое участие и даже просил Палмерстона о перемене наказания, - но Палмерстон отказал.\r\nРазговоры его с Бартелеми были тихи и исполнены гуманности с обеих сторон. Бартелеми писал ему: «Много, много благодарен я вам за ваши добрые слова, за ваши утешения.\r\nЕсли б я мог обратиться в верующего - то, конечно, одни вы могли бы обратить меня - но что же делать… у меня нет веры!\r\n» После его смерти, священник писал одной знакомой мне даме: «Какой человек был этот несчастный Бартелеми - если б он дольше прожил, может его сердце и раскрылось бы благодати.\r\nЯ молюсь о его душе!»\r\nТем больше останавливаюсь я на этом случае, что «Times» со злобой рассказал насмешку Бартелеми над шерифом. (86)\r\nЗа несколько часов до казни один из шерифов, узнав, что Бартелеми отказался от духовной помощи,\r\nсчел себя обязанным обратить его на путь спасения - и начал ему пороть ту пиетистическую дичь, которую печатают в английских грошовых трактатах, раздаваемых даром на перекрестках.\r\nБартелеми надоело увещание шерифа.\r\nАпостол с золотой цепью заметил это и, приняв торжественный вид, сказал ему: «Подумайте, молодой человек - через несколько часов вы будете не мне отвечать, а богу».\r\n- А как вы думаете, - спросил его Бартелеми, - бог говорит по-французски или нет?.. Иначе я ему не могу отвечать…\r\nШериф побледнел от негодования, и бледность и негодование дошли до парадного ложа всех шерифских, мэрских, алдерманских вздохов и улыбок, - до огромных листов «Теймса».\r\nНо не один апостольствующий шериф мешал Бартелеми умереть в том серьезном и нервно поднятом состоянии - которого он искал - которое так естественно искать в последние часы жизни.\r\nПриговор был прочтен.\r\nБартелеми заметил кому-то из друзей, что уж если нужно умереть - он предпочел бы тихо, без свидетелей потухнуть в тюрьме, чем всенародно, на площади, погибнуть от руки палача.\r\n- «Ничего нет легче: завтра, послезавтра я тебе принесу стрихнину».\r\nМало одного, двое взялись за дело. Он тогда уже содержался как осужденный, то есть очень строго - тем не меньше через несколько дней друзья достали стрихнин и передали ему в белье.\r\nОставалось убедиться - что он нашел. Убедились и в этом…\r\nБоясь ответственности, один из них, на которого могло пасть подозрение, хотел на время покинуть Англию. Он попросил у меня несколько фунтов на дорогу; я был согласен их дать.\r\nЧто, кажется, проще этого?\r\nНо я расскажу это ничтожное дело для того, чтоб показать - каким образом все тайные заговоры французов открываются,\r\nкаким образом у них во всяком деле компрометирована любовью к роскошной mise en scene бездна посторонних лиц.\r\nВечером в воскресенье у меня были, по обыкновению, несколько человек - польских, итальянских и других рефюжье.\r\nВ этот день были и дамы. Мы очень (87) поздно сели обедать, часов в восемь.\r\nЧасов в девять взошел один близкий знакомый.\r\nОн ходил ко мне часто, и потому его появление не могло броситься в глаза, но он так ясно выразил всем лицом «Я умалчиваю!», что гости переглянулись.\r\n- Не хотите ли чего-нибудь съесть или рюмку вина? - спросил я.\r\n- Нет, - сказал, опускаясь на стул, сосуд, отяжелевший от тайны.\r\nПосле обеда он при всех вызвал меня в другую комнату и, сказавши, что Бартелеми достал яд (новость, которую я уже слышал), - передал мне просьбу о ссуде деньгами отъезжающего.\r\n- С большим удовольствием. Теперь? - спросил я. - Я сейчас принесу.\r\n- Нет, я ночую в Твикнеме и завтра утром еще увижусь с вами. Мне не нужно вам говорить - вас просить, чтоб ни один человек…\r\nЯ улыбнулся.\n Когда.я взошел опять в столовую, одна молодая девушка спросила меня: «Верно, он говорил о Бартелеми?»\r\nНа другой день, часов в восемь утра, взошел Франсуа и сказал, что какой-то француз, которого он прежде не видел, требует непременно меня видеть.\r\nЭто был тот самый приятель Бартелеми, который хотел незаметно уехать. Я набросил на себя пальто и вышел в сад, где он меня дожидался.\r\nТам я встретил болезненного, ужасно исхудалого черноволосого француза (я после узнал, что он годы сидел в Бель-Иле к потом a la lettre 113 умирал с голоду в Лондоне).\r\nНа нем был потертый пальто, на который бы никто не обратил внимания, но дорожный картуз и большой дорожный шарф,\r\nобмотанный круг шеи, невольно остановили бы на себе глаза в Москве, в Париже, в Неаполе.\r\n- Что случилось?\n - Был у вас такой-то?\n - Он и теперь здесь.\n - Говорил о деньгах?\r\n- Это все кончено - деньги готовы.\n - Я, право, очень благодарен. (88)\n - Когда вы едете?\r\n- Сегодня… или завтра..\n К концу разговора подоспел и наш общий знакомый. Когда путешественник ушел:\r\n- Скажите, пожалуйста, зачем он приезжал? - спросил я его, оставшись с ним наедине.\r\n- За деньгами.\n - Да ведь вы могли ему отдать.\n - Это правда, но ему хотелось с вами познакомиться, он спрашивал меня, приятно ли вам будет - что же мне было сказать?\r\n- Без сомнения, очень. Но только я не знаю, хорошо ли он выбрал время.\n - А разве он вам помешал?\n - Нет - а как бы полиция ему не помешала выехать…\r\nПо счастью, этого не случилось. В то время как он уезжал, его товарищ усомнился в яде, который они доставили, подумал, подумал и дал остаток его собаке.\r\nПрошел день - собака жива, прошел другой - жива, Тогда - испуганный - он бросился в Ньюгет, добился свиданья с Бартелеми - через решетку - и, улучив минуту, шепнул ему:\r\n- У тебя?\n - Да, да!\r\n- Вот видишь, у меня большое сомнение. Ты лучше не принимай, я пробовал над собакой, - никакого действия не было!\r\nБартелеми опустил голову - и потом, поднявши ее и с глазами, полными слез, сказал:\r\n- Что же вы это надо мной делаете!\n - Мы достанем другого.\n - Не надобно, - ответил Бартелеми, - пусть совершится судьба.\r\nИ с той минуты стал готовиться к смерти, не думал об яде и писал какой-то мемуар, который не выдали после его смерти другу, которому он его завещал (тому самому, который уезжал).\r\nДевятнадцатого января в субботу мы узнали о посещении священником Палмерстона и ею отказе.\r\nТяжелое воскресенье следовало за этим днем., Мрачно разошлась небольшая кучка гостей. Я остался один. Лег спать, уснул и тотчас проснулся.\r\nИтак, через (89) семь-шесть-пять часов - его, исполненного силы, молодости, страстей, совершенно здорового,\r\nвыведут на площадь и убьют, безжалостно убьют, без удовольствия и озлобления, а еще с каким-то фарисейским состраданием!\r\n.\r\n. На церковной башне начало бить семь часов. Теперь - двинулось шествие - и Калкрофт налицо… Послужили ли бедному Бартелеми его стальные нервы - у меня стучал зуб об зуб.\r\nВ одиннадцать утра взошел Д,\n - Кончено? - спросил я.\n - Кончено.\n - Вы были?\n - Был.\n Остальное досказал «Times» 114.\r\nКогда все было готово, рассказывает «Times», он попросил письмо той девушки, к которой писал, и, помнится, локон ее волос или какой-то сувенир;\r\nон сжал его в руке, (90) когда палач подошел к нему… Их, сжатыми в его окоченелых пальцах, нашли помощники палача, пришедшие снять его тело с виселицы.\r\n«Человеческая справедливость, - как говорит «Теймс», - была удовлетворена!» Я думаю, - да это и дьявольской не показалось бы мало!\r\nТут бы и остановиться. Но пусть же в моем рассказе, как было в самой жизни, равно останутся следы богатырской поступи и возле ступня… ослиных и свиных копыт.\r\nКогда Бартелеми был схвачен, у него не было достаточно денег, чтоб платить солиситору, да ему и не хотелось нанимать его.\r\nЯвился какой-то неизвестный адвокат Геринг, предложивший ему защищать его, явным образом, чтоб сделать себя известным.\r\nЗащищал он слабо - но и не надобно забывать, задача была необыкновенно трудна: Бартелеми молчал и не хотел, чтоб Геринг говорил о главном деле.\r\n- Как бы то ни было, Геринг возился, терял время, хлопотал. Когда казнь была назначена, Геринг пришел в тюрьму проститься.\r\n(91) Бартелеми был тронут - благодарил его и, между прочим, сказал ему:\r\n- У меня ничего нет, я не могу вознаградить ваш труд… ничем,\r\nкроме моей благодарности… Хотел бы я вам по крайней мере оставить что-нибудь на память, да ничего у меня нет, что б я мог вам предложить.\r\nРазве мой пальто?\r\n- Я вам буду очень, очень благодарен, я хотел его у вас просить.\n - С величайшим удовольствием, - сказал Бартелеми, - но он плох…\r\n- О, я его не буду носить… признаюсь вам откровенно, я уж запродал его, и очень хорошо.\r\n- Как запродали? - спросил удивленный Бартелеми.\n - Да, madame Тюссо, для ее… особой галереи. Бартелеми содрогнулся. (92)\r\nКогда его вели на казнь, он вдруг вспомнил и сказал шерифу:\n - Ах, я совсем было забыл попросить, чтоб мой пальто никак не отдавали Герингу! . «NOT GUILTY» 115\r\n«…Вчера арестовали на собственной квартире доктора Симона Бернара по делу Орсини…»\r\nНадобно несколько лет прожить в Англии, чтоб понять, как подобная новость удивляет… как ей не сразу веришь… как континентально становится на душе!..\r\nНа Англию находят, и довольно часто, периодические страхи, и в это время оторопелости не попадайся ей ничего на дороге.\r\nСтрах вообще безжалостен, беспощаден; но имеет ту выгоду за собой, что он скоро проходит. Страх не злопамятен, он старается, чтоб его поскорее забыли.\r\nНе надобно думать, чтоб трусливое чувство осторожности и тревожного самосохранения лежало в самом английском характере.\r\nЭто следствие отучнения от богатства и воспитания всех помыслов и страстей на стяжание.\r\nРобость в английской крови внесена капиталистами и мещанством, они передают болезненную тревожность свою официальному миру,\r\nкоторый в представительной стране постоянно подделывается под нравы - голос и деньги имущих.\r\nСоставляя господствующую среду, они при всякой неожиданной случайности теряют голову и, не имея нужды стесняться,\r\nявляются во всей беспомощной, неуклюжей трусости своей, не прикрытой пестрым и линялым фуляром французской риторики.\r\nНадобно уметь переждать, как только капитал придет в себя, успокоится за проценты, все опять пойдет своим чередом.\r\nВзятием Бернара думали отделаться от гнева кесарева за то, что Орсини на английской почве обдумывал свои гранаты.\r\nСлабодушные уступки обыкновенно раз(93)дражают, и вместо «спасиба» - грозные ноты сделались еще грознее, военные статьи в французских газетах запахли еще сильнее порохом.\r\nКапитал побледнел, в глазах его помутилось, он уж видел, чуял винтовые пароходы, красные штаны, красные ядра, красное зарево, банк, превращенный в Мабиль с исторической надписью:\r\n«Ici lon danse!\r\n» 116 Что же делать?\r\n- Не только выдать и уничтожить доктора Симона Бернара, но, пожалуй, срыть гору Сен-Бернар и ее уничтожить,\r\nлишь бы проклятый призрак красных штанов и черных бородок исчез, лишь бы сменить гнев союзника на милость.\r\nЛучший метеорологический снаряд в Англии - Палмерстон, показывающий очень верно состояние температуры средних слоев, перевел «очень страшно» на Conspiracy Bill 117.\r\nПо этому закону, если бы он прошел, с некоторой старательностью и усердием к службе каждое посольство могло бы усадить в тюрьму,\r\nа в иных случаях и на корабль, любого из врагов своих правительств.\r\nНо, по счастью, температура острова не во всех слоях одинакая, и мы сейчас увидим премудрость английского распределения богатств,\r\nосвобождающую значительную часть англичан от заботы о капитале.\r\nБудь в Англии все до единого капиталисты. Conspiracy Bill был бы принят, а Симон Бериар был бы повешен… или отправлен в Кайенну.\r\nПри слухе о Conspiracy Bill и о почти несомненной возможности, что он пройдет, старое англо-саксонское чувство независимости встрепенулось;\r\nему стало жаль своего древнего права убежища, которым кто и кто не пользовался, от гугенотов до католиков в 1793, от Вольтера и Паоли до Карла Х и Людвига-Филиппа?\r\nАнгличанин не имеет особой любви к иностранцам, еще меньше - к изгнанникам, которых считает бедняками, а этого порока он не прощает, - но за право убежища он держится;\r\nбезнаказанно касаться его он не позволяет, так точно, как касаться до права митингов, до свободы книгопечатания.\r\nПредлагая Conspiracy Bill, Палмерстон считал, и очень верно, на упадок британского духа; он думал об (94) одной среде, очень мощной, но забыл о другой, очень многочисленной.\r\nЗа несколько дней до вотирования билля Лондон покрылся афишами:\r\nкомитет, составившийся для противудействия новому закону, приглашал на митинг в следующее воскресение в Hyde Park, там комитет хотел предложить адрес королеве.\r\nВ этим адресе требовалось объявление Палмерстона и его товарищей изменниками отечества,\r\nих подсудимость и просьба в том случае, если закон пройдет, чтоб королева, в силу ей предоставленного права, отвергла его.\r\nКоличество народа, которое ожидали в парке, было так велико, что комитет объявил о невозможности говорить речи;\r\nпараграфы адреса комитет распорядился предлагать на суждение телеграфическими знаками.\r\nРазнесся слух, что к субботе собираются работники, молодые люди со всех концов Англии, что железные дороги привезут десятки тысяч людей, сильно раздраженных.\r\nМожно было надеяться на митинг в двести тысяч человек.\r\nЧто могла сделать полиция с ними?",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги Молотов автора Помяловский Н",
"role": "user"
},
{
"content": "силу. Никто ей так дорог не был, как он. \n Нравственная связь с окружающими родными была \n надорвана, а знакомых было мало, да и тем она не\r\nдоверялась. Надя была уверена, что, случись с ней \n какое-нибудь большое горе, Молотов всегда \n поможет ей; случись, что она сделает дело, за\r\nкоторое ее все осудят, он ее не осудит, и если бы \n даже должно осудить, то пожалеет и помилует. \n Добрее и умнее Егора Иваныча она никого не\r\nзнала. Положение ее было окрепощено условиями, \n которые не давали ей взглянуть на то, как живут \n люди за стенами родного дома; один только\r\nМолотов мог рассказать ей о иной жизни, - и вот \n это не институт, не старорусский терем, а\r\nзаколдованный семейный круг столичного \n чиновника! Это тот же терем, только нынешнего\r\nвремени. Отчего ж не петь и до сих пор: \"Я у \n батюшки в терему, в терему, я у матушки высоко,\r\nвысоко\"?.. Но и с Молотовым, что очень \n естественно, Надя вполне откровенна еще ни разу\r\nне была. Разговор всегда заводился о предметах, \n только побочно, а не прямо относящихся к ее \n тайным мыслям. Все, что говорил Молотов,\r\nслужило для нее только данными, на основании \n которых она сама выясняла и проверяла свои \n скрытые в душе думы, и потому в разговорах ее\r\nвсегда было более содержания и серьезного смыслу, \n нежели сколько казалось с первого взгляда. Такое \n искусство говорить невольно приобретается в тех\r\nобществах, где запрещается многое обсуживать \n ясно, просто и открыто. Но эта сдержанность,\r\nробость высказаться, напрасная стыдливость - \n понемногу ослаблялись, откровенное слово само\r\nсобою рождалось, когда обстоятельства заставляли \n Надю искать решения того или другого вопроса. \n Молотов чувствовал, что Надя недоговаривает, что\r\nу ней есть дума, которая томит, беспокоит, стесняет \n ее молодую жизнь. Он не посягал на откровенность \n Нади, но день ото дня хотелось ему узнать, что\r\nтакое делается с ней, и день ото дня хотелось Наде \n узнать, что такое за человек Егор Иваныч. Он \n так, казалось ей, не похож на других. Когда она\r\nбыла еще маленькая, пришел откуда-то и стал \n почти жить с ними этот вечерний посетитель. Ей\r\nхотелось разгадать и добродушие его, и ласковую \n насмешливость над увлечением и его\r\nмногостороннее знание. Она думала, что в жизни \n он знает бесконечно много такого, о чем с ней \n никогда не говорил, думая, что она не поймет его, и\r\nкак ей хотелось расспросить обо всем, обо всем на \n свете, чтобы догадаться, додуматься наконец, что \n же ей делать и как жить на свете. В последнее время\r\nв Наде стало развиваться религиозное направление. \n Долгие разговоры вела она по этому предмету и \n через несколько времени почувствовала, что под\r\nвлиянием Молотова просветлела ее вера, легче \n стало ее сердцу, когда оно, еще неиспорченное,\r\nлегко освободилось от многих предрассудков; но \n Надя спрашивала себя: \"Верует ли он?\" - ответа\r\nне было. Надя не знала, как в нынешний век веруют \n люди, и в этом отношении Молотов так был не \n похож на всех, кого она знала. Один только\r\nЧереванин, художник, выделялся из их круга, но он \n редко посещал их. Несколько раз Надя порывалась \n поговорить с Молотовым о женихах, любви и\r\nбраке, но всякий раз что-то ее сдерживало. Так и \n плелись дни за днями, без всяких внешних событий, \n \"в терему да в терему\", куда едва проникал\r\nжизненный луч света, пока не наступил Наде \n двадцатый год. Молотову надо было побывать у\r\nхудожника Михаила Михайлыча Череванина, \n родственника Дороговых. Егор Иваныч часто\r\nбывал на Песках, где жил Череванин, и потому \n Игнат Васильич просил Молотова зайти к нему и \n спросить: не поправит ли он портрет Дорогова;\r\nМолотов все забывал о поручении, и вот однажды \n вечером, чтобы исполнить его наконец, отправился \n к художнику. - У вас здесь большое декольте,- говорил\r\nМихаил Михайлыч Череванин, вводя Молотова в \n свою комнату. Молотов огляделся. Довольно большая \n комната была освещена сальными свечами. Стояли\r\nмольберты, станки, манкены, палитры; окна были \n без занавесей и заставлены картонами; на окнах\r\nстояли горшки дряннейших ржавых гераниумов, \n покрытых копотью и пылью; тут же, между\r\nгоршками, валялась оставшаяся от чаю булка, \n кусок колбасы в бумаге, медная сдача, кисти и \n табачные окурки. У Череванина был праздник. В гостях у\r\nнего было человек двенадцать, все почти молодежь, \n только один пожилой офицер с залихватской \n физиономией и еще старичок, тоже художник. В\r\nвоздухе плыли табачные облака; в стаканах \n дымился пунш. В то время как в других углах \n столицы совершалась тихая жизнь, здесь молодежь\r\nпроводит буйно время. - У нас большое декольте, - повторил\r\nМихаил Михайлыч. - Не хочешь ли пуншу? - Не хочу. - Твоя воля. - Как гадко у тебя! - Ну, ну! - отвечал художник. - Ведь ты свой талант губишь. - Что ж делать, братец, органический\r\nпорок. Череванин был товарищем Молотова в \n продолжение двух курсов университетских. Он был\r\nсын профессора семинарии, женатого на \n родственнице Дорогова, и приходился Игнату\r\nВасильичу чем-то вроде племянника. Он был \n человек странный, оригинал, талантливый человек,\r\nдобрая душа и по временам сильно поклонялся \n Дионису, но в фигуре широкого размера не \n выражалось древнеславянской удали; напротив,\r\nвидно было что-то печальное, слабость видна \n была, хотя всякий, взглянув на него, сразу поймет,\r\nчто у него организм железный, выносливый. \n Причесывает его сама мать-природа, и она, любя\r\nразнообразие, отправила один клок волос за ухо, а \n другой повесила на щеку, на темени приподняла \n вихор, пробор перепутала, не завила в волосах ни\r\nодного колечка, а оставила их прямыми, как нити, \n не напомадила их, а приправила пухом, редко \n побуждала его бриться, не берегла платья от пыли и\r\nпятен... И работа его не отличалась тщательной \n отделкой, как и наружность, как и все ему \n принадлежащее. Краски ложились у него клочьями.\r\nОн не рисует попеременно волоса, лоб, глаза, уши и \n т.д., начиная верхним волоском лица и кончая \n последней чертой подбородка. Вот он оживился,\r\nсхватывает черту на щеке, но вдруг кисть его \n переносится и лепит под глазами, потом удачный \n взмах определит характер губ; он чертит зря, смело,\r\nуверенно, твердо; ошибется, так трудно поправить. \n Не умеет он изображать идеальную красоту, не \n увидите у него Аполлонов Бельведерских и Венер\r\nМедицейских, но у него встречаются удивительно \n верно выхваченные из жизни типы. Он имел\r\nзолотую медаль за картину в роде жанр и не \n дорожил той медалью. Было время, когда\r\nЧереванин с любовью занимался своим делом; его \n одобряли друзья, товарищи и учителя, но не был \n сам он убежден в своем таланте, и тогда это сильно\r\nволновало его. \"Что, если я простой маляр? - \n думал он. - Что, если придется бросить кисть, \n вместо ее взять в руки перо чиновника, а\r\nмастерскую променять на канцелярию?\" Но он \n давно уверен, что имеет талант - не великий, но\r\nдовольно крупный; и - непонятно - с той поры \n самый талант стал представляться ему\r\nдостоинством невеликим. Череванин удивлялся, \n отчего это другие не могут рисовать, как он: не \n хотят, а рисовать - просто,- и с странным\r\nпрезрением художник относился к своему искусству. \n Ему не жалко было продавать свои картины. \n Картина становилась ему противна, лишь он\r\nуспевал окончить ее. \"Ведь всякую черту знаю на \n память!\" - говорил он. Но были картины,\r\nпроданные Череваниным, которые были для него \n дороже других: головка девушки, деревенское\r\nкладбище, семейная группа, сон нищей и др. К \n этим любимцам он иногда ходил в гости; придет к\r\nвладетелю и просит посмотреть на картину, \n пробудет с ней около часу и опять уйдет на год или\r\nна два. Раз он собрался сделать копии с своих \n любимцев, но не ужился с ними и месяца, - живо \n они перешли в чужие руки. Ни к чему он не мог\r\nнадолго привязаться - были ли то люди, \n избранные книги, произведения его искусства или \n простые вещи. Он был два раза влюблен. Первый\r\nраз за три дня до свадьбы невеста изменила ему. Он \n сильно страдал и с горя ходил на мост, чтобы \n погрести в Неве свое грешное тело, но кончил тем,\r\nчто нарисовал на свою невесту карикатуру; \n впрочем, с тех пор он особенно коротко сошелся с\r\nДионисом. Другой раз он увлекся \"погибшим, но \n милым созданием\". Это была очень миленькая\r\nдевушка, но тоже надула его. На этот раз \n Череванин не лез на стены, не думал топиться, но \n предпринял оригинальную меру, чтобы отделаться\r\nот тоски. Вставши поутру, он выходил на улицу, \n отправлялся куда глаза глядят, ходил до истощения \n сил и, вернувшись домой, страшно измученный\r\nфизически, бросался на постель и засыпал. \n Проснувшись ночью, он опять отправлялся в поход \n с единственной целью измучить себя; вставал он в\r\nполдень и принимался за то же самое. Через две \n недели, после таких прогулок, с него как рукой\r\nсняло. Впрочем, хотя горевать он перестал и \n говорил с тех пор: \"Лекарство от любви -\r\nмоцион\", но эти две неудачи сильно подействовали \n на его характер. Он получил наклонность к \n цинизму и отрицанию жизни, что, впрочем, лежало\r\nв его натуре. Стал он перебираться с квартиры на \n квартиру и нигде не уживался. Сначала он занял\r\nотличную модную мастерскую, хорошо \n меблированную; она вся была заставлена\r\nпортретами его работы. В это время он вел себя \n джентльменом. Но не прошло и полгода, как ему \n захотелось идиллии, и он поселился на хлебах у\r\nодного семьянина, нанимая две простеньких, но \n чистеньких комнатки; около его постоянно дети, \n цветы, чижи в клетке, старуха в углу вяжет чулок, и\r\nокружают его уже не портреты, а вполне \n оригинальные произведения. Через год ему надоели \n и новый быт, и люди, и картины, и вот мы застаем\r\nего на Песках, в неопрятной квартире. Теперь он \n кутил, был грязен, говорил грубо, и дико-дико было \n в его комнатах, освещенных сальными свечами, где\r\nсреди манкенов молодежь совершала оргию. С \n переменою людей, обстановки и работы и при \n наступлении периодического чествования Диониса\r\nярко обнаружился его крупный, резкими чертами \n одаренный характер. - Органический порок, милый человек! - \n повторил Череванин. Молотов чем более вглядывался в\r\nокружающую обстановку, тем в большей дикости и \n нелепости она представлялась ему. Он с изумлением \n заметил в компании двух молодых людей, одного -\r\nсына Рогожникова, а другого - Касимова. \"Эти как попали сюда? - подумал он. - \n Что их гонит из дому? разве там не спокойно, не \n мило, нет жизни и свободы? Недостаток\r\nэстетического чувства, грубость и одичалость \n характера заставляют человека не любить ровную,\r\nтихую, полную глубокого смысла семейную \n жизнь\". - Не стыдно тебе, - сказал он Михаилу\r\nМихайлычу, - ведь ты губишь молодой народ... - Без меня хороши! Ты лучше посмотри да \n послушай, - что здесь за народ, - это очень \n занимательно и поучительно. Отличные этюды\r\nвстречаются. Тут собрались дивные ребята, все \n любят отечество, искусство, науку и водку, - \n больше ничего не любят!.. Пейте, господа! -\r\nкрикнул Череванин как-то вяло. - Следует,- ответили ему. - Хоть бы ты вымылся, - сказал ему кто- то. - Медведь не моется, да все его боятся, -\r\nотвечал художник. Пошло страшное попоище; начались \n песни, хохот, остроты, пойло пенное, пойло\r\nпуншевое, пойло пивное. - Что ты делаешь? - Всё пустяки в сравнении с вечностью!..\r\nКак что делаешь? Мы вопросы современные \n решаем... Слушай, вон в углу кричит: ты думаешь, \n тут что-нибудь спроста? Нет, это он о Суэзском\r\nперешейке валяет! - не слышно что, да и так \n можно догадаться, что околесную несет.\r\nПрислушайся теперь к речам в другом углу - там \n решают влияние французского кабинета на дела\r\nАзии. А посмотри-ко на того парня, который \n соскочил с дивана, точно его по шее треснули. О, \n бедняга, как он худощав и бесконечно длинен,\r\nподнял костлявые руки, кричит, вопит и \n распинается, а за что? - Гегель и прогресс!.. Гегель и прогресс! - \n кричал длинный господин. - Это всё любители просвещения, жрецы,\r\nбратец ты мой. - Черт знает, как скучно дома! - говорил \n Касимов. - Что за пошлая, телячья жизнь! Ни о \n чем не услышишь живого слова, бог знает о чем\r\nтолкуют с утра до вечера, просто невыносимо!.. А \n какая чистота нравов! Знаете ли, что у меня есть \n тетушка сорока пяти лет, которой группы,\r\nвыставленные на Аничкинском мосту, кажутся \n безнравственными? Она не может смотреть на тело \n человека, ей совестно. В сорок-то пять лет ее\r\nсоблазняет болван-композиция!.. Молотов не мог не улыбнуться. - Выпьем еще! - слышно в углу. - Выпьем! - Поцелуемся, дружище! - Поцелуемся! - Тебе, что ли, ходить? - говорит один из\r\nиграющих в шашки. - Сходим, сходим! - Кто, господа, идет со мной \"в ту страну,\r\nгде апельсин растет\"? - Подожди, еще рано... - Так песню, господа! И затягивают \"Вниз по матушке, по Волге,\r\nпо широкому раздолью\".После этой песни \n следовала патриотическая, известная всем молодым \n людям столицы. Поднялся шум, и грохот, и ярые\r\nвозгласы. - Россия на ложной дороге! - кричал \n какой-то политик. - Вы с Англии пример берите, - перебил \n его другой голос... Нет, в Германию, в страну философии, -\r\nначал было гегелист... - Пошел ты к черту! - перебили его \n другие. - В Германию, страну колбасников? Да им \n все морды побить надо! Германия-огромная\r\nпортерная в Европе... - А Россия - кабак. - Да ты сам пьян! - Что ж из этого? - А если хочешь быть последователен,\r\nубирайся к черту с Гегелем! - Нет, вся наша надежда на мужика, на\r\nпростолюдина. Освободите мужика, он пойдет \n шагать! - А до тех пор что будем делать? - Ничего! - Ну, и на здоровье. - Слова прошу, - закричал офицер с\r\nзалихватской физиономией, - послушайте слова \n опытного человека! Молчите и внимайте. Все стихло. - Я предлагаю, господа, устроить сейчас",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги 1 Петербургские трущобы, том 1 автора Крестовский В",
"role": "user"
},
{
"content": ". При этом она всем и каждому очень пространно повествует о своем горе несообразном.\r\nОдин за другим появляются красивые городовые в касках и молодцевато проходят \"с рапортициями\" в самую контору.\r\nТут же, наконец, присутствует и Иван Иванович Зеленьков, забравшийся сюда с самого раннего утра, к сильному неудовольствию заспанного Перерепенки.\r\nИван Иванович, с выражением гнетущей мысли в лице, нетерпеливо и озабоченно похаживает от угла до угла передней.\r\nОн просил, умаливал и давал четвертак на чай Перерепенке, чтобы тот разбудил надзирателя \"по самоэкстренному делу\", но Хома Перерепенко оставался стоически непреклонен,\r\nпотому- \"их благородье почиваты зволят, бо поздно поляглы, и нэма у свити ни якого такого дила, щобы треба було взбудыты ихню мылость\".\r\nТак Иван Иванович ничего с ним и не поделал;\r\nно Гермес надзирательской прихожей, умилостивленный зеленьковским четвертаком, особо доложил об Иване Ивановиче \"их благородию\", когда \"оно зволыло проснуться\".\r\nНадзиратель- лет пятидесяти, плотный и полный мужчина высокого роста, с густыми черными бровями и сивыми волосами,\r\nкоторые у него были острижены под гребенку, с осанкой выпускного сокола,- восседал в большом кресле за своим письменным столом.\r\nНа нем были надеты персидский халат и бухарские сапоги.\r\nПар от пуншевого стакана и дым Жукова, испускаемый из длинного черешневого чубука, наполняли комнату особенным благоуханием.\r\nНадзиратель имел очень умный, пристальный и проницательный взгляд, носил бакенбарды по моде двадцатых годов, т.\r\nе. колбасиками, кончавшими протяжение свое неподалеку от носа, говорил густым басом, по утрам очень много, очень долго и хрипло откашливался и поминутно отплевывался.\r\nС известной уже и столь идущей к нему осанкой встретил он робко вошедшего в кабинет Зеленькова.\r\n- Ты зачем?- бархатно прозвучал его густейший бас.\n\n - По самоэкстренному делу, ваше скородие... секрет-с... Прикажите припереть дверцы-с...\r\n- А ты не пьян?\n\n - Помилуйте-с... могу ли предстать не соответственно...\r\n- То-то, брат! Пьянство есть мать всех пороков!.. Притвори двери да сказывай скорей, какое там у тебя дело.\r\n- Большое-с дело, ваше скородие... С одного слова и не скажешь: очинно уж оно экстренное.\n\n - Да ты не чертомель, а говори толком, не то в кутузку велю упрятать!\r\n- Вся ваша воля есть надо мной... Злоумышление открыть вашей милости явился...\n\n - А... стало быть, опять в сыщики по-старому хочешь? в фигарисы каплюжные?\r\n- Что ж, это самое разлюбезное для меня дело!- ободрился Зеленьков.\r\n- Однажды уж мы своей персоной послужили вашему скородию в розыскной части, и преотменно-с, так что и по сей момент никто из воров не догадался- право.\r\n- А ведь ты, брат, сам тоже мошенник?\n\n - Мошенники-с,- ухмыльнулся, заигрывая, Зеленьков.\n\n - И большой руки мошенник?\r\n- Никак нет-с, ваше скородие, шутить изволите: мы в крупную не ходим, а больше все по мелочи размениваемся; с мошенниками- точно что мошенник, а с благородными- благородный человек.\r\n.. Я- хороший человек, ваше скородие: за меня вельможи подписку дадут,- прибавил Зеленьков, окончательно уже ободрившись и вступив в свою всегдашнюю колею.\r\n- Да ты кто такой сам по себе-то?- шутил надзиратель, смерть любивший, как выражался он, \"балагурить с подлым народом\".\r\n- Я-то-с?.. Я- природный лакей: я тычками взращен!- с гордостью и сознанием собственного достоинства ответил Иван Иванович.\n\n - Дело!.. Ну, так сказывай, какое злоумышление у тебя?\r\nИван Иванович многозначительно ухмыльнулся, крякнул, провел рукой по волосам и начал вполне таинственным тоном:\r\n- Бымши приглашен я известными мне людьми к убийству человека-с, и мне блеснула эта мысль, чтобы разведать и донести вашему скородию...\r\n- И ты не брешешь, песий сын?\r\n- Зачем брехать-с?.. Я- человек махонький: мне только руки назад- вот я и готов.\r\nА убивство, изволите ли видеть, сочиняется над Морденкой,- еще таинственнее прибавил Зеленьков,- изволите знать-с?..\r\n- Знаю... Губа-то у вас не дура- разумеете тоже, где раки зимуют...\r\n- Это точно-с, потому- какой же уж это и мошенник, у которого губа-дура, так что и рака от таракана не отличить!\r\n- А уж будто бы, в душе, так и отказался? Кушик-то ведь, брат, недурен? Поди, чай, просто-напросто струсил? а?\r\nЗеленьков вздрогнул и на минуту смешался. Сокол смотрел на него в упор и затрогивал самые сокровенные, действительные мотивы его души.\r\n- Ну вот, так и есть! По глазам уж вижу, что из трусости фигой* стал!- и надзиратель, в свою очередь заигрывая с Зеленьковым, с усмешкой погрозил пальцем.\r\n______________\n\n * Шпионом, сыщиком (жарг.).\n\n Иван Иванович опять ободрился.\r\n- Помилосердствуйте-с, ваше скородие,- отбояривался он,- кабы это еще обворовать- ну, совсем другое дело, оно куда бы ни шло... а то- убивство- как можно!.\r\n. деликатность не позволяет... Ни разу со мной этакого конфузу не случалось, и при всем-с том за такой проступок Страшному ведь суду подвергаешься.\r\n- Так, господин философ, так!.. Ну, так сказывай, фига, как и чем его приткнуть намереваетесь- верно, насчет убоины да свежанины? а?\r\n- Так точно-с, ваше скородие, проницательно угадать изволили!\r\nТак точно-с, потому, значит, голову на рукомойник,- ухмылялся господин Зеленьков, гнусненько подлещаясь к выпускному соколу.\r\n- Да позвольте, уж я лучше расскажу вам все, как есть, по порядку,- предложил он,- только вы, ваше скородие,\r\nодолжите мне на полштоф, и как я, значит, надрызгаюсь дотоле, что в градус войду, так вы явите уж такую божескую милость,\r\nприкажите сержантам немедленно подобрать меня на пришпехте и сволочить в часть, в сибирку, за буйство, примерно, и безобразие,\r\nпотому, значит, чтобы пригласители мои на меня никакого подозрения не держали, а то- в супротивном случае- живота решат;\r\nкак пить дадут- решат, ваше скородие!\r\n.\r\n. Одолжите стремчаговый*.\r\n______________\n\n * Трехрублевый (жарг.).\r\nИ ощутив в руке своей просимую сумму, Иван Иванович, совершенно уже успокоенный, приступил к своему обстоятельному рассказу.\n\n XII\n\n ОБЛАВА\r\nНа следующий день, еще до рассвету, когда Иван Иванович покоился уже безмятежным сном в арестантской сибирке,\r\nк желто-грязному дому в Средней Мещанской торопливо подходили четыре человека.\r\nЭто были сокол и его приспешники- три геркулеса в бронях сермяжных.\r\nОдин из хожалых был оставлен в дворницкой для наблюдения за воротами и охранения этого пункта; остальные, вместе с соколом и дворником, поднялись на лестницу Морденки.\r\nНадзиратель чиркнул восковую спичку и внимательно оглядел местность; один из хожалых постучался в дверь.\r\n- Кто там?- раздался заспанный голос кухарки.\n\n - Дворник... воду принес, отворяй-ка.\r\nПослышался стук отпираемых замков, крючков и засовов. Городовые отстранились на темный, задний план.\r\nЧухонка, приотворив немного дверь и увидя незнакомого человека в форме рядом с домовым дворником, боязливо и подозрительно спросила:\r\n- Чего нужно?\r\n- Нужно самого господина Морденку.\n\n - Да вы с чем? с закладом, что ли?\n\n - С закладом, тетушка.\n\n - А с каким закладом? Красные вещи али мягкий товар?\r\n- И то и другое.\n\n - Что-то уж больно рано приходите... Ну, да ладно! мне все равно... Сказать пойти, что ли...\r\nС этими словами она подошла к двери, замкнутой большим железным болтом, и мерно стукнула в нее три раза. Ответа не последовало. Через минуту она столь же мерно стукнула два раза.\r\nЭто был условный телеграфический язык между Морденкой и его прислугой, посредством которого последняя давала ему знать о приходящих.\r\nДелалось это или ранним утром, или поздним вечером, то есть в ту пору, когда Морденко запирался.\r\nТри удара означали постороннего посетителя, последующие два- \"интерес\", то есть, что посетитель пришел за делом, стало быть, с залогом;\r\nодин же удар после первых трех оповещал, что посетитель является выкупить свою вещь.\r\nВ ответ на два последние удара из глубины комнаты послышался старчески продолжительный, удушливый кашель, и глухой голос простонал:\r\n- Лбом толкнись!\n\n Послушная чухонка немедленно исполнила это странное приказание и слегка стукнулась лбом об двери.\r\n- Это что же значит?- спросил ее удивленный надзиратель.\r\n- А то, батюшка, что, надо так полагать, скоро совсем уже с ума спятит; хочет знать, правду ли я говорю, так для этого ты ему лбом стукнись...\r\nСокол только плечами пожал от недоумения; вероятно, вслед за соколом и многие читатели сделают то же, ибо им покажется все это чересчур уже странным и диким; но.\r\n.. таковым знавали многие то лицо, которое в романе моем носит имя Морденки и которое я описываю со всеми его эксцентричными, полупомешанными странностями.\r\nКак только Христина стукнулась об дверь, послышалось из спальни медленное, тяжелое шарканье туфель и отмыкание замков да задвижек в первой двери, что вела из приемной в спальню.\r\nЗатем снова удушливый кашель и снова шарканье- уже не по смежной комнате.\r\n\"Морденко, здравствуй!\"\n\n - Здравствуй, милый! здравствуй, попинька!\r\n\"Разорились мы с тобой, Морденко!\r\n\"- крикнул опять навстречу хозяину голос попугая, очень похожий на голос самого старика, который, по заведенному обыкновению, не замедлил со вздохом ответить своему любимцу:\r\n- Разорились, попинька, вконец разорились!\n\n - С кем это он там разговаривает?- полюбопытствовал сокол у кухарки.\n\n - С птицей... это он каждое утро...\r\n\"Господи, что за чудной такой дом! лбом стукаются, с птицами разговаривают- нечто совсем необыкновенное!\",- размышлял сам с собою надзиратель.\r\n- Отмыкай у себя!\r\n- сказал Морденко, и Христина взялась за железный засов той самой двери, об которую стучалась, и отодвинула его прочь;\r\nв то же самое время Морденко с другой стороны отмыкал замки и задвижки и точно так же снимал железные засовы.\r\n- Это у вас тоже постоянно так делается?- спросил надзиратель, с каждой минутой все более и более приходя в недоумение.\r\n- Кажинную ночь, а ино и днем запирается.\n\n - Ну, признаюсь, это хоть бы и на одиннадцатую версту ко всем скорбящим впору,- пробурчал надзиратель.\r\nНа пороге появился Морденко с фонарем и ключами, в своем обычном костюме- кой-как наброшенной старой мантилье.\r\n- Что вам угодно?- спросил он с явным неудовольствием.\n\n - Есть дело кое-какое до вас.\n\n - Заложить что-либо желаете?\r\n- Нет, я не насчет закладов, а явился собственно предупредить вас... Позвольте войти?\r\n- Да зачем же... это... входить?.. Можно и здесь... и здесь ведь можно объясняться,- затруднился Морденко, став нарочно в самых дверях, с целью попрепятствовать входу незваного гостя.\r\n- Мне надобно сообщить нечто вам, именно вам- по секрету... Вы видите, кажется, что я- полицейский чиновник?..\r\n- Не вижу; мундир этот ничего особого не гласит: может, и другого какого ведомства, а может, и полицейский- господь вас знает... Я зла никому никакого не сделал...\r\n- Да против вас-то есть зло!.. Позвольте, наконец, войти мне и объясниться с глазу на глаз.\r\nМорденко видимо колебался: он не доверял незнакомому человеку, пришедшему в такую раннюю пору;\r\nнаконец, бросив вскользь соображающий взгляд на тяжелую связку весьма внушительного вида и свойства ключей, он проговорил с оттенком даже некоторой угрозы в голосе:\r\n- Ну, войдите... войдите!.. буде уж вам так хочется объясниться.\r\nНадзиратель вошел в известную уже читателю приемную комнату и поместился на одном из немногих, крайне убогих стульев.\r\n- Не известно ли вам,- приступил он к делу,- не было ли когда на вас злого умыслу?\r\nМорденко встрепенулся, остановясь на месте и раздумывая о чем-то, склонил немного набок голову, неопределенно установив глаза в угол комнаты.\r\n- Был и есть... всегда есть,- решительно ответил он, подумав с минуту.\n\n - Не злоумышляли ль, например, на жизнь вашу?\r\n- Злоумышляли. Вот скоро год, как у наружной двери был выломан замок...\r\nЯ отлучался из дому- у меня все на болтах, на запоре: коли ломать, так нужен дьявольский труд и сила, от дьявола сообщенная, а человеку нельзя, невозможно;\r\nтак в мое отсутствие и своротили.\r\nА двери вот в эту комнату выломать не удалось- силы не хватило... Так и удрали. Об этом и дело в полиции было... следствие наряжали и акт законный составили.\r\n- Ну, так вот и нынче на вашу жизнь злоумышляют,- любезно сообщил надзиратель.\r\nМорденко нахмурился и пристально, серьезно посмотрел на него.\n\n - А!.. я это знал!- протянул он, кивая головой.- Я это знал... А вы-то почему знаете?\r\n- Я-то... Я был извещен.\n\n - А кто известил вас?\n\n - Это уж мое дело.\r\n- Нет-с, позвольте!.. Ваше дело... А зачем вы пришли ко мне? Кто вас послал?- допытывал он, строго возвышая голос.\r\n- Есть у вас бумага какая-нибудь, предписание от начальства, по коему вы явились не в обычную пору?\r\n- Нет, бумаги никакой не имеется,- улыбнулся надзиратель со своей соколиной осанкой.\r\n- А!.. ни-ка-кой!.. Никакой, говорите вы?.\r\n.\r\nТак зачем же вы без бумаги приходите? Почему я должен вам верить? Почем я могу вас знать? А может быть, вы именно и держите злой умысел на меня?\r\n- наступал на него весь дрожащий Морденко, тусклые глаза которого светились в эту минуту каким-то тупым и кровожадным блеском глаз голодной волчихи, у которой отымают ее волченят.\r\nОн поставил свой фонарь и судорожным движением крепко сжал в кулаке связку ключей.\r\n\"Ого!- подумал про себя квартальный,- да тут, пожалуй, раньше чем его убьют, так он меня, чего доброго, насмерть по виску хватит\".\r\n- Как вам угодно,- сухо поклонился он, поднявшись со своего места.\r\n- Я пришел с моими людьми только предупредить вас и, может быть, преступление... Но если вам угодно быть убитым, в таком случае извините.\r\nЛюди мои спрятаны будут на лестнице, и мы, во всяком случае, успеем захватить, кого нам надобно... хоть, может быть, и несколько поздно... Извините, что потревожил вас. Прощайте.\r\nТон, которым были произнесены эти слова, и присутствие домового дворника в прихожей рассеяли несколько сомнения Морденки.\r\n- Нет, уж коли пришли, так останьтесь,- проворчал он глухим своим голосом, в раздумчивом волнении шагая по комнате и не выпуская из руки ключей.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги Три конца автора Мамин-Сибиряк Д",
"role": "user"
},
{
"content": "Особенно любил Петр Елисеич английскую специальную литературу, где каждый вопрос разрабатывался с такою солидною роскошью, как лучшие предметы английского производства.\r\nПо горнозаводскому делу здесь оставалось только пользоваться уже готовыми результатами феноменально дорогих опытов.\r\nПрименение к местным условиям и требованиям производства являлось делом несложным. В воображении Петра Елисеича рисовались грандиозные картины, захватывавшие дух своею смелостью.\r\nДля выполнения их под руками было решительно все:\r\nгромадная заводская площадь, привыкшая к заводскому делу рабочая сила, уже существующие фабрики, и вообще целый строй жизни, сложившейся еще под давлением крепостного режима.\r\nИ вдруг все это светлое будущее, обогатившее бы и заводовладельца и заводское население, заслонено сейчас одною фигурой крепостного управляющего Луки Назарыча.\r\nVII\r\nВ великое говенье Василиса Корниловна совсем разнемоглась. Она уже больше не вставала и говорила с трудом: левая половина тела вся отнялась.\r\nЖелтая, как скитский воск, старуха лежала на лавке и с умилительным терпением ждала смерти.\r\nПоследняя любовь угасавшей жизни теперь сосредоточивалась на жигале Мосее и маленькой Нюрочке.\r\nСтаруха потребовала, чтобы Мосей выехал с своего куреня и дожидался ее смерти. О других детях, как Петр Елисеич и Егор, она даже не вспоминала.\r\nКогда Петр Елисеич пригласил из Ключевского завода фельдшера Хитрова, Василиса Корниловна с трудом проговорила:\r\n-- От смерти лекарства нет... Смертынька моя пришла. Пошлите в скиты за Енафой... Хочу принять последнюю исправу...\r\nПришлось исполнить эту последнюю волю умирающей все тому же Петру Елисеичу. В Заболотье был наряжен брат Егор.\r\nЕго возвращения ждали с особенным нетерпением, точно он мог привезти с собой чудо исцеления.\r\nНюрочка успела привыкнуть к бабушке и даже ночевала у ней в избе. Егор вернулся только через три дня.\r\nЭто было ночью, когда вся Самосадка спала мертвым сном и только теплился огонек в избе Егора. Двое саней проехали прямо в груздевский дом.\r\nРано утром, когда Нюрочка сидела у бабушки, в избу вошла мать Енафа в сопровождении инока Кирилла.\r\nВасилиса Корниловна облегченно вздохнула: будет кому похоронить ее по древлему благочестию.\r\n-- Ну, што, баушка? -- грубо спрашивала мать Енафа, останавливаясь перед больной. -- Помирать собралась?\r\n-- Завтра помру, матушка, -- кротко ответила старуха, собирая последние силы. -- Спасибо, што не забыла.\r\n-- Друг о дружке должны заботиться, а бог обо всех. \n Больная тяжело заметалась и закрыла глаза. Инок Кирилл неподвижно стоял у двери, опустив глаза в землю.\r\n-- Желаю принять иночество, -- шептала больная, оправляясь от забытья.\r\nМать Енафа и инок Кирилл положили \"начал\" перед образами и раскланялись на все четыре стороны, хотя в избе, кроме больной, оставалась одна Нюрочка.\r\nПотом мать Енафа перевернула больную вниз лицом и покрыла шелковою пеленой с нашитым на ней из желтого позумента большим восьмиконечным раскольничьим крестом.\r\n-- Теперь читай: \"Ослаби, остави, прости, боже, согрешения моя вольныя и невольныя\", -- грубо приказывала мать Енафа.\r\nБольная только слабо стонала, а читать за нее должен был инок Кирилл. Нюрочке вдруг сделалось страшно, и она убежала домой.\r\nКстати, там ее уже искали: приехал из Мурмоса Самойло Евтихыч и мастерица Таисья.\r\n-- Ой, какая ты большая выросла! -- удивлялся Груздев, ласково поглядывая на Нюрочку. -- Вот и хозяйка в дому, Петр Елисеич!\r\nГруздев приехал по делу: время шло к отправке весеннего каравана, и нужно было осмотреть строившиеся на берегу барки.\r\nПетр Елисеич, пожалуй, был и не рад гостям, хотя и любил Груздева за его добрый характер.\r\n-- Вот и с старушкой кстати прощусь, -- говорил за чаем Груздев с грустью в голосе. -- Корень была, а не женщина...\r\nКогда я еще босиком бегал по пристани, так она частенько началила меня... То за вихры поймает, то подзатыльника хорошего даст.\r\nОх, жизнь наша, Петр Елисеич... Сколько ни живи, а все помирать придется. Говори мне спасибо, Петр Елисеич, что я тогда тебя помирил с матерью.\r\nПомнишь? Ежели и помрет старушка, все же одним грехом у тебя меньше. Мать -- первое дело...\r\nПетр Елисеич больше молчал. Он вперед был расстроен быстро близившеюся развязкой.\r\nЕго огорчало больше всего то, что он не чувствовал того, что должна была бы вызвать смерть любимой женщины. Мать оставалась для него чужою, как отвлеченная идея или представление.\r\nОн напрасно отыскивал в своей душе то теплое и детски-чистое чувство, которое является синонимом жизни. Именно этого чувства и не было.\r\nНеужели впоследствии так же отнесется к нему и Нюрочка? Нет, это ужасно... Жизнь являлась какою-то колоссальною бессмыслицей, и душу охватывала щемящая пустота.\r\nВечером Петр Елисеич отправился к матери вместе с Нюрочкой. Груздев был уже там. Больная лежала перед образами вся в черном.\r\nДо десятка желтых восковых свеч тускло горели перед медным распятием и старинными складнями.\r\nДым ладана заволакивал все, а мать Енафа все помахивала кацеей*, из которой дым так и валил.\r\nПервое, что поразило Нюрочку, это удивительно приятный женский голос, который, казалось, наполнял всю избу вместе с ладаном.\r\nЧитала какая-то незнакомая старица, вся в черном и с черною шапочкой на голове.\r\nОколо нее стояла с лестовкой в руке мастерица Таисья и откладывала поклон за поклоном.\r\nА женский голос все читал и читал звенящим раскольничьим распевом. Нюрочку вдруг охватило еще не испытанное ею чувство благоговения.\r\nКогда мастерица Таисья подала ей лестовку и ситцевый подрушник, девочка принялась откладывать земные поклоны и креститься, повторяя каждое движение Таисьи.\r\nЕй казалось, что она сама возносится куда-то кверху вместе с кадильным дымом, а звеневший молодой голос звал ее в неведомую даль.\r\nКогда читавшая инокиня оглянулась зачем-то к Таисье, Нюрочке показалось, что она видит ангела: из темной рамы \"иночества\" на нее глянуло бледное лицо неземной красоты.\r\nСерые большие глаза скользнули по ней, и этот случайный взгляд навсегда запал в детскую душу.\r\nНюрочке страстно захотелось подойти к удивительной инокине и поцеловать край ее темной рясы.\r\nОна все время бесконечной раскольничьей службы стояла, как очарованная, и все смотрела на читавшую инокиню.\r\n______________ \n * Кацея -- кадильница с деревянною ручкой. (Прим. Д.Н.Мамина-Сибиряка.)\r\n-- Кто эта инокиня, которая читала? -- спрашивала Нюрочка, когда мастерица Таисья повела ее домой.\r\n-- Какая это инокиня, -- неохотно ответила Таисья, шагая по узенькой тропочке, пробитой в сугробах снега прямо под окнами. -- Инокини не такие бывают.\r\n-- А кто же она? \n -- Послушница Аглаида... Она с матерью Енафой приехала из Заболотья. Уставщицей у них в скитах будет... А зачем ты спрашиваешь?\r\n-- Так. \n Нюрочке вдруг сделалось больно: зачем Таисья так говорит о черном ангеле, которого ей хотелось целовать?\r\nЦелую ночь не спали ни в груздевском доме, ни в избе Егора, -- все томились ожиданием, когда \"отойдет\" Василиса Корниловна.\r\nПетр Елисеич, конечно, был против разных церемоний, какие проделывались над умирающей наехавшею скитскою братией, но что поделаешь с невежественною родней,\r\nкогда старуха сама потребовала \"иночества\", а перед этим еще должно было совершиться \"скитское покаяние\", соборование маслом и т.\r\nд. Единственным разумным человеком являлась мастерица Таисья, и через нее Петр Елисеич делал напрасную попытку уговорить остальных, но все это было бесполезно.\r\n-- Сама матушка Василиса Корниловна пожелала, -- с обычным смирением отвечала Таисья. -- Ее воля, Петр Елисеич, голубчик.\r\n-- Она больная женщина, и другие должны позаботиться об ее спокойствии.\r\nТаисья терпеливо выслушивала выговоры и ворчанье Петра Елисеича и не возражала ему. Это было лучшее средство поставить на своем, как она делала всегда.\r\nСобственно говоря, Петр Елисеич всегда был рад ее видеть у себя, и теперь в особенности, -- Таисья везде являлась желанною гостьей.\r\nТак прошла вся ночь. Таисья то и дело уходила справляться в избу Егора, как здоровье бабушки Василисы.\r\nПетр Елисеич дремал в кресле у себя в кабинете. Под самое утро Таисья тихонько разбудила его.\r\n-- Отходит Василиса Корниловна, -- шепотом объявила она. -- Вся затишала, а это уж к смерти.\r\nКак Петр Елисеич ни был подготовлен к такому исходу, но эти слова ударили его, точно обухом. У него даже руки тряслись, когда он торопливо одевался в передней.\r\n-- Не нужно ли чего-нибудь? -- спрашивал он.\r\n-- Ох, ничего не нужно, родимый мой... Все здесь останется, одна душенька отойдет.\r\nВ избе Егора собралась в последний раз вся семья жигаля Елески: Петр Елисеич, Мосей и Егор.\r\nБольная лежала на старом месте. Когда Петр Елисеич вошел в избу, она открыла глаза, обвела всех и слабо поморщилась.\r\nОдна Таисья поняла это движение и сейчас же побежала за Нюрочкой. Девочку привели сонную; она почти не сознавала, что делается вокруг.\r\nЕе заставили подойти к бабушке. Сухая старушечья рука легла на ее белокурую головку, но силы уже оставляли бабушку Василису, и она только жалобно посмотрела кругом.\r\nТаисья взяла ее здоровую правую руку, сложила большим крестом и благословила ею плакавшую маленькую басурманку.\r\n-- Живите... живи... богом... -- бормотали высохшие губы больной.\r\nВ избе воцарилась мертвая тишина, и мать Енафа подала знак Аглаиде читать отходную.\r\nПри сером свете занимавшегося мартовского утра, глядевшего в маленькие оконца избы Елески жигаля, старая Василиса Корниловна, наконец, \"отошла\".\r\n.. У Петра Елисеича точно что оборвалось в груди, и он глухо зарыдал.\r\nЧто-то такое несправедливое и жестокое пронеслось над избушкой Елески жигаля, что отравляло жизнь всем, начиная вот с этой покойницы.\r\nДа, он сам, Петр Елисеич, был несправедлив к ней, к матери, потому что несправедлива была вся жизнь...\r\nЕго поразил больше всего ничтожный факт: когда Аглаида стала читать отходную, Таисья быстро сунула под голову умиравшей заранее приготовленный камень.\r\nТак требует раскольничий обычай. Каждый уносит с собой в могилу такие камни.\r\nПохороны заняли целых три дня. Над покойницей читали попеременно Аглаида и Таисья. Гроб был сделан колодой, а не дощатый.\r\nПокойницу обули в лапти, как того требовал обычай, хотя в Самосадке в лаптях никто не ходил, спеленали по савану широкою холстиной и положили на стол в переднем углу.\r\nПо обычаю, над женщиной читали только женщины, а инок Кирилл привезен был только для исполнения чина погребения. Нюрочка хотя и плакала, но только потому, что плакали другие.\r\nВ избу к покойнице она бегала, чтобы поговорить с послушницею Аглаидой, с которою успела познакомиться в день бабушкиной смерти.\r\nЭта послушница производила на девочку неотразимое впечатление своею застывшею красотой и чудным голосом.\r\nНюрочка нарочно плакала, чтобы слышать утешения и ласковые слова Аглаиды.\r\nОбыкновенно Аглаида уводила Нюрочку за занавеску к печке, усаживала в уголок на лавку или к себе на колени и говорила ласковым шепотом одно и то же:\r\n-- Сорок ден и сорок ночей будет летать баушкина душенька над своим домом и будет она плакать... Горько будет она плакать, а мы будем молиться.\r\nВсе мертвые души так-то летают над своими избами. А в радуницу ты возьмешь красное яичко и пойдешь христосоваться к баушке на могилку: в радуницу все покойнички радуются.\r\nОт великого четверга страстныя седмицы до вознесенья все мертвые душеньки в светлом месте летают, a от вознесенья до великого четверга утомляются в темном.\r\nТолько у них и радости, когда за них на земле кто помолится...\r\nНа детях никакого греха нет, вот ихняя молитва и доходнее к богу, чем наша. Только ты молись большим крестом да с лестовкой...\r\n-- Я буду вместе с тобой молиться, -- отвечала Нюрочка, стараясь прижаться всем телом к ласковой послушнице.\r\n-- Я скоро уеду... -- печально говорила Аглаида и молча гладила Нюрочку своею мягкою белою рукой. \n -- А я скажу папе, чтобы он тебя не отпускал... \n -- Нельзя, родная моя.\r\nВ Нюрочке проснулось какое-то страстное чувство к красивой послушнице, как это бывает с девочками в переходном возрасте, и она ходила за ней, как тень.\r\nЗачем на ней все черное? Зачем глаза у ней такие печальные? Зачем на нее ворчит походя эта сердитая Енафа? Десятки подобных вопросов носились в голове Нюрочки и не получали ответа.\r\nЭта быстро вспыхнувшая детская страсть исчезла с такою же скоростью, как и возникла.\r\nВ день похорон, когда Нюрочка одна пошла из дому, она увидела, как у ворот груздевского дома,\r\nприслонившись к верее, стоял груздевский обережной Матюшка Гущин, а около него какая-то женщина.\r\nДевочка инстинктивно оглянулась и заметила в первую минуту, что женщина о чем-то плачет.\r\nУже подходя к бабушкиной избе, Нюрочка догадалась, что эта плакавшая женщина была послушница Аглаида.\r\nЭто открытие взволновало девочку до слез: ее черный ангел, ее любовь -- и какой-нибудь Матюшка.\r\nНюрочку оскорбило то, что сестра Аглаида разговаривает с мужиком, а все мужики пьют водку и ругаются нехорошими словами.\r\n\"Нет, она нехорошая\", -- думала Нюрочка с горечью во время похорон и старалась не смотреть на сестру Аглаиду.\r\nВо главе похоронной церемонии стоял инок Кирилл, облаченный в темную ряску и иноческую шапочку. Он говорил возгласы и благословлял покойницу в далекий путь, из которого нет возврата.\r\nВся Самосадка сбежалась провожать бабушку Василису на свой раскольничий \"могильник\", где лежали деды и прадеды.\r\nБабы подняли такой ужасный вой и так запричитали, что даже у Петра Елисеича повернулось сердце.\r\nГруздев тоже присутствовал на похоронах, -- он остался лишний день из уважения к приятелю. Вся Самосадка шла за колодой бабушки Василисы. День был пасмурный, и падал мягкий снежок.\r\nВ воздухе неслось похоронное пение, -- пели скитницы, мать Енафа и Аглаида, а им подтягивал инок Кирилл. Мастерица Таисья не могла петь от душивших ее слез.\r\nСтарый раскольничий могильник расположился на высоком берегу Каменки бобровою шапкой из мохнатых елей, пихт и кедров.\r\nНад каждою могилкой стоял деревянный голубец с деревянным восьмиконечным крестом.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс похожий на текст автора Достоевский Ф",
"role": "user"
},
{
"content": "К тому же он человек очень расчетливый и, конечно, сам увидит, что его собственное супружеское счастье будет тем вернее, чем Дунечка будет за ним счастливее.\r\nА что там какие-нибудь неровности в характере, какие-нибудь старые привычки и даже некоторое несогласие в мыслях (чего и в самых счастливых супружествах обойти нельзя),\r\nто на этот счет Дунечка сама мне сказала, что она на себя надеется;\r\nчто беспокоиться тут нечего и что она многое может перенести, под условием если дальнейшие отношения будут честные и справедливые.\r\nОн, например, и мне показался сначала как бы резким; но ведь это может происходить именно оттого, что он прямодушный человек, и непременно так.\r\nНапример, при втором визите, уже получив согласие, в разговоре он выразился, что уж и прежде, не зная Дуни,\r\nположил взять девушку честную, но без приданого, и непременно такую, которая уже испытала бедственное положение;\r\nпотому, как объяснил он, что муж ничем не должен быть обязан своей жене, а гораздо лучше, если жена считает мужа за своего благодетеля.\r\nПрибавляю, что он выразился несколько мягче и ласковее, чем я написала, потому что я забыла настоящее выражение, а помню одну только мысль, и,\r\nкроме того, сказал он это отнюдь не преднамеренно, а, очевидно, проговорившись, в пылу разговора, так что даже старался потом поправиться и смягчить;\r\nно мне все-таки показалось это немного как бы резко, и я сообщила об этом Дуне.\r\nНо Дуня даже с досадой отвечала мне, что \"слова еще не дело\", и это, конечно справедливо.\r\nПред тем, как решиться, Дунечка не спала всю ночь и, полагая, что я уже сплю, встала с постели и всю ночь ходила взад и вперед по комнате;\r\nнаконец стала на колени и долго и горячо молилась пред образом, а наутро объявила мне, что она решилась.\r\nЯ уже упомянула, что Петр Петрович отправляется теперь в Петербург. У него там большие дела, и он хочет открыть в Петербурге публичную адвокатскую контору.\r\nОн давно уже занимается хождением по разным искам и тяжбам и на днях только что выиграл одну значительную тяжбу.\r\nВ Петербург же ему и потому необходимо, что там у него одно значительное дело в сенате.\r\nТаким образом, милый Родя, он и тебе может быть весьма полезен, даже во всем, и мы с Дуней уже положили, что ты,\r\nдаже с теперешнего же дня, мог бы определенно начать свою будущую карьеру и считать участь свою уже ясно определившеюся.\r\nО если б это осуществилось! Это была бы такая выгода, что надо считать ее не иначе, как прямою к нам милостию вседержителя.\r\nДуня только и мечтает об этом. Мы уже рискнули сказать несколько слов на этот счет Петру Петровичу.\r\nОн выразился осторожно и сказал, что, конечно, так как ему без секретаря обойтись нельзя, то, разумеется,\r\nлучше платить жалованье родственнику, чем чужому, если только тот окажется способным к должности (еще бы ты-то не оказался способен!\r\n), но тут же выразил сомнение, что университетские занятия твои не оставят тебе времени для занятий в его конторе.\r\nНа этот раз дело тем и кончилось, но Дуня ни о чем, кроме этого, теперь и не думает.\r\nОна теперь, уже несколько дней, просто в каком-то жару и составила целый проект о том,\r\nчто впоследствии ты можешь быть товарищем и даже компаньоном Петра Петровича по его тяжебным занятиям, тем более что ты сам на юридическом факультете.\r\nЯ, Родя, вполне с нею согласна и разделяю все ее планы и надежды, видя в них полную вероятность;\r\nи, несмотря на теперешнюю, весьма объясняемую уклончивость Петра Петровича (потому что он тебя еще не знает),\r\nДуня твердо уверена, что достигнет всего своим добрым влиянием на будущего своего мужа, и в этом она уверена.\r\nУж конечно, мы остереглись проговориться Петру Петровичу хоть о чемнибудь из этих дальнейших мечтаний наших и, главное, о том, что ты будешь его компаньоном.\r\nОн человек положительный и, пожалуй, принял бы очень сухо, так как все это показалось бы ему одними только мечтаниями.\r\nРавным образом ни я, ни Дуня ни полслова еще не говорили с ним о крепкой надежде нашей, что он поможет нам способствовать тебе деньгами, пока ты в университете;\r\nпотому не говорили, что, во-первых, это и само собой сделается впоследствии, и он, наверно, без лишних слов, сам предложит (еще бы он в этом-то отказал Дунечке) тем скорее,\r\nчто ты и сам можешь стать его правою рукой по конторе и получать эту помощь не в виде благодеяния, а в виде заслуженного тобою жалованья.\r\nТак хочет устроить Дунечка, и я с нею вполне согласна.\r\nВо-вторых же, потому не говорили, что мне особенно хотелось поставить тебя с ним, при предстоящей теперешней встрече нашей, на ровной ноге.\r\nКогда Дуня говорила ему о тебе с восторгом, он отвечал, что всякого человека нужно сначала осмотреть самому и поближе,\r\nчтоб о нем судить, и что он сам представляет себе, познакомясь с тобой, составить о тебе свое мнение.\r\nЗнаешь что, бесценный мой Родя, мне кажется, по некоторым соображениям (впрочем, отнюдь не относящимся к Петру Петровичу, а так, по некоторым моим собственным, личным, даже,\r\nможет быть, старушечьим, бабьим капризам), - мне кажется, что я, может быть, лучше сделаю, если буду жить после их брака особо, как и теперь живу, а не вместе с ними.\r\nЯ уверена вполне, что он будет так благороден и деликатен, что сам пригласит меня и предложит мне не разлучаться более с дочерью,\r\nи если еще не говорил до сих пор, то, разумеется, потому что и без слов так предполагается;\r\nно я откажусь.\r\nЯ замечала в жизни не раз, что тещи не очень-то бывают мужьям по сердцу, а я не только не хочу быть хоть кому-нибудь даже в малейшую тягость,\r\nно и сама хочу быть вполне свободною, покамест у меня хоть какой-нибудь свой кусок да такие дети, как ты и Дунечка.\r\nЕсли возможно, то поселюсь подле вас обоих, потому что, Родя, самое-то приятное я приберегла к концу письма:\r\nузнай же, милый друг мой, что, может быть, очень скоро мы сойдемся все вместе опять и обнимемся все трое после почти трехлетней разлуки!\r\nУже наверно решено, что я и Дуня выезжаем в Петербург, когда именно, не знаю, но, во всяком случае, очень, очень скоро, даже, может быть, через неделю.\r\nВсе зависит от распоряжений Петра Петровича, который, как только осмотрится в Петербурге, тотчас же и даст нам знать.\r\nЕму хочется, по некоторым расчетам, как можно поспешить церемонией брака и даже, если возможно будет,\r\nсыграть свадьбу в теперешний же мясоед, а если не удастся, по краткости срока, то тотчас же после госпожинок.\r\nО, с каким счастьем прижму я тебя к моему сердцу! Дуня вся в волнении от радости свидания с тобой, и сказала раз, в шутку, что уже из этого одного пошла бы за Петра Петровича.\r\nАнгел она!\r\nОна теперь ничего тебе не приписывает, а велела только мне написать, что ей так много надо говорить с тобой, так много,\r\nчто теперь у ней и рука не поднимается взяться за перо, потому что в нескольких строках ничего не напишешь, а только себя расстроишь;\r\nвелела же тебя обнять крепче и переслать тебе бессчетно поцелуев.\r\nНо, несмотря на то, что мы, может быть, очень скоро сами сойдемся лично, я все-таки тебе на днях вышлю денег, сколько могу больше.\r\nТеперь, как узнали все, что Дунечка выходит за Петра Петровича, и мой кредит вдруг увеличился, и я наверно знаю, что Афанасий Иванович поверит мне теперь,\r\nв счет пенсиона, даже до семидесяти пяти рублей, так что я тебе, может быть, рублей двадцать пять или даже тридцать пришлю.\r\nПрислала бы и больше, но боюсь за наши расходы дорожные;\r\nи хотя Петр Петрович был так добр, что взял на себя часть издержек по нашему проезду в столицу, а именно, сам вызвался, на свой счет,\r\nдоставить нашу поклажу и большой сундук (как-то у него там через знакомых),\r\nно все-таки нам надо рассчитывать и на приезд в Петербург, в который нельзя показаться без гроша, хоть на первые дни.\r\nМы, впрочем, уже все рассчитали с Дунечкой до точности, и вышло, что дорога возьмет немного.\r\nДо железной дороги от нас всего девяносто верст, и мы уже, на всякий случай, сговорились с одним знакомым нам мужичком-извозчиком;\r\nа там мы с Дунечкой преблагополучно прокатимся в третьем классе.\r\nТак что, может быть, я тебе не двадцать пять, а, наверно, тридцать рублей изловчусь выслать.\r\nНо довольно; два листа кругом уписала, и места уж больше не остается; целая наша история; ну да и происшествий-то сколько накопилось!\r\nА теперь, бесценный мой Родя, обнимаю тебя до близкого свидания нашего и благословляю тебя материнским благословением моим.\r\nЛюби Дуню, свою сестру, Родя; люби так, как она тебя любит, и знай, что она тебя беспредельно, больше себя самой любит.\r\nОна ангел, а ты, Родя, ты у нас все - вся надежда наша и все упование.\r\nБыл бы только ты счастлив, и мы будем счастливы.\r\nМолишься ли ты богу, Родя, по-прежнему и веришь ли в благость творца и искупителя нашего?\r\nБоюсь я, в сердце своем, не посетило ли тебя новейшее модное безверие? Если так, то я за тебя молюсь.\r\nВспомни, милый, как еще в детстве своем, при жизни твоего отца, ты лепетал молитвы свои у меня на коленях и как мы все тогда были счастливы!\r\nПрощай, или, лучше, до свидания! Обнимаю тебя крепко-крепко и целую бессчетно.\r\nТвоя до гроба\n Пульхерия Раскольникова\".\r\nПочти все время как читал Раскольников, с самого начала письма, лицо его было мокро от слез;\r\nно когда он кончил, оно было бледно, искривлено судорогой, и тяжелая, желчная, злая улыбка змеилась по его губам.\r\nОн прилег головой на свою тощую и затасканную подушку и думал, долго думал. Сильно билось его сердце, и сильно волновались его мысли.\r\nНаконец ему стало душно и тесно в этой желтой каморке, похожей на шкаф или на сундук.\r\nВзор и мысль просили простору. Он схватил шляпу и вышел, на этот раз уже не опасаясь с кемнибудь встретиться на лестнице; забыл он об этом.\r\nПуть же взял он по направлению к Васильевскому острову через В-й проспект, как будто торопясь туда за делом, но,\r\nпо обыкновению своему, шел, не замечая дороги, шепча про себя и даже говоря вслух с собою, чем очень удивлял прохожих.\r\nМногие принимали его за пьяного.\r\nIV\r\nПисьмо матери его измучило. Но относительно главнейшего, капитального пункта сомнений в нем не было ни на минуту, даже в то еще время, как он читал письмо.\r\nГлавнейшая суть дела была решена в его голове и решена окончательно: \"Не бывать этому браку, пока я жив, и к черту господина Лужина!\"\r\n\"Потому что это дело очевидное, - бормотал он про себя, ухмыляясь и злобно торжествуя заранее успех своего решения. - Нет, мамаша, нет, Дуня, не обмануть меня вам!.\r\n.\r\nИ еще извиняются, что моего совета не попросили и без меня дело решили! Еще бы! Думают, что теперь уж и разорвать нельзя; а посмотрим, льзя или нельзя!\r\nОтговорка-то какая капитальная:\r\n\"уж такой, дескать, деловой человек Петр Петрович, такой деловой человек, что и жениться-то иначе не может, как на почтовых, чуть не на железной дороге\".\r\nНет, Дунечка, все вижу и знаю, о чем ты со мной много-то говорить собираешься;\r\nзнаю и то, о чем ты всю ночь продумала, ходя по комнате, и о чем молилась перед Казанскою божией матерью, которая у мамаши в спальне стоит.\r\nНа Голгофуто тяжело всходить. Гм...\r\nТак, значит, решено уж окончательно:\r\nза делового и рационального человека изволите выходить, Авдотья Романовна, имеющего свой капитал (уже имеющего свой капитал, это солиднее, внушительнее),\r\nслужащего в двух местах и разделяющего убеждения новейших наших поколений (как пишет мамаша) и, \"кажется, доброго\", как замечает сама Дунечка.\r\nЭто кажется всего великолепнее! И эта же Дунечка за это же кажется замуж идет!.. Великолепно! Великолепно!..\r\n...\r\nА любопытно, однако ж, для чего мамаша о \"новейших-то поколениях\" мне написала?\r\nПросто для характеристики лица или с дальнейшею целью: задобрить меня в пользу господина Лужина? О хитрые!\r\nЛюбопытно бы разъяснить еще одно обстоятельство: до какой степени они обе были откровенны друг с дружкой, в тот же день и в ту ночь, и во все последующее время?\r\nВсе ли слова между ними были прямо произнесены, или обе поняли, что у той и у другой одно в сердце и в мыслях, так уж нечего вслух-то всего выговаривать да напрасно проговариваться.\r\nВероятно, оно так отчасти и было; по письму видно: мамаше он показался резок, немножко, а наивная мамаша и полезла к Дуне с своими замечаниями.\r\nА та, разумеется, рассердилась и \"отвечала с досадой\". Еще бы! Кого не взбесит, когда дело понятно и без наивных вопросов и когда решено, что уж нечего говорить.\r\nИ что это она пишет мне: \"Люби Дуню, Родя, а она тебя больше себя самой любит\"; уж не угрызения ли совести ее самое втайне мучат за то, что дочерью сыну согласилась пожертвовать.\r\n\"Ты наше упование, ты наше все!\" О мамаша!...\" Злоба накипала в нем все сильнее и сильнее, и если бы теперь встретился с ним господин Лужин, он, кажется, убил бы его!\r\n\"Гм, это правда, - продолжал он, следуя за вихрем мыслей, крутившимся в его голове, - это правда, что к человеку надо \"подходить постепенно и осторожно, чтобы разузнать его\";\r\nно господин Лужин ясен.\r\nГлавное, \"человек деловой и, кажется, добрый\": шутка ли, поклажу взял на себя, большой сундук на свой счет доставляет! Ну как же не добрый?\r\nА они-то обе, невеста и мать, мужичка подряжают, в телеге, рогожею крытой (я ведь так езжал)! Ничего!\r\nТолько ведь девяносто верст, \"а там преблагополучно прокатимся в третьем классе\", верст тысячу.\r\nИ благоразумно: по одежке протягивай ножки; да вы-то, господин Лужин, чего же? Ведь это ваша невеста...\r\nИ не могли же вы не знать, что мать под свой пенсион на дорогу вперед занимает?\r\nКонечно, тут у вас общий коммерческий оборот, предприятие на обоюдных выгодах и на равных паях, значит, и расходы пополам; хлеб-соль вместе, а табачок врозь, по пословице.\r\nДа и тут деловой человек их поднадул немножко: поклажа-то стоит дешевле ихнего проезда, а пожалуй, что и задаром пойдет.\r\nЧто ж они обе не видят, что ль, этого аль нарочно не замечают? И ведь довольны, довольны!\r\nИ как подумать, что это только цветочки, а настоящие фрукты впереди! Ведь тут что важно: тут не скупость, не скалдырничество важно, а тон всего этого.\r\nВедь это будущий тон после брака, пророчество... Да и мамаша-то чего ж, однако, кутит? С чем она в Петербург-то явится? С тремя целковыми аль с двумя \"билетиками\", как говорит та.\r\n.. старуха...",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги автора Островский А",
"role": "user"
},
{
"content": "Глафира Фирсовна. Ты отсюда куда же?\n\n Лавр Мироныч. К Бутырской заставе в оранжерею.\n\n Глафира Фирсовна. Ну, мне не по дороге.\r\nФлор Федулыч. Не беспокойтесь, я вас доставлю.\n\n Лавр Мироныч. Дяденька, честь имею кланяться; Глафира Фирсовна, равномерно и вам. (Уходит.)\r\nЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ\n\n Флор Федулыч, Глафира Фирсовна, потом Михевна.\n\n Глафира Фирсовна. Люблю молодца за обычай! Удивит Москву Лавр Мироныч.\r\nФлор Федулыч. Да уж он давно удивляет: задает пиры, точно концессию получил.\r\nГлафира Фирсовна. С деньгами-то не мудрено; а попробуй-ка без денег шику задать! Тут очень много ума нужно.\r\nФлор Федулыч. Да-с, уж либо очень много ума иметь, либо совсем не иметь ни ума, ни совести. Вы зачем же собственно к Юлии Павловне пожаловали?\r\nГлафира Фирсовна. Рассказать ей про друга-то хотела.\r\nФлор Федулыч. Какую же в этом надобность вы находите?\r\nГлафира Фирсовна. Ах, боже мой, какую надобность!.. Вы, Флор Федулыч, стало быть, женской натуры не знаете.\r\nПоди-ка, утерпи! Так тебя и подмывает, да чтоб первой, чтобы кто другой не перебил.\r\nФлор Федулыч. Нет, уж эту неприятную обязанность я на себя возьму-с.\r\nГлафира Фирсовна. Опять же и то любопытно посмотреть, как она тут будет руками разводы разводить да приговоры приговаривать.\r\nВедь ишь ты, подвенечное платье поехала заказывать, а тут вдруг удар. Этакого представления разве скоро дождешься?\r\nФлор Федулыч. Нет, уж вы не извольте беспокоиться, из чужого горя для себя спектакль делать. Ежели не взять осторожности, так может быть вред для здоровья Юлии Павловны.\r\nПоедемте, я вас подвезу немного, а через четверть часа я заеду сюда опять, чтобы, сколько возможно, успокоить их.\r\nГлафира Фирсовна. А я к ней вечерком заеду понаведаться.\r\nИз передней входит Михевна.\n\n Михевна. Уезжаете? Как же сказать-то, Флор Федулыч?\n\n Флор Федулыч. Ничего не говорите. Я заеду-с.\r\nФлор Федулыч и Глафира Фирсовна уходят.\n\n Михевна. Разъехались, и слава богу. Того и гляди приедет Вадим Григорьич; что хорошего при чужих-то? Стыд головушке.\r\nЗвонок.\n\n Вот он, должно быть, и есть, либо сама.\n\n Входит Дергачев.\n\n\n\n ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ\n\n Михевна, Дергачев.\n\n Дергачев. Дома Юлия Павловна?\r\nМихевна (махает рукой). Нету дома, нету, нету.\n\n Дергачев. Ну я подожду, хорошо, я подожду.\n\n Михевна. Да чего ждать? Шли бы.\n\n Дергачев. Как шли бы? Это странно! Мне нужно.\r\nМихевна. Да вы приятель Вадима Григорьича или сродственник ему доводитесь?\n\n Дергачев. Ну, приятель, друг, как хочешь.\r\nМихевна.\r\nТак мы его самого ждем; а уж вы-то тут при чем же? Еще кабы сродственник, так не выгонишь, потому свой; а коли посторонний, так бог с тобой! Шел бы в самом деле домой, что уж!\r\nДергачев. Да коли я говорю, что у меня дело есть.\r\nМихевна. Ну, какое дело! Обыкновенно, съесть что-нибудь послаще, винца выпить хорошенького, коли дома-то тонко.\r\nКак погляжу я на тебя, ты, должно быть, бедствуешь: все больше, чай, по людям кормишься.\r\nДергачев. Что говорит, что говорит! Ах!\r\nМихевна. Так, милый человек, на все есть время.\r\nВот будет свадьба, так милости просим, кушайте и пейте на здоровье, сколько душа потребует, никто тебя не оговорит! Нам не жалко, да не ко времени.\r\nДергачев. Ах, черт возьми! Вот положение! Вот она дружба-то! Кто тебе говорит о съестном? Ничего мне съестного не нужно, пойми ты! Мне надо говорить с Юлией Павловной!\r\nМихевна. Об чем говорить! Все переговорено, все покончено. Не твоего это ума дело. Заходи в другой раз, я тебя попотчую, а теперь не прогневайся.\r\nДергачев. Ничего мне от тебя не надо, никакого потчеванья.\r\nМихевна. Ну, как можно! Шел далеко и устал, и проголодался. По всему видно, что человек тощий. Да, милый, не в раз ты попал.\r\nДергачев. Как с такой бабой говорить! Вот тут и сохраняй свое достоинство.\r\nМихевна. Коли вправду что нужно, так подожди у ворот, а то лезешь прямо в комнаты.\n\n Дергачев. А! У ворот! С ума можно сойти.\r\nМихевна. Поди, поди, бог с тобой! Честью тебя просят.\n\n Дергачев. Не пойду я, отойди от меня.\n\n Михевна. Так неужто за квартальным послать!\n\n Звонок.\r\nЭх, страмник! Во всем доме только бабы одни, а он лезет насильно.\n\n Входит Юлия Павловна.\n\n\n\n ЯВЛЕНИЕ СЕДЬМОЕ\n\n Дергачев, Юлия Павловна, Михевна.\r\nЮлия (быстро). Вадим Григорьич еще не приезжал?\r\nМихевна. Нету, матушка, много гостей было, а он не приезжал. Да вот тут приятель его толчется, невесть чего ему нужно, не выживу никак.\r\nЮлия (увидав Дергачева). Ах, Лука Герасимыч, я вас и не вижу. Вы от Вадима Григорьича?\n\n Дергачев. По его поручению-с.\n\n Михевна. Так бы и говорил, а то лепечет без толку.\r\nЮлия. Оставь нас, Михевна.\n\n Михевна уходит.\n\n Что, здоров? Он приедет сегодня? Конечно, приедет. Скоро он приедет?\r\nДергачев. Нет, вы не ждите, он никак не может.\n\n Юлия (с испугом). Как? Почему? Болен он? Захворал вдруг? Да говорите же!\r\nДергачев. Совершенно здоров. Он уехал в Петербург.\n\n Юлия. Не может быть, вы лжете. Он бы должен сказать, предупредить меня. (Потерявшись.) Как же это?\r\nДергачев. Он теперь должен быть... позвольте... на какой станции?.. Я думаю, в Клину-с.\n\n Юлия. Почему же он не предупредил меня? Что все это значит? Да скажите же, ради бога!\r\nДергачев. Почему не предупредил? Я это не знаю-с. Это, вероятно, впоследствии объяснится.\r\nЮлия. Когда впоследствии? Зачем впоследствии, отчего не теперь? Да что же это такое значит?\r\nДергачев. Он, вероятно, скоро напишет мне из Петербурга.\n\n Юлия. Вам? Да он мне должен писать, а не вам. Что это, что это... (Плачет.)\r\nДергачев. Конечно, и вам напишет; вы не беспокойтесь!..\n\n Юлия. Ведь у нас день свадьбы назначен. Вы знаете, вы слышали, что в среду наша свадьба.\r\nДергачев. Нужно отложить-с.\n\n Юлия. Да надолго ли? Когда этому конец будет? Надолго ли еще откладывать?\n\n Дергачев. На неопределенное время-с.\r\nЮлия. Нет у него жалости ко мне. Истерзалась я, истерзалась. Лука Герасимыч, ну, будьте судьей. Назначить через пять дней свадьбу и вдруг уехать, не сказавшись.\r\nНу разве это делают? Честно это? Ну разве это не мучение для женщины? За что же, ну скажите, за что же. Отчего же не показался? Говорите, отчего он не показался?\r\nДергачев. Может быть, ему совестно.\n\n Юлия (с испугом). Совестно? Что же он сделал? Что же сделал?\r\nДергачев. Он ничего не сделал-с. Денег нет у него, а сегодня по векселю платить нужно.\n\n Юлия. Как нет денег? У него были деньги, я знаю, что были. Это вздор!\r\nДергачев. Да, он получил вчера каких-то шесть тысяч.\r\nТак велики ли деньги, надолго ль ему? Он имел несчастие или, лучше сказать, неосторожность проиграть их тут же в полчаса. Разве вы его не знаете?\r\nЮлия. Что вы говорите? Уж и не верится. Да нет, не может быть, нельзя ему проиграть этих денег: они слишком дороги для него и для меня. Слышите вы - слишком дороги!\r\nДергачев. А вот проиграл-с. Я останавливал; да что же делать - слабость.\r\nЮлия. Ах, нет! Бессовестно, безбожно! Не оправдывайте его! Грех проиграть эти деньги, обида кровная, чему верить после этого! Всего можно ждать от такого человека. (Задумывается.)\r\nДергачев. Я Вадима не оправдываю, оправданий ему нет.\n\n Юлия. Скажите, еще-то что, что еще-то?\r\nДергачев. Ах, не спрашивайте! Вы расстроены... уехал в Петербург за деньгами, вот и все. Что я вам могу еще сказать?\r\nЮлия (с трудом выговаривая слова). Очень-то дурного ничего нет?\r\nДергачев. Не знаю, не знаю-с. Я все сказал, что мне приказано.\r\nЮлия. А!! Вы говорили, что вам приказано? Вы говорили не то, что было, что знаете, а то, что вам приказано; значит, вы говорите неправду, вы меня обманываете? (Покачав головой.\r\n) Видно, все вы одинаковы! Вам ничего не стоит обмануть женщину. Бессовестные, бессовестные!\r\nДергачев. Я лучше уйду-с, что мне в чужом пиру похмелье принимать!\r\nЮлия. Да ступайте, кто вас держит... Погодите... Надо же мне знать... Совсем, что ли, он хочет меня бросить? Так вы бы и говорили! Да и как еще он смеет это сделать? Как смеет?\r\nДергачев. Помилуйте, как я могу отвечать вам на такие вопросы?\r\nЮлия. А не можете, так зачем вы пришли? Зачем вы пришли, я вас спрашиваю?.. Только расстроивать, только мучить меня.\r\nДергачев. Меня послали к вам, я и пришел, и сказал все, что велено.\n\n Юлия. Да ведь не верю я вам; ни вам, ни ему не верю я ни в одном слове. Какой же тут разговор?\r\nДергачев. Не верите, а сами спрашиваете. Я ухожу, Юлия Павловна, прощайте!\n\n Юлия. Давно бы вам догадаться! (Садится к столу.) Разве вы не видите, в каком я положении?\r\nДергачев идет к двери.\n\n Ах, постойте!\n\n Дергачев останавливается.\n\n Нет, прощайте.\n\n Дергачев уходит.\n\n\n\n ЯВЛЕНИЕ ВОСЬМОЕ\n\n Юлия (одна).\r\nЮлия. Точно сердце чувствовало, так вот и ждала, что какая-нибудь помеха случится... Однако совестно ему: не показался...\r\nНу, да как не совеститься!.. Проиграл деньги, которые я с таким стыдом... А ведь покажись, пожалуй, простила бы... ну, само собой, простила бы...\r\nбоится меня. Нет, еще есть в нем совесть, значит, еще не совсем он испорчен... В Петербург поехал за деньгами... Какие у него там деньги.\r\n.. Долго ль он за ними проездит?.. Ничего не известно... Пожалуй, целый месяц пройдет. А в месяц мало ли что может случиться...\r\nЧего не передумаешь!.. С ума можно сойти... Давеча этот цветок, этот иммортель... как он очутился в картоне? И не трогала я этого картона, до нынешнего дня не прикасалась к нему.\r\n.. Понять не могу. (Смотрит в картон.) Это еще что такое? (Вынимает пригласительный билет и читает.\r\n) \"Лавр Мироныч Прибытков покорнейше просит сделать ему честь - пожаловать на бал и вечерний стол по случаю помолвки дочери его Ирины Лавровны с Вадимом Григорьичем Дульчиным\".\r\n(Протирает глаза рукой и снова читает.) \"С Вадимом Григорьичем Дульчиным...\" Михевна, Михевна!\r\nВходит Михевна.\n\n\n\n ЯВЛЕНИЕ ДЕВЯТОЕ\n\n Юлия Павловна, Михевна.\n\n Юлия. Кто... кто был без меня? Вот это кто привез?\n\n Михевна. Лавр Мироныч, матушка.\r\nЮлия (бессознательно). Лавр Мироныч... Лавр Мироныч... на бал и вечерний стол...\n\n Михевна. Да, матушка, очень просили-с.\r\nЮлия (едва переводя дух). Очень просили... По случаю помолвки Ирины Лавровны с Вадимом Григорьичем Дульчиным.\n\n Михевна. Что ты, матушка, бог с тобой! Разве другой какой!..\r\nЮлия. Нет, он, Михевна, сердце говорит, что он... (Громко.) Он, он! (Встает.) Михевна, я поеду, я поеду... Давай шляпку!..\r\nМихевна. Зачем, матушка, зачем ехать?\n\n Юлия. Надо ехать, надо... Я поеду сейчас.\n\n Михевна. Куда? Что ты! Не пущу.\r\nЮлия. Да мне видеть его только; в глаза посмотреть... Какие у него глаза-то...\n\n Михевна. В таком ты огорчении, да со двора ехать! Нет, нет!\r\nЮлия. Захотел он меня обидеть, ну, бог с ним!.. Я с него потребую, я возьму деньги мои... Ведь как же мне жить-то? Ведь все он взял.\n\n Входит Флор Федулыч.\n\n\n\n ЯВЛЕНИЕ ДЕСЯТОЕ\r\nЮлия Павловна, Михевна, Флор Федулыч.\n\n Юлия. Ах, Флор Федулыч, горе, горе! (Показывает билет.) Вот посмотрите!\n\n Флор Федулыч (взглянув на Михевну). Какая неосторожность-с.\r\nМихевна. Да разве я, батюшка, знала?\n\n Юлия. Флор Федулыч, помогите! Хоть бы деньги-то мне воротить, хоть бы деньги-то!\r\nФлор Федулыч. Вам одно остается, Юлия Павловна, пренебречь!\n\n Юлия. Конечно, не надо мне его, не надо. А деньги-то, Флор Федулыч, ведь почти все мое состояние... Я хочу получить.\r\nФлор Федулыч. Получить с него невозможно-с; но вы не беспокойтесь.\n\n Юлия. Нет, я возьму... За что же? После такой обиды... Нет, помилуйте, за что же я ему подарю?..\r\nФлор Федулыч. У него ничего нет-с.\n\n Юлия. Как нет? Есть у него имение большое, богатое... Он мне планы показывал.\r\nФлор Федулыч. Положительно ничего нет-с. Я верные известия имею. Было после отца имение, да давным-давно продано и прожито-с.\r\nЮлия (с испугом). Значит, и это был обман. (Едва держится.) Обман! Все, все брошено даром.\n\n Флор Федулыч. Успокойтесь, успокойтесь!\r\nЮлия. Я покойна... Да неужели, да неужели он так бесстыден?\n\n Флор Федулыч. Вы очень доверчивы-с... Пренебречь его следует, пренебречь!\r\nЮлия. Ограблена и убита! (Садится.) Я нищая, обиженная совсем... За что же они еще смеются-то надо мной, на свадьбу-то приглашают? Ах, ах! (Обморок.)\r\nФлор Федулыч (Михевне). Им дурно. Поскорей спирту, что-нибудь-с.\n\n Михевна уходит.\r\nЮлия (в бреду). Сероватое платье-то себе заказала... Правду люди-то говорили, а я не верила... Теперь как же?.. Две у него невесты-то? Сероватое я платье-то... я заказала.\r\nАх, нет, желтоватое. (Несколько придя в себя.) Ах, что это я говорю!.. (Тихонько смеется.) Ха, ха, ха! Флор Федулыч! Ха, ха, ха! (Подает руку Флору Федулычу.)\r\nВходит Михевна.\r\nНадеть подвенечное платье и флердоранж, да и ехать на бал... ха, ха, ха!.. Они рядом будут сидеть... взять бокал... Совет вам да любовь... ха, ха, ха! Ну, поцелуйтесь! (Обморок.)\r\nФлор Федулыч (Михевне). Опять обморок, и руки похолодели. Этим не шутят-с; скорей за доктором-с... Это уж близко смерти-с.\n\n\n\n\n\n ДЕЙСТВИЕ ПЯТОЕ\r\nЛИЦА:\n\n Д у л ь ч и н.\n\n Д е р г а ч е в.\n\n С а л а й С а л т а н ы ч.\n\n И р и н а.\n\n Г л а ф и р а Ф и р с о в н а.\r\nЮ л и я П а в л о в н а.\n\n Ф л о р Ф е д у л ы ч.\n\n М а р д а р и й, человек Дульчина.\r\nБогато убранный кабинет; ни книг, ни бумаг, вообще никаких признаков умственной работы не заметно.\r\nБольшой письменный стол, на нем два-три юмористических листа, чернильница со всем прибором,\r\nревольвер и фотографический портрет. Две двери: одна, в глубине, в залу, другая с левой стороны.\n\n\n\n ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ\r\nДульчин (входит из боковой двери), потом Мардарий.\n\n Дульчин. Эй, Мардарий?!\n\n Входит Мардарий.\n\n Кто там звонил?\n\n Мардарий. Да старуха эта оттуда, как ее?!\r\nДульчин. Какая старуха?\n\n Мардарий. От Юлии Павловны.\n\n Дульчин. Михевна?\n\n Мардарий. Да, Михевна.\n\n Дульчин. Что ей надо?\r\nМардарий. За портретом приходила.\n\n Дульчин. За каким портретом?\n\n Мардарий. Вот за этим самым-с.\n\n Дульчин. На что ей портрет?\r\nМардарий. Кто ж их знает? Нужно, говорит.\n\n Дульчин. Да кому нужно-то, Юлии Павловне, что ли?\n\n Мардарий. Ничего этого она не говорит, ладит одно: нужно, очень нужно, вот и все.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс похожий на текст автора Толстой Л",
"role": "user"
},
{
"content": "- Иван Богаев, рядовой третьей роты С. полка, fractura femoris complicata [осложненное раздробление бедра (лат.\r\n).], - кричал другой из конца залы, ущупывая разбитую ногу. - Переверни-ка его.\r\n- О-ой, отцы мои, вы наши отцы! - кричал солдат, умоляя, чтобы его не трогали.\r\n- Perforatio capitis [Прободение черепа (лат.).].\r\n- Семен Нефордов, подполковник Н. пехотного полка.\r\nВы немножко потерпите, полковник, а то этак нельзя, я брошу, - говорил третий, ковыряя каким-то крючком в голове несчастного подполковника.\r\n- Ай, не надо! Ой, ради бога, скорее, скорее, ради... а-а-а-а!\r\n- Perforatio pecloris...[ Прободение грудной полости (лат.).] Севастьян Середа, рядовой... какого полка?.\r\n. впрочем, не пишите: moritur [умирает (лат.).]. Несите его, - сказал доктор, отходя от солдата, который, закатив глаза, хрипел уже...\r\nЧеловек сорок солдат-носильщиков, дожидаясь ноши перевязанных в госпиталь и мертвых в часовню, стояли у дверей и молча, изредка тяжело вздыхая, смотрели на эту картину...\r\n............................................................................\n\n\n 9\r\nПо дороге к бастиону Калугин встретил много раненых;\r\nно, по опыту зная, как в деле дурно действует на дух человека это зрелище,\r\nон не только не останавливался расспрашивать их, но, напротив, старался не обращать на них никакого внимания.\r\nПод горой ему попался ординарец, который, марш-марш, скакал с бастиона.\r\n- Зобкин! Зобкии! Постойте на минутку. \n - Ну, что? \n - Вы откуда? \n - Из ложементов. \n - Ну как там? жарко? \n - Ад, ужасно!\r\nИ ординарец поскакал дальше. \n Действительно, хотя ружейной стрельбы было мало, канонада завязалась с новым жаром и ожесточением.\r\n\"Ах, скверно!\" - подумал Калугин, испытывая какое-то неприятное чувство, и ему тоже пришло предчувствие, то есть мысль очень обыкновенная - мысль о смерти.\r\nНо Калугин был не штабс-капитан Михайлов, он был самолюбив и одарен деревянными нервами, то, что называют храбр, одним словом.\r\nОн не поддался первому чувству и стал ободрять себя.\r\nВспомнил про одного адъютанта, кажется Наполеона, который, передав приказания, марш-марш, с окровавленной головой подскакал к Наполеону.\r\n- Vous etes blesse? [Вы ранены? - франц.] - сказал ему Наполеон.\r\n- Je vous demande pardon, sire, je suis tue [Извините, государь, я убит - франц.], - и адъютант упал с лошади и умер на месте.\r\nЕму показалось, это очень хорошо, и он вообразил себя даже немножко этим адъютантом, потом ударил лошадь плетью, принял еще более лихую казацкую посадку,\r\nоглянулся на казака, который, стоя на стременах, рысил за ним, и совершенным молодцом приехал к тому месту, где надо было слезать с лошади.\r\nЗдесь он нашел четырех солдат, которые, усевшись на камушки, курили трубки.\r\n- Что вы здесь делаете? - крикнул он на них. \n - Раненого отводили, ваше благородие, да отдохнуть присели, - отвечал один из них, пряча за спину трубку и снимая шапку.\r\n- То-то отдохнуть! марш к своим местам, вот я полковому командиру скажу.\r\nИ он вместе с ними пошел по траншее в гору, на каждом шагу встречая раненых.\r\nПоднявшись в гору, он повернул в траншею налево и, пройдя по ней несколько шагов, очутился совершенно один. Близехонько от него прожужжал осколок и ударился в траншею.\r\nДругая бомба поднялась перед ним и, казалось, летела прямо на него. Ему вдруг сделалось страшно: он рысью пробежал шагов пять и упал на землю.\r\nКогда же бомба лопнула, и далеко от него, ему стало ужасно досадно на себя, и он встал, оглядываясь, не видал ли кто-нибудь его падения, но никого не было.\r\nУже раз проникнув в душу, страх не скоро уступает место другому чувству;\r\nон, который всегда хвастался, что никогда не нагибается, ускоренными шагами и чуть-чуть не ползком пошел по траншее.\r\n\"Ах, нехорошо!\r\n- подумал он, спотыкнувшись, - непременно убьют\", - и, чувствуя, как трудно дышалось ему и как пот выступал по всему телу,\r\nон удивлялся самому себе, но уже не пытался преодолеть своего чувства.\r\nВдруг чьи-то шаги послышались впереди его. Он быстро разогнулся, поднял голову и, бодро побрякивая саблей, пошел уже не такими скорыми шагами, как прежде. Он не узнавал себя.\r\nКогда он сошелся с встретившимся ему саперным офицером и матросом и первый крикнул ему: \"Ложитесь!\r\n\", указывая на светлую точку бомбы, которая, светлее и светлее, быстрее и быстрее приближаясь,\r\nшлепнулась около траншеи, он только немного и невольно, под влиянием испуганного крика, нагнул голову и пошел дальше.\r\n- Вишь, какой бравый! - сказал матрос, который преспокойно смотрел на падавшую бомбу и опытным глазом сразу расчел, что осколки ее не могут задеть в траншее, - и ложиться не хочет.\r\nУже несколько шагов только оставалось Калугину перейти через площадку до блиндажа командира бастиона, как опять на него нашло затмение и этот глупый страх;\r\nсердце забилось сильнее, кровь хлынула в голову, и ему нужно было усилие над собою, чтобы пробежать до блиндажа.\r\n- Что вы так запыхались? - сказал генерал, когда он ему передал приказания. \n - Шел скоро очень, ваше превосходительство! \n - Не хотите ли вина стакан?\r\nКалугин выпил стакан вина и закурил папиросу. Дело уже прекратилось, только сильная канонада продолжалась с обеих сторон. В блиндаже сидел генерал N.\r\n, командир бастиона и еще человек шесть офицеров, в числе которых был и Праскухин, и говорили про разные подробности дела.\r\nСидя в этой уютной комнатке, обитой голубыми обоями, с диваном, кроватью, столом, на котором лежат бумаги,\r\nстенными часами и образом, перед которым горит лампадка, глядя на эти признаки жилья и на толстые аршинные балки,\r\nсоставлявшие потолок, и слушая выстрелы, казавшиеся слабыми в блиндаже, Калугин решительно понять не мог, как он два раза позволил себя одолеть такой непростительной слабости;\r\nон сердился на себя, и ему хотелось опасности, чтобы снова испытать себя.\r\n- А вот я рад, что и вы здесь, капитан, - сказал он морскому офицеру в штаб-офицерской шинели, с большими усами и Георгием,\r\nкоторый вошел в это время в блиндаж и просил генерала дать ему рабочих, чтобы исправить на его батарее две амбразуры, которые были засыпаны.\r\n- Мне генерал приказал узнать, - продолжал Калугин, когда командир батареи перестал говорить с генералом, - могут ли ваши орудия стрелять по траншее картечью?\r\n- Одно только орудие может, - угрюмо отвечал капитан. \n - Все-таки пойдемте посмотрим. Капитан нахмурился и сердито крякнул.\r\n- Уж я всю ночь там простоял, пришел хоть отдохнуть немного, - сказал он, - нельзя ли вам одним сходить? там мой помощник, лейтенант Карц, вам все покажет.\r\nКапитан уже шесть месяцев командовал этой одной из самых опасных батарей, - и даже, когда не было блиндажей,\r\nне выходя, с начала осады жил на бастионе и между моряками имел репутацию храбрости.\r\nПоэтому-то отказ его особенно поразил и удивил Калугина.\r\n\"Вот репутации!\" - подумал он.\r\n- Ну, так я пойду один, если вы позволите, - сказал он несколько насмешливым тоном капитану, который, однако, не обратил на его слова никакого внимания.\r\nНо Калугин не сообразил того, что он в разные времена всего-навсего провел часов пятьдесят на бастионах, тогда как капитан жил там шесть месяцев.\r\nКалугина еще возбуждали тщеславие - желание блеснуть, надежда на награды, на репутацию и прелесть риска;\r\nкапитан же уж прошел через все это - сначала тщеславился, храбрился, рисковал, надеялся на награды и репутацию и даже приобрел их,\r\nно теперь уже все эти побудительные средства потеряли для него силу, и он смотрел на дело иначе:\r\nисполнял в точности свою обязанность, но, хорошо понимая, как мало ему оставалось случайностей жизни,\r\nпосле шестимесячного пребывания на бастионе уже не рисковал этими случайностями без строгой необходимости,\r\nтак что молодой лейтенант, с неделю тому назад поступивший на батарею и показывавший теперь ее Калугину,\r\nс которым они бесполезно друг перед другом высовывались в амбразуры и вылезали на банкеты, казался в десять раз храбрее капитана.\r\nОсмотрев батарею и направляясь назад к блиндажу, Калугин наткнулся в темноте на генерала, который с своими ординарцами шел на вышку.\r\n- Ротмистр Праскухин! - сказал генерал. - Сходите, пожалуйста, в правый ложемент и скажите второму батальону М.\r\nполка, который там на работе, чтоб он оставил работу, не шумя вышел оттуда и присоединился бы к своему полку, который стоит под горой в резерве. Понимаете? Сами отведите к полку.\r\n- Слушаю-с. \n И Праскухпн рысью побежал к ложементу. \n Стрельба становилась реже. \n\t \n\t \n 10\r\n- Это второй батальон М. полка? - спросил Праскухин, прибежав к месту и наткнувшись на солдат, которые в мешках носили землю.\r\n- Так точно-с. \n - Где командир?\r\nМихайлов, полагая, что спрашивают ротного командира, вылез из своей ямочки и, принимая Праскухнна за начальника, держа руку у козырька, подошел к нему.\r\n- Генерал приказал... вам... извольте идти... поскорей... и главное потише... назад, не назад, а к резерву, - говорил Праскухин, искоса поглядывая по направлению огней неприятеля.\r\nУзнав Праскухина, опустив руку и разобрав, в чем дело, Михайлов передал приказанье, и батальон весело зашевелился, забрал ружья, надел шинели и двинулся.\r\nКто не испытал, тот не может вообразить себе того наслаждения, которое ощущает человек, уходя после трех часов бомбардированья из такого опасного места, как ложементы.\r\nМихайлов, в эти три часа уже несколько раз считавший свой конец неизбежным и несколько раз успевший перецеловать все образа,\r\nкоторые были на нем, под конец успокоился немного, под влиянием того убеждения, что его непременно убьют и что он уже не принадлежит этому миру.\r\nНесмотря ни на что, однако, ему большого труда стоило удержать свои ноги, чтобы они не бежали, когда он перед ротой, рядом с Праскухиным, вышел из ложементов.\r\n- До свиданья, - сказал ему майор, командир другого батальона,\r\nкоторый оставался в ложементах и с которым они вместе закусывали мыльным сыром, сидя в ямочке около бруствера, - счастливого пути!\r\n- И вам желаю счастливо отстоять; теперь, кажется, затихло.\r\nНо только что он успел оказать это, как неприятель, должно быть, заметив движение в ложементах, стал палить чаще и чаще. Наши стали отвечать ему, и опять поднялась сильная канонада.\r\nЗвезды высоко, но не ярко блестели на небе; ночь была темна - хоть глаз выколи, - только огни выстрелов и разрыва бомб мгновенно освещали предметы.\r\nСолдаты шли скоро и молча и невольно перегоняя друг друга;\r\nтолько слышны были за беспрестанными раскатами выстрелов мерный звук их шагов по сухой дороге, звук столкнувшихся штыков или вздох и молитва какого-нибудь робкого солдатика:\r\n\"Господи, господи!\r\nчто это такое!\" Иногда слышался стон раненого и крики: \"Носилки!\" (В роте, которой командовал Михайлов, от одного артиллерийского огня выбыло в ночь двадцать шесть человек.\r\n) Вспыхивала молния па мрачном далеком горизонте, часовой с бастиона кричал: \"Пу-уш-ка!\", и ядро, жужжа над ротой, взрывало землю и взбрасывало камни.\r\n\"Черт возьми! как они тихо идут, - думал Праскухин, беспрестанно оглядываясь назад, шагая подле Михайлова, - право, лучше побегу вперед, ведь я передал приказанье.\r\n.. Впрочем, нет, ведь эта скотина может рассказывать потом, что я трус, почти так же, как я вчера про него рассказывал. Что будет, то будет - пойду рядом\".\r\n\"И зачем он идет со мной, - думал, с своей стороны, Михайлов, - сколько я ни замечал, он всегда приносит несчастье; вот она еще летит прямо сюда, кажется\".\r\nПройдя несколько сот шагов, они столкнулись с Калугиным, который, бодро побрякивая саблей, шел к ложементам, с тем чтобы, по приказанию генерала, узнать, как подвинулись там работы.\r\nНо, встретив Михайлова, он подумал, что, чем ему самому под этим страшным огнем идти туда, чего и не было ему приказано, он может расспросить все подробно у офицера, который был там.\r\nИ действительно, Михайлов подробно рассказал про работы, хотя во время рассказа и немало позабавил Калугина, который, казалось,\r\nникакого внимания не обращал на выстрелы, - тем, что при каждом снаряде, иногда падавшем и весьма далеко, приседал, нагибал голову и все уверял, что \"это прямо сюда\".\r\n- Смотрите, капитан, это прямо сюда, - сказал, подшучивая, Калугин и толкая Праскухина. Пройдя еще немного с ними, он повернул в траншею, ведущую к блиндажу.\r\n\"Нельзя сказать, чтобы он был очень храбр, этот капитан\", - подумал он, входя в двери блиндажа.\r\n- Ну, что новенького? - спросил офицер, который, ужиная, один сидел в комнате. \n - Да ничего, кажется, что уж больше дела не будет.\r\n- Как не будет? напротив, генерал сейчас опять пошел на вышку. Еще полк пришел. Да вот она, слышите? опять пошла ружейная.\r\nВы не ходите. Зачем вам? - прибавил офицер, заметив движение, которое сделал Калугин.\r\n\"А мне, по-настоящему, непременно надо там быть, - подумал Калугин, - но уж я и так нынче много подвергал себя.\r\nНадеюсь, что я нужен не для одной chair a canon\" [пушечное мясо - франц.].\r\n- И в самом деле, я их лучше тут подожду, - сказал он.\r\nДействительно, минут через двадцать генерал вернулся вместе с офицерами, которые были при нем; в числе их был и юнкер барон Пест, но Праскухина не было.\r\nЛожементы были отбиты и заняты нами.\r\nПолучив подробные сведения о деле, Калугин вместе с Пестом вышел из блиндажа. \n\n 11\n\n - У тебя шинель в крови: неужели ты дрался в рукопашном? - спросил его Калугин.\r\n- Ах, братец, ужасно! можешь себе представить...\r\n- И Пест стал рассказывать, как он вел всю роту, как ротный командир был убит, как он заколол француза и что ежели бы не он, то ничего бы но было и т. д.\r\nОснования этого рассказа, что ротный командир был убит и что Пест убил француза, были справедливы; но, передавая подробности, юнкер выдумывал и хвастал.\r\nХвастал невольно, потому что, во время всего дела находясь в каком-то тумане и забытьи до такой степени, что все, что случилось,\r\nказалось ему случившимся где-то, когда-то и с кем-то, очень естественно, он старался воспроизвести эти подробности с выгодной для себя стороны.\r\nНо вот как это было действительно.\r\nБатальон, к которому прикомандирован был юнкер для вылазки, часа два под огнем стоял около какой-то стенки;",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс в стиле автора Слепцов В",
"role": "user"
},
{
"content": "каким порядком попадают они в кабалу к своим хозяевам-капиталистам;\r\nи узнал это уж от посторонних людей, вовсе не занимающихся сапожным мастерством.\r\nТочно такая же история и с банком; например, люди, не имевшие надобности прибегать к его помощи, хвастаются им напропалую: у нас-де банк, у нас 200 тысяч!.\r\n.\r\nТот же, кто отнес туда последнюю ризу с родительского благословения, ничего о пользе банка сказать не может: или просто молчит, или замечает: \"Да, оно хорошо;\r\nкогда деньги нужны, отнес вещь и сейчас денег дают\".\r\nО разорительных для города свойствах банка узнал я тоже от посторонних людей, никогда не имевших в нем нужды.\r\nЧто же касается недовольных, то надо признаться, что их тоже не мало в Осташкове. Их тоже, как и хвастунов, можно разделить на два разряда.\r\nПримется, бывало, кто-нибудь ругать город; ну, я, разумеется, и слушаю: на что он станет налегать.\r\nПри этом я заметил, что из недовольных люди, не страдающие от существующих в городе порядков,\r\nявляются большею частию самыми толковыми ругателями и всегда могут представить очень основательные причины своего недовольства,\r\nхотя обвинения их и выходят всегда более или менее желчны и насмешливы.\r\nНо есть другой разряд ругателей: это люди с уязвленным самолюбием, люди, кем-нибудь задетые, обойденные какими-нибудь милостями и вследствие этого одержимые завистию.\r\nЭти обыкновенно ругают все наповал, все, что касается их самих.\r\nНо ругательства и нападки их отличаются в то же время удивительною односторонностию и узостию взгляда,\r\nтак что, послушав их раза три-четыре, можно всегда более или менее верно определить:\r\nкем и чем они недовольны;\r\nи всегда оказывается, что причина их недовольства в сущности какой-нибудь вздор, а до сограждан им нет никакого дела.\r\nЗато люди, действительно потерпевшие и постоянно терпящие, обыкновенно тупо молчат и,\r\nпоняв безвыходность своего положения, признают его даже законным и необходимым для славы своего родного города.\r\nНа днях познакомился я с одним рыбаком.\r\nСлучилось это следующим образом: на той неделе, часов в 10 утра, по заведенному мною обычаю, не дождавшись Ф[окина], прихожу я к нему; вижу, он собирается.\r\n- Куда вы? \n - К одному гражданину в гости. Пойдемте со мною. \n - Как же я пойду? ведь я с ним не знаком. \n - Ну, так что же? - познакомитесь. \n - А и то правда.\r\nПошли. Рыбак, как и следует рыбаку, живет у самого почти озера, в грязной прибрежной улице, в беленьком каменном домике с высокими воротами на старинный манер.\r\nГражданин рыбак, к которому мы отправились, - один из крупных промышленников и ведет большую торговлю соленою и вяленою рыбою;\r\nкроме того, занимается изготовлением рыболовных снарядов на продажу.\r\nВстретил он нас в халате и повел в залу.\r\n- Прошу покорно садиться. Ф[окин] сделал обо мне свою обычную рекомендацию. \n - Как они очень любопытны и проч., - и сейчас же прибавил:\r\n- Ты им насчет рыбки-то порасскажи. Кто же и может разъяснить это дело, кроме тебя?\r\nХозяин задумался. \n - Да, уж разумеется, кроме меня разъяснить этого дела некому, - сказал он наконец, обращаясь к Ф[окину]. \n - Еще бы. Ведь ты у нас... Известно...\r\n- Так, так, так, так. Что и говорить. Все дело в наших руках. Ну, как же теперь? С чего же начинать?\r\n- Уж это как сам знаешь. \n - Так, так, так. Знаю, знаю. Я и начать-то с чего знаю. \n - Мне тебя не учить.\r\n- Так, так. Где тебе меня учить? Да. Знаю, знаю, - говорил он, как бы соображая что-то.\r\n- Да не прикажете ли кофею? А то, может, водочки не угодно ли? \n - Какая теперь водка? Что ты? Давай нам кофею.\r\n- Это можно. Велим кофей заварить. \n Он вышел. \n - Скажите, пожалуйста, - спросил я между тем у Ф[окина], - Отчего же этот не ломается и не скрытничает?\r\n- Уж такой человек, - отвечал Ф[окин]. - Карактер имеет легкий и никого не боится.\r\nЧрез несколько минут вернулся хозяин, говоря:\r\n- А я, брат, признаться, хотел то железо купить - сукционное; только вижу я, что купить его значит, врага себе нажить. Пусть пропадает.\r\n- Да и я ходил, видел: лежит железо, а купить нельзя. Бог с ним. А ведь дешево.\r\n- Еще бы. Потому-то мы и не можем его купить, что уж очень оно дешево. Это, брат, не нам, не нам, а имени твоему.\r\n- Ну, да что об этом толковать, - сказал Ф[окин]. - Ты лучше про дело-то нам. \n - Про какое дело?\r\n- Да зачем мы пришли?.. \n - Зачем вы пришли? \n - Ах, чудак! А о рыбе-то?\r\n- О! да что ж об ней рассказывать? Известно, рыба. Вот ежели солить, это другой расчет. Сейчас заготовим посуду, рассол сделаем и солим. Такие мастера у нас есть.\r\nХозяин, видимо, не знал, с чего начать.\r\n- Ну, а сушить? - спросил его Ф[окин].\r\n- Сушить? Сушить, я тебе скажу, тоже надо умеючи. Ежели теперь ты не досушишь, а как, значит, свалил ты ее в ворох, то она сейчас должна паром изойти.\r\nМы все трое затруднялись. Он не знал, что нам нужно, а мы не знали, как спросить, и потому все трое замолчали, томительно ожидая чего-то друг от друга.\r\n- И опять-таки, - начал снова хозяин, по-прежнему обращаясь к Ф[окину], - опять-таки и сушить без соли нельзя, - сгноишь.\r\n- Ну, это так, - сказал Ф[окин], \n - А как же теперь это? \n - Что? \n - Как ее ловить - рыбу?\r\n- Ну, и ловить можно всячески. Какая рыба? На всякую рыбу свой особый припас. Потому нам без припасу никак невозможно. \n Мы опять затруднились.\r\nФ[окин] посмотрел на меня, желая, вероятно, спросить: \"Какую же рыбу тебе нужно?\r\n\" Я вдруг догадался об этом, и в голове у меня завертелись слова: \"Какую рыбу? Никакой мне рыбы не нужно\".\r\nХозяин тоже смотрел на меня, ожидая вопроса. Я сделал над собою усилие и совершенно неожиданно для самого себя спросил:\r\n- Какие же у вас припасы? Сделав этот вопрос наобум, я нечаянно попал в точку. Хозяин сейчас же оживился и начал:\r\n- Невода есть, сшивка есть, одинок плавной, летний; одинок снетковый, в полторы сети; тянем бойчее и пужаем.\r\nМережи межточные, 2 о двух крыльях и о трех крыльях, глядя по месту; бывают о двух горлах и о трех горлах;\r\nмережа хвоевая, то бескрылая, ставим для плотвы и уклеи, во время нароста между свежей ели;\r\nну, еще редуха, для крупной рыбы; норот, без крыльев, плетется из прутьев; обор, обереж, у берега, значит, пужаем болтком.\r\nНу, вот я вам все сказал, что же еще? Спрашивайте!\r\nЯ подумал-подумал и опять спросил на удачу: \n - Где вы берете невода?\r\n- Гм. Невода нам брать негде. Невода и всякий припас мы сами сряжаем.\r\nВяжут сети в уезде мелкими частями и разной длины, а сшиваем и смолим уж мы сами. Вот я вам как скажу: есть у нас такая книга.\r\nНужен вам теперь хоть бы, к примеру, невод; вот вы и пишете мне: так и так, чтобы, значит, изготовить невод - такой длины, такой ширины! И мы ту ж минуту в книгу все это и вносим.\r\nИ уж что там написано, то верно. Через десять лет, через двадцать лет, а уж вы получите свое. Я вам ее покажу.\r\nХозяин вышел, а нам между тем принесли кофе. Чрез несколько минут он вернулся, неся записную книгу и еще какой-то большой сверток бумаги, и сказал:\r\n- А вот я захватил кстати показать вам одну вещицу.\r\nС этими словами он положил на стол сверток и открыл его. На столе вдруг очутилось несколько сот штук серебряных и медных монет и жетонов.\r\n- Ах, я и забыл совсем о них, - сказал Ф[окин], - Показывай! Показывай!\r\nЯ стал рассматривать монеты, что доставило хозяину видимое удовольствие, и хотя я в них ровно ничего не смыслил, однако внимательно разбирал подписи вроде:\r\nденга, мон, рубль - и даже почему-то счел нужным похвалить их.\r\nХозяин совсем забыл о книге, верней которой, по его словам, быть ничего не может, и, увлекаясь все более и более,\r\nначал уж рассказывать мне разные, по его мнению, любопытные подробности о том, как ему досталась та или другая монета;\r\nи сожалел только о том, что у него не хватало экземпляра времен Иоанна I.\r\n- Ну, это все хорошо, - сказал наконец Ф[окин], когда ему на- доело рассматривать монеты, - ты нам о рыбке-то порасскажи, а мы послушаем.\r\n- Можно и о рыбке, - самодовольно сказал хозяин, усаживаясь на диван. - Рыбка-то, она, я вам скажу, вот какая вещь. Самое пустое дело.\r\nМы принялись слушать. Хозяин помолчал немного и продолжал:\r\n- Будем так говорить. Кто ее не знает - рыбу? Что такое есть рыба? Ну, однако, мудреней этого дела нет. Теперь хоть бы вас взять.\r\nСпрошу я вас: где рыба живет? В воде. Так. Карась в воде, налим в воде, уклея там, что ли, опять-таки в воде. Верно.\r\nТак, стало быть, все они там в куче сбимши и лежат? Понадобился мне ну хоть налим; сейчас закинул я в воду припас и тащи?\r\nТак, что ли? По-вашему, так, а я скажу, что нашему брату за это следует в глаза наплевать.\r\nПотому какой я рыбак, когда я не знаю, где какая рыба живет, в какую пору, в какую погоду, в каком месте жительство свое имеет и какое такое имеет себе продовольствие?.\r\n. Все это я должен знать, как отче, и ошибиться ни под каким видом не могу. Опять, какая рыба строга и пужлива? Какая глупа? Какая прожора? И это должен я знать.\r\nтеперь вот, к примеру, надобен мне ерш. Хорошо. Знаю я: ходит ерш поверху, мошкой питается, комарём.\r\nСейчас я разлячил частицу, 3 - опустил на самое дно, потянул ее кверху, - нет ничего. Что за оказия?.\r\n. Опять опустил, потянул, - опять нет. Худо. Как быть? Коли нет, стало быть, и искать его тут - в пустяках время проводить.\r\nНу, нет, погоди! я рассуждаю об этом деле не так.\r\nПогляжу я на нёбушко, попытаю: откуда ветерок? А и того лучше, навязал на палку конопли; сейчас мне и видно: вон он куда потянул!\r\nГреби к берегу! Там под бережком, под кустиком, в затишье комара ветром страсть что нанесло.\r\nРябью да холодом сбило его в кучу, и лететь ему некуда. Стой! Вот он где ерш! Ну, это летняя пора.\r\nЛетом пища у ней была скоромная: червяка, мошки всякой вволю. Лепесток она весной гложет, а летом травки там какой-нибудь и даром не надо.\r\nХодит рыбка поверху, цельное лето шутя живет. А осень пришла, и совсем рыба стала не та. Пришло, видно, и ей поститься. Ни комаря, ни мухи и в заводе нет.\r\nСтужа пошла, ветра пали крепкие. Но и в эту пору все еще ей не так трудно, потому как зерна всякого много ветром наносит.\r\nНу, все уж не летняя пища. Совсем другой расчет. И бойкости в ней этой уж нет: ходит как сонная, нехотя зернышки клюет.\r\nВыйдет, выйдет наверх, сиверкой-то 4 ее хватит и сейчас опять вниз. А зима пришла, пала рыба на самое дно. Да. Ах, кофей-то я и забыл. Еще по чашечке?\r\n- Нет, благодарю покорно. \n Ф[окин] сидел рядом со мной на диване и заслушался. \n - Ишь ты как расписывает! - сказал он наконец, - В какой это ты книжке вычитал?\r\n- Эта книжка, брат, мудреная, - я тебе скажу. По ней учиться надо много мочиться. Вон оно, - озеро-то! книга любопытная и рассудку требует не мало.\r\nСелигер называется. А вот про книжку-то ты мне напомнил. Что я в сочинении Карамзина 5 вычитал? Ну, я так считаю, ошибка там у него есть.\r\n- Какая ошибка? - спросил Ф[окин] и так удивился, как будто его это ужасно поразило, что у Карамзина ошибка нашлась.\r\n- А вот какая. Сказано у него: Литва воевала Серегер. Смотри: степенная книга, часть вторая, страница... Страницу забыл. Хорошо. Серегер - это озеро.\r\nТеперь спрашивается: как его можно воевать - озеро? Понятное дело, что воду воевать нельзя. Вот я и рассуждаю, что, значит город был, или жители, то есть, по озеру.\r\n- Да, - подтвердил рассеянно Ф[окин]. \n - Так ведь? \n - Так, так. \n - Ну, и сейчас это пишет Карамзин... Вот, постойте, я принесу книгу. По книге это дело видней будет.\r\nОн пошел за книгою.\r\n- А не пора ли нам? - спросил меня Ф[окин], по-видимому, уже начинавший скучать. Но хозяин уже нес Карамзина и, помуслив палец, смотрел в книгу, говоря про себя:\r\n- У меня тут это место заложено. Где оно? Шут его возьми совсем! да. Примечание сто второе, страница четыреста девяносто четвертая.\r\nВот, вот: \"В тысяча двести шестнадцатом году сам князь новгородский, Мстислав Мстиславич, шел с войском на зятя своего Ярослава Всеволодовича новоторжского.\r\n..\" Постой! Постой! Нет, не здесь. Том пятый, страница четыреста сорок четвертая.\r\n- Нет, ты послушай, любопытная, брат, вещь. Собираюсь я об этом написать, да все некогда. Вот оно! Послушай-ка!\r\n\"В исходе четырнадцатого столетия великий князь Василий Дмитриевич, из Кличенской волости...\" - слышишь? Из Кличенской волости... Вот ведь это истинная правда.\r\n\"Дал в Симоновский монастырь, с некоторыми деревнями, озерами и угодиями, слободку Рожок, что после был монастырь\".\r\nЭто тоже справедливо сказано: \"Деревнями, озерами и угодиями\". Рожок-то ведь и теперь существует, но только не слобода, а погост.\r\n- Это так, - подтвердил Ф[окин], задумываясь все больше и больше и отыскивая глазами картуз.\r\nХозяин прочел еще несколько мест из Истории государства российского, но я все-таки никак не мог понять: в чем, собственно, заключается ошибка Карамзина.\r\nДело шло, разумеется, об Осташкове. Наконец Ф[окин] остановил хозяина, сказав ему:\r\n- А вот что я тебе скажу. \n - Что? \n - Мы лучше в другой раз придем. Ты нам тогда это все разъяснишь. Теперь нам некогда.\r\n- Ну, хорошо, - с неудовольствием сказал хозяин, прерванный на самом интересном месте, - так когда же вы зайдете? Я вам это все докажу.\r\nТакая мне досада! Читал, читал, - все хорошо; вдруг, - ах, ты, пропасть! Ошибка!.\r\n. - говорил он, хлопнув рукою по книге.\r\n- Очевидная ошибка! да вот вам еще доказательство!\r\n- И, помуслив палец, он уж замахнулся было им, чтобы отыскать эту самую убедительную страницу, но Ф[окин] поскорее надел калоши и закричал:\r\n- Прощай, прощай, брат. В другой раз.\r\n- Ну, так до свидания. Будьте знакомы!\r\nНа другой день после визита к рыбаку я ездил в Нилову пустынь и чуть было не утонул. Случилось это, то есть собрался я, совершенно неожиданно.\r\nНачалось с того, что сижу я в своей комнате и думаю: \"Куда бы мне пойти?\" Вдруг вбегает Нил Алексеевич, 6и говорит:\r\n- Ваше благородие, позвольте вас побеспокоить? \n - Что вам нужно? \n - Не будет ли у вас на рубль мелочи: с постояльцем нужно расчесться. \n - Нету. Четвертак есть.\r\n- Ну, так позвольте хоть четвертак.\r\nРубля я ему не дал потому, что на другой день по приезде моем в Осташков он сделал со мной точно такую же штуку,",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай текс похожий на текст автора Данилевский Г",
"role": "user"
},
{
"content": ". У вас, кажется, вы говорили, матушка была тоже в Москве; не по пути ли мне? был бы счастлив…\r\n- Помилуйте, - восторженно воскликнул Квашнин, пожимая с седла влажною, мягкою рукой руку Базиля, - да я готов, ваш слуга…\r\nМатушка ж моя жила на Пятницкой у Климента - знаете, папы римского?\r\n- на углу Климентовского переулка, дом с красною крышей и вверху хоть не бельведер, как у княгини, но тоже антресоли…\r\nОна уже оставила Москву, а не будь этого, мы с вами сегодня же там пили бы чай и наливку. А какая наливка! Уже была бы рада моя старушка… До свидания!\r\n- Счастливого пути! Если ранее меня доберетесь до обоза, найдите моего денщика, - не растерял бы он моих вещей.\r\nКвашнину удалось, исполнив у Бутырской заставы приказание Милорадовича, завернуть в Бронную, к Патриаршим прудам.\r\nОн отыскал дом княгини, узнал, что все благополучно, за два дня перед тем уехали, и, узнав от дворника о записке Авроры на имя Перовского,\r\nв волнении от невероятной, радостной находки, взял эту записку с собой для передачи ее Перовскому.\r\nСев на отдохнувшего коня, он весело поскакал к Рогожской заставе,\r\nно на Тверской наткнулся на входивших уже в город французов и попал в плен, из которого, впрочем, в наступившую ночь счастливо бежал.\r\nНайдя в обозе денщика Перовского, он узнал, что вещи последнего были целы, но о судьбе самого Перовского никто ничего не знал.\r\n[Иллюстрация] Расставшись с Квашниным, Базиль приказал вестовому не отставать и поскакал Покровкою к Басманной. У Иоанна Предтечи его задержал двигавшийся с Басманной казачий полк.\r\nПередав командиру полка приказание Милорадовича, Базиль никак не мог проехать в Гороховскую улицу. Оттуда шла пехота.\r\nТеснимый рядами молча и сумрачно двигавшихся солдат, он было своротил сквозь их шеренги в узкий и кривой переулок,\r\nно запутался здесь в неогороженных пустырях между огородами и попал к какой-то роще у речки Чечеры.\r\nИздали была видна знакомая ему колокольня Никиты Мученика.\r\nПеровский сообразил, что через Чечеру и далее через Яузу он мог в Лефортово удобно попасть только по Басманной, и направился туда.\r\nНа Басманной встретился какой-то отсталый обоз, завязавший ссору с егерями Демидова, которые на дюжине фур везли мебель и уводили лошадей, борзых и гончих собак своего хозяина.\r\nК Лефортовскому мосту через Яузу Перовский добрался уже в пятом часу. Здесь оказалась новая преграда.\r\nЧерез мост, навстречу Базилю, тесня и сбивая друг друга, непрерывно двигались ряды отставшей русской колонны. То были опять казаки и драгуны.\r\n- Вы откуда? - окликнул Базиль солдат.\n - От Сокольников…\n - Кто ваш дивизионный?\n - Генерал-майор Сикорский.\r\n- Где он? Солдаты указали за мост, на видневшийся невдали лес.\n - Живее, ребята, поздно! - крикнул Базиль. - Сбор за Рогожскою заставой; поспешайте!\r\n- Рады стараться, - отозвались голоса. Тысячи стоптанных сапогов гулко и бодро стучали по мостовым доскам. Мост опустел.\r\nПеровский с вестовым проехал за Яузу. Лес, который он видел с того берега, оказался далее, чем он того ожидал.\r\nИзрытая, болотистая дорога шла непрерывными огородами; потом потянулось поле. Начало смеркаться.\r\nУдивленный, что так скоро наступил вечер, Базиль, отирая пот, пришпорил лошадь к лесу, проехал еще с версту и вправо,\r\nмежду деревьями и каким-то прудом или озером, увидел в колоннах большой военный отряд.\r\nВ сумерках он разглядел, что тут, кроме русских, были и неприятели. Он замялся.\r\nПодъехав еще ближе, Перовский увидел генерала Сикорского и, к своему удивлению, рядом с ним начальника французских аванпостов.\r\nТо был, как он потом узнал, генерал Себастьяни. Базиль велел вестовому подождать себя у леса, а сам, взяв под козырек, направился к Сикорскому и передал ему приказ Милорадовича.\r\n- Да что, батюшка, - с неудовольствием крикнул кругленький и живой, с быстрыми движениями и точно испуганными,\r\nраскрасневшимися глазами Сикорский, - мы, видит бог, не медлили, вовремя узнали о перемирии и шли, как все.\r\nБыло сказано: через Яузу - на Яузе же не один мост, а эти господа (он указал на сердито молчавшего Себастьяни) отрезали нашу крайнюю бригаду и вздумали ее не пропускать.\r\nТеперь вот с ним кое-как, впрочем, объяснились: несговорчивый, собака, насилу его уломал. Так передайте его превосходительству, сами видите, безостановочно идем вслед за ним…\r\nРаздалась французская команда. Задержанные неприятельским авангардом, донской казачий и драгунский полки прошли в интервалы между развернутым по полю французским отрядом.\r\nПеровский дождался их прохода и поспешил к лесной опушке, у которой он оставил вестового; но последнего там уже не было.\r\nБазиль возвратился на дорогу и стал кликать казака; никто не отзывался. В темноте только слышался топот подходившей к мосту русской бригады.\r\nБазиль поскакал туда. Но французы, между мостом и лесом, уже протянули свою сторожевую ночную цепь.\r\n- Qui vive? (Кто идет?) - раздался оклик часового.\n - Парламентер, - отвечал Перовский. Часовой не пропустил его.\r\nПодъехал офицер, расставлявший пикеты, и пригласил Базиля к генералу.\r\nСебастьяни, видевший, как Перовский, за несколько минут, говорил с своим дивизионным, велел было пропустить его через цепь.\r\nНо едва Перовский отъехал за пикет, он послал вестового возвратить его.\r\n- Здесь невдали неаполитанский король, - сказал он, - вы говорите по-французски, образованны - королю будет приятно с вами поговорить… Ваш кордон за мостом, вблизи… еще успеете…\r\nПрошу вас на минуту повременить…\n Перовский нехотя последовал за Себастьяни, окруженным адъютантами. Они ехали шагом. Лес кончился, потянулось поле.\r\nВдали виднелись огоньки. Переехав через канаву, все приблизились к обширной избе, стоявшей за лесом, среди огородов.\r\nУ двери толпились офицеры. Солдаты, с горевшими факелами в руках, встретили подъехавшего генерала.\r\nXVIII\r\nСебастьяни спустился с седла, велел принять лошадь Перовского и предложил ему подождать, пока он снесется с Мюратом.\r\nБазиль вошел в пустую и едва освещенную с надворья избу. За окнами слышался говор, шум. Подъезжали и отъезжали верховые.\r\nКакой-то высокий, с конским хвостом на каске, француз сунулся было в избу, торопливо ища на ее полках и в шкафу, очевидно, чего-либо съестного, и с ругательством удалился.\r\nЧерез полчаса в избу вошел Себастьяни.\r\n- Неаполитанский король занят, - сказал он, - ранее утра он не может вас принять. Переночуйте здесь…\r\n- Не могу, - ответил, теряя терпение, Базиль, - меня ждут; я сюда привез приказания высшего начальства и обязан немедленно возвратиться с отчетом… Не задерживайте меня…\r\n- Понимаю вас… Только ночью, в такой темноте и при неясности нашего обоюдного положения, вряд ли вы безопасно попадете к своим.\r\n- Но разве я - пленный? - спросил, поборая досаду, Базиль, - Вы, генерал, лучше других можете решить; вы видели, что я был прислан к начальнику прошедшей здесь бригады.\r\n- Полноте, молодой человек, успокойтесь!\r\n- улыбнулся Себастьяни, садясь на скамью за стол, - даю вам честное слово старого служаки,\r\nчто рано утром вы увидите короля Мюрата и вслед за тем вас бережно проведут на ваши аванпосты.\r\nА теперь закусим и отдохнем; мы все, не правда ли, наморились, надо в том сознаться…\r\nВошедший адъютант внес и развязал покрытый пылью кожаный чехол со съестным и флягою вина. Не евшему с утра Перовскому предложили белого хлеба, ломоть сыру и стакан сотерна.\r\n- Москва пуста, Москва оставлена жителями, - произнес, закусывая, Себастьяни, - знаете ли вы это?\n - Иначе и быть не могло, - отвечал Базиль.\r\n- Но наш император завтра входит в ваш Кремль, поселяется во дворце царей… Этого вы не ждали?\n - Наша армия не разбита, цела…\r\n- О, если бы ваш государь протянул нам руку! Он и Наполеон стали бы владетелями мира.\r\nМы доказали бы коварной Англии, пошли бы на Индию… Впрочем, пора спать, - прибавил Себастьяни, видя, что Базиль не дотрагивается до еды и ему не отвечает.\r\nПеровского провели через сени в другую комнату, уже наполненную лежавшими вповалку штабными и ординарцами.\r\nОн разостлал свою шинель и, подсунув под голову шляпу, не снимая шпаги, лег в углу.\r\nПри свете факелов, еще горевших на дворе, он увидел в избе, у окна, молодого французского офицера замечательной красоты.\r\nЧерноволосый и бледный, с подвязанною рукою и с головой, обмотанною окровавленным платком, этот офицер сидел, согнувшись, на скамье и разговаривал с кем-то в разбитое окно.\r\nОн не заметил, как в потемках вошел и лег Базиль.\r\n- Мне, представьте, однажды удалось видеть его в красной с золотом бархатной тоге консула! - говорил по-французски, но с иностранным акцентом голос за окном.\r\n- Как он был хорош! Здесь он, разумеется, явится в небывалом ореоле, в одеянии древних царей.\r\n- Но увидим ли мы свою родину? - возразил тихим, упавшим голосом раненый офицер.\r\n- Отец мне пишет из Макона - налоги страшно растут, все давят; у сестры отняли последнюю корову, а у сестры шестеро детей…\r\n- Великий человек, - продолжал голос за окном, - сказал недаром, что эта дикая страна увлечена роком.\r\nВспомните мое слово, он здесь освободит рабов, возродит Польшу, устроит герцогства Смоленское, Виленское,\r\nПетербургское… Будут новые герцоги, вице-короли… Он раздаст здешние уделы генералам, а Польшу - своему брату Жерому.\r\n- Ох, но вы - не генерал; ваши земляки храбры, не спорю, но армия Кутузова еще цела, а фортуна слепа, - ответил раненый, припадая от боли плечом к окну.\r\n- Вы намекаете на случайности, - произнес голос за окном, - а забыли изречение нового Цезаря:\r\n\"Le boulet, que me tuera, n'est pas encore fondu\" (\"Бомба, которая меня убьет, еще не отлита\").\r\nВеликий человек должен жить и будеть жить долго, воюя по-рыцарски, за угнетенных… Ведь Рига уже взята, Макдональд, по слухам, в Петербурге… Не верите?\r\nЕсли же и этого будет мало, уже выпущено на миллионы фальшивых ассигнаций, найдут и выдвинут нового самозванца… народ и без того толкует, что жив и покойный царь Павел…\r\nРаненый более не отвечал. В комнате стихло. Факелы за окном погасли. \"Неужели все это правда? - думал в темноте Базиль.\r\n- Неужели просвещенный народ и этот гений, этот недавний мой кумир, пойдут на такие меры? Быть не может! Это выдумка, бред раздраженных бородинскою неудачею мечтателей и хвастунов\".\r\nПеровский долго не мог заснуть.\r\nЕму пришла было в голову мысль - незаметно, впотьмах, выйти из избы, достигнуть леса и бежать;\r\nон даже встал и начал пробираться через спавших в избе, но, расслышав вблизи оклики часовых, снова лег на шинель и крепко заснул.\r\nЗагремел зоревой барабан. Все проснулись. Начинался рассвет тихого и теплого, чисто летнего дня. Себастьяни сдержал слово и с своим адъютантом послал Перовского к Мюрату.\r\nИтальянский король провел ночь уже в Москве. Перовский и его проводник верхом направились в Замоскворечье, где, как им сказали, была квартира Мюрата.\r\nНа Пятницкой, у церкви Климента, Базиль стал искать глазами и узнал дом, с зелеными ставнями и с вышкой, матери Квашнина.\r\nВозле этого дома толпились оборванные французские солдаты, таща из ворот мебель и разный хлам.\r\nВ раскрытые окна виднелись потные и красные, в касках и расстегнутых мундирах, другие солдаты, расхаживавшие по комнатам и горланившие из окон тем, кто стоял на улице.\r\n\"Неужели грабеж?..\r\nБедный Квашнин!\r\n\" - подумал с изумлением Базиль, видя, как приземистый и малосильный, с кривыми ногами и орлиным носом, французский пехотинец,\r\nотмахиваясь от товарищей, с налитым кровью лицом тащил увесистый узел женского платья и белья, приговаривая:\r\n\"Это для моей красавицы, это в Париж!\" (\"C'est а та belle, c'est pour Paris!\r\n\") Проехав далее, проводник Базиля узнал от встречного офицера, что штаб-квартира Мюрата не в Замоскворечье, а у Новых рядов, на Вшивой горке.\r\nПеровский и адъютант повернули назад и скоро подъехали к обширному двору золотопромышленника и заводчика Баташова.\r\nУ въезда в ворота стояли конные часовые; в глубине двора, у парадного подъезда, был расположен почетный караул.\r\nНа крыше двухъярусного дома развевался королевский, красный с зеленым, штандарт.\r\nВ саду виднелись разбитые палатки, ружья в козлах и у кольев нерасседланные лошади, бродившие по траве и еще не уничтоженным цветникам.\r\nНа площадке крыльца толпились генералы, чиновники и ординарцы. Все чего-то как бы ждали.\r\nУ нижней ступени, в замаранном синем фраке, в белом жабо и со шляпой в руках, стоял, кланяясь и чуть не плача, седой толстяк.\r\n- Что он там городит? (Q'est-ce qu'il chant, voyons?) - крикнул с досадой, не понимая его, дежурный генерал, к которому толстяк, размахивая руками, обращался с какою-то просьбой.\r\n- Вот русский офицер, - поспешил указать генералу на Перовского подъехавший адъютант Себастьяни, - он прислан сюда к его величеству.\r\n- А, тем лучше! - обратился генерал к Перовскому. - Не откажите объяснить, о чем просит этот старик.\r\nПроситель оказался главным баташовским приказчиком и дворецким.\n - Что вам угодно? - спросил его Базиль, не слезая с коня. - Говорите, я им переведу.\r\n- Батюшка ты наш, кормилец православный! - вскрикнул, крестясь, обрадованный толстяк. - Вы тоже, значит, пленный, как и мы?\r\n- Нет, не пленный, - покраснев, резко ответил Базиль. - Видите, я при шпаге, следовательно, на свободе… В чем дело?\r\n- Да что, сударь, я - здешний дворецкий, Максим Соков… Налетели эти, нечистый их возьми, точно звери;\r\nтридцать одних генералов, с ихним этим королем, и у нас стали с вечера, - произнес дворецкий, утирая жирное лицо.\r\n- Видим - сила, ничего не поделаешь!\r\nНу, приготовили мы им сытный ужин; все как есть пекарни и калачни обегали - белого хлеба нет, один черный, самому королю всего чвертку белой сайки добыли у ребят.\r\nИ озлились они на черный хлеб, и пошло… Всяк генерал, какой ни на есть, требует себе мягкой постели и особую опочивальню. А где их взять?\r\nМаксим с суровым упреком поглядел на французов.\r\n- Король изволил откушать в гостиной и лег в господской спальне, - продолжал он, - прочих мы уложили в столовой, в зале и в угольной.\r\nИ того мало: не хотят диванов и кушеток, подавай им барские перины и подушки, а наших холопских не хотят, швыряют…",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс в стиле автора Гончаров И",
"role": "user"
},
{
"content": "Граф первый встал и вежливо поклонился. Александр отвечал принужденным и неловким поклоном. Хозяйка представила их друг другу.\r\nГраф почему-то не нравился ему; а он был прекрасный мужчина: высокий, стройный блондин, с большими выразительными глазами, с приятной улыбкой.\r\nВ манерах простота, изящество, какая-то мягкость. Он, кажется, расположил бы к себе всякого, но Адуева не расположил.\r\nАлександр, несмотря на приглашение Марьи Михайловны - сесть поближе, сел в угол и стал смотреть в книгу, что было очень не светски, неловко, неуместно.\r\nНаденька стала за креслом матери, с любопытством смотрела на графа и слушала, что и как он говорит: он был для нее новостью.\r\nАдуев не умел скрыть, что граф не нравился ему. Граф, казалось, не замечал его грубости: он был внимателен и обращался к Адуеву, стараясь сделать разговор общим.\r\nВсе напрасно: тот молчал или отвечал: да и нет.\r\nКогда Любецкая случайно повторила его фамилию, граф спросил, не родня ли ему Петр Иваныч.\n - Дядя! - отвечал отрывисто Александр.\r\n- Я с ним часто встречаюсь в свете, - сказал граф.\n - Может быть. Что ж тут мудреного? - отвечал Адуев и пожал плечами.\r\nГраф скрыл улыбку, закусив немного нижнюю губу. Наденька переглянулась с матерью, покраснела и потупила глаза.\r\n- Ваш дядюшка умный и приятный человек! - заметил граф тоном легкой иронии.\r\nАдуев молчал.\n Наденька не вытерпела, подошла к Александру и, пока граф говорил с ее матерью, шепнула ему: \"Как вам не стыдно! граф так ласков с вами, а вы?..\"\r\n- Ласков! - с досадой, почти вслух отвечал Александр, - я не нуждаюсь в его ласках, не повторяйте этого слова...\r\nНаденька отскочила от него прочь и издали долго глядела на него неподвижно, сделав большие глаза, потом стала опять за стулом матери и не обращала уже внимания на Александра.\r\nА Адуев все ждал, вот граф уйдет, и он, наконец, успеет переговорить с матерью. Но пробило десять, одиннадцать часов, граф не уходит и все говорит.\r\nВсе предметы, около которых обыкновенно вертится разговор в начале знакомства, истощились. Граф начал шутить.\r\nОн шутил умно:\r\nв его шутках - ни малейшей принужденности, ни претензии на остроумие, а так что-то занимательное, какая-то особенная способность забавно рассказать,\r\nдаже не анекдот, а просто новость, случай, или одним неожиданным словом серьезную вещь превратить в смешную.\r\nИ мать и дочь совершенно поддались влиянию его шуток, и сам Александр не раз прикрывал книгой невольную улыбку. Но он бесился в душе.\r\nГраф говорил обо всем одинаково хорошо, с тактом, и о музыке, и о людях, и о чужих краях.\r\nЗашел разговор о мужчинах, о женщинах: он побранил мужчин, в том числе и себя, ловко похвалил женщин вообще и сделал несколько комплиментов хозяйкам в особенности.\r\nАдуев подумал о своих литературных занятиях, о стихах. \"Вот тут бы я его срезал\", - подумал он. Заговорили и о литературе; мать и дочь рекомендовали Александра, как писателя.\r\n\"Вот сконфузится-то!\" - подумал Адуев.\r\nВовсе нет. Граф говорил о литературе, как будто никогда ничем другим не занимался; сделал несколько беглых и верных замечаний о современных русских и французских знаменитостях.\r\nВдобавок ко всему оказалось, что он находился в дружеских сношениях с первоклассными русскими литераторами, а в Париже познакомился с некоторыми и из французских.\r\nО немногих отозвался он с уважением, других слегка очертил в карикатуре.\r\nО стихах Александра он сказал, что не знает их и не слыхал...\n Наденька как-то странно посмотрела на Адуева, как будто спрашивая: \"Что ж, брат, ты? не далеко уехал...\"\r\nАлександр оробел. Дерзкая и грубая мина уступила место унынию. Он походил на петуха с мокрым хвостом, прячущегося от непогоды под навес.\r\nВот в буфете зазвенели стаканами, ложками, накрывают стол, а граф не уходит. Исчезла всякая надежда. Он даже согласился на приглашение Любецкой остаться и поужинать простокваши.\r\n\"Граф, а ест простоквашу!\" - шептал Адуев, с ненавистью глядя на графа.\n Граф ужинал с аппетитом, продолжая шутить, как будто он был у себя.\r\n- В первый раз в доме, бессовестный, а ест за троих! - шепнул Александр Наденьке\n - Что ж! он кушать хочет! - отвечала сна простодушно.\r\nГраф, наконец, ушел, но говорить о деле было поздно. Адуев взял шляпу и побежал вон. Наденька нагнала его и успела успокоить.\r\n- Так завтра? - спросил Александр.\n - Завтра нас дома не будет.\n - Ну, послезавтра.\n Они расстались.\r\nПослезавтра Александр приехал пораньше. Еще в саду до него из комнаты доносились незнакомые звуки... виолончель не виолончель.\r\n.. Он ближе... поет мужской голос, и какой голос! звучный, свежий, который так, кажется, и просится в сердце женщины.\r\nОн дошел до сердца и Адуева, но иначе: оно замерло, заныло от тоски, зависти, ненависти, от неясного и тяжелого предчувствия. Александр вошел в переднюю со двора.\r\n- Кто у вас? - спросил он у человека.\n - Граф Новинский.\n - Давно?\n - С шести часов.\n - Скажи тихонько барышне, что я был и зайду опять.\r\n- Слушаю-с.\n Александр вышел вон и пошел бродить по дачам, едва замечая, куда идет. Часа через два он воротился.\r\n- Что, все еще у вас? - спросил он.\n - У нас; да, кажется, кушать останутся. Барыня приказала жарить рябчиков к ужину.\n - А ты говорил барышне обо мне?\n - Говорил-с.\r\n- Ну, что ж она?\n - Ничего не изволила приказывать.\n Александр уехал домой и не являлся два дня. Бог знает, что он передумал и перечувствовал; наконец поехал.\r\nВот он завидел дачу, встал в лодке и, прикрыв глаза рукой от солнца, смотрел вперед.\r\nВон между деревьями мелькает синее платье, которое так ловко сидит на Наденьке; синий цвет так к лицу ей.\r\nОна всегда надевала это платье, когда хотела особенно нравиться Александру. У него отлегло от сердца.\r\n\"А! она хочет вознаградить меня за временную, невольную небрежность, - думал он, - не она, а я виноват: как можно было так непростительно вести себя?\r\nэтим только вооружишь против себя; чужой человек, новое знакомство.\r\n.. очень натурально, что она, как хозяйка... А! вон выходит из-за куста с узенькой тропинки, идет к решетке, тут остановится и будет ждать...\"\r\nОна точно вышла на большую аллею... но кто ж еще с ней поворачивает с дорожки?..\r\n- Граф! - горестно, вслух воскликнул Александр и не верил своим глазам.\n - Ась? - откликнулся один гребец,\r\n- Одна с ним в саду... - шепнул Александр, - как со мной...\r\nГраф с Наденькой подошли к решетке и, не взглянув на реку, повернулись и медленно пошли по аллее назад. Он наклонился к ней и говорил что-то тихо. Она шла потупя голову.\r\nАдуев все стоял в лодке, с раскрытым ртом, не шевелясь, протянув руки к берегу, потом опустил их и сел. Гребцы продолжали грести.\r\n- Куда вы? - бешено закричал на них Александр, опомнившись. - Назад!\r\n- Назад ехать? - повторил один, глядя на него, разинув рот.\n - Назад! глух, что ли, ты?\n - А туда не понадобится?\r\nДругой гребец молча, проворно стал забирать веслом слева, потом ударили в два весла, и лодка быстро помчалась обратно.\r\nАлександр нахлобучил шляпу чуть не до плеч и погрузился в мучительную думу.\r\nПосле того он не ездил к Любецким две недели.\r\nДве недели: какой срок для влюбленного! Но он все ждал: вот пришлют человека узнать, что с ним? не болен ли? как это всегда делалось, когда он захворает или так, закапризничает.\r\nНаденька сначала, бывало, от имени матери сделает вопрос по форме, а потом чего не напишет от себя? Какие милые упреки, какое нежное беспокойство! что за нетерпение!\r\n\"Нет, теперь я не сдамся скоро, - думал Александр, я ее помучаю. Я научу ее, как должно обходиться с посторонним мужчиной; примирение будет не легко!\"\r\nИ он задумал жестокий план мщения, мечтал о раскаянии, о том, как он великодушно простит и даст наставление.\r\nНо к нему не шлют человека и не несут повинной; он как будто не существовал для них.\r\nОн похудел, сделался бледен. Ревность мучительнее всякой болезни, особенно ревность по подозрениям, без доказательств.\r\nКогда является доказательство, тогда конец и ревности, большею частию и самой любви, тогда знают по крайней мере, что делать, а до тех пор - мука! и Александр испытывал ее вполне.\r\nНаконец он решился поехать утром, думая застать Наденьку одну и объясниться с ней.\r\nПриехал. В саду никого не было, в зале и гостиной тоже. Он вышел в переднюю, отворил дверь на двор...\r\nКакая сцена представилась ему! Два жокея, в графской ливрее, держали верховых лошадей. На одну из них граф и человек сажали Наденьку; другая приготовлена была для самого графа.\r\nНа крыльце стояла Марья Михайловна. Она, наморщившись, с беспокойством смотрела на эту сцену.\r\n- Крепче сиди, Наденька, - говорила она. - Посмотрите, граф, за ней, ради Христа! Ах! я боюсь, ей-богу, боюсь.\r\nПридерживайся за ухо лошади, Наденька: видишь, она точно бес - так и юлит.\r\n- Ничего, maman, - весело сказала Наденька, - я ведь уж умею ездить: посмотрите.\r\nОна хлестнула лошадь, та бросилась вперед и начала прыгать и рваться на месте.\n - Ах, ах! держите! - закричала Марья Михайловна, махая рукой, - перестань, убьет!\r\nНо Наденька потянула поводья, и лошадь стала.\n - Видите, как она меня слушается! - сказала Наденька и погладила лошадь по шее.\r\nАдуева никто и не заметил. Он, бледный, молча смотрел на Наденьку, а она, как насмех, никогда не казалась так хороша, как теперь.\r\nКак шла к ней амазонка и эта шляпка с зеленой вуалью! как обрисовывалась ее талия! Лицо одушевлено было стыдливою гордостью и роскошью нового ощущения.\r\nРумянец то пропадал, то выступал от удовольствия на щеках. Лошадь слегка прыгала и заставляла стройную наездницу грациозно наклоняться и откидываться назад.\r\nСтан ее покачивался на седле, как стебель цветка, колеблемый ветерком. Потом жокей подвел лошадь графу.\r\n- Граф! мы опять через рощу поедем? - спросила Наденька.\n \"Опять!\" - подумал Адуев.\n - Очень хорошо, - отвечал граф. Лошади тронулись с места.\r\n- Надежда Александровна! - вдруг закричал Адуев каким-то диким голосом.\r\nВсе остановились как вкопанные, как будто окаменели, и смотрели в недоумении на Александра. Это продолжалось с минуту.\r\n- Ах, это Александр Федорыч! - первая сказала мать, опомнившись. Граф приветливо поклонился.\r\nНаденька проворно откинула вуаль от лица, обернулась и посмотрела на него с испугом, открыв немного ротик,\r\nпотом быстро отвернулась, стегнула лошадь, та рванулась по вперед и в два прыжка исчезла за воротами;\r\nза нею пустился граф.\r\n- Тише, тише, ради бога, тише! - кричала мать вслед, - за ухо держи. А! господи боже мой, того и гляди упадет: что это за страсти такие!\r\nИ все пропало; слышен был только лошадиный топот, да пыль облаком поднялась с дороги. Александр остался с Любецкой.\r\nОн молча смотрел на нее, как будто спрашивал глазами: \"Что это значит?\" Та не заставила долго ждать ответа.\r\n- Уехали, - сказала она, - и след простыл! Ну, пусть молодежь порезвится, а мы с вами побеседуем, Александр Федорыч.\r\nДа что это две недели о вас ни слуху ни духу: разлюбили, что ли, нас?\r\n- Я был болен, Марья Михайловна, - угрюмо отвечал он.\r\n- Да, это видно: вы похудели и бледные такие! Сядьте-ка поскорей, отдохните; да не хотите ли, я прикажу сварить яичек всмятку? до обеда еще долго.\r\n- Благодарю вас; я не хочу.\n - Отчего? ведь сейчас будут готовы; а яйца славные: чухонец только сегодня принес.\n - Нет-с, нет.\r\n- Что ж это с вами? А я все жду да жду, думаю: что ж это значит, и сам не едет и книжек французских не везет? Помните, вы обещали что-то: \"Peau de chagrin\"* [\"Шагреневая кожа\" (франц.\r\n)], что ли? Жду, жду - нет! разлюбил, думаю, Александр Федорыч нас, право разлюбил.\r\n{\"Шагреневая кожа\" (1831) - роман Оноре Бальзака (1799-1850).}\n\n - Я боюсь, Марья Михайловна, не разлюбили ли вы меня?\r\n- Грех вам бояться этого, Александр Федорыч! Я люблю вас как родного; вот не знаю, как Наденька; да она еще ребенок: что смыслит?\r\nгде ей ценить людей! Я каждый день твержу ей: что это, мол, Александра Федорыча не видать, что не едет? и все поджидаю.\r\nПоверите ли, каждый день до пяти часов обедать не садилась, все думала: вот подъедет.\r\nУж и Наденька говорит иногда: \"Что это, maman, кого вы ждете? мне кушать хочется, и графу, я думаю, тоже...\"\r\n- А граф... часто бывает?.. - спросил Александр.\r\n- Да почти каждый день, а иногда по два раза в один день; такой добрый, так полюбил нас... Ну, вот, говорит Наденька: \"Есть хочу да и только! пора за стол\".\r\n- \"А как Александр Федорыч, говорю я, будет?..\" - \"Не будет, говорит она, хотите пари, что не будет? нечего ждать...\" - Любецкая резала Александра этими словами, как ножом.\r\n- Она... так и говорила? - спросил он, стараясь улыбнуться.\r\n- Да, так-таки и говорит и торопит. Я ведь строга, даром что смотрю такой доброй.\r\nЯ уж бранила ее: \"То ждешь, мол, его до пяти часов, не обедаешь, то вовсе не хочешь подождать - бестолковая! нехорошо!\r\nАлександр Федорыч старый наш знакомый, любит нас, и дяденька его Петр Иваныч много нам расположения своего показал.\r\n.. нехорошо так небрежничать! он, пожалуй, рассердится да не станет ходить...\"\r\n- Что ж она? - спросил Александр.\r\n- А ничего. Ведь вы знаете, она у меня такая живая- вскочит, запоет, да побежит или скажет: \"Приедет, если захочет!\" такая резвушка! я и думаю - приедет .\r\nСмотришь, еще день пройдет - нет! Я опять: \"Что это, Наденька, здоров ли Александр Федорыч!\" - \"Не знаю, говорит, maman, мне почем знать?\r\n\" - \"Пошлем-ка узнать, что с ним?\" Пошлем да пошлем, да так вот и послали: я-то забыла, понадеялась на нее, а она у меня ветер.\r\n- Вот теперь далась ей эта езда! увидала раз графа верхом из окна и пристала ко мне: \"хочу ездить\" да и только!\r\nЯ туда, сюда, нет - \"хочу!\" Сумасшедшая! Нет, в мое время какая верховая езда! нас совсем не так воспитывали.\r\nА нынче, ужас сказать, дамы стали уж покуривать: вон, напротив нас молодая вдова живет: сидит на балконе да соломинку целый день и курит; мимо ходят, ездят - ей и нужды нет!\r\nБывало, у нас, если и от мужчины в гостиной пахнет табаком.\r\n..\r\n- Давно это началось? - спросил Александр.\n - Да не знаю, говорят, лет с пять в моду вошло: ведь все от французов...\r\n- Нет-с, я спрашиваю: давно ли Надежда Александровна ездит верхом?",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай текс похожий на текст автора Гиляровский В",
"role": "user"
},
{
"content": "Я сидел один на носу парохода и смотрел на каждое еще так недавно исшаганное местечко, вспоминал всякую мелочь, и все время неотступно меня преследовала песня бурлацкая:\r\nЭх, матушка Волга,\n Широка и долга\r\nУкачала - уваляла,\n Нашей силушки не стало…\r\nИ свои кое-какие стишинки мерцали в голове… Я по-шел в буфет, добыл карандаш, бумаги и, сидя на якор-ном канате - отец и Егоров после завтрака ушли по каю-там спать,\r\n- переживал недавнее и писал строку за стро-кой мои первые стихи,\r\nесли не считать гимназических шу-ток и эпиграмм на учителей… А в промежутки между на-писанным неотступно врывалось Укачала - уваляла,\r\nНашей силушки не стало…\r\nЭлегическое настроение иногда сменялось порывом. Я вскакивал, прыгал наверх к рулевому, и в голове бодро звучало:\n - Белый пудель шаговит, шаговит…\r\nИ далее, в трудные миги моей жизни, там, где требо-вался подъем порыва, звучал бодряще «белый пудель» и зажигал, а «черный пудель» требовал упорства и поддер-живал настроение порыва…\r\n- Вот здесь, в тальниках, под песчаной осыпью схо-ронили вятского паренька… Вот тут тоже закопали.\r\nВидишь знакомые места и что-то неприятное в голове… Не сообразить… А потом опять звучит: «Черный пудель шаговит, шаговит…».\r\nС упорством черного пуделя я добивался во время пу-тины, на переменах и ночевках у всех бурлаков- отку-да взялся этот черный пудель. Никто не знал. Один от-вет:\r\n- Испокон так поют.\r\n- Я еще ее молодым певал, - подтвердил седой Кузь-мин, чуть не столетний, беззубый и шамкающий.\r\nОн еще до Наполеона в лямке хаживал и со всеми старыми раз-бойничьими атаманами то дрался за хозяйское добро, то дружил, как с Репкой, которого уважал за правду.\r\nИ те-перь он, бывший судовой приказчик, каждую путину от Утки-Майны до Рыбинска ходил на расшиве. Он только грелся на солнышке и радовался всему знакомому кру-гом.\r\nСтарик-хозяин, у отца которого еще служил Кузьмич и всю жизнь у него, брал его, одинокого, с собой в пу-тину, потому что лучшего удовольствия доставить ему нельзя было.\r\nНазад из Рыбинска до Утки-Майны оба ста-рика спускались в лодке, так как грехом считали ездить «на нечистой силе,\r\nпароходе, чертовой водяной телеге, ко-леса на которой крутят души грешных утопленников».\r\nx x x\n\n - Так искони веки вечинские пуделя пели! Уж очен-но подручно - белый - рванешь, черный - устроишься… И пойдешь, и пойдешь, и все под ногу.\r\n- Так, но меня интересует самое слово пудель. По-чему именно пудель, а не лягаш, не мордаш, не волко-дав…\r\n- Потому что мордаши медведей рвут за причинное место, волкодавы волков давят… У нашего барина такая охота была… То собаки, - а это пудель.\r\n- Да ведь пудель тоже собака, говорю.\n - Ка-ак?.. А ну-ка, скажи еще… Я не дослышал…\r\nРазговор происходил в яркий солнечный полдень. На горячем песке грел свои старые кости Кузьмич, и с нами сидел его старый друг Костыга и бывалый Улан.\r\nУлан курил трубку, мы с Костыгой табачок костромской поню-хивали,\r\nа раскольник Кузьмич сторонился дыму от труб-ки - «нечистому ладан возжигаешь» - говорил Улану, а нам замечал, что табак - сатанинское зелье,\r\nза которое Нюхарям на том свете дьяволы ноздри повыжгут и что этого зелья даже пес не нюхает… С последним я согла-сился, и повторил старику, что пудель- это собака, по-рода такая.\r\nОживился старик, задергался весь и гово-рит:\r\n- Врешь ты все! Наша песня исконная, родная… А ты ко псу применяешь. Грех тебе!\r\n- Что-то, Алеша, ты заливаешь. Как это, песня- и пес? - сказал Костыга.\n Но меня выручил Улан и доказал, что пудель- со-бака.\n И уж очень грустил Кузьмич:\r\n- Вот он грех-то! Как нечистой-то запутал! Про пса смердящего пели, - а не знали… Потом встрепенулся.\r\n- Врешь ты все… - и зашамкал помня мотив:\n «Белый пудель шаговит…».\n И снова, отдохнув, перешел на собачью тему:\r\n- Вот Собака-барин, так это был. И сейчас так пе-ремена зовется, к Костроме туда, Собака-барин.\n - Кто не знает Собаку-барина!\r\nСтарики-бурлаки еще помнили Собаку-барина. На-зывали даже его фамилию. Но я ее не упомнил, какая-то неяркая. Его имение было на высоком берегу Волги, меж-ду Ярославлем и Костромой.\r\nПомещик держал псарню и на проходящих мимо имения бурлаков спускал собак. Его и прозвали собака-барин, а после него кличка так и оста-лась: перемена - Собака-барин.\r\nx x x\r\nЯ писал, отрывался, вспоминал на переменах, как во время дневки мы помогали рыбакам тащить невод,\r\nполу-чали ведрами за труды рыбу и варили «юшку»… Все вспо-миналось, и лились стихи строка за строкой, пока не по-дошел проснувшийся отец, а с ним и капитан Егоров.\r\nЯ их увидел издали и спрятал бумагу в карман.\r\nПосле, уже в Ярославле, при расставаньи с отцом, когда дело поступления в полк было улажено,\r\nа он по-ехал в Вологду за моими бумагами, я отдал ему ориги-нал моего стихотворения «Бурлаки», написанного на «Велизарии».\r\nГрубовато оно было, слишком специально, много чи-сто бурлацких слов. Я тогда и не мечтал, что когда-ни-будь оно будет напечатано. Отдал отцу - и забыл его.\r\nТолько лет через восемь я взял его у отца, поотделал слегка и в 1882 году напечатал в журнале «Москва», дававшем в этот год премии - картину «Бурлаки на Волге».\r\nА когда в 1893 году я издал «Забытую тетрадь», мой первый сборник стихов, эти самые «Бурлаки» по цензурным условиям были изъяты и появились в следующих из-даниях «Забытой тетради»…\r\nОтец остался очень доволен, а его друзья, политиче-ские ссыльные, братья Васильевы, переписывали стихи и прямо поздравляли отца и гордились тем, что он пустил меня в народ,\r\nпервого из Вологды… Потом многие ушли в народ, в том числе и младший Васильев, Александр, ко-торый был арестован и выслан в Архангельский уезд, куда-то к Белому морю…\r\n***\r\nПотом какой-то критик, разбирая «Забытую тетрадь» и расхваляя в ней лирику, выругал «Бурлаков»:\r\n«Какая-то рубленая грубая проза с неприятными словами, чтобы перевести которые, надо бурлацкий лексикон издать»…\r\nОтец просил меня, расставаясь, подробно описать мою бурлацкую жизнь и прислать ему непременно,\r\nно новые впечатления отодвинули меня от всякого писания, и толь-ко в 1874 году я отчасти исполнил желание отца.\r\nЛетом 1874 года, между Костромой и Нижним, я сел писать о бурлаках, но сейчас же перешел на более свежие впечат-ления.\r\nИз бурлаков передо мной стоял величественный Репка и ужасы только что оставленного мной белильно-го завода.\r\nНо писать правду было очень рискованно, о себе пи-сать прямо-таки опасно, и я мои переживания изложил в форме беллетристики - «Обреченные», рассказ из жиз-ни рабочих.\r\nНачал на пароходе, а кончил у себя в нумеришке, в Нижнем на ярмарке, и послал отцу с нака-зом никому его не показывать.\r\nИ понял отец, что Луговский - его «блудный сын», и написал он это мне.\r\nВ 1882 году, прогостив рождественские праздники в ро-дительском доме, я взял у него этот очерк и целиком на-печатал его в «Русских ведомостях» в 1885 году.\r\n***\n\n Это было мое первое произведение, после которого до 1881 года, кроме стихов и песен, я не писал больше ни-чего.\n Да и до писания ли было в той кипучей моей жизни.\r\nНачалось с того, что надев юнкерский мундир, я да-же отцу писал только по несколько строк, а казарменная обстановка не позволила бы писать, если и хотелось бы.\r\nДа и не хотелось тогда писать.\r\nДа и до того ли было! Взять хоть полк.\r\nВедь это был 1871 год, а в полку не то, что солдаты, и мы, юнкера, и понятия не имели, что идет франко-прусская война, что в Париже коммуна… Жили своей казарменной жизнью и,\r\nкроме разве как в трактир, да и то редко, никуда не ходили, нигде не бывали, никого не видали,\r\nа в тракти-рах в те времена ни одной газеты не получалось - да и читать их все равно никто бы не стал…\r\n____________________\n\n ГЛАВА ТРЕТЬЯ. В ПОЛКУ ^\r\nЖитье солдатское. Офицерство. Казармы,. Юнкера. Подпоручик При-лов. Подземный карцер. Словесность.\r\nКрендель в шубе. Порка. Побег Орлова. Юнкерское училище в Москве. Ребенок в Лефортов-ском саду. Отставка.\r\nЯ был принят в полк вольноопределяющимся 3 сен-тября 1871 года.\r\nЭто был год военных реформ: до сего времени были в полках юнкера с узенькими золотыми те-семками вдоль погон и унтер-офицерскими галунами на мундире.\r\nС этого года юнкеров переименовали в вольно-определяющихся, им оставили галуны на воротнике и ру-кавах мундира,\r\nа вместо золотых продольных на пого-нах галунов, нашили из белой тесьмы поперечные басончики.\r\nЧерез два года службы вольноопределяющихся от-сылали в Москву и Казань в юнкерские училища, где снова им возвращали золотые басоны.\r\nВ полку вольно-определяющиеся были на правах унтер-офицеров:\r\nих не гоняли на черные работы, но они несли всю остальную солдатскую службу полностью и первые три месяца счи-тались рядовыми, а потом правили службу младших ун-тер-офицеров.\r\nВ этом же году в полку заменили шести-линейные винтовки, заряжавшиеся с дула, винтовками системы Крнка, которые заряжались в казенной части.\r\nЗа-тем уничтожили наспинные ранцы из телячьей шкуры, мехом вверх, на которых прежде в походе накатывались свернутые толстым жгутом шинели, что было и тяжело, и громоздко, и неудобно.\r\nИх заменили холщевыми сумами, через правое плечо, а шинель стали скатывать и наде-вать хомутом через левое плечо.\r\nКроме того, заменили жестяные манерки для воды, прикреплявшиеся сзади ранца, медными котелками с крышкой, в которых можно бы-ло даже щи варить.\r\nВооружение вводилось не сразу: у некоторых батальонов были еще ружья, заряжавшиеся с дула, «на восемь темпов».\r\nИ вот я в полку. Был назначен в шестую роту капи-тана Вольского, отличавшегося от другого офицерства не-обычайной мягкостью и полным отсутствием бурбонства.\r\nЕго рота была лучшая в полку, и любили его солдаты, которых он никогда не отдавал под суд и редко наказы-вал, так как наказывать было не за что.\r\nБывали само-вольные отлучки, редкие случаи пьянства, но буйств и краж не было. По крайней мере за все время моей служ-бы у Вольского ни один солдат им не был отдан под суд.\r\nОн както по особенному обращался с ротой. Был такой случай: солдатик Велиткин спьяна украл у соседа по на-рам, новобранца Уткина, кошелек с двумя рублями.\r\nЕго поймали с поличным, фельдфебель написал уже рапорт об отдании его под суд и арест, который вечером и передал для подписи командиру роты.\r\nВ восемь часов утра Воль-ский вошел как всегда в казарму, где рота уже выстрои-лась с ружьями перед выходом на ученье. При входе фельдфебель командовал: «Смирно». «Глаза направо».\r\n- Здорово, ребята, кроме Велиткина!\n - Здравия желаем - ваше благородие… - весело от чеканила рота, не разобрав в чем дело.\r\nКак аукнется, так и откликнется. Вольский всегда здоровался веселым голосом, и весело ему они отвеча-ли. Командир полка Беляев старый усталый человек, здо-ровался глухо, протяжно:\r\n- Здорово, ребята, нежинцы.\r\n- Здраю желаем, васкабродие…\n Невольно в тон отвечал ему полк глухо и без сол-датской лихости.\r\nВышла рота на ученье на казарменный плац. После ружейных приемов и построений рота прошла перед Вольским развернутым фронтом.\r\n- Хорошо, ребята! Спасибо всем, кроме Велиткина. На вечернем учении повторилось то же. Рота поняла в чем дело.\r\nВелиткин пришел с ученья туча-тучей, лег на нары лицом в соломенную подушку и на ужин не хо-дил. Солдаты шептались, но никто ему не сказал слова.\r\nДело начальства наказывать, а смеяться над бедой грех- такие были старые солдатские традиции. Был у нас барабанщик, невзрачный и злополучный с виду, еврей Шле-ма Финкельштейн.\r\nЕго перевели к нам из пятой роты, где над ним издевались командир и фельдфебель, а здесь его приняли как товарища.\r\nВыстроил Вольский роту, прочитал ей подходящее нра-воучение о равенстве всех носящих солдатский мундир,\r\nи слово «жид» забылось, а Финкельштейна, так как фами-лию было трудно выговаривать, все солдаты звали ласко-во:\r\nШлема.\r\nНадо сказать, что Шлема был первый еврей, которого я в жизни своей видал:\r\nв Вологде в те времена не было ни одного еврея, а в бурлацкой ватаге и среди крючни-ков в Рыбинске и подавно не было ни одного.\r\nВелиткин лежал целый день. Наконец, в девять часов обычная поверка. Рота выстроилась. Вошел Вольский.\n - Здорово, шестая рота, кроме Велиткина!\r\n- Здравия желаем, ваше благородие… Велиткин, высокого роста, стоял на правом фланге третьим, почти рядом с ротным командиром. Вдруг он вы-рвался из строя и бросился к Вольскому.\r\nПреступление страшнейшее, караемое чуть не расстрелом. Не успели мы прийти в себя, как Велиткин упал на колени перед Вольским и слезным голосом взвыл:\r\n- Ваше благородие, отдайте меня под суд, пусть рас-стреляют лучше!\n Улыбнулся Вольский.\n - Встань. Отдавать тебя под суд я не буду. Думаю, что ты уже исправился.\r\n- Отродясь, ваше благородие, не буду, простите меня!\n - Проси прощения у того, кого обидел.\r\n- Он, ваше благородие, больше не будет,- он уже плакал передо мной, - ответил из фронта Уткин.\r\n- Прощаю и я. Марш во фронт! - а потом обратил-ся к нам:\n - Ребята, чтоб об этом случае забыть, будто никогда его и не было. Да чтоб в других ротах никто не знал!\r\nВпоследствии Велиткина рота выбрала артельщиком для покупки мяса и приварка для ротного котла, а по-том он был произведен в унтер-офицеры.\r\nЭтот случай, бывший вскоре после моего поступления, как-то особенно хорошо подействовал на мою психику, и я исполнился уважения и любви к товарищам солдатам.\r\nСлово «вольноопределяющийся» еще не вошло в оби-ход, и нас все звали постарому юнкерами, а молодые офицеры даже подавали нам руку.\r\nС солдатами мы жи-ли дружно, они нас берегли и любили, что проявлялось в первые дни службы,\r\nкогда юнкеров назначили началь-никами унтер-офицерского караула в какую-нибудь тюрь-му или в какое-нибудь учреждение.\r\nЗдесь солдаты учи-ли нас, ничего не знавших, как поступать, и никогда не подводили.\r\nЮнкеров в нашей роте было пятеро.\r\nНам отвели в конце казармы нары, отдельные, за аркой, где с нами вме-сте помещались также четыре старших музыканта из му-зыкантской команды и барабанщик Шлема,\r\nкоторый при-вязался к нам и исполнял все наши поручения, за что в роте его и прозвали «юнкарский камчадал».\r\nОн был весь-ма расторопен и все успевал делать, бегал нам за водкой, конечно, тайно от всех, приносил к ужину тушоной кар-тошки от баб,",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай текс похожий на текст автора Решетников Ф",
"role": "user"
},
{
"content": "- Ты не ругайся, а говори дело. \n - Уж как умею... А уж не спущу... Вон архаровцы всего избили, а там еще хлестать стали... Беда!.. - Пила плакал.\r\n- Он, кажется, не виноват! - сказал следователь городничему. \n - Притворяется, собака. \n Позвали квартального. Как только вошел квартальный, Пила чуть не бросился на него.\r\n- Вот он, ватаракша! Ну-ко, подойди ко мне! Подойди. \n - Молчать! -сказал городничий. \n Пила присмирел.\r\n- Вы его привели в полицию ночью? - спросил следователь квартального. \n - Казаки. \n - Он говорит, вы его били.\r\n- Ах он каналья! Он и спал пьяный, я стал будить его и другого, они ругаются.\r\nСтал спрашивать, кто они такие, этот разбойник и полез на меня. Я и велел заковать в кандалы и отвести в острог.\r\n- Зачем? \n - Да помилуйте, он всех перережет!\r\n- Ах ты востроглазый черт!.. Я те дам!!! Ты меня бить-то стал, а уж тебе где со мной орудовать. На тебе и надето-то што!.. Пигалица, право!\r\n- Он вот и теперь ругается. Да он, может быть, беглый какой-нибудь. \n - Есть у тебя паспорт? - спросил следователь Пилу.\r\nПила не понимал. \n - Это как? \n -Получал ты когда-нибудь паспорт из волостного правления?\r\n- Какой прыткой! Поди-ка, возьми наперед. \n - Знаешь ты, что такое паспорт? \n - А пошто? \n - Тебе не давали никакой бумаги?\r\n- Нету! \n Следователь доказал Пиле лежащий на столе паспорт.\r\n- Баско! - осклабился Пила.. - А ты дай мне! - Пиле понравился кружок с орлом на паспорте. - А это какая птича-то? \n - Есть у тебя квитанция в платеже податей?\r\nПила не понимал этих слов. \n - Это опять как? - спросил он. \n - Платил ты подати? \n - Сам бы взял ошшо, да не дают, вон Христа ради пособираешь да купишь хлебушка. Эк ты!..\r\nПила сделался развязнее. Следователь понравился ему.\r\n- Вот што, поштенный, дай мне хлебушка, Христа ради!.. Вот у меня Сысойко, того и гляди, помрет; а Матрена с ребятишками померла уж поди. \n - На что же ты пьянствовал?\r\n- А я лошадь Сысойкову продал хресьянину; хресьянин и повел нас, меня да Сысойку, в кабак; хресьяна чужие пришли, ну и пили.\r\n.. За лошадь два рубля получил, как хватился в том месте, где меня впервые избили, и тю-тю денег... Обокрали...\r\nСледователь был человек молодой и понимал дело. Ему жалко было Пилу. \n - Сколько тебе лет? - спросил он Пилу.\r\n- Да вот, поди, лето скоро будет... Летом-то баско... \n - Неужели ты не знаешь себе лет?\r\n- Прокурат ты, как я погляжу! Помер бы я, да не могу... Вчера вот подумал, совсем помру, а нет.\r\n.. Вон Апроська сперва померла... Ах, девка, девка!.. - Пила вспомнил, как он видел ее в могиле.\r\n- Кто она тебе? \n - Девка, Матрена родила.\r\nСледователю не раз приводилось иметь дело с подобными крестьянами. По своей глупости, они ни за что ни про что попадали в беду.\r\nНазад тому год, до него, подобных крестьян обвиняли в разных разностях, приговаривали к каторге, и они,\r\nтерпя наказания и разные муки, шли в далекие страны, сами не зная, что с ними делается, и гибли, как гибнут измученные животные.\r\nПрежним следователям никакого не было дела до участи этих бедных крестьян, им только нужно было скорее сдать дело в суд, который решал по тем данным, какие были в деле.\r\nСчастье Пилы, что его стал спрашивать не становой и не городничий, а такой следователь, каких у нас еще очень немного.\r\n- Если ты окажешься прав, мы отпустим тебя, - сказал Пиле следователь. Пила повалился в ноги следователю...\r\n- Батшко! пусти скоро!.. Куды я без Сысойки денусь, и его пусти, ведь вон там парни ошшо. - Пилу вывели в прихожую.\r\nПозвали Сысойку. Сысойко оказался еще глупее Пилы, говорил то же, что и Пила даже не знал своего настоящего имени, а говорил: \"Я Сысойко, и все тут\".\r\nПозвали Матрену и ребят Пилы. Те рассказали все, что умели и знали, а Матрена выла об Апроське.\r\nХозяин постоялого двора сказал, что он знает Пилу несколько лет, что он вреда не делает, а больно беден.\r\nСпросил следователь и арестованных при полиции, те показали, что квартальный первый ударил Пилу.\r\nСлужащие полиции показали, что квартальный в тот день был пьян.\r\nПилу и Сысойку расковали и оставили при полиции под арестом, до тех пор, пока не получат донесения от станового пристава,\r\nзаведывающего Чудиновской волостью, о том, есть ли там Пила и Сысойко и какие настоящие их имена.\r\nXIII\r\nВ полиции Пила и Сысойко жили с месяц.\r\nЖили они в небольшой комнате, называемой чижовкой, грязной, с тремя лавками, двумя небольшими окнами,\r\nс решетками и с разбитыми стеклами в рамах, заклеенными в нескольких местах бумагою.\r\nКлопов, блох и вшей в ней находилось бесчисленное множество, и эти насекомые то и дело что насыщались кровью своих жертв - несколько человек, постоянно находящихся в чижовке.\r\nИногда в чижовке было человек десять, иногда и пять.\r\nЛюди эти были большею частию пьяницы, найденные ночью на улицах полициею, люди, нанесшие обиды разным подобным же им людям, не платящие долгов,\r\nуличенные в воровстве и разных преступлениях, которые сидели тут же по неделям, а потом или предровождались в острог, или выпускались.\r\nПиле и Сысойке весело было с этими людьми; но они все-таки им не нравились.\r\nОни поняли, что чижовка такое место, куда садят только \"негожих людей, да и люди эти все ругаются да говорят такие слова, что ужасти\".\r\nПервую неделю Пила привыкал к этой праздной жизни и удивлялся, какой это добрый человек носит им хлеб, хоть и не свежий, а все же настоящий, и воду носит.\r\nНо когда он узнал от солдат, что он под судом, и хлеб дается ему казенный, или царский, и когда товарищи его надоели ему,\r\nон не залюбил эту чижовку и всех людей, которые в ней жили, и постоянно ругался с ними.\r\nПервым делом его храбрости в чижовке было то, что он согнал с одной лавки двух женщин и расположился с Сысойком на место их. Это было на второй неделе их заключения.\r\nВсе они спали на полу, в своей одежде, на своих кулаках, так как постлать и положить под голову нечего было;\r\nно, привыкши спать на полатях и поняв, что спать на лавке лучше, чем на полу, где постоянно ходят и наступают на них, Пила во что бы то ни стало задумал отнять одну лавку.\r\nКак он ни приступал, его не пускали на лавки и даже гнали, когда он садился.\r\nНо вот одна лавка опросталась: лежавшие на ней арестованные были выпущены, и на их месте расположились две молодые женщины, обвинявшиеся в воровстве.\r\nПила узнал, кто эти женщины, и не залюбил их.\r\nКогда на другой день потребовали их к допросу, Пила и Сысойко тотчас заняли их место. Заметивши это, другие арестованные, перебивающиеся так же, как и подлиповцы, обиделись.\r\n- Вы, сволочи, зачем легли? \n - А што? \n - Тут занято, почище вас есть. \n - Поговори, ты, собака!.. Мы, брат, раньше тебя живем.\r\nКак их ни ругали арестованные, Пила и Сысойко только отругивались, а с места не шли.\r\nПришли женщины и, увидев, что им, кроме пола, лечь некуда, стали толкать Пилу и Сысойку.\r\nТе притворялись спящими. Когда женщины потащили Пилу, Пила ударил одну из них так, что та упала на пол.\r\n- Что ты, собака, дерешься? \n - Што? Ну-ко, подойди ошшо? Подойди!.. \n - Ты наше место занял. \n - Я те дам \"занял\"? Прытка больно!..\r\nВ чижовке все хохотали. \n - Да пустите, черти! - просили женщины.\r\nПила лег лицом к стене и ворчал: я те пушшу, ватаракшу. Ты то пойми: за что мы-то сидим? - Женщины стали ласкать Пилу.\r\n- Какой ты хороший! - говорила одна. \n - Я те - \"хороший\"... Прытка больно!.. \n Одна женщина обняла Пилу.\r\nПила опять ударил ее. \n - Сказано, не тронь! и все тут! А с тобой уж не лягу, у меня воя Апроська была, а ты чужая...\r\nПодлиповцы каждый день топили печки в полиции и у городничего; случалось, проводили по целому дню в кухне городничего, что-нибудь работая.\r\nДни эти были блаженные для них: они были несколько свободны, их кормили щами, жарким и даже кашей.\r\nСам городничий понял положение Пилы, тем более что жена его, Матрена, просила городничего пустить ее в чижовку жить с ребятами.\r\nОни теперь жили у одной нищей за пятнадцать копеек в месяц и собирали Христа ради. Однако городничий не дозволил Матрене жить в каталажке, а погрозил отправить в Подлипную.\r\nКазаков и солдат подлиповцы не любили, но боялись их; те, зная о подлиповцах, обращались с ними добрее, чем с прочими арестованными, и часто шутили.\r\nПо мнению солдат и казаков, подлиповцы были очень глупы и дики; раздразнить их ничего не стоило: осердившись, подлиповцы лезли драться на того, кто сердил;\r\nно не все из солдат были такие: один из них часто отговаривал подлиповцев от ругани и драки.\r\nОт этого же солдата они узнали, кого надо бояться, кого бить, кому как говорить, кому кланяться, кому нет.\r\nПодлиповцы узнали также, что их становой и сельский поп еще не большие лица, а в городе есть выше их:\r\nисправник, городничий, судья, а над полом благочинный, и что над этими лицами еще есть старше, они живут в губернском городе, и над теми тоже есть старшие.\r\n.. Подлиповцы только дивились этому и плохо верили. Говорили им также, что этот город не один и земля велика; подлиповцы только смеялись.\r\nВ продолжение месяца подлиповцы узнали больше, чем живши до этого времени;\r\nнапример, они узнали, что есть места лучше и хуже Подлипной, есть люди богатые и такие,\r\nкоторых ни за что обижают и делают с ними не силой, а чем-то иным, все, что только захотят, как.\r\nэто было и с ними: в Подлипной они боялись только попа и станового, а здесь многие их обидели - избили и отодрали и теперь никуда не пускают.\r\nУзнали, что такое паспорты; узнали также, что так жить, как жили они, нельзя, а нужно идти в другое место.\r\nПиле и Сысойке опротивела не только деревня, село, но даже город, и они задумали, как выпустят их, тотчас же идти бурлачить и вести себя скромнее.\r\nНаконец, Пилу и Сысойку выпустили из полиции. \n - Куда теперь? - спросил Сысойко Пилу. \n - Знамо, бурлачить. \n - Айда! А мы Пашку да Ваньку возьмем? \n - Возьмем.\r\n- И Матрену? \n - А не то как? Ну, и времечко! и городок!.. Сколько бед-то. \n - Одно к одному и идет. Апроськи нет, пишшит, поди, стерво. Лошади - тю-тю...\r\n- А там, бают, лучше. \n - Опять бы беды не было?\r\nНасобирав на дорогу хлеба, купив на собранные деньги два мешка и по две пары лаптей, подлиповцы с Матреной и детьми ее отправились бурлачить.\r\nК ним пристали еще четыре крестьянина Чердынского уезда, отправляющиеся бурлачить в третий раз.\r\nXIV\r\nПодлиповцы и прочие крестьяне очень бедно одеты; но последние, по одежде, все-таки несколько богаче первых.\r\nНа них надеты овчинные полушубки, во многих местах изодранные, зашитые серыми нитками или дратвой, с заплатами кожи, холста и синей нанки;\r\nпод полушубком видится поддевка из толстой сермяги, также, вероятно, с заплатами, на головах большие шапки из бараньей шкуры, тоже с заплатами; на ногах новые лапти;\r\nмочальными бечевочками обвязаны серьге, с синими из нанки заплатами штаны, по колени не закрытые ничем;\r\nв руках - или небольшие кожаные рукавицы, тоже с заплатами, но они не одни надеты на руки:\r\nпод ними есть варежки, когда-то связанные из шерсти, а теперь обшитые холстом, - или большие собачьи рукавицы, то есть сшитые из белых собачьих шкур с шерстью.\r\nНо Пила и Сысойко одеты еще хуже: на них полушубки из овечьей и телячьей шкур, чуть-чуть прикрывающие колени.\r\nПолушубки эти распластаны во многих местах, дыры ничем не зашиты, сквозь них видятся серые изгребные рубахи и грудь,\r\nтак как у горла нет ни пуговиц, ни крючков, и они опоясаны ниже пупа толстыми веревками.\r\nОт полушубков болтаются о колени клочки кожи.\r\nШапки у них из телячьих шкур, тоже с дырами, ничем не зашитыми; синие штаны, обвязанные по колени веревками от худых лаптей, тоже с дырами, и сквозь дыр видно тело;\r\nлапти худые, из носков выглядывают онучи; рукавиц не было ни у Пилы, ни у Сысойки: их украли в полиции.\r\nМатрена была одета в такой же полушубок, как и подлиповцы, и такие же лапти, с тою только разницею,\r\nчто колени ее прикрывала синяя изгребная рубаха, а на голове худенький платок, подаренный ей в городе.\r\nМатрена была опоясана веревкой, и за пазухой ее сидел трехгодовалый Тюнька. На руках Матрены были варежки, такие же, как и у крестьян, шедших с ними.\r\nНа Павле и Иване не было вовсе шерсти, а сверх худых рубах надеты серые поддевки, ноги и колена прикрывали тряпки, завязанные бечевками от худых лаптей;\r\nна руках большие кожаные рукавицы с дырами; на головах шапки из крепкого войлока.\r\nУ каждого из наших путешественников болтается на спине по котомке с хлебом, по паре или по две пары лаптей;\r\nу Пилы, кроме этого, болтается еще вместе с лаптями худой сапог, найденный им в городе где-то среди дороги, вероятно брошенный по негодности.\r\nДля чего взял Пила этот сапог, он и сам не знал, а понравилось. \"Баская штука-то! ужо продам!\" - говорил он, и действительно продавал в городе этот сапог, только никто его не взял.\r\nИдут наши подлиповцы по большой дороге, ухабистой и частью занесенной снегом; идут по сугробам и ругаются.\r\nМороз, как назло, щиплет им и щеки, и колени, и пальцы ног и рук, и уши; хорошо еще, что по обеим сторонам лес густой и высокий.\r\nПодлиповцы привыкли к холоду, и их только злят проезжие в повозках и с дровами: нужно сворачивать в сторону; а как своротил, так и увяз в снегу по колени, а где и больше.\r\nБольше всего доставалось Павлу и Ивану; они в первый раз в жизни шли куда-то далеко; прежде они ездили на лошади, и хоть холодно им было, но все же не вязли в снегу.\r\n\"Зачем это тятька и Сысойко коней продали? -рассуждали они, - ехали бы мы, ехали баско; а то иди, иди, конца нет...\r\n\" Они шли два часа, и им показалось это долго, они устали; им щипало пальцы ног и рук, носы забелелись, ушли тоже.\r\n- Тятька, помру! - кричал Павел. \n - Тятька, не пойду! - кричал Иван. \n - Я вам дам! - сказал Пила и обернулся назад. Жалко ему стало ребят.\r\n- Што, щиплет? \n - Аяй! \n - Три нос-то да уши-те. Три хорошенько рукавицами-те! - кричал один крестьянин, а другой стал тереть Ивану щеки, нос и уши.\r\n- Ой, ноги щиплет! - кричали Иван и Павел. \n - Беги! Вперед беги, прыгай, тепло будет! - Ребята пустились бежать и стали скакать. \n - Ай, мальчонки! \n - Брать бы не надо.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги автора Тургенев И",
"role": "user"
},
{
"content": "но он скоро привык к ней и кончал тем, что находил ее если не почтенною, то, по крайней мере, весьма удобною.\r\nНа второй день после своего переселения Инсаров встал в четыре часа утра, обегал почти все Кунцево, искупался в реке, выпил стакан холодного молока и принялся за работу;\r\nа работы у него было немало:\r\nон учился и русской истории, и праву, и политической экономии, переводил болгарские песни и летописи,\r\nсобирал материалы о восточном вопросе, составлял русскую грамматику для болгар, болгарскую для русских.\r\nБерсенев зашел к нему и потолковал с ним о Фейербахе.\r\nИнсаров слушал его внимательно, возражал редко, но дельно;\r\nиз возражений его видно было, что он старался дать самому себе отчет в том, нужно ли ему заняться Фейербахом или же можно обойтись без него.\r\nБерсенев навел потом речь на его занятия и спросил: не покажет ли он ему что-нибудь? Инсаров прочел ему свой перевод двух или трех болгарских песен и пожелал узнать его мнение.\r\nБерсенев нашел перевод правильным, но не довольно оживленным. Инсаров принял его замечание к сведению.\r\nОт песен Берсенев перешел к современному положению Болгарии, и тут он впервые заметил, какая совершалась перемена в Инсарове при одном упоминовении его родины:\r\nне то чтобы лицо его разгоралось или голос возвышался - нет!\r\nно все существо его как будто крепло и стремилось вперед, очертание губ обозначалось резче и неумолимее, а в глубине глаз зажигался какой-то глухой, неугасимый огонь.\r\nИнсаров не любил распространяться о собственной своей поездке на родину, но о Болгарии вообще говорил охотно со всяким.\r\nОн говорил не спеша о турках, об их притеснениях, о горе и бедствиях своих сограждан, об их надеждах;\r\nсосредоточенная обдуманность единой и давней страсти слышалась в каждом его слове.\r\n\"А ведь, чего доброго, - подумал между тем Берсенев, - турецкий ага, пожалуй, поплатился ему за смерть матери и отца\".\r\nИнсаров не успел еще умолкнуть, как дверь растворилась и на пороге появился Шубин.\r\nОн вошел в комнату как-то слишком развязно и добродушно; Берсенев, который знал его хорошо, тотчас понял, что его что-то коробило.\r\n- Рекомендуюсь без церемоний, - начал он с светлым и открытым выражением лица, - моя фамилия Шубин; я приятель вот этого молодого человека.\r\n(Он указал на Берсенева.) Ведь вы господин Инсаров, не так ли?\r\n- Я Инсаров.\r\n- Так дайте же руку и познакомимтесь. Не знаю, говорил ли вам Берсенев обо мне, а мне он много говорил об вас.\r\nВы здесь поселились? Отлично! Не сердитесь на меня, что я так пристально на вас гляжу.\r\nЯ по ремеслу моему ваятель и предвижу, что в скором времени попрошу у вас позволение слепить вашу голову.\r\n- Моя голова к вашим услугам, - проговорил Инсаров.\r\n- Что же мы делаем сегодня, а? - заговорил Шубин, внезапно садясь на низенький стул и опираясь обеими руками на широко расставленные колени.\r\n- Андрей Петрович, есть какой-нибудь план на нынешний день у вашего благородия? Погода славная; сеном и сухою земляникой пахнет так...\r\nсловно грудной чай пьешь. Надо бы сочинить какой-нибудь фокус. Покажем новому обитателю Кунцева все его многочисленные красоты.\r\n(\"А его коробит\", - продолжал думать про себя Берсенев.) Ну, что ж ты молчишь, мой друг Горацио? Раскрой свои вещие уста. Сочиним мы фокус или нет?\r\n- Я не знаю, - заметил Берсенев, - как Инсаров. Он, кажется, собирается работать.\n Шубин повернулся на стуле.\r\n- Вы хотите работать? - спросил он как-то в нос.\n - Нет, - отвечал тот, - нынешний день я могу посвятить прогулке.\r\n- А! - промолвил Шубин. - Ну и прекрасно. Ступайте, друг мой Андрей Петрович, прикройте шляпой вашу мудрую голову, и пойдемте куда глаза глядят.\r\nНаши глаза молодые - глядят далеко. Я знаю трактирчик прескверненький, где нам дадут обедишко препакостный; а нам будет очень весело. Пойдемте.\r\nПолчаса спустя они все трое шли по берегу Москвы-реки. У Инсарова оказался довольно странный, ушастый картуз, от которого Шубин пришел в не совсем естественный восторг.\r\nИнсаров выступал не спеша, глядел, дышал, говорил и улыбался спокойно: он отдал этот день удовольствию и наслаждался вполне.\r\n\"Благоразумные мальчики так гуляют по воскресеньям\", - шепнул Шубин Берсеневу на ухо.\r\nСам Шубин очень дурачился, выбегал вперед, становился в позы известных статуй, кувыркался на траве: спокойствие Инсарова не то чтобы раздражало его, а заставляло его кривляться.\r\n\"Что ты так егозишь, француз!\" - раза два заметил ему Берсенев.\r\n\"Да, я француз, полуфранцуз, - возражал ему Шубин, - а ты держи середину между шуткою и серьезом, как говаривал мне один половой\".\r\nМолодые люди повернули прочь от реки и пошли по узкой и глубокой рытвине между двумя стенами золотой высокой ржи; голубоватая тень падала на них от одной из этих стен;\r\nлучистое солнце, казалось, скользило по верхушкам колосьев; жаворонки пели, перепела кричали;\r\nповсюду зеленели травы; теплый ветерок шевелил и поднимал их листья, качал головки цветов.\r\nПосле долгих странствований, отдыхов, болтовни (Шубин пробовал даже играть в чехарду с каким-то прохожим беззубым мужичком,\r\nкоторый все смеялся, что с ним ни делали господа) молодые люди добрели до \"скверненького\" трактирчика.\r\nСлуга чуть не сшиб каждого из них с ног и действительно накормил их очень дурным обедом,\r\nс каким-то забалканским вином, что, впрочем, не мешало им веселиться от души, как предсказывал Шубин;\r\nсам он веселился громче всех - и меньше всех.\r\nОн пил здоровье непонятного, но великого Венелина, здоровье болгарского короля Крума, Хрума или Хрома, жившего чуть не в Адамовы времена.\r\n- В девятом столетии, - поправил его Инсаров.\n - В девятом столетии? - воскликнул Шубин. - О, какое счастье!\r\nБерсенев заметил, что посреди всех своих проказ, выходок и шуток Шубин все как будто бы экзаменовал Инсарова,\r\nкак будто щупал его и волновался внутренно, - а Инсаров оставался по-прежнему спокойным и ясным.\r\nНаконец они вернулись домой, переоделись и, чтобы уже не выходить из колеи, в которую попали с утра, решились отправиться в тот же вечер к Стаховым.\r\nШубин побежал вперед известить об их приходе.\r\nXII\n\n - Ирой Инсаров сейчас сюда пожалует! - торжественно воскликнул он, входя в гостиную Стаховых, где в ту минуту находились только Елена да Зоя.\r\n- Wer?* - спросила по-немецки Зоя. Взятая врасплох, она всегда выражалась на родном языке. Елена выпрямилась.\r\nШубин поглядел на нее с игривою улыбочкой на губах. Ей стало досадно, но она ничего не сказала.\r\n______________\n * Кто? (нем.).\n\n - Вы слышали, - повторил он, - господин Инсаров сюда идет.\r\n- Слышала, - отвечала она, - и слышала, как вы его назвали. Удивляюсь вам, право. Нога господина Инсарова еще здесь не была, а вы уже считаете за нужное ломаться.\r\nШубин вдруг опустился.\r\n- Вы правы, вы всегда правы, Елена Николаевна, - пробормотал он, - но это я только так, ей-богу. Мы целый день с ним вместе гуляли, и он, я уверяю вас, отличный человек.\r\n- Я об этом вас не спрашивала, - промолвила Елена и встала.\n - Господин Инсаров молод? - спросила Зоя.\n - Ему сто сорок четыре года, - отвечал с досадой Шубин.\r\nКазачок доложил о приходе двух приятелей. Они вошли. Берсенев представил Инсарова.\r\nЕлена попросила их сесть и сама села, а Зоя отправилась наверх: надо было предуведомить Анну Васильевну.\r\nНачался разговор, довольно незначительный, как все первые разговоры. Шубин наблюдал молчком из уголка, но наблюдать было не за чем.\r\nВ Елене он замечал следы сдержанной досады против него, Шубина, - и только. Он глядел на Берсенева и на Инсарова и, как ваятель, сравнивал их лица.\r\n\"Оба, - думал он, - не красивы собой: у болгара характерное, скульптурное лицо;\r\nвот теперь оно хорошо осветилось; у великоросса просится больше в живопись: линий нету, физиономия есть.\r\nА пожалуй, и в того и в другого влюбиться можно.\r\nОна еще не любит, но полюбит Берсенева\", - решил он про себя. Анна Васильевна появилась в гостиную, и разговор принял оборот совершенно дачный, именно дачный, не деревенский.\r\nТо был разговор весьма разнообразный по обилию обсуждаемых предметов; но коротенькие, довольно томительные паузы прерывали его каждые три минуты.\r\nВ одну из этих пауз Анна Васильевна обратилась к Зое. Шубин понял ее немой намек и скорчил кислую рожу, а Зоя села за фортепьяно, сыграла и спела все свои штучки.\r\nУвар Иванович показался было из-за двери, но пошевелил перстами и отретировался. Потом подали чай, потом прошлись всем обществом по саду... На дворе стемнело, и гости удалились.\r\nИнсаров действительно произвел на Елену меньше впечатления, чем она сама ожидала, или, говоря точнее, он произвел на нее не то впечатление, которого ожидала она.\r\nЕй понравилась его прямота и непринужденность, и лицо его ей понравилось;\r\nно все существо Инсарова, спокойно твердое и обыденно простое, как-то не ладилось с тем образом, который составился у нее в голове от рассказов Берсенева.\r\nЕлена, сама того не подозревая, ожидала чего-то более \"фатального\".\r\n\"Но, - думала она, - он сегодня говорил очень мало, я сама виновата; я не расспрашивала его; подождем до другого раза...\r\nа глаза у него выразительные, честные глаза!\r\n\" Она чувствовала, что ей не преклониться перед ним хотелось, а подать ему дружески руку, и она недоумевала: не такими воображала она себе людей, подобных Инсарову, \"героев\".\r\nЭто последнее слово напомнило ей Шубина, и она, уже лежа в постели, вспыхнула и рассердилась.\r\n- Как вам понравились ваши новые знакомые? - спросил на возвратном пути Берсенев у Инсарова.\r\n- Они мне очень понравились, - отвечал Инсаров, - особенно дочь. Славная, должно быть, девушка. Она волнуется, но в ней это хорошее волнение.\r\n- Надо будет к ним ходить почаще, - заметил Берсенев.\r\n- Да, надо, - проговорил Инсаров и ничего больше не сказал до самого дома. Он тотчас заперся в своей комнате, но свеча горела у него далеко за полночь.\r\nБерсенев не успел еще прочесть страницу из Раумера, как горсть брошенного мелкого песку стукнула о стекла его окна.\r\nОн невольно вздрогнул, раскрыл окно и увидал Шубина, бледного как полотно.\r\n- Экой ты неугомонный! ночная ты бабочка! - начал было Берсенев.\r\n- Тс! - перебил его Шубин, - я пришел к тебе украдкой, как Макс к Агате. Мне непременно нужно сказать тебе два слова наедине.\n - Да войди же в комнату.\r\n- Нет, не нужно, - возразил Шубин и облокотился на оконницу, - этак веселее, больше на Испанию похоже.\r\nВо-первых, поздравляю тебя: твои акции поднялись. Твой хваленый необыкновенный человек провалился. За это я тебе поручиться могу.\r\nА чтоб тебе доказать мою беспристрастность, слушай: вот формулярный список господина Инсарова.\r\nТалантов никаких, поэзии нема, способностей к работе пропасть, память большая, ум не разнообразный и не глубокий, но здравый и живой;\r\nсушь и сила, и даже дар слова, когда речь идет об его, между нами сказать, скучнейшей Болгарии.\r\nЧто? ты скажешь, я несправедлив? Еще замечание: ты с ним никогда на ты не будешь, и никто с ним на ты не бывал; я, как артист, ему противен, чем я горжусь.\r\nСушь, сушь, а всех нас в порошок стереть может.\r\nОн с своею землею связан - не то что наши пустые сосуды, которые ластятся к народу: влейся, мол, в нас, живая вода!\r\nЗато и задача его легче, удобопонятнее: стоит только турок вытурить, велика штука! Но все эти качества, слава богу, не нравятся женщинам.\r\nОбаяния нет, шарму; не то что в нас с тобой.\r\n- К чему ты меня приплел? - пробормотал Берсенев. - И в остальном ты не прав: ты ему нисколько не противен, и с своими соотечественниками он на ты... я это знаю.\r\n- Это другое дело! Для них он герой; а, признаться сказать, я себе героев иначе представляю; герой не должен уметь говорить: герой мычит, как бык; зато двинет рогом - стены валятся.\r\nИ он сам не должен знать, зачем он двигает, а двигает. Впрочем, может быть, в наши времена требуются герои другого калибра.\r\n- Что тебя Инсаров так занимает? - спросил Берсенев. - Неужели ты только для того прибежал сюда, чтоб описать мне его характер?\r\n- Я пришел сюда, - начал Шубин, - потому что мне дома очень было грустно.\n - Вот как! Уже не хочешь ли ты опять заплакать?\r\n- Смейся! Я пришел сюда, потому что я готов локти себе кусать, потому что отчаяние меня грызет, досада, ревность...\n - Ревность? к кому?\r\n- К тебе, к нему, ко всем. Меня терзает мысль, что если б я раньше понял ее, если б я умеючи взялся за дело...\r\nДа что толковать! Кончится тем, что я буду все смеяться, дурачиться, ломаться, как она говорит, а там возьму да удавлюсь.\r\n- Ну, удавиться ты не удавишься, - заметил Берсенев.\r\n- В такую ночь, конечно, нет; но дай нам только дожить до осени. В такую ночь люди умирают тоже, только от счастья.\r\nАх, счастье! Каждая вытянутая через дорогу тень от дерева так, кажется, и шепчет теперь: \"Знаю я, где счастье.\r\n.. Хочешь, скажу?\" Я бы позвал тебя гулять, да ты теперь под влиянием прозы.\r\nСпи, и да снятся тебе математические фигуры! А у меня душа разрывается.\r\nВы, господа, видите, что человек смеется, значит, по-вашему, ему легко; вы можете доказать ему, что он самому себе противоречит, - значит, он не страдает... Бог с вами!\r\nШубин быстро отошел от окошка. \"Аннушка!\" - хотел было крикнуть ему вслед Берсенев, но удержался: на Шубине действительно лица не было.\r\nМинуты две спустя Берсеневу даже почудились рыдания: он встал, отворил окно; все было тихо; только где-то вдали какой-то, должно быть, проезжий мужичок тянул \"Степь Моздокскую\".\r\nXIII\r\nВ течение первых двух недель после переселения Инсарова в соседство Кунцева он не более четырех или пяти раз посетил Стаховых; Берсенев ходил к ним через день.\r\nЕлена всегда ему была рада, всегда завязывалась между им и ею живая и интересная беседа, и все-таки он возвращался домой часто с печальным лицом.\r\nШубин почти не показывался;\r\nон с лихорадочною деятельностию занялся своим искусством:\r\nлибо сидел взаперти у себя в комнате и выскакивал оттуда в блузе, весь выпачканный глиной, либо проводил дни в Москве,\r\nгде у него была студия, куда приходили к нему модели и италиянские формовщики, его приятели и учители.\r\nЕлена ни разу не поговорила с Инсаровым так, как бы она хотела;",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс в стиле автора Крестовский В",
"role": "user"
},
{
"content": "Веселая компания гуляла. На тюремной гауптвахте с час уже пробили вечернюю зорю, по камерам кончилась поверка,- стало быть, беспокоить до утра некому.\r\nВ майданном углу затевалась обычная трынка да три листика, а пока Абрам Закорюк потешал бойкими россказнями.\r\n- Чудный был, братцы, у нас в полку солдатик,- повествовал он, руки в боки, молодцеватым фертом стоя середь камеры.- Наезжает раз ишпехтырь-инерал, икзамет, значит, производить.\r\nВызывает он этого самого солдатика к черной доске.\r\n\"Ну, говорит, как бы ты, любезный, поступил, коли бы на войне неприятеля встренул?\" Солдатик ни гу-гу, только знай себе в струнку тянется.\r\n\"Ну, говорит, ты бы его, понятное дело, приколол, потому, говорит, для расейского солдатика одного неприятеля приколоть немудреная штука\".\r\n- \"Приколол бы, ваше превосходительство!\"- \"Ну, молодец, говорит, так и следует.\r\nА кабы двух али трех встренул, тогда бы как?\" Солдатик опять ни гу-гу, только бельмами похлопывает.\r\n\"Ну, говорит, для расейского солдата и двух-трех, говорит, тоже, пожалуй, не штука приколоть\".\r\n- \"Так точно, приколол бы, ваше превосходительство!\"- \"Молодец! А как, говорит, двадцать али тридцать встренул- тогда бы как?\r\n- \"Приколол бы, ваше превосходительство!\"- \"Ну, братец, врешь, говорит, тридцати не приколешь; тогда в эвдаком случае благородно ретировался бы\".\r\n- \"Так точно, ваше превосходительство, благородно ретировался бы!\"- \"Это значит наутек бы пошел. Молодец!- говорит.\r\n- А кабы ты меня на войне встренул, тогда бы как?\"- \"Приколол бы, ваше превосходительство!\r\n\"- Ну, братец, врешь, говорит, меня-то, начальства свово, нельзя колоть, а ты, говорит, подумай хорошенько, как бы ты поступил встренувши меня?\r\n\"- \"Благородно ретировался бы, ваше превосходительство!\"- Тут его, раба божьего, взяли да и тово- веником маненько попарили.\r\nНе ретируйся, значит, и не коли! Так-то оно, братцы, наша служба такая, что повернулся- тово, и не довернулся- тоже тово, а впрочем,- очинно вальготно.\r\n- Ваше дело- военное, а наше дело- священное,- замечает ему на это Фомушка,- потому, как я из дьячковских сыновей и премудрость, значит, уразумел.\r\nМне бы теперь, по-настоящему, архипастырем надо быть, кабы не враги наши... а я вот- в блаженных только состою.\r\n- Это чином выше,- вставил словечко Закорюк.\r\n- Выше ли, ниже ли, а только я хочу повествованье некое рассказать,- возразил ему Фомушка.\r\n- Был я еще малолетком, при отце на селе состоял, и поехали мы всем причтом на Христов день со славлением в соседнюю деревню, верст за семь.\r\nЦельный день, аж до ночи славили, ну, и наславились, уж так-то наславились- до утробы пресыщения.\r\nСложили нас всех в тележку, стебанули меринка, он и потрусил себе: не впервой, вишь,- дорога-то знакомая. Наутро пономарь идет за благословеньем- заутреню благовестить.\r\nПриходит к отцу, а отца нетути! \"Что ж, говорит, должно, мы батюшку-то вчерась где-нибудь по дороге невзначай обронили.\r\nНадо быть, что обронили, говорит, потому- оченно уж дело-то грузно было. Поедем искать, говорит, может, и найдем где-нибудь\". Поехали.\r\nСмотрим- а отец-то как раз за селом, у кирпичного завода, в канавке лежит, ликом горе, и солнышко лик ему припекает,\r\nи свинии нечестивии обступили его, сердечного, да во уста, во уста-то так и лобызают.\r\nА он, голубчик мой, очесами-то не узрит, а только лежит себе, козелком потряхивает да бормочет: \"Много благодарен! Много благодарен! Воистину, мол, воистину!\"\r\nДружный и веселый хохот камеры покрывает окончание как того, так и другого рассказа. Один Рамзя только сидит поодаль от других, сохраняя невозмутимое спокойствие и серьезность.\r\nЕму, кажись, не совсем-то по душе приходились такие рассказы, но протестовать против них каким-либо резким или поучающим словом он не стал, потому что знал цену каждому своему слову,\r\nумел угадывать минуту, когда оно может влиять своей нравственной силой, и вдобавок отлично знал этот народ, с которым теперь приходилось ему иметь дело.\r\nТут именно все зависит от минуты, потому что это- народ порыва, иногда хорошего, иногда дурного, но непременно порыва; это- капризное, своенравное дитя;\r\nна него обаятельно действует только факт или пример, совсем выходящий вон из ряда, поражающий либо своей грандиозностью, силой, либо своей смешной, комической стороной.\r\nНасколько легко подчиняется он обаянию всякой силы, настолько же легко и развенчивает свой кумир,\r\nотнимает от него сразу все добровольно данное ему уважение, при первой оплошности, при первом случае, когда эта сила неловко станет в смешное положение.\r\nА Рамзя чувствовал, что, выступи он теперь, в данную минуту, перед полупьяной ватагой, настроенной на сатирический и смешливый лад,\r\nему вся эта ватага отгрянула бы только дружным уничтожающим смехом, который в тот же миг свергнул бы его с того пьедестала, на который стал он с первого появления в эту среду.\r\nА Рамзя дорожил своим значением. \"Мало ль что мне не по нраву!- рассуждал он мысленно в эту минуту.- Не всяко лыко в строку.\r\nТут еще грех невелик, что погалдят промеж себя да пересмехом позаймутся, а вот коли какое дело всурьез пойдет да недобром для них же самих запахнет,\r\n- ну, тогда встань и затяни вожжу, тогда поймут, что ты, мол, за дело, а не за пустяковину ратуешь\".\r\nИ он засветил у своей койки сальный огарок, заслонил его бумагой со стороны окна, чтобы со двора свету незаметно было, и кивнул Вересову:\r\n- Почитать бы, что ль, книжку занятную,- предложил он ему, вытаскивая из-под подушки растрепанную книжицу,- присядь-ко, Иван Осипыч, призаймемся малость.\r\nИ через минуту по камере тихо, но внятно раздался его ровный, певучий голос:\r\nНе гулял с кистенем я в дремучем лесу,\n\n Не лежал я во рву в непроглядную ночь -\n\n Я свой век загубил за девицу-красу,\n\n За девицу-красу, за дворянскую дочь!\r\nИ... к концу этого стихотворения около Рамзи мало-помалу собралась уже тесная кучка; буйный смех замолк, уступая место серьезному, чуткому вниманию.\r\nВ майданном углу тем же часом пошли в ход три листика, и вся камера разделилась на две группы:\r\nодна жадно и любопытно следила за игрою, другая жадно и любопытно слушала некрасовские стихи.\r\nРамзя обвел глазами свою группу, и довольная улыбка мелькнула на его губах: он знал, как и чем в иную минуту нужно действовать на этот народ, и внутренно улыбнулся этому сознанию.\r\nОсип Гречка содержался на том же татебном отделении, только в другой камере, где, с некоторыми варьяциями, совершалось почти то же самое: та же игра и подобные же рассказы;\r\nно он меж тем угрюмо лежал на своей койке, закинув за голову руки, и все время ни в россказнях, ни в игре, ни в чтении не принимал участия.\r\nОн думал крутую, серьезную думу...\r\nНадоел ему душный острог, надоело уголовное дело, по которому теперь его судят, о покушении на жизнь ростовщика Морденки- отца Вересова,\r\nнадоела вся эта жизнь сидячая, скучная, подневольная, и- ох, как хотелось бы ему попытать теперь вольной воли, погулять без надзора по белому свету.\r\nХорошо бы убежать отсюда- да только как убежишь-то? А надобно, беспременно надобно, во что бы то ни стало!\r\nПотому- очень уж опротивело все это, тоска по прежней горемычно-беззаботной жизни вконец загрызла.\r\nКак быть-то?.. Надо подумать!\r\nИ вот он думает да передумывает разные мысли.\r\n\"Запутал я ни за што и энтово щенка,- мыслил он насчет Вересова.- Ну, вот и терпит, страдает человек... Коли виноватому скверно, каково же оно невинному-то!.\r\n. Душа-то у него чистая: ведь тогда ни за што помог мне- от доброго только сердца своего, значит, а не из чего-либо протчего.\r\nИ не гадал, чай, что влопается в такую передрягу!.. А и скаред же этот Морденко, батька-то его!.\r\n.\r\nДумал я этта, что кровь не выдержит, заговорит свое; думал, что не захочет детище родное под уголовщину вести; помилует, думал, дело замнет да потушит,- ан нет, живодерина!\r\nему и кровь своя ровно что ничего, и сына роднова топит!.\r\n. Не выгорела у меня, значит, эта задача, ошибся...\r\nА коли не выгорела, что ж и щенка-то задаром томить?\r\nВыгородить его нешто из дела, объявить начальству, что так, мол, и так- в эндаком разе впутывал его занапрасну,\r\nна сердце родительское, мол, расчет в мыслях своих держал и потому оговорил неповинного.\r\n.. Мне ведь все равно: потому, как ни на есть, а уж удеру отселева беспременно: либо пан, либо пропал.\r\nТолько как удрать-то?.. Нешто надежного товарища подыскать бы, да вместе хватить?..\"\r\nИ мысль Осипа Гречки сама собою возвращалась все к той же первоначальной и заветной думе о побеге.\r\nНесколько дней таил он про себя эти мысли, все выглядывал да придумывал умом-разумом, кого бы ему посподручнее выбрать в товарищи,\r\nи наконец решил, что надежнее всех, кажись, будет Дрожин, а буде Дрожин откажется, то можно за Фомку-блаженного приняться.\r\nОднажды, улучив минуту, он при встрече, по секрету, сообщил свои намерения старому Жигану.\r\nСтарый Жиган раздумчиво потупил голову и наконец махнул рукой, как на дело совсем ему неподходящее.\r\n- Нет, брат, помогай тебе Микола-святитель одному бежать, а меня уж не замай,- ответил он Гречке.- Я уж лучше, как быть должно по закону и во всей правиле, в Сибирь пройдусь.\r\n- Как!.. Нешто так-таки, как голодная решит?!- изумился Гречка.\n\n - И впрямь. Как решит, так и будет.\r\n- Да что ж это такое?.. Али уж так, по век свой покаяться задумал?\n\n - Для чего каяться? Смертный конец не пришел еще.\n\n - Так рази начальству поблажать?\r\n- А что же? Для чего не поблажить ему маленько?\r\nХотят меня в Сибирь, примерно,- что ж, что удовольствие можно им сделать, пущай, как малые ребятишки, побалуют со мною- уж так и быть, потешу их, прогуляюсь; а из Сибири убегу.\r\nАвось, либо там, либо здесь повидаемся еще с тобою, милый человек ты мой!\r\nГречка только плечами пожал.\r\n- А эдак-то что бежать!- продолжал пояснять ему Дрожин. Убежишь, а тут тебя, того гляди, и принакроют, не хуже русака под кочкой. Этак бежать никакого удовольствия нету.\r\nА вот- дойти до места да оттелева дернуть, ну, это точно что дело! Раздолье, по крайности, будет, а иначе я не люблю и не согласен.\r\nОн опять потупился и подумал с минуту.\r\n- А мы вот как, брат, устроимся с тобою, коли хочешь!- предложил старый Жиган, набредя на подходящую мысль.\r\n- Пущай нас прежде, как след, решат по закону да на Владимирку погонят;\r\nа как перевалимся за бугры, дело-то там обнакновенно повольготнее пойдет, ну, так вот там уж где-нибудь за Тобольским, при подходящем случае, мы и ухнем вместе.\r\nСторона-то, брат, там привольная, богатеющая сторона. Идет, что ли, на это?\r\n- Н-нет, не ходит, дядя Жиган,- неподходящее...\n\n - Ну, а инак я несогласен! Да и что! С вами-де водиться, что в крапиву садиться!- порешил бывалый варнак, отходя от Гречки.\r\nТот остановил его за рукав.\n\n - Только чур, дядя, язык-то у колокола подвяжи про энтот случай, чтобы никто из товариства ни-ни!\n\n Дрожин скосил губы в пренебрежительную улыбку.\r\n- Что я,- просвирня тебе аль посадская баба?\r\n- возразил он слегка оскорбленным тоном,- слава те господи, не первый год варначить: колокольню в исправности привык держать да и тебя еще, дурня, поучить могу.\r\nИ он отошел от Гречки с чувством некоторой обиды на его неуместное предостережение.\n\n Дело с Фомушкой обошлось несколько проще.\r\n- Вот что скажу я тебе, приятель,- ответил он на Гречкино предложение,- мне пока еще не рука ухать из \"дядина дома\", потому,- неизвестен я, как меня решат.\r\nВерней, что с нижающей благодарностью отпустят, а коли проще, старую золу разгребать начнут,- ну, так не грех и попытаться, а то, гляди, себе только хуже натворишь.\r\nХочешь пообождать малость- считай меня за барина*; одначе ж, я все-таки наперед желаю другого манеру попытать- может, и склеится.\r\n______________\r\n* За товарища (жарг.).\n\n - Какого-такого манеру?\r\n- Э, брат, лакома тетка до орех, да зубов нету!- возразил ему Фомушка.\r\n- Никак невозможно в том открыться, всяк Еремей про себя разумей! А вот поживи, так, может, и увидишь, какой-такой этот манер мой.\r\nТаким образом и в отношении блаженного Гречка мог рассчитывать только вполовину, да и то не наверное.\r\nНеудачи подмывали его еще более, разжигая неугомонную жажду воли-вольной. Он был упрям, и что раз, бывало, задумает, то уж норовит во что бы то ни стало исполнить.\r\nСнова начал Гречка выгадывать себе подходящего товарища и раздумывать о средствах к побегу.\r\nСлышал он, как одному хвату, несколько лет тому назад, в темную ночь удалось пробраться на тюремный чердак,\r\nс чердака на крышу, а с крыши- по веревке на улицу- в Тюремный переулок спуститься.\r\nХодили меж арестантами тоже слухи и о том, будто под пекарней есть подземный проход, который спускается в водосточную трубу,\r\nвпадающую в Крюков канал, и будто этот проход исподволь весьма долгое время прорывали три арестанта-хлебопека;\r\nда беда:\r\nв то же время говорили, что начальство однажды пронюхало про эту потайную работу подземных кротов, когда она была уже доведена почти до самого конца,\r\nи немедленно же снова засыпало землею да грузом кротовую нору, а самих кротов послало рыть другие норы в мать-Сибирь забайкальскую.\r\n\"Ройся, мол, там невозбранно, сколько душе твоей захочется!\"\r\nОднако все эти способы представляли слишком мало удобств- надо было изобрести какой-нибудь новый,\r\nсобственный, и Гречка целые дни и целые ночи бессонные строил в голове своей разные проекты.\r\nНаконец способ придуман- оставалось только ждать удобной минуты для выполнения этой страстной, не дающей покоя мысли, да подыскать товарища. За этим все дело стало.\r\nГречка решил побег, как единственную задачу своей жизни в данную минуту, и оставался твердо, стойко убежден, что так оно должно быть и так непременно случится.\r\nРаз он отправился в тюремную контору и объявил, что желает открыть всю истину своего дела.\r\nИ действительно, рассказал стряпчему со всей откровенностью непреложной правды, как было задумано и совершено им намерение убить и обобрать Морденку,\r\nи каким образом он воспользовался случайными обстоятельствами, чтобы оговорить Вересова, в том расчете,\r\nчто в Морденке \"кровь заговорит на жалость к родному детищу\" и заставит его замять все дело;",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс похожий на текст автора Толстой Л",
"role": "user"
},
{
"content": "Светские удовольствия, которым, вступая в университет, я мечтал предаться в подражание старшему брату, совершенно разочаровали меня в эту зиму.\r\nВолодя танцевал очень много, папа тоже езжал на балы с своей молодой женой;\r\nно меня, должно быть, считали или еще слишком молодым, или неспособным для этих удовольствий, и никто не представлял меня в те дома, где давались балы.\r\nНесмотря на обещание откровенности с Дмитрием, я никому, и ему тоже, не говорил о том, как мне хотелось ездить на балы и как больно и досадно было то,\r\nчто про меня забывали и, видимо, смотрели как на кого-то философа, которым я вследствие того и прикидывался.\r\nНо в эту зиму был вечер у княгини Корнаковой. Она сама пригласила всех нас и между прочими меня, и я в первый раз должен был ехать на бал.\r\nВолодя, перед тем как ехать, пришел ко мне в комнату и желал видеть, как я оденусь. Меня очень удивил и озадачил этот поступок с его стороны.\r\nМне казалось, что желание быть хорошо одетым весьма стыдно и что нужно скрывать его;\r\nон же, напротив, считал это желание до такой степени естественным и необходимым, что совершенно откровенно говорил, что боится, чтобы я не осрамился.\r\nОн велел мне непременно надеть лаковые сапоги, пришел в ужас, когда я хотел надеть замшевые перчатки, надел мне часы как-то особенным манером и повез на Кузнецкий мост к парикмахеру.\r\nМеня завили. Володя отошел и посмотрел на меня издали.\r\n- Вот теперь хорошо, только неужели нельзя пригладить этих вихров? - сказал он, обращаясь к парикмахеру.\r\nНо сколько ни мазал m-r Charles какой-то липкой эссенцией мои вихры, они все-таки встали, когда я надел шляпу, и вообще моя завитая фигура мне казалась еще гораздо хуже, чем прежде.\r\nМое одно спасенье была эффектация небрежности. Только в таком виде наружность моя была на что-нибудь похожа.\r\nВолодя, кажется, был того же мнения, потому что попросил меня разбить завивку, и когда я это сделал и все-таки было нехорошо,\r\nон больше не смотрел на меня и всю дорогу до Корнаковых был молчалив и печален.\r\nК Корнаковым вместе с Володей я вошел смело;\r\nно когда меня княгиня пригласила танцевать и я почему-то, несмотря на то, что ехал с одной мыслью танцевать очень много, сказал,\r\nчто я не танцую, я оробел и, оставшись один между незнакомыми людьми, впал в свою обычную непреодолимую, все возрастающую застенчивость.\r\nЯ молча стоял на одном месте целый вечер.\r\nВо время вальса одна из княжон подошла ко мне и с общей всему семейству официальной любезностью спросила меня, отчего я не танцую.\r\nПомню, как я оробел при этом вопросе, но как вместе с тем, совершенно невольно для меня, на лице моем распустилась самодовольная улыбка,\r\nи я начал говорить по-французски самым напышенным языком с вводными предложениями такой вздор, который мне теперь, даже после десятков лет, совестно вспомнить.\r\nДолжно быть, так подействовала на меня музыка, возбуждавшая мои нервы и заглушавшая, как я полагал, не совсем понятную часть моей речи.\r\nЯ говорил что-то про высшее общество, про пустоту людей и женщин и, наконец, так заврался,\r\nчто остановился на половине слова какой-то фразы, которую не было никакой возможности кончить.\r\nДаже светская по породе княжна смутилась и с упреком посмотрела на меня. Я улыбался.\r\nВ эту критическую минуту Володя, который, заметив, что я разговариваю горячо, верно желал знать, каково я в разговорах искупаю то, что не танцую, подошел к нам вместе с Дубковым.\r\nУвидав мое улыбающееся лицо и испуганную мину княжны и услыхав тот ужасный вздор, которым я кончил, он покраснел и отвернулся.\r\nКняжна встала и отошла от меня.\r\nЯ все-таки улыбался, но так страдал в эту минуту сознанием своей глупости,\r\nчто готов был провалиться сквозь землю и что во что бы то ни стало чувствовал потребность шевелиться и говорить что-нибудь, чтобы как-нибудь изменить свое положение.\r\nЯ подошел к Дубкову и спросил его, много ли он протанцевал вальсов с ней.\r\nЭто я будто бы был игрив и весел, но в сущности умолял о помощи того самого Дубкова, которому я прокричал: \"Молчать!\" - на обеде у Яра.\r\nДубков сделал, будто не слышит меня, и повернулся в другую сторону.\r\nЯ пододвинулся к Володе и сказал через силу, стараясь дать тоже шутливый тон голосу: \"Ну что, Володя, умаялся?\r\n\" Но Володя посмотрел на меня так, как будто хотел сказать:\r\n\"Ты так не говоришь со мной, когда мы одни\", - и молча отошел от меня, видимо боясь, чтобы я еще не прицепился к нему как-нибудь.\r\n\"Боже мой, и брат мой покидает меня!\" - подумал я.\r\nОднако у меня почему-то недостало силы уехать.\r\nЯ до конца вечера мрачно простоял на одном месте, и только когда все, разъезжаясь, столпились в передней и лакей надел мне шинель на конец шляпы,\r\nтак что она поднялась, я сквозь слезы болезненно засмеялся и, не обращаясь ни к кому в особенности, сказал-таки:\r\n\"Comme c'est gracieux\"[*].\r\n[* Как это мило (фр.).]\n\n Глава XXXIX. КУТЕЖ\r\nНесмотря на то, что под влиянием Дмитрия я еще не предавался обыкновенным студенческим удовольствиям, называемым кутежами,\r\nмне случилось уже в эту зиму раз участвовать в таком увеселении, и я вынес из него не совсем приятное чувство.\r\nВот как это было. В начале года, раз на лекции барон З.\r\n, высокий белокурый молодой человек, с весьма серьезным выражением правильного лица, пригласил всех нас к себе на товарищеский вечер.\r\nВсех нас - значит всех товарищей более или менее comme il faut нашего курса, в числе которых, разумеется, не были ни Грап, ни Семенов, ни Оперов, ни все эти плохонькие господа.\r\nВолодя презрительно улыбнулся, узнав, что я еду на кутеж первокурсников;\r\nно я ожидал необыкновенного и большого удовольствия от этого еще совершенно неизвестного мне препровождения времени и пунктуально в назначенное время, в восемь часов, был у барона З.\r\nБарон З.\r\n, в расстегнутом сюртуке и белом жилете, принимал гостей в освещенной зале и гостиной небольшого домика,\r\nв котором жили его родители, уступившие ему на вечер этого торжества парадные комнаты.\r\nВ коридоре виднелись платья и головы любопытных горничных, и в буфете мелькнуло раз платье мамы, которую я принял за самую баронессу.\r\nГостей было человек двадцать, и все были студенты, исключая г.\r\nФроста, приехавшего вместе с Ивиным, и одного румяного высокого штатского господина, распоряжавшегося пиршеством,\r\nи которого со всеми знакомили как родственника барона и бывшего студента Дерптского университета.\r\nСлишком яркое освещение и обыкновенное казенное убранство парадных комнат сначала действовали так охладительно на все это молодое общество,\r\nчто все невольно держались по стенкам, исключая некоторых смельчаков и дерптского студента,\r\nкоторый, уже расстегнув жилет, казалось находился в одно и то же время в каждой комнате и в каждом угле каждой комнаты и наполнял,\r\nказалось, всю комнату своим звучным, приятным, неумолкающим тенором.\r\nТоварищи же больше молчали или скромно разговаривали о профессорах, науках, экзаменах, вообще серьезных и неинтересных предметах.\r\nВсе без исключения поглядывали на дверь буфета и, хотя старались скрывать это, имели выражение, говорившее: \"Что ж, пора бы и начинать\".\r\nЯ тоже чувствовал, что пора бы начинать, и ожидал начала с нетерпеливою радостью.\r\nПосле чая, которым лакеи обнесли гостей, дерптский студент спросил у Фроста по-русски:\n - Умеешь делать жженку, Фрост?\r\n- O ja![*] - отвечал Фрост, потрясая икрами, но дерптский студент снова по-русски сказал ему:\n [* О да! (нем.).]\r\n- Так ты возьмись за это дело (они были на \"ты\", как товарищи по Дерптскому университету), - и Фрост,\r\nделая большие шаги своими выгнутыми мускулистыми ногами, стал переходить из гостиной в буфет,\r\nиз буфета в гостиную, и скоро на столе оказалась большая суповая чаша с стоящей на ней десятифунтовой головкой сахару посредством трех перекрещенных студенческих шпаг.\r\nБарон З.\r\nв это время беспрестанно подходил ко всем гостям, которые собрались в гостиной, глядя на суповую чашу, и с неизменно серьезным лицом говорил всем почти одно и то же:\r\n\"Давайте, господа, выпьемте все по-студенчески круговую, брудершафт, а то у нас совсем нет товарищества в нашем курсе.\r\nДа расстегнитесь же или совсем снимите, вот как он\".\r\nДействительно, дерптский студент, сняв сюртук и засучив белые рукава рубашки выше белых локтей и решительно расставив ноги, уже поджигал ром в суповой чаше.\r\n- Господа! тушите свечи, - закричал вдруг дерптский студент так приемисто и громко, как только можно было крикнуть тогда, когда бы мы все кричали.\r\nМы же все безмолвно смотрели на суповую чашу и белую рубашку дерптского студента и все чувствовали, что наступила торжественная минута.\r\n- Loschen Sie die Lichter aus, Frost![*] - снова прокричал дерптский студент уже по-немецки, должно быть слишком разгорячившись.\r\nФрост и мы все принялись тушить свечи. В комнате стало темно, одни белые рукава и руки, поддерживавшие голову сахару на шпагах, освещались голубоватым пламенем.\r\nГромкий тенор дерптского студента уже не был одиноким, потому что во всех углах комнаты заговорило и засмеялось.\r\nМногие сняли сюртуки (особенно те, у которых были тонкие и совершенно свежие рубашки), я сделал тоже и понял, что началось.\r\nХотя веселого еще ничего не было, я был твердо уверен, что все-таки будет отлично, когда мы все выпьем по стакану готовившегося напитка.\r\n[* Потушите свечи, Фрост! (нем.).]\r\nНапиток поспел. Дерптский студент, сильно закапав стол, разлил жженку по стаканам и закричал: \"Ну, теперь, господа, давайте\".\r\nКогда мы каждый взяли в руку по полному липкому стакану, дерптский студент и Фрост запели немецкую песню, в которой часто повторялось восклицание Юхе!\r\nМы все нескладно запели за ними, стали чокаться, кричать что-то, хвалить жженку и друг с другом через руку и просто пить сладкую и крепкую жидкость.\r\nТеперь уж нечего было дожидаться, кутеж был во всем разгаре.\r\nЯ выпил уже целый стакан жженки, мне налили другой, в висках у меня стучало, огонь казался багровым, кругом меня все кричало и смеялось, но все-таки не только не казалось весело,\r\nно я даже был уверен, что и мне и всем было скучно и что я и все только почему-то считали необходимым притворяться, что им очень весело.\r\nНе притворялся, может быть, только дерптский студент;\r\nон все более и более становился румяным и вездесущим, всем подливал пустые стаканы и все больше и больше заливал стол, который весь сделался сладким и липким.\r\nНе помню, как и что следовало одно за другим, но помню, что в этот вечер я ужасно любил дерптского студента и Фроста, учил наизусть немецкую песню и обоих их целовал в сладкие губы;\r\nпомню тоже, что в этот вечер я ненавидел дерптского студента и хотел пустить в него стулом, но удержался;\r\nпомню, что, кроме того чувства неповиновения всех членов, которое я испытал и в день обеда у Яра,\r\nу меня в этот вечер так болела и кружилась голова, что я ужасно боялся умереть сию же минуту;\r\nпомню тоже, что мы зачем-то все сели на пол, махали руками, подражая движению веслами,\r\nпели \"Вниз по матушке по Волге\" и что я в это время думал о том, что этого вовсе не нужно было делать;\r\nпомню еще, что я, лежа на полу, цепляясь нога за ногу, боролся по-цыгански, кому-то свихнул шею и подумал, что этого не случилось бы, ежели бы он не был пьян;\r\nпомню еще, что ужинали и пили что-то другое, что я выходил на двор освежиться, и моей голове было холодно, и что, уезжая, я заметил, что было ужасно темно,\r\nчто подножка пролетки сделалась покатая и скользкая и за Кузьму нельзя было держаться, потому что он сделался слаб и качался, как тряпка;\r\nно помню главное:\r\nчто в продолжение всего этого вечера я беспрестанно чувствовал, что я очень глупо делаю, притворяясь, будто бы мне очень весело,\r\nбудто бы я люблю очень много пить и будто бы я и не думал быть пьяным, и беспрестанно чувствовал, что и другие очень глупо делают, притворяясь в том же.\r\nМне казалось, что каждому отдельно было неприятно, как и мне, но, полагая, что такое неприятное чувство испытывал он один,\r\nкаждый считал себя обязанным притворяться веселым, для того чтобы не расстроить общего веселья;\r\nпритом же - странно сказать - я себя считал обязанным к притворству по одному тому,\r\nчто в суповую чашу влило было три бутылки шампанского по десяти рублей и десять бутылок рому по четыре рубля, что всего составляло семьдесят рублей, кроме ужина.\r\nЯ так был убежден в этом, что на другой день на лекции меня чрезвычайно удивило то, что товарищи мои, бывшие на вечере барона З.\r\n, не только не стыдились вспоминать о том, что они там делали, но рассказывали про вечер так, чтобы другие студенты могли слышать.\r\nОни говорили, что был отличнейший кутеж, что дерптские - молодцы на эти дела и что там было выпито на двадцать человек сорок бутылок рому, и что многие замертво остались под столами.\r\nЯ не мог понять, для чего они не только рассказывали, но и лгали на себя.\r\nГлава XL. ДРУЖБА С НЕХЛЮДОВЫМ\r\nВ эту зиму я очень часто виделся не только с одним Дмитрием, который ездил нередко к нам, но и со всем его семейством, с которым я начинал сходиться.\r\nНехлюдовы - мать, тетка и дочь - все вечера проводили дома, и княгиня любила, чтоб по вечерам приезжала к ней молодежь,\r\nмужчины такого рода, которые, как она говорила, в состоянии провести весь вечер без карт и танцев.\r\nНо, должно быть, таких мужчин было мало, потому что я, который ездил к ним почти каждый вечер, редко встречал у них гостей.\r\nЯ привык к лицам этого семейства, к различным их настроениям, сделал себе уже ясное понятие о их взаимных отношениях, привык к комнатам и мебели и,\r\nкогда гостей не было, чувствовал себя совершенно свободным, исключая тех случаев, когда оставался один в комнате с Варенькой.\r\nМне все казалось, что она, как не очень красивая девушка, очень бы желала, чтобы я влюбился в нее. Но и это смущение начинало проходить.\r\nОна так естественно показывала вид, что ей было все равно говорить со мной, с братом или с Любовью Сергеевной, что и я усвоил привычку смотреть на нее просто,\r\nкак на человека, которому ничего нет постыдного и опасного выказывать удовольствие, доставляемое его общесгвом.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай текс похожий на текст автора Лажечников И",
"role": "user"
},
{
"content": "Хорошенькая, но не привлекательная ни лицом, ни разговорами, девица Евдокея Федоровна Лопухина**, взглянув из-за других на картинку,\r\nплюнула и с неудовольствием отворотилась, сказав, что грех смотреть на такое дьявольское искушение.\r\nЯ играл на гуслях то заунывные, то веселые песни и видел с торжеством, как все довольны были моею игрою.\r\n______________\n * Девятого января 1684 года выдана замуж за царевича Иоанна Алексеевича.\n ** Впоследствии нелюбимая супруга Петра I.\r\nКогда София Алексеевна объявила желание свое взять меня к себе в пажи и когда, на вопросы боярынь, объяснила им, что такое паж,\r\nвсе упрашивали ее исполнить это поскорее и не оставить своею милостью пригожего, разумного сироту (так угодно было им называть меня).\r\nС этого часа судьба моя решена: князю Василью Васильевичу объявлено о воле царевны - и через несколько дней я со своими гуслями и мечтами честолюбия водворился в царских палатах.\r\nНе стану распространяться о милостях ко мне царевны Софии: кому из московских жителей они не известны? Скажу только, что они росли вместе с возвышением ее власти.\r\nЯ сделался баловнем ее и всех придворных женщин.\r\nОт природы тщеславный, непокорный, я возмечтал о себе столько, что стал ни во что считать царицу Наталью Кирилловну,\r\nа с сыном ее, бывшим мне почти ровесником, искал всегда причин к неудовольствию.\r\nДитя рано обнаружило в себе царя; во всех случаях Петр Алексеевич давал мне чувствовать свое превосходство, в самих играх напоминал мне долг подданного. Это бесило меня.\r\nПосле второго стрелецкого бунта Наталья Кирилловна, видя, что честолюбивая падчерица каждый год очищает себе новую ступень к престолу,\r\nискала со своими советниками предлога открыть ей войну за права, похищаемые у Петра, который еще только учился защищать их.\r\nБезделица бывает обыкновенно придиркою к ссоре людей сильных и знатных, как для начинания боя,\r\nгде должны стена на стену сразиться славные бойцы целого города, высылают всегда мальчиков.\r\nТак сделали и в том случае, о котором говорю.\r\n\"Именем пажа, данным подкидышу, - говорила Наталья Кирилловна, - хочет новая царица начать новый двор; это явное оскорбление русских обычаев и законности.\r\nСкоро у ней появятся неслыханные должности, замещаемые ее приверженцами, и нам с сыном между ними и места не будет\".\r\nСофия Алексеевна, всегда умная и на этот раз осторожная,\r\nпритворилась слишком слабою или в самом деле не чувствовала еще в себе довольно силы явно идти навстречу сделанному ей обвинению:\r\nона старалась отыграться от него переименованием меня в Новика - звание, которое дети боярские переставали уже носить, вступая в службу.\r\nВпоследствии честолюбие Софии Алексеевны утвердило за мною придачу Последнего, доставившую мне слишком пагубную известность.\r\nС 1683 года запрещено было посещать меня пригожей женщине, известной мне под именем Кропотовой.\r\nКнязь Василий Васильевич, оберегатель царственной большой печати и государственных посольских дел,\r\nближний боярин и наместник новгородский, неся на себе все бремя правления государством, был столько занят,\r\nчто не мог посвятить мне много времени, и потому вся моя любовь сосредоточивалась в царевне Софии Алексеевне,\r\nкоторая, со своей стороны, старалась платить мне милостями, какие можно только любимцу оказывать.\r\nАх! зачем так поздно узнал я, безрассудный, что чувства ее ко мне, вместе с потворным воспитанием Денисова, готовили из меня орудие их страстей?\r\nМне минуло шестнадцать лет.\r\nПредмет зависти боярских детей, окруженный довольством и негою, утешая царевну и придворных ее игрою на гуслях и пением,\r\nнередко, среди детских игр, похищая пыл первой страсти с уст прекрасных женщин,\r\nкоторые обращались тем свободнее со мною, что не опасались ни лет моих, ни ревнивого надзора родственников, не дерзавших следовать за ними ко двору властолюбивой правительницы;\r\nвознагражденный тайною любви одной прекрасной, умной, чувствительной женщины,\r\nкоторой имя знает и будет знать только один бог, - на таком пиру жизни я не мог желать ничего, кроме продолжения его.\r\nНо беспокойная душа моя просила бед, и беды не заставили меня долго ждать.\r\nМы проводили лето в Коломенском. Петр Алексеевич со своими потешными осаждал крепостцу, построенную им из земли на высоком берегу Москвы-реки, при загибе ее.\r\nОднажды, восхищенный успехами своего войска, он пришел к царевне Софии, рассказывал о подвигах своих, шутил над женским правлением;\r\nговорил, что для рук, привыкших владеть иглою и веретеном, тяжела держава, с которою надо соединять и меч;\r\nгрозился некогда своими новобранными наказать врагов отечества и наконец, увидев меня, приглашал вступить к себе в службу.\r\nКаждое слово его было ударом ножа в грудь Софии Алексеевны; я видел, как глаза ее разгорались, как грудь ее волновалась от досады.\r\nС быстротою молнии кровь и у меня начала перебегать по всему телу. С нами в комнате была царица Марфа Матвеевна.\r\n\"Полно быть девичьим прихвостником! - продолжал Петр, положив руку на мое плечо. - Ты здесь Последний Новик; у меня можешь быть первым потешником\".\r\n- \"Пускай потешают тебя немцы, - отвечал я угрюмо, сбросив с плеча своего руку Петра.\r\n- Я русский, лучше хочу быть последним слугою у законной царевны, чем первым боярином у хищника русского престола\".\r\nЦарь-отрок вспыхнул, и сильная оплеуха раздалась по моей щеке. Не помня себя, я замахнулся было...\r\nно почувствовал, что меня держали за руки и что нежные руки женские обхватили стан мой, силясь увлечь меня далее от Петра, все еще стоявшего на одном месте с видом гордым и грозным.\r\nСофия Алексеевна приказывала мне удалиться немедленно.\r\nМарфа Матвеевна, не выпуская меня из своих объятий, со слезами на глазах умоляла не губить себя.\r\nНа крик их прибежали комнатные люди, и меня вывели из терема, но не прежде, как я послал в сердце своего обидчика роковую клятву отметить ему.\r\nЭто происшествие имело последствием изгнание меня в Софьино, где я опять глаз на глаз с моим развратителем Денисовым.\r\nНа этот раз я предался ему совершенно: я упивался его беседами. В них, кроме ненависти к Петру, я ничего не слыхал; я дал олицетворенному сатане кровавую запись на свою душу.\r\nБыли кончены походы крымские{447}, затеянные (так объяснилось мне после) царевною Софиею,\r\nчтобы ознаменовать свое правление военными подвигами и отвесть благородного князя Василия Васильевича от присмотра за ее умыслами на жизнь Петра.\r\nИзвестны последствия этой войны:\r\nбесполезная трата людей и денег, слезы тысячей, бесчестье войска, небывалые награждения военачальников и неудовольствия сильных единомышленников младшего царя.\r\nОдни победы нынешние могли прикрыть своим блеском постыдные имена Перекопа, Черной и Зеленой долин. В оба эти похода я был при князе Василии; возвратясь из них, жил опять в Софьине.\r\nУ всех современников моих еще на памяти государственные перевороты, следовавшие один за другим в последние годы правления Софии так быстро,\r\nчто не позволяли ей установить свои коварные замыслы, а Петру более и более расширяли круг его державных действии.\r\nС досадою видела правительница, что все ее начинания обгоняли сила душевная юного царя и возраставшая к нему любовь народная или, лучше сказать, воля провидения.\r\nУниженная всенародно в церковном ходе восьмого июня 1689 года,\r\nцаревна поспешила решительно грянуть в своего брата и соперника третьим стрелецким бунтом{447}, где в залог успеха была положена ее собственная голова.\r\nЯ ничего не знал о ее новых кознях. Восемнадцатого августа, с рассветом дня, получаю от нее записку, в которой приказывали мне немедленно явиться в Москву.\r\n\"Жизнь моя в опасности\", - прибавляла она между прочим.\r\nНе думаю долго; нож за пояс, слово Денисову о причине моего отъезда, от него слово, что час мести настал, и совет, как действовать, чтобы уничтожить врага Софии и моего;\r\nберу лошадь, скачу без памяти.\r\nВ теснине Волчьих ворот*, поперек дороги, лежит сосна, взъерошившая свои мохнатые сучья и образовавшая из них густой частокол.\r\nИщу в лесу места, где бы мне перебраться на дорогу, как вдруг из-за кустов прямо на меня несколько молодцов с дубинами и топорами;\r\nодни повисли на устцах моей лошади, другие меня обезоружили.\r\nНо как внезапно напали они на меня, так же скоро от меня отступили. \"Последний Новик! Последний Новик! - закричало несколько голосов.\r\n- Ступай своей дорогой! Мы хлеб-соль царевны Софии Алексеевны помним; знаем, что она тебя жалует, и не хотим ни твоего добра, ни головы твоей.\r\nПоспешай: нам и вам в Москве худо; немцы берут верх; царевне несдобровать!\r\n\" Не слышу ничего более; скачу опять без ума; во всю дорогу видения разгоряченного воображения меня преследуют.\r\nВижу, народ зыблется в Кремле; слышу, кричат: \"Подавайте царевну!.\r\n.\" Вот палач, намотав ее длинные волосы на свою поганую руку, волочит царевну по ступеням Красного крыльца, чертит ею по праху широкий след.\r\n.. готова плаха... топор занесен... брызжет кровь... голова ее выставлена на позор черни... кричат: \"Любо! любо!.\r\n.\" Кровь стынет в жилах моих, сердце замирает, в ушах раздается знакомый голос: \"Отмети, отмети за меня!.\r\n.\" Смотрю вперед: вижу сияющую главу Ивана Великого и, прилепясь к ней, сыплю удары на бедное животное, которое мчит меня, как ветер.\r\nВот я и в городе! Концы Москвы пусты; Москва вся на площадях и в Кремле.\r\nВидения мои сбываются: народ волнуется, шумит, толкует об открытии заговора, о бегстве царя Петра Алексеевича с матерью и молодою супругою в Троицкий монастырь;\r\nвойско, под предводительством Лефорта{448} и Гордона, собирается в поход; сзывают верных Петру к защите его, проклинают Шакловитого, раздаются угрозы Софии.\r\nЛечу во дворец, прямо в комнаты царевнины. Толпа служителей встречает меня слезами, похоронными возгласами, рыданиями.\r\nНе помню ног под собою; хочу и боюсь спросить, что делается с моею благодетельницею; наконец осмеливаюсь - и мне отвечают только, что она в крайней опасности.\r\nУслышав из ближней комнаты мой голос, она отворяет дверь и кличет меня к себе. Вхожу. Она одна.\r\nЛицо ее помертвело; на нем ясно отражается последняя борьба душевного величия с отчаянием; голос, привыкший повелевать, дрожит; честолюбивая царица - только несчастная женщина.\r\n\"Друг мой! - сказала она, обняв меня и обливая слезами. - Петр Алексеевич ищет моей конечной гибели.\r\nРаспустил слух в народе, будто я готовила заговор, которым хочу истребить меньшого брата, мать его и всех его приближенных, и скрылся в Троицкий монастырь.\r\nВраги мои подкупают народ, стрельцов; все покидают меня, все винят несчастную в злодеянии.\r\nИ на уме не имела... Разве вынудит меня защита собственной жизни... Меня ожидают монастырь или плаха.\r\nСкажи, что делать мне?\r\n\" Исступленный, я предлагаю ей свою руку, своих приятелей, решаюсь отправиться с ними к Троице, пока войска туда еще не пришли, даю клятву проникнуть в обитель до Петра.\r\nСофия благословляет меня на это злодеяние, снабжает меня золотом, драгоценными вещами, письмом,\r\nсоветами, и я, с десятью, по-видимому, преданными мне стрельцами, в следующую ночь у стен монастыря.\r\nТолько через сутки отворяют нам вход в него сквозь трещину Каличьей башни: деньги и драгоценности, данные мне Софиею, оставлены у приятеля Денисова, жившего в посаде Троицком.\r\nИз десяти товарищей остается у меня половина; прочие упились вином или разбежались, услыша, что войска на дороге из Москвы.\r\nВ оставшихся товарищах вижу нерешительность; они, однако ж, следуют за мной. Позади церкви Смоленской божией матери скрываемся в ветхой, необитаемой келье монаха оружейного.\r\nОтсюда видно всех, кто ни выходит из Государевой палаты; отсюда сторожим свою жертву.\r\nПетру со своею матерью идти на утреннюю молитву в одну из церквей монастырских (молодая супруга его нездорова); в храме божьем должно совершиться злодеяние.\r\nВремя дорого; рассуждать и откладывать некогда. Мне, как любимцу Софии, предоставлена честь быть мстителем ее и убийцею Петра.\r\nЛасточка встрепенулась и щебечет на гнезде, прилепленном к окну, у которого стоим; заря занимается.\r\nВзоры мои сквозь решетку окна устремлены на Государеву палату, ищут адской цели и встречают одни святые изображения.\r\nБожия мать улыбается улыбкою неба, смотря на предвечного младенца; Иисус на вечери учит апостолов своих любви к ближнему и миру;\r\nдалее несет он с покорностию крест свой; ангелы радостно порхают около престола своего творца.\r\n.. и все кругом меня говорит о добре, о невинности, о небе, и все тихо святою тишиной.\r\nА я, несчастный, к чему готовлюсь? В жилах моих кипит кровь, в груди возятся дьяволы.\r\nОтвращаю взоры от святых предметов, и предо мною гробница Годунова; на ней стоит младенец с перерезанным горлом, с кровавыми струями по белой одежде, и грозит мне.\r\nСовесть! ты это была; ты предстала мне в виде святого мученика и встревожила все мое существо.\r\nЕще руки мои чисты; еще не вступал я в права творца своего! Есть время одуматься... В колокол ударили к заутрени. Я встрепенулся. \"Идут!\" - сказал один из моих товарищей.\r\nСмотрю: царица Наталья Кирилловна, опираясь одною рукою на посошок, другою крестясь, пробирается по тропе между гробницами;\r\nза ней - Петр Алексеевич, отряхивая черные кудри свои, как будто отрясая с себя ночную лень.\r\nС другой стороны, покашливая, бредет старик монах. Сердце у меня хочет выскочить из груди.\r\nЗабыто все; вижу только своего врага, помню только клятву, данную Софии. \"Не здесь ли?\" - говорю своим товарищам.\r\n\"Видишь, сколько мелких камней на кладбище, - отвечает один, - есть чем оборониться, да и монахи бегут... лучше в церкви\". - \"Не отложить ли совсем?\" - прибавляет другой.\r\nПрочие молчат;\r\nя молчу и гляжу, как монах, дрожащий от старости, большим ключом силится отворить дверь в Троицкий собор,\r\nкак нетерпеливый Петр вырывает у него ключ и железные, огромные двери с шумом распахиваются.\r\nВыбегаю стремглав из кельи, пролетаю двор и - в церкви.\r\nСвятыня, вместе с холодным, сырым воздухом, веющим от стен, обхватила меня; темный лик Спасителя грозно на меня смотрел; толпа праведников двигалась, росла и меня обступила.\r\nНевольно содрогнулся я и остановился посреди церкви. Оглядываюсь: три товарища, следовавшие за мной, стояли у входа в нее, не смея войти.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги автора Аксаков С",
"role": "user"
},
{
"content": "Положено было сделать сюрприз дяде нашим спектаклем; ему сказали, что в зале надобно произвести переделки, затворили ее и заперли двери;\r\nобед перенесли в маленькую столовую, что и прежде случалось, когда не было никого посторонних.\r\nВпрочем, для дяди не нужны были такие предосторожности:\r\nраз как-то нечаянно он заглянул в залу прямо из лакейской, увидел нас без фраков, в фартуках, запачканных красками -- и даже не спросил, что это значит.\r\nДенег у тетки на устройство театра взяли только сто рублей ассигнациями, приложили столько же своих и обманули ее, ставя в расход все цены вдвое меньше.\r\nКороткие знакомые Шишкова, как то: Бакунины, Мордвиновы, Кутузовы, Турсуковы и другие, скоро узнали секрет; но дядя не знал ничего. Костюмы собрали кое-как без всяких расходов.\r\nЯ помню, что играл Старорусина, отставленного с екатерининским мундиром, в военном сюртуке Кикина,\r\nбывшего тогда флигель-адъютантом, и что я в первый раз и без всякой надобности явился на сцене в шпорах.\r\nКак бы то ни было, решительный вечер наступил (кажется, в чьи-то именины); приглашенные гости, все коротко знакомые хозяевам, съехались.\r\nОтперли, растворили двери в освещенную залу, и Шишков, ничего не подозревая, думая, что все идут смотреть обыкновенные детские танцы, вел под руку жену Кутузова.\r\nДядя не вдруг увидел занавес: он был не верхогляд и всегда смотрел себе под ноги, потому что был ими слаб; но зала, тесно заставленная стульями, его поразила.\r\n\"Что это? -- сказал он, остановясь и оглядываясь, -- скажите, пожалуйста, театр! ведь я ничего не знал!\" Общий веселый смех и рукоплескания раздались между гостями...\r\nЯ не помнил себя от радости и дрожал, как в лихорадке, смотря на публику в отверстие, прорезанное на занавесе.\r\nСпектакль прошел благополучно, осыпаемый рукоплесканиями зрителей и зрительниц, разумеется, из одного желания сделать удовольствие хозяевам.\r\nНадо признаться в непростительной и нелепой дерзости, на которую подбили меня советы других и на которую решился я чуть ли не с согласия Дарьи Алексевны:\r\nиграя свою роль, я подражал несколько выговору, походке и вообще манерам Александра Семеныча -- одним словом, я передразнивал его.\r\nЭто было замечено многими гостями и заставило их смеяться; но, разумеется, дядя ничего не заметил.\r\nТетка сказала, однако, после спектакля в услышание всем: \"Сергей Тимофеич так любит моего мужа, что даже походил на него в роли Старорусина\".\r\nБез всякого самолюбия я скажу, что моя игра на театре слишком резко отличалась от игры других.\r\nНесмотря на молодость, я уже был опытный актер:\r\nя с пятнадцати лет постоянно изучал и разыгрывал разные роли если не на сцене, не перед зрителями, то у себя в комнате, перед самим собою;\r\nв настоящее же время в этом страстно любимом занятии руководствовал мною, как я уже сказал, знаменитый тогда актер Яков Емельяныч Шушерин.\r\nЯ имел решительный сценический талант и теперь даже думаю, что театр был моим настоящим призванием.\r\nСтарики-посетители, почетные гости Шишковых, заметили меня, и Н. С. Мордвинов (будущий граф), М. И. Кутузов (будущий светлейший князь Смоленский), М. М.\r\nБакунин, а более всех жена Кутузова, знаменитая своей особенной славой, женщина чрезвычайно умная, образованная и страстная любительница театра (известный друг актрисы Жорж),\r\nприветствовали меня уже не казенными похвалами, которыми обыкновенно осыпают с ног до головы всех без исключения благородных артистов.\r\nКутузова изъявила мне искреннее сожаление, что я дворянин, что такой талант, уже много обработанный,\r\nне получит дальнейшего развития на сцене публичной, -- и самолюбие мое было утешено.\r\nДядя был совершенно доволен; Дарья Алексевна уверяла меня, что никогда не видала его таким светлым и веселым.\r\nНо никому из нас отдельно он не сказал благодарного или ласкового слова; бормотал только про себя: \"Хорошо, очень хорошо, как будто целый век были актерами\".\r\nНа другой же день родилась у него мысль составить еще спектакль и устроить в нем сюрприз для всех, особенно для его друга Н. С.\r\nМордвинова;\r\nсюрприз состоял в том, чтобы разыграть на итальянском языке две сцены из трагедии Метастазия (кажется, из \"Александра Македонского\"), состоящие из двух лиц:\r\nАлександра Македонского и пастуха.\r\nЖена Мордвинова была англичанка,\r\n[Родная сестра бывшего некогда одесским комендантом генерал-майора Кобле.]\r\nвоспитанная в Италии, и не знала по-русски; сам Мордвинов и все его семейство долго жили в Италии и говорили по-итальянски, как на своем языке.\r\nПлемянник Александра Семеныча, Саша Шишков, говорил на этом языке также очень хорошо;\r\nему назначили играть главную роль \"пастуха\", а брат мой, не знавший по-итальянски, должен был играть \"Александра\"; его роль умещалась на четырех страничках.\r\nДядя написал ее своей рукой, в двух экземплярах, французскими и русскими буквами, с означением всех тончайших словоударений;\r\nон сам учил моего брата произношению с удивительным терпением и, говорят, довел его выговор, во всех певучих интонациях языка, до изумительного совершенства.\r\nСекрет был сохранен строжайшим образом; репетиции делались в кабинете у дяди, и никто из знакомых не знал о приготовляемом сюрпризе.\r\nЧтоб не затрудняться постановкой новой пиесы, положили повторить \"Старорусина\".\r\nДолжно сказать, что дяде было очень приятно слышать свои мысли с театральных подмостков даже в своей небольшой зале,\r\nи мы с его племянником, Казначеевым, заметя это, приготовили сюрприз ему самому:\r\nмы вставили в роль Старорусина много славянофильских задушевных мыслей и убеждений Шишкова, выбрав их из его печатных и рукописных сочинений и даже из разговоров.\r\nЧерез две недели дядя поехал сам приглашать гостей и пригласил столько, что половина их должна была поместиться в другой боковой комнате, из которой сцены не было видно.\r\nТетка сердилась, ибо, кроме тесноты, надобно было приготовить ужин не только вдвое больше, но и вчетверо дороже, потому что в числе гостей находились люди уже не коротко знакомые.\r\nДядя, впрочем, дал на ужин какие-то особенные свои деньги. Наконец, спектакль был сыгран. Первая пиеса шла \"Старорусин\".\r\n.. Увы, дядя не заметил вставок! Только говорил, что \"Аксаков играет несравненно лучше прежнего\".\r\nИтак, наш сюрприз не удался; но зато сюрприз Мордвиновым удался вполне: и Николай Семеныч, и его жена, и дочери были поражены звуками итальянского языка.\r\nНесколько мгновений не могли опомниться от изумления, а потом плакали от удовольствия, как дети.\r\nНикогда я не забуду этой минуты, когда, по окончании сцен из Метастазия, Мордвинов подошел к Шишкову.\r\nПрекрасное лицо этого чудного старика сияло радостью, а глаза блистали благодарностью за нежное внимание к его семейству.\r\nМолча, но красноречиво обнял он своего, на море и на суше испытанного, друга.\r\nЕсли б не было между гостями лишних бревен, как говорится, то есть лишних людей, то, без сомнения,\r\nобщее удовольствие было бы гораздо теплее, живее и выразилось бы с большей искренностью.\r\nНикого так не любил и не уважал Шишков, как Николая Семеныча Мордвинова.\r\nЕго справедливые и очень смело высказываемые мнения, подаваемые им иногда в Государственном совете против единогласных решений всех членов,\r\n-- в богатом переплете с золотым обрезом, с собственноручною надписью Шишкова:\r\n\"Золотые голоса Мордвинова\", -- постоянно лежали на письменном столе у дяди в кабинете.\r\nОба были моряки, и тесная дружба соединяла их издавна. Всем известно, что Николай Семеныч Мордвинов был замечательным и достойным уважения сановником.\r\nНекоторые из сослуживцев его не любили и даже распускали на его счет разные нелепые клеветы; но в обществе, где он был необыкновенно любезен, его любили и глубоко уважали все.\r\nЕго старческая красота и благодушная ласковость в обращении имели в себе что-то обязательное.\r\nУ каждого, с кем говорил Мордвинов, выражалось на лице удовольствие.\r\nПри всяком случае, особенно после спектаклей, он говорил мне несколько любезных слов, и они долго и приятно отзывались у меня в сердце.\r\nОн имел привилегию целовать в губы знакомых дам и девиц, и я помню, что они весьма дорожили его поцелуями.\r\nЭтот спектакль оставил надолго приятное воспоминание в небольшом круге добрых знакомых и друзей хозяина; недоброжелатели Шишкова, разумеется, смеялись над всем.\r\nВообще Александр Семеныч и его добрая, достопочтенная,\r\nно не аристократичная супруга служили предметом насмешек для всех зубоскалов, которые потешали публику нелепыми о них рассказами.\r\nИсключительный образ мыслей Шишкова, его резкие и грубые выходки против настоящей жизни общества,\r\nа главное против французского направления -- очень не нравились большинству высшей публики, и всякий, кто осмеивал этого старовера и славянофила, имел верный успех в модном свете.\r\nВпрочем, надо признаться, что Шишков был находка, клад для насмешников:\r\nего крайняя рассеянность, невероятная забывчивость и неузнавание людей самых коротких, несмотря на хорошее зрение,\r\nего постоянное устремление мысли на любимые свои предметы служили неиссякаемым источником для разных анекдотов, истинных и выдуманных.\r\nРассказывали, будто он на серьезный вопрос одного государственного сановника отвечал текстом из священного писания и цитатами из какой-то старинной рукописи,\r\nкоторая тогда исключительно его занимала;\r\nбудто он не узнавал своей жены и говорил с нею иногда, как с посторонней женщиной, а чужих жен принимал за свою Дарью Алексевну.\r\nЯ не считаю, впрочем, этого невозможным, потому что сам был свидетелем вот какого случая.\r\nНаступил день, или, лучше сказать, ночь, назначенная для сожжения великолепного фейерверка, какого давно не видали в Петербурге, а многие говорили, что никогда такого и не бывало.\r\nЕго устроили на судах, расположенных на якорях вдоль по Неве, против Зимнего дворца.\r\nШишков имел небольшую, человек на двадцать галерею, или балкон, в Адмиралтействе, откуда почти так же хорошо было смотреть, как из дворца.\r\nХотя тетка посердилась, что дядя не умел себе вытребовать лучшего помещения, но делать было нечего; она взяла свои меры и пригласила гостей столько, сколько могло поместиться.\r\nПлемянник Саша с большим нетерпением ожидал этого праздника и написал даже стихи: \"Ожидание фейерверка\".\r\nВсех стихов не помню, но помню, что ловкий мальчик умел приноровиться ко вкусу дяди. Вот уцелевшие у меня в памяти первые четыре стиха:\r\nНастал, настал желанный день! \n Спеши скорее ночи тень, \n Чтоб огненные чудеса \n Мои узрели очеса.\r\nСтихи очень понравились старику. Племянник не скрывал от нас, что написал такие вирши только для того, чтоб угодить дяде.\r\nПодраставший Саша начинал понимать Александра Семеныча и, когда хотел, умел подделываться к нему.\r\nВся наша компания, которую бог знает почему Кикин называл Цизальпинской республикой, то есть я с братом и Казначеев с мнимыми родственниками, обедали в день фейерверка у Шишковых;\r\nвечером, вместе с ними, отправились в Адмиралтейство и заняли благополучно свою галерею.\r\nНо увы!\r\nвсе предосторожности тетки не послужили ни к чему: званые гости съехались, но вслед за ними стали являться незваные;\r\nШишков не умел отказывать, и скоро стало так тесно, что мы едва лепились на лестнице, нарочно приделанной с наружной стороны здания.\r\nФейерверк уже начался, как приехала одна дама, очень уважаемая Шишковыми, заранее ими приглашенная, но опоздавшая.\r\nПробиться сквозь толпу, стоявшую даже около лестницы, а потом взойти на лестницу -- не было никакой возможности.\r\nУзнав об этом, Шишков сошел вниз, чтоб провести гостью; кое-как он сошел с лестницы, но не только провесть даму -- он сам уже не мог воротиться назад.\r\nШишков успокоился невозможностью и пустился в разговоры с своей гостьей.\r\n.\r\n.\r\nо чем бы вы думали?\r\nо том, что весьма смешно толкаться и лезть в тесноту, чтоб посмотреть на огненные потехи,\r\nи что нелепо подражать французским модам и одеваться легко, когда на дворе стужа (а дама была очень легко одета).\r\nСобеседница бесилась, посылала мысленно к черту старого дурака славянофила (как она после сама рассказывала), но должна была из учтивости слушать его неуместные рассуждения;\r\nнаконец, терпение ее лопнуло, и она уехала домой.\r\nШишков, оставшись один, попытался взойти на галерею, но на второй ступеньке стоял широкоплечий полковник Карбонье,\r\nкоторый на все просьбы и убеждения старика посторониться не обращал никакого внимания, как будто ничего не слыхал, хотя очень хорошо слышал и знал Шишкова.\r\nНаконец, мы услыхали его голос и все четверо, пустив в авангард десятивершкового Хвощинского, бросились на выручку дяди, успели пробиться и взвели его на лестницу.\r\nОн не видал половины фейерверка;\r\nно всего забавнее было то, что он не узнал нас и нам же рассказывал на другой день,\r\nчто \"спасибо каким-то добрым людям, которые протащили его наверх\" и что \"без них он бы иззяб и ничего бы не видал\".\r\nЭти добрые люди были Казначеев и я.\r\nДядя вообще был не ласков в обращении, и я не слыхивал, чтоб он сказал кому-нибудь из домашних любезное, приветливое слово;\r\nно с попугаем своим, из породы какаду, с своим Попинькой, он был так нежен, так детски болтлив, называл его такими ласкательными именами, дразнил, целовал, играл с ним,\r\nчто окружающие иногда не могли удержаться от смеха, особенно потому, что Шишков с попугаем и Шишков во всякое другое время -- были совершенно непохожи один на другого.\r\nСлучалось, что, уезжая куда-нибудь по самонужнейшему делу и проходя мимо клетки попугая, которая стояла в маленькой столовой, он останавливался, начинал его ласкать и говорить с ним;\r\nзабывал самонужнейшее дело и пропускал назначенное для него время, а потому в экстренных случаях тетка провожала его от кабинета до выхода из передней.\r\nВпрочем, Шишков был всегда страстный охотник кормить птиц, и, где бы он ни жил, стаи голубей всегда собирались к его окнам.\r\nВсякое утро он кормил их сам, для чего по зимам у него была сделана форточка в нижнем стекле.\r\nЭта забава не покидала его и в чужих краях.\r\nВ 1813 и 1814 годах, таскаясь по Германии вслед за главной квартирой государя и очень часто боясь попасться в руки французам,\r\nШишков нередко живал, иногда очень подолгу, в немецких городках.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги автора Тургенев И",
"role": "user"
},
{
"content": "- А! за деньгами пришел! за деньгами! - захрипел он, словно не он душил, а его душили. - Ночью украл, а днем за деньгами пришел? А? А?\r\n- Помилуйте, ва...се благо...родие, - застонал было жид.\n - Сказывай, где моя лошадь? Куда ты ее дел? Кому сбыл? Сказывай, сказывай, сказывай же!\r\nЖид уже и стонать не мог; на посиневшем его лице исчезло даже выражение испуга.\r\nРуки опустились и повисли; все его тело, яростно встряхиваемое Чертопхановым, качалось взад и вперед, как тростник.\r\n- Деньги я тебе заплачу, я тебе заплачу, сполна, до последней копейки, - кричал Чертопханов, - а только я задушу тебя, как последнего цыпленка, если ты сейчас не скажешь мне...\r\n- Да вы уже задушили его, барин, - смиренно заметил казачок Перфишка.\n Тут только опомнился Чертопханов.\r\nОн выпустил шею жида; тот так и грохнулся на пол. Чертопханов подхватил его, усадил на скамью, влил ему в горло стакан водки - привел его в чувство.\r\nИ, приведши его в чувство, вступил с ним в разговор.\r\nОказалось, что жид о краже Малек-Аделя не имел ни малейшего понятия. Да и с какой стати было ему красть лошадь, которую он же сам достал для \"почтеннейшего Пантелея Еремеича\"?\r\nТогда Чертопханов повел его в конюшню.\r\nВдвоем они осмотрели стойла, ясли, замок на двери, перерыли сено, солому, перешли потом на двор; Чертопханов указал жиду следы копыт у плетня - и вдруг ударил себя по ляжкам.\r\n- Стой! - воскликнул он. - Ты где лошадь купил?\n - В Малоархангельском уезде, на Верхосенской ярмарке, - отвечал жид.\r\n- У кого?\n - У казака.\n - Стой! Казак этот из молодых был или старый?\r\n- Средних лет, степенный человек.\n - А из себя каков? На вид каков? Небось плут продувной?\r\n- Долзно быть, плут, васе благородие.\n - И что, как он тебе говорил, плут-то этот, - лошадью он владел давно?\r\n- Помнится, говорил, что давно.\n - Ну, так и некому было украсть, как именно ему! Ты посуди, слушай, стань сюда... как тебя зовут?\r\nЖид встрепенулся и вскинул своими черными глазенками на Чертопханова.\n - Как меня зовут?\n - Ну, да: как твоя кличка?\n - Мошель Лейба.\r\n- Ну, посуди, Лейба, друг мой, - ты умный человек: кому, как не старому хозяину, дался бы Малек-Адель в руки!\r\nВедь он и оседлал его, и взнуздал, и попону с него снял - вон она на сене лежит!.\r\n. Просто как дома распоряжался! Ведь всякого другого, не хозяина, Малек-Адель под ноги бы смял! Гвалт поднял бы такой, всю деревню бы переполошил! Согласен ты со мною?\r\n- Согласен-то согласен, васе благородие...\n - Ну и, значит, надо прежде всего отыскать казака того!\r\n- Да как зе отыскать его, васе благородие? Я его всего только разочек видел - и где зе он теперь - и как его зовут? Ай, вай, вай! - прибавил жид, горестно потрясая пейсиками.\r\n- Лейба! - закричал вдруг Чертопханов, - Лейба, посмотри на меня! Ведь я рассудка лишился, я сам не свой!.. Я руки на себя наложу, если ты мне не поможешь!\r\n- Да как зе я могу...\n - Поедем со мною и станем вора того разыскивать!\n - Да куда зе мы поедем?\r\n- По ярмаркам, по большим трахтам, по малым трахтам, по конокрадам, по городам, по деревням, по хуторам - всюду, всюду! А насчет денег ты не беспокойся: я, брат, наследство получил!\r\nПоследнюю копейку просажу - а уж добуду своего друга! И не уйдет от нас казак, наш лиходей! Куда он - туда и мы! Он под землю - и мы под землю! Он к дьяволу - а мы к самому сатане!\r\n- Ну, зацем зе к сатане, - заметил жид, - можно и без него.\r\n- Лейба! - подхватил Чертопханов, - Лейба, ты хотя еврей и вера твоя поганая, а душа у тебя лучше иной христианской!\r\nСжалься ты надо мною! Одному мне ехать незачем, один я этого дела не обломаю.\r\nЯ горячка - а ты голова, золотая голова! Племя ваше уж такое: без науки все постигло!\r\nТы, может, сомневаешься: откуда, мол, у него деньги? Пойдем ко мне в комнату, я тебе и деньги все покажу.\r\nВозьми их, крест с шеи возьми - только отдай мне Малек-Аделя, отдай, отдай!\r\nЧертопханов дрожал, как в лихорадке; пот градом катился с его лица и, мешаясь со слезами, терялся в его усах. Он пожимал руки Лейбе, он умолял, он чуть не целовал его...\r\nОн пришел в исступление. Жид попытался было возражать, уверять, что ему никак невозможно отлучиться, что у него дела.\r\n.. Куда! Чертопханов и слышать ничего не хотел. Нечего было делать: согласился бедный Лейба.\r\nНа другой день Чертопханов вместе с Лейбой выехал из Бессонова на крестьянской телеге.\r\nЖид являл вид несколько смущенный, держался одной рукой за грядку и подпрыгивал всем своим дряблым телом на тряском сиденье;\r\nдругую руку он прижимал к пазухе, где у него лежала пачка ассигнаций, завернутых в газетную бумагу;\r\nЧертопханов сидел как истукан, только глазами поводил кругом и дышал полной грудью; за поясом у него торчал кинжал.\r\n- Ну, злодей-разлучник, берегись теперь! - пробормотал он, выезжая на большую дорогу.\r\nДом он свой поручил казачку Перфишке и бабе-стряпухе, глухой и старой женщине, которую он призрел у себя из сострадания.\r\n- Я к вам вернусь на Малек-Аделе, - крикнул он им на прощанье, - или уж вовсе не вернусь!\r\n- Ты бы хоть замуж за меня пошла, что ли! - сострил Перфишка, толкнув стряпуху локтем в бок. - Все равно нам барина не дождаться, а то ведь со скуки пропадешь!\n\n IX\r\nМинул год... целый год: никакой вести о Пантелее Еремеиче не доходило.\r\nСтряпуха умерла;\r\nсам Перфишка собирался уже бросить дом да отправиться в город, куда его сманивал двоюродный брат,\r\nживший подмастерьем у парикмахера, - как вдруг распространился слух, что барин возвращается!\r\nПриходский дьякон получил от самого Пантелея Еремеича письмо,\r\nв котором тот извещал его о своем намерении прибыть в Бессоново и просил его предуведомить прислугу - для устроения надлежащей встречи.\r\nСлова эти Перфишка донял так, что надо, мол, хоть пыль немножечко постереть - впрочем, большой веры в справедливость известия он не возымел;\r\nпришлось ему, однако, убедиться, что дьякон-то сказал правду, когда, несколько дней спустя, Пантелей Еремеич сам, собственной особой, появился на дворе усадьбы, верхом на Малек-Аделе.\r\nПерфишка бросился к барину - и, придерживая стремя, хотел было помочь ему слезть с коня;\r\nно тот соскочил сам и, кинув вокруг торжествующий взгляд, громко воскликнул: \"Я сказал, что отыщу Малек-Аделя, - и отыскал его, назло врагам и самой судьбе!\r\n\" Перфишка подошел к нему к ручке, но Чертопханов не обратил внимания на усердие своего слуги.\r\nВедя за собою Малек-Аделя в поводу, он направился большими шагами к конюшне.\r\nПерфишка попристальнее посмотрел на своего барина - и заробел: \"Ох, как он похудел и постарел в течение года - и лицо какое стало строгое и суровое!\r\n\" А кажется, следовало бы Пантелею Еремеичу радоваться, что, вот, мол, достиг-таки своего; да он и радовался, точно.\r\n..\r\nи все-таки Перфишка заробел, даже жутко ему стало. Чертопханов поставил коня в прежнее его стойло, слегка хлопнул его по крупу и промолвил: \"Ну, вот ты и дома опять! Смотри же!.\r\n.\" В тот же день он нанял надежного сторожа из бестягольных бобылей, поместился снова в своих комнатах и зажил по-прежнему...\r\nНе совсем, однако, по-прежнему... Но об этом впереди.\r\nНа другой день после своего возвращения Пантелей Еремеич призвал к себе Перфишку и, за неимением другого собеседника,\r\nпринялся рассказывать ему - не теряя, конечно, чувства собственного достоинства и басом, - каким образом ему удалось отыскать Малек-Аделя.\r\nВ течение рассказа Чертопханов сидел лицом к окну и курил трубку из длинного чубука;\r\nа Перфишка стоял на пороге двери, заложив руки за спину и, почтительно взирая на затылок своего господина, слушал повесть о том,\r\nкак после многих тщетных попыток и разъездов Пантелей Еремеич наконец попал в Ромны на ярмарку, уже один, без жида Лейбы, который, по слабости характера, не вытерпел и бежал от него;\r\nкак на пятый день, уже собираясь уехать, он в последний раз пошел по рядам телег и вдруг увидал, между тремя другими лошадьми, привязанного к хребтуку, - увидал Малек-Аделя!\r\nКак он тотчас его узнал и как Малек-Адель его узнал, стал ржать, и рваться, и копытом рыть землю.\r\n- И не у казака он был, - продолжал Чертопханов, все не поворачивая головы и тем же басовым голосом, - а у цыгана-барышника;\r\nя, разумеется, тотчас вклепался в свою лошадь и пожелал насильно ее возвратить;\r\nно бестия цыган заорал как ошпаренный на всю площадь, стал божиться, что купил лошадь у другого цыгана, и свидетелей хотел представить.\r\n.. Я плюнул - и заплатил ему деньги: черт с ним совсем! Мне главное то дорого, что друга я своего отыскал и покой душевный получил.\r\nА то вот я в Карачевском уезде, по словам жида Лейбы, вклепался было в казака - за моего вора его принял, всю рожу ему избил;\r\nа казак-то оказался поповичем и бесчестия с меня содрал - сто двадцать рублев.\r\nНу, деньги дело наживное, а главное: Малек-Адель опять у меня! Я теперь счастлив - и буду наслаждаться спокойствием.\r\nА для тебя, Порфирий, одна инструкция:\r\nкак только ты, чего Боже оборони, завидишь в окрестностях казака, так сию же секунду, ни слова не говоря, беги и неси мне ружье, а я уж буду знать, как мне поступить!\r\nТак говорил Пантелей Еремеич Перфишке; так выражались его уста; но на сердце у него не было так спокойно, как он уверял.\r\nУвы! в глубине души своей он не совсем был уверен, что приведенный им конь был действительно Малек-Адель!\n\n X\r\nНастало трудное время для Пантелея Еремеича. Именно спокойствием-то он наслаждался меньше всего.\r\nПравда, выпадали хорошие дни: возникшее в нем сомнение казалось ему чепухой; он отгонял нелепую мысль, как назойливую муху, и даже смеялся над самим собою;\r\nно выпадали также дни дурные: неотступная мысль снова принималась исподтишка точить и скрести его сердце, как подпольная мышь, - и он мучился едко и тайно.\r\nВ течение памятного дня, когда он отыскал Малек-Аделя, Чертопханов чувствовал одну лишь блаженную радость.\r\n.. но на другое утро, когда он под низким навесом постоялого дворика стал седлать свою находку, близ которой провел всю ночь, что-то в первый раз его кольнуло.\r\n.. Он только головой мотнул - однако семя было заброшено.\r\nВ течение обратного путешествия домой (оно продолжалось с неделю) сомнения в нем возбуждались редко:\r\nони стали сильней и явственней, как только он вернулся в свое Бессоново, как только очутился в том месте, где жил прежний, несомненный Малек-Адель.\r\n..\r\nДорогой он ехал больше шагом, враскачку, глядел по сторонам, покуривал табак из коротенького чубучка и ни о чем не размышлял;\r\nразве возьмет да подумает про себя: \"Чертопхановы чего захотят - уж добьются!\r\nшалишь!\" - и ухмыльнется; ну, а с прибытием домой пошла статья другая.\r\nВсе это он берег, конечно, про себя; одно уж самолюбие не позволило бы ему выказать свою внутреннюю тревогу.\r\nОн бы \"перервал пополам\" всякого, кто бы хоть отдаленно намекнул на то, что новый Малек-Адель, кажись, не старый;\r\nон принимал поздравления с \"благополучной находкой\" от немногих лиц, с которыми ему приходилось сталкиваться;\r\nно он не искал этих поздравлений, он пуще прежнего избегал столкновений с людьми - знак плохой!\r\nОн почти постоянно, если можно так выразиться, экзаменовал Малек-Аделя; уезжал на нем куда-нибудь подальше в поле и ставил его на пробу;\r\nили уходил украдкой в конюшню, запирал за собою дверь и, ставши перед самой головой коня, заглядывал ему в глаза, спрашивал шепотом: \"Ты ли это?\r\nТы ли? Ты ли?.\r\n.\" - а не то молча его рассматривал, да так пристально, по целым часам, то радуясь и бормоча: \"Да! он! конечно, он!\" - то недоумевая и даже смущаясь.\r\nИ не столько смущали Чертопханова физические несходства этого Малек-Аделя с тем...\r\nвпрочем, их насчитывалось немного: у того хвост и грива словно были пожиже, и уши острей, и бабки короче, и глаза светлей - но это могло только так казаться;\r\nа смущали Чертопханова несходства, так сказать, нравственные.\r\nПривычки у того были другие, вся повадка была не та.\r\nНапример: тот Малек-Адель всякий раз оглядывался и легонько ржал, как только Чертопханов входил в конюшню; а этот жевал себе сено как ни в чем не бывало или дремал, понурив голову.\r\nОба не двигались с места, когда хозяин соскакивал с седла; но тот, когда его звали, тотчас шел на голос, а этот продолжал стоять, как пень.\r\nТот скакал так же быстро, но прыгал выше и дальше; этот шагом шел вольнее, а рысью трясче и \"хлябал\" иногда подковами, то есть стучал задней о переднюю;\r\nза тем никогда такого сраму не водилось - сохрани Бог!\r\nЭтот, думалось Чертопханову, все ушами прядет, глупо так, - а тот напротив: заложил одно ухо назад да так и держит - хозяина наблюдает!\r\nТот, бывало, как увидит, что около него нечисто, - сейчас задней ногой стук в стенку стойла; а этому ничего - хоть по самое брюхо навали ему навозу.\r\nТот, если, например, против ветра его поставить, - сейчас всеми легкими вздохнет и встряхнется, а этот знай пофыркивает; того сырость дождевая беспокоила - этому она нипочем.\r\n.. Грубее этот, грубее! И приятности нет как у того, и туг на поводу - что и говорить! Та была лошадь милая - а эта...\r\nВот что думалось иногда Чертопханову, и горечью отзывались в нем эти думы.\r\nЗато в другое время - пустит он своего коня во всю прыть по только что вспаханному полю или заставит его соскочить на самое дно размытого оврага и по самой круче выскочить опять,\r\nи замирает в нем сердце от восторга,\r\nгромкое гикание вырывается из уст, и знает он, знает наверное, что это под ним настоящий, несомненный Малек-Адель, ибо какая другая лошадь в состоянии сделать то, что делает эта?\r\nОднако и тут не обходилось без греха и беды.\r\nПродолжительные поиски за Малек-Аделем стоили Чертопханову много денег; о костромских собаках он уже не помышлял и разъезжал по окрестностям в одиночку, по-прежнему.\r\nВот в одно утро Чертопханов верстах в пяти от Бессонова наткнулся на ту самую княжескую охоту, перед которой он так молодецки гарцевал года полтора тому назад.\r\nИ надо ж было случиться такому обстоятельству: как и в тот день, так и теперь - русак возьми да вскочи перед собаками из-под межи на косогоре! \"Ату его, ату!\r\n\" Вся охота так и понеслась, и Чертопханов понесся тоже, только не вместе с нею, а шагов от нее на двести в сторону, - точно так же, как и тогда.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс в стиле автора Лесков Н",
"role": "user"
},
{
"content": "\"Не смей огня жечь: келью сожжешь, по книжке днем намолишься, а теперь впотьмах молись!\"\n \"Не буду, - отвечает, - брате Мирон, не буду. Спаси тебя бог!\"\r\nИ задул свечку.\n Я шепчу:\n \"Отче! кто это на тебя так грубительно грозится?\"\n А он отвечает:\n \"Это служка мой Мирон... добрый человек, он блюдет меня\".\r\n\"Ну, шабаш! - думаю, - это анахорит Памва! Никто это другой, как он, и беззавистный и безгневный.\r\nВот когда беда!\r\nобрящел он нас и теперь истлит нас, как гагрена жир; одно только оставалось, чтобы завтра рано на заре восхитить отсюда Левонтия и бежать отсюда так, чтоб он не знал, где мы были\".\r\nДержа этот план, я положил не спать и блюсти первый просвет, чтобы возбудить отрока и бежать.\r\nА чтобы не заснуть и не проспать, лежу да твержу \"Верую\", как должно по-старому, и как протвержу раз, сейчас причитаю:\r\n\"сия вера апостольская, сия вера кафолическая (*64), сия вера вселенную утверди\", и опять начинаю.\r\nНе знаю, сколько раз я эту \"Верую\" прочел, чтобы не заснуть, но только много;\r\nа старичок все в своем гробе молится, и мне оттуда сквозь пазы тесин точно свет кажет, и видно, как он кланяется, а потом вдруг будто начал слышаться разговор, и какой.\r\n..\r\nсамый необъяснимый: будто вошел к старцу Левонтий, и они говорят о вере, но без слов, а так, смотрят друг на друга и понимают.\r\nИ это долго мне так представлялось, я уже \"Верую\" позабыл твердить, а слушаю, как будто старец говорит отроку: \"Поди очистись\", - а тот отвечает: \"И очищусь\".\r\nИ теперь вам не скажу, все это было во сне или не во сне, но только я потом еще долго спал и, наконец, просыпаюсь и вижу:\r\nутро, совсем светло, и оный старец, хозяин наш, анахорит, сидит и свайкою (*65) лыковый лапоток на коленях ковыряет.\r\nЯ стал в него всматриваться.\r\nАх, сколь хорош! ах, сколь духовен! Точно ангел предо мною сидит и лапотки плетет, для простого себя миру явления.\r\nГляжу я на него и вижу, что и он на меня смотрит и улыбается, и говорит:\n \"Полно, Марк, спать, пора дело делать\".\r\nЯ отзываюсь:\n \"Какое же, боготечный муж, мое дело? Или ты все знаешь?\"\r\n\"Знаю, - говорит, - знаю. Когда же человек далекий путь без дела творит? Все, брате, все пути господнего ищут. Помогай господь твоему смирению, помогай!\"\r\n\"Какое же, - говорю, - святой человек, мое смирение? ты смирен, а мое что за смирение в суете!\"\n А он отвечает:\r\n\"Ах нет, брате, нет, я не смирен: я великий дерзостник, я себе в небесном царстве части желаю\".\r\nИ вдруг, сознав сие преступление, сложил ручки и как малое дитя заплакал.\r\n\"Господи! - молится, - не прогневайся на меня за сию волевращность: пошли меня в преисподнейший ад и повели демонам меня мучить, как я того достоин!\"\r\n\"Ну, - думаю, - нет: слава богу, это не Памва прозорливый анахорит, а это просто какой-то умоповрежденный старец\".\r\nРассудил я так потому, что кто же в здравом уме небесного царства может отрицаться и молить, дабы послал его господь на мучение демонам?\r\nЯ этакого хотения во всю жизнь ни от кого не слыхал и, сочтя оное за безумие, отвратился от старцева плача, считая оный за скорбь демоноговейную (*66).\r\nНо, наконец, рассуждаю: что же это я лежу, пора вставать, но только вдруг гляжу, отворяется дверь, и входит мой Левонтий, про которого я точно совсем позабыл.\r\nИ как он вошел, сейчас старцу в ноги и говорит:\r\n\"Я, отче, все совершил: теперь благослови!\"\n А старец посмотрел на него и отвечает:\n \"Мир ти: почий!\"\r\nИ мой отрок, гляжу, опять ему в землю поклонился и вышел, а анахорит опять стал свой лапоток плесть.\n Тут я сразу вскочил и думаю:\r\n\"Нет; пойду скорее возьму Леву, и утечем отсюда без оглядки!\r\n\" - и с тем выхожу в малые сенички и вижу, что мой отрок лежит тут на дощаной скамье без возглавия навзничь и ручки на груди сложил.\r\nЯ, чтобы не подать ему виду тревоги, гласно спрашиваю:\r\n\"Не знаешь ли ты, где я зачерпну себе воды, чтобы лицо умыть? - а шепотом шепчу ему: - Богом живым тебя заклинаю, скорее отсюда пойдем!\"\r\nНо всматриваюсь в него и вижу, что Лева не дышит... Отошел!.. Умер!..\n Взвыл я не своим голосом:\r\n\"Памва! отец Памва, ты убил моего отрока!\"\n А Памва вышел потихоньку на порог и говорит с радостию:\r\n\"Улетел наш Лева!\"\n Меня даже зло взяло.\r\n\"Да, - отвечаю сквозь слезы, - он улетел.\r\nТы из него душу, как голубя из клетки, выпустил!\r\n\" - и, повергшись к ногам усопшего, стенал я и планил над ним даже до вечера, когда пришли из монастырька иноки,\r\nспрятали его мощи, положили в гроб и понесли, так как он сим утром, пока я, нетяг, спал, к церкви присоединился.\r\nНи одного слова я более отцу Памве не сказал, да и что бы я мог ему сказать: согруби ему - он благословит, прибей его - он в землю поклонится, неодолим сей человек с таким смирением!\r\nЧего он устрашится, когда даже в ад сам просится? Нет: недаром я его трепетал и опасался, что петлит он нас, как гагрена жир.\r\nОн и демонов-то всех своим смирением из ада разгонит или к богу обратит! Они его станут мучить, а он будет просить: \"Жестче терзайте, ибо я того достоин\".\r\nНет, нет! Этого смирения и сатане не выдержать! он все руки об него обколотит, все когти обдерет и сам свое бессилие постигнет пред Содетелем, такую любовь создавшим, а устыдится его.\r\nТак я себе и порешил, что сей старец с лапотком аду на погибель создан! и, всю ночь по лесу бродючи, не знаю отчего вдаль не иду, а все думаю:\r\n\"Как же он молится, каким образам и по каким книгам?\"\r\nИ вспоминаю, что я не видал у него ни одного образа, окроме креста из палочек, лычком связанного, да не видал и толстых книг...\r\n\"Господи! - дерзаю рассуждать, - если только в церкви два такие человека есть, то мы пропали, ибо сей весь любовью одушевлен\".\r\nИ все я о нем думая и думал и вдруг перед утром начал жаждать хоть на минуту его пред отходом отсюда видения.\r\nИ только что я это помыслил, вдруг опять слышу, опять такой самый троскот, и отец Памва опять выходит с топором и с вязанкою дров и говорит:\r\n\"Что долго медлил? Поспешай Вавилон строить?\" (*67)\n Мне это слово показалось очень горько, и я сказал:\r\n\"За что же ты меня, старче, таким словом упрекаешь: я никакого Вавилона не строю и от вавилонской мерзости особлюсь\".\n А он отвечает:\r\n\"Что есть Вавилон? столп кичения; не кичись правдою, а то ангел отступится\".\n Я говорю:\n \"Отче, знаешь ли, зачем я хожу?\"\r\nИ рассказал ему все наше горе. А он все слушал, слушал и отвечает:\r\n\"Ангел тих, ангел кроток, во что ему повелит господь, он в то и одеется; что ему укажет, то он сотворит.\r\nВот ангел! Он в душе человечьей живет, суемудрием запечатлен, но любовь сокрушит печать...\"\r\nИ с тем, вижу, он удаляется от меня, а я отвратить глаз от него не могу и, преодолеть себя будучи не в состоянии,\r\nпал и вслед ему в землю поклонился, а поднимаю лицо и вижу, его уже нет, или за древа зашел, или.\r\n.. господь знает куда делся.\r\nТут я стал перебирать в уме его слова, что такое: \"ангел в душе живет, но запечатлен, а любовь освободит его\", - да вдруг думаю:\r\n\"А что, если он сам ангел, и бог повелит ему в ином виде явиться мне: я умру, как Левонтий!\r\n\" Взгадав это, я, сам не помню, на каком-то пеньке переплыл через речечку и ударился бежать:\r\nшестьдесят верст без остановки ушел, все в страхе, думая, не ангела ли я это видел, и вдруг захожу в одно село и нахожу здесь изографа Севастьяна.\r\nСразу мы с ним обо всем переговорили и положили, чтобы завтра же ехать, но поладили мы холодно и ехали еще холоднее.\r\nА почему?\r\nРаз, потому, что изограф Севастьян был человек задумчивый, а еще того более потому, что сам я не тот стал:\r\nвитал в душе моей анахорит Памва, и уста шептали слова пророка Исаии, что \"дух божий в ноздрех человека сего\".\r\n12\r\n- Обратное подорожие мы с изографом Севастьяном отбыли скоро и, прибыв к себе на постройку ночью, застали здесь все благополучно.\r\nПовидавшись с своими, мы сейчас же появились и англичанину Якову Яковлевичу.\r\nТот, любопытный этакой, сейчас же поинтересовался изографа видеть и все ему на руки его смотрел да плещми пожимал,\r\nпотому что руки у Севастьяна были большущие, как грабли, и черные, поелику и сам он был видом как цыган черен.\r\nЯков Яковлевич и говорит:\r\n\"Удивляюсь я, братец, как ты такими ручищами можешь рисовать?\"\r\nА Севастьян отвечает:\n \"Отчего же? Чем мои руки несоответственны?\"\n \"Да тебе, - говорит, - что-нибудь мелкое ими не вывесть\".\r\nТот спрашивает:\n \"Почему?\"\n \"А потому что гибкость состава перстов не позволит\".\n А Севастьян говорит:\r\n\"Это пустяки! Разве персты мои могут мне на что-нибудь позволять или не позволять? Я им господин, а они мне слуги и мне повинуются\".\r\nАнгличанин улыбается.\n \"Значит, ты, - говорит, - нам запечатленного ангела подведешь?\"\r\n\"Отчего же, - отвечает, - я не из тех мастеров, которые дела боятся, а меня самого дело боится; так подведу, что и не отличите от настоящей\".\r\n\"Хорошо, - молвил Яков Яковлевич, - мы немедля же станем стараться настоящую икону достать, а ты тем часом, чтоб уверить меня, докажи мне свое искусство:\r\nнапиши ты моей жене икону в древнерусском роде, и такую, чтоб ей нравилась\".\r\n\"Какое же во имя?\"\n \"А уж этого я, - говорит, - не знаю; что знаешь, то и напиши, это ей все равно, только чтобы нравилась\".\n Севастьян подумал и вопрошает:\r\n\"А о чем ваша супруга более богу молится?\"\n \"Не знаю, - говорит, - друг мой; не знаю о чем, но, я думаю, вернее всего, о детях, чтоб из детей честные люди вышли\".\r\nСевастьян опять подумал и отвечает:\n \"Хорошо-с, я и под этот вкус потрафлю\".\n \"Как же ты потрафишь?\"\r\n\"Так изображу, что будет созерцательно и усугублению молитвенного духа супруги вашей благоприятно\".\r\nАнгличанин велел ему дать все удобства у себя на вышке, но только Севастьян не стал там работать, а сел у окошечка на чердачке над Луки Кирилова горенкой и начал свою акцию.\r\nИ что же он, государи мои, сделал, чего мы и вообразить не могли.\r\nКак шло дело о детях, то мы думали, что он изобразит Романа-чудотворца, коему молятся от неплодия, или избиение младенцев (*68) в Иерусалиме,\r\nчто всегда матерям, потерявшим чад, бывает приятно, ибо там Рахиль с ними плачет о детях и не хочет утешиться;\r\nно сей мудрый изограф, сообразив, что у англичанки дети есть и она льет молитву не о даровании их,\r\nа об оправдании их нравственности, взял и совсем иное написал, к целям ее еще более соответственное.\r\nИзбрал он для сего старенькую самую небольшую досточку пядницу (*69), то есть в одну ручную пядь величины, и начал на ней таланствовать.\r\nПрежде всего он ее, разумеется, добре вылевкасил (*70) крепким казанским алебастром, так что стал этот левкас гладок и крепок, как слоновья кость,\r\nа потом разбил на ней четыре ровные места и в каждом месте обозначил особливую малую икону, да еще их стеснил тем, что промежду них на олифе золотом каймы положил, и стал писать:\r\nв первом месте написал рождество Иоанна Предтечи (*71), восемь фигур и новорожденное дитя, и палаты;\r\nво втором - рождество пресвятыя Владычицы богородицы, шесть фигур и новорожденное дитя, и палаты;\r\nв третьем - Спасово пречистое рождество, и хлев, и ясли, и предстоящие Владычица и Иосиф, и припадшие боготечные волхвы, и Соломия-баба (*72), и скот всяким подобием:\r\nволы, овцы, козы и осли, и сухолапль-птица, жидам запрещенная, коя пишется в означение, что идет сие не от жидовства, а от божества, все создавшего.\r\nА в четвертом отделении рождение Николая Угодника, и опять тут и святой угодник в младенчестве, и палаты, и многие предстоящие.\r\nИ что тут был за смысл, чтобы видеть пред собою воспитателей столь добрых чад, и что за художество, все фигурки ростом в булавочку, а вся их одушевленность видна и движение.\r\nВ богородичном рождестве, например, святая Анна, как по греческому подлиннику назначено,\r\nна одре лежит, пред нею девицы тимпанницы стоят, и одни держат дары, а иные солнечник, иные же свещи.\r\nЕдина жена держит святую Анну под плещи; Иоаким зрит в верхние палаты; баба святую богородицу омывает в купели до пояса: посторонь девица льет из сосуда воду в купель.\r\nПалаты все разведены по циркулю, верхняя призелень, а нижняя бокан (*73), и в этой нижней палате сидит Иоаким и Анна на престоле,\r\nи Анна держит пресвятую богородицу, а вокруг между палат столбы каменные, запоны червленые, а ограда бела и вохряна.\r\n.. (*74) Дивно, дивно все это Севастьян изобразил, и в премельчайшем каждом личике все богозрительство выразил, и надписал образ \"Доброчадие\", и принес англичанам.\r\nТе глянули, стали разбирать, да и руки врозь:\r\nникогда, говорят, такой фантазии не ожидали и такой тонкости мелкоскопического письма не слыхивали,\r\nдаже в мелкоскоп смотрят, и то никакой ошибки не находят, и дали они Севастьяну за икону двести рублей и говорят:\r\n\"Можешь ли ты еще мельче выразить?\"\n Севастьян отвечает:\n \"Могу\".\n \"Так скопируй мне, - говорит, - в перстень женин портрет\".\r\nНо Севастьян говорит:\n \"Нет, вот уж этого я не могу\".\n \"А почему?\"\r\n\"А потому, - говорит, - что, во-первых, я этого искусства не пробовал, а повторительно, я не могу для него своего художества унизить, дабы отеческому осуждению не подпасть\".\r\n\"Что за вздор такой!\"\r\n\"Никак нет, - отвечает, - это не вздор, а у нас есть отеческое постановление от благих времен, и в патриаршей грамоте подтверждается:\r\n\"аще убо кто на таковое святое дело, еже есть иконное воображение, сподобится, то тому изрядного жительства изографу ничего, кроме святых икон, не писать!\r\n\"\r\nЯков Яковлевич говорит:\r\n\"А если я тебе пятьсот рублей дам за это?\"\n \"Хоть и пятьсот тысяч обещайте, все равно при вас они останутся\".\n Англичанин просиял и шутя говорит жене:\r\n\"Как это тебе нравится, что он твое лицо писать считает для себя за унижение?\"\n А сам ей по-аглицки прибавляет: \"Ох, мол, гут карахтер\". Но только молвил в конце:\r\n\"Смотрите же, братцы, теперь мы беремся все дело шабашить, а у вас, я вижу, на все свои правила, так чтобы не было упущено или позабыто чего-нибудь такого, что всему помешать может\".\r\nМы отвечаем, что ничего такого не предвидим.\r\n\"Ну так смотрите, - говорит, - я начинаю\", - и он поехал ко владыке с просьбою, что хочет-де он поусердствовать, на запечатленном ангеле ризу позолотить и венец украсить.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай текс похожий на текст автора Островский А",
"role": "user"
},
{
"content": "Не пойду я за купца, ни за что не пойду,- За тем разве я так воспитана: училась и по-французски, и на фортепьянах, и танцевать! Нет, нет! Где хочешь возьми, а достань благородного.\r\nАграфена Кондратьевна. Вот ты и толкуй с ней.\r\nФоминишна.\r\nДа что тебе дались эти благородные? Что в них за особенный скус?\r\nГолый на голом, да и христианства-то никакого нет: ни в баню не ходит, ни пирогов по праздникам не печет; а ведь хоть и замужем будешь, а надоест тебе соус-то с подливкой.\r\nЛипочка. Ты, Фоминишна, родилась между мужиков и ноги протянешь мужичкой. Что мне в твоем купце! Какой он может иметь вес? Где у него амбиция? Мочалка-то его, что ли, мне нужна?\r\nФоминишна. Не мочалка, а божий волос, сударыня, так-то-с!\r\nАграфена Кондратьевна. Ведь и тятенька твой не оболваненный какой, и борода-то тоже не обшарканная, да целуешь же ты его как-нибудь.\r\nЛипочка. Одно дело тятенька, а другое дело - муж.\r\nДа что вы пристали, маменька? Уж сказала, что не пойду за купца, так и не пойду! Лучше умру сейчас, до конца всю жизнь выплачу: слез недостанет, перцу наемся.\r\nФоминишна. Никак ты плакать сбираешься? И думать не моги! И тебе как в охоту дразнить, Аграфена Кондратьевна!\n Аграфена Кондратьевна. А кто ее дразнит? Сама привередничает.\r\nУстинья Наумовна. Пожалуй, уж коли тебе такой апетит, найдем тебе и благородного. Какого тебе: посолидней али поподжаристей?\r\nЛипочка. Ничего и потолще, был бы собою не мал.\r\nКонечно, лучше уж рослого, чем какого-нибудь мухортика, И пуще всего, Устинья Наумовна, чтобы не курносого, беспременно чтобы был бы брюнет;\r\nну, понятное дело, чтоб и одет был по-журнальному.\r\n(Смотрит в зеркало.) Ах, господи! а сама-то я нынче вся, как веник, растрепана.\r\nУстинья Наумовна. А есть у меня теперь жених, вот точно такой, как ты, бралиянтовая, расписываешь: и благородный, и рослый, и брюле.\r\nЛипочка. Ах, Устинья Наумовна! Совсем не брюле, а брюнет.\r\nУстинья Наумовна. Да, очень мне нужно, на старости лет, язык-то ломать по-твоему: как сказалось, так и живет.\r\nИ крестьяне есть, и орден на шее; ты вот поди оденься, а мы-с маменькой-то потолкуем об этом деле.\r\nЛипочка. Ах, голубушка, Устинья Наумовна, зайди ужо ко мне в комнату: мне нужно поговорить с тобой. Пойдем, Фоминишна.\r\nФоминишна. Ох, уж ты мне, егоза! Угодят.\n\n ЯВЛЕНИЕ СЕДЬМОЕ\n\n Аграфена Кондратьевна, Наумовна и Устинья\r\nАграфена Кондратьевна. Не выпить ли нам перед чаем-то бальсанцу, Устинья Наумовна?\r\nУстинья Наумовна. Можно, бралиянтовая, можно.\n Аграфена Кондратьевна (наливает). Кушай-ко на здоровье!\r\nУстинья Наумовна. Да ты бы сама-то прежде, яхонтовая. (Пьет.)\n Аграфена Кондратьевна. Еще поспею!\r\nУстинья Наумовна. Уах! фу! Где это вы берете зелье этакое?\n Аграфена Кондратьевна. Из винной конторы. (Пьет.)\r\nУстинья Наумовна. Ведрами, чай?\n Аграфена Кондратьевна. Ведрами. Что уж по малости-то, напасешься ль? У нас ведь расход большой.\r\nУстинья Наумовна.\r\nЧто говорить, матушка, что говорить!\r\nНу, уж хлопотала, хлопотала я для тебя, Аграфена Кондратьевна, гранила, гранила мостовую-то, да уж и выкопала жениха: ахнете, бралиянтовые, да и только.\r\nАграфена Кондратьевна. Насилу-то умное словцо вымолвила.\n Устинья Наумовна. Благородного происхождения и значительный человек; такой вельможа, что вы и во сне не видывали.\r\nАграфена Кондратьевна. Видно, уж попросить у Самсона Силыча тебе парочку арабчиков.\r\nУстинья Наумовна. Ничего, жемчужная, возьму. И крестьяне есть, и орген на шее, а умен как, просто тебе истукан золотой.\r\nАграфена Кондратьевна. Ты бы, Устинья Наумовна, вперед доложила, что за дочерью-то у нас не горы, мол, золотые.\n Устинья Наумовна. Да у него своих девать некуды.\r\nАграфена Кондратьевна.\r\nХорошо бы это, уж и больно хорошо; только вот что, Устинья Наумовна, сама ты, мать, посуди, что я буду с благородным-то зятем делать!\r\nЯ и слова-то сказать с ним не умею, словно в лесу.\r\nУстинья Наумовна. Оно точно, жемчужная, дико сначала-то, ну, а потом привыкнешь, обойдетесь как-нибудь.\r\nДа вот с Самсон Силычем надо потолковать, может, он его и знает, этого человека-то.\r\nЯВЛЕНИЕ ВОСЬМОЕ\n\n Те же и Рисположенский.\r\nРисположенский (входя). А я к вам, матушка Аграфена Кондратьевна. Толконулся было к Самсону Силычу, да занят, вижу; так я думаю: зайду, мол, я к Аграфене Кондратьевне.\r\nЧто это, водочка у вас? Я, Аграфена Кондратьевна, рюмочку выпью. (Пьет.)\r\nАграфена Кондратьевна. Кушай, батюшко, на здоровье! Садиться милости просим; как живете-можете?\r\nРисположенский. Какое уж наше житье! Так, небо коптим, Аграфена Кондратьевна! Сами знаете: семейство большое, делишки маленькие. А не ропщу, роптать грех, Аграфена Кондратьевна.\r\nАграфена Кондратьевна. Уж это, батюшко последнее дело.\r\nРисположенский. Кто ропщет, значит, тот богу противится, Аграфена Кондратьевна. Вот какая была история…\r\nАграфена Кондратьевна. Как тебя звать-то, батюшко? Я все позабываю.\n Рисположенский. Сысой Псоич, матушка Аграфена Кондратьевна.\r\nУстинья Наумовна. Как же это так: Псович, серебряный? По-каковски же это?\n Рисположенский. Не умею вам сказать доподлинно; отца звали Псой - ну, стало быть, я Псоич и выхожу.\r\nУстинья Наумовна. А Псович, так Псович; что ж, это ничего, и хуже бывает, бралиянтовый.\n Аграфена Кондратьевна. Так какую же ты, Сысой Псович, историю-то хотел рассказать?\r\nРисположенский. Так вот, матушка Аграфена Кондратьевна, была история: не то чтобы притча али сказка какая, а истинное происшествие. Я, Аграфена Кондратьевна, рюмочку выпью. (Пьет.)\r\nАграфена Кондратьевна. Кушай, батюшко, кушай.\r\nРисположенский (садится). Жил старец, маститый старец… Вот уж я, матушка, забыл где, а только в стороне такой… необитаемой.\r\nБыло у него, сударыня ты моя, двенадцать дочерей - мал мала меньше. Сам работать не в силах, жена тоже старуха старая, дети еще малые, а пить-есть надобно.\r\nЧто было добра, под старость все прожили, поить, кормить некому! Куда деться с малыми ребятами? Вот он так думать, эдак думать - нет, сударыня моя, ничего уж тут не придумаешь.\r\n\"Пойду, говорит, я на распутие: не будет ли чего от доброхотных дателей\". День сидит - бог подаст, другой сидит - бог подаст; вот он, матушка, и возроптал.\r\nАграфена Кондратьевна. А, батюшки!\n Рисположенский. Господи, говорит, не мздоимец я, не лихоимец я… лучше, говорит, на себя руки наложить.\r\nАграфена Кондратьевна. Ах, батюшко мой! Рисположенский. И бысть ему, сударыня ты моя, сон в нощи…\n Входит Большов.\n\n ЯВЛЕНИЕ ДЕВЯТОЕ\r\nТе же и Большов.\n Большов. А! и ты, барин, здесь! Что это ты тут проповедуешь?\n Рисположенский (кланяется). Все ли здоровы, Самсон Силыч?\r\nУстинья Наумовна. Что это ты, яхонтовый, похудел словно? Аль увечье какое напало?\r\nБольшов (садясь). Простудился, должно быть, либо геморрой, что ли, расходился…\n Аграфена Кондратьевна. Ну, так, Сысой Псович, что ж ему дальше-то было?\r\nРисположенский. После, Аграфена Кондратьевна, после доскажу, на свободе как-нибудь забегу в сумеречки и расскажу.\r\nБольшов. Что это ты, али за святость взялся! Ха, ха, ха! Пора очувствоваться.\n Аграфена Кондратьевна. Ну, уж ты начнешь! Не дашь по душе потолковать.\r\nБольшов. По душе!.. Ха, ха, ха… А ты спроси-ко, как у него из суда дело пропало; вот эту историю-то он тебе лучше расскажет.\r\nРисположенский. Ан нет же, и не пропало! Вот и неправда, Самсон Силыч!\n Большов. А за что ж тебя оттедова выгнали?\r\nРисположенский. А вот за что, матушка Аграфена Кондратьевна.\r\nВзял я одно дело из суда домой, да дорогой-то с товарищем и завернули, человек слаб, ну,\r\nпонимаете… с позволенья сказать, хоть бы в погребок… там я его оставил, да хмельной-то, должно быть, и забыл.\r\nЧто ж, со всяким может случиться.\r\nПотом, сударыня моя, в суде и хватились этого дела-то: искали, искали, я и на дом-то ездил два раза с экзекутором - нет как нет!\r\nХотели меня суду предать, а тут я и вспомни, что, должно быть, мол, я его в погребке забыл.\r\nПоехали с экзекутором - оно там и есть.\r\nАграфена Кондратьевна. Что ж! Не токмо что с пьющим, и с непьющим бывает. Что ж за беда такая!\n Большов. Как же тебя в Камчатку не сослали?\r\nРисположенский. Уж и в Камчатку! А за что, позвольте вас спросить, за что в Камчатку-то сослать?\r\nБольшов. За что! За безобразие! Так неужели ж вам потакать? Этак вы с кругу сопьетесь.\r\nРисположенский. Ан вот простили. Вот, матушка Аграфена Кондратьевна, хотели меня суду предать за это за самое. Я сейчас к генералу к нашему, бух ему в ноги.\r\nВаше, говорю, превосходительство! Не погубите! Жена, говорю, дети маленькие! Ну, говорит, бог с тобой, лежачего не бьют, подавай, говорит, в отставку, чтоб я и не видал тебя здесь.\r\nТак и простил.\r\nЧто ж! Дай бог ему здоровья! Он меня и теперь не забывает; иногда забежишь к нему на празднике: что, говорит, ты, Сысой Псоич?\r\nС праздником, мол, ваше превосходительство, поздравить пришел.\r\nВот к Троице ходил недавно, просвирку ему принес. Я, Аграфена Кондратьевна, рюмочку выпью. (Пьет.)\r\nАграфена Кондратьевна. Кушай, батюшка, на здоровье! А мы с тобой, Устинья Наумовна, пойдем-ко, чай, уж самовар готов; да покажу я тебе, есть у нас кой-что из приданого новенького.\r\nУстинья Наумовна. У вас, чай, и так вороха наготовлены, бралиянтовая.\r\nАграфена Кондратьевна. Что делать-то! Материи новые вышли, а нам будто не стать за них деньги платить.\r\nУстинья Наумовна. Что говорить, жемчужная! Свой магазин, все равно что в саду растет.\n Уходят.\n\n ЯВЛЕНИЕ ДЕСЯТОЕ\r\nБольшов и Рисположенский.\n Большов. А что, Сысой Псоич, чай, ты с этим крючкотворством на своем веку много чернил извел?\r\nРисположенский. Хе, хе… Самсон Силыч, материал не дорогой. А я вот забежал понаведаться, как ваши делишки.\r\nБольшов.\r\nЗабежал ты! А тебе больно знать нужно!\r\nТо-то вот вы подлый народ такой, кровопийцы какие-то: только б вам пронюхать что-нибудь эдакое, так уж вы и вьетесь тут с вашим дьявольским наущением.\r\nРисположенский. Какое же может произойти, Самсон Силыч, от меня наущение? Да и что я за учитель такой, когда вы сами, может быть, в десять раз меня умнее? Меня что попросят, я сделаю.\r\nЧто ж не сделать! Я бы свинья был, когда б не сделал, потому что я, можно сказать, облагодетельствован вами и с ребятишками.\r\nА я еще довольно глуп, чтобы вам советовать: вы свое дело сами лучше всякого знаете.\r\nБольшов. Сами знаете! То-то вот и беда, что наш брат, купец, дурак, ничего он не понимает, а таким пиявкам, как ты, это и на руку.\r\nВедь вот ты теперь все пороги у меня обобьешь таскамшись-то.\r\nРисположенский. Как же мне не таскаться-то! Кабы я вас не любил, я бы к вам и не таскался. Разве я не чувствую? Что ж я, в самом деле, скот, что ли, какой бессловесный?\r\nБольшов. Знаю я, что ты любишь,- все вы нас любите; только путного от вас ничего не добьешься.\r\nВот я теперь маюсь, маюсь с делом, так измучился, поверишь ли ты, мнением только этим одним. Уж хоть бы поскорей, что ли, да из головы вон.\r\nРисположенский. Что ж, Самсон Силыч, не вы первый, не вы последний; нешто другие-то не делают?\r\nБольшов. Как не делать, брат, и другие делают.\r\nДа еще как делают-то: без стыда, без совести!\r\nНа лежачих лесорах ездят, в трехэтажных домах живут;\r\nдругой такой бельведер с колоннами выведет, что ему со своей образиной и войти-то туда совестно; а там и капут, и взять с него нечего.\r\nКоляски эти разъедутся неизвестно куда, дома все заложены, останется ль, нет ли кредиторам-то старых сапогов пары три. Вот тебе вся недолга.\r\nДа еще и обманет-то кого: так, бедняков каких-нибудь пустит в одной рубашке по миру. А у меня кредиторы все люди богатые, что им сделается!\r\nРисположенский. Известное дело. Что ж, Самсон Силыч, все это в наших руках.\r\nБольшов. Знаю, что в наших руках, да сумеешь ли ты это дело сделать-то? Ведь вы народец тоже! Я уж вас знаю! На словах-то вы прытки, а там и пошел блудить.\r\nРисположенский. Да что вы, Самсон Силыч, помилуйте, нешто мне в первый раз! Уж еще этого-то не знать! хе, хе, хе… Да такие ли я дела делал… да с рук сходило.\r\nДругого-то за такие штуки уж заслали бы давно, куда Макар телят не гонял.\r\nБольшов. Ой ли? Так какую ж ты механику подсмолишь?\r\nРисположенский. А там, глядя по обстоятельствам. Я, Самсон Силыч, рюмочку выпью… (Пьет.\r\n) Вот, первое дело, Самсон Силыч, надобно дом да лавки заложить либо продать. Это уж первое дело.\r\nБольшев. Да, это точно надобно сделать заблаговременно. На кого бы только эту обузу свалить? Да вот разве на жену?\r\nРисположенский. Незаконно, Самсон Силыч! Это незаконно! В законах изображено, что таковые продажи недействительны.\r\nОно ведь сделать-то недолго, да чтоб крючков после не вышло. Уж делать, так надо, Самсон Силыч, прочней.\r\nБольшов. И то дело, чтоб оглядок не было.\r\nРисположенский. Как на чужого-то закрепишь, так уж и придраться-то не к чему. Спорь после, поди, Против подлинных-то бумаг.\r\nБольшев. Только вот что беда-то; как закрепишь на чужого дом-то, а он, пожалуй, там и застрянет, как блоха на войне.\r\nРисположенский. Уж вы ищите, Самсон Силыч, такого человека, чтобы он совесть знал.\r\nБольшев. А где ты его найдешь нынче? Нынче всякий норовит, как тебя за ворот ухватить, а ты совести захотел.\r\nРисположенский. А я вот как мекаю, Самсон Силыч, хотите вы меня слушайте, хотите вы - нет: каков человек у нас приказчик?\r\nБольшев. Который? Лазарь, что ли?\n Рисположенский. Да, Лазарь Елизарыч.\r\nБольшов. Ну, а ни Лазаря, так и пускай на него; он малый с понятием, да и капиталец есть.\n Рисположенский. Что же прикажете, Самсон Силыч: закладную или купчую?\r\nБольшов. Ас чего процентов меньше, то и варгань. Как сделаешь все в акурате, такой тебе, Сысой Псоич, могарыч поставлю, просто сказать, угоришь.\r\nРисположенский. Уж будьте покойны, Самсон Силыч, мы свое дело знаем. А вы Лазарю-то Елизарычу говорили об этом деле или нет? Я, Самсон Силыч, рюмочку выпью. (Пьет.)\r\nБольшов. Нет еще. Вот нынче потолкуем. Он у меня парень-то дельный, ему только мигни, он и понимает. А уж сделает-то что, так пальца не подсунешь.-Ну, заложим мы дом, а потом что?\r\nРисположенский. А потом напишем реестрик, что вот, мол, так и так, по двадцати пяти копеек за рубль: ну, и ступайте по кредиторам.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс в стиле автора Толстой Л",
"role": "user"
},
{
"content": "Оленин боялся заговаривать с ней шутливо и при других. Он хотел договорить ей вчерашнее и добиться от нее решительного ответа.\r\nОн ждал опять такой же минуты, как вчера вечером; но минута не приходила, а оставаться в таком нерешительном положении он не чувствовал в себе более силы.\r\nОна вышла опять на улицу, и немного погодя, сам не зная куда, пошел и он за нею.\r\nОн миновал угол, где она сидела, блестя своим атласным голубым бешметом, и с болью в сердце услыхал за собою девичий хохот.\r\nХата Белецкого была на площади. Оленин, проходя мимо ее, услыхал голос Белецкого: \"Заходите\",- и зашел.\r\nПоговорив, они оба сели к окну. Скоро к ним присоединился Ерошка в новом бешмете и уселся подле них на пол.\r\n- Вот это аристократическая кучка,- говорил Белецкий, указывая папироской на пеструю группу на углу и улыбаясь. - И моя там, видите, в красном. Это обновка.\r\nЧто же хороводы не начинаются? - прокричал Белецкий, выглядывая из окна. - Вот погодите, как смеркнется, и мы пойдем. Потом позовем их к Устеньке. Надо им бал задать.\r\n- И я приду к Устеньке,- сказал Оленин решительно. - Марьяна будет?\r\n- Будет, приходите! - сказал Белецкий, нисколько не удивляясь. - А ведь очень красиво,- прибавил он, указывая на пестрые толпы.\r\n- Да, очень! - поддакнул Оленин, стараясь казаться равнодушным.\r\n- На таких праздниках,- прибавил он,- меня всегда удивляет, отчего так, вследствие того, что нынче, например, пятнадцатое число, вдруг все люди стали довольны и веселы?\r\nНа всем виден праздник.\r\nИ глаза, и лица, и голоса, и движения, и одежда, и воздух, и солнце - все праздничное. А у нас уже нет праздников.\r\n- Да,- сказал Белецкий, не любивший таких рассуждений. - А ты что не пьешь, старик? - обратился он к Ерошке.\r\nЕрошка мигнул Оленину на Белецкого:\n - Да что, он гордый, кунак-то твой! Белецкий поднял стакан.\r\n- Алла бирды,- сказал он и выпил. (Алла бирды, значит: бог дал; это обыкновенное приветствие, употребляемое кавказцами, когда пьют вместе.)\r\n- Сау бул (будь здоров),-сказал Ерошка, улыбаясь, и выпил свой стакан. - Ты говоришь: праздник! - сказал он Оленину, поднимаясь и глядя в окно.\r\n- Это что за праздник! Ты бы посмотрел, как в старину гуляли! Бабы выйдут, бывало, оденутся в сарафаны, галунами обшиты.\r\nГрудь всю золотыми в два ряда обвешают. На голове кокошники золотые носили. Как пройдет, так фр! фр! шум подымется.\r\nКаждая баба как княгиня была. Бывало, выйдут, табун целый, заиграют песни, так стон стоит; всю ночь гуляют.\r\nА казаки бочки выкатят на двор, засядут, всю ночь до рассвета пьют. А то схватятся рука с рукой, пойдут по станице лавой.\r\nКого встретят, с собой забирают, да от одного к другому и ходят. Другой раз три дня гуляют.\r\nБатюшка, бывало, придет, еще я помню, красный, распухнет весь, без шапки, все растеряет, придет и ляжет.\r\nМатушка уж знает, бывало: свежей икры и чихирю ему принесет опохмелиться, а сама бежит по станице шапку его искать. Так двое суток спит! Вот какие люди были! А нынче что?\r\n- Ну, а девки-то в сарафанах как же? Одни гуляли? - спросил Белецкий.\r\n- Да, одни! Придут, бывало, казаки али верхом сядут, скажут: пойдем хороводы разбивать, и поедут, а девки дубье возьмут.\r\nНа масленице, бывало, как разлетится какой молодец, а они бьют, лошадь бьют, его бьют.\r\nПрорвет стену, подхватит какую любит и увезет. Матушка, душенька, уж как хочет любит. Да и девки ж были! королевны!\r\nXXXVI\r\nВ это время из боковой улицы выехали на площадь два всадника. Один из них был Назарка, другой Лукашка.\r\nЛукашка сидел несколько боком на своем сытом гнедом кабардинце, легко ступавшем по жесткой дороге и подкидывавшем красивою головой с глянцевитою тонкою холкой.\r\nЛовко прилаженное ружье в чехле, пистолет за спиной и свернутая за седлом бурка доказывали, что Лукашка ехал не из мирного и ближнего места.\r\nВ его боковой, щегольской посадке, в небрежном движении руки, похлопывавшей чуть слышно плетью под брюхо лошади,\r\nи особенно в его блестящих черных глазах, смотревших гордо, прищуриваясь, вокруг, выражались сознание силы и самонадеянность молодости.\r\nВидали молодца? - казалось, говорили его глаза, поглядывая по сторонам.\r\nСтатная лошадь, с серебряным набором сбруя и оружие и сам красивый казак обратили на себя внимание всего народа, бывшего на площади.\r\nНазарка, худощавый и малорослый, был одет гораздо хуже Лукашки. Проезжая мимо стариков, Лукашка приостановился и приподнял белую курчавую папаху над стриженою черною головой.\r\n- Что, много ль ногайских коней угнал? - сказал худенький старичок с нахмуренным, мрачным взглядом.\n - А ты небось считал, дедука, что спрашиваешь,- отвечал Лукашка, отворачиваясь.\r\n- То-то парня-то с собой напрасно водишь,- проговорил старик еще мрачнее.\r\n- Вишь, черт, все знает! - проговорил про себя Лукашка, и лицо его приняло озабоченное выражение; но, взглянув за угол, где стояло много казачек, он повернул к ним лошадь.\r\n- Здорово дневали, девки! - крикнул он сильным, заливистым голосом, вдруг останавливая лошадь. - Состарились без меня, ведьмы. - И он засмеялся.\r\n- Здорово, Лукашка! Здорово, батяка! - послышались веселые голоса. - Денег много привез? Закусок купи девкам-то! Надолго приехал? И то давно не видели.\r\n- С Назаркой на ночку погулять прилетели,- отвечал Лукашка, замахиваясь плетью на лошадь и наезжая да девок.\r\n- И то Марьянка уж забыла тебя совсем,- пропищала Устенька, толкая локтем Марьяну и заливаясь тонким смехом.\r\nМарьяна отодвинулась от лошади и, закинув назад голову, блестящими большими глазами спокойно взглянула на казака.\r\n- И то давно не бывал! Что лошадью топчешь-то? - сказала она сухо и отвернулась.\r\nЛукашка казался особенно весел. Лицо его сияло удалью и радостию. Холодный ответ Марьяны, видимо, поразил его. Он вдруг нахмурил брови.\r\n- Становись в стремя, в горы увезу, мамочка! - вдруг крикнул он, как бы разгоняя дурные мысли и джигитуя между девок. Он нагнулся к Марьяне. - Поцелую, уж так поцелую, что ну!\r\nМарьяна встретилась с ним глазами и вдруг покраснела. Она отступила.\r\n- Ну тебя совсем!\r\nНоги отдавишь,- сказала она и, опустив голову, посмотрела на свои стройные ноги, обтянутые голубыми чулками со стрелками, в красных новых чувяках, обшитых узеньким серебряным галуном.\r\nЛукашка обратился к Устеньке, а Марьяна села рядом с казачкой, державшею на руках ребенка.\r\nРебенок потянулся к девке и пухленькою ручонкой ухватился за нитку монистов, висевших на ее синем бешмете.\r\nМарьяна нагнулась к нему и искоса поглядела на Лукашку. Лукашка в это время доставал из-под черкески, из кармана черного бешмета, узелок с закусками и семечками.\r\n- На всех жертвую,- сказал он, передавая узелок Устеньке, и с улыбкою глянул на Марьянку.\r\nСнова замешательство выразилось на лице девки. Прекрасные глаза подернулись как туманом.\r\nОна спустила платок ниже губ и вдруг, припав головой к белому личику ребенка, державшего ее за монисто, начала жадно целовать его.\r\nРебенок упирался ручонками в высокую грудь девки и кричал, открывая беззубый ротик.\r\n- Что душишь парнишку-то? - сказала мать ребенка, , отнимая его у ней и расстегивая бешмет, чтобы дать ему груди. - Лучше бы с парнем здоровкалась.\r\n- Только коня уберу, придем с Назаркой, целую ночь гулять будем,- сказал Лукашка, хлопнув плетью лошадь, и поехал прочь от девок.\r\nСвернув в боковую улицу с Назаркой вместе, они подъехали к двум стоявшим рядом хатам.\r\n- Дорвались, брат! Скорей приходи! - крикнул Лукашка товарищу, слезшему у соседнего двора, и осторожно проводя коней в плетеные ворота своего двора.\r\n- Здорово, Степка! - обратился он к немой, которая, тоже празднично разряженная, шла с улицы, чтобы принять коня.\r\nИ он знаками показал ей, чтоб она поставила коня к сену и не расседлывала его.\r\nНемая загудела, зачмокала, указывая на коня, и поцеловала его в нос. Это значило, что она любит коня и что конь хорош.\r\n- Здорово, матушка! Что, аль на улицу еще не выходила? - прокричал Лукашка, поддерживая ружье и поднимаясь на крыльцо.\n Старуха мать отворила ему дверь.\r\n- Вот не ждала, не гадала,- сказала старуха,- а Кирка сказывал, ты не будешь.\n - Принеси чихирьку поди, матушка. Ко мне Назарка придет, праздник помолим.\r\n- Сейчас, Лукашка, сейчас,- отвечала старуха. - Бабы-то наши гуляют. Я чай, и наша немая ушла.\r\nИ, захватив ключи, она торопливо пошла в избушку.\n Назарка, убрав своего коня и сняв ружье, вошел к Лукашке.\n\n XXXVII\r\n- Будь здоров,- говорил Лукашка, принимая от матери полную чашку чихиря и осторожно поднося ее к нагнутой голове.\r\n- Вишь, дело-то,- сказал Назарка,- дедука Бурлак что сказал: \"Много ли коней украл?\" Видно, знает.\r\n- Колдун! - коротко ответил Лукашка. - Да это что? - прибавил он, встряхнув головой. - Уж они за рекой. Ищи.\n - Все неладно.\r\n- А что неладно! Снеси чихирю ему завтра. Так-то делать надо, и ничего будет. Теперь гулять. Пей! - крикнул Лукашка тем самым голосом, каким старик Ерошка произносил это слово.\r\n- На улицу гулять пойдем, к девкам. Ты сходи меду возьми, или я немую пошлю. До утра гулять будем.\r\nНазарка улыбался.\n - Что ж, долго побудем? - сказал он.\n - Дай погуляем! Беги за водкой! На деньги!\n Назарка послушно побежал к Ямке.\r\nДядя Ерошка и Ергушов, как хищные птицы, пронюхав, где гулянье, оба пьяные, один за другим ввалились в хату.\r\n- Давай еще полведра! - крикнул Лукашка матери в ответ на их здоровканье.\n - Ну, сказывай, черт, где украл? - прокричал дядя Ерошка. - Молодец! Люблю!\r\n- То-то люблю! - отвечал, смеясь, Лукашка. - Девкам закуски от юнкирей носишь. Эх, старый!\r\n- Неправда, вот и неправда! Эх, Марка! (Старик расхохотался.) Уж как просил меня черт энтот! Поди, говорит, похлопочи.\r\nФлинту давал. Нет, бог с ним! Я бы обделал, да тебя жалею. Ну, сказывай, где был? - И старик заговорил по-татарски.\r\nЛукашка бойко отвечал ему.\n Ергушов, плохо знавший по-татарски, лишь изредка вставлял русские слова.\n - Я говорю, коней угнал. Я твердо знаю,- поддакивал он.\r\n- Поехали мы с Гирейкой,-рассказывал Лукашка. (Что он Гирей-хана называл Гирейкой, в том было заметное для казаков молодечество.\r\n) - За рекой все храбрился, что он всю степь знает, прямо приведет, а выехали, ночь темная, спутался мой Гирейка, стал елозить, а все толку нет.\r\nНе найдет аула, да и шабаш. Правей мы, видно, взяли. Почитай до полуночи искали. Уж, спасибо, собаки завыли.\r\n- Дураки,- сказал дядя Ерошка. - Так-то мы, бывало, спутаемся ночью в степи.\r\nЧерт их разберет! Выеду, , бывало, на бугор, завою по-бирючиному, вот так-то! (Он сложил руки у рта и завыл, будто стадо волков, в одну ноту.\r\n) Как раз собаки откликнутся. Ну, доказывай. Ну , что ж, нашли?\r\n- Живо обротали. Назарку было поймали ногайки-бабы, пра!\n - Да, поймали,- обиженно сказал вернувшийся Назарка.\r\n- Выехали; опять Гирейка спутался, вовсе было завел в буруны. Так вот все кажет, что к Тереку, а вовсе прочь едем.\r\n- А ты по звездам бы посмотрел,- сказал дядя Ерошка.\n - И я говорю,- подхватил Ергушов.\r\n- Да, смотри тут, как темно все. Уж я бился, бился! Поймал кобылу одну, обротал, а своего коня пустил; думаю, выведет. Так что же ты думаешь? Как фыркнет, фыркнет, да носом по земи.\r\n.. Выскакал вперед, так прямо в станицу и вывел. И то спасибо, уж светло вовсе стало; только успели в лесу коней схоронить, Нагим из-за реки приехал, взял.\r\nЕргушов покачал головой.\n - Я и говорю: ловко! А много ль?\n - Все тут,- сказал Лукашка, хлопая по карману. Старуха в это время вошла в избу. Лукашка не договорил.\r\n- Пей! - прокричал он.\n - Так-то мы с Гирчиком раз поздно поехали... - начал Ерошка.\r\n- Ну, тебя не переслушаешь! - сказал Лукашка. - А я пойду. - И, допив вино из чапурки и затянув туже ремень пояса, Лукашка вышел на улицу...\n\n XXXVIII\r\nУж было темно, когда Лукашка вышел на улицу. Осенняя ночь была свежа и безветренна.\r\nПолный золотой месяц выплывал из-за черных раин, поднимавшихся на одной стороне площади. Из труб избушек шел дым и, сливаясь с туманом, стлался над станицею.\r\nВ окнах кое-где светились огни. Запах кизяка, чапры и тумана был разлит в воздухе.\r\nГовор, смех, песни и щелканье семечек звучали так же смешанно, но отчетливее, чем днем. Белые платки и папахи кучками виднелись в темноте около заборов и домов.\r\nНа площади, против отворенной и освещенной двери лавки, чернеется и белеется толпа казаков и девок и слышатся громкие песни, смех и говор.\r\nСхватившись рука с рукой, девки кружатся, плавно выступая по пыльной площади. Худощавая и самая некрасивая из девок запевает:\r\nИз-за лесику, лесу темного,\n Ай-да-люли!\n Из-за садику, саду зеленого\n Вот и шли-прошли два молодца,\r\nДва молодца, да оба холосты.\n Они шли-прошли да становилися,\n Они становилися, разбранилися.\r\nВыходила к ним красна девица,\n Выходила к ним, говорила им:\n \"Вот кому-нибудь из вас достануся\".\r\nДоставалася да парню белому,\n Парню белому, белокурому.\n Он бере, берет за праву руку.\r\nОн веде, ведет да вдоль по кругу.\n Всем товарищам порасхвастался:\n \"Какова, братцы, хозяюшка!\"\r\nСтарухи стоят около, прислушиваясь к песням. Мальчишки и девчонки бегают кругом в темноте, догоняя друг друга.\r\nКазаки стоят кругом, затрогивая проходящих девок, изредка разрывая хоровод и входя в него.\r\nПо темную сторону двери стоят Белецкий и Оленин в черкесках и папахах и не казачьим говором, не громко, но слышно, разговаривают между собой, чувствуя, что обращают на себя внимание.\r\nРядом в хороводе ходят толстенькая Устенька в красном бешмете и величавая фигура Марьяны в новой рубахе и бешмете.\r\nОленин с Белецким разговаривали о том, как бы им отбить от хоровода Марьянку с Устенькой. Белецкий думал, что Оленин хотел только повеселиться, а Оленин ждал решения своей участи.\r\nОн во что бы то ни стало хотел нынче же видеть Марьяну одну, сказать ей все и спросить ее, может ли и хочет ли она быть его женою.\r\nНесмотря на то, что вопрос этот давно был решен для него отрицательно, он надеялся, что будет в силах рассказать ей все, что чувствует, и что она поймет его.\r\n- Что вы мне раньше не сказали,- говорил Белецкий,- я бы вам устроил через Устеньку. Вы такой странный!",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги Бесы автора Достоевский Ф",
"role": "user"
},
{
"content": "- С удовольствием. Вы спрашиваете: как мог я затереться в такую трущобу? После моего сообщения я вам даже обязан некоторою откровенностию по этому делу.\r\nВидите, в строгом смысле я к этому обществу совсем не принадлежу, не принадлежал и прежде и гораздо более вас имею права их оставить, потому что и не поступал.\r\nНапротив, с самого начала заявил, что я им не товарищ, а если и помогал случайно, то только так, как праздный человек.\r\nЯ отчасти участвовал в переорганизации общества по новому плану, и только. Но они теперь одумались и решили про себя, что и меня отпустить опасно и, кажется, я тоже приговорен.\r\n- О, у них все смертная казнь и все на предписаниях, на бумагах с печатями, три с половиной человека подписывают. И вы верите, что они в состоянии!\r\n- Тут отчасти вы правы, отчасти нет, - продолжал с прежним равнодушием, даже вяло Ставрогин.\r\n- Сомнения нет, что много фантазии, как и всегда в этих случаях: кучка преувеличивает свой рост и значение.\r\nЕсли хотите, то, по-моему, их всего и есть один Петр Верховенский, и уж он слишком добр, что почитает себя только агентом своего общества.\r\nВпрочем основная идея не глупее других в этом роде.\r\nУ них связи с Internationale; они сумели завести агентов в России, даже наткнулись на довольно оригинальный прием... но, разумеется, только теоретически.\r\nЧто же касается до их здешних намерений, то ведь движение нашей русской организации такое дело темное и почти всегда такое неожиданное, что действительно у нас все можно попробовать.\r\nЗаметьте, что Верховенский человек упорный.\r\n- Этот клоп, невежда, дуралей, не понимающий ничего в России! - злобно вскричал Шатов.\r\n- Вы его мало знаете. Это правда, что вообще все они мало понимают в России, но ведь разве только немножко меньше, чем мы с вами; и при том Верховенский энтузиаст.\r\n- Верховенский энтузиаст?\r\n- О, да. Есть такая точка, где он перестает быть шутом и обращается в... полупомешанного.\r\nПопрошу вас припомнить одно собственное выражение ваше: \"Знаете ли, как может быть силен один человек?\" Пожалуста не смейтесь, он очень в состоянии спустить курок.\r\nОни уверены, что я тоже шпион. Все Они, от неуменья вести дело, ужасно любят обвинять в шпионстве.\r\n- Но ведь вы не боитесь?\r\n- Н-нет... Я не очень боюсь... Но ваше дело совсем другое. Я вас предупредил, чтобы вы все-таки имели в виду.\r\nПо-моему, тут уж нечего обижаться, что опасность грозит от дураков; дело не в их уме: и не на таких, как мы с вами, у них подымалась рука.\r\nА впрочем, четверть двенадцатого, - посмотрел он на часы и встал со стула; - мне хотелось бы сделать вам один совсем посторонний вопрос.\r\n- Ради бога! - воскликнул Шатов, стремительно вскакивая с места.\n - То-есть? - вопросительно посмотрел Николай Всеволодович.\r\n- Делайте, делайте ваш вопрос, ради бога, - в невыразимом волнении повторял Шатов, - но с тем, что и я вам сделаю вопрос.\r\nЯ умоляю, что вы позволите... я не могу... делайте ваш вопрос!\r\nСтаврогин подождал немного и начал:\r\n- Я слышал, что вы имели здесь некоторое влияние на Марью Тимофеевну, и что она любила вас видеть и слушать. Так ли это?\n - Да... слушала... - смутился несколько Шатов.\r\n- Я имею намерение на этих днях публично объявить здесь в городе о браке моем с нею.\n - Разве это возможно? - прошептал чуть не в ужасе Шатов.\r\n- То-есть в каком же смысле? Тут нет никаких затруднений, свидетели брака здесь.\r\nВсе это произошло тогда в Петербурге совершенно законным и спокойным образом, а если не обнаруживалось до сих пор, то потому только, что двое единственных свидетелей брака,\r\nКириллов и Петр Верховенский, и наконец сам Лебядкин (которого я имею удовольствие считать теперь моим родственником) дали тогда слово молчать.\r\n- Я не про то... Вы говорите так спокойно... но продолжайте! Послушайте, вас ведь не силой принудили к этому браку, ведь нет?\r\n- Нет, меня никто не принуждал силой, - улыбнулся Николай Всеволодович на задорную поспешность Шатова.\r\n- А что она там про ребенка своего толкует? -торопился в горячке и без связи Шатов.\r\n- Про ребенка своего толкует? Ба! Я не знал, в первый раз слышу. У ней не было ребенка и быть не могло: Марья Тимофеевна девица.\r\n- А! Так я и думал! Слушайте!\n - Что с вами, Шатов?\r\nШатов закрыл лицо руками, повернулся, но вдруг крепко схватил за плечо Ставрогина.\r\n- Знаете ли, знаете ли вы, по крайней мере, - прокричал он, - для чего вы все это наделали и для чего решаетесь на такую кару теперь?\r\n- Ваш вопрос умен и язвителен, но я вас тоже намерен удивить: да, я почти знаю, для чего я тогда женился и для чего решаюсь на такую \"кару\" теперь, как вы выразились.\r\n- Оставим это... об этом после, подождите говорить; будем о главном, о главном: я вас ждал два года.\r\n- Да?\n - Я вас слишком давно ждал, я беспрерывно думал о вас. Вы единый человек, который бы мог... Я еще из Америки вам писал об этом.\n - Я очень помню ваше длинное письмо.\r\n- Длинное чтобы быть прочитанным? Согласен; шесть почтовых листов.\r\nМолчите, молчите! Скажите: можете вы уделить мне еще десять минут, но теперь же, сейчас же... Я слишком долго вас ждал!\r\n- Извольте, уделю полчаса, но только не более, если это для вас возможно.\r\n- И с тем, однако, - подхватил яростно Шатов, - чтобы вы переменили ваш тон.\r\nСлышите, я требую, тогда как должен молить... Понимаете ли вы, что значит требовать, тогда как должно молить?\r\n- Понимаю, что таким образом вы возноситесь над всем обыкновенным, для более высших целей, - чуть-чуть усмехнулся Николай Всеволодович;\r\n- я с прискорбием тоже вижу, что вы в лихорадке.\r\n- Я уважения прошу к себе, требую! - кричал Шатов, - не к моей личности, - к чорту ее, - а к другому, на это только время, для нескольких слов...\r\nМы два существа и сошлись в беспредельности... в последний раз в мире.\r\nОставьте ваш тон и возьмите человеческий! Заговорите хоть раз в жизни голосом человеческим. Я не для себя, а для вас.\r\nПонимаете ли, что вы должны простить мне этот удар по лицу уже по тому одному, что я дал вам случай познать при этом вашу беспредельную силу...\r\nОпять вы улыбаетесь вашею брезгливою светскою улыбкой. О, когда вы поймете меня! Прочь барича! Поймите же, что я этого требую, требую, иначе не хочу говорить, не стану ни за что!\r\nИсступление его доходило до бреду; Николай Всеволодович нахмурился и как бы стал осторожнее.\r\n- Если я уж остался на полчаса, - внушительно и серьезно промолвил он, - тогда как мне время так дорого, то поверьте, что намерен слушать вас по крайней мере с интересом и.\r\n.. и убежден, что услышу от вас много нового.\r\nОн сел на стул.\n - Садитесь! - крикнул Шатов и как-то вдруг сел и сам.\r\n- Позвольте, однако, напомнить, - спохватился еще раз Ставрогин, - что я начал было целую к вам просьбу насчет Марьи Тимофеевны, для нее по крайней мере очень важную...\r\n- Ну? - нахмурился вдруг Шатов, с видом человека, которого вдруг перебили на самом важном месте и который, хоть и глядит на вас, но не успел еще понять вашего вопроса.\r\n- И вы мне не дали докончить, - договорил с улыбкой Николай Всеволодович.\r\n- Э, ну, вздор, потом! - брезгливо отмахнулся рукой Шатов, осмыслив наконец претензию и прямо перешел к своей главной теме.\r\nVII.\r\n- Знаете ли вы, - начал он почти грозно, принагнувшись вперед на стуле, сверкая взглядом и подняв перст правой руки вверх пред собою (очевидно не примечая этого сам),\r\n- знаете ли вы, кто теперь на всей земле единственный народ \"богоносец\", грядущий обновить и спасти мир именем нового бога и кому единому даны ключи жизни и нового слова.\r\n.. Знаете ли вы, кто этот народ и как ему имя?\r\n- По вашему приему я необходимо должен заключить, и, кажется, как можно скорее, что это народ русский...\n - И вы уже смеетесь, о, племя! - рванулся было Шатов.\r\n- Успокойтесь, прошу вас; напротив, я именно ждал чего-нибудь в этом роде.\n - Ждали в этом роде? А самому вам не знакомы эти слова?\r\n- Очень знакомы; я слишком предвижу, к чему вы клоните.\r\nВся ваша фраза и даже выражение народ \"богоносец\" есть только заключение нашего с вами разговора,\r\nпроисходившего слишком два года назад, за границей, незадолго пред вашим отъездом в Америку.\r\n.. По крайней мере сколько я могу теперь припомнить.\r\n- Это ваша фраза целиком, а не моя. Ваша собственная, а не одно только заключение нашего разговора.\r\n\"Нашего\" разговора совсем и не было: был учитель, вещавший огромные слова, и был ученик, воскресший из мертвых. Я тот ученик, а вы учитель.\r\n- Но если припомнить, вы именно после слов моих как раз и вошли в то общество и только потом уехали в Америку.\r\n- Да, и я вам писал о том из Америки; я вам обо всем писал.\r\nДа, я не мог тотчас же оторваться с кровью от того, к чему прирос с детства, на что пошли все восторги моих надежд и все слезы моей ненависти... Трудно менять богов.\r\nЯ не поверил вам тогда, потому что не хотел верить, и уцепился в последний раз за этот помойный клоак...\r\nНо семя осталось и возросло. Серьезно, скажите серьезно, не дочитали письма моего из Америки? Может быть не читали вовсе?\r\n- Я прочел из него три страницы, две первые и последнюю, и кроме того бегло переглядел средину. Впрочем я все собирался...\r\n- Э, все равно, бросьте, к чорту! - махнул рукой Шатов. - Если вы отступились теперь от тогдашних слов про народ,. то как могли вы их тогда выговорить?.. Вот что давит меня теперь.\r\n- Не шутил же я с вами и тогда; убеждая вас, я, может, еще больше хлопотал о себе, чем о вас, - загадочно произнес Ставрогин.\r\n- Не шутили! В Америке я лежал три месяца на соломе, рядом с одним...\r\nнесчастным и узнал от него, что в то же самое время, когда вы насаждали в моем сердце бога и родину,\r\nв то же самое время даже может быть в те же самые дни, вы отравили сердце этого несчастного, этого маньяка, Кириллова, ядом.\r\n.. Вы утверждали в нем ложь и клевету и довели разум его до исступления... Подите, взгляните на него теперь, это ваше создание... Впрочем вы видели.\r\n- Во-первых, замечу вам, что сам Кириллов сейчас только сказал мне, что он счастлив и что он прекрасен.\r\nВаше предположение о том, что все это произошло в одно и то же время, почти верно; ну, и что же из всего этого? Повторяю, я вас ни того, ни другого не обманывал.\r\n- Вы атеист? Теперь атеист?\n - Да.\n - А тогда?\n - Точно так же, как и тогда.\r\n- Я не к себе просил у вас уважения, начиная разговор; с вашим умом, вы бы могли понять это, - в негодовании пробормотал Шатов.\r\n- Я не встал с первого вашего слова, не закрыл разговора, не ушел от вас, а сижу до сих пор и смирно отвечаю на ваши вопросы и... крики, стало быть, не нарушил еще к вам уважения.\r\nШатов прервал, махнув рукой:\n - Вы помните выражение ваше: \"атеист не может быть русским\", \"атеист тотчас же перестает быть русским\", помните это?\r\n- Да? - как бы переспросил Николай Всеволодович.\r\n- Вы спрашиваете? Вы забыли? А между тем это одно из самых точнейших указаний на одну из главнейших особенностей русского духа, вами угаданную.\r\nНе могли вы этого забыть? Я напомню вам больше, - высказали тогда же: \"не православный не может быть русским\".\r\n- Я полагаю, что это славянофильская мысль.\r\n- Нет; нынешние славянофилы от нее откажутся. Нынче народ поумнел.\r\nНо вы еще дальше шли: вы веровали, что римский католицизм уже не есть христианство;\r\nвы утверждали, что Рим провозгласил Христа, поддавшегося на третье дьяволово искушение, и что, возвестив всему свету,\r\nчто Христос без царства земного на земле устоять не может, католичество тем самым провозгласило антихриста и тем погубило весь западный мир.\r\nВы именно указывали, что если мучается Франция, то единственно по вине католичества, ибо отвергла смрадного бога римского, а нового не сыскала.\r\nВот что вы тогда могли говорить! Я помню наши разговоры.\r\n- Если б я веровал, то, без сомнения, повторил бы это и теперь; я не лгал, говоря как верующий, - очень серьезно произнес Николай Всеволодович.\r\n- Но уверяю вас, что на меня производит слишком неприятное впечатление это повторение прошлых мыслей моих. Не можете ли вы перестать?\r\n- Если бы веровали? - вскричал Шатов, не обратив ни малейшего внимания на просьбу.\r\n- Но не вы ли говорили мне, что если бы математически доказали вам, что истина вне Христа, то вы бы согласились лучше остаться со Христом, нежели с истиной? Говорили вы это? Говорили?\r\n- Но позвольте же и мне наконец спросить, - возвысил голос Ставрогин, - к чему ведет весь этот нетерпеливый и... злобный экзамен?\r\n- Этот экзамен пройдет навеки и никогда больше не напомнится вам.\r\n- Вы все настаиваете, что мы вне пространства и времени...\r\n- Молчите! - вдруг крикнул Шатов, - я глуп и неловок, но погибай мое имя в смешном! Дозволите ли вы мне повторить пред вами всю главную вашу тогдашнюю мысль.\r\n.. О, только десять строк, одно заключение.\r\n- Повторите, если только одно заключение...\n Ставрогин сделал было движение взглянуть на часы, но удержался и не взглянул.\r\nШатов принагнулся опять на стуле и, на мгновение, даже опять было поднял палец.\r\n- Ни один народ, - начал он, как бы читая по строкам и в то же время продолжая грозно смотреть на Ставрогина, - ни один народ еще не устраивался на началах науки и разума;\r\nне было ни разу такого примера, разве на одну минуту, по глупости.\r\nСоциализм по существу своему уже должен быть атеизмом, ибо именно провозгласил, с самой первой строки,\r\nчто он установление атеистическое и намерен устроиться на началах науки и разума исключительно.\r\nРазум и наука в жизни народов всегда, теперь и с начала веков, исполняли лишь должность второстепенную и служебную; так и будут исполнять до конца веков.\r\nНароды слагаются и движутся силой иною, повелевающею и господствующею, но происхождение которой неизвестно и необъяснимо.\r\nЭта сила есть сила неутолимого желания дойти до конца и в то же время конец отрицающая. Это есть сила беспрерывного и неустанного подтверждения своего бытия и отрицания смерти.\r\nДух жизни, как говорит писание, \"реки воды живой\", иссякновением которых так угрожает Апокалипсис.\r\nНачало эстетическое, как говорят философы, начало нравственное, как отожествляют они же.\r\n\"Искание бога\", как называю я всего проще.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай текс похожий на текст автора Толстой Л",
"role": "user"
},
{
"content": "В душе Нехлюдова в этот последний проведенный у тетушек день, когда свежо было воспоминание ночи, поднимались и боролись между собой два чувства:\r\nодно - жгучие, чувственные воспоминания животной любви, хотя и далеко не давшей того, что она обещала, и некоторого самодовольства достигнутой цели;\r\nдругое - сознание того, что им сделано что-то очень дурное и что это дурное нужно поправить, и поправить не для \"ее, а для себя.\r\nВ том состоянии сумасшествия эгоизма, в котором он находился, Нехлюдов думал только о себе - о том,\r\nосудят ли его и насколько, если узнают о том, как он с ней поступил, а не о том, что она испытывает и что с ней будет.\r\nОн думал, как Шенбок догадывается об его отношениях с Катюшей, и это льстило его самолюбию.\r\n- То-то ты так вдруг полюбил тетушек, - сказал ему Шенбок, увидав Катюшу, - что неделю живешь у них. Это и я на твоем месте не уехал бы. Прелесть!\r\nОн думал еще и о том, что, хотя и жалко уезжать теперь, не насладившись вполне любовью с нею,\r\nнеобходимость отъезда выгодна тем, что сразу разрывает отношения, которые трудно бы было поддерживать.\r\nДумал он еще о том, что надо дать ей денег, не для нее, не потому, что ей эти деньги могут быть нужны, а потому,\r\nчто так всегда делают, и его бы считали нечестным человеком, если бы он, воспользовавшись ею, не заплатил бы за это.\r\nОн и дал ей эти деньги, - столько, сколько считал приличным по своему и ее положению.\r\nВ день отъезда, после обеда, он выждал ее в сенях. Она вспыхнула, увидав его, и хотела пройти мимо, указывая глазами на открытую дверь в девичью, но он удержал ее.\r\n- Я хотел проститься, - сказал он, комкая в руке конверт с сторублевой бумажкой. - Вот я...\r\nОна догадалась, сморщилась, затрясла головой и оттолкнула его руку.\r\n- Нет, возьми, - пробормотал он и сунул ей конверт за пазуху, и, точно как будто он обжегся, он, морщась и стоная, побежал в свою комнату.\r\nИ долго после этого он все ходил по своей комнате, и корчился, и даже прыгал, и вслух охал, как от физической боли, как только вспоминал эту сцену.\r\n\"Но что же делать? Всегда так.\r\nТак это было с Шенбоком и гувернанткой, про которую он рассказывал, так это было с дядей Гришей, так это было с отцом,\r\nкогда он жил в деревне и у него родился от крестьянки тот незаконный сын Митенька, который и теперь еще жив.\r\nА если все так делают, то, стало быть, так и надо\". Так утешал он себя, но никак не мог утешиться. Воспоминание это жгло его совесть.\r\nВ глубине, в самой глубине души он знал, что поступил так скверно, подло, жестоко, что ему, с сознанием этого поступка, нельзя не только самому осуждать кого-нибудь,\r\nно смотреть в глаза людям, не говоря уже о том, чтобы считать себя прекрасным, благородным, великодушным молодым человеком, каким он считал себя.\r\nА ему нужно было считать себя таким для того, чтобы продолжать бодро и весело жить. А для этого было одно средство не думать об этом. Так он и сделал.\r\nТа жизнь, в которую он вступал, - новые места, товарищи, война, - помогли этому. И чем больше он жил, тем больше забывал и под конец действительно совсем забыл.\r\nТолько один раз, когда после войны, с надеждой увидать ее, он заехал к тетушкам и узнал, что Катюши уже не было,\r\nчто она скоро после его проезда отошла от них, чтобы родить, что где-то родила и, как слышали тетки, совсем испортилась, - у него защемило сердце.\r\nПо времени ребенок, которого она родила, мог быть его ребенком, но мог быть и не его.\r\nТетушки говорили, что она испортилась и была развращенная натура, такая же, как и мать. И это суждение тетушек было приятно ему, потому что как будто оправдывало его.\r\nСначала он все-таки хотел разыскать ее и ребенка, но потом, именно потому, что в глубине души ему было слишком больно и стыдно думать об этом,\r\nон не сделал нужных усилии для этого разыскания и еще больше забыл про свой грех и перестал думать о нем.\r\nНо вот теперь эта удивительная случайность напомнила ему все и требовала от него признания своей бессердечности,\r\nжестокости, подлости, давших ему возможность спокойно жить эти десять лет с таким грехом на совести.\r\nНо он еще далек был от такого признания и теперь думал только о том, как бы сейчас не узналось все и она или ее защитник не рассказали всего и не осрамили бы его перед всеми.\r\nXIX\n\n В таком душевном настроении находился Нехлюдов, выйдя из залы суда в комнату присяжных. Он сидел у окна, слушая разговоры, шедшие вокруг него, и не переставая курил.\r\nВеселый купец, очевидно, сочувствовал всей душой времяпрепровождению купца Смелькова.\n - Ну, брат, здорово кутил, по-сибирски. Тоже губа не дура, такую девчонку облюбовал.\r\nСтаршина высказывал какие-то соображения, что все дело в экспертизе. Петр Герасимович что-то шутил с приказчиком-евреем, и они о чем-то захохотали.\r\nНехлюдов односложно отвечал на обращенные к нему вопросы и желал только одного - чтобы его оставили в покое.\r\nКогда судебный пристав с боковой походкой пригласил опять присяжных в залу заседания, Нехлюдов почувствовал страх, как будто не он шел судить, но его вели в суд.\r\nВ глубине души он чувствовал уже, что он негодяй, которому должно быть совестно смотреть в глаза людям, а между тем он по привычке с обычными,\r\nсамоуверенными движениями вошел на возвышение и сел на свое место, вторым после старшины, заложив ногу на ногу и играя pince-nez.\r\nПодсудимых тоже куда-то выводили и только что ввели опять.\r\nВ зале были новые лица - свидетели, и Нехлюдов заметил, что Маслова несколько раз взглядывала, как будто не могла оторвать взгляда от очень нарядной,\r\nв шелку и бархате, толстой женщины, которая, в высокой шляпе с большим бантом и с элегантным ридикюлем на голой до локтя руке, сидела в первом ряду перед решеткой.\r\nЭто, как он потом узнал, была свидетельница, хозяйка того заведения, в котором жила Маслова.\r\nНачался допрос свидетелей: имя, вера и т. д.\r\nПотом, после допроса сторон, как они хотят спрашивать:\r\nпод присягой или нет, опять, с трудом передвигая ноги, пришел тот же старый священник и опять так же, поправляя золотой крест на шелковой груди,\r\nс таким же спокойствием и уверенностью в том, что он делает вполне полезное и важное дело, привел к присяге свидетелей и эксперта.\r\nКогда кончилась присяга, всех свидетелей увели, оставив одну, именно Китаеву, хозяйку дома терпимости. Ее спросили о том, что она знает по этому делу.\r\nКитаева с притворной улыбкой, ныряя головой в шляпе при каждой фразе, с немецким акцентом подробно и складно рассказала.\r\nПрежде всего к ней в заведение приехал знакомый коридорный Симон за девушкой для богатого сибирского купца.\r\nОна послала Любашу. Через несколько времени Любаша вернулась вместе с купцом.\r\n- Купец был уже в экстазе, - слегка улыбаясь, говорила Китаева, - и у нас продолжал пить и угощать девушек;\r\nно так как у него недостало денег, то он послал к себе в номер эту самую Любашу, к которой он получил предилекция, - сказала она, взглянув на подсудимую.\r\nНехлюдову показалось, что Маслова при этом улыбнулась, и эта улыбка показалась ему отвратительной.\r\nСтранное, неопределенное чувство гадливости, смешанное с состраданием, поднялось в нем.\r\n- А какого вы были мнения о Масловой? - краснея и робея, спросил назначенный от суда кандидат на судебную должность, защитник Масловой.\r\n- Самый хороший, - отвечала Китаева, - девушка образованный и шикарна. Он воспитывался в хороший семейство и по-французски могли читать.\r\nОн пил иногда немного лишнего, но никогда не забывался. Совсем хороший девушка.\r\nКатюша глядела на хозяйку, но потом вдруг перевела глаза на присяжных и остановила их на Нехлюдове, и лицо ее сделалось серьезно и даже строго. Один из строгих глаз ее косил.\r\nДовольно долго эти два странно смотрящие глаза смотрели на Нехлюдова, и, несмотря на охвативший его ужас,\r\nон не мог отвести и своего взгляда от этих косящих глаз с ярко-белыми белками.\r\nЕму вспомнилась та страшная ночь с ломавшимся льдом, туманом и, главное, тем ущербным, перевернутым месяцем, который перед утром взошел и освещал что-то черное и страшное.\r\nЭти два черные глаза, смотревшие и на него и мимо него, напоминали ему это что-то черное и страшное.\r\n\"Узнала!\" - подумал он. И Нехлюдов как бы сжался, ожидая удара. Но она не узнала.\r\nОна спокойно вздохнула и опять стала смотреть на председателя. Нехлюдов вздохнул тоже. \"Ах, скорее бы\", - думал он.\r\nОн испытывал теперь чувство, подобное тому, которое испытывал на охоте, когда приходилось добивать раненую птицу: и гадко, и жалко, и досадно.\r\nНедобитая птица бьется в ягдташе: и противно, и жалко, и хочется поскорее добить и забыть.\r\nТакое смешанное чувство испытывал теперь Нехлюдов, слушая допрос свидетелей.\n\n XX\r\nНо, как назло ему, дело тянулось долго:\r\nпосле допроса поодиночке свидетелей и эксперта и после всех, как обыкновенно,\r\nделаемых с значительным видом ненужных вопросов от товарища прокурора и защитников, председатель предложил присяжным осмотреть вещественные доказательства,\r\nсостоящие из огромных размеров, очевидно надевавшегося на толстейший указательный палец, кольца с розеткой из брильянтов и фильтра, в котором был исследован яд.\r\nВещи эти были запечатаны, и на них были ярлычки.\r\nПрисяжные уже готовились смотреть эти предметы, когда товарищ прокурора опять приподнялся и потребовал,\r\nпрежде рассматриванья вещественных доказательств, прочтения врачебного исследования трупа.\r\nПредседатель, который гнал дело как мог скорее, чтобы поспеть к своей швейцарке, хотя и знал очень хорошо, что прочтение этой бумаги не может иметь никакого другого следствия,\r\nкак только скуку и отдаление времени обеда, и что товарищ прокурора требует этого чтения только потому,\r\nчто он знает, что имеет право потребовать этого, все-таки не мог отказать и изъявил согласие.\r\nСекретарь достал бумагу и опять своим картавящим на буквы л и р унылым голосом начал читать:\r\n- \"По наружному осмотру оказывалось, что: 1) Рост Ферапонта Смелькова - 2 аршина 12 вершков\".\n - Однако мужчина здоровенный, - озабоченно прошептал купец на ухо Нехлюдову.\r\n- \"2) Лета по наружному виду определялись приблизительно около сорока.\n 3) Вид трупа был вздутый.\n 4) Цвет покровов везде зеленоватый, испещренный местами темными пятнами.\r\n5) Кожица по поверхности тела поднялась пузырями различной величины, а местами слезла и висит в виде больших лоскутов.\r\n6) Волосы темно-русые, густые и при дотрагивании легко отстают от кожи.\r\n7) Глаза вышли из орбит, и роговая оболочка потускнела.\r\n8) Из отверстий носа, обоих ушей и полости рта вытекает пенистая сукровичная жидкость, рот полуоткрыт.\n 9) Шеи почти нет вследствие раздутия лица и груди\".\r\nИ т. д., и т. д.\r\nНа четырех страницах по двадцати семи пунктам шло таким образом описание всех подробностей наружного осмотра страшного,\r\nогромного, толстого и еще распухшего, разлагающегося трупа веселившегося в городе купца.\r\nЧувство неопределенной гадливости, которое испытывал Нехлюдов, еще усилилось при чтении этого описания трупа.\r\nЖизнь Катюши, и вытекавшая из ноздрей сукровица, и вышедшие из орбит глаза, и его поступок с нею - все это,\r\nказалось ему, были предметы одного и того же порядка, и он со всех сторон был окружен и поглощен этими предметами.\r\nКогда кончилось, наконец, чтение наружного осмотра, председатель тяжело вздохнул и поднял голову, надеясь, что кончено.\r\nНо секретарь тотчас же начал читать описание внутреннего осмотра.\r\nПредседатель опять опустил голову и, опершись на руку, закрыл глаза.\r\nКупец, сидевший рядом с Нехлюдовым, насилу удерживался от сна и изредка качался; подсудимые, так же как и жандармы за ними, сидели неподвижно.\r\n- \"По внутреннему осмотру оказывалось, что:\r\n1 ) Кожные черепные покровы легко отделялись от черепных костей, и кровоподтеков нигде не было замечено.\n 2) Кости черепа средней толщины и целы.\r\n3) На твердой мозговой оболочке имеются два небольших пигментированных пятна, величиной приблизительно в четыре дюйма, сама оболочка представляется бледно-матового цвета\", - и т.\r\nд., и т. д., еще тринадцать пунктов.\r\nЗатем следовали имена понятых, подписи и затем заключение врача, из которого видно было,\r\nчто найденные при вскрытии и записанные в протокол изменения в желудке и отчасти в кишках и почках дают право заключить с большой степенью вероятности,\r\nчто смерть Смелькова последовала от отравления ядом, попавшим ему в желудок вместе с вином.\r\nСказать по имеющимся изменениям в желудке и кишках, какой именно яд был введен в желудок, - трудно;\r\nо том же, что яд этот попал в желудок с вином, надо полагать потому, что в желудке Смелькова найдено большое количество вина.\r\n- Видно, здоров пить был, - опять прошептал очнувшийся купец.\r\nЧтение этого протокола, продолжавшееся около часу, не удовлетворило, однако, товарища прокурора. Когда был прочитан протокол, председатель обратился к нему:\r\n- Я полагаю, что излишне читать акты исследования внутренностей.\r\n- Я бы просил прочесть эти исследования, - строго сказал товарищ прокурора, не глядя на председателя, слегка бочком приподнявшись и давая чувствовать тоном голоса,\r\nчто требование этого чтения составляет его право, и он от этого права не отступится, и отказ будет поводом кассации.\r\nЧлен суда с большой бородой и добрыми, вниз оттянутыми глазами, страдавший катаром, чувствуя себя очень ослабевшим, обратился к председателю:\r\n- И зачем это читать? Только затягивают. Эти новые метлы не чище, а дольше метут.\r\nЧлен в золотых очках ничего не сказал и мрачно и решительно смотрел перед собой, не ожидая ни от своей жены, ни от жизни ничего хорошего.\n Чтение акта началось.\r\n- \"188* года февраля 15-го дня я, нижеподписавшийся, по поручению врачебного отделения, за э 638-м, - опять начал с решительностью, повысив диапазон голоса,\r\nкак будто желая разогнать сон, удручающий всех присутствующих, секретарь, - в присутствии помощника врачебного инспектора, сделав исследование внутренностей:\r\n1) Правого легкого и сердца (в шестифунтовой стеклянной банке).\n 2) Содержимого желудка (в шестифунтовой стеклянной банке). [83]\r\n3) Самого желудка (в шестифунтовой стеклянной банке).\n 4) Печени, селезенки и почек (в трехфунтовой стеклянной банке).\n 5) Кишок (в шестифунтовой глиняной банке)\".",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги Двойник автора Достоевский Ф",
"role": "user"
},
{
"content": "- А!\n - Да, Крестьян Иванович; и я знаю некоторых людей, Крестьян Иванович, которые не слишком-то держатся общего мнения, чтоб иногда правду сказать.\r\n- А!.. Как же это?\n - Да уж так-с; это, впрочем, постороннее дело; умеют этак иногда поднести коку с соком.\n - Что? что поднести?\r\n- Коку с соком, Крестьян Иванович; это пословица русская. Умеют иногда кстати поздравить кого-нибудь, например, есть такие люди, Крестьян Иванович.\n - Поздравить?\r\n- Да-с, поздравить, Крестьян Иванович, как сделал на днях один из моих коротких знакомых...\r\n- Один из ваших коротких знакомых... а! как же это? - сказал Крестьян Иванович, внимательно взглянув на господина Голядкина.\r\n- Да-с, один из моих близких знакомых поздравил с чином, с получением асессорского чина, другого весьма близкого тоже знакомого, и вдобавок приятеля, как говорится, сладчайшего друга.\r\nЭтак к слову пришлось.\r\n\"Чувствительно, дескать, говорят, рад случаю принести вам, Владимир Семенович, мое поздравление, искреннее мое поздравление в получении чина.\r\nИ тем более рад, что нынче, как всему свету известно, вывелись бабушки, которые ворожат\".\r\n- Тут господин Голядкин плутовски кивнул головой и, прищурясь, посмотрел на Крестьяна Ивановича...\r\n- Гм... Так это сказал...\r\n- Сказал, Крестьян Иванович, сказал, да тут же и взглянул на Андрея Филипповича, на дядю-то нашего не'щечка, Владимира Семеновича.\r\nДа что мне, Крестьян Иванович, что он асессором сделан? Мне-то что тут? Да жениться хочет, когда еще молоко, с позволения сказать, на губах не обсохло.\r\nТак-таки и сказал. Дескать, говорю, Владимир Семенович! Я теперь все сказал; позвольте же мне удалиться.\r\n- Гм...\r\n- Да, Крестьян Иванович, позвольте же мне теперь, говорю, удалиться.\r\nДа тут, чтоб уж разом двух воробьев одним камнем убить, - как срезал молодца-то на бабушках, - и обращаюсь к Кларе Олсуфьевне (дело-то было третьего дня у Олсуфья Ивановича),\r\n- а она только что романс пропела чувствительный, - говорю, дескать, \"чувствительно пропеть вы романс изволили, да только слушают-то вас не от чистого сердца\".\r\nИ намекаю тем ясно, понимаете, Крестьян Иванович, намекаю тем ясно, что ищут-то теперь не в ней, а подальше...\r\n- А! ну что же он?\n - Лимон съел, Крестьян Иванович, как по пословице говорится.\n - Гм...\r\n- Да-с, Крестьян Иванович.\r\nТоже и старику самому говорю, - дескать, Олсуфий Иванович, говорю, я знаю, чем обязан я вам, ценю вполне благодеяния ваши, которыми почти с детских лет моих вы осыпали меня.\r\nНо откройте глаза, Олсуфий Иванович, говорю. Посмотрите. Я сам дело начистоту и открыто веду, Олсуфий Иванович.\r\n- А, вот как!\n - Да, Крестьян Иванович. Оно вот как...\n - Что ж он?\r\n- Да что он, Крестьян Иванович! мямлит; и того и сего, и я тебя знаю, и что его превосходительство благодетельный человек - и пошел, и размазался.\r\n.. Да ведь что ж? от старости, как говорится, покачнулся порядком.\r\n- А! так вот как теперь!\r\n- Да, Крестьян Иванович.\r\nИ все-то мы так, чего! старикашка! в гроб смотрит, дышит на ладан, как говорится, а сплетню бабью заплетут какую-нибудь, так он уж тут слушает; без него невозможно...\r\n- Сплетню, вы говорите?\r\n- Да, Крестьян Иванович, заплели они сплетню. Замешал свою руку сюда и наш медведь и племянник его, наше нещечко; связались они с старухами, разумеется, и состряпали дело.\r\nКак бы вы думали? Что они выдумали, чтоб убить человека?..\r\n- Чтоб убить человека?\n - Да, Крестьян Иванович, чтоб убить человека, нравственно убить человека. Распустили они... я все про моего близкого знакомого говорю...\r\nКрестьян Иванович кивнул головою.\r\n- Распустили они насчет его слух... Признаюсь вам, мне даже совестно говорить, Крестьян Иванович...\n - Гм...\r\n- Распустили они слух, что он уже дал подписку жениться, что он уже жених с другой стороны... И как бы вы думали, Крестьян Иванович, на ком?\n - Право?\r\n- На кухмистерше, на одной неблагопристойной немке, у которой обеды берет; вместо заплаты долгов руку ей предлагает.\r\n- Это они говорят?\n - Верите ли, Крестьян Иванович? Немка, подлая, гадкая, бесстыдная немка, Каролина Ивановна, если известно вам ...\r\n- Я, признаюсь, с моей стороны...\n - Понимаю вас, Крестьян Иванович, понимаю и с своей стороны это чувствую...\r\n- Скажите мне, пожалуйста, где вы живете теперь?\n - Где я живу теперь, Крестьян Иванович?\n - Да... я хочу... вы прежде, кажется, жили...\r\n- Жил, Крестьян Иванович, жил, жил и прежде. Как же не жить! - отвечал господин Голядкин, сопровождая слова свои маленьким смехом и немного смутив ответом своим Крестьяна Ивановича.\r\n- Нет, вы не так это приняли; я хотел с своей стороны...\r\n- Я тоже хотел, Крестьян Иванович, с своей стороны, я тоже хотел, - смеясь, продолжал господин Голядкин.\r\n- Однако ж я, Крестьян Иванович, у вас засиделся совсем. Вы, надеюсь, позволите мне теперь... пожелать вам доброго утра...\r\n- Гм...\r\n- Да, Крестьян Иванович, я вас понимаю; я вас теперь вполне понимаю, - сказал наш герой, немного рисуясь перед Крестьяном Ивановичем. - Итак, позвольте вам пожелать доброго утра...\r\nТут герой наш шаркнул ножкой и вышел из комнаты, оставив в крайнем изумлении Крестьяна Ивановича. Сходя с докторской лестницы, он улыбался и радостно потирал себе руки.\r\nНа крыльце, дохнув свежим воздухом и почувствовав себя на свободе,\r\nон даже действительно готов был признать себя счастливейшим смертным и потом прямо отправиться в департамент, - как вдруг у подъезда загремела карета;\r\nон взглянул и все вспомнил.\r\nПетрушка отворял уже дверцы. Какое-то странное и крайне неприятное ощущение охватило всего господина Голядкина. Он как будто бы покраснел на мгновение. Что-то кольнуло его.\r\nОн уже стал было заносить свою ногу на подножку кареты, как вдруг обернулся и посмотрел на окна Крестьяна Ивановича.\r\nТак и есть! Крестьян Иванович стоял у окна, поглаживал правой рукой свои бакенбарды и довольно любопытно смотрел на героя нашего.\r\n\"Этот доктор глуп, - подумал господин Голядкин, забиваясь в карету, - крайне глуп. Он, может быть, и хорошо своих больных лечит, а все-таки.\r\n.. глуп, как бревно\". Господин Голядкин уселся, Петрушка крикнул: \"Пошел!\" - и карета покатилась опять на Невский проспект.\r\nГЛАВА III\r\nВсе это утро прошло в страшных хлопотах у господина Голядкина. Попав на Невский проспект, герой наш приказал остановиться у Гостиного двора.\r\nВыпрыгнув из своего экипажа, побежал он под аркаду, в сопровождении Петрушки, и пошел прямо в лавку серебряных и золотых изделий.\r\nЗаметно было уже по одному виду господина Голядкина, что у него хлопот полон рот и дела страшная куча.\r\nСторговав полный обеденный и чайный сервиз с лишком на тысячу пятьсот рублей ассигнациями и\r\nвыторговав себе в эту сумму затейливой формы сигарочницу и полный серебряный прибор для бритья бороды,\r\nприценившись, наконец, еще к кое-каким в своем роде полезным и приятным вещицам,\r\nгосподин Голядкин кончил тем, что обещал завтра же зайти непременно или даже сегодня прислать за сторгованным,\r\nвзял нумер лавки и, выслушав внимательно купца, хлопотавшего о задаточке, обещал в свое время и задаточек.\r\nПосле чего он поспешно распростился с недоумевающим купцом и пошел вдоль по линии, преследуемый целой стаей сидельцев,\r\nпоминутно оглядываясь назад на Петрушку и тщательно отыскивая какую-нибудь новую лавку.\r\nМимоходом забежал он в меняльную лавочку и разменял всю свою крупную бумагу на мелкую, и хотя потерял на промене,\r\nно зато все-таки разменял, и бумажник его значительно потолстел, что, повидимому, доставило ему крайнее удовольствие.\r\nНаконец, остановился он в магазине разных дамских материй.\r\nНаторговав опять на знатную сумму, господин Голядкин и здесь обещал купцу зайти непременно,\r\nвзял нумер лавки и, на вопрос о задаточке, опять повторил, что будет в свое время и задаточек.\r\nПотом посетил и еще несколько лавок;\r\nво всех торговал, приценялся к разным вещицам, спорил долго с купцами, уходил из лавки и раза по три возвращался, - одним словом, оказывал необыкновенную деятельность.\r\nИз Гостиного двора герой наш отправился в один известный мебельный магазин, где сторговал мебели на шесть комнат,\r\nполюбовался одним модным и весьма затейливым дамским туалетом в последнем вкусе и,\r\nуверив купца, что пришлет за всем непременно, вышел из магазина, по своему обычаю, с обещанием задаточка, потом заехал еще кое-куда и поторговал кое-что.\r\nОдним словом, не было, повидимому, конца его хлопотам. Наконец все это, кажется, сильно стало надоедать самому господину Голядкину.\r\nДаже, и бог знает по какому случаю, стали его терзать ни того ни с сего угрызения совести.\r\nНи за что бы не согласился он теперь встретиться, например, с Андреем Филипповичем или хоть с Крестьяном Ивановичем.\r\nНаконец, городские часы пробили три пополудни.\r\nКогда господин Голядкин сел окончательно в карету, из всех приобретений, сделанных им в это утро,\r\nоказалась в действительности лишь одна пара перчаток и стклянка духов в полтора рубля ассигнациями.\r\nТак как для господина Голядкина было еще довольно рано, то он и приказал своему кучеру остановиться возле одного известного ресторана на Невском проспекте,\r\nо котором доселе он знал лишь понаслышке, вышел из кареты и побежал закусить, отдохнуть и выждать известное время.\r\nЗакусив так, как закусывает человек, у которого в перспективе богатый званый обед, то есть перехватив кое-что, чтобы, как говорится, червячка заморить,\r\nи выпив одну рюмочку водки, господин Голядкин уселся в креслах и, скромно осмотревшись кругом, мирно пристроился к одной тощей национальной газетке.\r\nПрочтя строчки две, он встал, посмотрелся в зеркало, оправился и огладился; потом подошел к окну и поглядел, тут ли его карета... потом опять сел на место и взял газету.\r\nЗаметно было, что герой наш был в крайнем волнении.\r\nВзглянув на часы и видя, что еще только четверть четвертого, следовательно, еще остается порядочно ждать, а вместе с тем и рассудив,\r\nчто так сидеть неприлично, господин Голядкин приказал подать себе шоколаду, к которому, впрочем, в настоящее время большой охоты не чувствовал.\r\nВыпив шоколад и заметив, что время немного подвинулось, вышел он расплатиться. Вдруг кто-то ударил его по плечу.\r\nОн обернулся и увидел пред собою своих сослуживцев-товарищей, тех самых, с которыми встретился утром на Литейной, - ребят еще весьма молодых и по летам и по чину.\r\nГерой наш был с ними ни то ни се, ни в дружбе, ни в открытой вражде.\r\nРазумеется, соблюдалось приличие с обеих сторон; дальнейшего же сближения не было, да и быть не могло.\r\nВстреча в настоящее время была крайне неприятна господину Голядкину. Он немного поморщился и на минуту смешался.\r\n- Яков Петрович, Яков Петрович! - защебетали оба регистратора, - вы здесь? по какому...\r\n- А! это вы, господа!\r\n- перебил поспешно господин Голядкин, немного сконфузясь и скандализируясь изумлением чиновников и вместе с тем короткостию их обращения,\r\nно, впрочем, делая развязного и молодца поневоле.\r\n- Дезертировали, господа, хе-хе-хе!.\r\n.\r\n- Тут даже, чтоб не уронить себя и снизойти до канцелярского юношества, с которым всегда был в должных границах, он попробовал было потрепать одного юношу по плечу;\r\nно популярность в этом случае не удалась господину Голядкину, и, вместо прилично-короткого жеста, вышло что-то совершенно другое.\r\n- Ну, а что, медведь наш сидит?..\n - Кто это, Яков Петрович?\r\n- Ну, медведь-то, будто не знаете, кого медведем зовут?.. - Господин Голядкин засмеялся и отвернулся к приказчику взять с него сдачу.\r\n- Я говорю про Андрея Филипповича, господа, - продолжал он, кончив с приказчиком и на этот раз с весьма серьезным видом обратившись к чиновникам.\r\nОба регистратора значительно перемигнулись друг с другом.\r\n- Сидит еще и вас спрашивает, Яков Петрович, - отвечал один из них.\n - Сидит, а! В таком случае пусть его сидит, господа! И меня спрашивал, а?\r\n- Спрашивал, Яков Петрович; да что это с вами, раздушены, распомажены, франтом таким?..\r\n- Так, господа, это так! Полноте... - отвечал господин Голядкин, смотря в сторону и напряженно улыбнувшись.\r\nВидя, что господин Голядкин улыбается, чиновники расхохотались. Господин Голядкин немного надулся.\r\n- Я вам скажу, господа, по-дружески, - сказал немного помолчав, наш герой, как будто (так уж и быть) решившись открыть что-то чиновникам,\r\n- вы, господа, все меня знаете, но до сих пор знали только с одной стороны.\r\nПенять в этом случае не на кого, и отчасти, сознаюсь, я был сам виноват.\r\nГосподин Голядкин сжал губы и значительно взглянул на чиновников. Чиновники снова перемигнулись.\r\n- До сих пор, господа, вы меня не знали. Объясняться теперь и здесь будет не совсем-то кстати. Скажу вам только кое-что мимоходом и вскользь.\r\nЕсть люди, господа, которые не любят окольных путей и маскируются только для маскарада.\r\nЕсть люди, которые не видят прямого человеческого назначения в ловком уменье лощить паркет сапогами.\r\nЕсть и такие люди, господа, которые не будут говорить, что счастливы и живут вполне, когда, например, на них хорошо сидят панталоны.\r\nЕсть, наконец, люди которые не любят скакать и вертеться попустому, заигрывать и подлизываться, а главное, господа, совать туда свой нос, где его вовсе не спрашивают.\r\n.. Я, господа, сказал почти все; позвольте ж мне теперь удалиться...\r\nГосподин Голядкин остановился. Так как господа регистраторы были теперь удовлетворены вполне, то вдруг оба крайне неучтиво покатились со смеха. Господин Голядкин вспыхнул.\r\n- Смейтесь, господа, смейтесь покамест! Поживете - увидите, - сказал он с чувством оскорбленного достоинства, взяв свою шляпу и ретируясь к дверям.\r\n- Но скажу более, господа,- прибавил он, обращаясь в последний раз к господам регистраторам, - скажу более - оба вы здесь со мной глаз на глаз.\r\nВот, господа, мои правила: не удастся - креплюсь, удастся - держусь и во всяком случае никого не подкапываю.\r\nНе интригант - и этим горжусь. В дипломаты бы я не годился. Говорят еще, господа, что птица сама летит на охотника.\r\nПравда, и готов согласиться: но кто здесь охотник, кто птица? Это еще вопрос, господа!\r\nГосподин Голядкин красноречиво умолк и с самой значительной миной, то есть подняв брови и сжав губы донельзя,",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай текс похожий на текст автора Гончаров И",
"role": "user"
},
{
"content": "прибавьте, что к чаю подали вместо сахару песок, сахарный конечно, но все-таки песок, от которого мутный чай стал еще мутнее.\r\nМы пошли опять гулять. Ночь была теплая, темная такая, что ни зги не видать, хотя и звездная. Каждый, выходя из ярко освещенных сеней по лестнице на улицу, точно падал в яму.\r\nЮжная ночь таинственна, прекрасна, как красавица под черной дымкой: темна, нема; но всё кипит и трепещет жизнью в ней, под прозрачным флёром.\r\nЧувствуешь, что каждый глоток этого воздуха есть прибавка к запасу здоровья; он освежает грудь и нервы, как купанье в свежей воде.\r\nТепло, как будто у этой ночи есть свое темное, невидимо греющее солнце; тихо, покойно и таинственно; листья на деревьях не колышутся.\r\nМы ходили до пристани и долго сидели там на больших камнях, глядя на воду.\r\nЧасов в десять взошла луна и осветила залив. Вдали качались тихо корабли, направо белела низменная песчаная коса и темнели груды дальних гор.\r\nЯ воротился домой, но было еще рано; у окна буфета мистрис Вельч и Каролина, сидя друг подле друга на диване, зевали по очереди.\r\nЯ что-то спросил, они что-то отвечали, потом м-с Вельч еще зевнула, за ней зевнула Каролина. Я хотел засмеяться и, глядя на них, сам зевнул до слез, а они засмеялись.\r\nПотом каждая взяла свечу, раскланялись со мной и, одна за другой, медленно пошли на лестницу.\r\nВ сенях, на круглом столе, я увидел целый строй медных подсвечников и - о ужас, сальных свеч! Всё это приготовлено для гостей.\r\nМеня еще в Англии удивило, что такой опрятный, тонкий и причудливый в житье-бытье народ, как англичане,\r\nда притом и изобретательный, не изобрел до сих пор чего-нибудь вместо дорогих восковых свеч.\r\nСтеариновые есть, но очень дурны; спермацетовые прекрасны, но дороже восковых.\r\n\"Мне нужна восковая или спермацетовая свечка\", - сказал я живо.\r\nОни обе посмотрели на меня с полминуты, потом скрылись в коридор;\r\nно Каролина успела обернуться и еще раз подарить меня улыбкой, а я пошел в свой 8-й номер, держа поодаль от себя свечу; там отдавало немного пустотой и сыростью.\r\nЯ сел было писать, но английский обед сморит сном хоть кого; да мы еще набегались вдоволь. Я только начал засыпать, как над правым ухом у меня раздалось пронзительное сопрано комара.\r\nЯ повернулся на другой бок - над ухом раздался дуэт и потом трио, а там всё смолкло и вдруг - укушение в лоб, не то в щеку.\r\nВздрогнешь, схватишься за укушенное место: там шишка.\r\nЯ думал прихлопнуть ночных забияк и не раз издали, тихонько целился ладонью в темноте:\r\nбац - больно - только не комару, и вслед за пощечиной раздавалось опять звонкое пение: комар юлил около другого уха и пел так тихо и насмешливо.\r\nЯ затворил деревянную ставню, но от ветерка она ходила взад и вперед и постукивала. На другой день утром, часов в 8, кто-то стучит в дверь.\r\n\"Кто там?\" - забывшись, по-русски закричал я. \"Who is there?\" - опомнившись, спросил я потом. \"Чаю или кофе?\" - \"Чаю...\r\nесли только это чай, что у вас подают\". Я встал отпереть дверь и тотчас же пожаловался человеку, принесшему чай, на комаров, показывая ему следы укушений.\r\nЯ попросил, чтоб поскорей вставили стекло. \"Yes, sir\", - отвечал он. Но я знал уже, что значит это \"yes\".\r\nТолько я собрался идти гулять, как раздался звонок Ричарда; я проворно сошел вниз узнать, что это значит. У окна буфета нет никого, и рамка пустая: картинка еще почивала.\r\nТолько Ричард, стоя в сенях, закрыв глаза, склонив голову на сторону и держа на ее месте колокол, так и заливается звонит - к завтраку.\r\nБыло всего 9 часов - какой же еще завтрак? \"Ни я, никто из наших не завтракает\", - говорил я, входя в столовую, и увидел всех наших; других никого и не было.\r\nСтол накрыт, как для обеда; стоит блюд шесть и дымятся; на другом столе дымился чай и кофе.\r\nЯ сел вместе с другими и поел рыбы - из любопытства, \"узнать, что за рыба\", по методе барона, да маленькую котлетку.\r\n\"Чем же это не обед? - говорил я, принимаясь за виноград, - совершенный обед - только супу нет\".\r\nПосле завтрака я не забыл пожаловаться м-с Вельч на комаров и просил вставить окно. \"Yes, sir!\" - отвечала она.\r\nИ Каролине пожаловался, прося убедительно велеть к ночи вставить стекло. \"Yes, o yes!\" - сказала она, очаровательно улыбаясь.\r\nМы пошли по улицам, зашли в контору нашего банкира, потом в лавки. Кто покупал книги, кто заказывал себе платье, обувь, разные вещи.\r\nКнижная торговля здесь довольно значительна; лавок много; главная из них, Робертсона, помещается на большой улице. Здесь есть своя самостоятельная литература.\r\nЯ видел много периодических изданий, альманахов, стихи и прозу, карты и гравюры и купил некоторые изданные здесь сочинения собственно о Капской колонии.\r\nВ книжных лавках продаются и все письменные принадлежности. Устройство лавок, искусство раскладывать товар - всё напоминает Англию.\r\nИ здесь, как там, вы не обязаны купленный товар брать с собою: вам принесут его на дом.\r\nДругие магазины еще более напоминают Англию, только с легким провинциальным оттенком. Всё попроще, нет зеркальных двухсаженных стекол, газу и роскошной мебели.\r\nМежду тем здесь есть много своих фабрик и заводов: шляпных, стеклянных, бумажных и т. п., которые вполне удовлетворяют потребности края.\r\nГлядя на это множество разного рода лавок, я спрашивал себя: где покупатели? Жителей в Капштате от 25 до 30, а в колонии каких-нибудь 200 тысяч.\r\nК полудню солнце начинало сильно печь. Окна закрылись наглухо посредством жалюзи; движение приутихло, то есть беготня собственно, но езда не прекращалась.\r\nЭкипажи мчались изо всей мочи по улицам; быки медленно тащили тяжелые фуры с хлебом и другою кладью, а иногда и с людьми. В такой фуре я видел человек по пятнадцати.\r\nПосреди улиц, как в Лондоне, гуськом стояли наемные экипажи: кареты четырехместные, коляски, кабриолеты в одну лошадь и парой.\r\nЭкипажи как будто сейчас из мастерской: ни одного нет даже старого фасона, все выкрашены и содержатся чрезвычайно чисто.\r\nЧерные кучера ловят глазами ваш взгляд, но не говорят ни слова.\r\nМы где-то на перекрестке разошлись: кто пошел в магазин редкостей, кто в ванны или даже в бани, помещающиеся в одном доме на торговой площади, кто куда.\r\nЯ отправился опять в темную аллею и ботанический сад, который мне очень понравился, между прочим и потому, что в городе собственно негде гулять.\r\nЯ с новым удовольствием обошел его весь, останавливался перед разными деревьями, дивился рогатым, неуклюжим кактусам и опять с любопытством смотрел на Столовую гору.\r\nМеня поразило пение множества птиц, которого вчера я не слыхал, вероятно, потому, что было поздно.\r\nТеперь, напротив, утром, раздавалось столько веселых и незнакомых для северного уха голосов.\r\nЯ искал глазами певиц, но они не очень дичились: из одного куста в другой беспрестанно перелетали стаи колибри, резвых и блестящих.\r\nОни шалили и кокетничали, вертясь на ветках довольно низких кустов и сверкая переливами всех возможных цветов.\r\nТолько я подходил шагов на пять, как они дождем проносились под носом у меня и падали в ближайший шелковичный или другой куст.\r\nВ отеле в час зазвонили завтракать. Опять разыгрался один из существенных актов дня и жизни.\r\nПосле десерта все двинулись к буфету, где, в черном платье, с черной сеточкой на голове, сидела Каролина и с улыбкой наблюдала, как смотрели на нее.\r\nЯ попробовал было подойти к окну, но места были ангажированы, и я пошел писать к вам письма, а часа в три отнес их сам на почту.\r\nЯ ходил на пристань, всегда кипящую народом и суетой. Здесь идут по длинной, далеко уходящей в море насыпи рельсы, по которым возят тяжести до лодок.\r\nТут толпится всегда множество матросов разных наций, шкиперов и просто городских зевак.\r\nЕсть на что и позевать: впереди необъятный залив со множеством судов; взад и вперед снуют лодки; вдали песчаная отмель, а за ней Тигровые горы.\r\nОглянитесь назад: за вами три исполинские массы гор и веселый, живой город.\r\nТут же, на плотине, застал я множество всякого цветного народа, особенно мальчишек, ловивших удочками рыбу. Ее так много, что не проходит минуты, чтоб кто-нибудь не вытащил.\r\nВ некоторых улицах видел я множество конюшен для верховых лошадей.\r\nВ городе и за городом беспрестанно встречаешь всадников, иногда целые кавалькады. Лошади все почти средней величины, но красивы.\r\nТребование на них так велико, что в воскресенье, если не позаботишься накануне, не достанешь ни одной. В этот день все из города разъезжаются по дачам.\r\nМежду прочим, в одном месте я встретил надпись: \"Контора омнибусов\"; спрашиваю: куда они ходят, и мне называют ближайшие места, миль за 40 и за 50 от Капштата.\r\nА давно ли туда ездили на волах, в сопровождении толпы готтентотов, на охоту за львами и тиграми?\r\nТеперь за львами надо отправляться миль за 400: города, дороги, отели, омнибусы, шум и суета оттеснили их далеко.\r\nНо тигры и шакалы водятся до сих пор везде, рыскают на окрестных к Капштату горах.\r\nПора, однако, обедать, солнце село: шесть часов.\r\nВ отеле нас ожидал какой-то высокий, стройный джентльмен, очень благообразной наружности, с самыми приличными бакенбардами, украшенными легкой проседью,\r\nв голубой куртке, с черным крепом на шляпе, с постоянной улыбкой скромного сознания своих достоинств и с предлинным бичом в руках.\r\n\"Вандик\", - рекомендовался он. У меня промелькнул целый поток соображений.\r\n\"Вандик - конечно, потомок знаменитого живописца: дед или прадед этого, стоящего пред нами, Вандика, оставил Голландию, переселился в колонию, и вот теперь это сын его.\r\nОн, конечно, пришел познакомиться с русскими, редкими гостями здесь, как и тот майор, адъютант губернатора, которого привел сегодня утром доктор Ведерхед.\r\n..\" - \"Проводник ваш по колонии, - сказал Вандик, - меня нанял ваш банкир, с двумя экипажами и с осьмью лошадьми.\r\nКогда угодно ехать?\" Мои соображения рассеялись. \"Завтра пораньше\", - сказали мы ему.\r\nДоктор Ведерхед за обедом опять был очень любезен. Тут пришли некоторые дамы, в том числе и его жена.\r\nНехороша - Бог с ней: лет тридцати, figure chiffonne{*- лицо в мелких морщинках}. Про такие лица прибавляют обыкновенно:\r\nно очень мила; про эту нельзя сказать этого. Как кокетливо ни одевалась она,\r\nно впалые и тусклые глаза, бледные губы могли внушить только разве \n сострадание к ее болезненному состоянию. Из их нумера часто раздавались\r\nзвуки музыки, иногда пение женского голоса. Играли на фортепиано прекрасно: \n говорят, это он.\r\nДоктор этот с первого раза заставил подозревать, что он не англичанин, хотя и служил хирургом в полку в ост-индской армии.\r\nОн был чрезвычайно воздержан в пище, вина не пил вовсе и не мог нахвалиться нами, что мы почти тоже ничего не пили.\r\n\"Я всё с большим и большим удовольствием смотрю на вас\", - сказал он, кладя ноги на стол, заваленный журналами, когда мы перешли после обеда в гостиную и дамы удалились.\r\n\"Чем мы заслужили это лестное внимание?\" - \"Скромность, знание приличий...\" - и пошел.\r\n\"Покорно благодарим. А разве вы ожидали противного?.\r\n.\" - \"Нет: я сравниваю с нашими офицерами, - продолжал он, - на днях пришел английский корабль, человек двадцать офицеров съехали сюда и через час поставили вверх дном всю отель.\r\nПрежде всего они напились до того, что многие остались на своих местах, а другие и этого не могли, упали на пол. И каждый день так.\r\nВедь вы тоже пробыли долго в море, хотите развлечься, однако ж никто из вас не выпил даже бутылки вина: это просто удивительно!\"\r\nТакой отзыв нас удивил немного: никто не станет так говорить о своих соотечественниках, да еще с иностранцами.\r\n\"Неужели в Индии англичане пьют так же много, как у себя, и едят мясо, пряности?\" - спросили мы.\r\n\"О да, ужасно!\r\nВот вы видите, как теперь жарко; представьте, что в Индии такая зима; про лето нечего и говорить;\r\nа наши, в этот жар, с раннего утра отправятся на охоту: чем, вы думаете, они подкрепят себя перед отъездом?\r\nЧаем и водкой!\r\nПриехав на место, рыщут по этому жару целый день, потом являются на сборное место к обеду,\r\nи каждый выпивает по нескольку бутылок портера или элю и после этого приедут домой как ни в чем не бывало;\r\nвыкупаются только и опять готовы есть.\r\nИ ничего им не делается, - отчасти с досадой прибавил он, - ровно ничего, только краснеют да толстеют;\r\nа я вот совсем не пью вина, ем мало, а должен был удалиться на полгода сюда, чтоб полечиться\".\r\n\"Но это даром не проходит им, - сказал он, помолчав, - они крепки до времени, а в известные лета силы вдруг изменяют,\r\nи вы увидите в Англии многих индийских героев, которые сидят по углам, не сходя с кресел, или таскаются с одних минеральных вод на другие\".\r\n- \"Долго ли вы пробудете здесь?\" - спросили мы доктора.\r\n\"Я взял отпуск на год, - отвечал он, - мне осталось всего до пенсии года три. Надо прослужить семнадцать лет. Не знаю, зачтут ли мне этот год.\r\nТеперь составляются новые правила о службе в Индии; мы не знаем, что еще будет\". Мы спросили, зачем он избрал мыс Доброй Надежды, а не другое место для отдыха.\r\n\"Ближайшее, - отвечал он, - и притом переезд дешевле, нежели куда-нибудь.\r\nЯ хотел ехать в Австралию, в Сидней, но туда стало много ездить эмигрантов и места на порядочных судах очень дороги.\r\nА нас двое: я и жена; жалованья я получаю всего от 800 до 1000 ф. стерл.\" (от 5000 до 6000 р.).\r\n- \"Куда же отправитесь, выслужив пенсию?\" - \"И сам не знаю; может быть, во Францию...\" - \"А вы знаете по-французски?\" - \"О да...\r\n\" - \"В самом деле?\" И мы живо заговорили с ним, а до тех пор, правду сказать, кроме Арефьева, который отлично говорит по-английски, у нас рты были точно зашиты.\r\nДоктор говорил по-французски прекрасно, как не говорит ни один англичанин, хоть он живи сто лет во Франции. \"Да он жид, господа!\" - сказал вдруг один из наших товарищей.\r\nЖид - какая догадка! Мы пристальнее всмотрелись в него: лицо бледное, волосы русые, профиль... профиль точно еврейский - сомнения нет.\r\nНесмотря, однако ж, на эту догадку, у нас еще были скептики, оспаривавшие это мнение.\r\nДа нет, всё в нем не английское: не смотрит он, вытараща глаза;\r\nне сжата у него, как у англичан, и самая мысль, суждение в какие-то тиски; не цедит он ее неуклюже, сквозь зубы, по слову.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс в стиле автора Достоевский Ф",
"role": "user"
},
{
"content": "Оля быстро посмотрела на нее, сообразила, посмотрела на меня презрительно и повернулась назад в комнату,\r\nно прежде чем захлопнуть дверь, стоя на пороге, еще раз прокричала в исступлении Стебелькову:\r\n- Вон!\r\nИ даже топнула на него ногой. Затем дверь захлопнулась и уже заперлась на замок.\r\nСтебельков, все еще держа меня за плечо, поднял палец и, раздвинув рот в длинную раздумчивую улыбку, уперся в меня вопросительным взглядом.\r\n- Я нахожу ваш поступок со мной смешным и недостойным, - пробормотал я в негодовании.\n Но он меня и не слушал, хотя и не сводил с меня глаз.\r\n- Это бы надо ис-сле-довать! - проговорил он раздумчиво.\r\n- Но, однако, как вы смел? вытянуть меня? Кто это такое? Что это за женщина? Вы схватили меня за плечо и подвели, - что тут такое?\r\n- Э, черт! Лишенная невинности какая-то... \"часто повторяющееся исключение\" - вы следите?\n И он уперся было мне в грудь пальцем.\n - Э, черт! - отпихнул я его палец.\r\nНо он вдруг, и совсем неожиданно, засмеялся тихо, неслышно, долго, весело. Наконец надел свою шляпу и, с быстро переменившимся и уже мрачным лицом, заметил, нахмурив брови:\r\n- А хозяйку надо бы научить... надо бы их выгнать из квартиры - вот что, и как можно скорей, а то они тут...\r\nВот увидите! Вот помяните мое слово, увидите! Э, черт! - развеселился он вдруг опять, - вы ведь Гришу дождетесь?\r\n- Нет, не дождусь, - отвечал я решительно.\n - Ну и все едино...\r\nИ не прибавив более ни звука, он повернулся, вышел и направился вниз по лестнице, не удостоив даже и взгляда очевидно поджидавшую разъяснения и известий хозяйку.\r\nЯ тоже взял шляпу и, попросив хозяйку передать, что был я, Долгорукий, побежал по лестнице.\r\nIII.\r\nЯ только потерял время.\r\nВыйдя, я тотчас пустился отыскивать квартиру;\r\nно я был рассеян, пробродил несколько часов по улицам и хоть зашел в пять или шесть квартир от жильцов, но уверен, что мимо двадцати прошел, не заметив их.\r\nК еще пущей досаде, я и не воображал, что нанимать квартиры так трудно. Везде комнаты, как васинская, и даже гораздо хуже, а цены огромные, то есть не по моему расчету.\r\nЯ прямо требовал угла, чтоб только повернуться, и мне презрительно давали знать, что в таком случае надо идти \"в углы\".\r\nКроме того, везде множество странных жильцов, с которыми я уж по одному виду их не мог бы ужиться рядом; даже заплатил бы, чтоб не жить рядом.\r\nКакие-то господа без сюртуков, в одних жилетах, с растрепанными бородами, развязные и любопытные.\r\nВ одной крошечной комнате сидело их человек десять за картами и за пивом, а рядом мне предлагали комнату.\r\nВ других местах я сам на расспросы хозяев отвечал так нелепо, что на меня глядели с удивлением, а в одной квартире так даже поссорился.\r\nВпрочем, не описывать же всех этих ничтожностей; я только хочу сказать, что, устав ужасно, я поел чего-то в одной кухмистерской уже почти когда смерклось.\r\nУ меня разрешилось окончательно, что я пойду, отдам сейчас сам и один Версилову письмо о наследстве (без всяких объяснений),\r\nзахвачу сверху мои вещи в чемодан и узел и перееду на ночь хоть в гостиницу.\r\nВ конце Обуховского проспекта, у Триумфальных ворот, я знал, есть постоялые дворы, где можно достать даже особую комнатку за тридцать копеек;\r\nна одну ночь я решился пожертвовать, только чтоб не ночевать у Версилова.\r\nИ вот, проходя уже мимо Технологического института, мне вдруг почему-то вздумалось зайти к Татьяне Павловне, которая жила тут же напротив Технологического.\r\nСобственно, предлогом зайти было все то же письмо о наследстве, но непреодолимое мое побуждение зайти, конечно, имело другие причины, которых я, впрочем, не сумею и теперь разъяснить:\r\nтут была какая-то путаница в уме о \"грудном ребенке\", \"об исключениях, входящих в общее правило\".\r\nХотелось ли мне рассказать, или порисоваться, или подраться, или даже заплакать - не знаю, только я поднялся к Татьяне Павловне.\r\nЯ был у ней доселе всего лишь один раз, в начале моего приезда из Москвы, по какому-то поручению от матери, и помню:\r\nзайдя и передав порученное, ушел через минуту, даже и не присев, а она и не попросила.\r\nЯ позвонил, и мне тотчас отворила кухарка и молча впустила меня в комнаты.\r\nИменно нужны все эти подробности, чтоб можно было понять, каким образом могло произойти такое сумасшедшее приключение, имевшее такое огромное влияние на все последующее.\r\nИ во-первых, о кухарке.\r\nЭто была злобная и курносая чухонка и, кажется, ненавидевшая свою хозяйку, Татьяну Павловну, а та, напротив,\r\nрасстаться с ней не могла по какому-то пристрастию, вроде как у старых дев к старым мокроносым моськам или вечно спящим кошкам.\r\nЧухонка или злилась и грубила, или, поссорившись, молчала по неделям, тем наказывая барыню.\r\nДолжно быть, я попал в такой молчальный день, потому что она даже на вопрос мой: \"Дома ли барыня?\r\n\" - который я положительно помню, что задал ей, - не ответила и молча прошла в свою кухню.\r\nЯ после этого, естественно уверенный, что барыня дома, прошел в комнату и, не найдя никого, стал ждать, полагая, что Татьяна Павловна сейчас выйдет из спальни;\r\nиначе зачем бы впустила меня кухарка?\r\nЯ не садился и ждал минуты две-три; почти уже смеркалось, и темная квартирка Татьяны Павловны казалась еще неприветливее от бесконечного, везде развешанного ситца.\r\nДва слова про эту скверную квартиренку, чтоб понять местность, на которой произошло дело.\r\nТатьяна Павловна, по характеру своему, упрямому и повелительному,\r\nи вследствие старых помещичьих пристрастий не могла бы ужиться в меблированной комнате от жильцов и нанимала эту пародию на квартиру, чтоб только быть особняком и сама себе госпожой.\r\nЭти две комнаты были точь-в-точь две канареечные клетки, одна к другой приставленные, одна другой меньше, в третьем этаже и окнами на двор.\r\nВходя в квартиру, вы прямо вступали в узенький коридорчик, аршина в полтора шириною,\r\nналево вышеозначенные две канареечные клетки, а прямо по коридорчику, в глубине, вход в крошечную кухню.\r\nПолторы кубических сажени необходимого для человека на двенадцать часов воздуху, может быть, в этих комнатках и было, но вряд ли больше.\r\nБыли они до безобразия низки, но, что глупее всего, окна, двери, мебель - все, все было обвешано или убрано ситцем, прекрасным французским ситцем, и отделано фестончиками;\r\nно от этого комната казалась еще вдвое темнее и походила на внутренность дорожной кареты.\r\nВ той комнатке, где я ждал, еще можно было повернуться, хотя все было загромождено мебелью, и, кстати, мебелью весьма недурною:\r\nтут были разные столики, с наборной работой, с бронзовой отделкой, ящики, изящный и даже богатый туалет.\r\nНо следующая комнатка, откуда я ждал ее выхода, спальня, густо отделенная от этой комнаты занавесью, состояла, как оказалось после, буквально из одной кровати.\r\nВсе эти подробности необходимы, чтобы понять ту глупость, которую я сделал.\r\nИтак, я ждал и не сомневался, как раздался звонок. Я слышал, как неторопливыми шагами прошла по коридорчику кухарка и молча, точь-в-точь как и давеча меня, впустила вошедших.\r\nЭто были две дамы, и обе громко говорили, но каково же было мое изумление, когда я по голосу узнал в одной Татьяну Павловну,\r\nа в другой - именно ту женщину, которую всего менее приготовлен был теперь встретить, да еще при такой обстановке!\r\nОшибаться я не мог: я слышал этот звучный, сильный, металлический голос вчера, правда всего три минуты, но он остался в моей душе.\r\nДа, это была \"вчерашняя женщина\".\r\nЧто мне было делать?\r\nЯ вовсе не читателю задаю этот вопрос, я только представляю себе эту тогдашнюю минуту, и совершенно не в силах даже и теперь объяснить,\r\nкаким образом случилось, что я вдруг бросился за занавеску и очутился в спальне Татьяны Павловны.\r\nКороче, я спрятался и едва успел вскочить, как они вошли. Почему я не пошел к ним навстречу, а спрятался, - не знаю; все случилось нечаянно, в высшей степени безотчетно.\r\nВскочив в спальню и наткнувшись на кровать, я тотчас заметил, что есть дверь из спальни в кухню, стало быть был исход из беды и можно было убежать совсем, но - о ужас!\r\n- дверь была заперта на замок, а в щелке ключа не было.\r\nВ отчаянии я опустился на кровать;\r\nмне ясно представилось, что, стало быть, я теперь буду подслушивать, а уже по первым фразам, по первым звукам разговора я догадался, что разговор их секретный и щекотливый.\r\nО, конечно, честный и благородный человек должен был встать, даже и теперь, выйти и громко сказать: \"Я здесь, подождите!\r\n\" - и, несмотря на смешное положение свое, пройти мимо; но я не встал и не вышел; не посмел, подлейшим образом струсил.\r\n- Милая моя вы, Катерина Николаевна, глубоко вы меня огорчаете, - умоляла Татьяна Павловна, - успокойтесь вы раз навсегда, не к вашему это даже характеру.\r\nВезде, где вы, там и радость, и вдруг теперь... Да уж в меня-то вы, я думаю, продолжаете верить: ведь знаете, как я вам предана.\r\nВедь уж не меньше, как и Андрею Петровичу, к которому опять-таки вечной преданности моей не скрываю...\r\nНу так поверьте же мне, честью клянусь вам, нет этого документа в руках у него, а может быть, и совсем ни у кого нет; да и не способен он на такие пронырства, грех вам и подозревать.\r\nСами вы оба только сочинили себе эту вражду...\r\n- Документ есть, а он способен на все. И что ж, вхожу вчера, и первая встреча - ce petit espion, которого он князю навязал.\r\n- Эх, ce petit espion.\r\nВо-первых, вовсе и не espion, потому что это я, я его настояла к князю поместить, а то он в Москве помешался бы или помер с голоду, - вот как его аттестовали оттуда;\r\nи главное, этот грубый мальчишка даже совсем дурачок, где ему быть шпионом?\r\n- Да, какой-то дурачок, что, впрочем, не мешает ему стать мерзавцем.\r\nЯ только была в досаде, а то бы умерла вчера со смеху: побледнел, подбежал, расшаркивается, по-французски заговорил.\r\nА в Москве Марья Ивановна меня о нем, как о гении, уверяла.\r\nЧто несчастное письмо это цело и где-то находится в самом опасном месте - это я, главное, по лицу этой Марьи Ивановны заключила.\r\n- Красавица вы моя! Да ведь вы сами же говорите, что у ней нет ничего!\r\n- То-то и есть, что есть: она только лжет, и какая это, я вам скажу, искусница! Еще до Москвы у меня все еще оставалась надежда, что не осталось никаких бумаг, но тут, тут...\r\n- Ах, милая, напротив, это, говорят, доброе и рассудительное существо, ее покойник выше всех своих племянниц ценил.\r\nПравда, я ее не так знаю, но - вы бы ее обольстили, моя красавица! Ведь победить вам ничего не стоит, ведь я же старуха - вот влюблена же в вас и сейчас вас целовать примусь.\r\n.. Ну что бы стоило вам ее обольстить!\r\n- Обольщала, Татьяна Павловна, пробовала, в восторг даже ее привела, да хитра уж и она очень... Нет, тут целый характер, и особый, московский.\r\n.. И представьте, посоветовала мне обратиться к одному здешнему, Крафту, бывшему помощнику у Андроникова, авось, дескать, он что знает.\r\nО Крафте этом я уже имею понятие и даже мельком помню его; но как сказала она мне про этого Крафта, тут только я и уверилась, что ей не просто неизвестно, а что она лжет и все знает.\r\n- Да почему же, почему же? А ведь, пожалуй, что и можно бы у него справиться!\r\nЭтот немец, Крафт, не болтун и, я помню, пречестный - право, расспросить бы его! Только его, кажется, теперь в Петербурге нет.\r\n..\r\n- О, вернулся еще вчера, я сейчас у него была...\r\nЯ именно и пришла к вам в такой тревоге, у меня руки-ноги дрожат, я хотела вас попросить, ангел мой Татьяна Павловна, так как вы всех знаете,\r\nнельзя ли узнать хоть в бумагах его, потому что непременно теперь от него остались бумаги, так к кому ж они теперь от него пойдут?\r\nПожалуй, опять в чьи-нибудь опасные руки попадут? Я вашего совета прибежала спросить.\r\n- Да про какие вы это бумаги? - не понимала Татьяна Павловна, - да ведь вы же говорите, что сейчас сами были у Крафта?\r\n- Была, была, сейчас была, да он застрелился! Вчера еще вечером.\r\nЯ вскочил с кровати. Я мог высидеть, когда меня называли о шпионом и идиотом; и чем дальше они уходили в своем разговоре, тем менее мне казалось возможным появиться.\r\nЭто было бы невообразимо!\r\nЯ решил в душе высидеть, замирая, пока Татьяна Павловна выпроводит гостью (если на мое счастье сама не войдет раньше зачем-нибудь в спальню),\r\nа потом, как уйдет Ахмакова, пусть тогда мы хоть подеремся с Татьяной Павловной!\r\n.\r\n. Но вдруг теперь, когда я, услышав о Крафте, вскочил с кровати, меня всего обхватило как судорогой.\r\nНе думая ни о чем, не рассуждая и не воображая, я шагнул, поднял портьеру и очутился перед ними обеими.\r\nЕще было достаточно светло для того, чтоб меня разглядеть, бледного и дрожащего... Обе вскрикнули. Да как и не вскрикнуть?\r\n- Крафт? - пробормотал я, обращаясь к Ахмаковой, - застрелился? Вчера? На закате солнца?\r\n- Где ты был? Откуда ты? - взвизгнула Татьяна Павловна и буквально вцепилась мне в плечо, - ты шпионил? Ты подслушивал?\r\n- Что я вам сейчас говорила? - встала с дивана Катерина Николаевна, указывая ей на меня.\n Я вышел из себя.\r\n- Ложь, вздор! - прервал я ее неистово, - вы сейчас называли меня шпионом, о боже! Стоит ли не только шпионить, но даже и жить на свете подле таких, как вы!\r\nВеликодушный человек кончает самоубийством, Крафт застрелился - из-за идеи, из-за Гекубы.\r\n.. Впрочем, где вам знать про Гекубу!.. А тут - живи между ваших интриг, валандайся около вашей лжи, обманов, подкопов... Довольно!\r\n- Дайте ему в щеку! Дайте ему в щеку!\r\n- прокричала Татьяна Павловна, а так как Катерина Николаевна хоть и смотрела на меня (я помню все до черточки), не сводя глаз, но не двигалась с места,\r\nто Татьяна Павловна, еще мгновение, и наверно бы сама исполнила свой совет, так что я невольно поднял руку, чтоб защитить лицо;\r\nвот из-за этого-то движения ей и показалось, что я сам замахиваюсь.\r\n- Ну, ударь, ударь! Докажи, что хам от роду! Ты сильнее женщин, чего ж церемониться!\r\n- Довольно клеветы, довольно! - закричал я. - Никогда я не поднимал руки на женщину! Бесстыдница вы, Татьяна Павловна, вы всегда меня презирали.\r\nО, с людьми надо обращаться не уважая их! Вы смеетесь, Катерина Николаевна, вероятно, над моей фигурой; да, бог не дал мне фигуры, как у ваших адъютантов.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги Смех и горе автора Лесков Н",
"role": "user"
},
{
"content": "А то дипломаты!, сидят и смотрятся, как нарциссы, в свою чернильницу, а боевые генералы плесенью обрастают и с голоду пухнут.\r\nГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ДЕВЯТАЯ\n\n Я помолчал и потом тихо заметил генералу, что, однако, и дипломатических приемов огулом осуждать нельзя.\r\n- Я и не спорю-с против этого, - отвечал генерал. - Я и сам дипломатии не отвергаю, но только я не отвергаю настоящей дипломатии, короткой.\r\nОтветь так, чтобы про твой ответ и рассказывать было нельзя.\r\nСо мною и самим бывали случаи, что я держался дипломатии. Я раз прихожу, не помню где-то в Германии, какого-то короля дворец хотел посмотреть.\r\nЕздил по Рейну, глядел, глядел на эти кирпичи, которые называют \"развалинами\", - страсть надоело.\r\nДай на другое взгляну: наговорили про один дворец, что очень хорош и очень стоит, чтобы взглянуть, я и пошел.\r\nПрихожу-с; а там внизу пред самой лестницей сидит немец и показывает мне, скотина, пальцем на этакие огромные войлочные калоши.\r\n- Это, мол, - Что такое?\n - Надень, - говорит.\n - Зачем же, мол, я их стану надевать?\r\n- А затем, что без того, - говорит, - по дворцу не пойдешь.\r\n- Ах ты, - говорю, - каналья этакая! Да я у своего государя не по такому дворцу, да и то без калош ходил, - а стану я для твоего короля шутом наряжаться!\r\n- Ну, так вот, - говорит, - и не пойдешь! А я плюнул ему в эти кеньги и сказал:\n - Ну, так вот, скажи же своему королю, что я ему в калоши плюнул!..\r\nСправлялся после этого, сказали ли что-нибудь об этом королю? ничего не сказали. Так и присохло.\r\nВот такой тон, по-моему, должна держать и дипломатия: чтоб плюнул кому и присохло!\r\nНа нас, боевых генералов, клевещут, будто мы только как цепные собаки нужны, когда нас надо спустить, а в системе мирного времени ничего будто не понимаем.\r\nВрут-с! А опросите-ка...\r\nтеперь вот все газетчики взялись за то, что в Польше одна неуклонная система должна заключаться в том, чтобы не давать полякам забываться;\r\nа я-с еще раньше, когда еще слуха о последней рухавке не было, говорил:\r\nзакажите вы в Англии или в Америке гуттаперчевого человека, одевайте его то паном, то ксендзом, то жидом, и возите его года в два раз по городам и вешайте.\r\nПослушайся они этого моего совета - никто бы и не ворохнулся, и капли крови не было бы пролито. Да что и говорить!\r\nГенерал махнул рукой и добавил:\r\n- Хоть бы на будущее-то время послушнее были, да загодя теперь такую штуку припасли бы, да по Ревелю,\r\nда по Риге повозили немцем одетую, а то ведь опять, гляди, скоро понадобится немцев колоть.\r\nА мне, как хотите, мне немцев жалко: это не то, что гоноровое полячье безмозглое, - это люди обстоятельные и не перепорть мы их сами, они приятнейшие соотечественники нам были бы.\r\nЯ, помню, сам в Остзейском крае два года стоял при покойном императоре, так эти господа немцы нам первые друзья были.\r\nБывало, ничего каналья и по-русски-то не понимает, а даже наши песни поет: заместо \"по мосту-мосту\" задувает:\r\nОф дем брике, брике, брике,\r\nОф дем калинишев брике.\r\nА нынче вон, пишут, и они уже \"Wacht am Rhein\"(\"Стража на Рейне\" (нем.)) запели и заиграли.\r\nКто же, как не сами мы в этом виноваты?\r\nНу и надо теперь для их спасения по крайней мере хоть гуттаперчевую куклу на свой счет заказывать,\r\nда каким-нибудь ее колбасником или гоф-герихтом наряжать и провешивать, чтоб над живыми людьми не пришлось этой гадости делать.\r\n- А не находите ли вы, - спрашиваю, - опасности в том, что немцы проведали бы, что человек-то, которого вешают, сделан из гуттаперчи?\r\n- Ну так что же такое, что проведали бы?\r\nДа им даже под рукою можно было бы это и рассказывать, а они все писали бы, что \"москали всех повешали\";\r\nученая Европа и порешила бы, что на Балтийском поморье немцев уже нет, что немцы все уже перевешаны, а которые остались, те, стало быть, наши.\r\nТогда они после - пиши не пиши - никто заступаться не станет, потому что поляков уже нет, все перевешаны;\r\nза русских заступаться не принято, - и весь бы этот дурацкий остзейский вопрос так и порешился бы гуттаперчевою куклой.\r\n- Куклой! ну, - говорю, - ваше превосходительство, теперь я уж даже не сомневаюсь, что вы это все изволите шутить.\r\n- Полноте, сделайте милость! Вы меня этим даже обижаете! - возразил с неудовольствием генерал.\r\n- Ас другой стороны, я даже и не понимаю, что вас так удивляет, что кукла может производить впечатление?\r\nМало ли разве вы видите у нас кукол, которых все знают за кукол, а они не только впечатление производят, но даже решением вопросов руководят.\r\nВы здешний?\r\n- Да, здешний.\n - И еще, может быть, в здешней гимназии обучались?\n Я отвечал утвердительно.\r\n- Ну, так вы не можете не знать господина Калатузова?\n - Как же, - отвечаю, - очень хорошо его знаю.\n - Дурак он?\n - Да, не умен.\r\n- Чего не умен, просто дурак.\r\nЯ и отца его знал, и тот был дурак, и мать его знал - и та была дура, и вся родня их были дураки, а и они на этого все дивовались, что уже очень глуп:\r\nникак до десяти лет казанского мыла от пряника не мог отличить.\r\nЕсли, бывало, как-нибудь мать в бане в сторону засмотрится, он сейчас все мыло и поест. Людей сколько за это пороли.\r\nПросто отчаянье!\r\nДо восемнадцати лет дома у гувернантки учился, пока ее обнимать начал, а ничему не выучился;\r\nв гимназию в первый класс по девятнадцатому году отдали и через пять лет из второго класса назад вынули.\r\nНи к одному месту не годился, - а вон добрые люди его в Петербурге научили газету издавать, и пошло, и заговорили про него, как он вопросы решает.\r\nВот вы его посмотрите: вчера был у меня; приехал в земство, гласным выбран ради своего литературного значения и будет голос подавать.\r\n- Что же, - спрашиваю, - поумнел он хотя немножко, редакторствуя?\r\n- Какое же поумнеть? Мыла, разумеется, уж не ест; а пока сидел у меня - все пальцами нос себе чистил.\r\nИз ничего ведь, батюшка, только бог свет создал, да и это нынешние ученые у него оспаривают. Нет-с; сей Калатузов только помудренел. Спрашиваю его, что, как его дела идут?\r\n\"Шли, - говорит, - хорошо, а с прошлого года пошли хуже\".\n \"Отчего же, мол, это?\"\n \"Запад, - говорит, - у меня отвалился\".\r\n\"Ну, вы, конечно, это горе поправили?\"\n Думал он, думал:\n \"М-да, - отвечает, - поправил\".\n \"Ну, и теперь, значит, опять хорошо?\"\r\n\"М-да; не совсем: теперь восток отпал\".\n \"Фу, - говорю, - какое критическое положение: этак все, пожалуй, может рассыпаться?\"\r\nДумал, опять думал и говорит, что может.\n \"Так нельзя ли, мол, как-нибудь так, чтобы и востоку и западу приходилось по вкусу?\"\n \"М-можно, да... людей нет!\"\r\n\"Что такое? - Удивился, - знаете, безмерно, что уж даже и петый дурак, и тот на безлюдье жалуется. - Что такое?\" - переспрашиваю, - и получаю в ответ:\r\n\"Людей нет\". \"В Петербурге-то способных людей нет?\"\n \"Нет\".\r\n\"Не верю, - говорю. - Вы поискали бы их прилежнее, как голодный хлеба ищет\".\n \"Искал\", - отвечает.\n \"Ну, и что же? Неужели нет?\"\r\n\"Нет\".\n \"Ну, вы в Москве поискали бы\".\n \"А там, - говорит, - и подавно нет. Нынче их нигде уж нет; нынче надо совсем другое делать\".\r\n- \"Что такое?\" - любопытствую. Расскажи, мол, дура любезная, удиви, что ты такое надумала? А он-с меня действительно и удивил!\r\n\"Надо, - отвечает, - разом два издания издавать, одно так, а другое иначе\".\r\nНу, скажите ради бога, не тонкая ли бестия? - воскликнул, подскочив, генерал. - Видите, выдумал какой способ! Теперь ему все будут кланяться, вот увидите, и заискивать станут.\r\nНе утаю греха - я ему вчера первый поклонился: начнете, мол, нашего брата солдата в одном издании ругать, так хоть в другом поддержите. Мы, мол, за то подписываться станем.\r\n\"М-да, - говорит, - в другом мы поддержим\".\r\nТак вот-с, сударь, - заговорил, выпрямляясь во весь рост, генерал, - вот вам в наш век кто на всех угодит, кто всем тон задаст и кто прочнее всех на земле водворится:\r\nэто - безнатурный дурак!\r\nГЛАВА ВОСЬМИДЕСЯТАЯ\r\nЭто было последнее слово, которое я слышал от генерала в его доме.\r\nЗатем, по случаю наступивших сумерек, старик предложил мне пройтись, и мы с ним долго ходили, но я не помню, что у нас за разговор шел в то время.\r\nВ памяти у меня оставалось одно пугало \"безнатурный дурак\", угрожая которым Перлов говорил не только без шутки и иронии,\r\nа даже с яростию, с непримиримою досадой и с горькою слезой на ресницах.\r\nСтарик проводил меня до моей квартиры и здесь, крепко сжимая мою руку, еще несколько минут на кого-то все жаловался;\r\nупоминал упавшим голосом фамилии некоторых важных лиц петербургского высшего круга и в заключение, вздохнув и потягивая мою руку книзу, прошептал:\r\n- Вот так-то-с царского слугу и изогнули как дугу! - а затем быстро спросил: - Вы сейчас ляжете спать дома?\n - Нет, - отвечал я, - я еще поработаю над моей запиской.\r\n- А я домой только завтра, а до утра пойду в дворянский клуб спать: я там таким манером предводительского зятя мучу: я сплю, а он дежурит, а у него жена молодая.\r\nНо зато штраф шельмовски дорого стоит.\r\nТягостнейшие на меня напали размышления.\r\n\"Фу ты, - думаю себе, - да что же это, в самом деле, за патока с имбирем, ничего не разберем! Что это за люди, и что за странные у всех заботы, что за скорби, страсти и волнения?\r\nОтчего это все так духом взметалось, взбуровилось и что, наконец, из этого всего выйдет? Что снимется пеною, что падет осадкой на дно и что отстоится и пойдет на потребу?\"\r\nА генерала жалко. Из всех людей, которых я встретил в это время, он положительно самый симпатичнейший человек.\r\nВ нем как-то все приятно:\r\nи его голос, и его манеры, и его тон, в котором не отличишь иронии и шутки от серьезного дела, и его гнев при угрозе господством \"безнатурного дурака\", и его тихое:\r\n\"вот и царского слугу изогнули как в дугу\", и даже его не совсем мне понятное намерение идти в дворянский клуб спать до света.\r\nДа, он положительно симпатичнее всех... кроме пристава Васильева.\r\nАх, боже мой, зачем я, однако же, до сих пор не навещу в сумасшедшем доме моего бедного философа и богослова?\r\nЧто-то он, как там ориентировался? Находит ли еще и там свое положение сносным и хорошим? Это просто даже грех позабыть такую чистую душу.\r\n.. Решил я себе, что завтра же непременно к нему пойду, и с тем лег в постель.\r\nЗаписка не пишется, да и что писать, сам не знаю, а уж в уме у меня начали зарождаться лукавые замыслы, как бы свалить это дело с плеч долой.\r\n\"Не совсем это нравственно и благородно, - думаю я, засыпая, - ну да что же поделаешь, когда ничего иного не умеешь? Конечно, оно можно бы... да настойчивости и цепкости в нас нет...\r\nЛекарь Отрожденский прав: кажется, действительно народище может быть предоставлен пока своей смерти и сойдется с ней и без медицинской помощи.\r\n.. Однако как это безнравственно!.. Но... но Перлов \"безнатурным дураком\" грозится.\r\n.. Страшно! Глупость-то так со всех сторон и напирает, и не ждет... Вздоры и раздоры так всех и засасывают...\r\n\" И вдруг, среди сладкой дремоты, завязывающей и путающей эти мои соображения, я чувствую толчок какою-то мягкою и доброю рукой, и тихий голос прошептал мне над ухом: \"Спи!\r\nэто все сон! все это сон.\r\nВся жизнь есть сон: проснешься, тогда поймешь, зачем все это путается\".\r\nЯ узнал голос станового Васильева и...\r\nуснул, а утром просыпаюсь, и первое, что меня осенило: зачем же, однако, мне поручили составить эту записку? - мне, который не знает России, который менее всех их живет здесь?\r\n- Позвольте! позвольте! - воскликнул я вдруг, хватив себя за голову.\r\n- Да я в уме ли или нет? Что же это такое: я ведь уж не совсем понимаю, например, что в словах Перлова сказано на смех и что взаправду имеет смысл и могло бы стоить внимания?.\r\n. Что-то есть такого и иного!.. Позвольте... позвольте! Они (и у меня уже свои мифические они), они свели меня умышленно с ума и.\r\n.. кто же это на смех подвел меня писать-записку? Нет! это неспроста... это...\r\nЯ вскочил, оделся и побежал к Дергальскому.\n\n ГЛАВА ВОСЕМЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ\r\nЗастаю его дома, отвожу потихоньку в сторону и секретно спрашиваю:\r\nне писал ли когда-нибудь кому-нибудь Фортунатов, чтобы пригласить меня к составлению предварительной записки об учреждении врачебной части в селениях?\r\n- Позвольте, - отвечает, - я сейчас сплявлюсь. Юркнул куда-то в шкаф, поколотился там, пошелестил бумагами и отвечает;\r\n- Есть! писать! И с этим подает мне смятое письмо с рубцом от бечевки, которою была стянута пачка.\r\nЭто было письмо Фортунатова к предводителю моего уезда.\r\nКасающаяся до меня фраза заключалась в следующем: \"Кстати, к вам, по соседству, приехал помещик Орест Ватажков;\r\nон человек бывалый за границей и наверно близко знает, как в чужих краях устраивают врачебную часть в селениях.\r\nПрихватите-ка и его сюда: дело это непременно надо свалить к черту с плеч\".\r\n- Да ведь предводитель, - замечаю, - этого письма не получил?\r\n- Как же... нет, получил.\n - Как же получил, когда оно здесь у вас?\n - Да, да, да... он, стало быть, не получил.\r\nЯ простился и иду домой и вдруг узнаю из непосредственного своего доклада, что я уже сам путаюсь и сбиваюсь,\r\nчто я уже полон подозрений, недоверий, что хожу потихоньку осведомляться, кто о чем говорил и писал, что даже сам читаю чужие письма.\r\n.. вообще веду себя скверно, гадко, неблагородно, и имя мне теперь... интриган!\r\nЯ встрепенулся и остолбенел на месте. Я испугался этого ужасного2 позорного имени, тем более что сам не мог дать себе отчета: слышу ли я это слово внутри себя или.\r\n.. или я даже изловлен в интриганстве и подвергаюсь позорному обличению.\r\nУвы! это было так: глаза мои сказали мне, что я пойман.\r\nПоймал меня тот щуковатый полицеймейстер, которого я видел у губернатора.\r\nЧерт его знает, откуда он проезжал мимо квартиры злосчастного Дергальского, и по какому праву он,\r\nс самой возмутительной фамильярностью, погрозил мне, шутя, пальцем, и в силу чего он счел себя вправе назвать меня интриганом.\r\nФуй, неужто же так чересчур легко запутаться и...\r\nдаже падать? А ведь, как хотите, неуместная и бессмысленная фамильярность полицеймейстера не что иное, как признак весьма невысокого положения моих фондов.\r\nКогда же я их так уронил и чем именно? Это преглупо и предосадно.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс похожий на текст автора Достоевский Ф",
"role": "user"
},
{
"content": "Это был отставной штабс-ротмистр, и тон на его вечерах был весьма сносный, военный, щекотливо-раздражительный к соблюдению форм чести, краткий и деловой.\r\nШутников, например, и больших кутил там не появлялось. Кроме того, ответный банк был очень даже нешуточный. Играли же в банк и в рулетку.\r\nДо сего вечера, пятнадцатого ноября, я побывал там всего раза два, и Зерщиков, кажется, уже знал меня в лицо; но знакомых я еще никого не имел.\r\nКак нарочно, и князь с Дарзаном явились в этот вечер уже около полуночи, воротясь с того банка светских сорванцов, который я бросил:\r\nтаким образом, в этот вечер я был как незнакомый в чужой толпе.\r\nЕсли б у меня был читатель и прочел все то, что я уже написал о моих приключениях, то, нет сомнения,\r\nему нечего было бы объяснять, что я решительно не создан для какого бы то ни было общества.\r\nГлавное, я никак не умею держать себя в обществе.\r\nКогда я куда вхожу, где много народу, мне всегда чувствуется, что все взгляды меня электризуют.\r\nМеня решительно начинает коробить, коробить физически, даже в таких местах, как в театре, а уж не говорю в частных домах.\r\nНа всех этих рулетках и сборищах я решительно не умел приобрести себе никакой осанки:\r\nто сижу и упрекаю себя за излишнюю мягкость и вежливость, то вдруг встану и сделаю какую-нибудь грубость.\r\nА между тем какие негодяи, сравнительно со мной, умели там держать себя с удивительной осанкой - и вот это-то и бесило меня пуще всего,\r\nтак что я все больше и больше терял хладнокровие.\r\nСкажу прямо, не только теперь, но и тогда уже мне все это общество, да и самый выигрыш, если уж все говорить, - стало, наконец, отвратительно и мучительно. Решительно - мучительно.\r\nЯ, конечно, испытывал наслаждение чрезвычайное, но наслаждение это проходило чрез мучение;\r\nвсе это, то есть эти люди, игра и, главное, я сам вместе с ними, казалось мне страшно грязным.\r\n\"Только что выиграю и тотчас на все плюну!\" - каждый раз говорил я себе, засыпая на рассвете у себя на квартире после ночной игры.\r\nИ опять-таки этот выигрыш: взять уж то, что я вовсе не любил деньги.\r\nТо есть я не стану повторять гнусной казенщины, обыкновенной в этих объяснениях, что я играл, дескать, для игры, для ощущений, для наслаждений риска, азарта и проч.\r\n, а вовсе не для барыша. Мне деньги были нужны ужасно, и хоть это был и не мой путь, не моя идея, но так или этак, а я тогда все-таки решил попробовать, в виде опыта, и этим путем.\r\nТут все сбивала меня одна сильная мысль: \"Ведь уж ты вывел, что миллионщиком можешь стать непременно, лишь имея соответственно сильный характер;\r\nведь уж ты пробы делал характеру; так покажи себя и здесь: неужели у рулетки нужно больше характеру, чем для твоей идеи?\r\n\" - вот что я повторял себе.\r\nА так как я и до сих пор держусь убеждения, что в азартной игре, при полном спокойствии характера, при котором сохранилась бы вся тонкость ума и расчета,\r\nневозможно не одолеть грубость слепого случая и не выиграть - то, естественно, я должен был тогда все более и более раздражаться,\r\nвидя, что поминутно не выдерживаю характера и увлекаюсь, как совершенный мальчишка.\r\n\"Я, могший выдержать голод, я не могу выдержать себя на такой глупости!\" - вот что дразнило меня.\r\nК тому же сознание, что у меня, во мне, как бы я ни казался смешон и унижен, лежит то сокровище силы, которое заставит их всех когда-нибудь изменить обо мне мнение,\r\nэто сознание - уже с самых почти детских униженных лет моих - составляло тогда единственный источник жизни моей,\r\nмой свет и мое достоинство, мое оружие и мое утешение, иначе я бы, может быть, убил себя еще ребенком.\r\nА потому, мог ли я не быть раздражен на себя, видя, в какое жалкое существо обращаюсь я за игорным столом? Вот почему я уж и не мог отстать от игры: теперь я все это ясно вижу.\r\nКроме этого, главного, страдало и мелочное самолюбие:\r\nпроигрыш унижал меня перед князем, перед Версиловым, хотя тот ничего не удостоивал говорить, перед всеми, даже перед Татьяной, - так мне казалось, чувствовалось.\r\nНаконец, сделаю и еще признание: я уже тогда развратился;\r\nмне уже трудно было отказаться от обеда в семь блюд в ресторане, от Матвея, от английского магазина, от мнения моего парфюмера, ну и от всего этого.\r\nЯ сознавал это и тогда, но только отмахивался рукой; теперь же, записывая, краснею.\r\nIII.\r\nПрибыв один и очутившись в незнакомой толпе, я сначала пристроился в уголке стола и начал ставить мелкими кушами и так просидел часа два, не шевельнувшись.\r\nВ эти два часа шла страшная бурда - ни то ни се. Я пропускал удивительные шансы и старался не злиться, а взять хладнокровием и уверенностью.\r\nКончилось тем, что за все два часа я не проиграл и не выиграл: из трехсот рублей проиграл рублей десять - пятнадцать.\r\nЭтот ничтожный результат обозлил меня, и к тому же случилась пренеприятная гадость.\r\nЯ знаю, что за этими рулетками случаются иногда воры, то есть не то что с улицы, а просто из известных игроков.\r\nЯ, например, уверен, что известный игрок Афердов - вор; он и теперь фигурирует по городу: я еще недавно встретил его на паре собственных пони, но он - вор и украл у меня.\r\nНо об этом история еще впереди;\r\nв этот же вечер случилась лишь прелюдия: я сидел все эти два часа на углу стола, а подле меня, слева, помещался все время один гниленький франтик, я думаю, из жидков;\r\nон, впрочем, где-то участвует, что-то даже пишет и печатает.\r\nВ самую последнюю минуту я вдруг выиграл двадцать рублей.\r\nДве красные кредитки лежали передо мной, и вдруг, я вижу, этот жиденок протягивает руку и преспокойно тащит одну мою кредитку.\r\nЯ было остановил его, но он, с самым наглым видом и нисколько не возвышая голоса, вдруг объявляет мне, что это - его выигрыш, что он сейчас сам поставил и взял;\r\nон даже не захотел и продолжать разговора и отвернулся.\r\nКак нарочно, я был в ту секунду в преглупом состоянии духа: я замыслил большую идею и, плюнув, быстро встал и отошел, не захотев даже спорить и подарив ему красненькую.\r\nДа уж и трудно было бы вести эту историю с наглым воришкой, потому что было упущено время; игра уже ушла вперед.\r\nИ вот это-то и было моей огромной ошибкой, которая и отразилась в последствиях:\r\nтри-четыре игрока подле нас заметили наше препинание и, увидя, что я так легко отступился, вероятно, приняли меня самого за такого.\r\nБыло ровно двенадцать часов; я прошел в следующую комнату, подумал, сообразил о новом плане и, воротясь, разменял у банка мои кредитки на полуимпериалы.\r\nУ меня очутилось их сорок с лишком штук.\r\nЯ разделил их на десять частей и решил поставить десять ставок сряду на zйro, каждую в четыре полуимпериала, одну за другой.\r\n\"Выиграю - мое счастье, проставлю - тем лучше; никогда уже более не буду играть\".\r\nЗамечу, что во все эти два часа zйro ни разу не выходило, так что под конец никто уже на zйro и не ставил.\r\nЯ ставил стоя, молча, нахмурясь и стиснув зубы. На третьей же ставке Зерщиков громко объявил zйro, не выходившее весь день.\r\nМне отсчитали сто сорок полуимпериалов золотом. У меня оставалось еще семь ставок, и я стал продолжать, а между тем все кругом меня завертелось и заплясало.\r\n- Переходите сюда!\r\n- крикнул я через весь стол одному игроку, с которым давеча сидел рядом, одному седому усачу, с багровым лицом и во фраке,\r\nкоторый уже несколько часов с невыразимым терпением ставил маленькими кушами и проигрывал ставку за ставкой, - переходите сюда!\r\nЗдесь счастье!\r\n- Вы это мне? - с каким-то угрожающим удивлением откликнулся усач с конца стола.\r\n- Да, вам! Там дотла проиграетесь!\r\n- Не ваше это дело, и прошу мне не мешать! Но я уже никак не мог выдержать. Напротив меня, через стол, сидел один пожилой офицер. Глядя на мой куш, он пробормотал своему соседу:\r\n- Странно: zйro. Нет, я на zйro не решусь.\n - Решайтесь, полковник! - крикнул я, ставя новый куш.\r\n- Прошу оставить и меня в покое-с, без ваших советов, - резко отрезал он мне. - Вы очень здесь кричите.\r\n- Я вам добрый же совет подаю; ну, хотите пари, что сейчас же выйдет опять zйro: десять золотых, вот, я ставлю, угодно? И я выставил десять полуимпериалов.\r\n- Десять золотых, пари? это я могу, - промолвил он сухо и строго. - Держу против вас, что не выйдет zйro.\n - Десять луидоров, полковник.\n - Каких же десять луидоров?\r\n- Десять полуимпериалов, полковник, а в высоком слоге - луидоров.\n - Так вы так и говорите, что полуимпериалов, а не извольте шутить со мной.\r\nЯ, разумеется, не надеялся выиграть пари: было тридцать шесть шансов против одного, что zйro не выйдет;\r\nно я предложил, во-первых, потому, что форсил, а во-вторых, потому, что хотелось чем-то всех привлечь к себе.\r\nЯ слишком видел, что меня никто здесь почему-то не любит и что мне с особенным удовольствием дают это знать.\r\nРулетка завертелась - и каково же было всеобщее изумление, когда вдруг вышло опять zйro! Даже всеобщий крик раздался.\r\nТут слава выигрыша совершенно меня отуманила. Мне опять отсчитали сто сорок полуимпериалов.\r\nЗерщиков спросил меня, не хочу ли я получить часть кредитками, но я что-то промычал ему, потому что буквально уже не мог спокойно и обстоятельно изъясняться.\r\nГолова у меня кружилась и ноги слабели.\r\nЯ вдруг почувствовал, что страшно сейчас пойду рисковать; кроме того, мне хотелось еще что-нибудь предпринять, предложить еще какое-нибудь пари, отсчитать кому-нибудь несколько тысяч.\r\nМашинально сгребал я ладонью мою кучку кредиток и золотых и не мог собраться их сосчитать.\r\nВ эту минуту я вдруг заметил сзади меня князя и Дарзана: они только что вернулись с своего банка и, как узнал я после, проигравшись там в пух.\r\n- А, Дарзан, - крикнул я ему, - вот где счастье! Ставьте на zйго!\n - Проигрался, нет денег, - ответил он сухо; князь же решительно как будто не заметил и не узнал меня.\r\n- Вот деньги! - крикнул я, показывая на свою золотую кучу, - сколько надо?\n - Черт возьми! - крикнул Дарзан, весь покраснев, - я, кажется, не просил у вас денег.\r\n- Вас зовут, - дернул меня за рукав Зерщиков. Звал меня уже несколько раз и почти с бранью полковник, проигравший мне пари десять империалов.\r\n- Извольте принять! - крикнул он весь багровый от гнева, - я не обязан стоять над вами; а то после скажете, что не получили. Сосчитайте.\r\n- Верю, верю, полковник, верю без счету; только, пожалуйста, так на меня не кричите и не сердитесь, - и я сгреб кучку его золота рукой.\r\n- Милостивый государь, я вас прошу, суйтесь с вашими восторгами к кому другому, а не ко мне, - резко закричал полковник. - Я с вами вместе свиней не пас!\r\n- Странно пускать таких, - кто такой? - юноша какой-то, - раздавались вполголоса восклицания.\r\nНо я не слушал, я ставил зря и уже не на zйro. Я поставил целую пачку радужных на восемнадцать первых.\r\n- Едем, Дарзан, - послышался сзади голос князя.\n - Домой? - обернулся я к ним. - Постойте меня, вместе выйдем, я - шабаш.\r\nМоя ставка выиграла; это был крупный выигрыш.\r\n- Баста!\r\n- крикнул я и дрожащими руками начал загребать и сыпать золото в карманы, не считая и как-то нелепо уминая пальцами кучки кредиток, которые все вместе хотел засунуть в боковой карман.\r\nВдруг пухлая рука с перстнем Афердова, сидевшего сейчас от меня направо и тоже ставившего на большие куши, легла на три радужных мои кредитки и накрыла их ладонью.\r\n- Позвольте-с, это - не ваше, - строго и раздельно отчеканил он, довольно, впрочем, мягким голосом.\r\nВот это-то и была та прелюдия, которой потом, через несколько дней, суждено было иметь такие последствия.\r\nТеперь же, честью клянусь, что эти три сторублевые были мои, но, к моей злой судьбе, тогда я хоть и был уверен в том,\r\nчто они мои, но все же у меня оставалась одна десятая доля и сомнения, а для честного человека это - все;\r\nа я - честный человек.\r\nГлавное, я тогда еще не знал наверно, что Афердов - вор;\r\nя тогда еще и фамилию его не знал, так что в ту минуту действительно мог подумать, что я ошибся и что эти три сторублевые не были в числе тех, которые мне сейчас отсчитали.\r\nЯ все время не считал мою кучу денег и только пригребал руками, а перед Афердовым тоже все время лежали деньги, и как раз сейчас подле моих, но в порядке и сосчитанные.\r\nНаконец, Афердова здесь знали, его считали за богача, к нему обращались с уважением: все это и на меня повлияло, и я опять не протестовал.\r\nУжасная ошибка! Главное свинство заключалось в том, что я был в восторге.\r\n- Чрезвычайно жаль, что я наверно не помню; но мне ужасно кажется, что это - мои, - проговорил я с дрожащими от негодования губами. Слова эти тотчас же вызвали ропот.\r\n- Чтоб говорить такие вещи, то надо наверно помнить, а вы сами изволили провозгласить, что помните не наверно, - проговорил нестерпимо свысока Афердов.\r\n- Да кто такой? - да как позволять это? - раздалось было несколько восклицаний.\r\n- Это с ними не в первый раз; давеча там с Рехбергом вышла тоже история из-за десятирублевой, - раздался подле чей-то подленький голос.\r\n- Ну, довольно же, довольно! - восклицал я, - я не протестую, берите! Князь...\r\nгде же князь и Дарзан? Ушли? Господа, вы не видали, куда ушли князь и Дарзан?\r\n- и, подхватив наконец все мои деньги, а несколько полуимпериалов так и не успев засунуть в карман и держа в горсти, я пустился догонять князя и Дарзана.\r\nЧитатель, кажется, видит, что я не щажу себя и припоминаю в эту минуту всего себя тогдашнего, до последней гадости, чтоб было понятно, что потом могло выйти.\r\nКнязь и Дарзан уже спустились с лестницы, не обращая ни малейшего внимания на мой зов и крики.\r\nЯ уже догнал их, но остановился на секунду перед швейцаром и сунул ему в руку три полуимпериала, черт знает зачем; он поглядел на меня с недоумением и даже не поблагодарил.\r\nНо мне было все равно.\r\nи если бы тут был и Матвей, то я наверно бы отвалил ему целую горсть золотых, да так и хотел,\r\nкажется, сделать, но, выбежав на крыльцо, вдруг вспомнил, что я его еще давеча отпустил домой.\r\nВ эту минуту князю подали его рысака, и он сел в сани.\r\n- Я с вами, князь, и к вам!\r\n- крикнул я, схватил полость и отмахнул ее, чтоб влезть в его сани; но вдруг, мимо меня, в сани вскочил Дарзан, и кучер, вырвав у меня полость, запахнул господ.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги автора Чехов А",
"role": "user"
},
{
"content": "С какой стати мне себя мучить? Странное дело! Нешто мне приятно видеть, как этот студент около вас разыгрывает роль-с? Ведь я всё вижу и понимаю.\r\nС самой осени он за вами ухаживает по-настоящему и почти каждый день вы с ним гуляете, а когда он у вас в гостях сидит, так вы в него впившись глазами, словно в ангела какого-нибудь.\r\nВы в него влюблены, для вас лучше и человека нет, как он, ну и отлично, нечего и разговаривать...\r\nПолинька молчит и в замешательстве водит пальцем по прилавку.\r\n- Я всё отлично вижу, - продолжает приказчик. - Какой же мне резон к вам ходить? У меня самолюбие есть. Не всякому приятно пятым колесом в возу быть. Чего вы спрашивали-то?\r\n- Мне мамаша много кой-чего велела взять, да я забыла. Еще плюмажу нужно.\n - Какого прикажете?\n - Получше, какой модней.\r\n- Самый модный теперь из птичьего пера. Цвет, ежели желаете, модный теперь гелиотроп или цвет канак, то есть бордо с желтым.\r\nВыбор громадный. А к чему вся эта история клонится, я решительно не понимаю. Вы вот влюбившись, а чем это кончится?\r\nНа лице Николая Тимофеича около глаз выступают красные пятна. Он мнет в руках нежную пушистую тесьму и продолжает бормотать:\r\n- Воображаете за него замуж выйти, что ли? Ну, насчет этого - оставьте ваше воображение.\r\nСтудентам запрещается жениться, да и разве он к вам затем ходит, чтобы всё честным образом кончить? Как же! Ведь они, студенты эти самые, нас и за людей не считают.\r\n.. Ходят они к купцам да к модисткам только затем, чтоб над необразованностью посмеяться и пьянствовать.\r\nУ себя дома да в хороших домах стыдно пить, ну, а у таких простых, необразованных людей, как мы, некого им стыдиться, можно и вверх ногами ходить.\r\nДа-с! Так какого же вы плюмажу возьмете? А ежели он за вами ухаживает и в любовь играет, то известно зачем.\r\n.\r\n.\r\nКогда станет доктором или адвокатом, будет вспоминать: \"Эх, была у меня, скажет, когда-то блондиночка одна!\r\nГде-то она теперь?\" Небось и теперь уж там, у себя, среди студентов, хвалится, что у него модисточка есть на примете.\r\nПолинька садится на стул и задумчиво глядит на гору белых коробок.\r\n- Нет, уж я не возьму плюмажу! - вздыхает она. - Пусть сама мамаша берет, какого хочет, а я ошибиться могу. Мне вы дайте шесть аршин бахромы для дипломата, что по 40 копеек аршин.\r\nДля того же дипломата дадите пуговиц кокосовых, с насквозь прошивными ушками... чтобы покрепче держались...\r\nНиколай Тимофеич заворачивает ей и бахромы и пуговиц.\r\nОна виновато глядит ему в лицо и, видимо, ждет, что он будет продолжать говорить, но он угрюмо молчит и приводит в порядок плюмаж.\r\n- Не забыть бы еще для капота пуговиц взять... - говорит она после некоторого молчания, утирая платком бледные губы.\r\n- Каких вам?\n - Для купчихи шьем, значит, дайте что-нибудь выдающееся из ряда обыкновенного...\r\n- Да, если купчихе, то нужно выбирать попестрее. Вот-с пуговицы. Сочетание цветов синего, красного и модного золотистого. Самые глазастые.\r\nКто поделикатнее, те берут у нас черные матовые с одним блестящим ободочком. Только я не понимаю. Неужели вы сами не можете рассудить? Ну, к чему поведут эти... прогулки?\r\n- Я сама не знаю... - шепчет Полинька и нагибается к пуговицам. - Я сама не знаю, Николай Тимофеич, что со мной делается.\r\nЗа спиной Николая Тимофеича, прижав его к прилавку, протискивается солидный приказчик с бакенами и, сияя самою утонченною галантностью, кричит:\r\n- Будьте любезны, мадам, пожаловать в это отделение! Кофточки джерсе имеются три номера: гладкая, сутажет и со стеклярусом! Какую вам прикажете?\r\nОдновременно около Полиньки проходит толстая дама, которая говорит густым низким голосом, почти басом:\r\n- Только, пожалуйста, чтоб они были без сшивок, а тканые, и чтоб пломба была вваленная.\r\n- Делайте вид, что товар осматриваете, - шепчет Николай Тимофеич, наклоняясь к Полиньке и насильно улыбаясь. - Вы, бог с вами, какая-то бледная и больная, совсем из лица изменились.\r\nБросит он вас, Пелагея Сергеевна! А если женится когда-нибудь, то не по любви, а с голода, на деньги ваши польстится.\r\nСделает себе на приданое приличную обстановку, а потом стыдиться вас будет. От гостей и товарищей будет вас прятать, потому что вы необразованная, так и будет говорить: моя кувалда.\r\nРазве вы можете держать себя в докторском или адвокатском обществе? Вы для них модистка, невежественное существо!\r\n- Николай Тимофеич! - кричит кто-то с другого конца магазина. - Вот мадемуазель просят три аршина ленты с пико! Есть у нас?\r\nНиколай Тимофеич поворачивается в сторону, осклабляет свое лицо и кричит:\n - Есть-с! Есть ленты с пико, атаман с атласом и атлас с муаром!\r\n- Кстати, чтоб не забыть, Оля просила взять для нее корсет! - говорит Полинька.\r\n- У вас на глазах... слезы! - пугается Николай Тимофеич... - Зачем это? Пойдемте к корсетам, я вас загорожу, а то неловко.\r\nНасильно улыбаясь и с преувеличенною развязностью, приказчик быстро ведет Полиньку к корсетному отделению и прячет ее от публики за высокую пирамиду из коробок...\r\n- Вам какой прикажете корсет? - громко спрашивает он и тут же шепчет: - Утрите глаза!\r\n- Мне... мне в 48 сантиметров! Только, пожалуйста, она просила двойной с подкладкой... с настоящим китовым усом... Мне поговорить с вами нужно, Николай Тимофеич. Приходите нынче!\r\n- О чем же говорить? Не о чем говорить.\n - Вы один только... меня любите, и, кроме вас, не с кем мне поговорить.\r\n- Не камыш, не кости, а настоящий китовый ус... О чем же нам говорить? Говорить не о чем... Ведь пойдете с ним сегодня гулять?\r\n- По... пойду.\n - Ну, так о чем же тут говорить? Не поможешь разговорами... Влюблены ведь?\n - Да... - шепчет нерешительно Полинька, и из глаз ее брызжут крупные слезы.\r\n- Какие же могут быть разговоры? - бормочет Николай Тимофеич, нервно пожимая плечами и бледнея. - Никаких разговоров и не нужно... Утрите глаза, вот и всё. Я... я ничего не желаю...\r\nВ это время к пирамиде из коробок подходит высокий тощий приказчик и говорит своей покупательнице:\r\n- Не угодно ли, прекрасный эластик для подвязок, не останавливающий крови, признанный медициной...\r\nНиколай Тимофеич загораживает Полиньку и, стараясь скрыть ее и свое волнение, морщит лицо в улыбку и громко говорит:\r\n- Есть два сорта кружев, сударыня! Бумажные и шелковые! Ориенталь, британские, валенсьен, кроше торшон - это бумажные-с, а рококо, сутажет, камбре - это шелковые.\r\n.. Ради бога, утрите слезы! Сюда идут!\r\nИ, видя, что слезы всё еще текут, он продолжает еще громче:\n - Испанские, рококо, сутажет, камбре... Чулки фильдекосовые, бумажные, шёлковые...\r\nПЬЯНЫЕ\r\nФабрикант Фролов, красивый брюнет с круглой бородкой и с мягким, бархатным выражением глаз, и его поверенный,\r\nадвокат Альмер, пожилой мужчина, с большой жесткой головой, кутили в одной из общих зал загородного ресторана.\r\nОба они приехали в ресторан прямо с бала, а потому были во фраках и в белых галстуках. Кроме них и лакеев у дверей, в зале не было ни души: по приказанию Фролова никого не впускали.\r\nНачали с того, что выпили по большой рюмке водки и закусили устрицами.\r\n- Хорошо! - сказал Альмер. - Это, брат, я пустил в моду устрицами закусывать.\r\nОт водки пожжет, подерет тебе в горле, а как проглотишь устрицу, в горле чувствуешь сладострастие. Не правда ли?\r\nСолидный лакей с бритыми усами и с седыми бакенами поставил на стол соусник.\r\n- Что это ты подаешь? - спросил Фролов.\n - Соус провансаль для селедки-с...\r\n- Что? Разве так подают? - крикнул фабрикант, не поглядев в соусник. - Разве это соус? Подавать не умеешь, болван!\r\nБархатные глаза Фролова вспыхнули. Он обмотал вокруг пальца угол скатерти, сделал легкое движение, и закуски, подсвечники, бутылки - всё со звоном и с визгом загремело на пол.\r\nЛакеи, давно уже привыкшие к кабацким катастрофам, подбежали к столу и серьезно, хладнокровно, как хирурги во время операции, стали подбирать осколки.\r\n- Как это ты хорошо умеешь с ними, - сказал Альмер и засмеялся. - Но... отойди немножко от стола, а то в икру наступишь.\n - Позвать сюда инженера! - крикнул Фролов.\r\nИнженером назывался дряхлый, кислолицый старик, в самом деле бывший когда-то инженером и богатым человеком;\r\nон промотал всё свое состояние и под конец жизни попал в ресторан, где управлял лакеями и певицами и исполнял разные поручения по части женского пола.\r\nЯвившись на зов, он почтительно склонил голову набок.\r\n- Послушай, любезный, - обратился к нему Фролов, - что это за беспорядки? Как они у тебя подают? Разве ты не знаешь, что я этого не люблю? Чёрт вас подери, я перестану к вам ездить!\r\n- Прошу великодушно извинить, Алексей Семеныч! - сказал инженер, прижимая руку к сердцу.\r\n- Я немедленно приму меры, и все ваши малейшие желания будут исполняемы самым лучшим и скорым образом.\r\n- Ну, ладно, ступай...\r\nИнженер поклонился, попятился назад, всё в наклонном положении, и исчез за дверью, сверкнув в последний раз своими фальшивыми брильянтами на сорочке и пальцах.\r\nЗакусочный стол опять был накрыт. Альмер пил красное, с аппетитом ел какую-то птицу с трюфелями и заказал себе еще матлот из налимов и стерлядку кольчиком.\r\nФролов пил одну водку и закусывал хлебом.\r\nОн мял ладонями лицо, хмурился, пыхтел и, видимо, был не в духе. Оба молчали. Было тихо.\r\nДва электрических фонаря в матовых колпаках мелькали и сипели, точно сердились. За дверями, тихо подпевая, проходили цыганки.\r\n- Пьешь и никакой веселости, - сказал Фролов. - Чем больше в себя вливаю, тем становлюсь трезвее. Другие веселеют от водки, а у меня злоба, противные мысли, бессонница.\r\nОтчего это, брат, люди, кроме пьянства и беспутства, не придумают другого какого-нибудь удовольствия? Противно ведь!\r\n- А ты цыганок позови.\n - Ну их!\n В дверях из коридора показалась голова старухи цыганки.\r\n- Алексей Семеныч, цыгане просят чаю и коньяку, - сказала старуха. - Можно потребовать?\r\n- Можно! - ответил Фролов. - Ты знаешь, ведь они с хозяина ресторана проценты берут за то, что требуют с гостей угощения.\r\nНынче нельзя верить даже тому, кто на водку просит. Народ всё низкий, подлый, избалованный. Взять хоть этих вот лакеев.\r\nФизиономии, как у профессоров, седые, по двести рублей в месяц добывают, своими домами живут, дочек в гимназиях обучают, но ты можешь ругаться и тон задавать, сколько угодно.\r\nИнженер за целковый слопает тебе банку горчицы и петухом пропоет. Честное слово, если б хоть один обиделся, я бы ему тысячу рублей подарил!\r\n- Что с тобой? - спросил Альмер, глядя на него с удивлением. - Откуда эта меланхолия? Ты красный, зверем смотришь... Что с тобой?\r\n- Скверно. Штука одна в голове сидит. Засела гвоздем, и ничем ее оттуда не выковыряешь.\r\nВ залу вошел маленький, кругленький, заплывший жиром старик, совсем лысый и облезлый, в кургузом пиджаке, в лиловой жилетке и с гитарой.\r\nОн состроил идиотское лицо и вытянулся, сделав под козырек, как солдат.\r\n- А, паразит! - сказал Фролов. - Вот рекомендую: состояние нажил тем, что свиньей хрюкал. Подойди-ка сюда!\r\nФабрикант налил в стакан водки, вина, коньяку, насыпал соли и перцу, смешал всё это и подал паразиту. Тот выпил и ухарски крякнул.\r\n- Он привык бурду пить, так что его от чистого вина мутит, - сказал Фролов. - Ну, паразит, садись и пой.\n Паразит сел, потрогал жирными пальцами струны и запел:\r\nНитка-нитка, Маргаритка...\n\n Выпив шампанского, Фролов опьянел. Он стукнул кулаком по столу и сказал:\n - Да, штука в голове сидит! Ни на минуту покоя не дает!\r\n- Да в чем дело?\r\n- Не могу сказать. Секрет. Это у меня такая тайна, которую я только в молитвах могу говорить. Впрочем, если хочешь, по-дружески, между нами.\r\n.. только ты смотри, никому - ни-ни-ни... Я тебе выскажу, мне легче станет, но ты... ради бога выслушай и забудь...\r\nФролов нагнулся к Альмеру и полминуты дышал ему в ухо.\n - Жену свою ненавижу! - проговорил он.\n Адвокат поглядел на него с удивлением.\r\n- Да, да, жену свою, Марью Михайловну, - забормотал Фролов, краснея. - Ненавижу, и всё тут.\n - За что же?\r\n- Сам не понимаю! Женат только два года, женился, сам знаешь, по любви, а теперь ненавижу ее уже, как врага постылого, как этого самого, извини, паразита.\r\nИ причин ведь нет, никаких причин! Когда она около меня сидит, ест или если говорит что, то вся душа моя кипит, сдержать себя едва могу, чтобы не сгрубить ей.\r\nПросто такое делается, что и сказать нельзя. Уйти от нее или сказать ей правду никак невозможно, потому что скандал, а жить с ней для меня хуже ада.\r\nНе могу сидеть дома! Так, днем всё по делам да по ресторанам, а ночью по вертепам путаюсь. Ну, чем эту ненависть объяснишь? Ведь не какая-нибудь, а красавица, умная, тихая.\r\nПаразит топнул ногой и запел:\n\n С офицером я ходила,\r\nС ним секреты говорила...\n\n - Признаться, мне всегда казалось, что Марья Михайловна тебе совсем не пара, - сказал Альмер после некоторого молчания и вздохнул.\r\n- Скажешь, образованная? Послушай... Сам я в коммерческом с золотою медалью кончил, раза три в Париже был.\r\nЯ не умнее тебя, конечно, но не глупее жены. Нет, брат, не в образовании загвоздка! Ты послушай, с чего началась-то вся эта музыка.\r\nНачалось с того, что стало мне вдруг казаться, что вышла она не по любви, а ради богатства.\r\nЗасела мне эта мысль в башку. Уж я и так и этак - сидит, проклятая! А тут еще жену жадность одолела.\r\nПосле бедности-то попала она в золотой мешок и давай сорить направо и налево.\r\nОшалела, забылась до такой степени, что каждый месяц по двадцати тысяч раскидывала. А я мнительный человек.\r\nНикому я не верю, всех подозреваю, и чем ты ласковей со мной, тем мне мучительнее.\r\nВсё мне кажется, что мне льстят из-за денег. Никому не верю! Тяжелый я, брат, человек, очень тяжелый!\r\nФролов выпил залпом стакан вина и продолжал:\r\n- Впрочем, всё это чепуха, - сказал он. - Об этом никогда не следует говорить. Глупо.\r\nЯ спьяна проболтался, а ты на меня теперь адвокатскими глазами глядишь - рад, что чужую тайну узнал.\r\nНу, ну... оставим этот разговор. Будем пить! Послушай, - обратился он к лакею, - у вас Мустафа? Позови его сюда!\r\nНемного погодя в залу вошел маленький татарчонок, лет двенадцати, во фраке и в белых перчатках.\r\n- Поди сюда! - сказал ему Фролов. - Объясняй нам следующий факт.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс похожий на текст автора Гоголь Н",
"role": "user"
},
{
"content": "Все они спади в картинных положениях: кто подмостив себе под голову куль, кто шапку, кто употребивши просто бок своего товарища.\r\nСабля, ружье-самопал, короткочубучная трубка с медными бляхами, железными провертками и огнивом были неотлучно при каждом козаке.\r\nТяжелые волы лежали, подвернувши под себя ноги, большими беловатыми массами и казались издали серыми камнями, раскиданными по отлогостям поля.\r\nСо всех сторон из травы уже стал подыматься густой храп спящего воинства, на который отзывались с поля звонкими ржаньями жеребцы, негодующие на свои спутанные ноги.\r\nА между тем что-то величественное и грозное примешалось к красоте июльской ночи. Это были зарева вдали догоравших окрестностей.\r\nВ одном месте пламя спокойно и величественно стлалось по небу;\r\nв другом, встретив что-то горючее и вдруг вырвавшись вихрем, оно свистело и летело вверх, под самые звезды, и оторванные охлопья его гаснули под самыми дальними небесами.\r\nТам обгорелый черный монастырь, как суровый картезианский монах, стоял грозно, выказывая при каждом отблеске мрачное свое величие. Там горел монастырский сад.\r\nКазалось, слышно было, как деревья шипели, обвиваясь дымом, и когда выскакивал огонь, он вдруг освещал фосфорическим,\r\nлилово-огненным светом спелые гроздия слив или обращал в червонное золото там и там желтевшие груши,\r\nи тут же среди их чернело висевшее на стене здания или на древесном суку тело бедного жида или монаха, погибавшее вместе с строением в огне.\r\nНад огнем вились вдали птицы, казавшиеся кучею темных мелких крестиков на огненном поле. Обложенный город, казалось, уснул.\r\nШпицы, и кровли, и частокол, и стены его тихо вспыхивали отблесками отдаленных пожарищ. Андрий обошел козацкие ряды.\r\nКостры, у которых сидели сторожа, готовились ежеминутно погаснуть, и самые сторожа спали, перекусивши саламаты и галушек во весь козацкий аппетит.\r\nОн подивился немного такой беспечности, подумавши: \"Хорошо, что нет близко никакого сильного неприятеля и некого опасаться\".\r\nНаконец и сам подошел он к одному из возов, взлез на него и лег на спину, подложивши себе под голову сложенные назад руки; но не мог заснуть и долго глядел на небо.\r\nОно все было открыто пред ним; чисто и прозрачно было в воздухе. Гущина звезд, составлявшая Млечный Путь, поясом переходившая по небу, вся была залита светом.\r\nВременами Андрий как будто позабывался, и какой-то легкий туман дремоты заслонял на миг пред ним небо, и потом оно опять очищалось и вновь становилось видно.\r\nВ это время, показалось ему, мелькнул пред ним какой-то странный образ человеческого лица.\r\nДумая, что это было простое обаяние сна, которое сейчас же рассеется, он открыл больше глаза свои и увидел,\r\nчто к нему точно наклонилось какое-то изможденное, высохшее лицо и смотрело прямо ему в очи.\r\nДлинные и черные, как уголь, волосы, неприбранные, растрепанные, лезли из-под темного, наброшенного на голову покрывала.\r\nИ странный блеск взгляда, и мертвенная смуглота лица, выступавшего резкими чертами, заставили бы скорее подумать, что это был призрак.\r\nОн схватился невольно рукой за пищаль и произнес почти судорожно:\r\n- Кто ты? Коли дух нечистый, сгинь с глаз; коли живой человек, не в пору завел шутку, - убью с одного прицела!\r\nВ ответ на это привидение приставало палец к губам и, казалось, молило о молчании. Он опустил руку и стал взглядываться в него внимательней.\r\nПо длинным волосам, шее и полуобнаженной смуглой груди распознал он женщину. Но она была не здешняя уроженка.\r\nВсе лицо было смугло, изнурено недугом; широкие скулы выступали сильно над опавшими под ними щеками;\r\nузкие очи подымались дугообразным разрезом кверху, и чем более он всматривался в черты ее, тем более находил в них что-то знакомое.\r\nНаконец он не вытерпел и спросил:\r\n- Скажи, кто ты? Мне кажется, как будто я знал тебя или видел где-нибудь?\n - Два года назад тому в Киеве.\r\n- Два года назад... в Киеве... - повторил Андрий, стараясь перебрать все, что уцелело в его памяти от прежней бурсацкой жизни.\r\nОн посмотрел еще раз на нее пристально и вдруг вскрикнул во весь голос:\r\n- Ты - татарка! служанка панночки, воеводиной дочки!..\r\n- Чшш!\r\n- произнесла татарка, сложив с умоляющим видом руки, дрожа всем телом и оборотя в то же время голову назад,\r\nчтобы видеть, не проснулся ли кто-нибудь от такого сильного вскрика, произведенного Андрием.\r\n- Скажи, скажи, отчего, как ты здесь? - говорил Андрий, почти задыхаясь, шепотом, прерывавшимся всякую минуту от внутреннего волнения. - Где панночка? жива ли еще она?\r\n- Она тут, в городе.\n - В городе? - произнес он, едва опять не вскрикнувши, и почувствовал, что вся кровь вдруг прихлынула к сердцу. - Отчего ж она в городе?\r\n- Оттого, что сам старый пан в городе. Он уже полтора года как сидит воеводой в Дубне.\n - Что ж, она замужем? Да говори же, какая ты странная! что она теперь?..\r\n- Она другой день ничего не ела.\n - Как?..\n - Ни у кого из городских жителей нет уже давно куска хлеба, все давно едят одну землю.\n Андрий остолбенел.\r\n- Панночка видала тебя с городского валу вместе с запорожцами.\r\nОна сказала мне: \"Ступай скажи рыцарю: если он помнит меня, чтобы пришел ко мне;\r\nа не помнит - чтобы дал тебе кусок хлеба для старухи, моей матери, потому что я не хочу видеть, как при мне умрет мать.\r\nПусть лучше я прежде, а она после меня. Проси и хватай его за колени и ноги. У него также есть старая мать, - чтоб ради ее дал хлеба!\"\r\nМного всяких чувств пробудилось и вспыхнуло в молодой груди козака.\n - Но как же ты здесь? Как ты пришла?\r\n- Подземным ходом.\n - Разве есть подземный ход?\n - Есть.\n - Где?\n - Ты не выдашь, рыцарь?\r\n- Клянусь крестом святым!\n - Спустясь в яр и перейдя проток, там, где тростник.\n - И выходит в самый город?\r\n- Прямо к городскому монастырю.\n - Идем, идем сейчас!\n - Но, ради Христа и святой Марии, кусок хлеба!\r\n- Хорошо, будет. Стой здесь, возле воза, или, лучше, ложись на него: тебя никто не увидит, все спят; я сейчас ворочусь.\r\nИ он отошел к возам, где хранились запасы, принадлежавшие их куреню. Сердце его билось.\r\nВсе минувшее, все, что было заглушено нынешними козацкими биваками, суровой бранною жизнью, - все всплыло разом на поверхность, потопивши, в свою очередь, настоящее.\r\nОпять вынырнула перед ним, как из темной морской пучины, гордая женщина.\r\nВновь сверкнули в его памяти прекрасные руки, очи, смеющиеся уста, густые темно-ореховые волосы,\r\nкурчаво распавшиеся по грудям, и все упругие, в согласном сочетанье созданные члены девического стана.\r\nНет, они не погасли, не исчезли в груди его, они посторонились только, чтобы дать на время простор другим могучим движеньям;\r\nно часто, часто смущался ими глубокий сон молодого козака, и часто, проснувшись, лежал он без сна на одре, не умея истолковать тому причины.\r\nОн шел, а биение сердца становилось сильнее, сильнее при одной мысли, что увидит ее опять, и дрожали молодые колени.\r\nПришедши к возам, он совершенно позабыл, зачем пришел: поднес руку ко лбу и долго тер его, стараясь припомнить, что ему нужно делать.\r\nНаконец вздрогнул, весь исполнился испуга: ему вдруг пришло на мысль, что она умирает от голода.\r\nОн бросился к возу и схватил несколько больших черных хлебов себе под руку, но подумал тут же,\r\nне будет ли эта пища, годная для дюжего, неприхотливого запорожца, груба и неприлична ее нежному сложению.\r\nТут вспомнил он, что вчера кошевой попрекал кашеваров за то, что сварили за один раз всю гречневую муку на саламату, тогда как бы ее стало на добрых три раза.\r\nВ полной уверенности, что он найдет вдоволь саламаты в казанах, он вытащил отцовский походный казанок и с ним отправился к кашевару их куреня,\r\nспавшему у двух десятиведерных кабанов, под которыми еще теплилась зола.\r\nЗаглянувши в них, он изумился, видя, что оба пусты. Нужно было нечеловеческих сил, чтобы все это съесть, тем более что в их курене считалось меньше людей, чем в других.\r\nОн заглянул в казаны других куреней - нигде ничего.\r\nПоневоле пришла ему в голову поговорка: \"Запорожцы как дети:коли мало - съедят, коли много - тоже ничего не оставят\".\r\nЧто делать? Был, однако же, где-то, кажется, на возу отцовского полка, мешок с белым хлебом, который нашли, ограбивши монастырскую пекарню.\r\nОн прямо подошел к отцовскому возу, но на возу уже его не было: Остап взял его себе под головы и, растянувшись возле на земле, храпел на все поле.\r\nАндрий схватил мешок одной рукой и дернул его вдруг так, что голова Остапа увала на землю, а он сам вскочил впросонках и, сидя с закрытыми глазами, закричал что было мочи:\r\n\"Держите, держите чертова ляха!\r\nда ловите коня, коня ловите!\" - \"Замолчи, я тебя убью!\" - закричал в испуге Андрий, замахнувшись на него мешком.\r\nНо Остап и без того уже не продолжал речи, присмирел и пустил такой храп, что от дыхания шевелилась трава, на которой он лежал.\r\nАндрий робко оглянулся на все стороны, чтобы узнать, не пробудил ли кого-нибудь из козаков сонный бред Остапа.\r\nОдна чубатая голова, точно, приподнялась в ближнем курене и, поведя очами, скоро опустилась опять на землю.\r\nПереждав минуты две, он наконец отправился с своею ношею. Татарка лежала, едва дыша.\r\n- Вставай, идем! Все спят, не бойся! Подымешь ли ты хоть один из этих хлебов, если мне будет несподручно захватить все?\r\nСказав это, он взвалил себе на спину мешки, стащил, проходя мимо одного воза, еще один мешок с просом, взял даже в руки те хлеба,\r\nкоторые хотел было отдать нести татарке, и, несколько понагнувшись под тяжестью, шел отважно между рядами спавших запорожцев.\r\n- Андрий! - сказал старый Бульба в то время, когда он проходил мимо его.\r\nСердце его замерло. Он остановился и, весь дрожа, тихо произнес:\n - А что?\r\n- С тобою баба! Ей, отдеру тебя, вставши, на все бока! Не доведут тебя бабы к добру!\r\n- Сказавши это, он оперся головою на локоть и стал пристально рассматривать закутанную в покрывало татарку.\r\nАндрий стоял ни жив ни мертв, не имея духа взглянуть в лицо отцу. И потом, когда поднял глаза и посмотрел на него, увидел, что уже старый Бульба спал, положив голову на ладонь.\r\nОн перекрестился. Вдруг отхлынул от сердца испуг еще скорее, чем прихлынул.\r\nКогда же поворотился он, чтобы взглянуть на татарку, она стояла пред ним, подобно темной гранитной статуе,\r\nвся закутанная в покрывало, и отблеск отдаленного зарева, вспыхнув, озарил только одни ее очи, помутившиеся, как у мертвеца.\r\nОн дернул за рукав ее, и оба пошли вместе, беспрестанно оглядываясь назад, и наконец опустились отлогостью в низменную лощину - почти яр,\r\nназываемый в некоторых местах балками, - по дну которой лениво пресмыкался проток, поросший осокой и усеянный кочками.\r\nОпустясь в сию лощину, они скрылись совершенно из виду всего поля, занятого запорожским табором.\r\nПо крайней мере, когда Андрий оглянулся, то увидел, что позади его крутою стеной, более чем в рост человека, вознеслась покатость.\r\nНа вершине ее покачивалось несколько стебельков полевого былья, и над ними поднималась в небе луна в виде косвенно обращенного серпа из яркого червонного золота.\r\nСорвавшийся со степи ветерок давал знать, что уже немного оставалось времени до рассвета.\r\nНо нигде не слышно было отдаленного петушьего крика: ни в городе, ни в разоренных окрестностях не оставалось давно ни одного петуха.\r\nПо небольшому бревну перебрались они через проток, за которым возносился противоположный берег, казавшийся выше бывшего у них назади и выступавший совершенным обрывом.\r\nКазалось, в этом месте был крепкий и надежный сам собою пункт городской крепости; по крайней мере, земляной вал был тут ниже и не выглядывал из-за него гарнизон.\r\nНо зато подальше подымалась толстая монастырская стена.\r\nОбрывистый берег весь оброс бурьяном, и по небольшой ло- щине между им и протоком рос высокий тростник; почти в вышину человека.\r\nНа вершине обрыва видны были остатки плетня, отличавшие когда-то бывший огород.\r\nПеред ним - широкие листы лопуха; из-за него торчала лебеда, дикий колючий бодяк и подсолнечник, подымавший выше всех их свою голову.\r\nЗдесь татарка скинула с себя черевики и пошла босиком, подобрав осторожно свое платье, потому что место было топко и наполнено водою.\r\nПробираясь меж тростником, остановились они перед наваленным хворостом и фашинником.\r\nОтклонив хворост, нашли они род земляного свода - отверстие, мало чем большее отверстия, бывающего в хлебной печи.\r\nТатарка, наклонив голову, вошла первая; вслед за нею Андрий, нагнувшись сколько можно ниже, чтобы можно было пробраться с своими мешками, и скоро очутились оба в совершенной темноте.\r\nVI\n\n Андрий едва двигался в темном и узком земляном коридоре, следуя за татаркой и таща на себе мешки хлеба.\r\n- Скоро нам будет видно, - сказала проводница, - мы подходим к месту, где поставила я светильник.\r\nИ точно, темные земляные стены начали понемногу озаряться.\r\nОни достигли небольшой площадки, где, казалось, была часовня;\r\nпо крайней мере, к стене был приставлен узенький столик в виде алтарного престола, и над ним виден был почти совершенно изгладившийся, полинявший образ католической мадонны.\r\nНебольшая серебряная лампадка, перед ним висевшая, чуть-чуть озаряла его.\r\nТатарка наклонилась и подняла с земли оставленный медный светильник на тонкой высокой ножке, с висевшими вокруг ее на цепочках щипцами, шпилькой для поправления огня и гасильником.\r\nВзявши его, она зажгла его огнем от лампады.\r\nСвет усилился, и они, идя вместе, то освещаясь сильно огнем, то набрасываясь темною, как уголь, тенью, напоминали собою картины Жерардо della notte.\r\nСвежее, кипящее здоровьем и юностью, прекрасное лицо рыцаря представляло сильную противоположность с изнуренным и бледным лицом его спутницы.\r\nПроход стал несколько шире, так что Андрию можно было пораспрямиться. Он с любопытством рассматривал сии земляные стены, напомнившие ему киевские пещеры.\r\nТак же как и в пещерах киевских, тут видны были углубления в стенах и стояли кое-где гробы;\r\nместами даже попадались просто человеческие кости, от сырости сделавшиеся мягкими и рассыпавшиеся в муку.\r\nВидно, и здесь также были святые люди и укрывались также от мирских бурь, горя и обольщений.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги автора Данилевский Г",
"role": "user"
},
{
"content": "Поглаживая черные громадные бакены, Шульц поклонился, вышел и сделал нужные распоряжения. Перебоченская покинула бельведер, распустила розовый зонтик, взяла палочку и пошла на улицу.\r\n- Смотрите же, голубчики, солдатики, эскадрончики, не выдайте нас! - лепетала она, обходя кучки солдат, - уж коли велят покорить бунтовщиков, так покоряйте как следует.\r\nВахмистр отдал приказание майора. Солдаты стали выводить и седлать лошадей. Возле церкви, у ворот священника, у значка ходил часовой. Там и здесь стояли сложенные в козлы ружья.\r\nВышли на улицу из княжеских ворот, в белых чистеньких кителях, в новеньких фуражках и с новыми часовыми цепочками на груди молодые офицеры.\r\nЗаложа руки в карманы брюк и изредка раздавая приказания от себя, они стали тихо прохаживаться вдоль улицы, рассматривая церковь, опустелые хаты и дворы.\r\nОтец Иван, позванный к князю, сумрачно с дьячком пошел в дом.\r\nИсправник с сигаркой вышел к офицерам, поболтал с ними и опять озабоченно ушел в дом, прибавя шепотом:\r\n\"Однако же, господа, вы примите меры, чтоб у всех солдат ружья были заряжены как следует.\r\nМожет быть, придется... ведь дело нешуточное... пять сел взбунтовалось...\"\r\nОфицеры взялись под козырьки и проводили исправника, с которым все были знакомы и не раз играли с ним в карты, словами: \"Слушаем-с! Только насчет грозного боя напрасно пугаете.\r\nВсе кончится пустяками; этого Илью нам выдадут головой;\r\nему и его приятелям вы припишете к вечеру ижицу, есауловцы вернутся домой, князь на радости задаст им пир, а вы должны нам устроить здесь завтра же охоту на лисиц и волков:\r\nговорят, в байраках здесь их тьма\".\r\n- \"Шутите, шутите. Вы еще не знаете русского мужика. Это тот же зверь лесной. Не побьешь, он тебя побьет!\"\r\nМежду тем исправник, при первой вести о самовольном уходе есауловцев из села, послал новый рапорт губернатору с своим рассыльным казаком.\r\nВ рапорте он говорил, что, вероятно, для спокойствия вверенного ему уезда придется прибегнуть к оружию,\r\nно что он постарается еще раз лично отнестись к крестьянам и уговорить их воротиться по домам, и прибавил:\r\n\"Бунтовщики стали табором в Терновской долине.\r\nИх шайка увеличивается из окрестных деревень.\r\nЯ сделал обыск в избе Ильи Танцура и полагаю, что этот бунт имеет основою и воспоминания о Стеньке Разине.\r\nПритом же ходят в народе еще слухи о некоем гетмане Загребайле, в имени которого нельзя не угадать происков Гарибальди.\r\nДля блага уезда и края я полагаю и надеюсь взять сегодня же из этой толпы Илью Танцура силою и препроводить его на суд к вашему превосходительству.\r\nСолдаты рвутся исполнить долг чести. Заболевших во вверенном мне отряде не имеется. Исправник Тебеньков\".\r\nКнязь Мангушко с утра, от нового волнения, озяб и, сев на софу, окутался, да так и не вставал. Кругом его говорили, ходили, спорили, курили.\r\nОн молча то поднимал, то опускал белые пушистые бровки, жался более и более в глубь софы, в мягкие гарусные подушки, и повторял про себя: \"То ли дело Италия, Генуя, Сиена!\r\nМоре, живопись, цветы!\" Рубашкин также как-то осунулся и обрюзг.\r\nПеребоченская шушукалась с отцом Иваном. Французик Пардоннэ не присутствовал.\r\nС утра он вдруг почувствовал расслабление в желудке и, забравшись в контору к Роману,\r\nулегся на его постели, а Ивановна, охая о сыне и опять сильно выпив, ставила ему на живот припарки.\r\nМолодые офицеры, застегнутые на все пуговки, сидели молча, напряженно, по стульям.\r\nОдин дивизионер, флегматический и толстый майор Шульц,\r\nдобродушно смотрел на все происходящее и от нечего делать то расчесывал гребешком свои громадные черные бакены, то раскачивался на стуле и думал:\r\n\"Экие шуты гороховые!\r\nИ из-за чего они в набат бьют, создают неведомые страхи.\r\nОт наших мужиков ждут теперь разиновщины! Дурачье! Я убежден, стоит только выдвинуться, построиться, скомандовать \"заряжай\" - и все кинутся врассыпную...\"\r\n- Вы, кажется, майор, не разделяете моих убеждений? - спросил его исправник. \n - У вас инструкции; мы же должны исполнять волю начальства и не рассуждать.\r\nПоложили сперва попробовать последнюю тихую меру: отрядить к бунтовщикам парламентеров.\r\n- Какая досада, - сказал Рубашкин, - мой Саддукеев бог весть из-за чего с вечера вчера ускакал в город, даже без спроса взял моих лошадей и тарантас.\r\nИли он письмо какое получил, или так. Вот был бы парламентер: он мастер говорить с народом, и его любят.\r\n- Не по хорошему мил, а по милу хорош! - перебил его исправник.\r\nПарламентеры, однако, поехали за Авдулины бугры. Это были: исправник, Рубашкин, отец Иван и два офицера. Священник поехал на беговых дрожках, остальные - верхами.\r\nГенерал и исправник взяли в карманы по револьверу. Когда их кавалькада скрылась за селом, Перебоченская подошла к Шульцу.\r\nЭскадроны стали строиться у церкви. Перебоченская объявила, что теперь не слезет с бельведера и будет следить за всем в трубу.\r\nРоман опять сел на каурую кобылку, опять заметался по селу, ускакал в поле, взъехал на бугор и стал смотреть.\r\nПарламентеры ехали скоро мимо зеленых лугов и холмов. Дичь и глушь в эту сторону были особенно суровы и пустынны.\r\nВ десяти верстах от Есауловки, в Терновой долине, обставленной со всех сторон новыми высокими буграми, на площадке обрисовался лагерь есауловцев.\r\nПарламентеры остановились на окраине последнего отвесного холма, шагах в пятистах от бунтовщиков, бывших под их ногами в долине.\r\n- Да! - сказал Рубашкин, вынимая карманный бинокль, - подлецы ловко стали! Из возов устроили правильное каре.\r\nСкот, имущество и дети внутри, а они на часах по краям... Смотрите, действительно косы, топоры, дым; костры разложили, есть варят!..\r\n- Проголодались, бестии! - прибавил исправник, - эх! кабы артиллерия! Вот картечью-то брызнуть бы в мерзавцев; как овцы кинулись бы врассыпную.\r\n- Вон, должно быть, сам Илья Танцур!\r\n- сказал офицер, взяв бинокль у генерала, - я догадываюсь, что это, верно, он;\r\nтолько вовсе не в красной разбойничьей рубахе; вон посреди лагеря стоит, будто распоряжается, рослый такой, окружен всеми.\r\n..\r\n- Ах ты, варвар, шельмец! - крикнул Рубашкин, - и в самом деле, он, узнаю его; он еще в Сырте мне помог. Как люди-то меняются!\r\nВ лагере между тем тотчас заметили появление господ на окраине холма. За полчаса перед тем только кончилось укрепление первого становища табора.\r\nВ числе нескольких сот взрослых тут было человек восемь с охотничьими и солдатскими ружьями.\r\nСтарики Гриценко и Шумейко привели к табору своих хуторян и стали одними из главных помощников Ильи.\r\n- Да, теперь мужик не дешев стал, теперь вздорожает! - говорил Гриценко, несмотря на свои годы, хлопоча у постановки лагеря.\r\nОн знал, как здесь некогда жители отбивались от татар, и взялся руководить устройством первого стана.\r\nС шутками и со смехом все принялись уставлять по его указаниям кругом себя возы. То там, то здесь раздавался плач детей, вой и причитыванье баб. Но мужчины храбрились.\r\n- Лишь бы нам за Емелькины Уши пробраться да на перевозе за Волгу уехать. А там уже степями уйдем.\r\nОтчего не уйти? Кто остановит? Тут сейчас пойдут царские земли, а не пустят туда, далее уйдем.\r\n- Куда же вы уйдете, беспутные?-причитывала, кашляя, одна старуха, - ой, переловят вас всех, перевяжут и пересекут.\r\n- В Белую Арапию, тетка, уйдем, коли так!\r\n- Да вы сдайтесь, беспутные! - голосила старуха, сидя на опрокинутом бочонке, - ну их! жили, жили, а теперь броди по свету нищими.\r\nНу куда вы затеяли, в какую такую это Белую Арапию? Где она?\r\n- На вольных землях за Астраханью, где рай житье, на речке Белорыбице.\r\n- Да вы меня послушайтесь, ребята! Муж, покойничек-то мой, на эту Сырдарью ходил. Ну... тьма-тьмущая народу тогда тоже было поднялась. Ну...\r\nне доходя этой Сырдарьи, и переловили, воротили да и дали каждому на дорогу по сту розог, а придя домой, опять по сту, да еще в оба раза и обобрали.\r\nТак-то и с этой, с Белой Арапией, вам на сиденьях будет. Покоритесь, ох, воротимся; вон скотинка целый день не емши стоит, детям побегать, побаловать негде.\r\nКуда вы наши старые кости волочите? Не дождаться нам той воли во веки веков.\r\nПоднялись было крики других баб. \"Чем вам отбиваться, безумные? Их сила, а вы? Куда вам против господ идти\".\r\n- Мы вольные теперь! - отозвался Кирилло, - идем, куда хотим, коли тут теснят, истязают, вот что...\r\n- Бабам глотки заткнуть! - крикнул Гриценко, - а не то Волга недалеко, придем перетопим всех, кто трусит.\r\n- Идти назад! - закричали одни. \n - Идти вперед, сниматься! Сниматься опять, в поход! - закричали другие. - Илья, приказывай!\r\n- Как мир скажет, так тому и быть, - отозвался Илья, - я вам, православные, не сказ!\r\n- Да нет... да ты, Илья Романыч, сам скажи, как думаешь.\r\nСам, ничего; вона еще их слушать! - заговорили десятки голосов, - оно, конечно, мир главное... Кто против мира? Однако же скажи и ты.\r\n- Что православные! Надо отбиваться и идти вперед. Тут милости теперь не жди; как мух, нас теперь передушат дома.\r\n- А идти, так идти! Поднимайтесь, братцы, запрягай возы, выезжай. Гайда, вперед! Эка невидаль!\r\n- Какие войска! - заговорил кто-то, - то не войска, ребята, то обман опять! Выжига-исправник савинских понятых переодел, а городские чиновники офицерами переоделись.\r\nЕй-богу, так! Эка, пугать...\r\nТолпа загудела и разделилась на две стороны. Одни настаивали идти вперед, другие - воротиться.\r\n- Да вы слушайте. Переберемся через Волгу, к нам пристанут другие села. Вон асеевцы, зеленовцы, головиновцы присылали спрашивать, приставать ли к нам?\r\n- Нет, ребята! - перебил Гриценко, - даром мы на старости лет воротились из бегов. Мы воли чаяли.\r\nА где она! Аль опять нам в бродяги идти, разбежаться по волчьим билетам с холоду да с голоду?\r\n- Ой, воротитесь, безумные да беспутные! - голосила баба на бочонке, - не сносить вам головушек! Эки прыткие какие, в Белую Арапию!\r\nА где она, вольная-то Арапия? На том свете только и будет нам волюшка, братцы, в могиле, вот что!\r\n- Ой, не голоси, тетка, кишки выпустим! \n - Вперед! \n - Назад! \n - Где капиталы у нас? С чем идти?\r\n- Бог поможет! \n Илья вскочил на воз, замахал шапкой и стал кланяться. Все затихли.\r\n- Братцы, православные! Назад нам не идти более. Что бог даст, пойдемте далее. Войска тронут - отбиваться до последней капли крови. \n - Отбиваться, отбиваться! - закричали все.\r\n- Все теперь согласны? \n - Все, все! \n - Выходите же опять далее, запрягайте возы, а стрелкам идти по бокам!\r\nГул и шум усилились. Все кинулись снова запрягать возы. Небо перед тем нахмурилось. Стали сбегаться тучки. Ветер подул. Дождь было закапал и перестал.\r\nТут на обрыве косогора появились над долиной господа парламентеры. В лагере их сразу заметили, озадачились, стихли мигом и стали переглядываться.\r\nИсправник что-то сказал отцу Ивану. Священник замахал с обрыва платком.\r\n- Цытьте, цыма-те! - загудела толпа в лагере, - поп о чем-то сказать хочет. \n - Что вам, батюшка? - спросил из толпы Илья.\r\n- Вас надули, ребята, образумьтесь! - начал отец Иван с обрыва, - воротитесь, только с уговором: выдайте зачинщиков исправнику - Илью, Кириллу и десятского.\r\n- У нас нет зачинщиков, мы все зачинщики! Коли брать силой нас, берите всех! \n - Илью Танцура с товарищами выдайте!\r\n- Не выдадим, не выдадим! Мы все зачинщики! - ревела внизу толпа. \n - Бога вы не боитесь, образумьтесь! По вас стрелять будут!\r\n- Не выдадим, не выдадим! \n Священник вынул крест из-под рясы и, подняв его над головой, пошел по откосу обрыва к лагерю.\r\n- Нейдите, батюшка! - крикнул вдруг Илья, - нейдите, сами не продавайте бога! \n - Выдайте его, ребята! - сказал опять священник, не переставая идти с крестом над головой.\r\nВ лагере настала мертвая тишина. \n - Убью, батюшка! - крикнул Илья и поднял ружье. Исправник кинулся к священнику и остановил его.\r\n- Нейдите, отец Иван, довольно. Тут все надежды потеряны.\r\n- Да их бы так пустить идти! - сказал офицер, - пусть бы себе шли, ведь далеко не уйдут! А пыл остынет.\r\nИсправник с злобной иронией взглянул на офицера. \n - Какие вы, господа, я вижу, еще дети. Стыдились бы говорить! Не видите вы, какие это звери?\r\nОфицер покраснел, замолчал и стал в бинокль опять разглядывать лагерь.\r\nИсправник выступил вперед, покричал, погорячился, погрозил и, наконец, объявил, что,\r\nесли бунтовщики сейчас же не выдадут Ильи, Кириллы и десятского, он уезжает, явится с войском, и тогда уже им пощады не будет.\r\nВ это время сзади его на холму раздался скач лошади. Парламентеры оглянулись: ехал на каурой кобылке приказчик Роман.\r\nНе доезжая шагов за десять до исправника и других господ, он остановился.\r\nКафтан на нем был расстегнут, седые волосы развевались от ветра, лицо было в поту. Разгоряченная скачем лошадь не стояла на месте под ним.\r\n- Так вы не сдаетесь? - закричал Роман бунтовщикам, кружась на лошади и стараясь подогнать ее к окраине обрыва, - так вы все слушаетесь этого подлеца, Ильюшки?\r\nИльюшка, будь ты проклят за все твои дела! Слышишь? Покорись, собака! Не обижай господ, не мути людей.\r\nИдите все вы, сорванцы, к князю и просите прощения! А ты, собака, Илья, будь проклят!\r\n- Коли так, батько, коли ты гибели, моей крови захотел, так знайте меня! Православные! более не сдаваться!\r\nПусть нас бьют, режут, секут саблями! Мы свое дело отстоим! Все ляжем, а не сдадимся.\r\nНо с тобой, батько, у меня другие счеты...\r\n- Какие счеты, подлец?\r\n- Ты нажился фальшивыми бумажками, царя обокрал с той барыней, людей своих истязал, погубил отца моей невесты,\r\nскрыл волю от всего села, князя подговорил земли нам не давать и вызвал суд и войско на нас.\r\nБог меня с тобою рассудит за твою клятву, а я тебе конец положу своими руками. Я тебе не сын, а ты, христопродавец, мне не батько!\r\nС этими словами Илья схватил ружье, приложился из лагеря в отца, и выстрел грянул.\r\nИсправник, Рубашкин, священник и офицеры в ужасе отшатнулись. Дым рассеялся. Роман скакал обратно в Есауловку.\r\nИлья промахнулся. Парламентеры вскочили на лошадей и поскакали также обратно.\r\nЧерез час бунтовщики двинулись далее. А в терновую долину из-за Авдулиных бугров стали показываться первые шеренги идущих из Есауловки драгун.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай текс похожий на текст автора Лесков Н",
"role": "user"
},
{
"content": "Вся остальная публика, то есть все гости и семейные дяди, приехавшие на эту потеху в качестве фителей, не находили более в случившемся ни малейшей потехи.\r\nВсе в перепуге велели кучерам как можно скорее скакать далее от опасного места и в страшном беспорядке, тесня и перегоняя друг друга, помчались к дому.\r\nВ спешном и беспорядочном бегстве по дороге было несколько столкновений, несколько падений, немного смеха и немало перепугов.\r\nВыпавшим из саней казалось, что бревно оторвалось от веревки и свистит, пролетая над их головами, а за ними гонится рассвирепевший зверь.\r\nНо гости, достигши дома, могли прийти в покой и оправиться, а те немногие, которые остались на месте травли, видели нечто гораздо более страшное...\n\n ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ\r\nНикаких собак нельзя было пускать на Сганареля. Ясно было, что при его страшном вооружении бревном он мог победить все великое множество псов без малейшего для себя вреда.\r\nА медведь, вертя свое бревно и сам за ним поворачиваясь, прямо подавался к лесу,\r\nи смерть его ожидала только здесь, у секрета, в котором сидели Ферапонт и без промаха стрелявший Флегонт.\r\nМеткая пуля все могла кончить смело и верно.\n Но рок удивительно покровительствовал Сганарелю и, раз вмешавшись в дело зверя, как будто хотел спасти его во что бы то ни стало.\r\nВ ту самую минуту, когда Сганарель сравнялся с привалами, из-за которых торчали на сошках наведенные на него дула кухенрейтеровских штуцеров Храпошки и Флегонта,\r\nверевка, на которой летало бревно, неожиданно лопнула и.\r\n.. как пущенная из лука стрела, стрекнуло в одну сторону, а медведь, потеряв равновесие, упал и покатился кубарем в другую.\r\nПеред оставшимися на поле вдруг сформировалась новая живая и страшная картина:\r\nбревно сшибло сошки и весь замет, за которым скрывался в секрете Флегонт, а потом, перескочив через него, оно ткнулось и закопалось другим концом в дальнем сугробе;\r\nСганарель тоже не терял времени.\r\nПерекувырнувшись три или четыре раза, он прямо попал за снежный валик Храпошки...\r\nСганарель его моментально узнал, дохнул на него своей горячей пастью, хотел лизнуть языком, но вдруг с другой стороны, от Флегонта, крякнул выстрел, и.\r\n.. медведь убежал в лес, а Храпошка... упал без чувств.\r\nЕго подняли и осмотрели: он был ранен пулею в руку навылет, но в ране его было также несколько медвежьей шерсти.\r\nФлегонт не потерял звания первого стрелка, но он стрелял впопыхах из тяжелого штуцера и без сошек, с которых мог бы прицелиться.\r\nПритом же на дворе уже было серо, и медведь с Храпошкою были слишком тесно скручены...\r\nПри таких условиях и этот выстрел с промахом на одну линию должно было считать в своем роде замечательным.\r\nТем не менее -- Сганарель ушел.\r\nПогоня за ним по лесу в этот же самый вечер была невозможна; а до следующего утра в уме того, чья воля была здесь для всех законом, просияло совсем иное настроение.\r\nГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ\r\nДядя вернулся после окончания описанной неудачной охоты. Он был гневен и суров более, чем обыкновенно.\r\nПеред тем как сойти у крыльца с лошади, он отдал приказ завтра чем свет искать следов зверя и обложить его так, чтобы он не мог скрыться.\r\nПравильно поведенная охота, конечно, должна была дать совсем другие результаты.\r\nЗатем ждали распоряжения о раненом Храпошке. По мнению всех, его должно было постигнуть нечто страшное.\r\nОн по меньшей мере был виноват в той оплошности, что не всадил охотничьего ножа в грудь Сганареля,\r\nкогда тот очутился с ним вместе, и оставил его нимало не поврежденным в его объятиях.\r\nНо, кроме того, были сильные и, кажется, вполне основательные подозрения, что Храпошка схитрил,\r\nчто он в роковую минуту умышленно не хотел поднять своей руки на своего косматого друга и пустил его на волю.\r\nВсем известная взаимная дружба Храпошки с Сганарелем давала этому предположению много вероятности.\r\nТак думали не только все участвовавшие в охоте, но так же точно толковали теперь и все гости.\r\nПрислушиваясь к разговорам взрослых, которые собрались к вечеру в большой зале, где в это время для нас зажигали богато убранную елку,\r\nмы разделяли и общие подозрения и общий страх пред тем, что может ждать Ферапонта.\r\nНа первый раз, однако, из передней, через которую дядя прошел с крыльца к себе \"на половину\", до залы достиг слух, что о Храпошке не было никакого приказания.\r\n-- К лучшему это, однако, или нет? -- прошептал кто-то, и шепот этот среди общей тяжелой унылости толкнулся в каждое сердце.\r\nЕго услыхал и отец Алексей, старый сельский священник с бронзовым крестом двенадцатого года. Старик тоже вздохнул и с таким же шепотом сказал:\n -- Молитесь рожденному Христу.\r\nС этим он сам и все, сколько здесь было взрослых и детей, бар и холопей, все мы сразу перекрестились.\r\nИ тому было время. Не успели мы опустить наши руки, как широко растворились двери и вошел, с палочкой в руке, дядя.\r\nЕго сопровождали две его любимые борзые собаки и камердинер Жюстин. Последний нес за ним на серебряной тарелке его белый фуляр и круглую табакерку с портретом Павла Первого.\r\nГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ\r\nВольтеровское кресло для дяди было поставлено на небольшом персидском ковре перед елкою, посреди комнаты.\r\nОн молча сел в это кресло и молча же взял у Жюстина свой фуляр и свою табакерку. У ног его тотчас легли и вытянули свои длинные морды обе собаки.\r\nДядя был в синем шелковом архалуке с вышитыми гладью застежками, богато украшенными белыми филограневыми пряжками с крупной бирюзой.\r\nВ руках у него была его тонкая, но крепкая палка из натуральной кавказской черешни.\r\nПалочка теперь ему была очень нужна, потому что во время суматохи, происшедшей на садке,\r\nотменно выезженная Щеголиха тоже не сохранила бесстрашия -- она метнулась в сторону и больно прижала к дереву ногу своего всадника.\r\nДядя чувствовал сильную боль в этой ноге и даже немножко похрамывал.\r\nЭто новое обстоятельство, разумеется, тоже не могло прибавить ничего доброго в его раздраженное и гневливое сердце. Притом было дурно и то, что при появлении дяди мы все замолчали.\r\nКак большинство подозрительных людей, он терпеть не мог этого; и хорошо его знавший отец Алексей поторопился, как умел, поправить дело, чтобы только нарушить эту зловещую тишину.\r\nИмея наш детский круг близ себя, священник задал нам вопрос: понимаем ли мы смысл песни \"Христос рождается\"? Оказалось, что не только мы, но и старшие плохо ее разумели.\r\nСвященник стал нам разъяснять слова: \"славите\", \"рящите\" и \"возноситеся\", и, дойдя до значения этого последнего слова, сам тихо \"вознесся\" и умом и сердцем.\r\nОн заговорил о даре, который и нынче, как и \"во время оно\", всякий бедняк может поднесть к яслям \"рожденного Отроча\",\r\nсмелее и достойнее, чем поднесли злато, смирну и ливан волхвы древности[2].\r\nДар наш -- наше сердце, исправленное по Его учению[3]. Старик говорил о любви, о прощенье, о долге каждого утешить друга и недруга \"во имя Христово\".\r\n.. И думается мне, что слово его в тот час было убедительно.\r\n.. Все мы понимали, к чему оно клонит, все его слушали с особенным чувством, как бы моляся, чтобы это слово достигло до цели, и у многих из нас на ресницах дрожали хорошие слезы...\r\nВдруг что-то упало... Это была дядина палка...\r\nЕе ему подали, но он до нее не коснулся: он сидел, склонясь набок, с опущенною с кресла рукою, в которой, как позабытая, лежала большая бирюза от застежки.\r\n.. Но вот он уронил ее, и... ее никто не спешил поднимать.\r\nВсе глаза были устремлены на его лицо. Происходило удивительное: он плакал! Священник тихо раздвинул детей и, подойдя к дяде, молча благословил его рукою.\r\nТот поднял лицо, взял старика за руку и неожиданно поцеловал ее перед всеми и тихо молвил:\n -- Спасибо.\r\nВ ту же минуту он взглянул на Жюстина и велел позвать сюда Ферапонта.\n Тот предстал бледный, с подвязанной рукою.\r\n-- Стань здесь! -- велел ему дядя и показал рукою на ковер. Храпошка подошел и упал на колени.\r\n-- Встань... поднимись! -- сказал дядя. -- Я тебя прощаю. Храпошка опять бросился ему в ноги. Дядя заговорил нервным, взволнованным голосом:\r\n-- Ты любил зверя, как не всякий умеет любить человека. Ты меня этим тронул и превзошел меня в великодушии.\r\nОбъявляю тебе от меня милость: даю вольную и сто рублей на дорогу. Иди куда хочешь.\r\n-- Благодарю и никуда не пойду, -- воскликнул Храпошка.\r\n-- Что?\n -- Никуда не пойду, -- повторил Ферапонт.\n -- Чего же ты хочешь?\n -- За вашу милость я хочу вам вольной волей служить честней, чем за страх поневоле.\r\nДядя моргнул глазами, приложил к ним одною рукою свой белый фуляр, а другою, нагнувшись, обнял Ферапонта, и... все мы поняли, что нам надо встать с мест, и тоже закрыли глаза.\r\n.. Довольно было чувствовать, что здесь совершилась слава вышнему Богу и заблагоухал мир во имя Христово, на месте сурового страха.\r\nЭто отразилось и на деревне, куда были посланы котлы браги. Зажглись веселые костры, и было веселье во всех, и шутя говорили друг другу:\r\n-- У нас ноне так сталось, что и зверь пошел во святой тишине Христа славить.\r\nСганареля не отыскивали.\r\nФерапонт, как ему сказано было, сделался вольным, скоро заменил при дяде Жюстина и был не только верным его слугою, но и верным его другом до самой его смерти.\r\nОн закрыл своими руками глаза дяди, и он же схоронил его в Москве на Ваганьковском кладбище, где и по сю пору цел его памятник. Там же, в ногах у него, лежит и Шерапонт.\r\nЦветов им теперь приносить уже некому, но в московских норах и трущобах есть люди, которые помнят белоголового длинного старика,\r\nкоторый словно чудом умел узнавать, где есть истинное горе, и умел поспевать туда вовремя сам или посылал не с пустыми руками своего доброго пучеглазого слугу.\r\nЭти два добряка, о которых много бы можно сказать, были -- мой дядя и его Ферапонт, которого старик в шутку называл: \"укротитель зверя\".\n\n 1883\r\nСерафим Саровский (1759 -- 1833) монах Саровской пустыни, долгое время жил в полном одиночестве в лесном скиту и, по преданиям, понимал язык зверей\r\nСм. Евангелие от Матфея 2:1-11\n См. Евангелие от Луки 8:15",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс похожий на текст автора Тургенев А",
"role": "user"
},
{
"content": "Сколько еще сокровищ для немецкой истории! Едва не стало Лютера, как Смалькальдская война загорелась, {10} и сто лет лилась кровь над его пеплом!\r\nДругая любопытная связка в здешнем архиве состоит из переписки героев тридцатилетней войны: Фридриха Ульриха, Георга Брауншвейгского, герцога Лауенбургского;\r\nубийцы, как полагают, Густава Адольфа, фельдмаршала Густава Горна.\r\nВ числе сих писем есть и французские, например Фридриха Вильгельма Кассельского; одно писано из Парижа о тогдашних происшествиях.\r\nЭтот корреспондент подписался: votre tres humble serviteur, \"que\r\ncognoissez\". Тут же письма герцога Бернгарда, канцлера Оксенштирна.\r\nШиллеру были известны сии бумаги, но прекрасную свою историю тридцатилетней войны черпал он не из неизвестных документов;\r\nтолько из одной здешней рукописи заимствовал он кровавую сцену в \"Валенштейне\".\r\nМы видели также переписку Максимилиана I с Фридрихом Мудрым, курфирстом Саксонским. Ранке для своей \"Истории реформации\", коей недавно вышли две первые части, не пользовался ею.\r\nВ предисловии к ней он благодарит начальство здешних архивов, особливо общего архива, т. е.\r\nВеймарского и Готского (Саксонского дома, Эрнестиновой линии) за свободный доступ к его сокровищам.\r\nОн был здесь в 1837 году и уверяет, что для той эпохи в истории реформации, в которую Саксонский дом играл столь блистательную роль, нет богатее архива, как здешний.\r\nРанке в пророческом предчувствии заключает предисловие своей истории словами, которые желал бы я произнести во услышание всех архивариусов _нашего времени_,\r\nно старинных правил придерживающихся, от Колпашного переулка до Липовой аллеи.\r\n\"Ich sehe die Zeit kommen, - говорит историк папства и реформации, - wo wir die neuere Geschichte nicht mehr auf die Berichte selbst der gleichzeitigen Historicker,\r\nausser in so weit Ihnen eine originale Kenntniss beiwohnte, geschweige denn auf die weiter abgeleiteten Bearbeitungen,\r\nzu grunden haben, sondern aus den Relationen der Augenzeugen und den achtesten,\r\nunmittelbarsten Urkunden aufbauen werden\" (\"Я вижу, что настает время, - говорит историк папства и реформации,\r\n- когда мы перестанем основывать новую историю и на повествованиях современных писателей - разве они представят нам оригинальное знание - не только что на сочинениях,\r\nеще более отходящих от этой цели, но будем созидать ее на сказаниях очевидцев и на истинных, непосредственных свидетельствах\").\r\nУтешительно было для меня читать то, что Ранке говорит о наших общих занятиях, о занятиях тех, коих некогда заклеймили названием _архивских крыс_.\r\n\"Man bedauere den nicht, der sich mit diesen anscheinend trocknen Studien beschaftigt, und daruber den Genuss manches heiteren Tages versaumt.\r\nEs ist wahr, es sind todte Papiere, aber sie sind ein Residuum des Lebens, dessen Anschauung dem Geiste nach und nach aus ihnen emporsteigt\" (\"Не сожалейте о том,\r\nкто занимается этим, по наружности, сухим изучением, и от того лишает себя наслаждения многих светлых дней.\r\nПравда, эти бумаги мертвы, но в них - Residuum жизни, которой образ мало-помалу возникает из них\").\r\nИ я находил новую жизнь в этих подвалах смерти, \"in diesen Grabgewolben der Zeit\" (\"в этих гробовых сводах времени\"), и тем более наслаждался, что, углубляясь в область прошедшего,\r\nя мог забывать _свое время_, \"weil ich daruber\", как говаривал Мюллер при Наполеоне,\r\n\"meine Zeit meist vergessen konnte\" (\"Это заставляло меня забывать большую часть моего собственного времени\").\r\nТени Петра, Екатерины и их колоссальных сподвижников рисовались предо мною.\r\nПроисшествия двух эпох нашей и европейской истории мог я исследовать в самом их зародыше,\r\nпланы политические и воинские в первоначальных их начертаниях, и указывать на истинных виновников новых судеб целой части света.\r\n_Легитимисты_ Франции не вправе винить Екатерину за равнодушие к судьбе Бурбонов.\r\nСловом и делом, советами и войсками шла она на помощь их; но слов они не послушались, войска пришли бы поздно для их спасения.\r\nДолго ли сии новые патенты на бессмертие, сии оправдательные документы в процессе, еще неконченном, будут оставаться под спудом для обвиняемых?\r\nКакая же надежда для слабых, для безгласных, и прежде нежели смерть положит хранение устам их?\r\nИз архива зашел я опять к нашему священнику и снова рассматривал его небольшую, но избранную библиотеку.\r\nЯ сообщу о некоторых книгах, кои, по мнению его, были бы очень полезны нашим духовным академиям, особливо по части еврейских и христианских древностей.\r\nСвященник Сабинин с ученостию обширною и глубокою соединяет истинное христианское православие; пишет на русском о предметах высшего богословия;\r\nзнает еврейский язык и словесность превосходно; следит за всеми новыми явлениями в церковной и богословской литературе;\r\nтруды Гезениуса и других новейших гебраистов ему известны;\r\nтексты переводит он с оригинала и пользуется лучшими, новейшими и старыми комментаторами; отбрасывая лжемудрие, он избирает чистые толкования св.\r\nписания; предпочитает Неандеров Штраусам. Он читал мне прекрасное предисловие к переводу Иова, исполненное духа благочестия и глубокого знания библейских древностей.\r\nОн уже в Копенгагене занимался церковною и духовною литературою, и особенно еврейскою.\r\nСтатьи его, хотя не всегда в полном виде, помещаются в \"Христианском чтении\", издаваемом нашею СПб.\r\nакадемиею (о состоянии иудеев в плену вавилонском, объяснение пророчества Ноева о будущей судьбе потомства его, и проч. и проч.).\r\nВ Копенгагене имел он удобный случай познакомиться с исландскими сагами и написал об них несколько рассуждений.\r\nВ Москве, при мне, получена была любопытная статья его он нашей древней истории, в Историческом обществе, коего он сделан корреспондентом,\r\nи в Журнале Министерства народного просвещения печатались статьи его, например 1837 года \"О происхождении наименований боярин и болярин\".\r\nНо любимая часть его - библейская филология.\r\nПавский был некогда его учителем, и едва ли не один мог бы быть совместником его на кафедру еврейских древностей в наших духовных академиях.\r\nСтефан Сабинин делает честь нашему духовенству и в ученой Германии - просвещением, благочестием, ученостию своею и какою-то благородною людскостию в обхождении.\r\n{11} Супруга его также очень образованная и умная женщина; девятеро детей цветут и радуют их.\r\nСтарший сын издал уже на немецком первую часть повестей Пушкина, в 1840, с небольшою биографиею поэта и с письмом Жуковского о последних минутах его.\r\n{12} Это русское милое семейство с жадностию бросилось на мои русские новинки в литературе. Ах! нам, на чужбине - \"и смрад отечества приятен\".\r\nНо я привез и дельную, патриотическую \"Оборону русских летописей\" Буткова {13} и подарил ему статью того же автора о Шафарике.\r\nВ 2 1/2 часа отправился я в Бельведер, куда приглашена была и наша соотечественница, графиня Эделинг, урожденная Стурдза.\r\nЯ тут возобновил знакомство с иенайским куратором университета. Скоро прибыла великая княгиня с дочерью, прусскою принцессою, и с детьми ее, своими внучатами.\r\nЯ удостоился сидеть за обедом подле последней, и разговор наш не прерывался.\r\nМы перебрали немецкую и французскую литературу, Гумбольдта, берлинских профессоров и проч. Я привез ей Жубера, а великой княгине рукопись о России...\r\nПосле обеда гостей развели по комнатам; я начал читать книгу, коею на всякой случай запасся;\r\nно скоро бросил ее и пошел бродить в парке Бельведера и любоваться прекрасными видами на Веймар, в приютной и живописной долине покоющийся.\r\nГлаза наслаждались; воображение оживилось воспоминаниями о корифеях немецкой словесности, кои под сим же горизонтом, в сих же кущах были славою века, Германии и Афин ее.\r\nИ памятники, и беседки, и кора деревьев, и журчание речки (\"Klein bist du\" и проч.\r\n- \"Ты мала, но журчишь не одну бессмертную песнь!\" - manches unsterbliches Lied) - все здесь переносит вас к Виланду, Гердеру.\r\nШиллеру и Гете - коего опустелый домик обвит плющем и розами. Они напоминают страннику его же стихи:\r\nMorgen wird der Wand'rer kommen\n Und wird, und wird - mich nicht finden...\n (Завтра придет странник - и не найдет меня.)\r\n7 часов пробило, и нас пригласили к чаю в беседку; там снова разговор оживился.\r\nГрафиня Эделинг видела недавно, в Париже и в Эмсе, Жуковского, Рекамье - эту европейскую знаменитую красавицу,\r\nеще милую, цветущую душою и сердцем и умом блестящим и образованным, освежаемым всеми приливами европейского общества.\r\nРекамье проводил в Эмс Ампера но через два часа возвратился в Париж. Верный Баланш не мог, за болезнию, быть снова ее спутником в чуждой ей Германии.\r\nОна была бы в Эмсе в совершенном одиночестве, если бы маркиз Кюстин, автор романов и писем о Гишпании, не остался при ней.\r\nПолетел бы к ней! Если узнаю, что она еще в Эмсе, может быть, заверну туда и прежде Кисингена!\r\nЯ забыл сказать, что после обеда я проводил графиню Эделинг в ее комнаты, и мы долго болтали о парижских наших знакомых: о С<вечи>ной, Циркур, Рекамье и других многих.\r\nГрафиня Эделинг узнала Париж, как не многие и долго там живущие знают его.\r\nОна описывает его беспристрастно:\r\nв рассказах ее много нового и для меня, например общество из молодых людей, до 1200 простирающееся,\r\nпод названием братства de Saint-Vincent de Paul, коего целию бедные и больные и лишенные духовной помощи на одре смертном.\r\nМои знакомые, братья Melun, корифеями сего христолюбивого братства милосердия.\r\nПосле чаю в беседке великая княгиня пригласила нас гулять в парк; мы спустились по дороге к Веймару и скоро возвратились в замок, где снова началась беседа в салоне;\r\nпотом ужин - и после 10 часов мы разъехались в Веймар, с приглашением опять возвратиться сюда завтра на весь день,\r\n1840, августа 8/июля 27. Утро. Вчера же осмотрел я и здешнюю библиотеку, где некогда часто встречал здешних ученых и литераторов.\r\nГлавная зала уставлена бюстами и портретами: герцогов, отца и деда нынешнего\" Гердера, Шиллера, Виланда и Гете.\r\nДва колоссальные бюста Гете и Шиллера по сторонам портрета, в рост, их друга - герцога, который велел похоронить себя посреди их.\r\nПод бюстом Гете стихи Шиллера, под Шиллером - Гете; вот первые:\r\nSelig, welchen die Gotter, die gnadigen, vor der Geburt schon\n Liebten, welchen als Kind Venus im Arme gewiegt,\r\nWelchem Phobus die Augen, die Lippen Hermes geloset.\n Und das Siegel der Macht Zeus auf die Stirne gedriiekt.\n\n Schiller.\r\n(\"Блажен, кого боги благие любили еще до рожденья; кого младенцем укачивала на руках Венера; кому Феб открыл глаза, Эрмий - уста, а Зевес положил на чело печать могущества\". Шиллер).\r\nИли, как сказал Жуковский:\r\nБлажен, кто, богами еще до рожденья любимый,\n На сладостном лоне Киприды взлелеян младенцем;\r\nКто очи от Феба, от Гермеса дар убеждения принял,\n А силы печать на чело от руки громовержца.\r\nПод бюстом Шиллера:\n\n Denn er war unser, mag das stolze Wort\n Den lauten Schmerz gewaltig iibertonen,\r\nEr mogte sich bei Uns, in sicherm Port\n Nach wildem Sturm zum dauernden gewohnen,\r\nIndessen schritt sein Geist gewaltig fort,\n Ins ewige des wahren, guten, Schonen,\n Und hinter Ihm in wesenlosem Scheine\n Lag was uns alle bandigt - das Gemeine.\n\n Goethe.\r\n(\"Он был наш - да раздадутся эти гордые слова громче, гораздо громче нашей громкой печали!\r\nОн мог у нас, как в верной пристани после неукротимой бури, приучаться к прочному;\r\nмежду тем как дух его с могучею силою стремился вперед, в бесконечность истинного, доброго, прекрасного, а за ним, в безжизненном свете, лежала обыкновенность, тяготеющая над нами\".\r\nГете).\r\nЯ не нашел много нового в библиотеке. Уверяют, что прежде казна отпускала гораздо более на обогащение оной новейшими произведениями европейской литературы.\r\nЗа несколько лет пред сим канцлер Мюллер показывал мне целые тетради писем Гердера, Гете и проч. из Италии.\r\nГерцог поручил ему разобрать оные и приготовить к печати: с тех пор письма сии, коих Германия с нетерпением ожидает, все еще не изданы Мюллером.\r\nПисьма Гете к герцогине и к герцогу кратки, но благоухают Италией и напоминают его прелестные четверостишия. Гердер подробнее в описаниях; его письма, помнится, длиннее.\r\nЗдесь негодуют на Мюллера за то, что он так долго лишает современников сей общей, германской собственности.\r\nСейчас написал несколько строк к Жуковскому, в Дармштат, адресовав ошибкою во Франкфурт-на-Майне. Спрашиваю его о Вяземском и проч.\r\nСейчас корреспондент Министерства народного просвещения, Липман,\r\nпрочел мне свое донесение министру о Real und Normal-Schulen в Германии и о новых примечательных книгах в немецкой ученой словесности.\r\nВероятно, вы прочтете сей рапорт умного педагога в Журнале Народного просвещения. Сабинин принес мне свои \"Письма в конференцию СПб. духовной академии, написанные из Копенгагена\".\r\n9 августа/28 июля, воскресенье, утро.\r\nВчера, осмотрев музей, где есть прекрасные картоны и эскизы славных мастеров, несколько замечательных картин, я зашел и в кабинет чтения,\r\nгде можно читать множество немецких и иностранных журналов и где книгопродавцы выкладывают на несколько дней все, что получают нового.\r\nОттуда отправился пешком, с книгою, в Бельведер;\r\nостанавливался два раза под тенистыми деревьями аллеи читать замечания на Пентархию и менее, нежели в час, был уже в парке Бельведерском.\r\nЗашел с визитом к графине Фричь, здешней гофдаме, и к прусской фрейлине или гофдаме, ибо в Пруссии фрейлин нет.\r\nК обеду явились: наш Липман, священник Фрорин, зять географа Бертуха, известный ученою своею деятельностию.\r\n.. графиня Эделинг и - двор. Я успел написать два слова к Жуковскому с проезжавшим мимо фельдъегерем.\r\nПосле обеда опять роздых - я продолжал читать \"Glossen zu der Schrift: die Europaische Pentarchie, v.\r\nGiehne\" - и в 7 часов опять чай, опять прогулка в саду,\r\nопять живой разговор в салоне - и за ужином великая княгиня рассказывала нам много любопытного о пребывании своем в Вене во время конгресса.\r\nЯ возвратился с графинею Эделинг, моею соседкою.\r\nМы условились сегодня, в воскресенье, идти в 10-м часу слушать веймарского суперинтенданта Рера,",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги Былое и думы автора Герцен А",
"role": "user"
},
{
"content": "Вадим родился в Сибири, во время ссылки своего отца, в нужде и лишениях;\r\nего учил сам отец, он вырос в многочисленной семье братьев и сестер, в гнетущей бедности, но на полной воле, Сибирь кладет свой отпечаток, вовсе не похожий на наш провинциальный;\r\nон далеко не так пошл и мелок, он обличает больше здоровья и лучший закал, Вадим был дичок в сравнении с нами.\r\nЕго удаль была другая, не наша, богатырская, иногда заносчивая; аристократизм несчастия развил в нем особое самолюбие; но он много умел любить и других и отдавался им, не скупясь.\r\nОн был отважен, даже неосторожен до излишества- человек, родившийся в Сибири и притом в семье сосланной, имеет уже то преимущество перед нами, что не боится Сибири.\r\nВадим, по наследству, ненавидел ото всей души самовластье и крепко прижал нас к своей груди, как только встретился.\r\nМы сблизились очень скоро. Впрочем, в то время ни церемоний, ни благоразумной осторожности, ничего подобного не было в нашем круге.\r\n- Хочешь познакомиться с К, о котором ты столько слышал? - говорит мне Вадим. (146)\n - Непременно хочу,\n - Приходи завтра, в семь часов вечера, да не опоздай,- он будет у меня.\r\nЯ прихожу - Вадима нет дома. Высокий мужчина с выразительным лицом и добродушно грозным взглядом из-под очков дожидается его. Я беру книгу,он берет книгу.\r\n- Да вы, - говорит он, раскрывая ее, - вы - Герцен?\n - Да, а вы - К? Начинается разговор - живей, живей…\r\n- Позвольте, - грубо перебивает меня К,- позвольте, сделайте одолжение, говорите мне ты.\r\n- Будемте говорить ты.\r\nИ с этой минуты (которая.могла быть в конце 1831 г.\r\n) мы были неразрывными друзьями; с этой минуты гнев и милость, смех и крик К раздаются во все наши возрасты, во всех приключениях нашей жизни.\r\nВстреча с Вадимом ввела новый элемент в нашу Запорожскую сечь.\r\nСобирались мы по-прежнему всего чаще у Огарева. Больной отец его переехал на житье в свое пензенское именье.\r\nОн жил один в нижнем этаже их дома у Никитских ворот. Квартира его была недалека от университета, и в нее особенно всех тянуло.\r\nВ Огареве было то магнитное притяжение, которое образует первую стрелку кристаллизации во всякой массе беспорядочно встречающихся атомов, если только они имеют между собою сродство.\r\nБрошенные куда бы то ни было, они становятся незаметно сердцем организма.\r\nНо рядом с его светлой, веселой комнатой, обитой красными обоями с золотыми полосками, в которой не проходил дым сигар,\r\nзапах жженки и других, я хотел сказать - яств и питий, но остановился, потому что из съестных припасов, кроме сыру,\r\nредко что было,- итак, рядом с ультрастуденческим приютом Огарева, где мы спорили целые ночи напролет, а иногда целые ночи кутили,\r\nделался у нас больше и больше любимым другой дом, в котором мы чуть ли не впервые научились уважать семейную жизнь.\r\nВадим часто оставлял наши беседы и уходил домой, ему было скучно, когда он не видал долго сестер и (147) матери.\r\nНам. жившим всей душою в товариществе, было странно, как он мог предпочитать свою семью - нашей.\r\nОн познакомил нас с нею.\r\nВ этой семье все носило следы царского посещения;\r\nона вчера пришла из Сибири, она была разорена, замучена и вместе с тем полна того величия, которое кладет несчастие не на каждого страдальца, а на чело тех, которые умели вынести.\r\nИх отец был схвачен при Павле вследствие какого-то политического доноса, брошен в Шлиссельбург и потом сослан в Сибирь на поселенье.\r\nАлександр возвратил тысячи сосланных безумным отцом его, но Пассек был забыт.\r\nОн был племянник того Пассека, который участвовал в убийстве Петра III, потом был генерал-губернатором в польских провинциях и мог требовать долю наследства,\r\nуже перешедшего в другие руки, эти-то другие руки и задержали его в Сибири.\r\nСодержась в Шлюссельбурге, Пассек женился на дочери одного из офицеров тамошнего гарнизона. Молодая девушка знала, что дело кончится дурно, но не остановилась, устрашенная ссылкой.\r\nСначала они в Сибири кой-как перебивались, продавая последние вещи, но страшная бедность шла неотразимо и тем скорее, что семья росла числом.\r\nВ нужде, в работе, лишенные теплой одежды, а иногда насущного хлеба, они умели выходить, вскормить целую семью львенков;\r\nотец передал им неукротимый и гордый дух свой, веру в себя, тайну великих несчастий, он воспитал их примером, мать - самоотвержением и горькими слезами.\r\nСестры не уступали братьям в героической твердости. Да чего бояться слов, - это была семья героев.\r\nЧто они все вынесли друг для друга, что они делали для семьи - невероятно, и все с поднятой головой, нисколько не сломившись.\r\nВ Сибири у трех сестер была как-то одна пара башмаков; они ее берегли для прогулки, чтоб посторонние не видали крайности.\r\nВ начале 1826 года Пассеку было разрешено возвратиться в Россию.\r\nДело было зимой; шутка ли подняться с такой семьей без шуб, без денег из Тобольской губернии, а с другой стороны, сердце рвалось-ссылка всего невыносимее после ее окончания.\r\nПоплелись наши страдальцы кой-как;\r\nкормилица-крестьянка, кормившая кого-то из детей во время болезни матери, принесла (148) свои деньги, кой-как сколоченные ею, им на дорогу, прося только, чтоб и ее взяли;\r\nямщики провезли их до русской границы за бесценок или даром; часть семьи шла, другая ехала, молодежь сменялась, так они перешли дальний зимний путь от Уральского хребта до Москвы.\r\nМосква была мечтою молодежи, их надеждой- там их ждал голод.\r\nПравительство, прощая Пассеков, и не думало им возвратить какую-нибудь долю именья. Истощенный усилиями и лишениями, старик слег в постель; не знали, чем будут обедать завтра.\r\nВ это время Николай праздновал свою коронацию, пиры следовали за пирами, Москва была похожа на тяжело убранную бальную залу, везде огни, щиты,\r\nнаряды… Две старших сестры, ни с кем не советуясь, пишут просьбу Николаю, рассказывают о положении семьи, просят пересмотр дела и возвращение именья.\r\nУтром они тайком оставляют дом, идут в Кремль, пробиваются вперед и ждут «венчанного и превознесенного» царя.\r\nКогда Николай сходил со ступеней Красного крыльца, две девушки тихо выступили вперед и подняли просьбу.\r\nОн прошел мимо, сделав вид, что не замечает их; какой-то флигель-адъютант взял бумагу, полиция повела их на съезжую.\r\nНиколаю тогда было около тридцати лет, и он уже был способен к такому бездушию. Этот холод, эта выдержка принадлежат натурам рядовым, мелким, кассирам, экзекуторам.\r\nЯ часто замечал эту непоколебимую твердость характера у почтовых экспедиторов, у продавцов театральных мест,\r\nбилетов на железной дороге, у людей, которых беспрестанно тормошат и которым ежеминутно мешают;\r\nони умеют не видеть человека, глядя на него, и не слушать его, стоя возле.\r\nА этот самодержавный экспедитор с чего выучился не смотреть, и какая необходимость не опоздать минутой на развод?\r\nДевушек продержали в части до вечера.\r\nИспуганные, оскорбленные, они слезами убедили частного пристава отпустить их домой, где отсутствие их должно было переполошить всю семью. По просьбе ничего не было сделано.\r\nНе вынес больше отец, с него было довольно, он умер. Остались дети одни с матерью, кой-как перебиваясь (149) с дня на день.\r\nЧем больше было нужды, тем больше работали сыновья; трое блестящим образом окончили курс в университете и вышли кандидатами.\r\nСтаршие уехали в Петербург, оба отличные математики, они, сверх службы (один во флоте, другой в инженерах), давали уроки и, отказывая себе во всем, посылали в семью вырученные деньги.\r\nЖиво помню я старушку мать в ее темном капоте и белом чепце; худое бледное лицо ее было покрыто морщинами, она казалась с виду гораздо старше,;\r\nчем была; одни глаза несколько отстали, в них было видно столько кротости, любви, заботы и столько прошлых слез.\r\nОна была влюблена в своих детей, она была ими богата, знатна, молода… она читала и перечитывала нам их письма,\r\nона с таким свято глубоким чувством говорила о них своим слабым голосом, который иногда изменялся и дрожал от удержанных слез.\r\n,\r\nКогда они все бывали в сборе в Москве и садились за свой простой обед, старушка была вне себя от радости, ходила около стола, хлопотала и,\r\nвдруг останавливаясь, смотрела на свою молодежь с такою гордостью, с таким счастием и потом поднимала на меня глаза, как будто спрашивая:\r\n«Не правда ли, как они хороши?\r\n» - Как в эти минуты мне хотелось броситься ей на шею, поцеловать ее руку.\r\nИ к тому же они действительно все были даже наружно очень красивы.\r\nОна была счастлива тогда… Зачем она не умерла за одним из этих обедов?\r\nВ два года она лишилась трех старших сыновей., Один умер блестяще, окруженный признанием врагов, середь успехов, славы, хотя и не за свое дело сложил голову.\r\nЭто был молодой генерал, убитый черкесами под Дарго.\r\nЛавры не лечат сердца матери… Другим даже не удалось хорошо погибнуть; тяжелая русская жизнь давила их, давила - пока продавила грудь.\r\nБедная мать! И бедная Россия!\r\nВадим умер в феврале 1843 г.\r\n;\r\nя был при его кончине и тут в первый раз видел смерть близкого человека, и притом во всем не смягченном ужасе ее,\r\nво всей бессмысленной случайности, во всей тупой, безнравственной несправедливости.\r\nДесять лет перед своей смертью Вадим женился на моей кузине, и я был шафером на свадьбе, Семейная (150) жизнь и перемена быта развели нас несколько.\r\nОн был счастлив в своем a parte 122, но внешняя сторона жизни не давалась ему, его предприятия не шли.\r\nНезадолго, до нашего ареста он поехал в Харьков, где ему была обещана кафедра в университете.\r\nЕго поездка хотя и спасла его от тюрьмы, но имя его не ускользнуло от полицейских ушей. Вадиму отказали в месте.\r\nТоварищ попечителя признался ему, что они получили бумагу, в силу которой им не велено ему давать кафедры за известные правительству связи его с злоумышленными людьми.\r\nВадим остался без места, то есть без хлеба, - вот его Вятка.\r\nНас сослали. Сношения с нами были опасны.\r\nЧерные годы нужды наступили для него;\r\nв семилетней борьбе с добыванием скудных средств, в оскорбительных столкновениях с людьми грубыми и черствыми,\r\nвдали от друзей, без возможности перекликнуться с ними, здоровые мышцы его износились.\r\n- Раз, - сказывала мне его жена потом, - у нас вышли все деньги до последней копейки;\r\nнакануне я старалась достать где-нибудь рублей десять, нигде не нашла; у кого можно было занять несколько, я уже заняла.\r\nВ лавочках отказались давать припасы иначе, как на чистые деньги; мы думали об одном - что же завтра будут есть дети?\r\nПечально сидел Вадим у окна, потом встал, взял шляпу и сказал, что хочет пройтиться.\r\nЯ видела, что ему очень тяжело, мне было страшно, но все же я радовалась, что он несколько рассеется.\r\nКогда он ушел, я бросилась на постель и горько, горько плакала, потом стала думать, что делать - все сколько-нибудь ценные вещи - кольцы, ложки - давно были заложены;\r\nя видела один выход: приходилось идти к нашим и просить их тяжелой, холодной помощи.\r\nМежду тем Вадим бродил без определенной цели по улицам и так дошел до Петровского бульвара.\r\nПроходя мимо лавки Ширяева, ему пришло в голову спросить, не продал ли он хоть один экземпляр его книги;\r\nон был дней пять перед тем, но ничего не нашел; со страхом взошел он в его лавку.\r\n«Очень рад вас видеть, - сказал ему Ширяев,- от петербургского корреспондента письмо, он продал на (151) триста рублей ваших книг, желаете получить?\r\n» - И Ширяев отсчитал ему пятнадцать золотых.\r\nВадим потерял голову от радости, бросился в первый трактир за съестными припасами, купил бутылку вина, фрукт и торжественно прискакал на извозчике домой.\r\nЯ в это время разбавила водой остаток, бульона для детей и думала уделить ему немного, уверивши его,\r\nчто я уже ела, как вдруг он входит с кульком и бутылкой, веселый и радостный, как бывало.\r\nИ она рыдала и не могла выговорить ни слова…\r\nПосле ссылки я его мельком встретил в Петербурге и нашел его очень изменившимся.\r\nУбеждения свои он сохранил, но он их сохранил, как воин не выпускает меча из руки, чувствуя, что сам ранен навылет. Он был задумчив, изнурен и сухо смотрел вперед.\r\nТаким я его застал в Москве в 1842 году;\r\nобстоятельства его несколько поправились, труды его были оценены, но все это пришло поздно - это эполеты Полежаева,\r\nэто прощение Кольрейфа, сделанное не русским царем, а русской жизнию.\r\nВадим таял, туберкулезная чахотка открылась осенью 1842 года, - страшная болезнь, которую мне привелось еще раз видеть.\r\nЗа месяц до его смерти я с ужасом стал примечать, что умственные способности его тухнут, слабеют, точно догорающие свечи, в комнате становилось темнее, смутнее.\r\nОн вскоре стал с трудом и усилием приискивать слово для нескладной речи, останавливался на внешних созвучиях,\r\nпотом он почти и не говорил, а только заботливо спрашивал свои лекарства и не пора ли принять.\r\nОдной февральской ночью, часа в три, жена Вадима прислала за мной;\r\nбольному было тяжело, он спрашивал меня, я подошел к нему и тихо взял его за руку, его жена назвала меня, он посмотрел долго, устало, не узнал и закрыл глаза.\r\nПривели детей, он посмотрел на них, но тоже, кажется, не узнал.\r\nСтон его становился тяжелее, он утихал минутами и вдруг продолжительно вздыхал с криком; тут в ближней церкви ударили в колокол; Вадим прислушался и сказал: «Это заутреня».\r\nБольше он не произнес ни одного слова… Жена рыдала на коленях у кровати возле покойника;\r\nдобрый, милый молодой человек из университетских товарищей, хо(152)дивший последнее время за ним, суетился, отодвигал стол с лекарствами,\r\nподнимал сторы… я вышел вон, на дворе было морозно и светло, восходящее солнце ярко светило на снег, точно будто сделалось что-нибудь хорошее;\r\nя отправился заказывать гроб.\r\nКогда я возвратился, в маленьком доме царила мертвая тишина, покойник, по русскому обычаю, лежал на столе в зале,\r\nпоодаль сидел живописец Рабус, его приятель, и карандашом, сквозь слез, снимал его портрет;\r\nвозле покойника молча, сложа руки, с выражением бесконечной грусти, стояла высокая женская фигура; ни один артист не сумел бы изваять такую благородную и глубокую «Скорбь».",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги Тарас Бульба автора Гоголь Н",
"role": "user"
},
{
"content": "Молодой бурсак вскипел: с безумною смелостию схватил он мощною рукою своею за заднее колесо и остановил колымагу.\r\nНо кучер, опасаясь разделки, ударил по лошадям, они рванули - и Андрий, к счастию успевший отхватить руку, шлепнулся на землю, прямо лицом в грязь.\r\nСамый звонкий и гармонический смех раздался над ним.\r\nОн поднял глаза и увидел стоявшую у окна красавицу, какой еще не видывал отроду: черноглазую и белую, как снег, озаренный утренним румянцем солнца.\r\nОна смеялась от всей души, и смех придавал сверкающую силу ее ослепительной красоте. Он оторопел.\r\nОн глядел на нее, совсем потерявшись, рассеянно обтирая с лица своего грязь, которою еще более замазывался.\r\nКто бы была эта красавица? Он хотел было узнать от дворни, которая толпою, в богатом убранстве, стояла за воротами, окружив игравшего молодого бандуриста.\r\nНо дворня подняла смех, увидевши его запачканную рожу, и не удостоила его ответом. Наконец он узнал, что это была дочь приехавшего на время ковенского воеводы.\r\nВ следующую же ночь, с свойственною одним бурсакам дерзостью, он пролез чрез частокол в сад, взлез на дерево, которое раскидывалось ветвями на самую крышу дома;\r\nс дерева перелез он на крышу и через трубу камина пробрался прямо в спальню красавицы, которая в это время сидела перед свечою и вынимала из ушей своих дорогие серьги.\r\nПрекрасная полячка так испугалась, увидевши вдруг перед собою незнакомого человека, что не могла произнесть ни одного слова;\r\nно когда приметила, что бурсак стоял, потупив глаза и не смея от робости пошевелить рукою,\r\nкогда узнала в нем того же самого, который хлопнулся перед ее глазами на улице, смех вновь овладел ею.\r\nПритом в чертах Андрия ничего не было страшного: он был очень хорош собою. Она от души смеялась и долго забавлялась над ним.\r\nКрасавица была ветрена, как полячка, но глаза ее, глаза чудесные, пронзительно-ясные, бросали взгляд долгий, как постоянство.\r\nБурсак не мог пошевелить рукою и был связан, как в мешке, когда дочь воеводы смело подошла к нему, надела ему на голову свою блистательную диадему,\r\nповесила на губы ему серьги и накинула на него кисейную прозрачную шемизетку с фестонами, вышитыми золотом.\r\nОна убирала его и делала с ним тысячу разных глупостей с развязностию дитяти, которою отличаются ветреные полячки и которая повергла бедного бурсака в еще большее смущение.\r\nОн представлял смешную фигуру, раскрывши рот и глядя неподвижно в ее ослепительные очи.\r\nРаздавшийся в это время у дверей стук испугал ее.\r\nОна велела ему спрятаться под кровать, и как только беспокойство прошло, она кликнула свою горничную,\r\nпленную татарку, и дала ей приказание осторожно вывесть его в сад и оттуда отправить через забор.\r\nНо на этот раз бурсак наш не так счастливо перебрался через забор:\r\nпроснувшийся сторож хватил его порядочно по ногам, и собравшаяся дворня долго колотила его уже на улице, покамест быстрые ноги не спасли его.\r\nПосле этого проходить возле дома было очень опасно, потому что дворня у воеводы была очень многочисленна.\r\nОн встретил ее еще раз в костеле: она заметила его и очень приятно усмехнулась, как давнему знакомому.\r\nОн видел ее вскользь еще один раз, и после этого воевода ковенский скоро уехал, и вместо прекрасной черноглазой полячки выглядывало из окон какое-то толстое лицо.\r\nВот о чем думал Андрий, повесив голову и потупив глаза в гриву коня своего.\r\nА между тем степь уже давно приняла их всех в свои зеленые объятия, и высокая трава, обступивши, скрыла их, и только козачьи черные шапки одни мелькали между ее колосьями.\r\n- Э, э, э! что же это вы, хлопцы, так притихли? - сказал наконец Бульба, очнувшись от своей задумчивости.\r\n- Как будто какие-нибудь чернецы! Ну, разом все думки к нечистому! Берите в зубы люльки, да закурим, да пришпорим коней, да полетим так, чтобы и птица не угналась за нами!\r\nИ козаки, принагнувшись к коням, пропали в траве. Уже и черных шапок нельзя было видеть; одна только струя сжимаемой травы показывала след их быстрого бега.\r\nСолнце выглянуло давно на расчищенном небе и живительным, теплотворным светом своим облило степь.\r\nВсе, что смутно и сонно было на душе у козаков, вмиг слетело; сердца их встрепенулись, как птицы.\r\nСтепь чем далее, тем становилась прекраснее. Тогда весь юг, все то пространство, которое составляет нынешнюю Новороссию, до самого Черного моря, было зеленою, девственною пустынею.\r\nНикогда плуг не проходил по неизмеримым волнам диких растений. Одни только кони, скрывавшиеся в них, как в лесу, вытоптывали их. Ничего в природе не могло быть лучше.\r\nВся поверхность земли представлялася зелено-золотым океаном, по которому брызнули миллионы разных цветов.\r\nСквозь тонкие, высокие стебли травы сквозили голубые, синие и лиловые волошки; желтый дров выскакивал вверх своею пирамидальною верхушкою;\r\nбелая кашка зонтикообразными шапками пестрела на поверхности; занесенный бог знает откуда колос пшеницы наливался в гуще.\r\nПод тонкими их корнями шныряли куропатки, вытянув свои шеи. Воздух был наполнен тысячью разных птичьих свистов.\r\nВ небе неподвижно стояли ястребы, распластав свои крылья и неподвижно устремив глаза свои в траву.\r\nКрик двигавшейся в стороне тучи диких гусей отдавался бог весть в каком дальнем озере.\r\nИз травы подымалась мерными взмахами чайка и роскошно купалась в синих волнах воздуха. Вон она пропала в вышине и только мелькает одною черною точкою.\r\nВон она перевернулась крылами и блеснула перед солнцем... Черт вас возьми, степи, как вы хороши!..\r\nНаши путешественники останавливались только на несколько минут для обеда, причем ехавший с ними отряд из десяти козаков слезал с лошадей,\r\nотвязывал деревянные баклажки с горелкою и тыквы, употребляемые вместо сосудов.\r\nЕли только хлеб с салом или коржи, пили только по одной чарке, единственно для подкрепления,\r\nпотому что Тарас Бульба не позволял никогда напиваться в дороге, и продолжали путь до вечера.\r\nВечером вся степь совершенно переменялась.\r\nВсе пестрое пространство ее охватывалось последним ярким отблеском солнца и постепенно темнело, так что видно было, как тень перебегала по нем, и она становилась темнозеленою;\r\nиспарения подымались гуще, каждый цветок, каждая травка испускала амбру, и вся степь курилась благовонием.\r\nПо небу, изголуба-темному, как будто исполинскою кистью наляпаны были широкие полосы из розового золота;\r\nизредка белели клоками легкие и прозрачные облака, и самый свежий, обольстительный, как морские волны, ветерок едва колыхался по верхушкам травы и чуть дотрогивался до щек.\r\nВся музыка, звучавшая днем, утихала и сменялась другою.\r\nПестрые суслики выпалзывали из нор своих, становились на задние лапки и оглашали степь свистом. Трещание кузнечиков становилось слышнее.\r\nИногда слышался из какого-нибудь уединенного озера крик лебедя и, как серебро, отдавался в воздухе.\r\nПутешественники, остановившись среди полей, избирали ночлег, раскладывали огонь и ставили на него котел, в котором варили себе кулиш; пар отделялся и косвенно дымился на воздухе.\r\nПоужинав, козаки ложились спать, пустивши по траве спутанных коней своих, Они раскидывались на свитках. На них прямо глядели ночные звезды.\r\nОни слышали своим ухом весь бесчисленный мир насекомых, наполнявших траву, весь их треск, свист, стрекотанье,\r\n- все это звучно раздавалось среди ночи, очищалось в свежем воздухе и убаюкивало дремлющий слух.\r\nЕсли же кто-нибудь из них подымался и вставал на время, то ему представлялась степь усеянною блестящими искрами светящихся червей.\r\nИногда ночное небо в разных местах освещалось дальним заревом от выжигаемого по лугам и рекам сухого тростника, и темная вереница лебедей,\r\nлетевших на север, вдруг освещалась серебряно-розовым светом, и тогда казалось, что красные платки летали по темному небу.\r\nПутешественники ехали без всяких приключений. Нигде не попадались им деревья, все та же бесконечная, вольная, прекрасная степь.\r\nПо временам только в стороне синели верхушки отдаленного леса, тянувшегося по берегам Днепра.\r\nОдин только раз Тарас указал сыновьям на маленькую, черневшую в дальней траве точку, сказавши: \"Смотрите, детки, вон скачет татарин!\r\n\" Маленькая головка с усами уставила издали прямо на них узенькие глаза свои, понюхала воздух, как гончая собака, и, как серна, пропала, увидевши, что козаков было тринадцать человек.\r\n\"А ну, дети, попробуйте догнать татарина!.. И не пробуйте - вовеки не поймаете: у него конь быстрее моего Черта\".\r\nОднако ж Бульба взял предосторожность, опасаясь где-нибудь скрывшейся засады.\r\nОни прискакали к небольшой речке, называвшейся Татаркою, впадающей в Днепр, кинулись в воду с конями своими и долго плыли по ней.\r\nчтобы скрыть след свой, и тогда уже, выбравшись на берег, они продолжали далее путь.\r\nЧрез три дни после этого они были уже недалеко от места бывшего предметом их поездки. В воздухе вдруг захолодело; они почувствовали близость Днепра.\r\nВот он сверкает вдали и темною полосою отделился от горизонта. Он веял холодными волнами и расстилался ближе, ближе и, наконец, обхватил половину всей поверхности земли.\r\nЭто было то место Днепра, где он, дотоле спертый порогами, брал наконец свое и шумел, как море, разлившись по воле;\r\nгде брошенные в средину его острова вытесняли его еще далее из берегов и волны его стлались широко по земле, не встречая ни утесов, ни возвышений.\r\nКозаки сошли с коней своих, взошли на паром и чрез три часа плавания были уже у берегов острова Хортицы, где была тогда Сечь, так часто переменявшая свое жилище.\r\nКуча народу бранилась на берегу с перевозчиками. Козаки оправили коней. Тарас приосанился, стянул на себе покрепче пояс и гордо провел рукою по усам.\r\nМолодые сыны его тоже осмотрели себя с ног до головы с каким-то страхом и неопределенным удовольствием, - и все вместе въехали в предместье, находившееся за полверсты от Сечи.\r\nПри въезде их оглушили пятьдесят кузнецких молотов, ударявших в двадцати пяти кузницах, покрытых дерном и вырытых в земле.\r\nСильные кожевники сидели под навесом крылец на улице и мяли своими дюжими руками бычачьи кожи.\r\nКрамари под ятками сидели с кучами кремней, огнивами и порохом. Армянин развесил дорогие платки. Татарин ворочал на рожнах бараньи катки с тестом.\r\nЖид, выставив вперед свою голову, цедил из бочки горелку. Но первый, кто попался им навстречу, это был запорожец, спавший на самой средине дороги, раскинув руки и ноги.\r\nТарас Бульба не мог не остановиться и не полюбоваться на него.\r\n- Эх, как важно развернулся! Фу ты, какая пышная фигура! - говорил он, остановивши коня.\r\nВ самом деле, это была картина довольно смелая: запорожец как лев растянулся на дороге. Закинутый гордо чуб его захватывал на пол-аршина земли.\r\nШаровары алого дорогого сукна были запачканы дегтем для показания полного к ним презрения.\r\nПолюбовавшись, Бульба пробирался далее по тесной улице, которая была загромождена мастеровыми, тут же отправлявшими ремесло свое, и людьми всех наций,\r\nнаполнявшими это предместие Сечи, которое было похоже на ярмарку и которое одевало и кормило Сечь, умевшую только гулять да палить из ружей.\r\nНаконец они миновали предместие и увидели несколько разбросанных куреней, покрытых дерном или, по-татарски, войлоком. Иные уставлены были пушками.\r\nНигде не видно было забора или тех низеньких домиков с навесами на низеньких деревянных столбиках, какие были в предместье.\r\nНебольшой вал и засека, не хранимые решительно никем, показывали страшную беспечность.\r\nНесколько дюжих запорожцев, лежавших с трубками в зубах на самой дороге, посмотрели на них довольно равнодушно и не сдвинулись с места.\r\nТарас осторожно проехал с сыновьями между них, сказавши: \"Здравствуйте, панове!\" - \"Здравствуйте и вы!\" - отвечали запорожцы. Везде, по всему полю, живописными кучами пестрел народ.\r\nПо смуглым лицам видно было, что все они были закалены в битвах, испробовали всяких невзгод.\r\nТак вот она, Сечь! Вот то гнездо, откуда вылетают все те гордые и крепкие, как львы! Вот откуда разливается воля и козачество на всю Украйну!\r\nПутники выехали на обширную площадь, где обыкновенно собиралась рада. На большой опрокинутой бочке сидел запорожец без рубашки: он держал в руках ее и медленно зашивал на ней дыры.\r\nИм опять перегородила дорогу целая толпа музыкантов, в средине которых отплясывал молодой запорожец, заломивши шапку чертом и вскинувши руками.\r\nОн кричал только: \"Живее играйте, музыканты! Не жалей, Фома, горелки православным христианам!\" И Фома, с подбитым глазом, мерял без счету каждому пристававшему по огромнейшей кружке.\r\nОколо молодого запорожца четверо старых выработывали довольно мелко ногами, вскидывались, как вихорь, на сторону,\r\nпочти на голову музыкантам, и, вдруг опустившись, неслись вприсядку и били круто и крепко своими серебряными подковами плотно убитую землю.\r\nЗемля глухо гудела на всю округу, и в воздухе далече отдавались гопаки и тропаки, выбиваемые звонкими подковами сапогов.\r\nНо один всех живее вскрикивал и летел вслед за другими в танце.\r\nЧуприна развевалась по ветру, вся открыта была сильная грудь; теплый зимний кожух был надет в рукава, и пот градом лил с него, как из ведра.\r\n\"Да сними хоть кожух! - сказал наконец Тарас. - Видишь, как парит!\" - \"Не можно!\" - кричал запорожец.\r\n\"Отчего?\" - \"Не можно; у меня уж такой нрав: что скину, то пропью\". А шапки уж давно не было на молодце, ни пояса на кафтане, ни шитого платка; все пошло куда следует.\r\nТолпа росла;\r\nк танцующим приставали другие, и нельзя было видеть без внутреннего движенья, как все отдирало танец самый вольный,\r\nсамый бешеный, какой только видел когда-либо свет и который, по своим мощным изобретателям, назван козачком.\r\n- Эх, если бы не конь! - вскрикнул Тарас, - пустился бы, право, пустился бы сам в танец!\r\nА между тем в народе стали попадаться и степенные, уваженные по заслугам всею Сечью, седые, старые чубы, бывавшие не раз старшинами. Тарас скоро встретил множество знакомых лиц.\r\nОстап и Андрий слышали только приветствия: \"А, это ты, Печерица! Здравствуй, Козолуп!\" - \"Откуда бог несет тебя, Тарас?\" - \"Ты как сюда зашел, Долото?\" - \"Здорово, Кирдяга!",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс похожий на текст автора Пушкин А",
"role": "user"
},
{
"content": "Блажен, кто в шуме городском Мечтает об уединенье, Кто видит только в отдаленье Пустыню, садик, сельский дом, Холмы с безмолвными лесами, Долину с резвым ручейком И даже...\r\nстадо с пастухом! Блажен, кто с добрыми друзьями Сидит до ночи за столом И над славенскими глупцами Смеется русскими стихами; Блажен, кто шумную Москву Для хижинки не покидает.\r\n.. И не во сне, а на яву Свою любовницу ласкает!..\r\nИЗ ПИСЬМА К В. Л. ПУШКИНУ\r\nХристос воскрес, питомец Феба! Дай бог, чтоб милостию неба Рассудок на Руси воскрес; Он что-то, кажется, исчез.\r\nДай бог, чтобы во всей вселенной Воскресли мир и тишина, Чтоб в Академии почтенной Воскресли члены ото сна; Чтоб в наши грешны времена Воскресла предков добродетель;\r\nЧтобы Шихматовым на зло Воскреснул новый Буало - Расколов, глупости свидетель; А с ним побольше серебра И золота et caetera.\r\nНо да не будет воскресенья Усопшей прозы и стихов.\r\nДа не воскреснут от забвенья Покойный господин Бобров, Хвалы газетчика достойный, И Николев, поэт покойный,\r\nИ беспокойный граф Хвостов, И все, которые на свете Писали слишком мудрено, То есть, и хладно и темно, Что очень стыдно и грешно!\r\nПРИНЦУ ОРАНСКОМУ\n\n Довольно битвы мчался гром, Тупился меч окровавленный, И смерть погибельным крылом Шумела грозно над вселенной!\r\nСвершилось... взорами царей Европы твердый мир основан; Оковы свергнувший злодей Могущей бранью снова скован.\r\nУзрел он в пламени Москву - И был низвержен ужас мира, Покрыло падшего главу Благословенного порфира.\r\nИ мглой повлекся окружен; Притек, и с буйной вдруг изменой Уж воздвигал свой шаткий трон... И пал отторжен от вселенной.\r\nУтихло все. Не мчится гром, Не блещет меч окровавленный, И брань погибельным крылом Не мчится грозно над вселенной.\r\nХвала, о юноша герой! С героем дивным Альбиона Он верных вел в последний бой И мстил за лилии Бурбона.\r\nПред ним мятежных гром гремел, Текли во след щиты кровавы; Грозой он в бранной мгле летел И разливал блистанье славы.\r\nЕго текла младая кровь, На нем сияет язва чести: Венчай, венчай его, любовь! Достойный был он воин мести.\n\n СОН (ОТРЫВОК)\r\nПускай Поэт с кадильницей наемной Гоняется за счастьем и молвой, Мне страшен свет, проходит век мой темный В безвестности, заглохшею тропой.\r\nПускай певцы гремящими хвалами Полубогам бессмертие дают, Мой голос тих, и звучными струнами Не оглашу безмолвия приют.\r\nПускай любовь Овидии поют, Мне не дает покоя Цитерея, Счастливых дней амуры мне не вьют:\r\nЯ сон пою, бесценный дар Морфея, И научу, как должно в тишине Покоиться в приятном, крепком сне.\r\nПриди, о лень! приди в мою пустыню. Тебя зовут прохлада и покой; В одной тебе я зрю свою богиню; Готово все для гостьи молодой.\r\nВсе тихо здесь - докучный шум укрылся За мой порог; на светлое окно Прозрачное спустилось полотно, И в темный ниш, где сумрак воцарился, Чуть крадется неверный свет дневной.\r\nВот мой диван. Приди ж в обитель мира; Царицей будь, я пленник ныне твой. Все, все твое: вот краски, кисть и лира - Учи меня, води моей рукой.\r\nА вы, друзья моей прелестной музы, Которыми любви забыты узы, Которые владычеству земли, Конечно, сон спокойный предпочли, О мудрецы!\r\nдивиться вам умея, Для вас одних я ныне трон Морфея Поэзии цветами обовью, Для вас одних блаженство воспою.\r\nВнемлите же с улыбкой снисхожденья Моим стихам, урокам наслажденья.\r\nВ назначенный природой неги час Хотите ли забыться каждый раз В ночной тиши, средь общего молчанья, В объятиях игривого мечтанья?\r\nСпешите же под сельский мирный кров, Там можно жить и праздно и беспечно, Там прямо рай; но прочь от городов, Где крик и шум ленивцев мучит вечно.\r\nСогласен я: в них можно целый день С прелестницей ловить веселья тень; В платок зевать, блистая в модном свете; На бале в ночь вертеться на паркете, Но можно ли вкушать отраду снов?\r\nНастала тень, - уснуть лишь я готов, Обманутый призраками ночными, И вот уже, при свете фонарей,\r\nНа бешеной четверке лошадей, Стуча, гремя колесами златыми, Катится Спесь под окнами моими.\r\nЯ дремлю вновь, вновь улица дрожит - На скучный бал Рассеянье летит...\r\nО боже мой! ужели здесь ложатся, Чтобы всю ночь бессонницей терзаться? Еще стучат, а там уже светло, И где мой сон? не лучше ли в село?\r\nТам рощица листочков трепетаньем, В лугу поток таинственным журчаньем, Златых полей, долины тишина - В деревне все к томленью клонит сна.\r\nО сладкий сон, ничем не возмущенный! Один петух, зарею пробужденный, Свой резкий крик подымет, может быть; Опасен он - он может разбудить.\r\nИтак, пускай, в сералях удаленны, Султаны кур гордятся заключенны Иль поселян сзывают на поля: Мы спать хотим, любезные друзья.\r\nСтократ блажен, кто может сном забыться Вдали столиц, карет и петухов! Но сладостью веселой ночи снов Не думайте вы даром насладиться Средь мирных сел, без всякого труда.\r\nЧто ж надобно? - Движенье, господа!\r\nПохвальна лень, но есть всему пределы. Смотрите: Клит, в подушках поседелый, Размученный, изнеженный, больной, Весь век сидит с подагрой и тоской.\r\nНаступит день; несчастный, задыхаясь, Кряхтя, ползет с постели на диван; Весь день сидит; когда ж ночной туман Подернет свет, во мраке расстилаясь, С дивана Клит к постеле поползет.\r\nИ как же ночь несчастный проведет? В покойном сне, в приятном сновиденье? Нет!\r\nсон ему не радость, а мученье; Не маками, тяжелою рукой Ему Морфей закроет томны очи, И медленной проходят чередой Для бедного часы угрюмой ночи.\r\nЯ не хочу, как общий друг Бершу, Предписывать вам тяжкие движенья: Упрямый плуг, охоты наслажденья.\r\nНет, в рощи я ленивца приглашу: Друзья мои, как утро здесь прекрасно! В тиши полей, сквозь тайну сень дубрав Как юный день сияет гордо, ясно!\r\nСветлеет все; друг друга перегнав, Журчат ручьи, блестят брега безмолвны; Еще роса над свежей муравой; Златых озер недвижно дремлют волны.\r\nДрузья мои! возьмите посох свой, Идите в лес, бродите по долине, Крутых холмов устаньте на вершине, И в долгу ночь глубок ваш будет сон.\r\nКак только тень оденет небосклон, Пускай войдет отрада жизни нашей, Веселья бог с широкой, полной чашей, И царствуй, Вакх, со всем двором своим.\r\nУмеренно пируйте, други, с ним: Стакана три шипящими волнами Румяных вин налейте вы полней; Но толстый Ком с надутыми щеками, Не приходи стучаться у дверей.\r\nЯ рад ему, но только за обедом, И дружески я в полдень уберу Его дары; но, право, ввечеру Гораздо я дружней с его соседом.\r\nНе ужинать - святой тому закон, Кому всего дороже легкий сон. Брегитесь вы, о дети мудрой лени! Обманчивой успокоенья тени.\r\nНе спите днем: о горе, горе вам, Когда дремать привыкли по часам! Что ваш покой? бесчувствие глубоко.\r\nСон истинный от вас уже далеко. Не знаете веселой вы мечты; Ваш целый век - несносное томленье, И скучен сон, и скучно пробужденье, И дни текут средь вечной темноты.\r\nНо ежели в глуши, близ водопада, Что под горой клокочет и кипит, Прелестный сон, усталости награда,\r\nПри шуме волн на дикий брег слетит, Покроет взор туманной пеленою, Обнимет вас и тихою рукою На мягкий мох преклонит, осенит, - О!\r\nсладостно близ шумных вод забвенье.\r\nПусть долее продлится ваш покой, Завидно мне счастливца наслажденье.\r\nСлучалось ли ненастной вам порой Дня зимнего, при позднем, тихом свете, Сидеть одним, без свечки в кабинете: Все тихо вкруг; березы больше нет; Час от часу темнеет окон свет;\r\nНа потолке какой-то призрак бродит; Бледнеет угль, и синеватый дым, Как легкий пар, в трубу, виясь, уходит; И вот, жезлом невидимым своим Морфей на все неверный мрак наводит.\r\nТемнеет взор; \"Кандид\" из ваших рук, Закрывшися, упал в колени вдруг; Вздохнули вы; рука на стол валится, И голова с плеча на грудь катится, Вы дремлете!\r\nнад вами мира кров: Нежданный сон приятней многих снов!\r\nДушевных мук волшебный исцелитель, Мой друг Морфей, мой давный утешитель!\r\nТебе всегда я жертвовать любил, И ты жреца давно благословил:\r\nЗабуду ли то время золотое, Забуду ли блаженный неги час, Когда, в углу под вечер притаясь, Я призывал и ждал тебя в покое.\r\n..\r\nЯ сам не рад болтливости своей, Но детских лет люблю воспоминанье.\r\nАх!\r\nумолчу ль о мамушке моей, О прелести таинственных ночей, Когда в чепце, в старинном одеянье, Она,\r\nдухов молитвой уклоня, С усердием перекрестит меня И шепотом рассказывать мне станет О мертвецах, о подвигах Бовы.\r\n..\r\nОт ужаса не шелохнусь, бывало, Едва дыша, прижмусь под одеяло, Не чувствуя ни ног, ни головы.\r\nПод образом простой ночник из глины Чуть освещал глубокие морщины, Драгой антик, прабабушкин чепец И длинный рот, где зуба два стучало, - Все в душу страх невольный поселяло.\r\nЯ трепетал - и тихо наконец Томленье сна на очи упадало. Тогда толпой с лазурной высоты На ложе роз крылатые мечты, Волшебники, волшебницы слетали, Обманами мой сон обворожали.\r\nТерялся я в порыве сладких дум; В глуши лесной, средь муромских пустыней Встречал лихих Полканов и Добрыней, И в вымыслах носился юный ум...\r\nНо вы прошли, о ночи безмятежны! И юности уж возраст наступил... Подайте мне Альбана кисти нежны, И я мечту младой любви вкусил.\r\nИ где ж она? Восторгами родилась, И в тот же миг восторгом истребилась.\r\nПроснулся я; ищу на небе день, Но все молчит; луна во тьме сокрылась, И вкруг меня глубокой ночи тень.\r\nНо сон мой тих! беспечный сын Парнаса, В ночной тиши я с рифмою не бьюсь, Не вижу ввек ни Феба, ни Пегаса, Ни старый двор каких-то старых муз.\r\nЯ не герой, по лаврам не тоскую; Спокойствием и негой не торгую, Не чудится мне ночью грозный бой; Я не богач - и лаем пес привратный Не возмущал мечты моей приятной;\r\nЯ не злодей, с волненьем и тоской Не зрю во сне кровавых привидений, Убийственных детей предрассуждений, И в поздний час ужасный бледный Страх Не хмурится угрюмо в головах.\r\nКж. В. М. ВОЛКОНСКОЙ\n\n On peut tres bien, mademoiselle, Vous prendre pour une maquerelle,\n Ou pour une vieille guenon, Mais pour une grace, - oh, mon Dieu, non.\r\nЭКСПРОМПТ НА ОГАРЕВУ\n\n В молчанье пред тобой сижу. Напрасно чувствую мученье, Напрасно на тебя гляжу: Того уж верно не скажу, Что говорит воображенье.\n\n ОКНО\r\nНедавно темною порою, Когда пустынная луна Текла туманною стезею, Я видел - дева у окна Одна задумчиво сидела,\r\nДышала в тайном страхе грудь, Она с волнением глядела На темный под холмами путь.\r\n\"Я здесь!\" - шепнули торопливо. И дева трепетной рукой Окно открыла боязливо... Луна покрылась темнотой.\r\n\"Счастливец! - молвил я с тоскою, - Тебя веселье ждет одно. Когда ж вечернею порою И мне откроется окно?\"\r\nК ЖУКОВСКОМУ\r\nБлагослови, поэт!.. В тиши парнасской сени Я с трепетом склонил пред музами колени: Опасною тропой с надеждой полетел, Мне жребий вынул Феб, и лира мой удел.\r\nСтрашусь, неопытный, бесславного паденья, Но пылкого смирить не в силах я влеченья, Не грозный приговор на гибель внемлю я:\r\nСокрытого в веках священный судия {1}, Страж верный прошлых лет, наперсник муз любимый И бледной зависти предмет неколебимый Приветливым меня вниманьем ободрил;\r\nИ Дмитрев слабый дар с улыбкой похвалил;\r\nИ славный старец наш, царей певец избранный {2}, Крылатым гением и грацией венчанный, В слезах обнял меня дрожащею рукой И счастье мне предрек, незнаемое мной.\r\nИ ты, природою на песни обреченный! Не ты ль мне руку дал в завет любви священный?\r\nМогу ль забыть я час, когда перед тобой Безмолвный я стоял, и молнийной струей Душа к возвышенной душе твоей летела И, тайно съединясь, в восторгах пламенела, - Нет, нет!\r\nрешился я - без страха в трудный путь, Отважной верою исполнилася грудь.\r\nТворцы бессмертные, питомцы вдохновенья!.. Вы цель мне кажете в туманах отдаленья, Лечу к безвестному отважною мечтой, И, мнится, гений ваш промчался надо мной!\r\nНо что? Под грозною парнасскою скалою Какое зрелище открылось предо мною?\r\nВ ужасной темноте пещерной глубины Вражды и Зависти угрюмые сыны, Возвышенных творцов зоилы записные Сидят - Бессмыслицы дружины боевые.\r\nДалеко диких лир несется резкой вой, Варяжские стихи визжит варягов строй. Смех общий им ответ; над мрачными толпами Во мгле два призрака склонилися главами.\r\nОдин на груды сел и прозы и стихов - Тяжелые плоды полунощных трудов, Усопших од, поэм забвенные могилы!\r\nС улыбкой внемлет вой стопосложитель хилый: Пред ним растерзанный стенает Тилемах;\r\nЖелезное перо скрыпит в его перстах И тянет за собой гекзаметры сухие, Спондеи жесткие и дактилы тугие.\r\nРетивой музою прославленный певец, Гордись - ты Мевия надутый образец! Но кто другой, в дыму безумного куренья, Стоит среди толпы друзей непросвещенья?\r\nТоржественной хвалы к нему несется шум: А он - он рифмою попрал и вкус и ум;\r\nТы ль это, слабое дитя чужих уроков, Завистливый гордец, холодный Сумароков, Без силы, без огня,\r\nс посредственным умом, Предрассуждениям обязанный венцом И с Пинда сброшенный, и проклятый Расином?\r\nЕму ли, карлику, тягаться с исполином? Ему ль оспоривать тот лавровый венец, В котором возблистал бессмертный наш певец, Веселье россиян, полунощное диво?.\r\n.\r\n{3} Нет! в тихой Лете он потонет молчаливо, Уж на челе его забвения печать, Предбудущим векам что мог он передать?\r\nСтрашилась грация цинической свирели, И персты грубые на лире костенели.\r\nПусть будет Мевием в речах превознесен - Явится Депрео, исчезнет Шапелен.\r\nИ что ж? всегда смешным останется смешное; Невежду пестует невежество слепое.\r\nОно сокрыло их во мрачный свой приют;\r\nТам прозу и стихи отважно все куют, Там все враги наук, все глухи - лишь не немы, Те слогом Никона печатают поэмы, Одни славянских од громады громоздят,\r\nДругие в бешеных трагедиях хрипят, Тот, верный своему мятежному союзу, На сцену возведя зевающую музу, Бессмертных гениев сорвать с Парнаса мнит.\r\nРука содрогнулась, удар его скользит, Вотще бросается с завистливым кинжалом, Куплетом ранен он, низвержен в прах журналом, - При свистах критики к собратьям он бежит.\r\n.. И маковый венец Феспису ими свит. Все, руку положив на том <Тилемахиды>, Клянутся отомстить сотрудников обиды, Волнуясь восстают неистовой толпой.\r\nБеда, кто в свет рожден с чувствительной душой!\r\nКто тайно мог пленить красавиц нежной лирой, Кто смело просвистал шутливою сатирой, Кто выражается правдивым языком, И русской Глупости не хочет бить челом!.\r\n. Он враг отечества, он сеятель разврата! И речи сыплются дождем на супостата.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги 1 Поэмы автора Пушкин А",
"role": "user"
},
{
"content": "Но им открыл я тайну сладострастья И младости веселые права, Томленье чувств, восторги, слезы счастья, И поцелуй, и нежные слова.\r\nСкажи теперь: ужели я предатель? Ужель Адам несчастлив от меня? Не думаю! но знаю только я, Что с Евою остался я приятель\".\r\nУмолкнул бес. Мария в тишине Коварному внимала сатане.\r\n\"Что ж? - думала, - быть может, прав лукавый; Слыхала я: ни почестьми, ни славой, Ни золотом блаженства не купить; Слыхала я, что надобно любить... Любить! Но как, зачем и что такое?.\r\n.\" А между тем вниманье молодое Ловило все в рассказе сатаны: И действия, и странные причины, И смелый слог, и вольные картины... (Охотники мы все до новизны.\r\n) Час от часу неясное начало Опасных дум казалось ей ясней, И вдруг змии как будто не бывало - И новое явленье перед ней: Мария зрит красавца молодого У ног ее.\r\nНе говоря ни слова, К ней устремив чудесный блеск очей, Чего-то он красноречиво просит, Одной рукой цветочек ей подносит,\r\nДругая мнет простое полотно И крадется под ризы торопливо, И легкий перст касается игриво До милых тайн.\r\n.. Все для Марии диво, Все кажется ей ново, мудрено.\r\nА между тем румянец нестыдливый На девственных ланитах заиграл - И томный жар, и вздох нетерпеливый Младую грудь Марии подымал.\r\nОна молчит; но вдруг не стало мочи, Едва дыша, закрыла томны очи, К лукавому склонив на грудь главу, Вскричала: ах!.. и пала на траву...\r\nО милый друг!\r\nкому я посвятил Мой первый сон надежды и желанья, Красавица, которой был я мил, Простишь ли мне мои воспоминанья, Мои грехи,\r\nзабавы юных дней, Те вечера, когда в семье твоей, При матери докучливой и строгой Тебя томил я тайною тревогой И просветил невинные красы?\r\nЯ научил послушливую руку Обманывать печальную разлуку И услаждать безмолвные часы, Бессонницы девическую муку.\r\nНо молодость утрачена твоя, От бледных уст улыбка отлетела, Твоя краса во цвете помертвела... Простишь ли мне, о милая моя?\r\nОтец греха, Марии враг лукавый, Ты был и здесь пред нею виноват;\r\nЕЕ тебе приятен был разврат, И ты успел преступною забавой Всевышнего супругу просветить И дерзостью невинность изумить.\r\nГордись, гордись своей проклятой славой! Спеши ловить... но близок, близок час! Вот меркнет день, заката луч угас.\r\nВсе тихо. Вдруг над девой утомленной, Шумя, парит архангел окриленный, - Посол любви, блестящий сын небес.\r\nОт ужаса при виде Гавриила Красавица лицо свое закрыла...\r\nПред ним восстал, смутился мрачный бес И говорит: \"Счастливец горделивый, Кто звал тебя?\r\nЗачем оставил ты Небесный двор, эфира высоты? Зачем мешать утехе молчаливой, Занятиям чувствительной четы?\r\n\" Но Гавриил, нахмуря взгляд ревнивый, Рек на вопрос и дерзкий и шутливый: \"Безумный враг небесной красоты, Повеса злой, изгнанник безнадежный,\r\nТы соблазнил красу Марии нежной И смеешь мне вопросы задавать! Беги сейчас, бесстыдник, раб мятежный, Иль я тебя заставлю трепетать!\r\n\" \"Не трепетал от ваших я придворных, Всевышнего прислужников покорных, От сводников небесного царя!\r\n\" - Проклятый рек и, злобою горя, Наморщив лоб, скосясь, кусая губы, Архангела ударил прямо в зубы.\r\nРаздался крик, шатнулся Гавриил И левое колено преклонил; Но вдруг восстал, исполнен новым жаром, И сатану нечаянным ударом Хватил в висок.\r\nБес ахнул, побледнел - И кинулись в объятия друг другу.\r\nНи Гавриил, ни бес не одолел.\r\nСплетенные, кружась идут по лугу, На вражью грудь опершись бородой, Соединив крест-накрест ноги, руки, То силою, то хитростью науки Хотят увлечь друг друга за собой.\r\nНе правда ли? вы помните то поле, Друзья мои, где в прежни дни, весной, Оставя класс, играли мы на воле И тешились отважною борьбой.\r\nУсталые, забыв и брань и речи, Так ангелы боролись меж собой.\r\nПодземный царь, буян широкоплечий, Вотще кряхтел с увертливым врагом, И, наконец, желая кончить разом, С архангела пернатый сбил шелом, Златой шелом, украшенный алмазом.\r\nСхватив врага за мягкие власы, Он сзади гнет могучею рукою К сырой земле. Мария пред собою Архангела зрит юные красы И за него в безмолвии трепещет.\r\nУж ломит бес, уж ад в восторге плещет; Но, к счастию, проворный Гавриил Впился ему в то место роковое (Излишнее почти во всяком бое), В надменный член, которым бес грешил.\r\nЛукавый пал, пощады запросил И в темный ад едва нашел дорогу.\r\nНа дивный бой, на страшную тревогу Красавица глядела чуть дыша;\r\nКогда же к ней, свой подвиг соверша, Приветливо архангел обратился, Огонь любви в лице ее разлился И нежностью исполнилась душа.\r\nАх, как была еврейка хороша!..\r\nПосол краснел и чувствия чужие Так изъяснял в божественных словах: \"О радуйся, невинная Мария!\r\nЛюбовь с тобой, прекрасна ты в женах; Стократ блажен твой плод благословенный: Спасет он мир и ниспровергнет ад.\r\n.. Но признаюсь душою откровенной, Отец его блаженнее стократ!\" И перед ней коленопреклоненный, Он между тем ей нежно руку жал.\r\n.. Потупя взор, прекрасная вздыхала, И Гавриил ее поцеловал. Смутясь, она краснела и молчала; Ее груди дерзнул коснуться он.\r\n.. \"Оставь меня!\" - Мария прошептала, И в тот же миг лобзаньем заглушен Невинности последний крик и стон...\r\nЧто делать ей? Что скажет бог ревнивый?\r\nНе сетуйте, красавицы мои, О женщины, наперсницы любви, Умеете вы хитростью счастливой Обманывать вниманье жениха И знатоков внимательные взоры,\r\nИ на следы приятного греха Невинности набрасывать уборы.\r\n..\r\nОт матери проказливая дочь Берет урок стыдливости покорной И мнимых мук, и с робостью притворной Играет роль в решительную ночь;\r\nИ поутру, оправясь понемногу, Встает бледна, чуть ходит, так томна.\r\nВ восторге муж, мать шепчет: слава богу! А старый друг стучится у окна.\r\nУж Гавриил с известием приятным По небесам летит путем обратным. Наперсника нетерпеливый бог Приветствием встречает благодатным: \"Что нового?\" - Я сделал все, что мог, Я ей открыл.\r\n- \"Ну что ж она?\" - Готова!\r\n- И царь небес, не говоря ни слова, С престола встал и манием бровей Всех удалил, как древле бог Гомера, Когда смирял бесчисленных детей;\r\nНо Греции навек угасла вера, Зевеса нет, мы сделались умней!\r\nУпоена живым воспоминаньем, В своем углу Мария в тишине Покоилась на смятой простыне. Душа горит и негой и желаньем, Младую грудь волнует новый жар.\r\nОна зовет тихонько Гавриила, Его любви готовя тайный дар, Ночной покров ногою отдалила,\r\nДовольный взор с улыбкою склонила, И, счастлива в прелестной наготе, Сама своей дивится красоте.\r\nНо между тем в задумчивости нежной Она грешит, прелестна и томна, И чашу пьет отрады безмятежной.\r\nСмеешься ты, лукавый сатана! И что же!\r\nвдруг мохнатый, белокрылый В ее окно влетает голубь милый, Над нею он порхает и кружит, И пробует веселые напевы,\r\nИ вдруг летит в колени милой девы, Над розою садится и дрожит, Клюет ее, колышется, ветится, И носиком и ножками трудится.\r\nОн, точно он!\r\n- Мария поняла, Что в голубе другого угощала;\r\nКолени сжав, еврейка закричала, Вздыхать, дрожать, молиться начала, Заплакала, но голубь торжествует,\r\nВ жару любви трепещет и воркует, И падает, объятый легким сном, Приосеня цветок любви крылом.\r\nОн улетел.\r\nУсталая Мария Подумала: \"Вот шалости какие! Один, два, три! - как это им не лень? Могу сказать, перенесла тревогу: Досталась я в один и тот же день Лукавому, архангелу и богу\".\r\nВсевышний бог, как водится, потом Признал своим еврейской девы сына, Но Гавриил (завидная судьбина!\r\n) Не преставал являться ей тайком; Как многие, Иосиф был утешен, Он пред женой по-прежнему безгрешен, Христа любил как сына своего, За то господь и наградил его!\r\nАминь, аминь! Чем кончу я рассказы? Навек забыв старинные проказы, Я пел тебя, крылатый Гавриил, Смиренных струн тебе я посвятил Усердное, спасительное пенье.\r\nХрани меня, внемли мое моленье! Досель я был еретиком в любви, Младых богинь безумный обожатель, Друг демона, повеса и предатель...\r\nРаскаянье мое благослови! Приемлю я намеренья благие, Переменюсь: Елену видел я; Она мила, как нежная Мария! Подвластна ей навек душа моя.\r\nМоим речам придай очарованье, Понравиться поведай тайну мне, В ее душе зажги любви желанье, Не то пойду молиться сатане!\r\nНо дни бегут, и время сединою Мою главу тишком посеребрит, И важный брак с любезною женою Пред алтарем меня соединит.\r\nИосифа прекрасный утешитель!\r\nМолю тебя, колена преклоня, О рогачей заступник и хранитель, Молю - тогда благослови меня, Даруй ты мне блаженное терпенье,\r\nМолю тебя, пошли мне вновь и вновь Спокойный сон, в супруге уверенье, В семействе мир и к ближнему любовь.\r\n1821\n\n БРАТЬЯ РАЗБОЙНИКИ\r\nНе стая воронов слеталась На груды тлеющих костей, За Волгой, ночью, вкруг огней Удалых шайка собиралась.\r\nКакая смесь одежд и лиц, Племен, наречий, состояний! Из хат, из келий, из темниц Они стеклися для стяжаний! Здесь цель одна для всех сердец - Живут без власти, без закона.\r\nМеж ними зрится и беглец С брегов воинственного Дона, И в черных локонах еврей, И дикие сыны степей,\r\nКалмык, башкирец безобразный, И рыжий финн, и с ленью праздной Везде кочующий цыган!\r\nОпасность, кровь, разврат, обман - Суть узы страшного семейства; Тот их, кто с каменной душой Прошел все степени злодейства;\r\nКто режет хладною рукой Вдовицу с бедной сиротой, Кому смешно детей стенанье, Кто не прощает, не щадит, Кого убийство веселит, Как юношу любви свиданье.\r\nЗатихло все, теперь луна Свой бледный свет на них наводит, И чарка пенного вина Из рук в другие переходит.\r\nПростерты на земле сырой, Иные чутко засыпают, - И сны зловещие летают Над их преступной головой.\r\nДругим рассказы сокращают Угрюмой ночи праздный час; Умолкли все - их занимает Пришельца нового рассказ, И все вокруг его внимает:\r\n\"Нас было двое: брат и я.\r\nРосли мы вместе; нашу младость Вскормила чуждая семья: Нам, детям, жизнь была не в радость;\r\nУже мы знали нужды глас, Сносили горькое презренье, И рано волновало нас Жестокой зависти мученье.\r\nНе оставалось у сирот Ни бедной хижинки, ни поля;\r\nМы жили в горе, средь забот, Наскучила нам эта доля, И согласились меж собой Мы жребий испытать иной: В товарищи себе мы взяли Булатный нож да темну ночь;\r\nЗабыли робость и печали, А совесть отогнали прочь.\r\nАх, юность, юность удалая! Житье в то время было нам, Когда, погибель презирая, Мы все делили пополам.\r\nБывало, только месяц ясный Взойдет и станет средь небес, Из подземелия мы в лес Идем на промысел опасный.\r\nЗа деревом сидим и ждем: Идет ли позднею дорогой Богатый жид иль поп убогой, - Все наше! все себе берем.\r\nЗимой, бывало, в ночь глухую Заложим тройку удалую, Поем и свищем и стрелой Летим над снежной глубиной.\r\nКто не боялся нашей встречи? Завидели в харчевне свечи - Туда! к воротам, и стучим, Хозяйку громко вызываем, Вошли - все даром: пьем, едим И красных девушек ласкаем!\r\nИ что ж? попались молодцы; Не долго братья пировали; Поймали нас - и кузнецы Нас друг ко другу приковали, И стража отвела в острог.\r\nЯ старший был пятью годами И вынесть больше брата мог. В цепях, за душными стенами Я уцелел - он изнемог.\r\nС трудом дыша, томим тоскою, В забвенье, жаркой головою Склоняясь к моему плечу, Он умирал, твердя всечасно: \"Мне душно здесь...\r\nя в лес хочу... Воды, воды!..\" но я напрасно Страдальцу воду подавал: Он снова жаждою томился, И градом пот по нем катился.\r\nВ нем кровь и мысли волновал Жар ядовитого недуга; Уж он меня не узнавал И поминутно призывал К себе товарища и друга.\r\nОн говорил: \"Где скрылся ты? Куда свой тайный путь направил? Зачем мой брат меня оставил Средь этой смрадной темноты?\r\nНе он ли сам от мирных пашен Меня в дремучий лес сманил, И ночью там, могущ и страшен, Убийству первый научил?\r\nТеперь он без меня на воле Один гуляет в чистом поле, Тяжелым машет кистенем И позабыл в завидной доле Он о товарище совсем!.\r\n.\" То снова разгорались в нем Докучной совести мученья: Пред ним толпились привиденья, Грозя перстом издалека.\r\nВсех чаще образ старика, Давно зарезанного нами, Ему на мысли приходил; Больной, зажав глаза руками, За старца так меня молил: \"Брат!\r\nсжалься над его слезами! Не режь его на старость лет.\r\n.. Мне дряхлый крик его ужасен...\r\nПусти его - он не опасен; В нем крови капли теплой нет... Не смейся, брат, над сединами, Не мучь его...\r\nавось мольбами Смягчит за нас он божий гнев!..\" Я слушал, ужас одолев; Хотел унять больного слезы И удалить пустые грезы.\r\nОн видел пляски мертвецов, В тюрьму пришедших из лесов, То слышал их ужасный шепот,\r\nТо вдруг погони близкий топот, И дико взгляд его сверкал, Стояли волосы горою, И весь как лист он трепетал.\r\nТо мнил уж видеть пред собою На площадях толпы людей, И страшный xoд до места казни, И кнут, и грозных палачей...\r\nБез чувств, исполненный боязни, Брат упадал ко мне на грудь. Так проводил я дни и ночи, Не мог минуты отдохнуть, И сна не знали наши очи.\r\nНо молодость свое взяла: Вновь силы брата возвратились, Болезнь ужасная прошла, И с нею грезы удалились.\r\nВоскресли мы. Тогда сильней Взяла тоска по прежней доле; Душа рвалась к лесам и к воле, Алкала воздуха полей.\r\nНам тошен был и мрак темницы, И сквозь решетки свет денницы, И стражи клик, и звон цепей, И легкий шум залетной птицы.\r\nПо улицам однажды мы, В цепях, для городской тюрьмы Сбирали вместе подаянье, И согласились в тишине Исполнить давнее желанье;\r\nРека шумела в стороне, Мы к ней - и с берегов высоких Бух!\r\nпоплыли в водах глубоких.\r\nЦепями общими гремим, Бьем волны дружными ногами, Песчаный видим островок И, рассекая быстрый ток, Туда стремимся.\r\nВслед за нами Кричат: \"Лови! лови! уйдут!\" Два стража издали плывут, Но уж на остров мы ступаем, Оковы камнем разбиваем, Друг с друга рвем клочки одежд, Отягощенные водою.\r\n.. Погоню видим за собою; Но смело, полные надежд, Сидим и ждем. Один уж тонет, То захлебнется, то застонет И как свинец пошел ко дну.\r\nДругой проплыл уж глубину, С ружьем в руках, он вброд упрямо, Не внемля крику моему, Идет, но в голову ему Два камня полетели прямо - И хлынула на волны кровь;\r\nОн утонул - мы в воду вновь, За нами гнаться не посмели, Мы берегов достичь успели И в лес ушли.\r\nНо бедный брат...\r\nИ труд и волн осенний хлад Недавних сил его лишили: Опять недуг его сломил, И злые грезы посетили.\r\nТри дня больной не говорил И не смыкал очей дремотой; В четвертый грустною заботой, Казалось, он исполнен был;",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс в стиле автора Лесков Н",
"role": "user"
},
{
"content": "- Да ведь с вами не сговоришь, а вы кого хотите, всех добрых людей спросите, и все добрые люди вам одно скажут, что Керасиха ведьма.\r\n- На что нам других добрых людей пытать, когда я сам добрый человек.\n Дукачиха вскинула на мужа глаза и говорит:\n - Как это... Это вы-то добрый человек?\r\n- Да; а что же по-твоему, я разве не добрый человек?,\n - Разумеется, не добрый.\r\n- Да кто тебе это сказал?\n - А вам кто сказал, что вы добрый?\n - А кто сказал, что я не добрый?\r\n- А кому же вы какое-нибудь добро сделали?\n - Какое я кому добро сделал!\n - Да.\r\n\"А сто чертей...\r\nи правда, что же это я никак не могу припомнить: кому я сделал какое-нибудь добро?\r\n\" - подумал непривычный к возражениям Дукач и, чтобы не слышать продолжения этого неприятного для него разговора, сказал:\r\n- Вот того только и недоставало, чтобы я с тобою, с бабою, стал разговаривать.\r\nИ с этим, чтобы не быть более с женою с глаза на глаз в одной хате, он снял с полка отнятую некогда у Агапа смушковую шапку и пошел гулять по свету.\n\n XII\r\nВероятно, на душе у Дукача было уже очень тяжело, когда он мог пробыть под открытым небом более двух часов, потому что на дворе стоял настоящий ад:\r\nбуря сильно бушевала, и в сплошной снежной массе, которая тряслась и веялась, невозможно было перевести дыхание.\r\nЕсли таково было близ жилья, в затишье, то что должно было происходить в открытой степи, в которой весь этот ужас должен был застать кумовьев и ребенка?\r\nЕсли это так невыносимо взрослому человеку, то много ли надо было, чтобы задушить этим дитя?\r\nДукач все это понимал и, вероятно, немало об этом думал,\r\nпотому что он не для удовольствия же пролез через страшные сугробы к тянувшейся за селом гребле и сидел там в сумраке метели долго,\r\nдолго - очевидно, с большим нетерпением поджидая чего-то там, где ничего нельзя было рассмотреть.\r\nСколько Дукач ни стоял до самой темноты посредине гребли, - его никто не толкнул ни спереди, ни сбоку, и он никого не видал,\r\nкроме каких-то длинных-предлинных привидений, которые, точно хоровод водили вверху над его головою и сыпали на него снегом.\r\nНаконец это ему надоело, и когда быстро наступившие сумерки увеличили темноту, он крякнул, выпутал ноги из засыпавшего их сугроба и побрел домой.\r\nТяжело и долго путаясь по снегу, он не раз останавливался, терял дорогу и снова ее находил.\r\nОпять шел, шел и на что-то наткнулся, ощупал руками и убедился, что то был деревянный крест - высокий, высокий деревянный крест, какие в Малороссии ставят при дорогах.\r\n\"Эге, - это я, значит, вышел из села! Надо же мне взять назад\", - подумал Дукач и повернул в другую сторону, но не сделал он и трех шагов, как крест был опять перед ним.\r\nКазак постоял, перевел дух и, оправясь, пошел на другую руку, но и здесь крест опять загородил ему дорогу\r\n\"Что он, движется, что ли, передо мною, или еще что творится\", - и он начал разводить руками и опять нащупал крест, и еще один, и другой возле.\r\n- Ага; вот теперь понимаю, где я: это я попал на кладбище. Вон и огонек у нашего попа.\r\nНе хотел ледачий пустить ко мне свою поповну окрестить детину. Да и не надо; только где же тут, у черта, должен быть сторож Матвейко?\r\nИ Дукач было пошел отыскивать сторожку, но вдруг скатился в какую-то яму и так треснулся обо что-то твердое, что долго оставался без чувств.\r\nКогда же он пришел в себя, то увидал, что вокруг него совершенно тихо, а над ним синеет небо и стоит звезда.\r\nДукач понял, что он в могиле, и заработал руками и ногами, но выбраться было трудно, и он добрый час провозился, прежде чем выкарабкался наружу, и с ожесточением плюнул.\r\nВремени, должно быть, прошло добрая часина - буря заметно утихла, и на небе вызвездило.\n\n XIII\r\nДукач пошел домой и очень удивился, что ни у него, ни у кого из соседей, ни в одной хате уже не было огня.\r\nОчевидно, что ночи уже ушло много. Неужели же и о сю пору Агап и Керасивна с ребенком еще не вернулись?\r\nДукач почувствовал в сердце давно ему не знакомое сжатие и отворил дверь нетвердою рукою.\n В избе было темно, но в глухом угле за печкою слышалось жалобное всхлипывание.\r\nЭто плакала Дукачиха. Казак понял, в чем дело, но не выдержал и таки спросил:\n - А неужели же до сих пор...\n - Да, до сих пор видьма еще ест мою дытину, - перебила Дукачиха.\r\n- Ты глупая баба, - отрезал Дукач.\n - Да, это вы меня такою глупою сделали; а я хоть и глупая, а все-таки не отдавала видьми свою дытину.\r\n- Да провались ты со своею ведьмою: я чуть шею не сломал, попал в могилу.\r\n- Ага, в могилу... ну то она же и вас навела в могилу. Идите лучше теперь кого-нибудь убейте.\n - Кого убить? Что ты мелешь?\r\n- Подите хоть овцу убейте, - а то недаром на вас могила зинула - умрете скоро. Да и дай бог: что уже нам таким, про которых все люди будут говорить, что мы свое дитя видьми отдали.\r\nИ она пошла опять вслух мечтать на эту тему, меж тем как Дукач все думал: где же в самом деле Агап? Куда он делся?\r\nЕсли они успели доехать до Перегуд прежде, чем разыгралась метель, то, конечно, они там переждали,\r\nпока метель улеглась, но в таком случае они должны были выехать, как только разъяснило, и до сих пор могли быть дома.\r\n- Разве не хлебнул ли Агап лишнего из барилочки? Эта мысль показалась Дукачу статочною, и он поспешил сообщить ее Дукачихе, нота еще лише застонала:\r\n- Что тут угадывать, не видать нам свое дитя: заела его видьма Керасивна, и она напустила на свет эту погоду, а сама теперь летает с ним по горам и пьет его алую кровку.\r\nИ досадила этим Дукачиха мужу до того, что он, обругав ее, взял опять с одного полка свою шапку, а с другого ружье и вышел,\r\nчтобы убить зайца и бросить его в ту могилу, в которую незадолго перед этим свалился, а жена его осталась выплакивать свое горе за припечком.\r\nXIV\r\nОгорченный и непривычным образом взволнованный казак в самом деле не знал, куда ему деться,\r\nно как у него уже сорвалось с языка про зайца, то он более машинально, чем сознательно, очутился на гумне, куда бегали шкодливые зайцы;\r\nсел под овсяным скирдом и задумался.\r\nПредчувствия томили его, и горе кралось в его душу, и шевелили в ней терзающие воспоминания. Как ни неприятны были ему женины слова, но он сознавал, что она права.\r\nДействительно, он во всю свою жизнь не сделал никому никакого добра, а между тем многим причинил много горя.\r\nИ вот у него, из-за его же упрямства, гибнет единственное, долгожданное дитя, и сам он падает в могилу, что, по общему поверью, неминучий злой знак.\r\nЗавтра будут обо всем этом знать все люди, а все люди - это его враги... Но...\r\nможет быть, дитя еще найдется, а он, чтобы не скучать, ночью подсидит и убьет зайца и тем отведет от своей головы угрожающую ему могилу.\r\nИ Дукач вздохнул и стал всматриваться: не прыгает ли где-нибудь по полю или не теребит ли под скирдами заяц.\r\nОно так и было: заяц ждал его, как баран ждал Авраама: у крайнего скирда на занесенном снегом вровень с вершиною плетне сидел матерый русак.\r\nОн, очевидно, высматривал местность и занимал самую бесподобную позицию для прицела.\r\nДукач был старый и опытный охотник, он видал много всяких охотничьих видов,\r\nно такой ловкой подставки под выстрел не видывал и, чтобы не упустить ее, он недолго же думая приложился и выпалил.\r\nВыстрел покатился, и одновременно с ним в воздухе пронесся какой-то слабый стон, но Дукачу некогда было раздумывать - он побежал,\r\nчтобы поскорей затоптать дымящийся пыж, и, наступив на него, остановился в самом беспокойном изумлении:\r\nзаяц, до которого Дукач не добежал несколько шагов, продолжал сидеть на своем месте и не трогался.\r\nДукач опять струхнул: вправду, не шутит ли над ним дьявол, не оборотень ли это пред ним? И Дукач свалял ком снега и бросил им в зайца.\r\nКом попал по назначению и рассыпался, но заяц не трогался - только в воздухе опять что-то простонало.\r\n\"Что за лихо такое\", - подумал Дукач и, перекрестясь, осторожно подошел к тому, что он принимал за зайца,\r\nно что никогда зайцем не было, а было просто-напросто смушковая шапка, которая торчала из снега.\r\nДукач схватил эту шапку и при свете звезд увидал мертвенное лицо племянника, облитое чем-то темным, липким, с сырым запахом. Это была кровь.\r\nДукач задрожал, бросил свою рушницу и пошел на село, где разбудил всех - всем рассказал свое злочинство;\r\nперед всеми каялся, говоря: \"прав господь, меня наказуя, - идите откопайте их всех из-под снегу, а меня свяжите и везите на суд\".\r\nПросьбу Дукача удовлетворили; его связали и посадили в чужой хате, а на гуменник пошли всем миром откапывать Агапа.\r\nXV\r\nПод белым ворохом снега, покрывавшего сани, были найдены окровавленный Агап и невредимая, хотя застывшая Керасивна, а на груди у нее совершенно благополучно спавший ребенок.\r\nЛошади стояли тут же, по брюхо в снегу, опустив понурые головы за плетень.\r\nЕдва их немножечко поосвободили от замета, как они тронулись и повезли застывших кумовьев и ребенка на хутор.\r\nДукачиха не знала, что ей делать: грустить ли о несчастий мужа или более радоваться о спасении ребенка.\r\nВзяв мальчика на руки и поднеся его к огню, она увидала на нем крест и тотчас радостно заплакала,\r\nа потом подняла его к иконе и с горячим восторгом, глубоко растроганным голосом сказала:\r\n- Господи! за то, что ты его спас и взял под свой крест, и я не забуду твоей ласки, я вскормлю дитя - и отдам его тебе: пусть будет твоим слугою.\r\nТак дан был обет, который имеет большое значение в нашей истории, где до сих пор еще не видать ничего касающегося \"некрещеного попа\",\r\nмеж тем как он уже есть тут, точно \"шапка\", которая была у Агапа, когда казалось, что ее будто и нет.\r\nНо продолжаю историю: дитя было здорово;\r\nнехитрыми крестьянскими средствами скоро привели в себя и Керасивну, которая, однако, из всего вокруг нее происходившего ничего не понимала и твердила только одно:\r\n- Дытина крещена, - и зовите его Савкою.\r\nЭтого было довольно для такого суматошного случая, да и имя к тому же было всем по вкусу. Даже расстроенный Дукач, и тот его одобрил и сказал:\r\n- Спасибо перегудинскому попу, то вин не испортил хлопца и не назвал его Николою.\r\nТут Керасивна уже совсем оправилась и заговорила, что поп было хотел назвать дитя Николою:\r\n\"так, говорит, по церковной книге идет\", только она его переспорила: \"я сказала, да бог с ними, сии церковные книги: на що воны нам сдалися;\r\nа это не можно, чтобы казачье дитя по-московськи Николою звалось\".\r\n- Ты умная казачка, - похвалил ее Дукач и наказал жене подарить ей корову, а сам обещал, если уцелеет, и еще чем-нибудь не забыть ее услуги.\r\nНа этом пока и покончилось крестное дело, и наступала долгая и мрачная пора похоронная.\r\nАгап так и не пришел в себя: его густым столбом дроби расстрелянная голова почернела прежде, чем ее успели обмыть, и к вечеру наступившего дня он отдал богу свою многострадавшую душу.\r\nЭтим же вечером три казака, вооруженные длинными палками, отвели старого Дукача в город и сдали его там начальству, которое поместило его как убийцу в острог.\r\nАгапа схоронили, Дукач судился, дитя росло, а Керасивна хотя и поправилась, но все не \"сдужала\" и сильно изменилась, - все она ходила как не своя.\r\n- Она стала тиха, грустна и часто задумывалась; и совсем не ссорилась со своим Керасенко, который понять не мог, что такое подеялось с его жинкою?\r\nЖизнь его, до сих пор столь зависимая от ее настойчивости и своенравия, - стала самою безмятежною:\r\nон не слыхал от жены ни в чем ни возражения, ни попрека и, не видя более ни во сне, ни наяву рогачевского дворянина, - не знал, как своим счастьем нахвастаться.\r\nЭту удивительную перемену в характере Керасивны долго и тщетно обсуждали и на торгу в местечке: сами подруги ее - горластые перекупки говорили, что она \"вся здобрилась\".\r\nИ впрямь, не только одного, а даже хоть двух покупщиков от ее лотка с паляницами отбей, она, бывало, даже ни одного черта не посулит ни отцу, ни матери, ни другим сродникам.\r\nПро рогачевского же дворянина был даже такой слух, что он будто два раза показывался в Парипсах, но Керасивна на него и смотреть не хотела.\r\nСама соперница ее, пекарша Пиднебесная, - и та, не хотя губить своей души, говорила, что слышала,\r\nбудто один раз этот паныч, подойдя к Керасивне купить паляницу, получил от нее такой ответ:\r\n- Иди от меня, щобы мои очи тебя никогда не бачили. Нет у меня для тебя больше ничего, ни дарового, ни продажного.\r\nА когда паныч ее спросил, что такое ей приключилось? то она отвечала:\n - Так - тяжко: бо маю тайну велыкую.\r\nПеревернуло это дело и старого Дукача, которого, при добрых старых порядках, целые три года судили и томили в тюрьме по подозрению,\r\nчто он умышленно убил племянника, а потом, как неодобренного в поведении односельцами, чуть не сослали на поселение.\r\nНо дело кончилось тем, что односельцы смиловались и согласились его принять, как только он отбудет в монастыре назначенное ему церковное покаяние.\r\nДукач оставался на родине только по снисхождению тех самых людей, которых он презирал и ненавидел всю жизнь... Это был ему ужасный урок, и Дукач его отлично принял.\r\nОтбыв свое формальное покаяние, он после пяти лет отсутствия из дому пришел в Парипсы очень добрым стариком, всем повинился в своей гордости,\r\nу всех испросил себе прощение и опять ушел в тот монастырь, где каялся по судебному решению, и туда же снес свой казанок с рублевиками на молитвы \"за три души\".\r\nКакие это были три души - того Дукач и сам не знал, но так говорила ему Керасивна, что чрез его ужасный характер пропал не один Агап,\r\nа еще две души, про которые знает бог да она - Керасивна, но только сказать этого никому не может.\r\nТак это и осталось загадкою, за которую в монастыре отвечал казанок, полный толстых старинных рублевиков.\r\nМеж тем дитя, которого появление на свет и крещение сопровождалось описанными событиями, подросло.\r\nВоспитанное матерью - простою, но очень доброю и нежною женщиною, - оно и само радовало ее нежностью и добротою.\r\nНапоминаю вам, что когда это дитя было подано матери с груди Керасивны, то Дукачиха \"обрекла его богу\".\r\nТакие \"оброки\" водились в Малороссии относительно еще в весьма недавнюю пору и исполнялись точно - особенно, если сами \"оброчные дети\" тому не противились.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс в стиле автора Слепцов В",
"role": "user"
},
{
"content": "- Хх! отличная, брат, штука! \n Щетинин улыбнулся и сейчас же опять задремал. \n Через несколько минут приказчик спросил:\r\n- Так когда же изволите приехать? \n - Куда? \n - А на футор-с?\r\n- Ну, вот еще! за коим чертом я туда поеду? Не видал я тваво футора, - говорил Щетинин недовольным голосом и опустил голову на стол.\r\n- Что ты к нему пристаешь? - из столовой вполголоса сказала приказчику Марья Николавна.\r\n- Разве ты не видишь, что он спит? \n - Кто спит? Я сплю? Это неправда! - вскочив со стула, говорил Щетинин. - Я не сплю.\r\nПриказчик все еще стоял в дверях. Щетинин широко открыл глаза, потянулся, посмотрел вокруг, наморщил брови и задумался.\r\n- Да, - как будто припоминая что-то, произнес он. - Это так... - потом, заметив приказчика, прибавил: - Ты, брат, вот что: ты там... Как это сказать?.\r\n. Ты, любезнейший... Ну, да; ты вели лошадей поскорее заложить, - говорил он, уже совершенно очнувшись. - А насчет дел, это там после, мы увидим. Ступай!\r\n- Мужички тоже было... - заговорил приказчик, указывая на мужиков, стоявших в передней. \n - Гони их, - крикнул Щетинин.\r\nПришел Рязанов; Щетинин наскоро выпил стакан чаю, умылся. Во все это время никто из них не сказал ни одного слова.\r\nКак только выехали в поле, Щетинин заснул и проспал до самого города.\r\nV\r\nДействительно, в городе был мировой съезд и к тому же - крестьянская ярмарка.\r\nПо улицам бродили пьяные мужики и разряженные бабы; на базарной площади стояли палатки и шалаши с товарами; в подвижном трактире играла музыка и пели песни;\r\nсолнце пекло, пыль тучею стояла над толпою мужиков, двигавшейся во все стороны; между возов пробирался на паре караковых исправник 1, с верховым полицейским служителем позади.\r\nВ толпе ходили управляющие, барыни с узлами и с раскрасневшимися лицами.\r\nВ сторонке, у весов, стояло шесть человек гарнизонных солдат в суконных галстухах и в белых холщовых мундирах.\r\nПеред ними прохаживался капитан: он делал им смотр и ругался, а сам был пьян. Солдаты тоже были пьяные и, вздыхая, равнодушно посматривали на проходящих.\r\nТут же стояли дрожки 2, на которых приехал капитан.\r\nОн все собирался уехать, несколько раз подходил к дрожкам и поднимал ногу, но сейчас же опять возвращался и опять принимался ругаться.\r\nНа правом фланге стоял солдат с заплаканным лицом. Он был пьянее всех; стоя ввытяжку, он плакал и не сводил глаз с своего командира.\r\n- Я тебе по-ка-жу, твою мать, я тебе покажу! - кричал капитан, наступая на солдата.\r\n- Готов, завсегда готов, - Вытягивая лицо вперед, отвечал солдат. \n - Молчать! \n - Слушаю, васскрродье. \n - В гррроб заколочу!..\r\n- С радостью... \n Бац.\r\nСолдат заморгал глазами и выставил свое лицо еще больше вперед. Проходящие мужики останавливались. Солдат всхлипывал и, не утирая слез, прямо смотрел в глаза начальнику.\r\n- У! Рраспротак, - рычал капитан, косясь на солдата и подходя к дрожкам.\r\n- С моим с удовольствием! - крикнул солдат. \n - Молчать! - заревел капитан, снова подлетая к солдату.\r\nПо улицам ездили и бродили помещики; в домах тоже везде виднелась водка и закуска; из отворенных окон вылетал табачный дым вместе со смехом и звоном графинов.\r\nВ этот день назначено было открытие по возобновлении дворянского клуба, с переименованием его в соединенный, так как в новом клубе предполагалось соединить все сословия.\r\nМировой съезд помещался в том же здании, а потому у ворот и на крыльце толпились мужики, вызванные посредниками в город по делам.\r\nЩетинин с Рязановым прошлись по ярмарке и отправились в клуб. На дороге им попались дворяне; они шли вчетвером, обнявшись, в ногу и наигрывали марш на губах.\r\nВпереди маршировал маленький толстенький помещик и размахивал планом полюбовного размежевания вместо сабли.\r\n- Здравия желаем, ваше-ство-о! - гаркнули дворяне, поравнявшись со Щетининым, и пошли дальше.\r\n- Спасибо, ребята! - крикнул высунувшийся из окна помещик. \n - Рады стараться... \n - По чарке на брата! Идите сюда! - кричал он, махая рукою.\r\n- Правое плечо вперед, - марш! - скомандовал начальник, и отряд завернул в ворота.\r\nПо улице пронесся легонький тарантас, запряженный тройкою маленьких лошадок. В нем сидел полный мужчина в военной фуражке, но с бородою, и делал Щетинину ручкою. Он поклонился.\r\nИз окон выглядывали дамы и говорили, показывая на Щетинина с Рязановым: \"вон они, коммунисты!\"\r\nЩетинин шел молча и рассеянно глядел по сторонам, рассеянно отвечая на поклоны.\r\nВ клубе у подъезда стояли и лежали сельские власти: старшины, сотские 3, старосты и проч.; некоторые пристроились в тени, а шляпы их торчали на заборе.\r\nЗаседание мирового съезда еще не кончилось. В зале, посреди не, стоял большой стол, за которым сидели посредники с цепями на шее и с председателем во главе.\r\nВокруг них толпились помещики, управляющие и поверенные; прочие дворяне бродили по зале и, по-видимому, скучали. Из буфета слышался бойкий разговор, смех и остроты.\r\n- Да будет вам, - уговаривал один помещик посредников. - Ну что в самом деле пристали! водку пора пить. \n - Погодите, - с озабоченным видом отвечали посредники. - Не мешайте!\r\n- Позвольте мне, господа, прочесть вам, - громко заговорил один из посредников, обращаясь к съезду, - письмо, полученное мною на днях от землевладельца, господина Пичугина.\r\n- Слушаем-с, - ответил председатель и сделал серьезное лицо.\r\nПосредник начал читать: \"Милостивый государь, Иван Андреевич, не имея чести быть лично с вами знаком, имею честь довести до сведения Вашего следующий анекдот.\r\n1863 года, мая 12-го числа, крестьянин-собственник сельца Ждановки, Антон Тимофеев, приидя ко мне на барский двор в развращенном виде,\r\nс наглостию требовал от меня, чтобы я отдал ему его баб, угрожая мне в противном случае подать на меня жалобу мировому посреднику.\r\nИ когда я выслал ему сказать через временно обязанную 4 женщину мою Арину Семенову, что по условию я могу пользоваться его бабами все лето,\r\nто он за это начал женщину мою всячески ругать, называя ее стерва и при том показывая ей язык.\r\nПосле этого что же, всякая скотина может безнаказанно наплевать мне в лицо! Конечно, они теперь вольные и могут все делать.\r\nНо я этого так не оставлю и буду просить высшие власти о защите меня от притеснения и своеволия мужиков.\r\nНет, это много будет, если всем их пошлостям подражать. Им и без того отдано все, а мы лишены всего. Имею честь быть...\" и проч.\r\n- Господа! - воскликнул один из стоявших у стола помещиков, - господа, кому угодно пари, что господин Пичугин этого, как его, собственника-то, собаками затравил?\r\n- Ну, вот! \n - Да не угодно ли на пари? Я его знаю. Вы не верьте тому, что он пишет. Это он все врет, все сам сочинил.\r\nНачался спор.\r\nСобрание между тем, поручив посреднику исследовать дело на месте, перешло к рассмотрению проекта, представленного одною помещицею, желавшею переселить крестьян в безводную пустыню.\r\nНемец, поверенный этой барыни, развернул план и положил его на стол перед собранием.\r\nПосредники стали рассматривать план: пустыня и на плане оказалась безводною; но, несмотря на это, поверенный утверждал, что для самих же крестьян так будет лучше.\r\nПозвали крестьян. Они вошли, осторожно ступая по крашеному полу, поклонились и встряхнули головами.\r\nПредседатель начал им объяснять желание помещицы и указал на плане участок.\r\nМужики выслушали и сказали - слушаем-с; только один из них как-то боком косился на план и, прищурив один глаз, шевелил губами.\r\nНо когда спросили их, согласны ли они на это, мужики все вдруг заговорили, полезли к плану и стали водить пальцами.\r\nДоверитель вступился и просил председателя не дозволять мужикам пачкать план. Мужикам запретили трогать его пальцами и велели отойти от стола.\r\n- Ну, что, батюшка, как у вас свободный труд процветает? - спрашивал Щетинина один помещик, доедая бутерброд. \n - Да ничего, - нехотя отвечал Щетинин.\r\n- Ну, и славу богу, - улыбаясь, сказал помещик.\r\n- Мужики ваши все ли в добром здоровье, собственнички-то, собственнички? А? То-то, чай, богу за вас молят? Теперь какие небось каменны палаты себе построили. Че-ево-с?\r\n- Почем я знаю, - с неудовольствием сказал Щетинин.\r\n- Да; или вы нынче уж в это не входите? Так-с.\r\nНет, вот я, признаться, - немного погодя прибавил помещик, - все вот хожу да думаю, как бы мне своих на издельную повинность переманить;\r\nа там-то бы уж я их пробрал; я бы им показал кузькину мать, в чем она ходит, они бы у меня живо откупились.\r\nДа, главная вещь, нейдут, подлецы, ни туда ни сюда.\r\n- Как поживаете? - говорил Щетинин, раскланиваясь с другим, только что вышедшим из буфета помещиком.\r\n- Вот как видите, - отвечал тот. - Закусываем. Как же нам еще поживать? Ха, ха, ха! Вот с Иван Павлычем уж по третьей прошлись.\r\nДа, черт, их не дождешься, - говорил он, указывая на посредников. - Господа, что же это такое наконец? Скоро ли вы опростаетесь? В буфете всю водку выпили, уж за херес принялись.\r\n- Да велите накрывать, - заговорили другие. \n - Стол нужен. \n - Господа, тащите их от стола! \n - Эй, человек, подай, братец, ведро воды, мы их водой разольем. Одно средство.\r\n- Ха, ха, ха! \n - Нет, серьезно, господа. Ну, что это за гадость! Все есть хотят. Кого вы хотите удивить?\r\n- Что тут еще разговаривать с ними! Господа, вставайте! Заседание кончилось. Дела к черту! Гоните мужиков! Эй, вы, пошли вон!\r\nТаким образом кончилось заседание. Посредники, с озабоченными и утомленными лицами, складывали дела, снимали цепи, потягивались и уходили в буфет.\r\n- Александр Васильич, голубчик, давно ли вы здесь? - говорил один из них, подходя к Щетинину. - Позвольте вас поцеловать, душа моя. Et, madame votre Иpouse, comment ce porte't'elle? 5\r\n- Благодарю вас. Мой товарищ, Яков Васильич Рязанов; мировой посредник нашего участка, Семен Семеныч, - познакомьтесь, - говорил Щетинин.\r\n- Очень рад, очень рад, - говорил посредник, расшаркиваясь и пожимая руку Рязанову.\r\n- Ах, позвольте, ваша фамилия мне знакома - Рязанов. - Да. Теперь я помню. Мы с вашим батюшкой вместе служили.\r\n- Что же вы с ним, всенощную или обедню служили? - спросил Рязанов.\r\n- То есть как?.. \n - Я не знаю, как. Должно быть, соборне. А то как же еще? \n Посредник с недоумением смотрел на Рязанова.\r\n- Да разве ваш батюшка не служил в гродненских гусарах? \n - Нет; он больше в селах пресвитером служил. \n - То есть... \n - Попом-с.\r\n- Да. Ну, так это не тот Рязанов, которого я знал, - конфузясь, говорил посредник. \n - Я думаю, что не тот.\r\nСтали стол накрывать. В ожидании обеда дворяне прохаживались по зале, закусывали и разговаривали. \n - Господа, послушайте-ка! \n - Ну!\r\n- Не слыхал ли, или не читал ли кто, - земство 6, что за штука такая? \n - Ну, вот еще что выдумал? Давай я тебя за это поцелую.\r\n- Да нет, постой, братец, нельзя же. \n - Чего тут нельзя! Иди-ка, брат, лучше водку пить. Разговаривать тут еще... Земство! Тебе какое дело?\r\n- Как какое дело? Это вы отчаянные головы, вам все нипочем, а у меня, брат, дети. Господа, нет, серьезно, скажите, коли кто знает!\r\n- Вот пристал! \n - Пристанешь, брат. Ты небось за меня не заплатишь. \n - Изволь, душка, заплачу, только пойдем вместе выпьем по рюмочке.\r\n- Уйди ты от меня, сделай милость! Иван Павлыч, вы, батюшка, не знаете ли? Вы, кажется, журналами-то занимаетесь. \n - Что такое?\r\n- О земстве не читали ли чего? \n - Как же, читал. \n - Ну, что же? \n - А ей-богу не знаю, голубчик. \n - Да нет ли газет каких-нибудь?\r\n- Какие тут газеты? Вон поди в буфете спроси! Эй, человек, подай ему порцию газет! \n - Черти! Всю водку вылакали. Налей мне хоть рому, что ли!\r\n- Так как же насчет земства-то? А? Так никто и не знает? \n - Спроси у предводителя.\r\n- Предводитель, скажи, братец, на милость, никак я толку не добьюсь, какая такая штука это земство? Что за зверь? ПСдать, что ли, это какая? А?\r\n- А это, вот видишь ты, какая вещь... \n - Да ты сам-то знаешь ли? \n - Ну, вот еще. Мне нельзя не знать. \n - То-то. Смотри не ври. Ну!\r\n- Это дело, как бы тебе сказать? Государственное. \n - Ну, да ладно. Об этом ты нам не рассказывай; а вот суть-то, главная суть-то в чем? \n - Тут, брат, вся сила в выборах.\r\n- Вот что. Кого же выбирать-то? \n - Выборных. \n - Да. Опять-таки выборных же и выбирать. Ну, а за коим же чертом их выбирать-то станут?\r\n- А они там это будут рассуждать. \n - Да, да, да. О чем же это они будут рассуждать? \n - Об разных там предметах: об дорогах, о снабжении мостов и так далее.\r\n- Да. Это, значит, по дорожной части. Ну, и за это мы им будем деньги платить? Так, что ли?\r\n- Так. \n - Ну, брат предводитель, спасибо, что рассказал. Теперь пойдем по рюмочке дернем.\r\nЗа несколько минут до обеда на улице загремели бубенчики, и у крыльца остановилась взмыленная тройка отличных серых коней.\r\nВ залу вошел полный, румяный молодой помещик в английском пиджаке, с пледом на руке.\r\n- Петя! Душка! Вот он, урод! Мамочка! Давно ли?.. \n - Что у вас тут такое? Сословия сближаются? Ах, вы, шуты гороховые! Где же мужики-то? \n - Какие мужики? Они там, на крыльце.\r\n- А как же сословия-то? \n - Ну, вот еще, сословия! \n - Зачем же вы наврали? \n - Кто тебе наврал? Вон, гляди, видишь, Лаков сидит. Чего же тебе еще?\r\nНа диване действительно сидел купец с красным носом и бессмысленно водил глазами.\r\n- Да он, скотина, и теперь уж пьян. Лаков, что, брат, ты уж успел? \n - Успел, - кивая головой и улыбаясь, отвечал купец. \n - Экое животное!\r\n- Нельзя... Ярмонка. \n Из буфета выглядывал другой купец и, стоя в дверях, подобострастно кланялся, не решаясь войти в залу.\r\n- А! И ты здесь, чертова перечница! Что же ты сюда нейдешь? \n - Он не смеет. \n - Я не смею-с. \n - Ну, хорошо, братец; стой там, стой! мы тебя после обеда посвятим.\r\n- Посвятим, посвятим... \n Купец кланялся. \n Подали суп. Стали садиться за стол. Купец лаков тоже взялся за стул.\r\n- Что ж, господа, мне-то можно? \n - Садись, чучело, садись, ничего. \n Купец сел. \n - Эй, половой, подай графин водки!\r\n- За стол водку не подают. Что ты? Разве здесь кабак? - говорили купцу соседи. \n - Ну, шампанского. Черт те дери! \n - Много ли-с?",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги 01 На краю света автора Лесков Н",
"role": "user"
},
{
"content": "Я вам должен признаться, что я более всяких представлений о божестве люблю этого нашего русского бога, который творит себе обитель \"за пазушкои\".\r\nТут, что нам господа греки ни толкуй и как ни доказывай, что мы им обязаны тем, что и бога через них знаем, а не они нам его открыли;\r\n- не в их пышном византийстве мы обрели его в дыме каждений, а он у нас свой, притоманный и по-нашему, попросту,\r\nвсюду ходит, и под банный полочек без ладана в дусе хлада тонка проникнет, и за теплой пазухой голубком приоборкается.\r\n- Продолжай, - говорю, - отец Кириак, - о другом чуде рассказа жду.\r\n- Сейчас и про другое, владыко. Это было, как я стал уже дальше от него, помаловернее, - это было, как я сюда за каретою ехал.\r\nВзять меня надо было из российского училища и сюда перевести перед самым экзаменом.\r\nЯ не боялся, потому что первым учеником был и меня бы без экзамена в семинарию приняли; а смотритель возьми да и напиши мне свидетельство во всем посредственное.\r\n\"Это, говорит, нарочно, для нашей славы, чтобы тебя там экзаменовать стали и увидали, каковых мы за посредственных считаем\".\r\nГоре было нам с отцом ужасное;\r\nа к тому же, хотя отец меня и заставлял, чтобы я дорогою, на запятках сидя, учился, но я раз заснул и, через речку вброд переезжая, все книжки свои потерял.\r\nСам горько плачучи, отец прежестоко меня за это на постоялом дворе выпорол; а все-таки, пока мы до Сибири доехали, я все позабыл и начинаю опять по-ребячьи молиться: \"Господи, помоги!\r\nсделай, чтобы меня без экзамена приняли\".\r\nНет; как его ни просил, посмотрели на мое свидетельство и велели на экзамен идти.\r\nПрихожу печальный;\r\nвсе ребята веселые и в чехарду друг через дружку прыгают, - один я такой, да еще другой, тощий-претощий, мальчишка сидит, не учится, так, от слабости, говорит \"лихорадка забила\".\r\nА я сижу, гляжу в книгу и начинаю в уме перекоряться с господом: \"Ну что же? думаю, ведь уж как я тебя просил, а ты вот ничего и не сделал!\r\n\" И с этим встал, чтобы пойти воды напиться, а меня как что-то по самой середине камеры хлоп по затылку и на пол бросило.\r\n.. Я подумал: \"Это, верно, за наказание! помочь-то бог мне ничего не помог, а вот еще и ударил\".\r\nАн смотрю, нет: это просто тот больной мальчик через меня прыгнуть вздумал, да не осилил, и сам упал и меня сбил. А другие мне говорят: \"Гляди-ка, чужак, у тебя рука-то мотается\".\r\nПопробовал, а рука сломана. Повели меня в больницу и положили, а отец туда пришел и говорит: \"Не тужи, Кирюша, тебя зато теперь без экзамена приняли\".\r\nТут я и понял, как бог-то все устроил, и плакать стал... А экзамен-то легкий-прелегкий был, так что я его шутя бы и выдержал.\r\nЗначит, не знал я, дурачок, чего просил, но и то исполнено, да еще с вразумлением.\r\n- Ах ты, - говорю, - отец Кириак, отец Кириак, да ты человек преутешительный!.\r\n. - Расцеловал я его неоднократно, отпустил и, ни о чем более не расспрашивая, велел ему с завтрашнего же дня ходить ко мне учить меня тунгузскому и якутскому языку.\r\nГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ\r\nНо отступив со своею суровостию от Кириака, я зато напустился на прочих монахов своего монастырька,\r\nот коих, по правде сказать, не видал ни Кириакова простодушия и никакого дела на службу веры полезного:\r\nживут себе этаким, так сказать, форпостом христианства в краю язычников, а ничего, ленивцы, не делают - даже языку туземному ни один не озаботился научиться.\r\nЩунял я их, щунял келейно и, наконец, с амвона на них громыхнул словом царя Ивана к преподобному Гурию, что \"напрасно-де именуют чернецов ангелами,\r\n- нет им с ангелами сравнения, ни какого-либо подобия, а должны они уподобляться апостолам, которых Христос послал учить и крестить!\r\n\"\r\nКириак приходит ко мне на другой день урок давать и прямо мне в ноги:\n - Что ты? что ты? - говорю, подымая его, - учителю благий, тебе это не довлеет ученику в ноги кланяться.\r\n- Нет, владыко, уж очень ты меня утешил, так утешил, что я и в жизнь не чаял такого утешения!\n - Да чем, - говорю, - божий человек, ты так мною обрадован?\r\n- А что велишь монахам учиться, да идучи вперед учить, а потом крестить;\r\nты прав, владыко, что такой порядок устроил, его и Христос велел, и приточник поучает: \"идеже несть учения души, несть добра\".\r\nКрестить-то они все могучи, а обучить слову нетяги.\r\n- Ну, уж это, - говорю, - ты меня, брат, кажется, шире понял, чем я говорил; этак ведь, по-твоему, и детей бы не надо крестить.\r\n- Дети христианские другое дело, владыко.\n - Ну да; и предков бы наших князь Владимир не окрестил, если бы долго от них научености ждал.\n А он мне отвечает:\r\n- Эх, владыко, да ведь и впрямь бы их, может, прежде поучить лучше было.\r\nА то сам, чай, в летописи читал - все больно скоро варом вскипело, \"понеже благочестие его со страхом бе сопряжено\".\r\nПлатон митрополит мудро сказал: \"Владимир поспешил, а греки слукавили, - невежд ненаученных окрестили\".\r\nЧто нам их спешке с лукавством следовать? ведь они, знаешь, \"льстивы даже до сего дня\". Итак, во Христа-то мы крестимся, да во Христа не облекаемся. Тщетно это так крестить, владыко!\r\n- Как, - говорю, - тщетно? Отец Кириак, что ты это, батюшка, проповедуешь?\r\n- А что же, - отвечает, - владыко? - ведь это благочестивой тростью писано, что одно водное крещение невежде к приобретению жизни вечной не служит.\r\nПосмотрел я на него и говорю серьезно:\n - Послушай, отец Кириак, ведь ты еретичествуешь.\r\n- Нет, - отвечает, - во мне нет ереси, я по тайноводству святого Кирилла Иерусалимского правоверно говорю:\r\n\"Симон Волхв в купели тело омочи водою, но сердце не просвети духом, и сниде, и изыде телом, а душою не спогребеся, и не возста\".\r\nЧто окрестился, что выкупался, все равно христианином не был.\r\nЖив господь и жива душа твоя, владыко, - вспомни, разве не писано будут и крещеные, которые услышат \"не вем вас\",\r\nи некрещеные, которые от дел совести оправдятся и внидут, яко хранившие правду и истину.\r\nНеужели же ты сие отметаешь?\r\nНу, думаю, подождем об этом беседовать, и говорю:\r\n- Давай-ка, - говорю, - брат, не иерусалимскому, а дикарскому языку учиться, бери указку, да не больно сердись, если я не толков буду.\n - Я не сердит, владыко, - отвечает.\r\nИ точно, удивительно был благодушный и откровенный старик и прекрасно учил меня.\r\nТолково и быстро открыл он мне все таинства, как постичь эту молвь, такую бедную и немногословную, что ее едва ли можно и языком назвать.\r\nВо всяком разе это не более как язык жизни животной, а не жизни умственной;\r\nа между тем усвоить его очень трудно:\r\nобороты речи, краткие и непериодические, делают крайне затруднительным переводы на эту молвь всякого текста,\r\nизложенного по правилам языка выработанного, со сложными периодами и подчиненными предложениями;\r\nа выражения поэтические и фигуральные на него вовсе не переводимы, да и понятия, ими выражаемые, остались бы для этого бедного люда недоступны.\r\nКак рассказать им смысл слов: \"Будьте хитры, как змии, и незлобивы, как голуби\", когда они и ни змеи и ни голубя никогда не видали и даже представить их себе не могут.\r\nНельзя им подобрать слов:\r\nни мученик, ни креститель, ни предтеча, а пресвятую деву если перевести по-ихнему словами шочмо Абя,\r\nто выйдет не наша богородица, а какое-то шаманское божество женского пола, - короче сказать - богиня.\r\nПро заслуги же святой крови или про другие тайны веры еще труднее говорить,\r\nа строить им какую-нибудь богословскую систему или просто слово молвить о рождении без мужа, от девы, - и думать нечего:\r\nони или ничего не поймут, и это самое лучшее, а то, пожалуй, еще прямо в глаза расхохочутся.\r\nВсе это мне передал Кириак, и передал так превосходно, что я, узнав дух языка, постиг и весь дух этого бедного народа;\r\nи что всего мне было самому над собою забавнее, что Кириак с меня самым незаметным образом всю мою напускную суровость сбил:\r\nмежду нами установились отношения самые приятные, легкие и такие шутливые, что я, держась сего шутливого тона, при конце своих уроков велел горшок каши сварить,\r\nположил на него серебряный рубль денег да черного сукна на рясу и понес все это, как выученик, к Кириаку в келью.\r\nОн жил под колокольнею в такой маленькой келье, что как я вошел туда, так двоим и повернуться негде, а своды прямо на темя давят;\r\nно все тут опрятно, и даже на полутемном окне с решеткою в разбитом варистом горшке астра цветет.\r\nКириака я застал за делом - он низал что-то из рыбьей чешуи и нашивал на холстик.\n - Что ты это, - говорю, - стряпаешь?\n - Уборчики, владыко.\r\n- Какие уборчики?\n - А вот девчонкам маленьким дикарским уборчики: они на ярмарку приезжают, я им и дарю.\n - Это ты язычниц неверных радуешь?\r\n- И-и, владыко! полно-ка тебе все так: \"неверные\" да \"неверные\"; всех один господь создал; жалеть их, слепых, надо.\n - Просвещать, отец Кириак.\r\n- Просветить, - говорит, - хорошо это, владыко, просветить. Просвети, просвети, - и зашептал: \"Да просветится свет твой пред человеки, когда увидят добрыя твоя дела\".\r\n- А я вот, - говорю, - к тебе с поклоном пришел и за выучку горшок каши принес.\n - Ну что же, хорошо, - говорит, - садись же и сам при горшке посиди - гость будешь.\r\nУсадил он меня на обрубочек, сам сел на другой, а кашу мою на скамью поставил и говорит:\r\n- Ну, покушай у меня, владыко; твоим же добром да тебе же челом.\n Стали мы есть со стариком кашу и разговорились.\n\n ГЛАВА ПЯТАЯ\r\nМеня, по правде сказать, очень занимало, что такое отклонило Кириака от его успешной миссионерской деятельности и заставило так странно,\r\nпо тогдашнему моему взгляду - почти преступно или во всяком случае соблазнительно относиться к этому делу.\r\n- О чем, - говорю, - станем беседовать? - к доброму привету хороша и беседа добрая.\r\nСкажи же мне: не знаешь ли ты, как нам научить вере вот этих инородцев, которых ты все под свою защиту берешь?\r\n- А учить надо, владыко, учить, да от доброго жития пример им показать.\r\n- Да где же мы с тобою их будем учить?\n - Не знаю, владыко; к ним бы надо с научением идти.\n - То-то и есть.\r\n- Да, учить надо, владыко; и утром сеять семя, и вечером не давать отдыха руке, - все сеять.\r\n- Хорошо говоришь, - отчего же ты так не делаешь?\n - Освободи, владыко, не спрашивай.\n - Нет уж, расскажи.\r\n- А требуешь рассказать, так поясни: зачем мне туда идти?\n - Учить и крестить.\n - Учить? - учить-то, владыко, неспособно.\n - Отчего? враг, что ли, не дает?\r\n- Не-ет! что враг, - велика ли он для крещеного человека особа: его одним пальчиком перекрести, он и сгинет; а вражки мешают, - вот беда!\r\n- Что это за вражки?\n - А вот куцые одетели, отцы благодетели, приказные, чиновные, с приписью подьячие.\r\n- Эти, стало быть, самого врага сильней?\n - Как же можно: сей род, знаешь, ничем не изымается, даже ни молитвою, ни постом.\r\n- Ну, так надо, значит, просто крестить, как все крестят.\n - Крестить... - проговорил за мною Кириак, и - вдруг замолчал и улыбнулся.\r\n- Что же? продолжай.\n Улыбка сошла с губ Кириака, и он с серьезною и даже суровою миной добавил:\n - Нет, я скорохватом не хочу это делать, владыко.\r\n- Что-о-о!\n - Я не хочу этого так делать, владыко, вот что! - отвечал он твердо и опять улыбнулся.\r\n- Чего ты смеешься? - говорю. - А если я тебе велю крестить?\n - Не послушаю, - отвечал он, добродушно улыбнувшись, и, фамильярно хлопнув меня рукою по колену, заговорил:\r\n- Слушай, владыко, читал ты или нет, - есть в житиях одна славная повесть.\r\nНо я его перебил и говорю:\r\n- Поосвободи, пожалуйста, меня с житиями: здесь о слове божием, а не о преданиях человеческих.\r\nВы, чернецы, знаете, что в житиях можно и того и другого достать, и потому и любите все из житий хватать.\r\nА он отвечает:\n - Дай же мне, владыко, кончить; может, я и из житий что-нибудь прикладно скажу.\r\nИ рассказал старую историю из первых христианских веков о двух друзьях - христианине и язычнике, из коих первый часто говорил последнему о христианстве и так ему этим надокучил,\r\nчто тот, будучи до тех пор равнодушен, вдруг стал ругаться и изрыгать самые злые хулы на Христа и на христианство, а при этом его подхватил конь и убил.\r\nДруг христианин видел в этом чудо и был в ужасе, что друг его язычник оставил жизнь в таком враждебном ко Христу настроении.\r\nХристианин сокрушался об этом и горько плакал, говоря: \"Лучше бы я ему совсем ничего о Христе не говорил, - он бы тогда на него не раздражался и ответа бы в том не дал\".\r\nНо, к утешению его, он известился духовно, что друг его принят Христом, потому что,\r\nкогда язычнику никто не докучал настойчивостью, то он сам с собою размышлял о Христе и призвал его в своем последнем вздохе.\r\n- А тот, - говорит, - тут и был у его сердца: сейчас и обнял и обитель дал.\n - Это опять, значит, все дело свертелось \"за пазушкой\"?\r\n- Да, за пазушкой.\n - Вот это-то, - говорю, - твоя беда, отец Кириак, что ты все на пазуху-то уже очень располагаешься.\r\n- Ах, владыко, да как же на нее не полагаться: тайны-то уже там очень большие творятся - вся благодать оттуда идет: и материно молоко детопитательное, и любовь там живет, и вера.\r\nВерь - так, владыко. Там она, вся там; сердцем одним ее только и вызовешь, а не разумом.\r\nРазум ее не созидает, а разрушает: он родит сомнения, владыко, а вера покой дает, радость дает...\r\nЭто, я тебе скажу, меня обильно утешает; ты вот глядишь, как дело идет, да сердишься, а я все радуюсь.\r\n- Чему же ты радуешься?\n - А тому, что все добро зело.\n - Что такое: добро зело?\r\n- Все, владыко: и что нам указано и что от нас сокрыто. Я думаю так, владыко, что мы все на один пир идем.\r\n- Говори, сделай милость, ясней: ты водное крещение-то просто-напросто совсем отметаешь, что ли?\r\n- Ну вот: и отметаю! Эх, владыко, владыко!\r\nсколько я лет томился, все ждал человека, с которым бы о духовном свободно по духу побеседовать, и, узнав тебя, думал, что вот такого дождался;\r\nа и ты сейчас, как стряпчий, за слово емлешься!\r\nЧто тебе надо? - слово всяко ложь, и я тож.\r\nЯ ничего не отметаю; а ты обсуди, какие мне приклады разные приходят - и от любви, а не от ненависти. Яви терпение, - вслушайся.\r\n- Хорошо, - отвечаю, - буду слушать, что ты хочешь проповедовать.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс похожий на текст автора Герцен А",
"role": "user"
},
{
"content": "Этого я не мог вынести, и отчаянный бой закипел между нами. Размолвка наша действовала на других; круг распадался на два стана.\r\nБакунин хотел примирить, объяснить, заговорить, но настоящего мира не было.\r\nБелинский, раздраженный и недовольный, уехал в Петербург и оттуда дал по нас последний яростный залп в.статье, которую так и назвал «Бородинской годовщиной».\r\nЯ прервал с ним тогда все сношения. Бакунин хотя и спорил горячо, но стал призадумываться, его революционный такт - толкал его в другую сторону.\r\nБелинский упрекал его в слабости, в уступках и доходил до таких преувеличенных крайностей, что пугал своих собственных приятелей и почитателей.\r\nХор был за Белинского и смотрел на нас свысока, гордо пожимая плечами и находя нас людьми отсталыми.\r\nСередь этой междоусобицы я увидел необходимость ex ipso fonte bibere 10 и серьезно занялся Гегелем.\r\nЯ ду(16)маю даже, что человек, не переживший «Феноменологии» Гегеля и «Противуречий общественной экономии» Прудона,\r\nНе перешедший через этот горн и этот закал - не полон, не современен.\r\nКогда я привык к языку Гегеля и овладел его методой, я стал разглядывать, что Гегель гораздо ближе к нашему воззрению, чем к воззрению своих последователей,\r\nтаков он в первых сочинениях, таков везде, где его гений закусывал удила и несся вперед, забывая «бранденбургские ворота».\r\nФилософия Гегеля - алгебра революции, она необыкновенно освобождает человека и не оставляет камня на камне от мира христианского, от мира преданий, переживших себя.\r\nНо она, может с намерением, дурно формулирована.\r\nТак, как в математике - только там с большим правом - не возвращаются к определению пространства, движения, сил, а продолжают диалектическое развитие их свойств и законов;\r\nтак и в формальном понимании философии, привыкнув однажды к началам, продолжают одни выводы.\r\nНовый человек, не забивший себя методой, обращающейся в привычку, именно за эти-то предания, за эти догматы, принимаемые за мысли, и цепляется.\r\nЛюдям, давно занимающимся и, следственно, не беспристрастным, кажется удивительным, как другие не понимают вещей «совершенно ясных».\r\nКак не понять такую простую мысль, как, например, что «душа бессмертна, а что умирает одна личность», - мысль, так успешно развитая берлинским Михелетом в его книге.\r\nИли еще более простую истину, что безусловный дух есть личность, сознающая себя через мир, а между тем имеющая и свое собственное самопознание.\r\nВсе эти вещи казались до того легки нашим друзьям, они так улыбались «французским» возражениям,\r\nчто я был на некоторое время подавлен ими и работал, и работал, чтоб дойти до отчетливого понимания их философского jargon 11.\r\nПо счастию, схоластика так же мало свойственна мне, как мистицизм, я до того натянул ее лук, что тетива порвалась и повязка упала.\r\nСтранное дело, спор с дамой привел меня к этому. (17)\r\nВ Новгороде, год спустя, познакомился я с одним генералом. Познакомился я с ним потому, что он всего меньше был похож на генерала.\r\nВ его доме было тяжело, в воздухе были слезы, тут, очевидно, прошла смерть.\r\nСедые волосы рано покрыли его голову, и добродушно-грустная улыбка больше выражала страданий, нежели морщины.\r\nЕму было лет пятьдесят. След судьбы, обрубившей живые ветви, еще яснее виднелся на бледном, худом лице его жены.\r\nУ них было слишком тихо.\r\nГенерал занимался механикой, его жена по утрам давала французские уроки каким-то бедным девочкам;\r\nкогда они уходили, она принималась читать, и один цветы, которых было много, напоминали иную, благоуханную, светлую жизнь, да еще игрушки в шкапе, - только ими никто не играл.\r\nУ них было трое детей, два года перед тем умер девятилетний мальчик, необыкновенно даровитый; через несколько месяцев умер другой ребенок от скарлатины;\r\nмать бросилась в деревню спасать последнее дитя переменой воздуха и через несколько дней воротилась; с ней в карете был гробик.\r\nЖизнь их потеряла смысл, кончилась и продолжалась без нужды, без цели.\r\nИх существование удержалось сожалением друг о друге;\r\nодно утешение, доступное им, состояло в глубоком убеждении необходимости одного - для другого, для того, чтоб как-нибудь нести крест.\r\nЯ мало видел больше гармонических браков, но уже это и не был брак, их связывала не любовь, а какое-то глубокое братство в несчастии,\r\nих судьба тесно затягивалась и держалась вместе тремя маленькими холодными ручонками и безнадежной пустотою около и впереди.\r\nОсиротевшая мать совершенно предалась мистицизму; она нашла спасение от тоски в мире таинственных примирений, она была обманута лестью религии - человеческому сердцу.\r\nДля нее мистицизм был не шутка, не мечтательность, а опять-таки дети, и она защищала их, защищая свою религию.\r\nНо, как ум чрезвычайно деятельный, она вызывала на спор и знала свою силу.\r\n, Я после и прежде встречал в жизни много мистиков в разных родах, от Витберга и последователей Товянского, принимавших Наполеона за военное воплощение бога и снимавших шапку,\r\nпроходя мимо Вандомской колонны, до забытого теперь «Мапа», который сам мне рассказы(18)вал свое свидание с богом, случившееся на шоссе между Монморанси и Парижем.\r\nВсе они, большею частью люди нервные, действовали на нервы, поражали фантазию или сердце,\r\nмешали философские понятия с произвольной символикой и не любили выходить на чистое поле логики.\r\nНа нем-то и стояла твердо и безбоязненно Л. Д. Где я как она успела приобрести такую артистическую ловкость диалектики - я не знаю.\r\nВообще женское развитие- тайна: все ничего, наряды да танцы, шаловливое злословие, и чтение романов, глазки и слезы - и вдруг является гигантская воля, зрелая мысль, колоссальный ум.\r\nДевочка, увлеченная страстями, исчезла, - и перед вами Теруань де-Мерикур, красавица-трибун,\r\nпотрясающая народные массы, княгиня Дашкова восемнадцати лет, верхом, с саблей в руках среди крамольной толпы солдат.\r\nУ Л. Д. все было кончено, тут не было сомнений, шаткости, теоретической слабости; вряд были ли иезуиты или кальвинисты так стройно последовательны своему ученью, как она.\r\nВместо того чтоб ненавидеть смерть, она, лишившись своях малюток, возненавидела жизнь.\r\nЭто-то и надобно для христианства, для этой полной апотеозы смерти - пренебрежение земли, пренебрежение тела не имеет другого смысла.\r\nИтак, гонение на все жизненное, реалистическое, на наслаждение, на здоровье, на веселость, на привольное чувство существования.\r\nИ Л. Д. дошла до того, что не любила ни Гете, ни Пушкина.\r\nНападки ее на мою философию были оригинальны. Она иронически уверяла, что все диалектические подмостки и тонкости - барабанный бой, шум, которым трусы заглушают страх своей совести.\r\n- Вы никогда не дойдете, - говорила она, - ни до личного бога, ни до бессмертия души никакой философией, а храбрости быть атеистом и отвергнуть жизнь за гробом у вас у всех нет.\r\nВы слишком люди, чтобы не ужаснуться этих последствий, внутреннее отвращение отталкивает их,\r\n-вот вы и выдумываете ваши логические чудеса, чтоб отвести глаза, чтоб дойти до того, что просто и детски дано религией.\r\nЯ возражал, я спорил, но внутри чувствовал, что полных доказательств у меня нет и что она тверже стоит на своей почве, чем я на своей. (19)\r\nНадобно было, чтоб для довершения беды подвернулся тут инспектор врачебной управы, добрый человек, но один из самых смешных немцев, которых я когда-либо встречал,\r\nотчаянный поклонник Окена и Каруса, он рассуждал цитатами, имел на все готовый ответ, никогда ни в чем не сомневался и воображал, что совершенно согласен со мной.\r\nДоктор выходил из себя, бесился, тем больше что другими средствами не мог взять, находил воззрения Л. Д.\r\nженскими капризами, ссылался на Шеллинговы чтения об академическом учении и читал отрывки из Бурдаховой физиологии для доказательства,\r\nчто в человеке есть начало вечное и духовное, а внутри природы спрятан какой-то личный Qeist 12.\r\nЛ. Д., давно прошедшая этими «задами» пантеизма, сбивала его и, улыбаясь, показывала мне на него глазами.\r\nОна, разумеется, была правее его, и я добросовестно ломал себе голову и досадовал, когда мой доктор торжественно смеялся.\r\nСпоры эти занимали меня до того, что я с новым ожесточением принялся за Гегеля.\r\nМученье моей неуверенности недолго продолжалось, истина мелькнула перед глазами и стала становиться яснее и яснее; я склонился на сторону моей противницы, но не так, как она хотела.\r\n- Вы совершенно правы, - сказал я ей, - и мне совестно, что я с вами спорил;\r\nразумеется, что нет ни личного духа, ни бессмертия души, оттого-то и было так трудно доказать, что она есть.\r\nПосмотрите, как все становится просто, естественно без этих вперед идущих предположений.\r\nЕе -смутили мои слова, но она скоро оправилась и сказала:\r\n- Жаль мне вас, а может, оно и к лучшему, вы в этом направлении долго не останетесь, в нем слишком пусто и тяжело.\r\nА вот, - прибавила она, улыбаясь,- наш доктор, тот неизлечим, ему не страшно, он в таком тумане, что не видит ни на шаг вперед.\r\nОднако лицо ее было бледнее обыкновенного.\r\nМесяца два-три спустя проезжал по Новгороду Огарев; он привез мне «Wesen des Christentums» 13 Фейер(20)баха, прочитав первые страницы, я вспрыгнул от радости.\r\nДолой маскарадное платье, прочь кооноязычье и иносказания, мы свободные люди, а не рабы Ксаифа, не нужно нам облекать истину в мифы!\r\nВ разгаре моей философской страсти я начал тогда ряд моих статей о «дилетантизме в науке», в которых, между прочим, отомстил и доктору.\n Теперь возвратимся к Белинскому.\r\nЧерез несколько месяцев после его отъезда в Петербург в 1840 году приехали и мы туда. Я не шел к нему.\r\nОгареву моя ссора с Белинским была очень прискорбна, он понимал, что нелепое воззрение у Белинского была переходная болезнь, да и я понимал, но Огарев был добрее.\r\nНаконец он натянул своими письмами свидание.\r\nНаша встреча сначала была холодна, неприятна, натянута, но ни Белинский, ни я - мы не были большие дипломаты;\r\nв продолжение ничтожного разговора я помянул статью о «бородинской годовщине».\r\nБелинский вскочил с своего места и, вспыхнув в лице, пренаивно сказал мне:\r\n- Ну, слава богу, договорились же, а то я с моим глупым нравом не знал, как начать… ваша взяла; три-четыре месяца в Петербурге меня лучше убедили, чем все доводы.\r\nЗабудемте этот вздор.\r\nДовольно вам сказать, что на днях я обедал у одного знакомого, там был инженерный офицер; хозяин спросил его, хочет ли он со мной познакомиться?\r\n«Это автор статьи о бородинской годовщине?» - спросил его на ухо офицер.\r\n- «Да». - «Нет, покорно благодарю», - сухо ответил он.\r\nЯ слышал все и не мог вытерпеть, - я горячо пожал руку офицеру и оказал ему: «Вы благородный человек, я вас уважаю…» Чего же вам больше?\r\nС этой минуты и до кончины Белинского мы шли с ним рука в руку.\r\nБелинский, как следовало ожидать, опрокинулся со всей язвительностью своей речи, со всей неистощимой энергией на свое прежнее воззрение.\r\nПоложение многих из его приятелей было не очень завидное,\r\nplus royalistes que le roi 14 - они с мужеством несчастия старались отстаивать сваи теории, не отказываясь, впрочем, от почетного перемирия.\r\n(21)\r\nВсе люди дельные и живые перешли на сторону Белинского, только упорные формалисты и педанты отдалились;\r\nодни из них дошли до того немецкого самоубийства наукой, схоластической и мертвой, что потеряли всякий жизненный интерес и сами потерялись без вести.\r\n, Другие сделались православными славянофилами.\r\nКак сочетание Гегеля с Стефаном Яворским ни кажется странно, но оно возможнее, чем думают;\r\nвизантийское богословие - точно так же внешняя казуистика, игра логическими формулами, как формально принимаемая диалектика Гегеля.\r\n«Москвитянин» в некоторых статьях дал торжественное доказательство, до чего может дойти при таланте содомизм философии и религии.\r\nБелинский вовсе не оставил вместе с односторонним пониманием Гегеля его философию.\r\nСовсем напротив, отсюда-то и начинается его живое, меткое, оригинальное сочетание идей философских с революционными.\r\nЯ считаю Белинского одним из самых замечательных лиц николаевского периода.\r\nПосле либерализма, кой-как пережившего 1825 год в Полевом, после мрачной статьи Чаадаева является выстраданное, желчное отрицание и страстное вмешательство во все вопросы Белинского.\r\nВ ряде критических статей он кстати и некстати касается всего, везде верный своей ненависти к авторитетам - часто подымаясь до поэтического одушевления.\r\nРазбираемая книга служила ему по большей части материальной точкой отправления, на полдороге он бросал ее и впивался в какой-нибудь вопрос.\r\nЕму достаточен стих: «Родные люди вот какие» в «Онегине», чтоб вызвать к суду семейную жизнь и разобрать до нитки отношения родства.\r\nКто не помнит его статьи о «Тарантасе», о «Параше» Тургенева, о Державине, о Мочалове и Гамлете?\r\nКакая верность своим началам, какая неустрашимая последовательность, ловкость в плавании между ценсурными отмелями, и какая смелость в нападках на литературную аристократию,\r\nна писателей первых трех классов, на статс-секретарей литературы, готовых всегда взять противника не мытьем - так катаньем, не антикритикой - так доносом.\r\nБелинский стегал их беспощадно, терзая мелкое самолюбие чопорных, ограниченных творцов эклог, любителей образования, благотворительности и нежности;\r\nон отдавал на посмеяние их дорогие, задушевные мысли, их поэтические меч(22)тания, цветущие под сединами, их наивность, прикрытую аннинской лентой.\r\nКак же они за то его и ненавидели!\r\nСлавянофилы, с своей стороны, начали официально существовать с войны против Белинского; он их додразнил до мурмолок и зипунов.\r\nСтоит вспомнить, что Белинский прежде писал в «Отечественных записках», а Киреевский начал издавать свой превосходный журнал под заглавием «Европеец»; эти названия.\r\nвсего лучше доказывают, что в начале были только оттенки, а не мнения, не партии.\r\nСтатьи Белинского судорожно ожидались молодежью в Москве и Петербурге с 25 числа каждого месяца.\r\nПять раз хаживали студенты в кофейные спрашивать, получены ли «Отечественные записки»; тяжелый номер рвали из рук в руки.\r\n«Есть Белинского статья?» - «Есть»,- и она поглощалась с лихорадочным сочувствием, со смехом, со спорами… и трех-четырех верований, уважений как не бывало.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай текс похожий на текст автора Карамзин Н",
"role": "user"
},
{
"content": "когда земля расступалась и можно было без труда копать могилу.\r\n\"Россияне (пишет Маржерет), сохраняя еще многие старые обычаи, уже начинают изменяться в некоторых с того времени, как видят у себя иноземцев.\r\nЛет за 20 или за 30 пред сим, в случае какого-нибудь несогласия, они говорили друг другу без всяких обиняков, слуга Боярину, Боярин Царю, даже Иоанну Грозному:\r\nты думаешь ложно, говоришь неправду.\r\nНыне менее грубы и знакомятся с учтивостию;\r\nоднако ж мыслят о чести не так, как мы: например, не терпят поединков и ходят всегда безоружные, в мирное время вооружаясь единственно для дальних путешествий;\r\nа в обидах ведаются судом.\r\nТогда наказывают виновного батожьем, в присутствии обиженного и судьи, или денежною пенею, именуемою бесчестьем, соразмерно жалованью истца:\r\nкому дают из Царской казны ежегодно 15 рублей, тому и бесчестья 15 рублей, а жене его вдвое: ибо она считается оскорбленною вместе с мужем.\r\nЗа обиду важную секут кнутом на площадях, сажают в темницу, ссылают.\r\nПравосудие ни в чем не бывает так строго как в личных оскорблениях и в доказанной клевете. Для самых иноземцев поединок есть в России уголовное преступление\".\r\nЖенщины, как у древних Греков или у восточных народов, имели особенные комнаты и не скрывались только от ближних родственников или друзей.\r\nЗнатные ездили зимою в санях, летом в колымагах, а за Царицею (когда она выезжала на богомолье или гулять) верхом,\r\nв белых поярковых шляпах, обшитых тафтою телесного цвета, с лентами, золотыми пуговицами и длинными, до плеч висящими кистями.\r\nДома они носили на голове шапочку тафтяную, обыкновенно красную, с шелковым белым повойником или шлыком;\r\nсверху для наряда большую парчовую шапку, унизанную жемчугом (а незамужняя или еще бездетная - черную лисью);\r\nзолотые серьги с изумрудами и яхонтами, ожерелье жемчужное, длинную и широкую одежду из тонкого красного сукна с висящими рукавами,\r\nзастегнутыми дюжиною золотых пуговиц, и с отложным до половины спины воротником собольим;\r\nпод сею верхнею одеждою другую, шелковою, называемою летником, с руками, надетыми и до локтя обшитыми парчою;\r\nпод летником ферезь, застегнутую до земли; на руках запястье, пальца в два шириною, из каменьев драгоценных;\r\nсапожки сафьянные, желтые, голубые, вышитые жемчугом, на высоких каблуках: все, молодые и старые, белились, румянились и считали за стыд не расписывать лиц своих.\r\nМежду забавами сего времени так описывают любимую Феодорову - медвежий бой:\r\n\"Охотники Царские, подобно римским гладиаторам, не боятся смерти, увеселяя Государя своим дерзким искусством.\r\nДиких медведей, ловимых обыкновенно в ямы или тенетами, держат в клетках.\r\nВ назначенный день и час собирается двор и несметное число людей пред феатром, где должно быть поединку,\r\nсие место обведено глубоким рвом для безопасности зрителей и для того, чтобы ни зверь, ни охотник не могли уйти друг от друга.\r\nТам является смелый боец с рогатиною, и выпускают медведя, который, видя его, становится на дыбы, ревет и стремится к нему с отверстым зевом.\r\nОхотник недвижим: смотри, метит - и сильным махом всаживает рогатину в зверя, а другой конец ее пригнетает к земле ногою.\r\nУязвленный, яростный медведь лезет грудью на железо, орошает его своею кровию и пеною, ломит,\r\nгрызет древко - и если одолеть не может, то, падая на бок, с последним глухим ревом издыхает.\r\nНарод, доселе безмолвный, оглашает площадь громкими восклицаниями живейшего удовольствия, и Героя ведут к погребам Царским пить за Государево здравие:\r\nон счастлив сею единственною наградою или тем, что уцелел от ярости медведя, который в случае неискусства или малых сил бойца,\r\nломая в куски рогатину, зубами и когтями растерзывает его иногда в минуту\".\r\nГоворя о страсти Московских жителей к баням, Флетчер всего более удивлялся нечувствительности их к жару и холоду,\r\nвидя, как они в жестокие морозы выбегали из бань нагие, раскаленные, и кидались в проруби.\r\nИзвестие сего наблюдателя о тогдашней нравственности Россиян не благоприятствовало их самолюбию:\r\nкак Писатель учтивый, предполагая исключения, он укорял Москвитян лживостию и следствием ее, недоверчивостию беспредельною, изъясняясь так:\r\n\"Москвитяне никогда не верят словам, ибо никто не верит их слову\".\r\nВоровство и грабеж, по его сказанию, были часты от множества бродяг и нищих, которые, неотступно требуя милостыни, говорили всякому встречному: \"дай мне или убей меня!\r\n\" Днем они просили, ночью крали или отнимали, так что в темный вечер люди осторожные не выходили из дому.\r\n- Флетчер, ревностный слуга Елисаветин, враг западной церкви, несправедливо осуждая и в нашей все то,\r\nчто сходствовало с уставами Римской, излишно чернит нравы монастырские, но признается, что искренняя набожность господствовала в России.\r\nУгождая ли общему расположению умов или в терзаниях совести надеясь успокоить ее действиями внешнего благочестия, сам Годунов казался весьма набожным:\r\nв 1588 году, имея только одного сына - младенца, зимою носил его больного, без всякой предосторожности, в церковь Василия Блаженного и не слушал врачей: младенец умер.\r\nТогда же был в Москве юродивый, уважаемый за действительную или мнимую святость:\r\nс распущенными волосами ходя по улицам нагой в жестокие морозы, он предсказывал бедствия и торжественно злословил Бориса;\r\nа Борис молчал и не смел сделать ему ни малейшего зла, опасаясь ли народа или веря святости сего человека.\r\nТакие юродивые, или блаженные, нередко являлись в столице, носили на себе цепи или вериги, могли всякого,\r\nдаже знатного человека укорять в глаза беззаконною жизнию и брать все, им угодное, в лавках без платы:\r\nкупцы благодарили их за то, как за великую милость.\r\nУверяют, что современник Иоаннов, Василий Блаженный, подобно Николе Псковскому, не щадил Грозного и с удивительною смелостию вопил на стогнах о жестоких делах его.\r\nУпрекая Россиян суеверием, иноземцы хвалили однако ж их терпимость,\r\nкоторой мы не изменяли со времен Олеговых до Феодоровых и которая в наших летописях остается явлением достопамятным, даже удивительным:\r\nибо чем изъяснить ее?\r\nПросвещением ли, которого мы не имели? Истинным ли понятием о существе Веры, о коем спорили и философы и богословы? Равнодушием ли к ее догматам в Государстве искони набожном?\r\nИли естественным умом наших древних Князей воинственных, которые хотели тем облегчить для себя завоевания,\r\nне тревожа совести побеждаемых, и служили образцом для своих преемников, оставив им в наследие и земли разноверные и мир в землях?\r\nТо есть назовем ли сию терпимость единственно политическою добродетелию?\r\nВо всяком случае она была выгодою для России, облегчив для нас и завоевания и самые успехи в гражданском образовании,\r\nдля коих мы долженствовали заманивать к себе иноверцев, пособников сего великого дела.\r\nК счастию же нашему, естественные враги России не следовали ее благоразумной системе: Магометане, язычники поклонялись у нас Богу, как хотели;\r\nа в Литве неволили Христиан Восточной Церкви быть Папистами:\r\nговорим о зачале так называемой унии в Сигизмундово время, происшествии важном своими политическими следствиями, коих не могли ни желать, ни предвидеть ее виновники.\r\nДуховенство Литовское, отвергнув Устав Флорентийский, снова чтило в Константинопольском Первосвятителе Главу своей Церкви:\r\nПатриарх Иеремия на возвратном пути из Москвы заехал в Киев, отрешил тамошнего Митрополита Онисифора как двоеженца и на его место посвятил Михаила Рагозу;\r\nсудил Епископов, наказывал Архимандритов недостойных.\r\nСия строгость произвела неудовольствие; действовали и другие причины: домогательство Папы и воля Королевская, обольщения, угрозы.\r\nЕще в 1581 году хитрый иезуит Антоний Поссевин, обманутый не менее хитрым Иоанном с берегов Шелоны писал к Григорию XIII,\r\nчто для удобнейшего обращения Московских еретиков должно прежде озарить светом истины Киев, колыбель их Веры:\r\nсоветовал ему войти в сношение с Митрополитом и с Епископами Литовскими, послать к ним мужа ученого,\r\nблагоразумного, который мог бы убеждениями и ласками изготовить торжество Римской Церкви в земле раскола.\r\nАнтоний писал и действовал: внушил Баторию мысль завести Иезуитское училище в Вильне, чтобы воспитывать там бедных отроков Греческого исповедания в правилах римского;\r\nстарался о переводе славнейших книг Латинской богословии на язык Российский;\r\nсам ревностно проповедовал, и не без успеха, так что многие Литовские Дворяне начали говорить о соединении церквей и благоприятствовать западной, угождая более миру, нежели совести:\r\nибо, не взирая на свои права и вольности, утверждаемые Королями и сеймами, единоверцы наши в Литве долженствовали везде и всегда уступать первенство Католикам;\r\nбывали даже теснимы, - жаловались и не находили управы.\r\nКолебались умы и самых духовных сановников:\r\nибо Папа и Сигизмунд III, исполняя совет иезуита Антония, с одной стороны, предлагали им выгоды,\r\nчесть и доходы новые, а с другой, представляли унижение Византийской Церкви под игом Оттоманов.\r\nНе грозили насилием и гонением; однако ж, славя счастия единоверия в Государстве, напоминали о неприятностях, которые испытало Духовенство в Литве, отвергнув Устав Флорентийский.\r\nЕще Митрополит Рагоза таил свою измену, хвалился усердием к Православию, и велел сказать Московским Послам, ехавшим в Австрию чрез владения Сигизмундовы,\r\nчто не смеет видеться с ними, будучи в опале, в гонении за твердость в Догматах Восточной Церкви, всеми оставляемой, совершенно беззащитной;\r\nчто за него стоял один Воевода Новогородский, Федор Скумин, но и тот уже безмолвствует в страхе:\r\nчто Папа неотменно требует от Короля и Вельмож присоединения Литовских епархий к Церкви Римской и хочет отдать Киевскую Митрополию своему Епископу;\r\nчто он (Митрополит) должен неминуемо сложить с себя Первосвятительство и заключиться в монастыре.\r\nПослы советовали ему быть непреклонным в буре и лучше умереть, нежели предать Святую Паству на расхищение волкам Латинства.\r\nМихаил, лукавый и корыстолюбивый, хотел еще в последний раз нашего золота и взял в задаток несколько червонцев:\r\nибо Цари не без хитрости давали милостыню Духовенству Литовскому, чтобы оно питало в народе любовь к своим единоверным братьям.\r\nВ том же (1595) году сей лицемер, призвав в Киев всех Епископов, усоветовал с ними искать мира и безопасности в недрах Западной Церкви.\r\nТолько два Святителя, Львовский Гедеон Балабан и Михаил Премышльский, изъявили сопротивление;\r\nно их не слушали и к живейшему удовольствию Короля послали Епископов Ипатия Владимирского и Кирилла Луцкого в Рим,\r\nгде в храмине Ватиканской они торжественно лобызали ногу Климента VIII и предали ему свою Церковь.\r\nСие происшествие исполнило радости Папу и Кардиналов: славили Бога;\r\nчестили Послов Духовенства Российского (так назвали Епископов Владимирского и Луцкого, чтобы возвысить торжество Рима);\r\nотвели им великолепный дом - и когда, после многих совещаний, все затруднения исчезли;\r\nкогда Послы обязались клятвою в верном наблюдении Устава Флорентийского, приняв за истину исхождение Св.\r\nДуха от Отца и Сына, бытие Чистилища, первенство Епископа Римского, но удерживая древний чин богослужения и язык Славянский - тогда Папа обнял,\r\nблагословил их с любовию, и Правитель его Думы, Сильвий Антонин, сказал громогласно:\r\n\"Наконец, чрез 150 лет (после Флорентийского Собора) возвращаетесь вы, о Епископы Российские!\r\nк каменю Веры, на коем Христос утвердил Церковь: к горе святой, где сам Всевышний обитать благоизволил; к матери и наставнице всех Церквей, к единой истинной - Римской!\r\n\" Пели молебны, на память векам внесли в летописи церковные повесть о воссиянии нового света в странах полунощных,\r\nвырезали на меди образ Климента VIII, Россиянина падающего ниц пред его троном и надпись Латинскую:\r\nRuthenis receptis.\r\n.. Однако ж радость была не долговременна.\r\nВо-первых, Святители Литовские, изменяя православию, надеялись, по обещанию Климентову, заседать в Сенате наравне с Латинским Духовенством, но обманулись:\r\nПапа не сдержал слова, от сильного противоречия Епископов Польских, которые не хотели равняться с Униатами.\r\nВо-первых, не только Святитель Львовский, Гедеон, со многими другими духовными сановниками, но и некоторые знатнейшие Вельможи, наши единоверцы, воспротивились унии:\r\nособенно Воевода Киевский, славный богатством и душевными благородными свойствами, Князь Константин Острожский.\r\nГоворили и писали, что сие мнимое соединение двух Вер есть обман; что Митрополит и клевреты его приняли Латинскую, единственно для вида удержав обряды Греческой.\r\nНарод волновался; храмы пустели.\r\nЧтобы важным, священным действием церковного Собора утишить раздор, все Епископы съехались в Бресте,\r\nгде присутствовали и Вельможи Королевские, Послы Климента VIII и Патриарха Византийского;\r\nно вместо мира усилилась вражда.\r\nСобор разделился на две сторон; одна предала анафеме другую - и с сего времени существовали две Церкви в Литве: Униатская, или соединенная, и Благочестивая, или несоединенная.\r\nПервая зависела от Рима, вторая от Константинополя.\r\nУниатская, под особою защитою Королей и сеймов, усиливалась, гнала благочестивую в ее сиротстве жалостном - и долго стон наших единоверных братьев исчезал в воздухе,\r\nне находя ни милосердия, ни справедливости в верховной власти.\r\nТак один из сих ревностных Христиан Греческого исповедания торжественно, на сейме, говорил Королю Сигизмунду: \"Мы, усердные сыны республики, готовы стоять за ее целость;\r\nно можем ли идти на врагов внешних, терзаемые внутренним: злобною униею, которая лишает нас и безопасности гражданской и мира душевного?\r\nМожем ли свою кровию гасить пылающие стены отечества, видя дома пламень, никем не гасимый?\r\nВезде храмы наши затворены, Священники изгнаны, достояние церковное расхищено; не крестят младенцев, не исповедуют умирающих, не отпевают мертвых и тела их вывозят как стерво в поле.\r\nВсех, кто не изменил Вере отцов, удаляют от чинов гражданских; благочестие есть опала; закон не блюдет нас... вопием: не слушают!.\r\n.\r\nДа прекратится же тиранство! или (о чем не без ужаса помышляем) можем воскликнуть с пророком: суди ми, Боже, и рассуди прю мою! \" Сия угроза исполнилась позднее, и мы, в счастливое Царствование Алексия, столь легко приобрели Киев с Малороссиею от насилия Униатов.\r\nТаким образом Иезуит Антоний, Король Сигизмунд и Папа Климент VIII, ревностно действуя в пользу Западной Церкви, невольно содействовали величию России",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс похожий на текст автора Гаршин В",
"role": "user"
},
{
"content": "Одни куры, не боясь жары, кое-как убивали время, разгребая лапами сухую землю против кухонного крыльца, в которой, как они отлично знали, не было уже ни одного зернышка;\r\nда и то петуху, должно быть, приходилось плохо, потому что иногда он принимал глупый вид и во все горло кричал: \"какой ска-ан-да-ал!\r\n!\"\r\nВот мы и ушли с полянки, на которой жарче всего, а на этой-то полянке и сидело целое общество неспавших господ.\r\nТо есть сидели-то не все; старый гнедой, например, с опасностью для своих боков от кнута кучера Антона разгребавший копну сена, будучи лошадью, вовсе и сидеть не умел;\r\nгусеница какой-то бабочки тоже не сидела, а скорее лежала на животе: но дело ведь не в слове.\r\nПод вишнею собралась маленькая, но очень серьезная компания: улитка, навозный жук, ящерица, вышеупомянутая гусеница; прискакал кузнечик.\r\nВозле стоял и старый гнедой, прислушиваясь к их речам одним, повернутым к ним, гнедым ухом с торчащими изнутри темно-серыми волосами; а на гнедом сидели две мухи.\r\nКомпания вежливо, но довольно одушевленно спорила, причем, как и следует быть, никто ни с кем не соглашался, так как каждый дорожил независимостью своего мнения и характера.\r\n- По-моему, - говорил навозный жук, - порядочное животное прежде всего должно заботиться о своем потомстве. Жизнь есть труд для будущего поколения.\r\nТот, кто сознательно исполняет обязанности, возложенные на него природой, тот стоит на твердой почве: он знает свое дело, и, что бы ни случилось, он не будет в ответе.\r\nПосмотрите на меня: кто трудится больше моего?\r\nКто целые дни без отдыха катает такой тяжелый шар - шар, мною же столь искусно созданный из навоза, с великой целью дать возможность вырасти новым, подобным мне, навозным жукам?\r\nНо зато не думаю, чтобы кто-нибудь был так спокоен совестью и с чистым сердцем мог бы сказать:\r\n\"да, я сделал все, что мог и должен был сделать\", как скажу я, когда на свет явятся новые навозные жуки.\r\nВот что значит труд!\r\n- Поди ты, братец, с своим трудом! - сказал муравей, притащивший во время речи навозного жука, несмотря на жару, чудовищный кусок сухого стебелька.\r\nОн на минуту остановился, присел на четыре задние ножки, а двумя передними отер пот со своего измученного лица. - И я ведь тружусь, и побольше твоего.\r\nНо ты работаешь для себя или, все равно, для своих жученят; не все так счастливы... попробовал бы ты потаскать бревна для казны, вот как я.\r\nЯ и сам не знаю, что заставляет меня работать, выбиваясь из сил, даже и в такую жару.\r\n- Никто за это и спасибо не скажет. Мы, несчастные рабочие муравьи, все трудимся, а чем красна наша жизнь? Судьба!..\r\n- Вы, навозный жук, слишком сухо, а вы, муравей, слишком мрачно смотрите на жизнь, - возразил им кузнечик.\r\n- Нет, жук, я люблю-таки потрещать и попрыгать, и ничего! Совесть не мучит!\r\nДа притом вы нисколько не коснулись вопроса, поставленного госпожой ящерицей: она спросила, \"что есть мир?\", а вы говорите о своем навозном шаре; это даже невежливо.\r\nМир - мир, по-моему, очень хорошая вещь уже потому, что в нем есть для нас молодая травка, солнце и ветерок.\r\nДа и велик же он! Вы здесь, между этими деревьями, не можете иметь никакого понятия о том, как он велик.\r\nКогда я бываю в поле, я иногда вспрыгиваю, как только могу, вверх и, уверяю вас, достигаю огромной высоты. И с нее-то вижу, что миру нет конца.\r\n- Верно, - глубокомысленно подтвердил гнедой. - Но всем вам все-таки не увидеть и сотой части того, что видел на своем веку я. Жаль, что вы не можете понять, что такое верста...\r\nЗа версту отсюда есть деревня Лупаревка: туда я каждый день езжу с бочкой за водой. Но там меня никогда не кормят.\r\nА с другой стороны Ефимовка, Кисляковка; в ней церковь с колоколами. А потом Свято-Троицкое, а потом Богоявленск.\r\nВ Богоявленске мне всегда дают сена, но сено там плохое.\r\nА вот в Николаеве, - это такой город, двадцать восемь верст отсюда, - так там сено лучше и овес дают, только я не люблю туда ездить:\r\nтуда ездит на нас барин и велит кучеру погонять, а кучер больно стегает нас кнутом.\r\n.. А то есть еще Александровка, Белозерка, Херсон-город тоже... Да только куда вам понять все это!.. Вот это-то и есть мир; не весь, положим, ну да все-таки значительная часть.\r\nИ гнедой замолчал, но нижняя губа у него все еще шевелилась, точно он что-нибудь шептал.\r\nЭто происходило от старости: ему был уже семнадцатый год, а для лошади это все равно, что для человека семьдесят седьмой.\r\n- Я не понимаю ваших мудреных лошадиных слов, да, признаться, и не гонюсь за ними, - сказала улитка.\r\n- Мне был бы лопух, а его довольно: вот уже я четыре дня ползу, а он все еще не кончается. А за этим лопухом есть еще лопух, а в том лопухе, наверно, сидит еще улитка.\r\nВот вам и все. И прыгать никуда не нужно - все это выдумки и пустяки; сиди себе да ешь лист, на котором сидишь.\r\nЕсли бы не лень ползти, давно бы ушла от вас с вашими разговорами; от них голова болит и больше ничего.\r\n- Нет, позвольте, отчего же? - перебил кузнечик, - потрещать очень приятно, особенно о таких хороших предметах, как бесконечность и прочее такое.\r\nКонечно, есть практические натуры, которые только и заботятся о том, как бы набить себе живот, как вы или вот эта прелестная гусеница...\r\n- Ах, нет, оставьте меня, прошу вас, оставьте, не троньте меня! - жалобно воскликнула гусеница: - я делаю это для будущей жизни, только для будущей жизни.\r\n- Для какой там еще будущей жизни? - спросил гнедой.\r\n- Разве вы не знаете, что я после смерти сделаюсь бабочкой с разноцветными крыльями?\r\nГнедой, ящерица и улитка этого не знали, но насекомые имели кое-какое понятие. И все немного помолчали, потому что никто не умел сказать ничего путного о будущей жизни.\r\n- К твердым убеждениям нужно относиться с уважением, - затрещал, наконец, кузнечик.\r\n- Не желает ли кто сказать еще что-нибудь? Может быть, вы? - обратился он к мухам, и старшая из них ответила:\r\n- Мы не можем сказать, чтобы нам было худо. Мы сейчас только из комнат; барыня расставила в мисках наваренное варенье, и мы забрались под крышку и наелись.\r\nМы довольны. Наша маменька увязла в варенье, но что ж делать? Она уже довольно пожила на свете. А мы довольны.\r\n- Господа, - сказала ящерица, - я думаю, что все вы совершенно правы! Но с другой стороны...\r\nНо ящерица так и не сказала, что было с другой стороны, потому что почувствовала, как что-то крепко прижало ее хвост к земле.\r\nЭто пришел за гнедым проснувшийся кучер Антон; он нечаянно наступил своим сапожищем на компанию и раздавил ее.\r\nОдни мухи улетели обсасывать свою мертвую, обмазанную вареньем, маменьку, да ящерица убежала с оторванным хвостом.\r\nАнтон взял гнедого за чуб и повел его из сада, чтобы запрячь в бочку и ехать за водой, причем приговаривал: \"ну, иди ты, хвостяка!\", на что гнедой ответил только шептаньем.\r\nА ящерица осталась без хвоста. Правда, через несколько времени он вырос, но навсегда остался каким-то тупым и черноватым.\r\nИ когда ящерицу спрашивали, как она повредила себе хвост, то она скромно отвечала:\r\n- Мне оторвали его за то, что я решилась высказать свои убеждения.\n\n И она была совершенно права.\n\n Сказание о гордом Аггее\r\nЖил в некоторой стране правитель; звали его Аггей.\r\nБыл он славен и силен: дал ему господь полную власть над страною; враги его боялись, друзей у него не было, а народ во всей области жил смирно, зная силу своего правителя.\r\nИ возгордился правитель, и стал он думать, что никого нет на свете сильнее и мудрее его.\r\nЖил он пышно; множество у него было богатства и слуг, с которыми он никогда не говорил: считал их недостойными.\r\nС женою своею жил в ладу, но держал и ее строго, так, что не смела она сама заговаривать, а ждала, пока не спросит ее или не скажет ей что-нибудь муж.\r\nЖил так Аггей один, точно на высокой башне стоял.\r\nСнизу толпы народа на него смотрят, а он не хочет никого знать и стоит на своем низеньком помосте; думает что одно это место его достойно: хоть одиноко, да высоко.\r\nПошел в праздник Аггей в церковь. Пришел он туда с женою своею в пышных одеждах: мантии на них были златотканные, пояса с дорогими каменьями, а над ними несли парчовый балдахин.\r\nИ впереди их и сзади шли воины с мечами и секирами и довели их до царского места, откуда им слушать службу.\r\nВокруг них стали начальники да чиновники. И слушал Аггей службу и думал по-своему, как ему казалось, верно или неверно говорится в святом писании.\r\nНачал протопоп книгу читать и дошел он до того места, где написано: \"богатые обнищают, а нищие обогатеют\". Услышал Аггей такие слова и разгневался.\r\n- Что ты, - говорит, - поп, вздумал читать такую ложь? Не знаешь разве, как славен я и богат? Как мне обнищать и нищему обогатеть против меня?\r\nПротопоп же не слушал его и дальше стал читать книгу, и службу отслужил до конца, не отвечая Аггею.\r\nИ разъярился правитель: протопопа велел заковать в кандалы и посадить в темницу, а лист, на котором те слова были написаны, велел из книги выдрать.\r\nОтвели протопопа в темницу и лист выдрали, а правитель Аггей пошел в свои палаты пировать и на пиру пил, ел и веселился.\r\nШел за городом один юноша и увидел оленя, такого рослого и красивого, что до тех пор и не видывал.\r\nИ захотел он угодить правителю: побежал в город, пришел в его палаты и сказал об олене слугам. Донесли о том Аггею, и приказал он собираться на охоту.\r\nВыехала охота в поле; увидели оленя и поскакали к нему. Стоит олень, голову поднял, на охоту оглядывается, будто ждет чего-то.\r\nНе видал такого зверя и сам Аггей: рослый и гладкий, морда тонкая, умная; рога как дерево ветвистое, от конца до конца целая сажень.\r\nШерсть гнедая, блестит, как лощеная; ляжки белые, как снег. Скачет к нему Аггей и дивится, что не уходит олень, а на него все смотрит большими глазами, точно сказать что-то хочет.\r\nПодскакал Аггей, думал уж копье метнуть; повернулся зверь, взмахнул ветвистыми рогами, прянул первым скоком на три сажени и пошел по полю;\r\nконь был у Аггея такой, что и цены ему не было, а стал отставать.\r\nОбернулся правитель на своих охотников, а их уже едва и видно; посмотрел вперед на оленя и видит, что зверь пошел тише.\r\n\"Ну, - думает, - догоню!\" Скачет во всю конскую мочь и видит - все ближе и ближе к нему белые ляжки оленьи мелькают.\r\nТолько хотел было копье бросить - олень обернул голову, наддал - опять Аггей далеко от него. Охоты уже давно не видно, и скачут в чистом поле только олень да Аггей на коне.\r\nГонялся он за ним полдня; видит наконец, что олень к реке бежит.\r\n\"Ну, - думает, - если направо пойдет - пропал, а налево - мой!\r\n\" Налево река луку сделала, и некуда зверю было оттуда уйти: сзади охотник, спереди река широкая, ни человеку, ни зверю не переплыть.\r\nПовернул олень налево; задрожало у Аггея сердце от радости.\r\nСкачет, а сам думает: \"Скоро река, некуда тебе уйти\". Подскакал олень к берегу, а недалеко от берега островок небольшой, а на острове кусты густые и лес мелкий.\r\nПрыгнул олень со всего размаха в воду, окунулся, вынырнул и поплыл на остров. Подскакал Аггей и видит, что зверь в кусты ушел. Погнал и он коня в воду.\r\nСтупил конь в воду, шагнул три раза и ушел в воду по шею, а дальше нога и дна не достает.\r\nПовернул Аггей назад на берег, думает: \"Олень от меня и так не уйдет, а на такой быстрине, пожалуй, и коня утопишь\".\r\nСлез с коня, привязал его к кусту, снял с себя дорогое платье и пошел в воду. Плыл, плыл, едва не унесло.\r\nНаконец попробовал ногой - дно. \"Ну, - думает, - сейчас я его достану\", - и пошел в кусты.\r\nРазгневался господь на Аггея. Призвал он к себе ангела и повелел ему, приняв на себя вид Аггеев, одеться в его платье, сесть на коня и ехать в город.\r\nИ исполнил ангел волю господню по слову его.\r\nИскал, искал зверя Аггей по кустам - нет зверя. Весь остров кругом обошел; поперек сквозь кусты излазил - нет ничего.\r\nИ не придумает Аггей, куда девался олень: впереди - река широкая, никакому зверю не переплыть; да и увидел бы он оленя, если бы тот поплыть вздумал.\r\nДосадно стало Аггею; однако делать нечего, надо назад ворочаться. Он вышел к воде, бросил копье, чтоб не мешало, и приплыл к берегу. Смотрит - ни коня, ни платья нет.\r\nРассердился правитель, подумал, что украли, и решил строго наказать вора. Вышел он из воды, поднялся на крутой берег - чистое поле, нет никого. Нечего делать, нужно голому идти.\r\nИдет, а трава ему ноги режет; непривычны они босиком ходить; солнце печет голое тело и голову.\r\nШел, шел Аггей, поднялся на пригорок; видит, в лощине пастух коров и телят пасет. Остановился Аггей и начал ему рукой махать.\r\n- Эй, ты, - говорит, - поди сюда!\r\nПастух на него смотрит, удивляется.\r\n\"Откуда, - думает, - среди чистого поля голый человек взялся?\r\n\" Пошел к нему потихоньку; в одной руке кнут длинный, в другой - труба берестовая; сам в лаптях и в зипунишке худом; через плечо мешок для хлеба повешен.\r\nАггей на него закричал:\r\n- Ты чего не идешь, когда зовут?\n\n - А ты кто такой? - спрашивает пастух. - Чего тебе надобно?\r\n- Не видел ли, кто мое платье взял и коня увел?\n\n - Да ты кто такой сам-то? - опять спрашивает пастух.\r\n- Как, ты меня не знаешь? Я правитель ваш, Аггей.\n\n Посмотрел на него пастух и засмеялся.\r\n- Что ты, дурак, городишь! Правитель наш сейчас мимо меня в город с охоты проехал. Долго его тут охотники искали и нашли: вместе поехали.\r\n- Как ты смеешь, раб, негодяй! - закричал Аггей.\r\n- Пошел, пошел, - говорит пастух, - а то кнута отведаешь.\r\nНе вспомнил себя правитель от гнева. Забыл он, что наг и безоружен, и бросился на пастуха.\r\nСхватил за плечо, хотел ударить, но пастух был сильнее: повалил он Аггея на землю и начал бить берестовою трубою.\r\nБил-бил, пока береста вся не расплелась, и отошло тогда у него сердце.\r\n- Вот, - говорит, - тебе за такие слова. Ступай!\r\nПоднялся Аггей, весь избитый, побрел потихоньку. А пастух подумал, и жаль ему стало. \"Напрасно, - думает, - я человека изобидел: может, он шальной какой или сумасшедший\".\r\nОтошел Аггей немного от пастуха, слышит, тот зовет его.\r\n- Эй ты, воротись!\n\n Аггей обернулся, смотрит, а пастух в одной руке что-то держит, а другою рукою к себе его манит.\r\n- Воротись! - кричит: - Куда ты голый пойдешь?.. На тебе хоть мешок.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги автора Пушкин А",
"role": "user"
},
{
"content": "\"Угрюмых тройка есть певцов...\". Эпиграмма на членов литературного общества \"Беседа любителей русского слова\". Записана в дневнике Пушкина 10 декабря 1815 г.\r\nК бар. М. А. Дельвиг). Стихотворение обращено к маленькой сестре друга Пушкина Дельвига; ей же посвящено стихотворение \"К Маше\" (1816).\r\nСемья Дельвигов проводила в Царском Селе рождественские каникулы 1815-1816 гг.\r\nЭпиталама - свадебная песнь.\r\nМоему Аристарху. Послание адресовано Николаю Федоровичу Кошанскому (1781-1831) - профессору российской и латинской словесности в лицее.\r\nИмя Аристарха - александрийского филолога и комментатора греческих классических поэтов (конец III - II в. до н. э.) - стало нарицательным для строгого, педантичного критика.\r\nСвистов, Хлыстов или Графов - сатирические имена, под которыми высмеивался граф Хвостов (см. прим. к стих. \"Ты и я\", стр. 572, и \"К другу стихотворцу\", стр. 588.)\r\nШапель Эмануил (1626-1686) - французский поэт, автор стихотворений преимущественно анакреонтического содержания.\r\nПевец прелестный - Жан-Батист Грессе (1709-1777) - французский поэт, автор легких и веселых стихотворений.\r\nВер-вер - фривольно-комическая поэма Грессе, герой которой, попугай Вер-вер, повторяет непристойную ругань в женском монастыре.\r\nРисовал... уединенный свой чердак -имеется в виду поэма Грессе \"La chartreuse\" (\"Обитель\").\r\n<В ранней редакции после строки \"Покоем жертвую стихам\" следовало: Что, бегая по всем углам,\n\n Ерошу волосы клоками,\r\nПодобно Фебовым жрецам,\n Сверкаю грозными очами,\n и т. д.\n\n После строки \"На славу дружбы иль Эрота\" следовало:\r\nТотчас я труд окончу свой.\n Сижу ли с добрыми друзьями,\n Лежу ль в постеле пуховой,\r\nБрожу ль над тихими водами,\n и т. д.\n\n Наш друг Лафар, Шолье, Парни - первоначально было: Анакреон, Шолье, Парни.\r\nА. С. Пушкин, Полн. собр. соч. в 20 т., СПб. 1999, т. I, стр. 150-152).\n\n Лафар (1644-1712), Шолье (1639-1720) - французские поэты, авторы анакреонтических стихотворений. - И.П.>\r\nТень Фонвизина. Сатира на современную русскую литературу.\r\nУпадок современной литературы был обусловлен<,> по мнению Пушкина, упадком творчества Державина, главы старой поэтической школы,\r\nи бездействием Батюшкова, лучшего поэта нового времени, что создало условия для процветания бездарного Хвостова.\r\nПушкин еще в 1814 г.\r\nупрекал Батюшкова в молчании (послание \"К Батюшкову\", стр. 253). Юный поэт демонстративно пользуется здесь сатирическими приемами самого Батюшкова (ср.\r\nего \"Видение на берегах Леты\" и \"Певец в Беседе славянороссов\"), даже образ этого поэта,\r\nнарисованный Пушкиным в \"Тени Фонвизина\", повторяет портрет, созданный самим Батюшковым в его стихотворении \"Мои пенаты\".\r\nДенис, невежде бич и страх - Фонвизин.\r\nПетрушка - персонаж из \"Послания к слугам моим Шумилову, Ваньке и Петрушке\" Фонвизина; Пушкин называет Петрушку Демосфеном по имени знаменитого афинского оратора.\r\nВесь свет бездельная игрушка - измененная цитата из упомянутого послания Фонвизина: \"Весь свет мне кажется ребятская игрушка\".\r\nМои парнасские клевреты - здесь: соучастники в общем деле, писатели.\n\n Эрмий - Меркурий, посланец богов.\r\nКропов - Андрей Фролович Кропотов (1780-1821 <ум. в 1817. - И.П.>), писатель, издававший в 1815 г. в Петербурге журнал \"Демокрит\", который он наполнял своими произведениями.\r\nХвостов - см. прим. к стих. \"Ты и я\", стр. 572, и \"К другу стихотворцу\", стр. 588.\r\n\"Аспазия\" - журнал \"Кабинет Аспазии\", выходивший в 1815 г. в Петербурге. Главными его участниками были его издатели - бездарный поэт Борис Федоров и его компаньоны.\r\nВ \"Аспазии\" боготворят. - В четвертой книжке этого журнала был напечатан хвалебный отзыв на стихи графа Хвостова.\r\nАнастасевич Василий Григорьевич - библиограф и переводчик; в 1811-1812 гг.\r\nиздавал журнал \"Улей\", в котором он печатал главным образом свои произведения; в современных сатирических стихах он изображался как \"холуй\" \"мецената\" Хвостова.\r\nПростакова - персонаж комедии Фонвизина \"Недоросль\".\n\n Князь Шальной - князь Петр Иванович Шаликов (1768-1852), плодовитый писатель-сентименталист.\r\nБоскет - комната, украшенная и расписанная зелеными растениями. Это подчеркнутое Пушкиным слово взято им из послания Шаликова \"К соседу\".\r\nСлавяноросс надутый - С. А. Ширинский-Шихматов (см. о нем прим. \"К другу стихотворцу\", стр. 588).\r\nПетриада - \"Петр Великий\" (1810)<,> поэма Ширинского-Шихматова, которая именовалась \"лирическое песнопение\".\r\nУжасный критикам старик - А. С. Шишков, глава \"Беседы любителей русского слова\".\r\nНевинная другиня - поэтесса Бунина Анна Петровна (1774-1828), почетный член \"Беседы любителей русского слова\".\r\nКокетки старой кабинет - журнал \"Кабинет Аспазии\".\n\n Певец Екатерины - Державин.\r\n\"Открылась тайн священных дверь\" и далее - пародия на его \"Гимн лиро-эпический на прогнание французов из Отечества\";\r\nвесь текст этой пародии составлен Пушкиным из подлинных стихов Державина, выбранных из разных мест \"Гимна\".\r\nБобров. - См. прим. к стих. \"К другу стихотворцу\" (стр. 588).\n\n Судьбой Невтону равен. - Ньютон был некоторое время психически болен.\r\nТы бог - ты червь, ты свет - ты ночь.\r\n- Измененная цитата из оды Державина \"Бог\" (\"Я царь - я раб, я червь - я бог\"), употребленная Пушкиным в том смысле,\r\nчто Державин, в прошлом большой поэт, в настоящее время автор слабых, лишенных смысла произведений.\r\nПослание к Юдину.\n\n Юдин Павел Михайлович (1798-1852) - лицейский товарищ Пушкина.\r\nАльбион - поэтическое название Великобритании.\n\n Лион - город во Франции, славившийся своими фабриками шелков.\r\nЗахарово - подмосковное имение бабушки Пушкина, Марии Алексеевны Ганнибал, где семейство Пушкиных проводило летние месяцы в 1805-1810 гг.\r\nМилая Сушкова. - В автографе фамилия заменена звездочкой. Она введена предположительно.\r\nСушкова Софья Николаевна - девочка, с которой Пушкин был знаком в Москве, еще до поступления в лицей; \"ранняя любовь\" поэта.\r\nК живописцу. Стихотворение воспевает Екатерину Павловну Бакунину (см. прим. к стих. \"Бакуниной\" и прим. к стих. \"Осеннее утро\"). Обращено к товарищу Пушкина по лицею А. Д.\r\nИлличевскому, который ответил поэту стихотворением \"От живописца\". На слова пушкинского стихотворения другой товарищ поэта, Н.\r\nА. Корсаков, тогда же написал музыку, ноты были преподнесены Бакуниной, и романс распевался в лицее.\r\n\"Известно буди всем, кто только ходит к нам...\".\r\nЧетверостишие это является единственным уцелевшим фрагментом из философического романа в прозе шестнадцатилетнего Пушкина, о котором свидетельствует запись в его дневнике 1815 г.\r\n: \"10 декабря. Вчера написал я третью главу \"Фатама, или Разум человеческий\", читал ее С. С.\" (см. т. 7). \"Некоторые из его товарищей, - писал П.\r\nВ. Анненков, - еще помнят содержание романа \"Фатама\", написанного по образцу сказок Вольтера.\r\nДело в нем шло о двух стариках, моливших небо даровать им сына, жизнь которого была бы исполнена всех возможных благ.\r\nДобрая фея возвещает им, что у них родится сын, который в самый день рождения достигнет возмужалости и вслед за этим почестей, богатства и славы.\r\nСтарики радуются, но фея полагает условие, говоря, что естественный порядок вещей может быть нарушен, но не уничтожен совершенно:\r\nволшебный сын их с годами будет терять свои блага и нисходить к прежнему своему состоянию, переживая вместе с тем года юношества,\r\nотрочества и младенчества до тех пор, пока снова очутится в руках их беспомощным ребенком.\r\nМоральная сторона сказки состояла в том, что изменение натурального хода вещей никогда не может быть к лучшему\" (Сочинения Пушкина, т.\r\nI. Материалы для биографии Александра Сергеевича Пушкина. Изд. П. В. Анненкова. СПб. 1855, стр. 24).\r\nИнтересную деталь о герое романа сохранил со слов кого-то из товарищей Пушкина другой литературовед прошлого века, В. П.\r\nГаевский; он рассказал о герое романа, что \"действительно, родившись, он был чрезвычайно учен, говорил по латыни, и едва выглянул на свет - спросил: \"Ubi sum?\" (т.\r\nе. где я?) (\"Современник<\">, 1863, июль, э 7, отд. I, стр. 158).\r\nВишня. Принадлежность этих стихов Пушкину окончательно не установлена.\r\nК Маше. Написано восьмилетней сестре Дельвига, \"премилой живой девочке\", по словам Пущина.\r\n\"Корсаков положил стихи на музыку, - вспоминал он, - и эти стансы пелись тогда юными девицами почти во всех домах, где лицей имел право гражданства\" (И.\r\nИ. Пущин, Записки о Пушкине, М. 1956, стр. 60). Ей же посвящено стихотворение 1815 г. \"К бар. М. А. Дельвиг\".\r\n\"Заутра с свечкой грошовою...\". Эпиграмма на врача Франца Осиповича Пешеля, работавшего в лицее с 1811 по 1842 г.\r\nСазонов Константин - лицейский дядька, оказавшийся убийцей; после ареста его, 18 марта 1816 г.\r\n, выяснилось, что во время двухлетней службы в лицее им совершено в Царском Селе и окрестностях шесть или семь убийств.\r\n* Усы. Философическая ода.\r\nСтихотворение, как и \"Слеза\" (1815), \"Наездники\" (1816), \"К Каверину\" (1817), написано в период дружбы Пушкина с офицерами лейб-гусарского полка, стоявшего в Царском Селе.\r\nВместе с тем оно пародирует философические оды с их обычными темами бренности всего земного.\r\nОсобенно определенно это было выражено в первой редакции стихотворения, которая содержала восемь строф. Приводим отброшенные Пушкиным при переработке строфы II и IV-VII:\r\n\"Гусар! все тленно под луною;\n Как волны следом за волною,\n Проходят царства и века.\r\nСкажи, где стены Вавилона?\n Где драмы тощие Клеона?\n Умчала все времен река.\n . . . . . . . . . . . . .\r\nЧтобы не смять уса лихого,\n Ты к ночи одою Хвостова\n Его тихонько обвернешь,\r\nВ подушку носом лечь не смеешь,\n И в крепком сне его лелеешь,\n И утром вновь его завьешь.\r\nНа долгих ужинах веселых\n В кругу гусаров поседелых\n И черноусых удальцов,\n Веселый гость, любовник пылкий,\r\nЗа чье здоровье бьешь бутылки?\n Коня, красавиц и усов.\n Сраженья страшный час настанет,\n В ряды ядро со треском грянет;\r\nА ты, над ухарским седлом,\n Рассудка, памяти не тратишь:\n Сперва кудрявый ус ухватишь,\r\nА саблю верную потом.\n Окованный волшебной силой,\n Наедине с красоткой милой\n Ты маешься - одной рукой,\r\nВ восторгах неги сладострастной,\n Блуждаешь по груди прекрасной,\n А грозный ус крутишь другой.\r\nИз письма к кн. П. А. Вяземскому (\"Блажен, кто в шуме городском...\"). Письмо с этими стихами написано Пушкиным 27 марта 1816 г.\r\n, спустя два дня после посещения его в лицее Жуковским, А. И. Тургеневым, В. Л. Пушкиным, Вяземским, Карамзиным и отцом поэта, С. Л.\r\nПушкиным: это были проводы уезжавших в Москву из Царского Села Карамзина, Вяземского и В. Л. Пушкина.\r\nБеседа ведущих деятелей \"Арзамаса\" (все гости Пушкина, кроме его отца и Карамзина,\r\nбыли членами этого литературного объединения) укрепила литературные симпатии юного поэта, выраженные в письме и в стихах.\r\nСлавенские глупцы - члены \"Беседы любителей русского слова\".\r\nИз письма к В. Л. Пушкину (\"Христос воскрес, питомец Феба!..\"). Письмо к дяде написано дней через семь - десять после проводов Василия Львовича (см. предыдущее прим.).\r\nПушкин применяет понятие \"воскресения\" к злободневным событиям действительности, еще раз выражая свои \"арзамасские\" симпатии и антипатии. Все письмо до нас не дошло.\r\nВасилий Львович в ответном письме подхватил остроты племянника: \"Желания твои сходны с моими; я истинно желаю, чтобы непокойные стихотворцы оставили нас в покое\" (Пушкин, Полн.\r\nсобр. соч., изд. АН СССР, т. XIII, стр. 4).\r\nШихматов, Бобров, Хвостов. - См. прим. к стих. \"К Другу стихотворцу\".\n\n Буало (1636-1711) - знаменитый французский поэт-сатирик и теоретик классицизма.\r\nНиколев Николай Петрович - автор ложноклассических од и сентиментальных песен в народном духе.\r\nПринцу Оранскому. Принц Вильгельм Оранский - сын нидерландского короля Вильгельма I - в 1816 г. женился на сестре Александра I, Анне Павловне.\r\nДля праздника в честь молодоженов старому поэту Нелединскому-Мелецкому были заказаны стихи.\r\nОн не мог справиться с задачей и, по совету Карамзина, обратился с просьбой к Пушкину. Рассказывали, что Пушкин написал стихи часа в два.\r\nОн использовал в них следующие исторические факты.\r\nПринц Оранский командовал нидерландскими войсками, сражавшимися против Наполеона, когда тот вернулся с Эльбы в Париж (оковы свергнувший, злодей).\r\nНаполеон был разбит союзными войсками, возглавлявшимися английским герцогом Веллингтоном (героем дивным Альбиона), в битве при Ватерлоо.\r\nПринц Оранский был ранен в этом сражении (его текла младая кровь).\r\nСтихи Пушкина, положенные на музыку, пелись на празднике, где присутствовали и лицеисты.\r\nИмператрица-мать прислала Пушкину золотые часы, которые он, по лицейскому преданию, \"разбил нарочно о каблук\", не желая иметь царского подарка.\r\nВпоследствии Пушкин так говорил о заказанных ему строфах \"Принцу Оранскому\":\r\nИ даже, - каюсь я, - пустынник согрешил.\n Простите мне мой страшный грех, поэты,\n Я написал придворные куплеты,\r\nКадилом дерзостным я счастию кадил.\n (вычеркнутые черновые строки из стих. \"К Шишкову\").\r\nСон (Отрывок). Стихотворение написано в духе шутливо-дидактических поэм французских поэтов конца XVIII- начала XIX в.\r\n, в частности Жозефа Бершу (1765-1839), о шутливой поэме которого \"Гастрономия\" говорится в стихотворении.\r\nВозможно, что \"Сон\" является отрывком из неосуществленной поэмы \"Оправданная лень\", заглавие которой сохранилось в рукописях Пушкина.\r\nКандид - см. прим. к стих. \"Городок\".\r\nАх! умолчу ль о мамушке моей и далее.\r\n- Вероятно, речь идет о бабушке Пушкина Марии Алексеевне Ганнибал;\r\nвысказывавшееся предположение, что здесь имеется в виду няня поэта, Арина Родионовна, - сомнительно, так как она не была в пору детства Пушкина старухой (она родилась в 1758 г.\r\n).\r\nАльбан - Франческо Альбани, модный в России в начале XIX в. итальянский художник академического направления (XVII в.).\r\nКж. В. М. Волконской (\"On peut tres bien, mademoiselle...\").\r\nВарвара Михайловна Волконская - фрейлина императрицы Елизаветы Алексеевны. Приняв княжну в темном коридоре за ее горничную Наташу, Пушкин по ошибке поцеловал Волконскую.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги Интересные мужчины автора Лесков Н",
"role": "user"
},
{
"content": "чтобы подтвердить причинность появления \"гиппократов черт\" на юном лице бедного Саши, была позабыта.\r\n..\r\nОпасение скандала тоже отодвинулось бог весть куда - все забегали, засуетились, укладывали раненого на постель,\r\nтребовали докторов и хотели помочь ему, бывшему уже вне всяких средств для помощи.\r\n.. Старались унять кровь, в изобилии стремившуюся из раны, нанесенной большою пулею в самое сердце, звали его по имени и кричали ему на ухо: \"Саша! Саша! милый Саша!.\r\n.\" Но он, очевидно, ничего не слышал - он гас, холодел и через минуту вытянулся на кровати, как карандаш.\r\nМногие плакали, а денщик рыдал навзрыд... Из толпы к трупу протеснился коридорный Марко и, верный своему набожному настроению, сказал тихо:\r\n- Господа, это нехорошо над отходящей душою плакать. Лучше молитесь, - и с этим он раздвинул нас и поставил на стол глубокую тарелку с чистою водою.\r\n- Это что? - спросили мы Марко. \n - Вода, - отвечал он. \n - Зачем она?\r\n- Чтобы омылась и окунулась его душа. \n И Марко поправил самоубийцу навзничь и стал заводить ему глазные веки...\r\nМы все крестились и плакали, а денщик упал на колена и бил лбом о пол так, что это было слышно.\r\nПрибежали два доктора - наш полковой и полицейский, и оба, как нынче по-русски говорят, \"констатировали факт смерти\"... \n Саша умер.\r\nЗа что? за кого он убил себя? Где деньги, кто вор, который украл их?\r\nЧто будет дальше с этой историей, которая разлетелась, как выпущенная на ветер пуховая подушка, и ко всем к нам липла?\r\nВсе это мешалось, и головы шли кругом, но мертвое тело умеет отвлечь все внимание и заставить прежде всего заботиться о себе.\r\nВ номере Саши появились полицейские и лекаря с фельдшерами и стали писать протокол. Мы оказались лишними, и нас попросили удалиться.\r\nЕго раздевали и осматривали его вещи при одних понятых, в числе которых был коридорный Марко и наш полковой доктор, да один офицер в виде депутата. Денег, разумеется, не нашли.\r\nПод столом оказался пистолет, а на столе листок бумаги, на котором наскоро, торопливым почерком Саша написал: \"Папа и мама, простите - я невинен\".\r\nДля того, чтобы написать это, требовалось, разумеется, две секунды.\r\nДенщик, который был свидетелем смерти Саши, говорил, что покойный вбежал, - не садясь к столу, стоя написал эту строчку и сейчас же, стоя, выстрелил себе в грудь и упал ему на руки.\r\nСолдат много раз передавал этот рассказ в неизменной редакции всем, кто его расспрашивал, и потом стоял молча, моргая глазами;\r\nно когда подошел к нему Август Матвеич и, взглянув ему в глаза, хотел его расспрашивать более подробно, денщик отвернулся от него и сказал ротмистру:\r\n- Дозвольте, ваше высокоблагородие, мне выйти обмыться, на моих руках кровь христианская.\r\nЕму разрешили выйти, потому что он в самом деле был сильно залит кровью - что являло вид тяжелый и ужасный.\r\nВсе это происходило еще на рассвете, и заря уже чуть алела - свет уже чуть пробивался в окна.\r\nВ номерах, занятых офицерами, все двери в коридор были открыты, и везде еще горели свечи. В двух-трех комнатках сидели, спустя руки и головы, офицеры.\r\nВсе они были похожи теперь более на мумий, чем на живых людей. Пьяный чад унесся, как туман, не оставив и следа... На всех лицах выражалось отчаянье и горе...\r\nБедный Саша, - если бы дух его мог интересоваться земным, - конечно, должен бы найти утешение в том,\r\nкак все его любили и как всем больно было пережить, его столь молодого, столь цветущего и полного жизнью!\r\nА на нем тяготело подозрение... ужасное, гнусное подозрение... Но кто бы посмел напомнить теперь об этом подозрении усачам, по опустившимся лицам которых струились слезы...\r\n- Саша! Саша! бедный, юный Саша! что ты с собой сделал? - шептали уста, и вдруг сердце останавливалось, и пред всяким из нас вставал вопрос: \"И ты тоже не виноват ли в этом?\r\nРазве ты не видел, какой он был? Разве ты остановил других, чтобы к нему не приставали?\r\nРазве ты сказал, что ты ему веришь, что ты уважаешь неприкосновенность его тайны?\" Саша! бедный Саша!\r\nИ что это за тайна, которую унес он с собою в тот мир, куда он предстал теперь с явной разгадкой погубившей его тайны.\r\n.. О, он чист, конечно, он чист от этого гнусного подозрения, и... проклятие тому, кто довел его до этого поступка!\r\nА кто довел? \n\n ГЛАВА ДЕСЯТАЯ\r\nКомната Августа Матвеича была отворена в коридор точно так же, как и все офицерские комнаты, но в ней не было зажженной свечи,\r\nи при слабом рассвете там едва можно было отличить щегольской чемодан и другие дорожные вещи.\r\nВ углу комнаты стояла слегка смятая постель.\r\nПроходя мимо этой комнаты, непременно хотелось остановиться и поглядеть издали: что в ней такое? Откуда и за что на нас нанесло такую напасть?\r\nМеня лично тянуло зайти сюда и поискать, нет ли пропавших денег здесь - не засунул ли их куда-нибудь сам пострадавший и потом позабыл и развел всю эту историю,\r\nстоившую нам стольких тревог и потери прекрасного, молодого товарища.\r\nЯ даже склонен был исполнить это, я хотел вскочить в номер поляка и поискать и с этим приблизился к двери,\r\nно, по счастию, неосторожное легкомыслие мое было остановлено неожиданным предупреждением.\r\nИз конца коридора, с той стороны, где был просторный ротмистерский номер, в котором ночью шла игра и попойка, послышалось несколько голосов:\r\n- Куда? Куда?.. Еще этой глупости недоставало!\r\nЯ сконфузился и оробел. Мне вдруг ясно представилась моя опрометчивость и опасность, которой я подвергал себя быть заподозренным в особенной близости к этому делу.\r\nЯ перекрестился и ускоренным шагом пошел в тот угол, откуда донеслись ко мне предостерегшие меня голоса.\r\nЗдесь, у полутемного еще окна, выходившего на север, на грязном войлоке, покрывавшем грязный же коник, служивший постелью ротмистерского денщика,\r\nсидели три наши офицера и наш полковой батюшка с заплетенной косою и широчайшею русою бородою, за которую мы его звали \"отец Барбаросса\".\r\nОн был очень добрый человек, принимавший участие во всех полковых интересах, но все выражавший всегда без слов,\r\nодним лишь многозначительным качанием головы и повторением короткой частицы \"да\".\r\nГоворил он только в случае крайней необходимости и тогда отличался находчивостью.\r\nТри офицера и батюшка курили вместе из двух трубок, затягиваясь поочередно и затем передавая их для потребы ближнего.\r\nБатюшка помещался посередине группы, и потому трубки шли через него и справа и слева - отчего он получал двойную против всех долю наслаждения и притом еще увеличивал его тем,\r\nчто после всякой сильной затяжки закрывал себе все лицо своею бородою и выпускал из себя дым с большою медлительностию сквозь этот удивительный респиратор.\r\nКоник, на котором сидели эти добрые люди, приходился вблизи ротмистерских дверей, которые теперь были заперты на ключ, и за ними шла оживленная, но очень сдержанная беседа.\r\nСлышен был говор и переменявшиеся реплики, но нельзя было разобрать ни одного слова.\r\nТам, запершись на ключ, находились теперь наш полковой командир, наш ротмистр и виновник всех наших сегодняшних бед, Август Матвеич.\r\nОни вошли в эту комнату по приглашению полковника, и о чем они там хотели говорить - никому не было известно.\r\nТри офицера и батюшка заняли ближайшую к комнате позицию сами - по собственному побуждению и по собственной предусмотрительности,\r\nиз опасения, чтобы не оставить своих беспомощными в случае, если объяснения примут острый характер.\r\nОпасения эти были, однако, напрасны:\r\nразговор, как я уже сказал, шел в приличном тоне, который все более смягчался, и, наконец,\r\nдаже послышались ноты дружественности и задушевности, - вслед за тем раздалось движение стульев и шаги двух человек, приближавшихся к двери.\r\nПовернулся ключ, и в открытых дверях показались наш командир и Август Матвеич. \n Выражение их лиц было если не спокойное, то вполне мирное и даже дружественное.\r\nПолковник пожал на пороге руку поляка и сказал:\r\n- Очень рад, что могу питать к вам те чувства, которые вы сумели внушить мне при таких ужасных обстоятельствах. Прошу верить моей искренности, так же как я верю вашей.\r\nПоляк с достоинством ответил ему поклоном и молча направился в свою комнату, а полковник обратился к нам и сказал:\r\n- Я спешу домой. Прошу вас всех войти к ротмистру и от него узнать - чего мы все должны держаться.\r\nС этим полковник кивнул нам головою и пошел к выходу, а мы все, сколько нас было,\r\nнаполнили номер ротмистра прежде, чем внизу прогремел блок выходной двери, затворившейся за нашим командиром.\r\nГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ\r\nНаш ротмистр был прекрасный человек, но нервяк, вспыльчивый и горячка.\r\nОн был находчив и умен, но не отличался уменьем владеть собою и дар красноречия имел чисто военный - он более внушал, чем излагал и рассказывал.\r\nТаков же точно он был и в эту минуту, когда мы его застали срывающим с себя галстук и мечущим на всех сердитые взгляды. \n - Что?.. хорошо случилось? - обратился он к батюшке.\r\nТот отвечал: \"да, да, да\", и покачал головою. \n - То-то и есть - \"да, да, да\". Добрые занятия довели и до добрых последствий.\r\nБатюшка опять протянул: \"да, да, да\". \n - А ведь это ваше бы дело... \n - Что такое? \n - Внушить нашему брату совсем другое настроение... \n - Да.\r\n- А вы никакого влияния не имеете. \n - Говори пустяки. \n - Нечего \"пустяки\". Чего вы теперь явились? - теперь надо дьячка псалтырь читать, и ничего более.\r\n- Да в чем дело-то... что делать-то далее? - стали приступать наши. - Полковник ушел - вы пылите и батьку распекаете... Разве мы, в самом деле, его внушений, что ли, стали бы слушать.\r\n.. А где теперь поляк? Черт знает, были ли у него деньги, - что он один теперь у себя в комнате делает? Говорите, пожалуйста, - что решено? Кто же обидчик, кто злодей?\r\n- Черт злодей, черт! Другого никого нет, - отвечал ротмистр. \n - Но сам этот пан... \n - Этот пан вне всяких подозрений.\r\n- Кто это вам открыл?\r\n- Мы сами, господа, мы сами: я и ваш полковой командир сами за него ручаемся.\r\nМы не говорим вам, что он честнейший человек, но мы ясно видим, что он говорит правду - что деньги у него были и пропали. Их мог взять только черт...\r\nА что они были - это доказывается тем, что командир, желая избежать скандальной огласки,\r\nздесь при мне предложил ему сегодня же получить от него сполна все двенадцать тысяч, лишь бы не было дела и разговоров, - и он отказался.\r\n..\r\n- Отказался...\r\n- Да; и мало того, что отказался, но он сам вызвался никому не жаловаться на пропажу и ни перед кем не упоминать об этом проклятом происшествии.\r\nСловом, он вел себя так честно, благородно и деликатно, как только можно пожелать.\r\n- Да, да, да! - протянул батюшка.\r\n- Да;\r\nи мы с полковником дали ему слово, что и мы и вы будем питать к нему полную доверенность и станем считать себя все его должниками в течение года,\r\n- и если, по истечении года, ничто не разъяснится и деньги не отыщутся, тогда мы платим ему двенадцать тысяч, а он их тогда дал согласие взять.\r\n..\r\n- Разумеется, мы это принимаем и будем перед ним исправны в нашем долге, - подхватили офицеры.\r\n- Но, господа, - продолжал ротмистр, понизив голос, - он уверен, что мы и не будем платить, - он почему-то утверждает, что эти деньги найдутся.\r\nОн говорит об этом так твердо и с такою уверенностию, что если только верно, что вера может переставлять горы, - то его уверенность должна сбыться.\r\n.. Да, да - она должна сбыться, ибо это цена крови...\r\nОн передал, просто сказать, он перелил эту веру в нас с полковником, и хотя он просил нас, чтобы мы его обыскали, но и я и полковник от этого отказались...\r\nВам предоставляю сделать, что вам угодно, - он пошел в свой номер и будет ждать вас там без выхода, чтобы вы его обыскали.\r\nМожете. Но условие у нас одно: мертвое молчание об этом перед всеми. На это я требую от вас честное слово.\r\nМы дали честное слово и номер Августа Матвеича обыскивать не пошли, а только зашли к нему наскоро пожать его руку. \n\n ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ\r\nА тем не менее во всех осталось полное тяжелое недоумение и скорбь о человеке, а там над бедным Сашей производилось вскрытие;\r\nнаписан фальшивый по существу акт о том, что он \"лишил себя жизни в припадке умопомешательства\";\r\nбатька отпел панихиду, и дьячок тянет монотонно Псалтырь: \"Им же образом желает елень на источники водные, сице желает душа моя ко Богу крепкому, Богу благодеявшему мне\".\r\nТомленье духа. Ходишь, ходишь, куришь до бесчувствия и уйдешь и заплачешь. Какая юность, какая свежесть угасла!.. Вот именно \"вкусил мало меду и умер\".\r\nВсе мы, боевые или по крайней мере предназначенные к боям люди, раскисли и размякли.\r\nПоляк тоже не хотел уезжать - он хотел проводить с нами Сашу в могилу и видеть его отца, за которым рано утром послали и ждали его в город к вечеру.\r\nЕсли бы не коридорный Марко, то мы бы забыли время есть и пить, но он бдел над нами и много делал и для покойника.\r\nОн его обмывал, одевал и рассказывал, что надо купить и где поставить, да и нас уговаривал успокоиться.\r\n- На все воля Господня! - говорил он, - мы все как трава.\r\nИ сейчас же опять бежал по другим делам. Другие слуги под каким-то предлогом были арестованы, и в вещах их был сделан обыск.\r\nДенщика покойного Саши тоже обыскали и даже допросили: не передал ли ему чего-нибудь перед своею смертью самоубийца.\r\nСолдат, казалось, не сразу понял этот вопрос, но потом отвечал: \n - Его благородие никаких денег мне не передавал.\r\n- Ты помнишь, что тебе может быть за утайку? \n - Как же-с, помню.\r\nРазумеется, все это спрашивали не мы, а следственные власти, которым нельзя увлекаться щекотливостью.\r\nДенщика отпустили, и он тотчас же ушел и стал чистить запасные Сашины сапоги. \n\n ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ\r\nВечером приехал отец. Он был очень миловидный и совсем еще не старый - не более лет пятидесяти двух или трех.\r\nМанера держаться у него была военная, и он был в отставном военном сюртуке, со шпорами, но без усов.\r\nМы его никогда ранее не видали и потому не заметили, как он вошел в комнату сына, а узнали его уже тогда, когда он оттуда вышел.\r\nОн с приезда спросил денщика, и тот повел его и оставался с ним один на один, с глазу на глаз при покойнике около двух-трех минут.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги автора Гоголь Н",
"role": "user"
},
{
"content": "Приезд гостьи разбудил собачонок, сиявших на солнце: мохнатую Адель, беспрестанно путавшуюся в собственной шерсти, и кобелька Попури на тоненьких ножках.\r\nТот и другая с лаем понесли кольцами хвосты свои в переднюю, где гостья освобождалась от своего клока и очутилась в платье модного узора и цвета и в длинных хвостах на шее;\r\nжасмины понеслись по всей комнате.\r\nЕдва только во всех отношениях приятная дама узнала о приезде просто приятной дамы, как уже вбежала в переднюю.\r\nДамы ухватились за руки, поцеловались и вскрикнули, как вскрикивают институтки, встретившиеся вскоре после выпуска,\r\nкогда маменьки еще не успели объяснить им, что отец у одной беднее и ниже чином, нежели у другой.\r\nПоцелуй совершился звонко, потому что собачонки залаяли снова, за что были хлопнуты платком,\r\nи обе ламы отправились в гостиную, разумеется голубую, с диваном, овальным столом и даже ширмочками, обвитыми плющом;\r\nвслед за ними побежали, ворча, мохнатая Адель и высокий Попури на тоненьких ножках.\r\n\"Сюда, сюда, вот в этот уголочек! - говорила хозяйка, усаживая гостью в угол дивана.\r\n- Вот так! вот так! вот вам и подушка!\r\n\" Сказавши это, она запихнула ей за спину подушку, на которой был вышит шерстью рыцарь таким образом, как их всегда вышивают по канве: нос вышел лестницею, а губы четвероугольником.\r\n\"Как же я рада, что вы... Я слышу, кто-то подъехал, да думаю себе, кто бы мог так рано.\r\nПараша говорит: \"вице-губернаторша\", а я говорю: \"ну вот, опять приехала дура надоедать\", и уж хотела сказать, что меня нет дома...\"\r\nГостья уже хотела было приступить к делу и сообщить новость. Но восклицание, которое издала в это время дама приятная во всех отношениях, вдруг дало другое направление разговору.\r\n- Какой веселенький ситец! - воскликнула во всех отношениях приятная дама, глядя на платье просто приятной дамы.\r\n- Да, очень веселенький. Прасковья Федоровна, однако же, находит, что лучше, если бы клеточки были помельче, и чтобы не коричневые были крапинки, а голубые.\r\nСестре ее прислали материйку: это такое очарованье, которого просто нельзя выразить словами;\r\nвообразите себе: полосочки узенькие-узенькие, какие только может представить воображение человеческое, фон голубой и через полоску все глазки и лапки, глазки и лапки, глазки и лапки.\r\n.. Словом, бесподобно! Можно сказать решительно, что ничего еще не было подобного на свете.\r\n- Милая, это пестро.\n - Ах, нет, не пестро.\n - Ах, пестро!\r\nНужно заметить, что во всех отношениях приятная дама была отчасти материалистка, склонна к отрицанию и сомнению и отвергала весьма многое в жизни.\r\nЗдесь просто приятная дама объяснила, что это отнюдь не пестро, и вскрикнула:\n - Да, поздравляю вас: оборок более не носят.\r\n- Как не носят?\n - На место их фестончики.\n - Ах, это нехорошо, фестончики!\r\n- Фестончики, все фестончики: пелеринка из фестончиков, на рукавах фестончики, эполетцы из фестончиков, внизу фестончики, везде фестончики.\r\n- Нехорошо, Софья Ивановна, если все фестончики.\r\n- Мило, Анна Григорьевна, до невероятности; шьется в два рубчика: широкие проймы и сверху... Но вот, вот когда вы изумитесь, вот уж когда скажете, что...\r\nНу, изумляйтесь: вообразите, лифчики пошли еще длиннее, впереди мыском, и передняя косточка совсем выходит из границ;\r\nюбка вся собирается вокруг, как, бывало, в старину фижмы, даже сзади немножко подкладывают ваты, чтобы была совершенная бель-фам.\r\n- Ну уж это просто: признаюсь! - сказала дама приятная во всех отношениях, сделавши движенье головою с чувством достоинства.\r\n- Именно, это уж, точно, признаюсь, - отвечала просто приятная дама.\n - Уж как вы хотите, я ни за что не стану подражать этому.\r\n- Я сама тоже... Право, как вообразишь, до чего иногда доходит мода... ни на что не похоже! Я выпросила у сестры выкройку нарочно для смеху; Меланья моя принялась шить.\r\n- Так у вас разве есть выкройка? - вскрикнула во всех отношениях приятная дама не без заметного сердечного движенья.\r\n- Как же, сестра привезла.\n - Душа моя, дайте ее мне ради всего святого.\r\n- Ах, я уж дала слово Прасковье Федоровне. Разве после нее.\r\n- Кто ж станет носить после Прасковьи Федоровны? Это уже слишком странно будет с вашей стороны, если вы чужих предпочтете своим.\n - Да ведь она тоже мне двоюродная тетка.\r\n- Она вам тетка еще бог знает какая: с мужниной стороны... Нет, Софья Ивановна, я и слышать не хочу, это выходит: вы мне хотите нанесть такое оскорбленье.\r\n.. Видно, я вам наскучила уже, видно, вы хотите прекратить со мною всякое знакомство.\r\nБедная Софья Ивановна не знала совершенно, что ей делать. Она чувствовала сама, между каких сильных огней себя поставила.\r\nВот тебе и похвасталась! Она бы готова была исколоть за это иголками глупый язык.\r\n- Ну что ж наш прелестник? - сказала между тем дама приятная во всех отношениях.\r\n- Ах, боже мой! что ж я так сижу перед вами! вот хорошо! Ведь вы знаете, Анна Григорьевна, с чем я приехала к вам?\r\n- Тут дыхание гостьи сперлось, слова, как ястребы, готовы были пуститься в погоню одно за другим,\r\nи только нужно было до такой степени быть бесчеловечной, какова была искренняя приятельница, чтобы решиться остановить ее.\r\n- Как вы ни выхваляйте и ни превозносите его, - говорила она с живостью, более нежели обыкновенною,\r\n- а я скажу прямо, и ему в глаза скажу, что он негодный человек, негодный, негодный, негодный.\r\n- Да послушайте только, что я вам открою...\n - Распустили слухи, что он хорош, а он совсем не хорош, совсем не хорош, и нос у него... самый неприятный нос.\r\n- Позвольте же, позвольте же только рассказать вам...\r\nдушенька, Анна Григорьевна, позвольте рассказать!\r\nВедь это история, понимаете ли: история, сконапель истоар, - говорила гостья с выражением почти отчаяния и совершенно умоляющим голосом.\r\nНе мешает заметить, что в разговор обеих дам вмешивалось очень много иностранных слов и целиком иногда длинные французские фразы.\r\nНо как ни исполнен автор благоговения к тем спасительным пользам, которые приносит французский язык России, как ни исполнен благоговения к похвальному обычаю нашего высшего общества,\r\nизъясняющегося на нем во все часы дня, конечно, из глубокого чувства любви к отчизне,\r\nно при всем том никак не решается внести фразу какого бы ни было чуждого языка в сию русскую свою поэму.\r\nИтак, станем продолжать по-русски.\r\n- Какая же история?\r\n- Ах, жизнь моя, Анна Григорьевна, если бы вы могли только представить то положение, в котором я находилась, вообразите:\r\nприходит ко мне сегодня протопопша - протопопша, отца Кирилы жена - и что бы вы думали: наш-то смиренник, приезжий-то наш, каков, а?\r\n- Как, неужели он и протопопше строил куры?\r\n- Ах, Анна Григорьевна, пусть бы еще куры, это бы еще ничего;\r\nслушайте только, что рассказала протопопша:\r\nприехала, говорит, к ней помещица Коробочка, перепуганная и бледная как смерть, и рассказывает, и как рассказывает, послушайте только, совершенный роман:\r\nвдруг в глухую полночь, когда все уже спало в доме, раздается в ворота стук, опаснейший, какой только можно себе представить;\r\nкричат: \"Отворите, отворите, не то будут выломаны ворота!\r\n\" Каково вам это покажется? Каков же после этого прелестник?\r\n- Да что Коробочка, разве молода и хороша собою?\n - Ничуть, старуха.\r\n- Ах, прелести! Так он за старуху принялся. Ну, хорош же после этого вкус наших дам, нашли в кого влюбиться.\r\n- Да ведь нет, Анна Григорьевна, совсем не то, что вы полагаете.\r\nВообразите себе только то, что является вооруженный с ног до головы, вроде Ринальда Ринальдина, и требует: \"Продайте, говорит, все души, которые умерли\".\r\nКоробочка отвечает очень резонно, говорит: \"Я не могу продать, потому что они мертвые\".\r\n- \"Нет, говорит, они не мертвые, это мое, говорит, дело знать, мертвые ли они, или нет, они не мертвые, не мертвые, кричит, не мертвые\".\r\nСловом, скандальозу наделал ужасного: вся деревня сбежалась, ребенки плачут, все кричит, никто никого не понимает, ну просто оррьр, оррьр, оррьр!.\r\n. Но вы себе представить не можете, Анна Григорьевна, как я перетревожилась, когда услышала все это. \"Голубушка барыня, - говорит мне Машка.\r\n- посмотрите в зеркало: вы бледны\". - \"Не до зеркала, говорю, мне, я должна ехать рассказать Анне Григорьевне\".\r\nВ ту ж минуту приказываю заложить коляску: кучер Андрюшка спрашивает меня, куда ехать, а я ничего не могу и говорить, гляжу просто ему в глаза, как дура;\r\nя думаю, что он подумал, что я сумасшедшая.\r\nАх, Анна Григорьевна, если б вы только могли себе представить, как я перетревожилась!\r\n- Это, однако ж, странно, - сказала во всех отношениях приятная дама, - что бы такое могли значить эти мертвые души? Я, признаюсь, тут ровно ничего не понимаю.\r\nВот уже во второй раз я все слышу про эти мертвые душн; а муж мой еще говорит, что Ноздрев врет; что-нибудь, верно же, есть.\r\n- Но представьте же, Анна Григорьевна, каково мое было положение, когда я услышала это. \"И теперь, - говорит Коробочка, - я не знаю, говорит, что мне делать.\r\nЗаставил, говорит, подписать меня какую-то фальшивую бумагу, бросил пятнадцать рублей ассигнациями; я, говорит, неопытная беспомощная вдова, я ничего не знаю.\r\n..\" Так вот происшествия! Но только если бы вы могли сколько-нибудь себе представить, как я вся перетревожилась.\r\n- Но только, воля ваша, здесь не мертвые души, здесь скрывается что-то другое.\r\n- Я, признаюсь, тоже, - произнесла не без удивления просто приятная дама и почувствовала тут же сильное желание узнать, что бы такое могло здесь скрываться.\r\nОна даже произнесла с расстановкой: - А что ж, вы полагаете, здесь скрывается?\r\n- Ну, как вы думаете?\n - Как я думаю?.. Я, признаюсь, совершенно потеряна.\n - Но, однако ж, я бы все хотела знать, какие ваши насчет этого мысли?\r\nНо приятная дама ничего не нашлась сказать.\r\nОна умела только тревожиться, но чтобы составить какое-нибудь сметливое предположение, для этого никак ее не ставало,\r\nи оттого, более нежели всякая другая, она имела потребность в нежной дружбе и советах.\r\n- Ну, слушайте же, что такое эти мертвые души, - сказала дама приятная во всех отношениях, и гостья при таких словах вся обратилась в слух:\r\nушки ее вытянулись сами собою, она приподнялась, почти не сидя и не держась на диване, и, несмотря на то что была отчасти тяжеловата,\r\nсделалась вдруг тонее, стала похожа на легкий пух, который вот так и полетит на воздух от дуновенья.\r\nТак русский барин, собачей и иора-охотник, подъезжая к лесу, из которого вот-вот выскочит оттопанный доезжачими заяц,\r\nпревращается весь с своим конем и поднятым арапником в один застывший миг, в порох, к которому вот-вот поднесут огонь.\r\nВесь впился он очами в мутный воздух и уж настигнет зверя, уж допечет его неотбойный, как ни воздымайся против него вся мятущая снеговая степь,\r\nпускающая серебряные звезды ему в уста, в усы, в очи, в брови и в бобровую его шапку.\r\n- Мертвые души... - произнесла во всех отношениях приятная дама.\r\n- Что, что? - подхватила гостья, вся в волненье.\n - Мертвые души!..\n - Ах, говорите, ради бога!\r\n- Это просто выдумано только для прикрытья, а дело вот в чем: он хочет увезти губернаторскую дочку.\r\nЭто заключение, точно, было никак неожиданно и во всех отношениях необыкновенно.\r\nПриятная дама, услышав это, так и окаменела на месте, побледнела, побледнела, как смерть и, точно, перетревожилась не на шутку.\r\n- Ах, боже мой! - вскрикнула она, всплеснув руками, - уж этого я бы никак не могла предполагать.\r\n- А я, признаюсь, как только вы открыли рот, я уже смекнула, в чем дело, - отвечала дама приятная во всех отношениях.\r\n- Но каково же после этого, Анна Григорьевна, институтское воспитание! ведь вот невинность!\r\n- Какая невинность! Я слыхала, как она говорила такие речи, что, признаюсь, у меня не станет духа произнести их.\r\n- Знаете, Анна Григорьевна, ведь это просто раздирает сердце, когда видишь, до чего достигла наконец безнравственность.\r\n- А мужчины от нее без ума. А по мне, так я, признаюсь, ничего не нахожу в ней... Манерна нестерпимо.\r\n- Ах, жизнь моя, Анна Григорьевна, она статуя, и хоть бы какое-нибудь выраженье в лице.\r\n- Ах, как манерна! ах, как манерна! Боже, как манерна! Кто выучил ее, я не знаю, но я еще не видывала женщины, в которой бы было столько жеманства.\r\n- Душенька! она статуя и бледна как смерть.\n - Ах, не говорите, Софья Ивановна: румянится безбожно.\n - Ах, что это вы, Анна Григорьевна: она мел, мел, чистейший мел.\r\n- Милая, я сидела возле нее: румянец в палец толщиной и отваливается, как штукатурка, кусками. Мать выучила, сама кокетка, а дочка еще превзойдет матушку.\r\n- Ну позвольте, ну положите сами клятву, какую хотите, я готова сей же час лишиться детей, мужа,\r\nвсего именья, если у ней есть хоть одна капелька, хоть частица, хоть тень какого-нибудь румянца!\r\n- Ах, что вы это говорите, Софья Ивановна! - сказала дама приятная во всех отношениях и всплеснула руками.\r\n- Ах, какие же вы, право, Анна Григорьевна! я с изумленьем на вас гляжу! - сказала приятная дама и всплеснула тоже руками.\r\nДа не покажется читателю странным, что обе дамы были не согласны между собою в том, что видели почти в одно и то же время.\r\nЕсть, точно, на свете много таких вещей, которые имеют уже такое свойство:\r\nесли на них взглянет одна дама, они выйдут совершенно белые, а взглянет другая, выйдут красные, красные, как брусника.\r\n- Ну, вот вам еще доказательство, что она бледна, - продолжала приятная дама, - я помню, как теперь, что я сижу возле Манилова и говорю ему: \"Посмотрите, какая она бледная!\r\n\" Право, нужно быть до такой степени бестолковыми, как наши мужчины, чтобы восхищаться ею.\r\nА наш-то прелестник... Ах, как он мне показался противным! Вы не можете себе представить, Анна Григорьевна, до какой степени он мне показался противным.\r\n- Да, однако же, нашлись некоторые дамы, которые были неравнодушны к нему.\r\n- Я, Анна Григорьевна? Вот уж никогда вы не можете сказать этого, никогда, никогда!\n - Да я не говорю об вас, как будто, кроме вас, никого нет.\r\n- Никогда, никогда, Анна Григорьевна! Позвольте мне вам заметить, что я очень хорошо себя знаю; а разве со стороны каких-нибудь иных дам, которые играют роль недоступных.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай текс похожий на текст автора Гончаров И",
"role": "user"
},
{
"content": "Известно, что смерчи, или водяные столпы, разбивают ядрами с кораблей, иначе они, налетев на судно, могут сломать рангоут или изорвать паруса.\r\nОт ядра они разлетаются и разрешаются обильным дождем. Мы еще видели после раза два такие явления, но они близко не подходили к нам.\r\nШтили держали нас дня два почти на одном месте, наконец 17 мая нашего стиля, по чуть-чуть засвежевшему ветерку,\r\nмимо низменного, потерявшегося в зелени берега добрались мы до Анжерского рейда и бросили якорь.\r\nЧрез несколько часов прибыл туда же испанский транспорт, который вез из Испании отряд войск в Манилу.\r\nЯ очень рад, что наконец приехал к такому берегу, у которого нет никакого прошедшего и никакой истории.\r\nНе нужно шевелить книг, справляться и преважно уверять вас, что город, государство основаны тогда-то, заняты тем-то и т.\r\nп. Что такое Анжер? Малайское селение, не подверженное никаким переменам. О нем упоминает еще Тунберг. Оно то же было при нем, что и теперь.\r\nНа рейде, у Анжера, останавливаются налиться водой, запастись зеленью суда, которые не хотят идти в Батавию, где свирепствуют гибельные, особенно для иностранцев, лихорадки.\r\nБатавия лежит на сутки езды отсюда сухим путем.\r\nМы мечтали съездить туда, пробыть там день и вернуться. Думали, что тут есть и шоссе, и удобные экипажи.\r\nНичего этого не было. В две недели раз отправляется из Анжера почта в Батавию; почтальон едет верхом.\r\n- А можно ли нанять экипажи? - спросили мы. \n - Нет, нанять нельзя, а можно получить даром, - говорят малайцы. \n - Ну, нечего делать, хоть даром, всё равно. Да у кого же?\r\n- У коменданта есть колясочка, у таможенного чиновника тоже: попросить, так они дадут. \n - Мы сейчас же пойдем к ним...\r\n- Да их нет в Анжере: они уехали в городок, лежащий на пути в Батавию, в трех часах езды от Анжера. \n - А когда будут?\r\n- Завтра или послезавтра. \n Все наши мечты рушились.\r\nМежду тем нас окружило множество малайцев и индийцев.\r\nКоричневые, красноватые, полуголые, без шляп и в конических тростниковых или черепаховых шляпах, собрались они в лодках около фрегата.\r\nВсе они кричали, показывая - один обезьяну, другой - корзинку с кораллами и раковинами, третий - кучу ананасов и бананов, четвертый - живую черепаху или попугаев.\r\nЖар несносный; движения никакого, ни в воздухе, ни на море. Море - как зеркало, как ртуть: ни малейшей ряби. Вид пролива и обоих берегов поразителен под лучами утреннего солнца.\r\nКакие мягкие, нежащие глаз цвета небес и воды! Как ослепительно ярко блещет солнце и разнообразно играет лучами в воде!\r\nВ ином месте пучина кипит золотом, там как будто горит масса раскаленных угольев: нельзя смотреть; а подальше, кругом до горизонта, распростерлась лазурная гладь.\r\nГлаз глубоко проникает в прозрачные воды. Земли нет: всё леса и сады, густые, как щетка. Деревья сошли с берега и теснятся в воду.\r\nЗа садами вдали видны высокие горы, но не обожженные и угрюмые, как в Африке, а все заросшие лесом.\r\nНаправо явайский берег, налево, среди пролива, зеленый островок, а сзади, на дальнем плане, синеет Суматра.\r\nНаши толпой бросились на берег. Меня капитан пригласил ехать с собой немного погодя, пока управятся на судне. Наконец, часу во втором, мы поехали втроем.\r\nДо берега было версты две. Едва мы отъехали сажен сто, как вдруг видим, наши матросы тащат из воды акулу. Они дотащили ее уже до пушек.\r\n\"Вернемся на минуту посмотреть\", - сказали мои товарищи. Я был против этого: меня манил берег, и я неохотно возвращался.\r\nНо мы не успели обернуть шлюпки, как акула сорвалась и бухнула в воду. Туда и дорога! Я обрадовался, мы продолжали путь и вскоре въехали в мутную узенькую речку с каменною пристанью.\r\nНаправо видно большое, низенькое, кирпичное здание, обнесенное валом, на котором стояло несколько орудий небольшого калибра.\r\nНад домом лениво висел голландский флаг; у ворот, как сонные мухи, чуть ползали, от зноя, часовые с ружьями. Это была крепость и жилище коменданта. Мы не знали, куда нам направиться.\r\nНалево от дома, за речкой, сквозь деревья, виден был ряд хижин, за ними густой лес, прямо лес, направо за крепостью лес.\r\nМы вошли на двор крепости: он был сквозной, насквозь виден опять лес.\r\nМы вышли на довольно широкую дорогу и очутились в непроходимом тропическом лесу с блестящею декорациею кокосовых пальм,\r\nкоторые то тянулись длинным строем, то, сбившись в кучу, вместе с кустами представляли непроницаемую зеленую чащу.\r\nНельзя богаче и наряднее одеть землю, как она одета здесь. Право, глядя на эти леса, не поверишь, чтоб случай играл здесь группировкой деревьев.\r\nТут пальмы, как по обдуманному плану, перемешаны с кустами;\r\nтам, будто тоже с умыслом, оставлена лужайка или небольшое болото, поросшее тем крупным желтым тростником, из которого у нас делаются такие славные трости.\r\nПосмотришь ли на каждую пальму отдельно: какая оригинальная красота!\r\nОна грациозно наклонилась; листья, как длинные, правильными прядями расчесанные волосы; под ними висят тяжелые кисти огромных орехов.\r\nВсё, кажется, убрано заботливою рукою человека, который долго и с любовью трудился над отделкою каждой ветви, листка, всякой мелкой подробности.\r\nА между тем это девственные, дикие леса. Человек почти не касался их. Бедный малаец только что врубается в чащу, отнимая пространство у зверей.\r\nМы видели новые, заброшенные в глушь леса, еще строящиеся хижины, под пальмами и из пальм, крытые пальмовыми же листьями.\r\nК этим хижинам едва-едва протоптаны свежие дорожки. Мы шли, прислушиваясь к каждому звуку, к крику насекомых, неизвестных нам птиц, и пугали друг друга.\r\n\"Тигр!\" - скажет кто-нибудь. \"Змея!\" - говорит другой. Все невольно быстро оглянутся и потом засмеются сами над собой.\r\nЯ хотел было напомнить детскую басню о лгуне; но как я солгал первый, то мораль была мне не к лицу. Однако ж пора было вернуться к деревне.\r\nМы шли с час всё прямо, и хотя шли в тени леса, все в белом с ног до головы и легком платье, но было жарко.\r\nНа обратном пути встретили несколько малайцев, мужчин и женщин. Вдруг до нас донеслись знакомые голоса. Мы взяли направо в лес, прямо на голоса, и вышли на широкую поляну.\r\nТам были все наши. Но что это они делают? По поляне текла та же мутная речка, в которую мы въехали.\r\nЗдесь она дугообразно разлилась по луговине, прячась в густой траве и кустах. Кругом росли редкие пальмы.\r\nТрое или четверо из наших спутников, скинув пальто и жилеты, стояли под пальмами и упражнялись в сбивании палками кокосовых орехов.\r\nУсерднее всех старался наш молодой спутник по Капской колонии, П. А. Зеленый, прочие стояли вокруг и смотрели, в ожидании падения орехов.\r\nКрики и хохот раздавались по лесу. Шагах в пятидесяти оттуда, на вязком берегу, в густой траве, стояли по колени в тине два буйвола.\r\nОни, склонив головы, пристально и робко смотрели на эту толпу, не зная, что им делать.\r\nИх тут нечаянно застали: это было видно по их позе и напряженному вниманию, с которым они сторожили минуту, чтоб уйти;\r\nа уйти было некуда: направо ли, налево ли, всё надо проходить чрез толпу или идти в речку.\r\nНаконец полетел один орех, другой, третий. Только лишь толпа заметила нас, как все бросились к нам и заговорили разом.\r\n- Крокодила видели! - кричал один. - Вот этакой величины! - говорил другой, разводя руками.\r\n- Какой страшный! какие зубы! \n - Где ж он? - спросили мы. \n - Вот, вот здесь. \n И потащили нас к мостику и к речке.\r\n- Мы только вошли на мостик... - начал один. \n - Нет, еще мы вон где были... - говорил другой.\r\n- Да нет, господа, я прежде всех увидал его; вы еще там, в деревне, были, а я... Постойте, я всё видел, я всё расскажу по порядку.\r\n- Куда ж он девался? - спросили мы. \n - В кусты ушел, вот сюда, - закричали все, показывая на кусты, которые совсем закрывали берег близ мостика.\r\n- Он показался на поверхности воды, проплыл под мостиком. Мы закричали, погнались за ним; он перепугался и ушел туда. Вот, вот на этом самом месте...\r\n- Верно, ящерица! - заметил я, отчасти с досады, что не видал крокодила. Меня не удостоили и ответа.\r\n- Пойдемте же в кусты за ним! - приглашал я, но не пошел. И никто не пошел.\r\nКусты стеснились в такую непроницаемую кучу и смотрели так подозрительно, что можно было побиться об заклад,\r\nчто там гнездился если не крокодил, так непременно змея, и, вероятно, не одна:\r\nих множество на Яве.\r\n- Как жаль, что вы не видали крокодила! - сказал мне один из молодых спутников, которому непременно хотелось выжать из меня сомнение, что это был не крокодил.\r\n- Ну что ж, увижу у Зама, как вернусь в Петербург, - сказал я, - там маленький есть; вырастет до тех пор.\r\nМы пошли в деревню. Она вся состояла из бамбуковых хижин, крытых пальмовыми листьями и очень похожих на хлевы.\r\nОкон в хижинах не было, да и не нужно: оттуда сквозь стены можно видеть, что делается наруже, зато и снаружи видно всё, что делается внутри.\r\nА внутри ничего не делается: малаец лежит на циновке или ребятишки валяются, как поросята.\r\nМалайцы толпились по улицам почти голые; редкие были в панталонах. Они довольствовались куском грубой ткани, накинутой на плечи или обвязанной около поясницы.\r\nРты у всех как будто окровавлены от бетеля, который они жуют и который раздражает десны.\r\nМы наткнулись на маленький рынок. На берегу речки росло роскошнейшее из тропических деревьев - баниан.\r\nТолстый ствол, состоящий из множества крепко сросшихся вместе корней, оканчивается густой шапкой темной зелени с толстыми маслянистыми листьями.\r\nОт ветвей вертикально тянутся растительные нити и, врастая в землю, пускают корни, из которых образуются новые деревья.\r\nДай волю - и почва заросла бы этими гигантами растительного царства, подавляющими всё вокруг.\r\nАнжерское дерево покрывало ветвями весь рынок.\r\nЧеловек около пятидесяти сидели на циновках и продавали готовый бетель на листьях банана, какие-то водяные плоды, вроде орехов и желудей, рыбу, табак.\r\nВечер наступал быстро. Небо млело заревом и атомами; ни одного облака на нем.\r\nМы шли по деревне, видели в первый раз китайцев, сначала ребятишек с полуобритой головой, потом старух с целым стогом волос на голове, поддерживаемых большою бронзовою булавкой.\r\nВстретились у пристани с толпой испанцев, которые съехали с транспорта погулять.\r\nМы раскланялись, спросили друг друга, кажется, о здоровье (о погоде здесь не разговаривают), о цели путешествия и разошлись.\r\nМы пошли в лавку: да, здесь есть лавка, разумеется китайская. Представьте себе мелочную лавку где-нибудь у нас в уездном городе: точь-в-точь как в Анжере.\r\nИ тут свечи, мыло, связки бананов, как у нас бы связка луку, потом чай, сахарный тростник и песок, ящики, коробочки, зеркальца и т. п.\r\nКупец, седой китаец, в синем халате, с косой, в очках и туфлях, да два приказчика, молодые, с длинными-предлинными,\r\nкак черные змеи, косами, с длинными же, смугло-бледными, истощенными лицами и с ногтистыми, как у птиц когти, пальцами.\r\nВсе они говорили по-китайски, по-малайски и по-английски, но не по-голландски. Долго ли англичане владели Явой и как давно, а до сих пор след их не пропадает здесь!\r\nНам подали по чашке чаю. Узнав, что у них есть лимонный сироп, мы с неистовством принялись за лимонад. Охотники до редкостей покупали длинные трости, раковины и т. п.\r\nТут мы разделились партиями и рассыпались по деревне и окрестностям.\r\nВ переулках те же хижины, большая часть на сваях, от сырости и насекомых. Хижины прячутся в бананнике и под пальмами кокоса и areca.\r\nСкоро и хижины кончились; мы пошли по огромному, огороженному, вероятно для скота, лугу и дошли до болота и обширного оврага, заросшего сплошным лесом.\r\nСтало совсем темно; только звезды лили бледный, но пронзительный свет.\r\nНесколько человек ощупью пошли по опушке леса, а другие, в том числе и я, предпочли идти к китайцу пить чай.\r\nМы вытащили из лавки все табуреты на воздух и уселись за маленькими столиками.\r\nЧто это за вечер! Это волшебное представление, роскошное, обаятельное пиршество, над которым, кажется, все искусства истощили свои средства, а здесь и признаков искусства не было.\r\nКакими красками блещут последние лучи угасающего дня и сумрака воцаряющейся ночи!\r\nВ пространстве носятся какие-то звуки; лес дышит своею жизнью;\r\nслышатся то шепот, то внезапный, осторожный шелест его обитателей: зверь ли пробежит, порхнет ли вдруг с ветки испуганная птица, или змей пробирается по сухим прутьям?\r\nВблизи бродят над речкой темные силуэты людей.\r\nВ берега плещется вода. Тепло, сильно пахнет чем-то пряным.\r\n\"Смотрите, - сказал я соседу своему, - видите, звезда плывет в чаще баниана?\" - \"Это ветви колышутся, - отвечал он, - а сквозь них видны звезды.\r\n.. Вон другая, третья звезда, а вон и мимо нас несется одна, две, три - нет, это не звезды\".\r\n- \"Витул! - закричал я проходившему мимо матросу, - поймай вон эту звезду!\r\n\" Витул покрыл ее фуражкой и принес мне, потом бросился за другой, за третьей и наловил несколько продолговатых цветных мух.\r\nВ конце хвоста, снизу, у них ярко сияет бенгальским, зеленовато-бледным огнем прекрасная звездочка.\r\nБлеск этих звезд сиял ярче свеч, но недолго. Минуты через две-три муха ослабевала и свет постепенно угасал.\r\nМы часа два наслаждались волшебным вечером и неохотно, медленно, почти ощупью, пошли к берегу. Был отлив, и шлюпки наши очутились на мели.\r\nМы долго шли по плотине и, не спуская глаз с чудесного берега, долго плыли по рейду. Гребцы едва шевелили веслами, разгребая спящую воду.\r\nПробужденная, она густым золотом обливала весла. Вдруг нас поразил нестерпимый запах гнили.\r\nМы сначала не догадывались, что это значит; потом уж вспомнили о кораллах и ракушках, которые издают сильный противный запах. Вероятно, мы ехали над коралловой банкой.\r\nНа другой день утром мы ушли, не видав ни одного европейца, которых всего трое в Анжере. Мы плыли дальше по проливу между влажными, цветущими берегами Явы и Суматры.\r\nМестами, на гладком зеркале пролива, лежали, как корзинки с зеленью, маленькие островки, означенные только на морских картах под именем Двух братьев, Трех сестер.\r\nКое-где были отдельно брошенные каменья, без имени, и те обросли густою зеленью.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс похожий на текст автора Загоскин М",
"role": "user"
},
{
"content": "- Пойдем, пойдем! - сказал Двинский. - Я велю отпустить ему склянку живой воды: помочит денька два-три, так все затянет.\r\n- Что это, Филипп? Как тебя разбили? - сказал я, приостановясь на минуту и смотря с ужасом на изуродованное лицо Фильки.\r\n- Эх, сударь, не удалось бы этим посадским заглянуть мне в харю, кабы сам не сплоховал. \n - Да что ж ты сделал?\r\n- Куражился больно, сударь! Как посадские побежали, так я вошел в такой азарт, что свету Божьего невзвидел.\r\nНаша стена давно-давным остановилась, а я вдогонку, один, ну-ка подбирать остальных, благо руки расходились - щелк да щелк!\r\nТо того, то другого - любо, да и только! Глядь назад, ахти! Один как перст! Смотрю - все ко мне!\r\nНу, беда! Вот я, не будучи глуп, и бряк оземь да и кричу: \"Шабаш, ребята! Лежачего не бьют!\r\n\" - \"Да мы лежачего бить не станем! - сказал какой-то мужчина аршин трех росту, которому я вдогонку шею-то путем накостылял.\r\n- Эй, ребята, сюда!\" Вот человек пять уцепились за меня, подняли молодца на ноги, приставили к забору, да ну-ка обрабатывать!\r\nАх ты господи! Небо с овчинку показалось! Катали, катали! Насилу вырвался!\r\n- Бедняжка! Как они тебе лицо-то избили. \n - И, сударь, рожа ничего, заживет! А вот под бока-то они мне насовали, черти! Вздохнуть нельзя!\r\nЯ вошел в гостиную. Авдотья Михайловна играла с хозяйкою в пикет, Двинский схватился с моим опекуном в шахматы, а Машенька сидела, надувшись, поодаль от всех.\r\nКогда глаза ее встретились с моими, она отворотилась и взяла в руки книгу, которая лежала на окне.\r\nIV \n\n ДОМАШНИЙ ТЕАТР ГРИГОРИЯ ИВАНОВИЧА РУКАВИЦЫНА\r\nЯ думаю, ни о чем не было так много писано и говорено, как об этом чувстве, которое мы называем любовью, - а что такое любовь?\r\nВсе прочие душевные свойства: дружба, милосердие, благодарность, сострадание, - имеют какой-то определительный смысл, но любовь?\r\nЛюбит ли мать своих детей, когда готова броситься за них в огонь и в воду?\r\nЛюбит ли жена мужа, когда, потеряв его, зачахнет с горя и сойдет вслед за ним в могилу?\r\nЛюбит ли брат сестру, когда идет стреляться в трех шагах с человеком, который осмелился оскорбить ее?\r\nЛюбили ли свое отечество Минин и Пожарский, готовясь с радостью положить за него свои головы?\r\nЛюбил ли свое создание, теперешнюю Россию, великий Петр, этот гигант и телом и душою, когда под Прутом, окруженный со всех сторон в несколько раз сильнейшим врагом,\r\nон написал сенату не признавать его царем и государем и не исполнять его собственноручных указов, если он попадется в плен к неприятелю?\r\nВсякий согласится, что все эти различные виды любви, доведенной до высочайшей степени, любовь к отечеству, любовь матери к детям,\r\nбрата к сестре и, наконец, тревожная, пламенная страсть любовника к той, которую выбрало его сердце, выражаются всегда одним и тем же:\r\nбеспредельным и безусловным самоотвержением и, несмотря на это сходство, не имеют ничего общего между собою.\r\nЛишать себя всех удовольствий для минутной прихоти другого, жертвовать для благополучия его благом собственной своей жизни и не видеть в этом никакой жертвы - одним словом,\r\nбыть совершенно счастливым не своим, а его счастьем, - мне кажется, больше этого любить не можно?\r\nЯ точно так любил Машеньку, называя ее сестрою, теперь, когда узнал, что мы почти чужие, что она может выйти за меня замуж,\r\nя не стал любить ее более прежнего - это было невозможно, но чувствовал, что люблю ее совсем иначе.\r\nЗа несколько часов я почти не замечал, что Машенька прекрасна, а теперь не мог смотреть на нее без восторга.\r\nБывало, я обращался с нею так свободно, поверял ей все, что приходило мне в голову, или, лучше сказать, не говорил с нею,\r\nа мыслил вслух, теперь я вдруг стал застенчив и робел перед нею, ну, право, более, чем перед самим губернатором!\r\nМинут десять собирался я с духом и не мог решиться заговорить с нею, наконец подошел и спросил робким голосом, что она читает?\r\n- Календарь, - отвечала Машенька, продолжая перебирать листы. \n - Приятное занятие.\r\n- Что ж делать, когда другого нет. Мы оба замолчали. \n - Машенька! - шепнул я, взяв ее за руку, - Ты на меня сердишься?\r\n- Конечно, сержусь. Зачем в рядах вы не хотели меня поцеловать?\r\nВы! Странное дело, до моей прогулки на ярмарку, это вы разогорчило и разобидело бы меня до смерти, а теперь - не знаю почему - это переменное словцо вы показалось мне даже приятным.\r\n- Послушай, Машенька, - сказал я, - ты напрасно на меня сердишься, как можно нам целовать друг друга: мы уже не дети. \n - Так что ж? \n - Это неприлично.\r\n- Неприлично!.. Да разве я тебе не сестра? \n - Нет, Машенька. \n - Ну, конечно, не родная, но, мне кажется, двоюродные сестры целуют своих братьев.\r\n- Да кто тебе сказал, что мы двоюродные? \n - Ах боже мой! Да какие же? \n - Мы почти совсем не родня с тобою.\r\n- Не родня!\r\n- повторила Машенька, и я чуть не вскричал от ужаса: в ее розовых щеках не осталось ни кровинки, губы посинели, а рука, которую я держал в моей руке, вдруг сделалась холодна как лед.\r\n- Не родня! - продолжала она еле слышным голосом. - Ах, братец, как ты испугал меня! Ну можно ли так глупо шутить.\r\n- Успокойся, Машенька! - сказал я. - Да и чего ты ис пугалась? Ну да, конечно, мы не родня, я могу на тебе же ниться, а ты можешь выйти за меня замуж.\r\nМашенька вздрогнула, ее бледные щеки запылали, она вырвала из моей руки свою руку и почти в то же самое время, протянув ее опять, сказала с улыбкой:\r\n- Теперь я вижу, братец, ты шутишь. \n - Право, не шучу.\r\n- Да полно, перестань. \n - Клянусь тебе, это правда. \n - Какой вздор, и как тебе пришло в голову...\r\n- Не мне, Машенька, я об этом никогда не думал. \n - Так с чего же ты взял?.. \n - А вот послушай!\r\nТут я пересказал ей слово в слово разговор, который так нечаянно подслушал на ярмарке. Машенька задумалась.\r\n- Нет! - сказала она после минутного молчания. - Это быть не может, ты, верно, ошибся. Послушай, братец, хочешь ли, я спрошу об этом у маменьки?\r\n- И ты думаешь, она скажет тебе правду? \n - А почему же нет?\r\n- Да если нам до сих пор никогда не говорили об этом, так, верно, и теперь не скажут. Может быть, на это есть причины, которых мы не знаем.\r\n- Да, да, в самом деле!.. А кто были эти дамы? \n - Я уже говорил тебе, что когда они сидели на прилавке, так мне за кучею книг нельзя было их видеть.\r\n- Знаешь ли что? Мне кажется, они тебя заметили и хотели посмеяться над тобою. \n - Да если я их не видел, так и они не могли меня видеть.\r\n- Не приметил ли ты, по крайней мере, как они были одеты?\r\n- Да!.. Я очень об этом думал!.. Однако ж, постой! Так точно!.. На одной из них был чепчик с розовыми лентами и голубыми цветами.\r\n- Это Анна Саввична Лидина! - вскричала Машенька. - Я познакомилась и очень подружилась с ее дочерью...\r\nО! Феничка мне все скажет! Я попрошу ее, чтоб она спросила свою маменьку, правда ли, что мы не родня, и ты увидишь, братец... Погоди, погоди!.. Ах, как легко тебя одурачить!\r\nМашенька очень развеселилась, беспрестанно говорила мне: \n - Так вы, сударь, хотите на мне жениться? - и умирала со смеху.\r\n- Тьфу ты, благодарствуй! И вторую проиграл! - вскричал Двинский, оттолкнув с досадою шахматную доску.\r\n- Ну! Или ты, Иван Степанович, понаторел у себя в деревне, или я больно плохо стал играть.\r\nОднако ж не пора ли вам, барыни, одеваться? - продолжал он, взглянув на своего эликота.\r\n- Без пяти минут семь! Авдотья Михайловна! Ведь вы, кажется, также со всем семейством приглашены сегодня в театр к Григорию Ивановичу Рукавицыну?\r\n- Да, он просил нас - и в театр, и в вокзал! - отве чала Авдотья Михайловна.\r\n- Так ступайте же, наряжайтесь! В семь часов к нему весь город съедется. \n - Мы последние два короля доиграем завтра, - сказала хозяйка, вставая.\r\nЧерез полчаса мы отправились к Григорию Ивановичу Рукавицыну.\r\nЕго деревянный дом, один из лучших в Дворянской улице, занимал с своим садом, двором и всеми принадлежностями почти целый квартал.\r\nКогда мы вошли, то перед нами открылась бесконечная амфилада низких комнат, не убранных, а, лучше сказать, заваленных различной мебелью.\r\nНароду было множество, и мы едва могли добраться до хозяина, который в угольной, обитой китайскими обоями, комнате, принимал гостей.\r\nМы только что успели с ним раскланяться, как он, подав с низким поклоном руку губернаторше, пригласил всех идти за собою в мезонин, в котором устроен был театр.\r\nГосподи! Какая началась давка, а особливо по узкой лестнице, когда все гости бросились толпою вслед за хозяином.\r\nГубернаторшу и дам пустили вперед, но зато мужчины стеснились так в дверях театра, что у председателя уголовной палаты оборвали на фраке все- пуговицы,\r\nа одного советника губернского правления совсем сбили с ног и до того растрепали, что он должен был уехать домой.\r\nНаконец кое-как все гости вошли в театр и разместились по лавочкам. Разумеется, я попал на самую заднюю.\r\nС одной стороны подле меня пыхтел толстый помещик в замасленном кафтане, с отвислым подбородком, раздутыми щеками и преогромной лысиною.\r\nОн беспрестанно протягивал чрез меня свою толстую лапу и нюхал табак у другого моего соседа, маленького человечка,\r\nтщедушного, с длинным острым носом и лицом, которое с профиля походило почти на равносторонний треугольник.\r\nЕсли вам случалось видеть ученых чижей или канареек, одетых по- человечески, то вы можете себе составить довольно верную идею об этом господине,\r\nкоторый, к довершению сходства, прятал в толстый галстук свою бороду и, выставляя наружу один нос, не говорил, а пищал каким-то птичьим голосом.\r\nНе имея никакого понятия о театре, я смотрел с большим любопытством на сцену и на опущенный занавес, на котором написано было что-то похожее на облака или горы,\r\nпосреди них стоял, помнится, на одной ноге, но только не журавль, однако ж и не человек, а, вероятно, Аполлон, потому что у него в руке была лира.\r\nПока музыканты играли увертюру, между моими соседями завязался разговор.\r\n- Осмелюсь спросить, - сказал с расстановкою плешивый толстяк, - какую комедию будут представлять сегодня?\r\n- Оперу \"Свадьба Болдырева\", - отвечал почти с присвистом мой чижик-сосед.\r\n- Так-с!.. Позвольте понюхать табачку... А после ничего уж не будет? \n - Как же! Дуняша будет петь арию из оперы \"Прекрасная Арсена\".\r\n- Так-с!.. Смею спросить: скоро начнут? \n - А вот как перестанут играть музыканты. \n - Так-с!.. \"Свадьба Болдырева\"... говорят, что это шутка очень забавная?\r\n- Да! \n Это \"да!\" сказано было немного в нос с таким важным голосом, что, несмотря на мою неопытность, я тотчас догадался, что сосед мой из ученых.\r\n- Если хотите, - продолжал он, повертывая свою золотую табакерку между средним и большим пальцами левой руки, - это так - безделка!\r\nВпрочем, она написана изрядно, очень изрядно, автор ее - господин Лёвшин, человек с талантом.\r\n- Господин Лёвшин?.. Смею спросить: не тот ли это Лёвшин, который сочинил книгу о поваренном искусстве и выдал в печать полного винокура?\r\n- Тот самый. Человек известный, с дарованием.\r\n- Да-с! Умный человек, с большим рассуждением.\r\nВесьма занимательна его книга под названием: \"Календарь поваренного огорода\" - очень занимательна!.. Позвольте табачку!.. А смею спросить...\r\n- Постойте - начинают.\r\nЗанавес поднялся. В продолжение всей оперы я не сводил глаз с актеров, а особливо с того, который представлял Болдырева.\r\nЯ был очарован его игрою, - и подлинно, он, по выражению толстого моего соседа, отпускал такие отличные коленцы, что все зрители помирали со смеху.\r\nКогда в пятом явлении Болдырев, воображая, что госпожа Прельщалова в него влюблена, запел:\r\nПущу к ней ласки, Прищурю глазки \n И бровью поведу..\r\nто поднял правую бровь на целый вершок выше левой и начал ею пошевеливать с таким неописанным искусством и быстротою, что вся публика ахнула от удивления.\r\nНо все это не могло сравниться с той сценою, в которой Болдырев изъясняется в любви своей.\r\nЯ не мог понять, да и теперь еще не понимаю, - как может человек искривить до такой степени лицо.\r\nБоже мой! Какой поднялся хохот, когда он, в пылу своей страсти, закричал как бешеный: \"О, сладчайший сахар!\r\nОтложи стыдение, не лишай меня своего снисходительства! Я возгорелся, аки смоленая свеща, и вся утроба моя подвиглася!\r\n\" При этих словах толстая утроба моего соседа, который давно уже крепился, вдруг заколебалась, он прыснул, поперхнулся и,\r\nвместо того чтобы засмеяться по-человечески, принялся визжать, как собачонка, которую секут розгами, и что ж вы думаете?\r\nДаже этот странный хохот не обратил на себя внимания публики - так все были увлечены прекрасной игрою Болдырева.\r\nВпрочем, надобно сказать правду, сначала подгадил немного актер, представлявший роль Лоботряса. Он, как видно, хлебнул через край и не успел еще порядком выспаться.\r\nВ первой сцене пьяница совсем забыл свою роль, начал кривляться, занес околесную и перепутал всех остальных актеров, потом,\r\nвместо того чтоб запеть свою арию, затянул что-то из другой оперы, разумеется, от этого вышла маленькая разноголосица:\r\nон пел одно, оркестр играл другое, и хотя многие из гостей этого не заметили, но хозяин тотчас догадался, что дело идет неладно, вскочил с своего места и побежал вон.\r\nЛишь только пьяненький артист сошел со сцены, раздалось громкое рукоплескание, но только не в зале театра, а за кулисами, минуты две продолжалось беспрерывное: хлоп, хлоп, хлоп!\r\nИ когда Лоботряс явился опять на сцену, то, несмотря на то что щеки его были еще краснее прежнего,\r\nон стал, к удивлению всех зрителей, говорить как человек совершенно трезвый и запел отлично- хорошо.\r\nПосле этой небольшой оказии опера пошла как по маслу, с каждым явлением увеличивался общий восторг публики,\r\nи, когда в конце пьесы все актеры, обращаясь к Болдыреву, запели в один голос:\r\nУвевчалися желанья, Прекратилися \n вздыханья, \n\n И недаром был здесь рев Обвенчался \n Болдырев,\r\nво всем театре поднялся действительно рев: \"Браво!.. Отлично, хорошо!.\r\n. Чудесно!\" Я не смел кричать вместе с другими, но зато отбил себе ладони и под шумок стучал ногами изо всей мочи. Занавес опустился!",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги автора Тургенев И",
"role": "user"
},
{
"content": "- Я никакого известия не получал, - возразил Инсаров, - но, по моим соображениям, мне нельзя здесь оставаться.\r\n- Да как же это можно...\n - Андрей Петрович, - проговорил Инсаров, - будьте так добры, не настаивайте, прошу вас. Мне самому тяжело расстаться с вами, да делать нечего.\r\nБерсенев пристально посмотрел на него.\n - Я знаю, - проговорил он наконец, - вас не убедишь. Итак, это дело решенное?\r\n- Совершенно решенное, - отвечал Инсаров, встал и удалился.\n Берсенев прошелся по комнате, взял шляпу и отправился к Стаховым.\r\n- Вы имеете сообщить мне что-то, - сказала ему Елена, как только они остались вдвоем.\r\n- Да; почему вы догадались?\n - Это все равно. Говорите, что такое?\n Берсенев передал ей решение Инсарова.\r\nЕлена побледнела.\n - Что это значит? - произнесла она с трудом.\r\n- Вы знаете, - промолвил Берсенев, - что Дмитрий Никанорович не любит отдавать отчета в своих поступках. Но я думаю...\r\nСядемте, Елена Николаевна, вы как будто не совсем здоровы... Я, кажется, могу догадаться, какая, собственно, причина этого внезапного отъезда.\r\n- Какая, какая причина? - повторила Елена, крепко стискивая, и сама того не замечая, руку Берсенева в своей похолодевшей руке.\r\n- Вот видите ли, - начал Берсенев с грустною улыбкой, - как бы это вам объяснить? Придется мне возвратиться к нынешней весне, к тому времени, когда я ближе познакомился с Инсаровым.\r\nЯ тогда встретился с ним в доме одного родственника; у этого родственника была дочка, очень хорошенькая. Мне показалось, что Инсаров к ней неравнодушен, и я сказал ему это.\r\nОн рассмеялся и отвечал мне, что я ошибался, что сердце его не пострадало, но что он немедленно бы уехал, если бы что-нибудь подобное с ним случилось,\r\nтак как он не желает, - это были его собственные слова, - для удовлетворения личного чувства изменить своему делу и своему долгу.\r\n\"Я болгар, - сказал он, - и мне русской любви не нужно...\"\r\n- Ну... и что же... вы теперь... - прошептала Елена, невольно отворачивая голову, как человек, ожидающий удара, но все не выпуская схваченной руки Берсенева.\r\n- Я думаю, - промолвил он и сам понизил голос, - я думаю, что теперь сбылось то, что я тогда напрасно предполагал.\r\n- То есть... вы думаете... не мучьте меня! - вырвалось вдруг у Елены.\r\n- Я думаю, - поспешно подхватил Берсенев, - что Инсаров полюбил теперь одну русскую девушку и, по обещанию своему, решается бежать.\r\nЕлена еще крепче стиснула его руку и еще ниже наклонила голову, как бы желая спрятать от чужого взора румянец стыда, обливший внезапным пламенем все лицо ее и шею.\r\n- Андрей Петрович, вы добры, как ангел, - проговорила она, - но ведь он придет проститься?\r\n- Да, я полагаю, наверное он придет, потому что не захочет уехать...\n - Скажите ему, скажите...\r\nНо тут бедная девушка не выдержала: слезы хлынули у ней из глаз, и она выбежала из комнаты.\r\n\"Так вот как она его любит, - думал Берсенев, медленно возвращаясь домой. - Я этого не ожидал; я не ожидал, что это уже так сильно.\r\nЯ добр, говорит она, - продолжал он свои размышления... - Кто скажет, в силу каких чувств и побуждений я сообщил все это Елене? Но не по доброте, не по доброте.\r\nВсе проклятое желание убедиться, действительно ли кинжал сидит в ране? Я должен быть доволен - они любят друг друга, и я им помог...\r\n\"Будущий посредник между наукой и российскою публикой\", - зовет меня Шубин; видно, мне на роду написано быть посредником. Но если я ошибся? Нет, я не ошибся...\"\r\nГорько было Андрею Петровичу, и не шел ему в голову Раумер.\r\nНа следующий день, часу во втором, Инсаров явился к Стаховым.\r\nКак нарочно, о ту пору в гостиной Анны Васильевны сидела гостья, соседка протопопица, очень хорошая и почтенная женщина, но имевшая маленькую неприятность с полицией за то,\r\nчто вздумала в самый припек жара выкупаться в пруду, близ дороги, по которой часто проезжало какое-то важное генеральское семейство.\r\nПрисутствие постороннего лица было сперва даже приятно Елене, у которой кровинки в лице не осталось, как только она услышала походку Инсарова;\r\nно сердце у ней замерло при мысли, что он может проститься, не поговоривши с ней наедине.\r\nОн же казался смущенным и избегал ее взгляда.\r\n\"Неужели он сейчас будет прощаться?\" - думала Елена. Действительно, Инсаров обратился было к Анне Васильевне; Елена поспешно встала и отозвала его в сторону, к окну.\r\nПротопопица удивилась и попыталась обернуться; но она так туго затянулась, что корсет скрипел на ней при каждом движении. Она осталась неподвижною.\r\n- Послушайте, - торопливо проговорила Елена, - я знаю, зачем вы пришли;\r\nАндрей Петрович сообщил мне ваше намерение, но я прошу вас, я вас умоляю не прощаться с нами сегодня, а прийти завтра сюда пораньше, часов в одиннадцать.\r\nМне нужно сказать вам два слова.\r\nИнсаров молча наклонил голову.\n - Я вас не буду удерживать... Вы мне обещаете?\n Инсаров опять поклонился, но ничего не сказал.\r\n- Леночка, поди сюда, - промолвила Анна Васильевна, - посмотри, какой у матушки чудесный ридикюль.\n - Сама вышивала, - заметила протопопица.\r\nЕлена отошла от окна.\r\nИнсаров остался не более четверти часа у Стаховых. Елена наблюдала за ним украдкой.\r\nОн переминался на месте, по-прежнему не знал, куда девать глаза, и ушел как-то странно, внезапно; точно исчез.\r\nМедлительно прошел этот день для Елены; еще медлительнее протянулась долгая, долгая ночь.\r\nЕлена то сидела на кровати, обняв колени руками и положив на них голову, то подходила к окну,\r\nприкладывалась горячим лбом к холодному стеклу и думала, думала, до изнурения думала все одни и те же думы.\r\nСердце у ней не то окаменело, не то исчезло из груди; она его не чувствовала, но в голове тяжко бились жилы, и волосы ее жгли, и губы сохли. \"Он придет... он не простился с мамашей.\r\n.. он не обманет... Неужели Андрей Петрович правду сказал? Быть не может... Он словами не обещал прийти... Неужели я навсегда с ним рассталась?\" Вот какие мысли не покидали ее.\r\n.. именно не покидали: они не приходили, не возвращались - они беспрестанно колыхались в ней, как туман.\r\n\"Он меня любит!\" - вспыхивало вдруг во всем ее существе, и она пристально глядела в темноту; никому не видимая, тайная улыбка раскрывала ее губы...\r\nно она тотчас встряхивала головой, заносила к затылку сложенные пальцы рук, и снова, как туман, колыхались в ней прежние думы.\r\nПеред утром она разделась и легла в постель, но заснуть не могла.\r\nПервые огнистые лучи солнца ударили в ее комнату... \"О, если он меня любит!\" - воскликнула она вдруг и, не стыдясь озарившего ее света, раскрыла свои объятия...\r\nОна встала, оделась, сошла вниз. Еще никто не просыпался в доме.\r\nОна пошла в сад: но в саду так было тихо, и зелено, и свежо, так доверчиво чирикали птицы, так радостно выглядывали цветы, что ей жутко стало.\r\n\"О! - подумала она, - если это правда, нет ни одной травки счастливее меня, да правда ли это?\" Она вернулась в свою комнату и, чтоб как-нибудь убить время, стала менять платье.\r\nНо все у ней падало и скользило из рук, и она еще сидела полураздетая перед своим туалетным зеркальцем, когда ее позвали чай пить.\r\nОна сошла вниз; мать заметила ее бледность, но сказала только: \"Какая ты сегодня интересная\", - и, окинув ее взглядом, прибавила: \"Это платье очень к тебе идет;\r\nты его всегда надевай, когда вздумаешь кому понравиться\".\r\nЕлена ничего не отвечала и села в уголок.\r\nМежду тем пробило девять часов; до одиннадцати оставалось еще два часа.\r\nЕлена взялась за книгу, потом за шитье, потом опять за книгу; потом она дала себе слово пройтись сто раз по одной аллее, и прошлась сто раз;\r\nпотом она долго смотрела, как Анна Васильевна пасьянс раскладывала.\r\n.. да взглянула на часы: еще десяти не было.\r\nШубин пришел в гостиную. Она попыталась заговорить с ним и извинилась перед ним, сама не зная в чем.\r\n.. Каждое ее слово не то чтоб усилий ей стоило, но возбуждало в ней самой какое-то недоумение.\r\nШубин нагнулся к ней. Она ожидала насмешки, подняла глаза и увидела перед собою печальное и дружелюбное лицо.\r\n.. Она улыбнулась этому лицу. Шубин тоже улыбнулся ей, молча, и тихонько вышел. Она хотела удержать его, но не тотчас вспомнила, как позвать его.\r\nНаконец пробило одиннадцать часов. Она стала ждать, ждать, ждать и прислушиваться.\r\nОна уже ничего не могла делать; она перестала даже думать. Сердце в ней ожило и стало биться громче, все громче, и странное дело! время как будто помчалось быстрее.\r\nПрошло четверть часа, прошло полчаса, прошло еще несколько минут, по мнению Елены, и вдруг она вздрогнула: часы пробили не двенадцать, они пробили час.\r\n\"Он не придет, он уедет, не простясь...\" Эта мысль, вместе с кровью, так и бросилась ей в голову.\r\nОна почувствовала, что дыхание ей захватывает, что она готова зарыдать... Она побежала в свою комнату и упала, лицом на сложенные руки, на постель.\r\nПолчаса пролежала она неподвижно; сквозь ее пальцы на подушку лились слезы.\r\nОна вдруг приподнялась и села; что-то странное совершалось в ней: лицо ее изменилось, влажные глаза сами собой высохли и заблестели, брови надвинулись, губы сжались.\r\nПрошло еще полчаса.\r\nЕлена в последний раз приникла ухом: не долетит ли до нее знакомый голос?\r\nвстала, надела шляпу, перчатки, накинула мантилью на плечи и, незаметно выскользнув из дома, пошла проворными шагами по дороге, ведущей к квартире Берсенева.\r\nXVIII\r\nЕлена шла потупив голову и неподвижно устремив глаза вперед. Она ничего не боялась, она ничего не соображала; она хотела еще раз увидаться с Инсаровым.\r\nОна шла, не замечая, что солнце давно скрылось, заслоненное тяжелыми черными тучами,\r\nчто ветер порывисто шумел в деревьях и клубил ее платье, что пыль внезапно поднималась и неслась столбом по дороге.\r\n.. Крупный дождик закапал, она и его не замечала; но он пошел все чаще, все сильнее, сверкнула молния, гром ударил. Елена остановилась, посмотрела вокруг.\r\n.. К ее счастию, невдалеке от того места, где застала ее гроза, находилась ветхая заброшенная часовенка над развалившимся колодцем.\r\nОна добежала до нее и вошла под низенький навес. Дождь хлынул ручьями; небо кругом обложилось. С немым отчаянием глядела Елена на частую сетку быстро падавших капель.\r\nПоследняя надежда увидеться с Инсаровым исчезала.\r\nСтарушка нищая вошла в часовенку, отряхнулась, проговорила с поклоном: \"От дождя, матушка\", - и, кряхтя и охая, присела на уступчик возле колодца.\r\nЕлена опустила руку в карман: старушка заметила это движение, и лицо ее, сморщенное и желтое, но когда-то красивое, оживилось.\r\n\"Спасибо тебе, кормилица, родная\", - начала она. В кармане Елены не нашлось кошелька, а старушка протягивала уже руку...\r\n- Денег у меня нет, бабушка, - сказала Елена, - а вот возьми, на что-нибудь пригодится.\n Она подала ей свой платок.\r\n- О-ох, красавица ты моя, - проговорила нищая, - да на что же мне платочек твой? Разве внучке подарить, когда замуж выходить будет. Пошли тебе господь за твою доброту!\r\nРаздался удар грома.\r\n- Господи, Иисусе Христе, - пробормотала нищая и перекрестилась три раза. - Да, никак, я уже тебя видела, - прибавила она, погодя немного. - Никак, ты мне Христову милостыню подавала?\r\nЕлена вгляделась в старуху и узнала ее.\r\n- Да, бабушка, - отвечала она. - Ты еще меня спросила, отчего я такая печальная.\r\n- Так, голубка, так. То-то я тебя признала. Да ты и теперь словно кручинна живешь. Вот и платочек твой мокрый, знать, от слез. Ох вы, молодушки, всем вам одна печаль, горе великое!\r\n- Какая же печаль, бабушка?\r\n- Какая? Эх, барышня хорошая, не моги ты со мной, со старухой, лукавить.\r\nЗнаю я, о чем ты тужишь: не сиротское твое горе. Ведь и я была молода, светик, мытарства-то эти я тоже проходила.\r\nДа. А я тебе, за твою доброту, вот что скажу: попался тебе человек хороший, не ветреник, ты уже держись одного; крепче смерти держись.\r\nУж быть, так быть, а не быть, видно, богу так угодно. Да. Ты что на меня дивишься? Я та же ворожея. Хошь, унесу с твоим платочком все твое горе? Унесу, и полно.\r\nВишь, дождик реденький пошел; ты-то подожди еще, а я пойду. Меня ему не впервой мочить. Помни же, голубка: была печаль, сплыла печаль, и помину ей нет. Господи, помилуй!\r\nНищая приподнялась с уступчика, вышла из часовенки и поплелась своею дорогой. Елена с изумлением посмотрела ей вслед. \"Что это значит?\" - прошептала она невольно.\r\nДождик сеялся все мельче и мельче, солнце заиграло на мгновение. Елена уже собиралась покинуть свое убежище...\r\nВдруг в десяти шагах от часовни она увидела Инсарова. Закутанный плащом, он шел по той же самой дороге, по которой пришла Елена; казалось, он спешил домой.\r\nОна оперлась рукой о ветхое перильце крылечка, хотела позвать его, но голос изменил ей... Инсаров уже проходил мимо, не поднимая головы...\r\n- Дмитрий Никанорович! - проговорила она наконец.\n Инсаров внезапно остановился, оглянулся... В первую минуту он не узнал Елены, но тотчас же подошел к ней.\r\n- Вы! вы здесь! - воскликнул он.\n Она отступила молча в часовню. Инсаров последовал за Еленой.\r\n- Вы здесь? - повторил он.\n Она продолжала молчать и только глядела на него каким-то долгим, мягким взглядом. Он опустил глаза.\r\n- Вы шли от нас? - спросила она его.\n - Нет... не от вас.\r\n- Нет? - повторила Елена и постаралась улыбнуться. - Так-то вы держите ваши обещания? Я вас ждала с утра.\n - Я вчера, вспомните, Елена Николаевна, ничего не обещал.\r\nЕлена опять едва улыбнулась и провела рукой по лицу. И лицо и рука были очень бледны.\n - Вы, стало быть, хотели уехать, не простившись с нами?\r\n- Да, - сурово и глухо промолвил Инсаров.\r\n- Как? После нашего знакомства, после этих разговоров, после всего... Стало быть, если б я вас здесь не встретила случайно (голос Елены зазвенел, и она умолкла на мгновение).\r\n.. так бы вы и уехали, и руки бы мне не пожали в последний раз, и вам бы не было жаль?\r\nИнсаров отвернулся.\n - Елена Николаевна, пожалуйста, не говорите так. Мне и без того невесело. Поверьте, мое решение мне стоило больших усилий. Если б вы знали...\r\n- Я не хочу знать, - с испугом перебила его Елена, - зачем вы едете... Видно, так нужно. Видно, нам должно расстаться.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс похожий на текст автора Пушкин А",
"role": "user"
},
{
"content": "), где он жил и умер, когда ей было двадцать три года.\r\nЭту же тему - сватовство Ганнибала к русской девушке - Пушкин через три года разработал в своей повести \"Арап Петра Великого\" (см. т. 5).\r\n\"Мне жаль великия жены...\". Сатира на Екатерину II, известная лишь в черновом, неотделанном тексте. Еще в 1822 г.\r\nПушкин дал резко отрицательную характеристику Екатерины II в заметке: \"По смерти Петра I движение, переданное сильным человеком...\" (см. т. 7).\r\nМы Прагой ей одолжены. - Имеется в виду раздел Польши в 1795 г. Следствием этого раздела явилось и то, что в 1815 г. Варшава с ее крепостью Прага отошла к России.\r\nИ посрамлением луны - то есть Турции, на знаменах которой был знак полумесяца - эмблема магометанства.\r\nИмеются в виду победы России над Турцией (1774, 1791), объявление Крыма независимым от Турции (1774) и присоединение его к России (1783-1792).\r\nМинерва - то же, что Афина Паллада, богиня, в греческой мифологии, воинственности, мужества, мудрости.\r\nАонида - муза; Екатерина II была автором драматических произведений, аллегорических сказок, журнальных статей.\r\nОрлов, Григорий Григорьевич (1734-1783) - один из пяти братьев Орловых, главных участников переворота 1762 г.\r\n, возведшего на престол Екатерину II, первый ее фаворит, пользовался неограниченным на нее влиянием до 1774 г., когда его сменил Потемкин.\r\nДелинь - принц Шарль-Жозеф (1735-1814), австрийский дипломат и военный деятель, родом бельгиец; служил в России в 1782-1788 гг.\r\nи сопровождал Екатерину II в ее путешествиях. Известен тонким остроумием.\r\nБарков, Иван Семенович (1732-1768) - поэт и переводчик; автор порнографических произведений, распространившихся в списках.\r\nВольтеру первый друг была - Екатерина II объявляла себя почитательницей Вольтера и переписывалась с ним;\r\nПушкин говорил об ее \"отвратительном фиглярстве в сношениях с философами ее столетия\" и о том,\r\nчто когда история оценит ее деятельность - \"тогда голос обольщенного Вольтера не избавит ее славной памяти от проклятия России\" (см.\r\nуказанную заметку).\r\nНаказ писала - имеется в виду \"Наказ\" Екатерины II, сочиненный ею проект нового уложения законов; \"перечитывая сей лицемерный Наказ, нельзя воздержаться от праведного негодования.\r\n..\" - писал Пушкин (см. там же).\r\nФлоты жгла - имеется в виду сожжение турецкого флота (в Чесменском сражении 26 июня 1770 г.\r\n, во время первой русско-турецкой войны при Екатерине II) и шведского флота (в 1790 г., во время русско-шведской войны).\r\n\"Презрев и голос укоризны...\". Написано в связи с планами бегства из ссылки в Михайловском за границу.\r\nПланы эти были оставлены, стихотворение не доработано, и два стиха из него - Иду в чужбине прах отчизны\r\nС дорожных отряхнуть одежд -\n\n использованы в \"Борисе Годунове\", но в них был вложен противоположный смысл:\r\nВот, вот она! вот русская граница!\n Святая Русь, Отечество! я твой!\n Чужбины прах с презреньем отряхаю\r\nС моих одежд - пью жадно воздух новый...\n (слова Курбского в сцене \"Граница литовская\").\r\nМладенцу. Стихотворение извлечено из черновой рукописи. Черновой текст, предшествующий этому восьмистишию, дает основание считать, что поэт говорит о своем незаконном ребенке:\r\nПрощай, дитя моей любви,\r\nЯ не скажу тебе причины...\n * И клевета неверно ей\n Чертами опишет...\n Быть может, о судьбе моей\n Она со временем услышит...\r\nИз письма к Родзянке (\"Прости, украинский мудрец...\"). Об А. Г. Родзянке см. выше, прим. к стих.\r\n\"К Родзянке\", 1825. Этими стихами заканчивается письмо от 8 декабря 1824 г. (см. т. 9).\r\nПослание к Л. Пушкину (\"Что же? будет ли вино?..\").\r\nКроме этого чернового текста послания к брату, известно пять стихов белового текста, которые Пушкин напечатал в качестве примечания к строфе XLV главы четвертой \"Евгения Онегина\" (см.\r\nт. 4).\r\nК Сабурову (\"Сабуров, ты оклеветал...\").\r\nСабуров - один из четырех офицеров Сабуровых, служивших в лейб-гвардии гусарском полку, стоявшем в Царском Селе в годы учения в лицее Пушкина.\r\nКаверин, Молоствов, Чадаев, Зубов - лейб-гусары, о которых см. в стихотворениях 1817 г.\r\nРазговор Фотия с гр. Орловой. Гр. Орловой-Чесменской. На Фотия.\r\nФотий (1792-1838) - настоятель новгородского Юрьева монастыря, с 1822 г. - архимандрит, выдвинулся благодаря покровительству гр. Орловой.\r\nГр. Орлова-Чесменская (1785-1848) - дочь Ал. Гр. Орлова-Чесменского, командовавшего флотом в Турецкой кампании (1770).\r\nПринадлежность этих эпиграмм Пушкину установлена не окончательно.\r\n\"Как узник, Байроном воспетый...\". Набросок к неизвестному произведению.\n\n Узник, Байроном воспетый - \"Шильонский узник\".\r\n\"Слаб и робок человек...\". Набросок связан, вероятно, с \"Подражаниями Корану\".\n\n \"С перегородкою каморки...\". Черновой набросок, относящийся к неизвестному замыслу.\r\n\"Твое соседство нам опасно...\". К кому из соседей Пушкина по Михайловскому обращено - неизвестно.\r\nОпасный сосед - поэма В. Л. Пушкина, о которой см. выше, в прим. к стих. \"Из письма к Плетневу\" (1824).\r\n\"Quand au front du convive, au beau sein de Délie...\". Французские стихи на ту же тему, как и написанные на том же листе стихи \"Лишь розы увядают...\".\r\n1 Когда на челе пирующего, на прекрасной груди Делии\n Ослепительная роза кончила жизнь свою...\n Вдруг отрываясь от родного стебля,\r\nКак легкий вздох ее нежная душа испаряется,\n У берегов Элизийских благоуханные тени ее\n Зачаруют безжизненные берега Леты (франц.).\r\nНаброски к замыслу о Фаусте. Эти разбросанные в разных рукописях наброски на тему о Фаусте не были сведены Пушкиным воедино.\r\nПоэт оставил замысел о посещении Фаустом ада и написал \"Сцену из Фауста\" с противопоставлением образов Фауста и Мефистофеля в психологическом плане.\r\n\"Я был свидетелем златой твоей весны...\".\r\nСтихи посвящены, по-видимому, Анне Николаевне Вульф, сверстнице Пушкина, с которой он познакомился в свой первый приезд в Михайловское - в 1817 г.\r\nСтихи недоработаны. Едва ли они предназначались для вручения ей.\r\n\"Блестит луна, недвижно море спит...\". Отрывок начала какого-то эпического произведения, который еще не дает представления о замысле.\r\nНамечено лишь два персонажа - старый и молодой евнухи, стражи гарема.\r\n\"Заступники кнута и плети...\". Написано после получения письма Вяземского от 28 августа и 6 октября 1825 г.\r\nБлагодаря посредничеству друзей, в ответ на хлопоты Пушкина о разрешении ему ехать лечиться за границу, ему назначили Псков.\r\nВяземский уговаривал Пушкина \"уважить заботы друзей, не отвергнуть из упрямства и прихоти милости царской и не быть снова на ножах с общим желанием, с общим мнением\" и т.\r\nд. (Акад. изд. Собр.\r\nсоч. Пушкина, т. XIII, стр. 220-224). Сатирические стихи в ответ на письмо Вяземского написаны для себя.\r\nКончаются они угрозой принять участие в грядущей расправе над царем и не забыть \"заступников кнута и плети\".\r\nНекоторые отсутствующие в быстро набросанном черновике слова дополнены редактором: все - в стихе 3, и я - в стихе 4;\r\nнесколько слов читаются предположительно: знаменитые - в стихе 2, я дам царю - в стихе 10.\r\n\"Короче дни, а ночи доле...\". Наброски перевода сказки Вольтера \"Ce qui plait aux dames\" [\"Что нравится женщинам\" (франц.)].\r\nЧто жил во время Дагоберта - очень давно, в незапамятные времена.\r\nНачало I песни \"Девственницы\". Довольно близкий перевод начала поэмы Вольтера \"La pucelle d'Orleans\" [\"Орлеанская девственница\" (франц.)].\r\nО ты, певец сей чудотворной девы - Жан Шаплен (1595-1674), автор очень слабой поэмы об Иоанне Д'Арк (см. статью Пушкина \"Последний из свойственников Иоанны Д'Арк\", 1837 - т. 6).\r\n\"Под каким созвездием...\". Набросок стихотворения в народном духе.\r\nИз письма к Вяземскому (\"В глуши, измучась жизнью постной...\").\r\nЭтими стихами, написанными в духе характерного для Вяземского юмора, начинается письмо к Вяземскому от начала ноября 1825 г.\r\n(см. т. 9) - ответ на письмо Вяземского от 16 октября 1825 г. (см. Акад. изд. Собр. соч. Пушкина, т. XIII, стр. 238).\r\nЗубастых голубей - имеются в виду стихи Д. И. Xвocтoвa о попавшем в силки голубе, который\r\nКой-как разгрыз зубами узелки -\n И волю получил...\n (Притча \"Два голубя\")\n\n \"Семейственной любви и нежной дружбы ради...\"\n\n 1) Варианты в честь мадемуазель НН (франц.).\r\n\"Брови царь нахмуpя...\". Куплеты являются \"приращением к куплетам Эристова\", лицеиста второго выпуска, приятеля Дельвига (см.\r\nписьмо Пушкина к Дельвигу от сентября - октября 1825 г. - т. 9).\r\nПредположительно известен один из куплетов кн. Д. А. Эристова: в ном высмеивается стиль непристойных шуток придворных Александра I.\r\nКуплеты Пушкина высмеивают такие же \"шутки\" самого царя.\r\n\"Он вежлив был в иных прихожих...\". Начало эпиграммы на Воронцова.\r\nКюхельбекеру (\"Да сохранит тебя твой добрый гений...\"). Два стиха эти - может быть, отклик на сообщение Рылеева: \"После прочитаны были твои Цыгане.\r\nМожешь себе представить, что делалось с Кюхельбекером.\r\nЧто за прелестный человек этот Кюхельбекер! Как он любит тебя! Как он молод и свеж!\" (письмо Рылеева к Пушкину от конца апреля 1825 г.).\r\nУ Пушкина были основания беспокоиться за судьбу Кюхельбекера, который уже побывал в ссылке на Кавказе за слишком смелые лекции по русской литературе, которые он читал в Париже.\r\n\"В пещере тайной, в день гоненья...\". Поэтическое претворение воспоминания о том, как Воронцова подарила поэту перстень-талисман.\r\n\"Расходились по поганскому граду...\". Эти два стиха в народном духе сопровождаются в автографе Пушкина дважды записанной метрической схемой их.\r\nНе установлено, являются ли стихи записью неизвестной в печати народной песни, или сочинены Пушкиным.\r\nЭлегия на смерть Анны Львовны. Посылая это шутливое стихотворение Вяземскому в конце апреля 1825 г.\r\n, Пушкин писал: \"Улыбнись, мой милый, вот тебе элегия на смерть А. Льв.\". Под текстом элегии в письме - подпись: \"Я да Дельвиг\" (см. т. 9).\r\nАнна Львовна - сестра отца поэта и дяди его, умершая в Москве 14 октября 1824 г.\n\n Василий Львович - Пушкин, дядя поэта.\r\nЛизавета Львовна - сестра А. Л., В. Л. и С. Л. Пушкиных.\n\n Матвей Михайлович - Сонцов, муж Елизаветы Львовны.\r\nОльга Сергевна, Лев Сергеич - сестра и брат Пушкина. В последнем четверостишии имеется в виду сентиментальное стихотворение В. Л. Пушкина \"К ней\" (\"Где ты, мой друг, моя родная...\").\r\nКрасовский - цензор, подписавший \"Полярную звезду\" на 1825 г., где появилось это стихотворение В. Л. Пушкина.\r\nИз письма к Великопольскому (\"С тобой мне вновь считаться довелось...\"). О Великопольском см.\r\nвыше - \"Послание к Великопольскому\", 1828, и примечание. Этими стихами начинается записка к Великопольскому от 3 июня 1826 г. (см. т. 9).\r\nИз Ариостова \"Orlando furiosо\". Вольный перевод двенадцати октав из песни XXIII поэмы \"Orlando furioso\" итальянского поэта Ариосто (1474-1563).\r\n1) \"Неистового Роланда\" (итал.).\n 2) Песнь (итал.).\n 3) Октава (итал.).\r\n\"Кристалл, поэтом обновленный...\". Стихотворение посвящено бокалу, из которого пил поэт Языков, гостивший летом 1826 г. у А. Н. Вульфа в Тригорском.\r\nДальнейший текст, после первого стиха строфы \"В тебе таится жар целебный\", - утрачен:\r\nнижняя часть листа, на котором находится автограф стихотворения, отрезана (уже после смерти Пушкина, вероятно из-за текста или рисунка на обороте листа).\r\n\"Будь подобен полной чаше...\". Написано, вероятно, по просьбе П. А. Катенина, который писал Пушкину 6 июня 1826 г.: \"...есть у меня к тебе новая просьба.\r\nДля бенефиса, следующего мне за Андромаху, нужна была маленькая комедия в заключение спектакля;\r\nя выбрал Minuit, и некто мой приятель Николай Иванович Бахтин взялся мне ее перевести; но вот горе: там есть романс или куплеты, и в роде необыкновенном.\r\nМолодой Floridor (по-русски Владимир) случайно заперт в комнате своей кузины, молодой вдовы, ночью на новый год, и не теряет времени с нею;\r\nпока они разнеживаются, под окном дается серенада, в конце второго куплета бьет полночь, l'heure du berger;\r\nстарики входят, застают молодых, и остается только послать за попом, ибо все прочее готово.\r\nФранцузские куплеты дурны, но я прошу тебя мне сделать и подарить хорошие. Ты видишь по ходу сцены, что они должны означать...\" (Акад. изд. Собр. соч. Пушкина, т. XIII, стр. 282-283).\r\n\"Восстань, восстань, пророк России...\". Четверостишие это записано в 50-х и 60-х гг.\r\nсо слов некоторых ближайших современников Пушкина; эти лица утверждали, что отрывок представлял собой первоначальную редакцию окончания стихотворения \"Пророк\".\r\nОднако эти строки по своему характеру настолько отличаются от \"Пророка\", что более вероятно, что этот отрывок связан с другим стихотворением того же цикла (см.\r\nприм. к стих. \"Пророк\").\r\nТекст четверостишия недостоверен, по-видимому искажен; в позднейшей записи текста, со слов друзей поэта, слышавших стихи, последняя строка читается: К у. г. явись.\r\nЕсли вторую букву читать как у, то стих предположительно восстанавливается: К убийце гнусному явись.\r\nЕсли читать вторую букву как ц, то стих предположительно расшифровывается: К царю губителю явись.\r\n\"Там на брегу, где дремлет лес священный...\".\r\nВ отрывке говорится об оливковой роще (лес священный) на берегу моря в Гурзуфе, близ дома, где Пушкин прожил в семье Раевских около трех недель в августе - сентябре 1820 г.\r\nНаписано в 1820-1826 гг.\r\n\"Что-то грезит Баратынский...\". Отрывок из послания к друзьям, уцелевший в памяти поэта Н. Ф.\r\nЩербины, слышавшего стихотворение от Льва Сергеевича Пушкина, брата поэта. Написано, по-видимому, во время ссылки Пушкина, то есть в 1820-1826 гг.\r\nНравоучительные четверостишия. Написаны Пушкиным совместно с Языковым, когда последний гостил летом 1826 г.\r\nв Тригорском. Четверостишия эти являются пародиями на \"Апологи\" И. И. Дмитриева.\r\nВоспроизводя дух наивных морализирующих сентенций старого поэта, облеченных в басенную форму,\r\nПушкин и Языков некоторыми из своих нравоучительных четверостиший пародировали определенные апологи Дмитриева.\r\n\"Мстительность\" пародировала аполог \"Мщение пчелы\":\r\nОбиду мстя, пчела\n В обидчика вонзила жало.\n - И возгордилася? - Нимало:\n На язве умерла.\r\n\"Мартышка\" пародировала аполог Дмитриева \"Чадолюбивая мать\": Мартышка, с нежностью дитя свое любя,",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги Анна Каренина автора Толстой Л",
"role": "user"
},
{
"content": "Свои мужики препятствовали всеми средствами этому нововведению, но дело пошло, и в первый же год за луга было выручено почти вдвое.\r\nВ третьем и прошлом году продолжалось то же противодействие мужиков, и уборка шла тем же порядком.\r\nВ нынешнем году мужики взяли все покосы из третьей доли, и теперь староста приехал объявить, что покосы убраны и что он,\r\nпобоявшись дождя, пригласил конторщика, при нем разделил и сметал уже одиннадцать господских стогов.\r\nПо неопределеным ответам на вопрос о том, сколько было сена на главном лугу, по поспешности старосты, разделившего сено без спросу,\r\nпо всему тону мужика Левин понял, что в этом дележе сена что-то нечисто, и решился съездить сам поверить дело.\r\nПриехав в обед в деревню и оставив лошадь у приятеля-старика, мужа братниной кормилицы, Левин вошел к старику на пчельник, желая узнать от него подробности об уборке покоса.\r\nГоворливый благообразный старик Парменыч радостно принял Левина, показал ему все свое хозяйство, рассказал все подробности о своих пчелах и о роевщине нынешнего года;\r\nно на вопросы Левина о покосе говорил неопределенно и неохотно.\r\nЭто еще более утвердило Левина в его предположениях. Он пошел на покос и осмотрел стога.\r\nВ стогах не могло быть по пятидесяти возов, и, чтоб уличить мужиков, Левин велел сейчас же вызвать возившие сено подводы, поднять один стог и перевезти в сарай.\r\nИз стога вышло только тридцать два воза.\r\nНесмотря на уверения старосты о пухлявости сена и о том, как оно улеглось в стогах, и на его божбу о том, что все было по-божески,\r\nЛевин настаивал на своем, что сено делили без его приказа и что он потому не принимает этого сена за пятьдесят возов в стогу.\r\nПосле долгих споров дело решили тем, чтобы мужикам принять эти одиннадцать стогов, считая по пятидесяти возов, на свою долю, а на господскую долю выделять вновь.\r\nПереговоры эти и дележ копен продолжались до полдника.\r\nКогда последнее сено было разделено, Левин, поручив остальное наблюдение конторщику, присел на отмеченной тычинкой ракитника копне, любуясь на кипящий народом луг.\r\nПред ним, в загибе реки за болотцем, весело треща звонкими голосами, двигалась пестрая вереница баб,\r\nи из растрясенного сена быстро вытягивались по светло-зеленой отаве серые извилистые валы.\r\nСледом за бабами шли мужики с вилами, и из валов вырастали широкие, высокие, пухлые копны.\r\nСлева по убранному уже лугу гремели телеги, и одна за другою, подаваемые огромными навилинами,\r\nисчезали копны, и на место их навивались нависающие на зады лошадей тяжелые воза душистого сена.\r\n- За погодку убрать! Сено же будет! - сказал старик, присевший подле Левина.\r\n- Чай, не сено! Ровно утятам зерна рассыпь, как подбирают!прибавил он, указывая на навиваемые копны. - С обеда половину добрую свезли.\r\n- Последнюю, что ль? - крикнул он на малого, который, стоя на переду тележного ящика и помахивая концами пеньковых вожжей, ехал мимо.\r\n- Последнюю, батюшка! - прокричал малый, придерживая лошадь, и, улыбаясь, оглянулся на веселую, тоже улыбавшуюся румяную бабу, сидевшую в тележном ящике, - и погнал дальше.\r\n- Это кто же? Сын? - спросил Левин.\r\n- Мой меньшенький, - с ласковою улыбкой сказал старик.\n - Какой молодец!\n - Ничего малый.\n - Уж женат?\n - Да, третий год пошел в Филипповки.\r\n- Что ж, и дети есть?\n - Какие дети! Год целый не понимал ничего, да и стыдился, - отвечал старик. - Ну, сено! Чай настоящий!- повторил он, желая переменить разговор.\r\nЛевин внимательно присмотрелся к Ваньке Парменову и его жене. Они недалеко от него навивали копну.\r\nИван Парменов стоял на возу, принимая, разравнивая и отаптывая огромные навилины сена, которые сначала охапками, а потом вилами ловко подавала ему его молодая красавица хозяйка.\r\nМолодая баба работала легко, весело и ловко. Крупное, слежавшееся сено не бралось сразу на вилы.\r\nОна сначала расправляла его, всовывала вилы;\r\nпотом упругим и быстрым движением налегала на них всею тяжестью своего тела и тотчас же, перегибая перетянутую красным кушаком спину,\r\nвыпрямлялась и, выставляя полную грудь из-под белой занавески, с ловкою ухваткой перехватывала руками вилы и вскидывала навилину высоко на воз.\r\nИван поспешно, видимо стараясь избавить ее от всякой минуты лишнего труда, подхватывал, широко раскрывая руки, подаваемую охапку и расправлял ее на возу.\r\nПодав последнее сено граблями, баба отряхнула засыпавшуюся ей за шею труху и, оправив сбившийся над белым, незагорелым лбом красный платок, полезла под телегу увязывать воз.\r\nИван учил ее, как цеплять за лисицу, и чему-то сказанному ею громко расхохотался. В выражениях обоих лиц была видна сильная, молодая, недавно проснувшаяся любовь.\r\nXII\r\nВоз был увязан. Иван спрыгнул и повел за повод добрую, сытую лошадь.\r\nБаба вскинула на воз грабли и бодрым шагом, размахивая руками, пошла к собравшимся хороводом бабам. Иван, выехав на дорогу, вступил в обоз с другими возами.\r\nБабы с граблями на плечах, блестя яркими цветами и треща звонкими, веселыми голосами, шли позади возов.\r\nОдин грубый, дикий бабий голос затянул песню и допел ее до повторенья, и дружно, враз, подхватили опять с начала ту же песню полсотни разных, грубых и тонких, здоровых голосов.\r\nБабы с песнью приближались к Левину, и ему казалось, что туча с громом веселья надвигалась на него.\r\nТуча надвинулась, захватила его, и копна, на которой он лежал,\r\nи другие копны и воза и весь луг с дальним полем - все заходило и заколыхалось под размеры этой дикой развеселой песни с вскриками, присвистами и ьканьями.\r\nЛевину завидно стало за это здоровое веселье, хотелось принять участие в выражении этой радости жизни. Но он ничего не мог сделать и должен был лежать и смотреть и слушать.\r\nКогда народ с песнью скрылся из вида и слуха, тяжелое чувство тоски за свое одиночество, за свою телесную праздность, за свою враждебность к этому миру охватило Левина.\r\nНекоторые из тех самых мужиков, которые больше всех с ним спорили за сено, те, которых он обидел, или те, которые хотели обмануть его, эти самые мужики весело кланялись ему и,\r\nочевидно, не имели и не могли иметь к нему никакого зла или никакого не только раскаяния, но и воспоминания о том, что они хотели обмануть его.\r\nВсе это потонуло в море веселого общего труда. Бог дал день, бог дал силы. И день и силы посвящены труду, и в нем самом награда.\r\nА для кого труд? Какие будут плоды труда? Это соображения посторонние и ничтожные.\r\nЛевин часто любовался на эту жизнь, часто испытывал чувство зависти к людям, живущим этою жизнью, но нынче в первый раз,\r\nв особенности под впечатлением того, что он видел в отношениях Ивана Парменова к его молодой жене,\r\nЛевину в первый раз ясно пришла мысль о том,что от него зависит переменить ту столь тягостную, праздную,\r\nискусственную и личную жизнь,которою он жил, на эту трудовую, чистую и общую прелестную жизнь.\r\nСтарик, сидевший с ним, уже давно ушел домой; народ весь разобрался. Ближние уехали домой, а дальние собрались к ужину и ночлегу в лугу.\r\nЛевин, не замечаемый народом, продолжал лежать на копне и смотреть, слушать и думать.\r\nНарод, оставшийся ночевать в лугу, не спал почти всю короткую летнюю ночь. Сначала слышался общий веселый говор и хохот за ужином, потом опять песни и смехи.\r\nВесь длинный трудовой день не оставил в них другого следа, кроме веселости. Перед утреннею зарей все затихло.\r\nСлышались только ночные звуки неумолкаемых в болоте лягушек и лошадей, фыркавших по лугу в поднявшемся пред утром тумане.\r\nОчнувшись, Левин встал с копны и, оглядев звезды, понял, что прошла ночь.\r\n\"Ну, так что же я сделаю? Как я сделаю это?\" - сказал он себе, стараясь выразить для самого себя все то, что он передумал и перечувствовал в эту короткую ночь.\r\nВсе, что он передумал и перечувствовал, разделялось на три отдельные хода мысли.\r\nОдин - это было отречение от своей старой жизни, от своих бесполезных знаний, от своего ни к чему не нужного образования.\r\nЭто отреченье доставляло ему наслажденье и было для него легко и просто. Другие мысли и представления касались той жизни, которою он желал жить теперь.\r\nПростоту, чистоту, законность этой жизни он ясно чувствовал и был убежден, что он найдет в ней то удовлетворение,\r\nуспокоение и достоинство, отсутствие которых он так болезненно чувствовал.\r\nНо третий ряд мыслей вертелся на вопросе о том, как сделать этот переход от старой жизни к новой. И тут ничего ясного ему не представлялось.\r\n\"Иметь жену? Иметь работу и необходимость работы? Оставить Покровское? Купить землю? Приписаться в общество?\r\nЖениться на крестьянке? Как же я сделаю это? - опять спрашивал он себя и не находил ответа.\r\n- Впрочем, я не спал всю ночь, и я не могу дать себе ясного отчета, - сказал он себе. - Я уясню после. Одно верно, что эта ночь решила мою судьбу.\r\nВсе мои прежние мечты семейной жизни вздор, не то, - сказал он себе. - Все это гораздо проще и лучше...\"\r\n\"Как красиво!- подумал он, глядя на странную, точно перламутровую раковину из белых барашков-облачков, остановившуюся над самою головой его на середине неба.\r\n- Как все прелестно в эту прелестную ночь! И когда успела образоваться эта раковина? Недавно я смотрел на небо, и на нем ничего не было - только две белые полосы.\r\nДа, вот так-то незаметно изменились и мои взгляды на жизнь!\"\r\nОн вышел из луга и пошел по большой дороге к деревне. Поднимался ветерок, и стало серо,мрачно.\r\nНаступила пасмурная минута, предшествующая обыкновенно рассвету, полной победе света над тьмой.\r\nПожимаясь от холода, Левин быстро шел, глядя на землю. \"Это что? кто-то едет\", - подумал он, услыхав бубенцы, и поднял голову.\r\nВ сорока шагах от него, ему навстречу, по той большой дороге-муравке, по которой он шел, ехала четверней карета с важами.\r\nДышловые лошади жались от колей на дышло, но ловкий ямщик, боком сидевший на козлах, держал дышлом по колее, так что колеса бежали по гладкому.\r\nТолько это заметил Левин и, не думая о том, кто это может ехать, рассеянно взглянул в карету.\r\nВ карете дремала в углу старушка, а у окна, видимо только что проснувшись, сидела молодая девушка, держась обеими руками за ленточки белого чепчика.\r\nСветлая и задумчивая, вся исполненная изящной и сложной внутренней, чуждой Левину жизни, она смотрела через него на зарю восхода.\r\nВ то самое мгновение, как виденье это уж исчезало, правдивые глаза взглянули на него. Она узнала его, и удивленная радость осветила ее лицо.\r\nОн не мог ошибиться. Только одни на свете были эти глаза. Только одно было на свете существо, способное сосредоточивать для него весь свет и смысл жизни. Это была она. Это была Кити.\r\nОн понял, что она ехала в Ергушово со станции железной дороги. И все то, что волновало Левина в эту бессонную ночь, все те решения, которые были взяты им, все вдруг исчезло.\r\nОн с отвращением вспомнил свои мечты женитьбы на крестьянке.\r\nТам только, в этой быстро удалявшейся и переехавшей на другую сторону дороги карете,\r\nтам только была возможность разрешения столь мучительно тяготившей его в последнее время загадки его жизни.\r\nОна не выглянула больше. Звук рессор перестал быть слышен, чуть слышны стали бубенчики.\r\nЛай собак показал, что карета проехала и деревню, - и остались вокруг пустые поля, деревня впереди и он сам, одинокий и чужой всему, одиноко идущий по заброшенной большой дороге.\r\nОн взглянул на небо, надеясь найти там ту раковину, которою он любовался и которая олицетворяла для него весь ход мыслей и чувств нынешней ночи.\r\nНа небе не было более ничего похожего на раковину. Там, в недосягаемой вышине, совершилась уже таинственная перемена.\r\nНе было и следа раковины, и был ровный, расстилавшийся по целой половине неба ковер все умельчаюшихся и умельчающихся барашков.\r\nНебо поголубело и просияло и с тою же нежностью, но и с тою же недосягаемостью отвечало на его вопрошающий взгляд.\r\n\"Нет, - сказал он себе, - как ни хороша эта жизнь, простая и трудовая, я не могу вернуться к ней. Я люблю ее\".\r\nXIII\r\nНикто, кроме самых близких людей к Алексею Александровичу, не знал,\r\nчто этот с виду самый холодный и рассудительный человек имел одну, противоречившую общему складу его характера, слабость.\r\nАлексей Александрович не мог равнодушно слышать и видеть слезы ребенка или женщины. Вид слез приводил его в растерянное состояние, и он терял совершенно способность соображения.\r\nПравитель его канцелярии и секретарь знали это и предуведомляли просительниц, чтоб отнюдь не плакали, если не хотят испортить свое дело.\r\n\"Он рассердится и не станет вас слушать\", - говорили они.\r\nИ действительно, в этих случаях душевное расстройство, производимое в Алексее Александровиче слезами, выражалось торопливым гневом.\r\n\"Я не могу, не могу ничего сделать. Извольте идти вон!\" - кричал он обыкновенно в этих случаях.\r\nКогда, возвращаясь со скачек, Анна объявила ему о своих отношениях к Вронскому и тотчас же вслед за этим, закрыв лицо руками, заплакала, Алексей Александрович,\r\nнесмотря на вызванную в нем злобу к ней, почувствовал в то же время прилив того душевного расстройства, которое на него всегда производили слезы.\r\nЗная это и зная, что выражение в эту минуту его чувств было бы несоответственно положению,\r\nон старался удержать в себе всякое проявление жизни и потому не шевелился и не смотрел на нее.\r\nОт этого-то и происходило то странное выражение мертвенности на его лице, которое так поразило Анну.\r\nКогда они подъехали к дому, он высадил ее из кареты и, сделав усилие над собой, с привычною учтивостью простился с ней и произнес те слова, которые ни к чему не обязывали его;\r\nон сказал, что завтра сообщит ей свое решение.\r\nСлова жены, подтвердившие его худшие сомнения, произвели жестокую боль в сердце Алексея Александровича.\r\nБоль эта была усилена еще тем странным чувством физической жалости к ней, которую произвели на него ее слезы.\r\nНо, оставшись один в карете, Алексей Александрович, к удивлению своему и радости,\r\nпочувствовал совершенное освобождение и от этой жалости и от мучавших его в последнее время сомнений и страданий ревности.\r\nОн испытывал чувство человека, выдернувшего долго болевший зуб.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс похожий на текст автора Достоевский Ф",
"role": "user"
},
{
"content": "Троих первых повели к столбам, привязали, надели на них смертный костюм (белые, длинные балахоны), а на глаза надвинули им белые колпаки, чтобы не видно было ружей;\r\nзатем против каждого столба выстроилась команда из нескольких человек солдат.\r\nМой знакомый стоял восьмым по очереди, стало быть, ему приходилось идти к столбам в третью очередь. Священник обошел всех с крестом. Выходило, что остается жить минут пять, не больше.\r\nОн говорил, что эти пять минут казались ему бесконечным сроком, огромным богатством;\r\nему казалось, что в эти пять минут он проживет столько жизней, Что еще сейчас нечего и думать о последнем мгновении, так что он еще распоряжения разные сделал:\r\nрассчитал время, чтобы проститься с товарищами, на это положил минуты две, потом две минуты еще положил,\r\nчтобы подумать в последний раз про себя, а потом, чтобы в последний раз кругом поглядеть.\r\nОн очень хорошо помнил, что сделал именно эти три распоряжения и именно так рассчитал.\r\nОн умирал двадцати семи лет, здоровый и сильный; прощаясь с товарищами, он помнил, что одному из них задал довольно посторонний вопрос и даже очень заинтересовался ответом.\r\nПотом, когда он простился с товарищами, настали те две минуты, которые он отсчитал, чтобы думать про себя;\r\nон знал заранее, о чем он будет думать: ему все хотелось представить себе, как можно скорее и ярче, что вот как же это так:\r\nон теперь есть и живет, а через три минуты будет уже нечто, кто-то или что-то, - так кто же?\r\nГде же?\r\nВсе это он думал в эти две минуты решить!\r\nНевдалеке была церковь, и вершина собора с позолоченною крышей сверкала на ярком солнце, Он помнил, что ужасно упорно смотрел на эту крышу и на лучи, от нее сверкавшие;\r\nоторваться не мог от лучей: ему казалось, что эти лучи его новая природа, что он чрез три минуты как-нибудь сольется с ними.\r\n.\r\n.\r\nНеизвестность и отвращение от этого нового, которое будет и сейчас наступит, были ужасны;\r\nно он говорит, что ничего не было для него в это время тяжело, как беспрерывная мысль: \"Что если бы не умирать!\r\nЧто если бы воротить жизнь, - какая бесконечность! все это было бы мое!\r\nЯ бы тогда каждую минуту в целый век обратил, ничего бы не потерял, каждую бы минуту счетом отсчитывал, уж ничего бы даром не истратил!\r\n\" Он говорил, что эта мысль у него наконец в такую злобу переродилась, что ему уж хотелось, чтоб его поскорей застрелили.\r\nКнязь вдруг замолчал; все ждали, что он будет продолжать и выведет заключение.\n - Вы кончили? - спросила Аглая.\r\n- Что? кончил, - сказал князь, выходя из минутной задумчивости.\n - Да для чего же вы про это рассказали?\n - Так... мне припомнилось... я к разговору...\r\n- Вы очень обрывисты, - заметила Александра, - вы, князь, верно хотели вывести, что ни одного мгновения на копейки ценить нельзя, и иногда пять минут дороже сокровища.\r\nВсе это похвально, но позвольте однако же, как же этот приятель, который вам такие страсти рассказывал...\r\nведь ему переменили же наказание, стало быть, подарили же эту \"бесконечную жизнь\". Ну, что же он с этим богатством сделал потом? Жил ли каждую-то минуту \"счетом\"?\r\n- О, нет, он мне сам говорил, - я его уже про это спрашивал, - вовсе не так жил и много, много минут потерял.\r\n- Ну, стало быть, вот вам и опыт, стало быть, и нельзя жить взаправду, \"отсчитывая счетом\". Почему-нибудь да нельзя же.\r\n- Да, почему-нибудь да нельзя же, - повторил князь, - мне самому это казалось... А все-таки, как-то не верится...\r\n- То-есть вы думаете, что умнее всех проживете? - сказала Аглая.\n - Да, мне и это иногда думалось.\n - И думается?\r\n- И думается, - отвечал князь, попрежнему с тихою и даже робкою улыбкой смотря на Аглаю; но тотчас же рассмеялся опять и весело посмотрел на нее.\r\n- Скромно! - сказала Аглая, почти раздражаясь.\r\n- А какие однако же вы храбрые, вот вы смеетесь, а меня так все это поразило в его рассказе, что я потом во сне видел, именно эти пять минут видел...\r\nОн пытливо и серьезно еще раз обвел глазами своих слушательниц.\r\n- Вы не сердитесь на меня за что-нибудь? - спросил он вдруг, как бы в замешательстве, но однако же прямо смотря всем в глаза.\n - За что? - вскричали все три девицы в удивлении.\r\n- Да вот, что я все как будто учу... Все засмеялись.\r\n- Если сердитесь, то не сердитесь, - сказал он, - я ведь сам знаю, что меньше других жил и меньше всех понимаю в жизни. Я, может быть, иногда очень странно говорю...\r\nИ он решительно сконфузился.\r\n- Коли говорите, что были счастливы, стало быть, жили не меньше, а больше; зачем же вы кривите и извиняетесь?\r\n- строго и привязчиво начала Аглая: - и не беспокойтесь, пожалуста, что вы нас поучаете, тут никакого нет торжества с вашей стороны.\r\nС вашим квиетизмом можно и сто лет жизни счастьем наполнить.\r\nВам покажи смертную казнь и покажи вам пальчик, вы из того и из другого одинаково похвальную мысль выведете, да еще довольны останетесь. Этак можно прожить.\r\n- За что ты все злишься, не понимаю, - подхватила генеральша, давно наблюдавшая лица говоривших, - и о чем вы говорите, тоже не могу понять.\r\nКакой пальчик и что за вздор? Князь прекрасно говорит, только немного грустно. Зачем ты его обескураживаешь? Он когда начал, то смеялся, а теперь совсем осовел.\r\n- Ничего, maman. - А жаль, князь, что вы смертной казни не видели, я бы вас об одном спросила.\n - Я видел смертную казнь, - отвечал князь.\r\n- Видели? - вскричала Аглая: - я бы должна была догадаться! Это венчает все дело. Если видели, как же вы говорите, что все время счастливо прожили? Ну, не правду ли я вам сказала?\r\n- А разве в вашей деревне казнят? - спросила Аделаида.\r\n- Я в Лионе видел, я туда с Шнейдером ездил, он меня брал. Как приехал, так и попал.\n - Что же, вам очень понравилось? Много назидательного? Полезного? - спрашивала Аглая.\r\n- Мне это вовсе не понравилось, и я после того немного болен был, но признаюсь, что смотрел как прикованный, глаз оторвать не мог.\r\n- Я бы тоже глаз оторвать не могла, - сказала Аглая.\n - Там очень не любят, когда женщины ходят смотреть, даже в газетах потом пишут об этих женщинах.\r\n- Значит, коль находят, что это не женское дело, так тем самым хотят сказать (а, стало быть, оправдать), что это дело мужское. Поздравляю за логику. И вы так же, конечно, думаете?\r\n- Расскажите про смертную казнь, - перебила Аделаида.\n - Мне бы очень не хотелось теперь... - смешался и как бы нахмурился князь.\r\n- Вам точно жалко нам рассказывать, - кольнула Аглая.\r\n- Нет, я потому, что я уже про эту самую смертную казнь давеча рассказывал.\n - Кому рассказывали?\r\n- Вашему камердинеру, когда дожидался...\n - Какому камердинеру? - раздалось со всех сторон.\r\n- А вот что в передней сидит, такой с проседью, красноватое лицо; я в передней сидел, чтобы к Ивану Федоровичу войти.\r\n- Это странно, - заметила генеральша.\n - Князь - демократ, - отрезала Аглая, - ну, если Алексею рассказывали, нам уж не можете отказать.\r\n- Я непременно хочу слышать, - повторила Аделаида.\r\n- Давеча, действительно, - обратился к ней князь, несколько опять одушевляясь (он, казалось, очень скоро и доверчиво одушевлялся),\r\n- действительно у меня мысль была, когда вы у меня сюжет для картины спрашивали, дать вам сюжет:\r\nнарисовать лицо приговоренного за минуту до удара гильйотины, когда еще он на эшафоте стоит, пред тем как ложиться на эту доску.\r\n- Как лицо? Одно лицо? - спросила Аделаида: - странный будет сюжет, и какая же тут картина?\r\n- Не знаю, почему же? - с жаром настаивал князь: - я в Базеле недавно одну такую картину видел. Мне очень хочется вам рассказать... Я когда-нибудь расскажу... очень меня поразила.\r\n- О базельской картине вы непременно расскажете после, - сказала Аделаида, - а теперь растолкуйте мне картину из этой казни.\r\nМожете передать так, как вы это себе представляете? Как же это лицо нарисовать? Так, одно лицо? Какое же это лицо?\r\n- Это ровно за минуту до смерти, - с полною готовностию начал князь, увлекаясь воспоминанием и, повидимому,\r\nтотчас же забыв о всем остальном, - тот самый момент, когда он поднялся на лесенку и только что ступил на эшафот.\r\nТут он взглянул в мою сторону; я поглядел на его лицо и все понял...\r\nВпрочем, ведь как это рассказать! Мне ужасно бы ужасно бы хотелось, чтобы вы или кто-нибудь это нарисовал! Лучше бы, если бы вы! Я тогда же подумал, что картина будет полезная.\r\nЗияете, тут нужно все представить, что было заранее, все, все.\r\nОн жил в тюрьме и ждал казни, по крайней мере еще чрез неделю; он как-то рассчитывал на обыкновенную формалистику, что бумага еще должна куда-то пойти и только чрез неделю выйдет.\r\nА тут вдруг по какому-то случаю дело было сокращено. В пять часов утра он спал. Это было в конце Октября; в пять часов еще холодно и темно.\r\nВошел тюремный пристав тихонько, со стражей, и осторожно тронул его за плечо; тот приподнялся, облокотился, - видит свет: \"что такое?\" - \"В десятом часу смертная казнь\".\r\nОн со сна не поверил, начал-было спорить, что бумага выйдет чрез неделю, но когда совсем очнулся, перестал спорить и замолчал, - так рассказывали, - потом сказал:\r\n\"Все-таки тяжело так вдруг\".\r\n.. и опять замолк, и уже ничего не хотел говорить.\r\nТут часа три-четыре проходят на известные вещи: на священника, на завтрак, к которому ему вино, кофей и говядину дают (ну, не насмешка ли это?\r\nВедь, подумаешь, как это жестоко, а с другой стороны, ей богу, эти невинные люди от чистого сердца делают и уверены,\r\nчто это человеколюбие), потом туалет (вы знаете, что такое туалет преступника?\r\n), наконец везут по городу до эшафота.\r\n.. Я думаю, что вот тут тоже кажется, что еще бесконечно жить остается, пока везут.\r\nМне кажется, он наверно думал дорогой: \"Еще долго, еще жить три улицы остается; вот эту проеду, потом еще та останется, потом еще та, где булочник направо...\r\nеще когда-то доедем до булочника!\r\n\" Кругом народ, крик, шум, десять тысяч лиц, десять тысяч глаз, - все это надо перенести, а главное, мысль: \"вот их десять тысяч, а их никого не казнят, а меня-то казнят!\r\n\" Ну, вот это все предварительно.\r\nНа эшафот ведет лесенка; тут он пред лесенкой вдруг заплакал, а это был сильный и мужественный человек, большой злодей, говорят, был.\r\nС ним все время неотлучно был священник, и в тележке с ним ехал, и все говорил, - вряд ли тот слышал: и начнет слушать, а с третьего слова уж не понимает. Так должно быть.\r\nНаконец стал всходить на лесенку; тут ноги перевязаны и потому движутся шагами мелкими. Священник, должно быть, человек умный, перестал говорить, а все ему крест давал целовать.\r\nВнизу лесенки он был очень бледен, а как поднялся и стал на эшафот, стал вдруг белый как бумага, совершенно как белая писчая бумага.\r\nНаверно у него ноги слабели и деревенели, и тошнота была, - как будто что его давит в горле, и от этого точно щекотно,\r\n- чувствовали вы это когда-нибудь в испуге или в очень страшные минуты, когда и весь рассудок остается, но никакой уже власти не имеет?\r\nМне кажется, если, например, неминуемая гибель, дом на вас валится, то тут вдруг ужасно захочется сесть и закрыть глаза и ждать - будь что будет!.\r\n.\r\nВот тут-то, когда начиналась эта слабость, священник поскорей, скорым таким жестом и молча,\r\nему крест к самым губам вдруг подставлял, маленький такой крест, серебряный, четырехконечный, - часто подставлял, поминутно.\r\nИ как только крест касался губ, он глаза открывал, и опять на несколько секунд как бы оживлялся, и ноги шли.\r\nКрест он с жадностию целовал, спешил целовать, точно спешил не забыть захватить что-то про запас, на всякий случай, но вряд ли в эту минуту что-нибудь религиозное сознавал.\r\nИ так было до самой доски...\r\nСтранно, что редко в эти самые последние секунды в обморок падают!\r\nНапротив, голова ужасно живет и работает, должно быть,, сильно, сильно, сильно, как машина в ходу;\r\nя воображаю, так и стучат разные мысли, все неконченные и, может быть, и смешные, посторонние такие мысли:\r\n\"вот этот глядит - у него бородавка на лбу, вот у палача одна нижняя пуговица заржавела.\r\n..\", а между тем, все знаешь и все помнишь; одна такая точка есть, которой никак нельзя забыть, и в обморок упасть нельзя, и все около нее, около этой точки ходит и вертится.\r\nИ подумать, что это так до самой последней четверти секунды, когда уже голова на плахе лежит, и ждет, и...\r\nзнает, и вдруг услышит над собой, как железо склизнуло! Это непременно услышишь!\r\nЯ бы, если бы лежал, я бы нарочно слушал и услышал! Тут, может быть, только одна десятая доля мгновения, но непременно услышишь!\r\nИ представьте же, до сих пор еще спорят, что, может быть, голова когда и отлетит, то еще с секунду, может быть, знает, что она отлетела, - каково понятие! А что если пять секунд!.\r\n.\r\nНарисуйте эшафот так, чтобы видна была ясно и близко одна только последняя ступень;\r\nпреступник ступил на нее: голова, лицо бледное как бумага, священник протягивает крест, тот с жадностию протягивает свои синие губы и глядит, и - все знает.\r\nКрест и голова, вот картина, лицо священника, палача, его двух служителей и несколько голов и глаз снизу, - все это можно нарисовать как бы на третьем плане, в тумане, для аксессуара.\r\n.. Вот какая картина. Князь замолк и поглядел на всех.\r\n- Это, конечно, не похоже на квиетизм, - проговорила про себя Александра.\r\n- Ну, теперь расскажите, как вы были влюблены, - сказала Аделаида.\n Князь с удивлением посмотрел на нее.\r\n- Слушайте, - как бы торопилась Аделаида, - за вами рассказ о базельской картине, но теперь я хочу слышать о том, как вы были влюблены; не отпирайтесь, вы были.\r\nК тому же, вы сейчас как начнете рассказывать, перестаете быть философом.\r\n- Вы как кончите рассказывать, тотчас же и застыдитесь того, что рассказали, - заметила вдруг Аглая. - Отчего это?\r\n- Как это, наконец, глупо - отрезала генеральша, с негодованием смотря на Аглаю.\n - Неумно, - подтвердила Александра.\r\n- Не верьте ей, князь - обратилась к нему генеральша, - она это нарочно с какой-то злости делает; она вовсе не так глупо воспитана; не подумайте чего-нибудь, что они вас так тормошат.\r\nОни, верно, что-нибудь, затеяли, но они уже вас любят. Я их лица знаю.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай текс похожий на текст автора Радищев А",
"role": "user"
},
{
"content": "Но если, младенцам вам сущим, находил я, что уклонился он пути, мною назначенного, устремляемы случайным ударением, тогда остановлял я ваше шествие или,\r\nлучше сказать, неприметно вводил в прежний путь, яко поток, оплоты прорывающий, искусною рукою обращается в свои берега.\r\nРобкая нежность не присутствовала во мне, когда, казалося, не рачил {Рачил - заботился.} об охранении вас от неприязненности стихий и погоды.\r\nЖелал лучше, чтобы на мгновение тело ваше оскорбилося преходящею болью, нежели дебелы {Дебелы - здесь: изнежены.} пребудете в возрасте совершенном.\r\nИ для того почасту ходили вы босы, непокровенную имея главу; в пыли, в грязи возлежали на отдохновение на скамии или на камени.\r\nНе меньше старался я удалить вас от убийственной пищи и пития.\r\nТруды наши лучшая была приправа в обеде нашем. Воопомните, с каким удовольствием обедали мы в деревне нам неизвестной, не нашед дороги к дому.\r\nСколь вкусен нам казался тогда хлеб ржаной и квас деревенский!\r\nНе ропщите на меня, если будете иногда осмеяны, что не имеете казистого восшествия {Восшествие - походка.\r\n}, что стоите, как телу вашему покойнее, а не как обычай или мода велит; что одеваетеся не со вкусом, что волосы ваши кудрятся рукою природы, а не чесателя.\r\nНе ропщите, если будете небрежены в собраниях, а особливо от женщин, для того что не умеете хвалить их красоту;\r\nно вспомните, что вы бегаете быстро, что плаваете не утомлялся, что подымаете тяжести без натуги, что умеете водить соху, вскопать гряду, владеете косою и топором, стругом и долотом;\r\nумеете ездить верхом, стрелять.\r\nНе опечальтеся, что вы скакать не умеете как скоморохи.\r\nВедайте, что лучшее плясание ничего не представляет величественного; и если некогда тронуты будете зрением оного, то любострастие будет тому корень, все же другое оному постороннее.\r\nНо вы умеете изображать животных и неодушевленных, изображать черты царя природы, человека. В живописи найдете вы истинное услаждение не токмо чувств, но и разума.\r\nЯ вас научил музыке, дабы дрожащая струна согласно вашим нервам возбуждала дремлющее сердце; ибо музыка, приводя внутренность в движение, делает мягкосердие в нас привычкою.\r\nНаучил я вас и варварскому искусству сражаться мечом. Но сие искусство да пребудет в вас мертво, доколе собственная сохранность того не востребует.\r\nОно, уповаю, не сделает вас наглыми; ибо вы твердый имеете дух и обидою не сочтете, если осел вас улягнет или свинья смрадным до вас коснется рылом.\r\nНе бойтесь сказать никому, что вы корову доить умеете, что шти и кашу сварите или зажаренный вами кусок мяса будет вкусен.\r\nТот, кто сам умеет что сделать, умеет заставить сделать и будет на погрешности снисходителен, зная все в исполнении трудности.\r\nВо младенчестве и отрочестве не отягощал я рассудка вашего готовыми размышлениями или мыслями чуждыми, не отягощал памяти вашей излишними предметами.\r\nНо, предложив вам пути к познаниям, с тех пор как начали разума своего ощущати силы, сами шествуете к отверстой вам стезе.\r\nПознания ваши тем основательнее, что вы их приобрели не твердя, как то говорят по пословице, как сорока, Якова.\r\nСледуя сему правилу, доколе силы разума не были в вас действующи, не предлагал я вам понятия о всевышнем существе и еще менее об откровении.\r\nИбо то, что бы вы познали прежде, нежели были разумны, было бы в вас предрассудок и рассуждению бы мешало.\r\nКогда же я узрел, - что вы в суждениях ваших вождаетесь рассудком, то предложил вам связь понятий, ведущих к познанию бога;\r\nуверен во внутренности сердца моего, что всещедрому отцу приятнее зрети две непорочные души,\r\nв коих светильник познаний не предрассудком возжигается, но что они сами возносятся к начальному огню на возгорение.\r\nПредложил я вам тогда и о законе откровенном, не сокрывая от вас все то, что в опровержение оного сказано многими.\r\nИбо желал, чтобы вы могли сами избирать между млеком и желчию, и с радостию видел, что восприяли вы сосуд утешения неробко.\r\nПреподавая вам сведения о науках, не оставил я ознакомить вас с различными народами, изучив вас языкам иностранным.\r\nНо прежде всего попечение мое было, да познаете ваш собственный, да умеете на оном изъяснять ваши мысли словесно и письменно,\r\nчтобы изъяснение сие было в вас непринужденно и поту на лице не производило.\r\nАнглийский язык, а потом латинский старался я вам известнее сделать других.\r\nИбо упругость духа вольности, перехода в изображение речи, приучит и разум к твердым понятиям, столь во всяких Правлениях нужным.\r\nНо если рассудку вашему предоставлял я направлять стопы ваши в стезях науки, тем бдительнее тщился быть во нравственности вашей.\r\nСтарался умерять в вас гнев мгновения, подвергая рассудку гнев продолжительный, мщение производящий.\r\nМщение!.. Душа ваша мерзит его. Вы из природного сего чувствительныя твари движения оставили только оберегательность своего сложения, поправ желание возвращать уязвления.\r\nНыне настало то время, что чувствы ваши, дошед до совершенства возбуждения, но не до совершенства еще понятия о возбуждаемом, начинают тревожиться всякою внешностию.\r\nи опасную производить зыбь во внутренности вашей.\r\nНыне достигли времени, в которое, как то говорят, рассудок становится определителем делания и неделания;\r\nа лучше сказать, когда чувства, доселе одержимые плавностию младенчества, начинают ощущать дрожание или когда жизненные соки,\r\nисполнив сосуд юности, превышать начинают его воскраия, ища стезю свойственным для них стремлениям.\r\nЯ сохранил вас неприступными доселе превратным чувств потрясениям, но не сокрыл от вас неведения покровом пагубных следствий совращения от пути умеренности в чувственном услаждении.\r\nВы свидетели были, сколь гнусно избыточество чувственного насыщения, и возгнушалися;\r\nсвидетели были страшного волнения страстей, превысивших брега своего естественного течения, познали гибельные их опустошения и ужаснулися.\r\nОпытность моя, носяся над вами, яко новый Егид {Егид (эгида) - щит верховного бога Зевса в греческой мифологии, символ защиты.}, охраняла вас от неправильных уязвлений.\r\nНыне будете сами себе вожди, и хотя советы мои будут всегда светильником ваших начинаний; ибо сердце и душа ваша мне отверсты;\r\nно яко свет, отдаляяся от предмета, менее его освещает, тако и вы, отриновенны моего присутствия, слабое ощутите согрение моея дружбы.\r\nИ для того преподам вам правила единожития и общежития, дабы по усмирении страстей не возгнушалися деяний, во оных свершенных, и не познали, что есть раскаяние.\r\nПравила единожития, елико то касаться может до вас самих, должны относиться к телесности вашей и нравственности. Не забывайте никогда употреблять ваших телесных сил и чувств.\r\nУпражнение оных умеренное укрепит их не истощевая и послужит ко здравию вашему и долгой жизни. И для того упражняйтеся в искусствах, художествах и ремеслах, вам известных.\r\nСовершенствование в оных иногда может быть нужно. Неизвестно нам грядущее.\r\nЕсли неприязненное, счастие отымет у вас все, что оно вам дало, - богаты пребудете во умеренности желаний, кормяся делом рук ваших.\r\nНо если во дни блаженства все небрежете, поздно о том думать во дни печали. Нега, изленение и неумеренное чувств услаждение губят и тело и дух.\r\nИбо, изнуряяй тело невоздержностию, изнуряет и крепость духа. Употребление же сил укрепит тело, а с ним и дух.\r\nЕсли почувствуешь отвращение к яствам, и болезнь постучится у дверей, воспряни тогда от одра твоего,\r\nна нем же лелеешь чувства твои, приведи уснувшие члены твои в действие упражнением и почувствуешь мгновенное сил обновление;\r\nвоздержи себя от пищи, нужной во здравии, и глад сделает пищу твою сладкою, огорчавшую от сытости.\r\nПомните всегда, что на утоление глада нужен только кусок хлеба и ковш воды.\r\nЕсли благодетельное лишение внешних чувствований, сон, удалится от твоего возглавия и не возможешь возобновить сил разумных и телесных,\r\n- беги из чертогов твоих и, утомив члены до усталости, возляги на одре твоем и почиешь во здравие.\r\nБудьте опрятны в одежде вашей; тело содержите в чистоте; ибо чистота служит ко здравию, а неопрятность и смрадность тела нередко отверзает неприметную стезю к гнусным порокам.\r\nНо не будьте и в сем неумеренны.\r\nНе гнушайтесь пособить, поднимая погрязшую во рве телегу, и тем облегчить упадшего; вымараете руки, ноги и тело, но просветите сердце.\r\nХодите в хижины уничижения; утешайте томящегося нищетою; вкусите его брашна {Брашно - хлеб-соль, еда.}, и сердце ваше усладится, дав отраду скорбящему.\r\nНыне достигли вы, повторю, того страшного времени и часа, когда страсти пробуждаться начинают, но рассудок слаб еще на их обуздание.\r\nИбо чаша рассудка без опытности на весах воли воздымается; а чаша страстей опустится мгновенно долу {Долу - вниз.}. Итак, к равновесию не иначе приближиться можно, как трудолюбием.\r\nТрудитеся телом; страсти ваши не столь сильное будут иметь волнение;\r\nтрудитеся сердцем, упражняяся в мягкосердии, чувствительности, соболезновании, щедроте, отпущении, и страсти ваши направятся ко благому концу.\r\nТрудитеся разумом, упражняяся в чтении, размышлении, разыскании истины или происшествии; и разум управлять будет вашею волею и страстьми.\r\nНо не возмните в восторге рассудка, что можете сокрушить корени страстей, что нужно быть совсем бесстрастну. Корень страстей благ и основан на нашей чувствительности самою природою.\r\nКогда чувствы наши, внешние и внутренние, ослабевают и притупляются, тогда ослабевают и страсти. Они благую в человеке производят тревогу, без нее же уснул бы он в бездействии.\r\nСовершенно бесстрастный человек есть глупец и истукан нелепый, не возмогаяй ни благого, ни злого. Не достоинство есть воздержатися от худых помыслов, не могши их сотворить.\r\nБезрукий не может уязвить никого, но не может подать помощи утопающему, ни удержати на бреге падающего в пучину моря.\r\nИтак, умеренность во страсти есть благо; шествие во стезе средою есть надежно. Чрезвычайность во страсти есть гибель; бесстрастие есть нравственная смерть.\r\nЯко же шественник, отдалялся среды стези, вдается опасности ввергнутися в тот или другой ров, такого бывает шествия во нравственности.\r\nНо буде страсти ваши опытностию, рассудком и сердцем направлены к концу благому, скинь с них бразды томного благоразумия, не сокращай их полета;\r\nМета их будет всегда величие; на нем едином остановиться они умеют.\r\nНо если я вас побуждаю не быть бесстрастными, паче всего потребно в юности вашей умеренность любовныя страсти. Она природою насаждена в сердце нашем ко блаженству нашему.\r\nИ так в возрождении своем никогда ошибиться не может, но в своем предмете и неумеренности.\r\nИ так блюдитеся, да не ошибетеся в предмете любви вашея и да не почтете взаимною горячностию оныя образ.\r\nС благим же предметом любви неумеренность страсти сея будет вам неизвестна.\r\nГоворя о любви, естественно бы было говорить и о супружестве, о сем священном союзе общества,\r\nкоего правила не природа в сердце начертала, но святость коего из начального обществ положения проистекает.\r\nРазуму вашему, едва шествие свое начинающему, сие бы было непонятно, а сердцу вашему,\r\nне испытавшему самолюбивую в обществе страсть любви, повесть о сем была бы вам неощутительна, а потому и бесполезна.\r\nЕсли желаете о супружестве иметь понятие, воспомяните о родшей вас.\r\nПредставьте меня с нею и с вами, возобновите слуху вашему глаголы наши и взаимные лобызания и приложите картину сию к сердцу вашему.\r\nТогда почувствуете в нем приятное некое содрогание. Что оно есть? Познаете со временем; а днесь довольны будьте оного ощущением.\r\nПриступим ныне вкратце к правилам общежития. Предписать их не можно с точностию, ибо располагаются они часто по обстоятельствам мгновения.\r\nНо, дабы колико возможно менее ошибаться, при всяком начинании вопросите ваше сердце; оно есть благо и николи обмануть вас не может.\r\nЧто вещает оно, то и творите. Следуя сердцу в юности, не ошибетеся, если сердце имеете благое.\r\nНо следовати возмнивый рассудку, не имея на браде власов, опытность возвещающих, есть безумец.\r\nПравила общежития относятся ко исполнению обычаев и нравов народных, или ко исполнению закона, или ко исполнению добродетели.\r\nЕсли в обществе нравы и обычаи не противны закону, если закон не полагает добродетели преткновений в ее шествии, то исполнение правил общежития есть легко.\r\nНо где таковое общество существует? Все известные нам многими наполнены во нравах и обычаях, законах и добродетелях противоречиями.\r\nИ оттого трудно становится исполнение должности человека и гражданина, ибо нередко они находятся в совершенной противуположности.\r\nПонеже добродетель есть вершина деяний человеческих, то исполнение ее ничем не долженствует быть препинаемо.\r\nНебреги обычаев и нравов, небреги закона гражданского и священного, столь святыя в обществе вещи, буде исполнение оных отлучает тебя от добродетели.\r\nНе дерзай николи нарушения ее прикрывати робостию благоразумия. Благоденствен без нее будешь во внешности, но блажен николи.\r\nПоследуя тому, что налагают на нас обычаи и нравы, мы приобретаем благоприятство тех, с кем живем. Исполняя предписание закона, можем приобрести название честного человека.\r\nИсполняя же добродетель, приобретем общую доверенность, почтение и удивление, даже и в тех, кто бы не желал их ощущать в душе своей.\r\nКоварный афинский сенат, подавая чашу с отравою Сократу, трепетал во внутренности своей пред его добродетелию {Сократ умер, выпив по приговору афинян чашу яда (цикуты).}.\r\nНе дерзай никогда исполнять обычая в предосуждение закона. Закон, каков ни худ, есть связь общества.\r\nИ если бьд сам государь велел тебе нарушить закон, не повинуйся ему, ибо он заблуждает себе и обществу во вред.\r\nДа уничтожит закон, яко же нарушение оного повелевает, тогда повинуйся, ибо в России государь есть источник законов.\r\nНо если бы закон или государь или бы какая-либо на земли власть подвизала тебя на неправду и нарушение добродетели, пребудь в оной неколебим.\r\nНе бойся ни осмеяния, ни мучения, ни болезни, ни заточения, ниже самой смерти. Пребудь незыблем в душе твоей, яко камень среди бунтующих, но немощных валов.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги Беглые в Новороссии автора Данилевский Г",
"role": "user"
},
{
"content": "Он ходил долго вокруг ограды, у ворот стоял, на мезонин смотрел. Видел он окна, вверху раскрытые, на балконе стул стоял.\r\nОн вошел во двор; прямо пошел к крыльцу и столкнулся на нем лицом к лицу с полковником.\r\n- Ты косарь? - спросил рассеянно Панчуковский. \n - Косарь.\r\n- Очень рад, а это твой билет, что ли? - опять спросил Панчуковский, сося сигару и принимая от Харько письмо священника. \n - Билет! - ответил Левенчук, сверкнувши глазами.\r\nПанчуковский потянулся, взглянул на ясное, чудное утреннее небо, потом на первые строки письма - рука его дрогнула,\r\nон протер глаза, искоса посмотрел на Левенчука, дочитал, слегка побледнев, письмо до конца и долго не мог сказать ни слова.\r\nПисьмо состояло в следующем:\r\n\"Владимир Алексеевич! Не будем обманывать друг друга. Вам сошли прежние ваши истории. Вы теперь похитили мою Оксану.\r\nЭто общий голос, не отрекайтесь; да и некому другому этого сделать. Умоляю вас, отдайте ее.\r\nПодатель сего письма - ее жених, Харитон Левенчук, из таганрогских поселян. Отдайте девушку; вы уже ею, ваше высокоблагородие, насытились. Отдайте, пока она еще может быть им принята.\r\nЕсли прежние ваши действия остались безнаказанны, то за это новое - кара господня вас не пощадит.\r\nБогатство не спасет нигде до конца недоброго человека. Прахом пойдет оно у вас; вспомните глас старца, готового сойти в могилу.\r\nЭта кара близится. По духу же исповедника предупреждаю вас: не отдадите девушки, за последствия поручиться нельзя. Вам несдобровать! Послушайтесь меня. Ваш слуга Павладий Поморский\".\r\nПанчуковский постоял. Левенчук также не говорил ни слова. \n - Отец Павладий ошибается! - сказал полковник, закусивши губу,- я этой девушки не знаю, и ее у меня нет.\r\nЛевенчук молчал. \n - Ее у меня нет, и баста, слышишь? Скажи отцу Павладию, чтоб он ко мне не смел обращаться с такими письмами.\r\n- Ваше высокоблагородие! - сказал, подступая, Левенчук,- какой вам выкуп дать за нее?\r\nЯ попу соглашался выплатить за нее на церковь двести целковых,- возьмите триста; наймусь к вам в кабалу, в крепость за вами запишусь,- отдайте только мне ее!\r\nПолковник пожал плечами и, оглянувшись, улыбнулся. \n - Глуп ты, брат, и только! Глуп, и все тут!.. Ее у меня нет!\r\nЛевенчук повалился в ноги полковнику. Он понял сразу, что с этим человеком правдой не возьмешь, и потерялся, позабыл весь закал, весь пыл своего негодования и своей мести.\r\n- Ваше...\r\nваше высокоблагородие!\r\n- вопил он, валяясь в пыли крыльца и целуя лаковые полусапожки Владимира Алексеевича,- я дома на родине похоронил жену молодую, и двух лет с ней не пожил; здесь нашел себе другую.\r\nБарин! Отдайте мне ее! За что вы отняли ее у меня, погубили до веку нас обоих!\r\n- Да говорят же тебе, братец, что ее у меня нет... Какой ты!\r\n- Будет уж вам с нею, ваше высокоблагородие! Не губите ее. Отдайте, вы уж ею натешились... Будем знать одни мы про то! Отдайте... \n Панчуковский отступил.\r\n- Ищи ее у меня везде, коли хочешь; иголка она, что ли! Ну, ну, ищи! Не веришь?\r\nИ он вошел в сени, распахнул дверь в лакейскую, а сам стоял на пороге. \n Храбрость бросила Харько. Он встал, начал глупо вертеть в руках шапку.\r\n- Ежели я...- сказал он, задыхаясь от спершихся в горле слез,- ежели я... хоть чем, то убей меня бог!.. Господи!\r\nПолковник поворотился к нему спиной и ушел в комнаты, посвистывая.\r\nОглянулся Левенчук по двору, повел рукой по снятой шапке, подошел к кухне, там еще постоял; во дворе не было ни души.\r\nПетухи заливались по задворью. Воробьи кучами перелетали с тополей на ограду. Левенчук пошел за ворота и сел там на лавочке.\r\nОн сам не знал, что и думать. У шинка собирался народ. Конторщик пошел туда, а к барину в дом Абдулка рукомойник понес.\r\nЗа ворота вышел, с трубкой в зубах, в белом фартуке и ухарски заложив руки в карманы, поваришка Антропка,\r\nтоже из беглых, малый лет двадцати трех, отъявленный негодяй, часто битый за воровство.\r\n- Ты чего тут сидишь, сволочь? - отнесся он задорно к Левенчуку. \n - Может, сволочь ты,- ответил Левенчук, утирая слезы,- а я за делом!\r\n- За каким делом? проваливай! скамейка барская! вон, иродово отродье! \n - А ты барский?\r\n- Барский, полковницкий; я их холуй - значит, сторож; а ты убирайся вон, сибирный твой род!\r\nИ Антропка столкнул Харько со скамьи. Левенчук пошел опять к воротам. \n - Ты куда, говорят тебе? \n - Дело есть. \n - Не ходи, побью. \n - Э! Посмотрим...\r\n- Что? как? это, значит, к полковнику наниматься идешь, да еще и форсишь? \n Антропка подбежал и загородил Харько дорогу в ворота.\r\n- Не ходи, ударю в морду! \n - Попробуй! - ответил Левенчук, опомнившись и чувствуя снова прилив злобы и ярости.\r\nАнтропка ударил его в ухо. Левенчук зашатался и уронил шапку. \n - А ну, еще! - сказал он, стоя бледный, как был, и выжидая нового удара.\r\n- Бью! что же? ну, бью! - крикнул Антропка и опять ударил. \n - А ну, еще! \n - И еще бью! вот как!\r\nАнтропка ударил еще раз. \n - А еще будет? \n - Будет и еще! - крикнул Антропка, свистнувши снова в упорно-терпеливое ухо Харько.\r\n- А! - зарычал, в свой черед, Левенчук,- теперь и ты уж держись; я тебе покажу, как добрых людей даром бить!..\r\nИ, как буря, он кинулся на поварчонка, смял его, как клок сена, сгреб под себя и стал его бить без милосердия по глазам, ушам и по затылку.\r\nНа неистовые вопли Антропки сбежалась вся дворня полковника, а мужчины и бабы его выручили.\r\n- Кто это его, кто? - спросил Абдулка, явившись на подмогу другим, уже отливавшим водою до полусмерти избитого Антропку. \n - Вот он! \n - Кто это?\r\n- А бог его знает кто! - отвечали бабы, указывая на Левенчука, входившего уже в шинок.\r\nАбдулка побежал за ним вдогонку и на бегу, в сенях шинка, спросил сбиравшихся косарей: \n - Где тут этот разбойник?\r\n- Уж и разбойник! - разбойники те, что нанимают по два рубля, а расплачиваются по полтиннику! - ответили из толпы.\r\n- Ты бил нашего повара? - запальчиво крикнул Абдулка, вскочив в шинок и с выкатившимися, рассвирепевшими глазами став перед носом Левенчука.\r\n- Я бил. Ну, а ты чего? \n Лицо Харько было зелено, губы его дрожали.\r\n- Э, до меня так скоро не доберешься! - крикнул татарин, озираясь по хате, куда уже, чуя грозу, начинали собираться любопытные с надворья.\r\n- Посмотрим! \n - Посмотрим! \n Абдулка скинул поддевку.\r\n- Выходи на простор,- закричал он,- выходи из хаты на простор! \n Конторщик, бежавший сюда, стал было его останавливать.\r\n- Не замай, Савельич, а то и тебе бока намну,- бешено зарычал Абдулка и вышел из хаты, сопровождаемый конторщиком и толпою и на ходу распоясываясь.\r\n- Что это они до тебя? - спросили Харько оставшиеся в хате косари.\r\nЛевенчук бросил на стол три целковых. \n - Пейте, братцы, за мою душу пейте! - сказал он тоскливо и вышел, также снимая свитку.\r\nНе успел он показаться на дворе, как на него разом накинулись Абдулка, Самуйлик и прежде побитый поварчук.\r\nПервые двое стали его вязать, а озлобленный Антропка схватил полено и стал им бить Харько по чем попало. \n Часть косарей приняла сторону Харько.\r\n- Пустите его, что вы, душегубцы! ведите к барину, если он что сделал,- говорили косари.- Мы и сами пойдем жаловаться; нам расчет не тот дают!\r\n- Нет, не поведем его туда! тут его живого в землю зароем! - бешено кричал Абдулка, колотя Левенчука. \n Мигом Левенчука связали.\r\n- В суд его, в стан! - горланила полковницкая дворня. \n Побежали за телегой.\r\n- Еще веревок! - кричал Абдулка.- А! ты в барский двор ходишь, да еще и дерешься! веревок еще! повозку скорее!\r\nПривели лошадей, притащили повозку. Стали запрягать. Левенчук стоял связанный. Висок у него был расшиблен, и кровь текла из-под растрепанных темных волос.\r\nАнтропка, опьяневший от бешенства и от прежде полученных побоев, ходил возле него и громко на все лады ругался. Бабы пугливо жались к стороне.\r\n- Готово? - спросил отважно Абдулка, спешивший выиграть время,- мы и барина не станем беспокоить! в суд его, разбойника!\r\n- Братцы! - громко крикнул косарям связанный Левенчук,- они меня побили, связали, в суд хотят везти! А сам барин ихний мою невесту украл...\r\nЯ, братцы, Левенчук! Попова девка за меня просватана была... Она у полковника тут взаперти... в любовницах. Спасите, братцы! не даьте праведной душе погибнуть!.. Спасите!\r\n- Ну, еще рассказывать! - начал Абдулка. \n Последних слов Харько не договорил. Абдулка, Самуйлик и Антропка схватили его и потащили к телеге, снова угощая побоями.\r\n- Э, нет! - отозвался тот самый батрак, которого Харько угощал с утра, загородя им дорогу,- я сам пойду до барина! За что вы его бьете и тащите?..\r\n- Да, да! за что? - говорили в толпе и косари, испуганными и озлобленными кучками сходясь к ним.\r\n- Э, да что на них смотреть! тащи его! Самусь, садись, вези его! Антропка, бей по лошадям! \n - Нет, не пущу! - сказал охмелевший батрак, загораживая лошадям дорогу.\r\nТут прибежали с криками остальные косари из шинка. Произошла общая свалка. Одни тащили Левенчука к повозке, другие отталкивали его назад.\r\nВесть о том, что это жених воспитанницы священника, украденной полковником, облетела всех.\r\n- Нет, нет, теперь уж не троньте его, оставьте! - заговорили косари разом и оттеснили Левенчука от Абдулки.\r\nПодгулявший батрак ударил по запряженным лошадям, гоня их с пустою телегою прочь.\r\nСамуйлик кинулся их останавливать, а косари в суматохе совершенно отбили Харько, распутали ему руки и выпустили.\r\n- Отдайте мою невесту! - сказал тогда бешено Левенчук, став перед слугами Панчуковского.\r\nЭто уже был не прежний хуторский пастух. Степи изменили его. Абдулка, повар и Самуйлик остались одни против остальных.\r\n- Нет у нас никакой девки! \n - Врешь, есть! она наверху у барина вашего живет! - кричал Левенчук. \n - Отдавай, а то силой возьмем! - гудели косари.\r\n- Вот что выкусите! - ответил Абдулка, показывая кукиш, и пошел с товарищами к барскому двору, очевидно, потеряв надежду овладеть обидчиком закадычного приятеля, Антропки.\r\nЛевенчук; утирая кровь с виска, сел на крыльцо шинка. \n - Дайте, братцы, хоть трубки покурить, коли с нами так поступают. Собаки и те лучше нас стали жить на свете!\r\nПриятель его, батрак, с форсом подал ему трубку, сел возле него и обнял его, заливаясь слезами.\r\nТолпа между тем шумела: \"Как! Быть не может! Так этого самого невесту? И им спускать? Не заступиться за него? Где же тому конец будет?\"\r\n- Пойди, братику,- сказал Харько батраку, откашливаясь и харкая кровью,- пойди, хоть осьмушку вынеси! Все печенки, ироды, отшибли! Ишь ты, кровь пошла...\r\nКосари орали более и более.\r\nПолковник между тем, уйдя от Левенчука, подбежал к окну в кабинете и долго следил из-за занавесок, пока непрошеный гость вышел за ворота.\r\n\"Воротить его? Отдать ему разве Оксану?\" - подумал он, но, почитав с полчаса газеты, успокоился, оставил дело так и пошел наверх к Оксане.\r\nОксана сидела в своей каморке, вышивая какую-то рубаху. Домаха сидела на полу возле нее, тоже что-то штопая.\r\n- Оксана! хочешь домой? - спросил полковник. \n Она не подняла глаз.\r\n- Что, если бы за тобою пришли, бросила бы ты меня? Неужели бросила бы? - спросил полковник.\r\nОксана встала, сложила шитье и поклонилась в ноги Панчуковскому. \n - Пане! пустите меня, заставьте вечно за себя бога молить!..\r\nВ исхудалом, нежном и кротком лице ее кровинки не было. \n Панчуковский хотел что-то сказать и затих. С надворья раздался страшный гул голосов, и одно из окон в мезонине зазвенело.\r\n- Береги ее! - успел только сказать Панчуковский Домахе и выбежал на балкон.\r\nЕдва Панчуковский вошел туда, как увидел, что перед запертыми уже на замок его воротами стоит куча народу, а Абдулка, Самуйлик и конторщик бранятся сквозь затворы.\r\nДень между тем, как часто бывает на юге, нежданно изменился.\r\nВместо жгучего, острого суховея, доносившего с утра под узорчатые жалюзи комнат сухой и волнистый шелест горящих в зное нив,\r\nнебо стемнело, облака неслись густою грядой и накрапывал дождь.\r\n- Что это? - громко спросил своих людей Панчуковский, склонясь через перила балкона.\r\n- Косари взбунтовались,- робко ответил конторщик,- не хотят по полтиннику брать, требуют по два рубля.\r\n- Ну, так гоните их взашей! \n - Мы стали их гнать, а они в контору ворвались, стекла перебили, мы едва успели ворота запереть - все распьяно...\r\n- Ваше благородие! - смело крикнул кто-то из толпы,- отдай девку! а то плохо тебе будет!\r\nВзглянул полковник: вся толпа в шапках стоит. \"Эге\",- подумал Панчуковский, сильно струхнул и медленно вошел в комнаты с балкона. Сойдя впопыхах вниз, он позвал к себе Абдулку.\r\n- Что там такое? говори правду. \n - Плохое дело! Косари перепились, а тут еще бурлака тот пришел, девчонку эту требует...\r\n- Отдадим ее, Абдул! Черт с ней! Еще бы чего не наделали... Что они? в ворота ломились?\r\n- Запалим! говорят. Да нет, Владимир Алексеич, не поддавайтесь. Коли что, так я и ружье заряжу и по ним выстрелю холостым, напугаем их, они и разбегутся!\r\n- Что же вы? - гудела толпа за воротами,- где это видано, чтоб девок с поля таскать? Тут не антихристы какие! Мы найдем на вас расправу...\r\n- Вон отсюда, подлецы! - закричал опять сквозь ворота Абдулка, не отпирая железного засова.- Что вы пришли сюда буянить? Вон отсюда!\r\n- Ломай, братцы! Топоры сюда! - уже без памяти ревела толпа,- не дают, так ломай! Пробьемся и возьмем силою у живодеров!\r\nИ в ворота снова ударили чем-то тяжелым, а потом оттуда наперли кучею все разом. Схваченные и прокованные железными скобами ворота только слегка заскрипели, но не подались.\r\nАбдулка метался между тем, что было мочи, и ругался на все лады, грозя дерзким карою станового, исправника и самого губернатора.\r\n- Что нам теперь исправники и ваши становые! Вы девку нашу отдайте! Тут наша воля, в степи-то нашей! До суда далеко! - выкрикивали голоса за воротами.\r\nПолковник взбежал снова наверх. На площадке лестницы он натолкнулся на совершенно обезумевшую от страха Домаху.\r\nСтаруха жевала что-то помертвевшими губами и, простоволосая, не успев накинуть на седую голову платка, дико смотрела на Панчуковского.\r\n- Где она? - спросил полковник, идя поспешно мимо старухи. \n - Там; это я ее заперла на ключ. Еще бы не выскочила к ним сдуру...\r\n- Ну, береги же!",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс похожий на текст автора Левитов А",
"role": "user"
},
{
"content": "говорю. \"Да так, говорит, милый ты мой, самим нам есть нечего, не токма что тебя с женой кормить\".\r\nЯ его сейчас и спрашиваю: \"В солдаты, спрашиваю, не я за тебя, музлана, пошел? Не я разве, говорю, заместо тебя, может, на сраженья ходил?\r\n\" - \"Точно, говорит, это ты сказал настоящее дело; только ты прости мне мои слова грубые, потому, дескать, неурожай у нас каждый год, почитай, - малые дети наши с голоду мрут.\r\nОдного тебя мы бы, говорит, кое-как продержали, а уж с женой никак нам это, говорит, невмоготу\".\r\nОчень я удивился, братец ты мой, как это он такие глупые речи про жену, не подумавши, разговаривает.\r\n\"Фатеру, говорит, сыщи!\" Чудно, право, мне это показалось.\r\n\"Да ты, спрашиваю, видал ли когда в избе-то своей такую барыню, как моя жена? Как же ты, не рассудимши этого, фатеру мне велишь искать?\" -\r\n\"Ничего, говорит, не поделаешь. Ежели, примером, ты с женой будешь жить с нами, до новой ржи мы ни за что не дотянем\". - \"Да черт ты эдакой! -\r\nсогрешил я тут, изругал его. - Ты, говорю, рассуди попристальнее-то: ведь она все равно что барыня\".\r\nИ тут не понял, заплакал только. Мать тоже пристала ко мне, и вся семья реветь по-коровьему принялась.\r\n\"Мы, говорят, душою вам рады, да помереть с голоду боимся!\" Плюнул я на них и уехал. Вот все вы, мужики, какие-то шуты несуразные! С вами, с дураками, сговоришь, што ли?\r\n- А может, у них взаправду на мале хлеба-то оставалось? - не без страха возразил дядя Петр.\r\n- На мале! Што ж такое? Ты прежде спроси, кто меня от запоя лечить выучил, да тогда и говори, что на мале.\r\nЖена меня выучила, а ей про то ее бабка сказала. Вот она у меня какая! Я тебе про это расскажу сейчас.\r\nСоскучилась ты у меня в дороге, барыня-сударыня, - обратился солдатик к своей жене, которая окончила в это время обед.\r\n- Сосни-ка ступай в телеге, там тебе прохладнее будет. Только ты погоди маленько, я тебя потешу немножко.\r\nИ он стал в бойкую позицию плясуна, подперся руками в бока и принялся выбивать ногами частую дробь.\n\n Ой, я не сам трясусь,\n Меня черти трясут... -\r\nприговаривал с азартом солдатик. Жене, очевидно, пляс его доставлял большое удовольствие, потому что и она хлопала в такт ладонями и заливалась звонким, веселым смехом.\r\nСуровый работник снисходительно смотрел на эту сцену, дядя Петр добродушно удивлялся ей, а кухарка положительно завидовала.\r\n- Будет, будет тебе, шелопутник ты эдакий! - упрашивала мужа солдатка. - Со смеху ведь уморил меня.\r\n- Не прикажите казнить, прикажите миловать, барыня!\r\n- отвечал плясун с видом человека, умоляющего о прощении, и с последним словом еще чаще затопал он ногами по шаткому,\r\nскрипучему полу постоялого двора и еще громче заорал свою приговорку:\r\nЯ не сам трясусь,\n Меня черти трясут!\n\n Жена не отставала от мужа. Звонче и веселее прежнего засмеялась она и усиленно захлопала ладонями.\r\n- Што это ты, братец, безобразничаешь здесь? - величественно спросил у солдата вошедший в эту минуту человек в суконном вытертом сюртуке с медными пуговицами.\r\n- Я вашего брата за безобразие в три шеи со двора гоню.\r\n- Вот он! - шепнул мне Теокритов. - Пожалуйста, постарайтесь не ссориться с ним. Очень дерзкое животное.\n - Жену, ваше высокоблагородие, молодую тешу, а не безобразничаю, -\r\nотвечал солдатик, вытянувшись в струнку. - Она у меня, ваше высокоблагородие, умница, все равно, почитай что барыня. Не тешить ее мне ни под каким видом нельзя.\r\n- Уж ты лучше, крупа, с балами-то своими дальше проваливай, а то я тебе шею накостыляю, - говорили медные пуговицы.\r\n- Напрасно обижаться изволите, ваше высокоблагородие! - застенчиво говорил солдатик. - Ни в чем перед вашею милостью не причинны.\r\n- Не причинны! Знаю я вас, куроцапов. Еще с двенадцатого года в казну-то вы задолжали крупой, и теперь не можете заплатить.\r\nХа-ха-ха! За этот долг я тебя и вздую сейчас. А то толкует туда же: не причинны, говорит...\r\nГолос обладателя медных пуговиц был необыкновенно строг и серьезен.\r\nСолдатик присмирел и всячески старался удержаться от возражений, потому что движения, которыми приказный пополнял свои фразы, носили не менее строгий и серьезный характер.\r\nПублика постоялого двора смиренно стояла на своих местах и со вниманием слушала, как барин распекает солдата. Вдруг барин неожиданно обратился к Теокритову.\r\n- Ты кто такой? - грозно спросил он его.\n - Все тот же! - отвечал Теокритов. - Залил глаза-то: родных перестал узнавать.\r\n- А, это ты, брат? За сестру да за деда заступаться пришел. Хорошо! Ты кто такой? - кстати спросил приказный и меня. - Паспорт у тебя есть?\r\n- Есть, - отвечал я. - Вот он.\n Я показал ему свою толстую дорожную дубину.\r\n- Ха-ха-ха! - разразился приказный. - Вот так молодец! Откуда ты? Хочешь, я тебе за твою смелость вина сейчас поднесу?\r\nЯ молча отодвинулся от него. Моя палка со свистом завертелась между моих пальцев.\r\n- Вишь, спесивый какой! - бурчал он, злобно всматриваясь в меня.\r\nСестра Теокритова сидела в это время рядом с ним. Они шепотом разговаривали о необходимости разлуки, просили друг друга писать как можно чаще и не печалиться.\r\nОбняла брата несчастная женщина и ласкала его тем кротким взглядом, которым обыкновенно смотрят женщины на любимого человека, надолго или, может быть, навсегда прощаясь с ним.\r\n- Как я буду тосковать об тебе! - шептала она. - А муж не велит мне говорить про тебя, он меня скоро в гроб вгонит.\r\nМолодой человек мог сказать только одно слово в утешение сестры:\r\n- Терпи. И тебе и ему бог за все заплатит.\n - Я и терплю. Я ко всему привыкла, - говорила бедная женщина с той тихой покорностью тяжелой судьбе, которую некогда проявляли мученики.\r\n- Так ты, брат, заступаться за сестру пришел? - снова начал приказный. - Я за нее заступаться должен: муж, а не брат.\r\nСтолоначальником в палате был, студентом из семинарии вышел, а этого не понимаешь.\r\nТеокритов молчал.\r\n- Встань-ка, жена, на ноги, покажись мне: я на тебя посмотрю. Видела ты, как солдат сейчас свою жену тешил? Потешь теперь ты меня. Солдат! Какую ты побаску давеча приговаривал?\r\n- \"Ой! Я не сам трясусь, меня ч...\" - начал было солдатик.\n - Молчи! Дальше сам знаю. Пляши, жена! Брат к тебе в гости пришел.\n\n Ой! Я не сам трясусь,\n Меня черти трясут,\r\nВ буерак тащат,\n Колотить жену велят.\n\n И бедная женщина оставила брата и начала плясать под песню мужа. Лицо Теокритова побледнело и как-то особенно передернулось.\r\n- Вот какие веселые мы с женой! Мы с нею всегда так-то веселимся. Так ведь, жена? Заступаться, друг мой сердечный, нечего за нее.\r\nОна сама любому человеку глаза выцарапает. Вот так всякого возьмет да по роже и цапнет. -\r\nПри этом приказный ударил жену по лицу. - Это я для того ударил ее, чтобы тебе не ходить понапрасну. Пришел заступаться, так заступайся.\r\nПодавай теперь, Акулина, обедать. Мы с женой закусим немного, - обратился он к кухарке. - Милости просим обедать с нами, братец родимый.\r\n- Спасибо за ласку! - отвечал Теокритов. - Вижу я, совсем ты зверем сделался, а с зверями обедать я не могу.\r\n- Слышишь, жена, что твой брат говорит? Зверем он пугает меня, чтобы разлучить нас. Какой же я зверь? Зверь законов не знает, а я знаю. Вот тебе для памяти, чтобы и ты законы знала.\r\nИ он опять ее ударил.\n - Ох, грехи наши тяжкие! - шептал дед, раскачивая свою седую голову.\n Бедная женщина старалась удержать слезы; моя палка сама рвалась к бокам негодяя.\r\n- Слышишь, жена, что дедушка говорит? Грехи, говорит, у него тяжкие есть. Ты что же их не замаливаешь? Вот тебе за это еще!\r\nБез малейшего участия к семейной драме тощий солдатик с жаром рассказывал дяде Петру и суровому работнику о том, как жена научила его лечить от запоя.\r\n- Барин мне давеча помешал, - басисто говорил работник, - а то я тебя просить хочу: полечил бы ты меня, потому пью я, братец мой, здорово запиваю!\r\nЯ тебе чем хошь отвечаю, только вылечи.\r\n- Кормилец ты мой! - шептал дядя Петр. - И меня полечи. Рубашку с крестом с себя сниму и тебе отдам. Помоги.\r\n- Это можно! Что ж такое? По рублю-целковому с вас за науку кладу. Страсть как дешево!\r\n- Законы-то ежели все подводить, так еще хуже бы женам от мужей пришлось, - поучал приказный на другом конце избы. - Так, Акулина?\r\n- Што и говорить, батюшка! - смиренно отвечала кухарка. - Наша сестра глупа, кормилец ты мой; нашу сестру добру учить надоть.\r\n- Видишь, жена, что Акулина говорит? - обратился приказный к жене. -\r\nУмница Акулина. Поди, садись обедать со мной, а ты подавай нам, жена, служи нам, потому ты глупей Акулины. Она законы знает, а ты не знаешь. Ступай.\r\nИ он вытолкнул ее из-за стола. Акулина с робостью заняла ее место.\n - Сам я, братцы мои, до женитьбы здорово заливал, так-то здорово -\r\nбесился даже, когда, бывало, запью!.. Придет это мне, бывало, на ум: ах, мол, выпить бы теперь куда хорошо! А денег нет ни копейки.\r\nЗавертит так-то, бывало, на душе, так-то зло завертит: жизни нe рад! И вином это сейчас так ли сладко запахнет, - дело на ум нейдет.\r\nЯ же, милые мои, сапожное дело в полковой швальне работал; так штрумент, какой под руку попадет, возьмешь, да в кабак его и ухнешь... Как же меня за это паривали, бывало, страсть!.\r\n. Экой зверь лютый! - шепотом заметил солдатик про приказного, - как это здорово знает он к бабе придраться! Вишь, как колотит сердечную!.\r\n. Только что же? Уймусь на неделю-другую после бани-то, а там опять за свое.\r\nУж и знал, что шкуру с меня за казенные штрументы до самых ног спустят, а не стерплю, потому по целым дням жжет это нутро-то.\r\nТеперь, слава богу, прошло! Только как жена дала мне лекарство это бабкино выпить, что только сделалось со мною - сказать не могу!\r\nОбмер я, братцы мои, и упал; упал и ничего-то не помню я, что было со мной.\r\nВстал только я, а жена мне и говорит: \"Смотри, говорит, кто в твоем сердце сидел и водки спрашивал\".\r\nГляжу я, а червяк-то запойный и ползет по полу, такой-то ли скаред страшный, ей-богу, мышь не мышь,\r\nчервь не червь, так гадина какая-то в шерсти вся и носом водит-водит так-то ли пристально:\r\n\"Где, мол, это я нахожусь?\r\nЕсть вино-то здесь, што ли?\" Как это прихлопну я того червяка сапогом, а жена.\r\n..\r\n- Вот же тебе, собака ты бешеная! - вскрикнул вдруг Теокритов.\n Я совсем было заслушался солдатского рассказа и не видал дальнейших проделок приказного с своей несчастною женой.\r\n- Уходите поскорее, - торопил меня Теокритов. - В свидетели, пожалуй, зацепят вас, в острог еще засадят...\r\nЛицо сестры его было все в крови. Барин держал в руках столовый ножик и орал:\n - Засвидетельствуйте, православные! Острым орудием удар мне нанесен.\r\nСквозь сюртук его, начинаясь немного пониже правого плеча, просачивалась струя крови, затемняя собой блеск медных пуговиц.\r\n- Вона, малай, разбой тут приключился! - с ужасом закричал солдату дядя Петр. - Што ты теперь будешь делать?\r\n- Бери-ка скорей шапку да запрягать побежим, - суетился солдатик. - \n Вот что делать тут нужно.\n И они выбежали из избы.\r\n- Острым орудием удар мне... Ой, батюшки! Свет в глазах меркнет... - \n кричал приказный, растянувшись на лавке.\r\nВместо того чтобы остаться на месте до конца и быть добросовестным свидетелем дела,\r\nя бессознательно тоже выбежал из избы и усиленно зашагал по дороге, потому что живо вспомнился мне в это время маленький бедный домишко сестры моей,\r\nк которой я шел теперь, - вспомнилось, что теперь именно то время, когда в уездных городках расходятся по домам из судов пьяные приказные бить своих жен.\r\nИ таким образом долго бежал я в беспамятстве, стараясь предупредить приход мужа сестры моей, тоже приказного...\r\nГоре пьющее и горе излечивающее, то есть тощий солдатик и дядя Петр,\r\nв одно время со мной вылетели из ворот вскачь на своих поджарых лошаденках и стремглав бросились в разные стороны проезжей степной дороги.\r\n..\r\n...Шел я - и опять думал о скорбевших некогда и скорбящих теперь на этой дороге.\r\nВ ее застланной пыльными туманами дали рисовались мне лица, захлестанные зимними вьюгами и проливными летними дождями,\r\nиссушенные летним зноем и страшным трудом - идти по ней, бесконечной, заваленной или снежными сугробами, или песками горючими.\r\nДавнишний житель больших городов, я начал уже забывать картины и лица степной дороги.\r\nМоя память отказывалась напомнить мне подробности разнообразного горя, которое так давно ходит по этой дороге,\r\nизмученное, истерзанное, обезумевшее и окаменевшее в своих страданиях до полного равнодушия к ним.\r\nВолнами света залило пустыню яркое солнце. Каждая песчинка блещет в глаза граненым алмазом, но свет ничуть не развеселяет картины.\r\nУгрюмо хмурятся густые вешки, а издали, человек словно, машет и зовет вас к себе великан-верста, как будто от тяжелого удара чьего покачнувшаяся набок.\r\nДощечки, прикрепленные к ее верхушке, с одной стороны обиты кем-то;\r\nсамая верхушка, в этом месте раздолбленная плотником-дятлом и прогнившая, кажет вам смертную рану человека, у которого разнесен череп лихим кистенем лихого степного молодца.\r\n..\r\nВсе более и более я начинаю припоминать вас, лица и сцены проезжей степной дороги!\r\nПозади меня раздались чьи-то спешные шаги. Со мной поравнялся человек огромного роста. Серое сукно его свиты изветшало до такой степени, что кажется сотканным из паутины.\r\nИз его лаптей выглядывали наружу пальцы, сбитые дорожными камнями, исколотые погоревшей и колючею травой дорожных тротуаров.\r\nВсего меня окинул странник своим острым взглядом, так что, кажется мне, я никогда не забуду этого лица,\r\nпочерневшего на солнце, как сажа, обросшего густой черной бородой, серьезного, каменного,\r\nтак сказать, лица, которого так боятся крестьянские дети, когда они, оставленные отцами и матерями домоседничать,\r\nвдруг завидят, что с того конца деревни идет к ним какой-то незнакомый, пугающий дядя.\r\nСмотрят, смотрят издали дети, как подходит к ним дядя своими широкими, мерными шагами, и когда он подойдет к ним настолько, что они увидят его бесстрастное,\r\nугрюмое лицо вместо ожидаемых ласковых лиц отца и матери,\r\n- стремглав бросаются от него в разные стороны и мгновенно запрятываются по молчаливым гумнам, по темным хлевам, по жарким до удушливости подпечьям.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги автора Тургенев И",
"role": "user"
},
{
"content": "(Поднимая голову.) О, как жестоко она поступила со мной! И вы... вы от этого хотите уехать?\r\nБеляев. Вера Александровна, посудите сами...\n Вера (взглянув на него). Он меня не любит! (Опять закрывает лицо.)\r\nБеляев (садится подле нее и берет ее руки). Вера Александровна, дайте мне вашу руку... Послушайте, между вами не должно быть недоразумений.\r\nЯ люблю вас как сестру; я люблю вас, потому что вас нельзя не любить. Извините меня, Если я... Я отроду не был в таком положении...\r\nЯ бы не желал оскорбить вас... Я не стану притворяться перед вами; я знаю, что я вам понравился, что вы меня полюбили...\r\nНо посудите сами, что из этого может выйти? Мне всего двадцать лет, за мной гроша нету. Пожалуйста, не сердитесь на меня. Я, право, не знаю, что вам сказать.\r\nВера (отнимая руки от лица и глядя на него). И как будто я что-нибудь требовала, боже мой! Но зачем же так жестоко, так немилосердно... (Она останавливается.)\r\nБеляев. Вера Александровна, я не желал огорчить вас.\r\nВера. Я вас не обвиняю, Алексей Николаич. В чем вы виноваты! Виновата одна я...\r\nЗа то и наказана! Я и ее не обвиняю; я знаю, она добрая женщина, но она не могла переломить себя... Она потерялась.\r\nБеляев (с недоумением). Потерялась?\n Вера (оборачиваясь к нему). Наталья Петровна вас любит, Беляев.\n Беляев. Как?\n Вера. Она влюблена в вас.\n Беляев. Что вы говорите?\r\nВера. Я знаю, что я говорю. Сегодняшний день меня состарил... Я не ребенок больше, поверьте. Она вздумала ревновать... ко мне! (С горькой улыбкой.) Как вам это кажется?\r\nБеляев. Да это быть не может!\r\nВера. Не может быть...\r\nНо зачем же она вдруг вздумала выдать меня за этого господина, как бишь его, за Большинцова? Зачем подсылала ко мне доктора, зачем сама уговаривала меня?\r\nО, я знаю, что я говорю! Если б вы могли видеть, Беляев, как у ней все лицо переменилось, когда я ей сказала.\r\n.. О, вы не можете себе вообразить, как хитро, как лукаво она выманивала у меня это сознание... Да, она вас любит; это слишком ясно...\r\nБеляев. Вера Александровна, вы ошибаетесь, уверяю вас.\r\nВера. Нет, я не ошибаюсь. Поверьте мне: я не ошибаюсь. Если она вас не любит, зачем же она меня так истерзала? Что я ей сделала? (Горько.) Ревность все извиняет. Да что\r\nи говорить!. И теперь вот зачем она вам отказывает? Она думает, что вы... что мы с вами... О, она может успокоиться! Вы можете остаться! (Закрывает лицо руками.)\r\nБеляев. Она до сих пор мне не отказала, Вера Александровна... Я вам уже сказывал, что еще ничего не решено...\n Вера (вдруг поднимает голову и глядит на него). В самом деле?\r\nБеляев. Да... но зачем вы так смотрите на меня?\n Вера (словно про себя). А! я понимаю... Да, да... она сама еще надеется...\r\nДверь из коридора быстро растворяется и на пороге показывается Наталья Петровна. Она останавливается при виде Веры и\n Беляева.\n Беляев. Что вы говорите?\r\nВера. Да, теперь мне все ясно... Она опомнилась, она поняла, что я ей не опасна! и в самом деле, что я такое? Глупая девчонка, а она!\r\nБеляев. Вера Александровна, как вы можете думать...\r\nВера. Да и наконец, кто знает? Может быть, она права... может быть, вы ее любите...\n Беляев. Я?\n Вера (вставая). Да, вы; отчего вы краснеете?\n Беляев. Я, Вера Александровна?\r\nВера. Вы ее любите, вы можете ее полюбить?.. Вы не отвечаете на мой вопрос?\r\nБеляев. Но помилуйте, что вы хотите, чтобы я отвечал вам? Вера Александровна, вы так взволнованы... Успокойтесь, ради бога...\r\nВера (отворачиваясь от него). О, вы обращаетесь со мной, как с ребенком... Вы даже не удостаиваете меня серьезного ответа...\r\nВы просто желаете отделаться... Вы меня утешаете! (Хочет уйти, но вдруг останавливается при виде Натальи Петровны.) Наталья Петровна...\r\nБеляев быстро оглядывается.\n Наталья Петровна (делая несколько шагов вперед). Да, я. (Она говорит с некоторым усилием.) Я пришла за тобой, Верочка.\r\nВера (медленно и холодно). Почему вам вздумалось именно сюда прийти? Вы, стало быть, меня искали?\r\nНаталья Петровна. Да, я тебя искала. Ты неосторожна, Верочка... Уже не раз я тебе говорила... И вы, Алексей Николаич, вы забыли ваше обещание... Вы меня обманули.\r\nВера. Да полноте же наконец, Наталья Петровна, перестаньте!\r\nНаталья Петровна с изумлением глядит на нее.\n Полно вам говорить со мной, как с ребенком... (Понизив голос.) Я женщина с сегодняшнего дня... Я такая же женщина, как вы.\r\nНаталья Петровна (с смущением). Вера...\n Вера (почти шепотом). Он вас не обманул... Не он искал этого свидания со мной. Ведь он меня не любит, вы это знаете, вам нечего ревновать.\r\nНаталья Петровна (с возрастающим изумлением). Вера!\r\nВера. Поверьте мне... не хитрите больше. Эти хитрости теперь уж ни к чему не служат... Я их насквозь вижу теперь. Поверьте.\r\nЯ, Наталья Петровна, для вас не воспитанница, за которой вы наблюдаете (с иронией), как старшая сестра... (Пододвигается к ней.) Я для вас соперница.\r\nНаталья Петровна. Вера, вы забываетесь...\r\nВера. Может быть... но кто меня до этого довел? Я сама не понимаю, откуда у меня берется смелость так говорить с вами.\r\n.. Может быть, я говорю так оттого, что я ни на что более не надеюсь, оттого что вам угодно было растоптать меня.\r\n.. И вам это удалось... совершенно. Но слушайте: я не намерена лукавить с вами, как вы со мной... знайте: я ему (указывая на Беляева) все сказала.\r\nНаталья Петровна. Что вы могли ему сказать?\r\nВера. Что? (С иронией.) Да все то, что мне удалось заметить. Вы надеялись из меня все выведать, не выдавши самой себя.\r\nВы ошиблись, Наталья Петровна. Вы слишком рассчитывали на свои силы...\r\nНаталья Петровна. Вера, Вера, опомнитесь...\r\nВера (шепотом и еще ближе пододвинувшись к ней). Скажите же мне, что я ошибаюсь... Скажите мне, что вы его не любите... Сказал же он мне, что он меня не любит!\r\nНаталья Петровна в смущении молчит. Вера остается некоторое время неподвижной и вдруг прикладывает руку ко лбу.\r\nНаталья Петровна, простите меня... я... я сама не знаю... что со мною, простите меня, будьте снисходительны... (Заливается слезами и быстро уходит в дверь коридора.)\r\nМолчание.\n Беляев (подходя к Наталье Петровне). Я могу вас уверить, Наталья Петровна...\r\nНаталья Петровна (неподвижно глядя на пол, протягивает руку в его направление). Остановитесь, Алексей Николаич. Точно.\r\n.. Вера права... Пора... пора перестать мне хитрить. Я виновата перед ней, перед вами - вы вправе презирать меня.\r\nБеляев делает невольное движение.\r\nЯ унизилась в собственных глазах. Мне остается одно средство снова заслужить ваше уважение: откровенность, полная откровенность, какие бы ни были последствия.\r\nПритом я вас вижу в последний раз, я в последний раз говорю с вами. Я люблю вас. (Она все не глядит на него.)\r\nБеляев. Вы, Наталья Петровна!..\r\nНаталья Петровна. Да, я. Я вас люблю. Вера не обманулась и не обманула вас. Я полюбила вас с первого дня вашего приезда, но сама узнала об этом со вчерашнего дня.\r\nЯ не намерена оправдывать мое поведение... Оно было недостойно меня... но по крайней мере вы теперь можете понять, можете извинить меня.\r\nДа, я ревновала к Вере; да, я мысленно выдавала ее за Большинцова, для того чтобы удалить ее от себя и от вас;\r\nда, я воспользовалась преимуществом моих лет, моего положения, чтобы выведать ее тайну, и - конечно, я этого не ожидала - и сама себя выдала.\r\nЯ вас люблю, Беляев; но знайте: одна гордость вынуждает у меня это признание.\r\n.. комедия, разыгранная мною до сих пор, меня возмутила наконец. Вы не можете остаться здесь...\r\nВпрочем, после того, что я вам сейчас сказала, вам, вероятно, в моем присутствии будет очень неловко и вы сами захотите как можно скорее удалиться отсюда.\r\nЯ в этом уверена. Эта уверенность придала мне смелость.\r\nЯ, признаюсь, не хотела, чтобы вы унесли дурное воспоминание обо мне. Теперь вы все знаете... Я, может быть, помешала вам...\r\nможет быть, Если б все это не случилось, вы бы полюбили Верочку... У меня только одно извинение, Алексей Николаич... Все это не было в моей власти.\r\n(Она умолкает. Она все это говорит довольно ровным и спокойным голосом, не глядя на Беляева. Он молчит. Она продолжает с некоторым волнением, все не глядя на него.\r\n) Вы мне не отвечаете?.. Впрочем, я это понимаю. Вам нечего мне сказать... Положение человека, который не любит и которому объясняются в любви, слишком тягостно.\r\nЯ благодарю вас за ваше молчание. Поверьте, когда я вам сказала... что я люблю вас, я не хитрила .\r\n. по-прежнему; я ни на что не рассчитывала; напротив: я хотела сбросить наконец с себя личину, к которой, могу вас уверить, я не привыкла...\r\nДа и, наконец, к чему еще жеманиться и лукавить, когда все известно; к чему еще притворяться, когда даже некого обманывать? Все кончено теперь между нами. Я вас более не удерживаю.\r\nВы можете уйти отсюда, не сказавши мне ни слова, не простившись даже со мной. Я не только не сочту это за невежливость, напротив - я вам буду благодарна.\r\nЕсть случаи, в которых деликатность неуместна... хуже грубости. Видно, нам не было суждено узнать друг друга. Прощайте. Да, нам не было суждено узнать Друг друга.\r\n.. но по крайней мере я надеюсь, что теперь я в ваших глазах перестала быть тем притеснительным, скрытным и хитрым существом... Прощайте, навсегда.\r\nБеляев в волненье хочет что-то сказать и не может.\n Вы не уходите?\r\nБеляев (кланяется, хочет уйти и после некоторой борьбы с самим собою возвращается). Нет, я не могу уйти...\n Наталья Петровна в первый раз взглядывает на него.\r\nЯ не могу уйти так!.. Послушайте, Наталья Петровна, вы вот сейчас мне сказали...\r\nвы не желаете, чтобы я унес невыгодное воспоминание об вас, но и я не хочу, чтобы и вы вспомнили обо мне, как о человеке, который.\r\n.. Боже мой! Я не знаю, как выразиться... Наталья Петровна, извините меня...\r\nЯ не умею говорить с дамами... Я До сих пор знал... совсем не таких женщин.\r\nВы говорите, что нам не было суждено узнать друг друга, но помилуйте, мог ли я, простой, почти необразованный мальчик, мог ли я даже думать о сближении с вами?\r\nВспомните, кто вы и кто я! Вспомните, мог ли я сметь подумать.\r\n.. С вашим воспитаньем... Да что я говорю о воспитании... Взгляните на меня... этот старый сюртук, и ваши пахучие платья...\r\nПомилуйте! Ну да! я боялся вас, я и теперь боюсь вас... Я, без всяких преувеличений, глядел на вас, как на существо высшее, и между тем...\r\nвы, вы говорите мне, что вы меня любите... вы, Наталья Петровна! Меня!.\r\n. Я чувствую, сердце во мне бьется, как отроду не билось; оно бьется не от одного изумления, не самолюбие во мне польщено.\r\n.. где!.. не до самолюбия теперь... Но я... я не могу уйти так, воля ваша!\r\nНаталья Петровна (помолчав, словно про себя), Что я сделала!\n Беляев. Наталья Петровна, ради бога, поверьте...\r\nНаталья Петровна (измененным голосом). Алексей Николаич, Если б я не знала вас за человека благородного, за человека, которому ложь недоступна, я бы могла бог знает что подумать.\r\nЯ бы, может быть, раскаялась в своей откровенности. Но я верю вам.\r\nЯ не хочу скрыть перед вами мои чувства: я благодарна вам за то, что вы мне сейчас сказали.\r\nЯ теперь знаю, почему мы не сошлись... Стало быть, собственно во мне ничего вас не отталкивало.\r\n.. Одно мое положение... (Останавливается.) Все к лучшему, конечно... но мне теперь легче будет расстаться с вами... Прощайте. (Хочет уйти.)\r\nБеляев (помолчав). Наталья Петровна, я знаю, что мне нельзя здесь остаться...\r\nно я не могу передать вам все, что во мне происходит. Вы меня любите... мне даже страшно выговорить эти слова.\r\n.. все это для меня так ново... мне кажется, я вас вижу, слышу вас в первый раз, но я чувствую одно: мне необходимо уехать... я чувствую, что я ни за что отвечать не могу...\r\nНаталья Петровна (слабым голосом). Да, Беляев, вы должны уехать... Теперь, после этого объяснения, вы можете уехать... И неужели же точно, несмотря на все, что я сделала.\r\n.. О, поверьте, Если б я могла хоть отдаленно подозревать все то, что вы мне теперь сказали - это признание, Беляев, оно бы умерло во мне.\r\n.. Я хотела только прекратить все недоразумения, я хотела покаяться, наказать себя, я хотела разом перервать последнюю нить.\r\nЕсли б я могла себе представить... (Она закрывает себе лицо.)\r\nБеляев. Я вам верю, Наталья Петровна, я верю вам. Да я сам, за четверть часа... разве я воображал...\r\nЯ только сегодня, во время нашего последнего свиданья перед обедом, в первый раз почувствовал что-то необыкновенное,\r\nнебывалое, словно чья-то рука мне стиснула сердце, и так горячо стало в груди.\r\n.. Я точно прежде как будто чуждался, как будто даже не любил вас; но, когда вы мне сказали сегодня, что Вере Александровне показалось... (Останавливается.)\r\nНаталья Петровна (с невольной улыбкой счастья на губах). Полноте, полноте, Беляев; нам не об этом должно думать.\r\nНам не должно позабыть, что мы говорим друг с другом в последний раз... что вы завтра уезжаете...\r\nБеляев. О да! я завтра же уеду! Теперь я еще могу уехать... Все это пройдет... Вы видите, я не хочу преувеличивать.\r\n.. Я уеду... а там, что бог даст! Я унесу с собой одно воспоминанье, я вечно буду помнить, что вы меня полюбили.\r\n.. Но как же это я до сих пор не узнал вас? Вот вы смотрите на меня теперь...\r\nНеужели я когда-нибудь старался избегать вашего взгляда... Неужели я когда-нибудь робел в вашем присутствии?\r\nНаталья Петровна (с улыбкой). Вы сейчас мне сказали, что вы боитесь меня.\r\nБеляев. Я? (Помолчав.) Точно... Я сам себе удивляюсь... Я, я так смело говорю с вами? Я себя не узнаю.\n Наталья Петровна. И вы не обманываетесь?..\n Беляев. В чем'\r\nНаталья Петровна. В том, что вы меня... (Вздрагивая.) О боже, что я делаю... Послушайте, Беляев... Придите ко мне на помощь...\r\nНи одна женщина не находилась еще в подобном положении. Я не в силах больше, право... Может быть, оно так к лучшему, все разом прекращено, но мы по\r\nкрайней мере узнали друг друга... Дайте мне руку - и прощайте навсегда.\r\nБеляев (берет ее за руку). Наталья Петровна... я не знаю, что вам сказать на прощанье... сердце у меня так полно.\r\n.. Дай вам бог... (Останавливается и прижимает ее руку к губам.) Прощайте. (Хочет уйти в садовую дверь.)",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс похожий на текст автора Андреев Л",
"role": "user"
},
{
"content": "Леонид Андреев\n\n Иго войны Признания маленького человека о великих днях\n\n\t\t\t\t\t Илье Ефимовичу Репину\r\nс любовью и глубоким уважением \n посвящает \n автор \n\t\t\t\t\t\t\t\t\t\t\t\t\t\t \n\t\t\t\t\t\t\t\t\t\t\t\t\t\t \n ЧАСТЬ ПЕРВАЯ\r\n1914 год \n С.-Петербург, августа 15 дня.\r\nГоворя по чистой совести моей, как на духу, я и до сих пор не вполне уяснил себе это странное обстоятельство: почему я тогда так сильно испугался?\r\nНу, война и война, - конечно, не обрадуешься и в ладоши бить не станешь, но все дело довольно-таки простое и бывалое...\r\nдавно ли была хоть бы та же японская?\r\nДа вот и сейчас, когда уже происходят кровопролитные сражения, никакого такого особенного страха я не чувствую, живу, как и прежде жил:\r\nслужу, хожу в гости и даже театр или кинематограф и вообще никаких решительных изменений в моей жизни не наблюдаю.\r\nНе будь на войне Павлуша, женин брат, так и совсем порою можно было бы позабыть обо всех этих страшных происшествиях.\r\nПоложим, нельзя отрицать и того, что в душе есть-таки довольно сильное беспокойство или тревога...\r\nне знаю, как это назвать; или даже вернее: некоторая сосущая тоска, наиболее заметная и ощутимая по утрам, за чаем.\r\nКак прочтешь эти газеты (теперь я беру две большие газеты, кроме \"Копейки\"), как вспомнишь, что делается там,\r\nобо всех этих несчастных бельгийцах, о детишках и разоренных домах, так сразу точно холодной водой обольют и голым выгонят на мороз.\r\nНо опять-таки и здесь нет никакого страха, а одна только человеческая жалость и сочувствие к несчастным.\r\nА тогда я испугался чрезвычайно, положительно до смешного, теперь не только рассказать, но и наедине вспомнить стыдно.\r\nПредставить себе только одно:\r\n20-го июля я заплатил тридцать рублей за дрянную подводу, чтобы из Шувалова, с дачи, добраться до города, а через каких-нибудь пять дней со всею семьею ехал по жел.\r\nдороге обратно на дачу и жил там преспокойнейшим образом до 17-го августа.\r\nСтыдно вспомнить, что тогда с нами делалось!\r\nЖена, немытая и нечесаная, совсем обестолковела и имеет вид безумной, дети трясутся на телеге, а я, отец семейства,\r\nмарширую рядышком по шоссе и чувствую так, будто позади меня началось светопреставление и надобно всем нам бежать, бежать без оглядки, бежать бесконечно.\r\n.. не до Питера только, а до самой неведомой границы земли.\r\nВо всех лавках по дороге хлеб продают, сколько хочешь, а у меня - в кармане за каким-то дьяволом сухая корка! На всякий случай, предусмотрительность и расчет. О Господи!\r\nПогода была превосходная, чудесная, а нам и в погоду-то не верилось, все казалось, что либо польет дождь, как в потоп, либо внезапно выпадет снег и ударит мороз - это в июле-то!\r\n- и всех нас погубит на полпути; уж как мы все гнали нашего извозчика!\r\nПомню одно еще обстоятельство, самое постыдное: сорвал я около дороги какой-то голубенький цветочек, колокольчик, и дал его Лидочке, моей девочке, пошутил с нею;\r\nи это бы ничего, вполне естественно, так как я очень люблю моих детей и особенно Лидочку.\r\n.. но что я думал про себя, когда шутил? Думал: \"вот до чего я мало потерялся и вполне владею собой, не то что другие: даже цветочки еще рву, шучу, детей и жену ободряю\"!\r\nВот какой герой сверхъестественный!\r\nА что было, когда мы к вечеру ввалились в нашу квартиру, какая Пасха необыкновенная! Истинный восторг, блаженство и ликование!\r\nА когда свечку зажгли (электричество еще было закрыто по случаю отъезда) и всей семьей за самоваром расселись!\r\nНо что самое удивительное:\r\nрешительно не могу припомнить, когда прошел у меня этот дурацкий страх и как это случилось,\r\nчто всего через пять дней мы спокойнейшими дачниками ехали обратно и, главное, нисколько себя не стыдились!\r\nПоложим, половина вагона состояла из таких же героев, как и мы, но как мы друг на друга смотрели? Не помню.\r\nПросто никак и не смотрели, а ехали обратно, и все тут. Герои! Да еще рассказывали друг другу, сколько каждый дурак за подводу отвалил, и тоже без всякого стеснения.\r\nКонечно, в значительной степени меня подвинтила жена, Александра Евгеньевна, своим почти что бессловесным ужасом,\r\nи так я теперь знакомым объясняю тогдашнее наше бегство \"в Египет\", но для совести моей этого объяснения недостаточно.\r\nСдрейфил! Главное: будь бы я от природы трус, баба - тогда и все бы понятно, и совесть бы моя не тревожилась...\r\nкакая совесть у труса, трусу ничего не стыдно! Но я вовсе от рождения не трус, скорее смелый человек и за себя всегда постоять могу, и нашло же на меня какое-то затмение!\r\nСловно какая-то судорога случилась у меня в мозгу и помутился белый свет.\r\nВедь если со стороны поглядеть, как я по шоссе маршировал и весьма храбро собирал цветочки, так ведь истинный дурак, трус и подлец, а я себя не на шутку умным почитал:\r\nкак же - и телегу достал, и вот детей спасаю, и в кармане у меня корка.\r\n.. не как-нибудь, а с запасом человек!\r\nНо отчего же все это?\r\nТеперь я так это объясняю.\r\nПо-видимому, мне, как и всем другим, в тот день что-то представилось, какое-то сверхъестественное видение,\r\nнастолько поразительное, страшное и необыкновенное, что даже и на войну оно не было похоже.\r\nПоложительно, как ни стараюсь, не могу припомнить, в чем тут дело, что это за сон приснился наяву.\r\n.. да, именно что-то вроде светопреставления, конца земли и полной гибели всего живущего.\r\nТочно где-то гром прогремел и со звоном раскололась земля, дала трещину, от которой надо бежать и спасаться.\r\nОдно я вполне отчетливо помню: самих немцев с их кайзером я нисколько не боялся и даже вовсе позабыл о них, как будто и не в них дело;\r\nда и как могли немцы в один день прилететь в Шувалово - всякий дурак понимал, что это невозможно, глупо даже думать.\r\nДа и кто такие немцы? В конце концов все такие же люди, как и мы, и нас они, вероятно, боятся ни больше, ни меньше, чем мы их.\r\nДело, так сказать, обоюдное... А здесь - не то звери допотопные гнались по пятам и гохали по земле своими ножищами, не то...\r\nнет, и не звери! Что такое - зверь? Какие звери? Кто их теперь боится? Пустяки, не в этом причина, а в том, что произошла в мозгу какая-то судорога и помутился белый свет.\r\nИменно: помутился и весь перевернулся, днищем кверху, точно я не на ногах, а на руках иду, как акробат.\r\nВот еще помню я, как тогда, на шоссе, меня удивляло все, самое обыкновенное и ни в каком отношении не замечательное.\r\nИдет, например, навстречу человек, а я гляжу, как он ногами перебирает, и удивляюсь: ишь, идет!\r\nИли курица выскочила на дорогу, или котенок под лопухом сидит - тоже удивительно: котенок.\r\nИли я говорю лавочнику \"здравствуйте!\", а он мне тоже отвечает \"здравствуйте\", а не какое-нибудь совсем непонятное: бала-бала.\r\nУлицы в городе увидели - опять все удивились, точно двести тысяч выиграли; городовой на углу стоит (даже еще знакомый) - опять все заахали от изумления и радости!\r\nКак будто от двух слов Вильгельма: \"война объявлена\" все это должно было провалиться в преисподнюю: и котенок, и улица, и городовой;\r\nи самый язык человеческий должен был замениться звериным мычанием или непонятным лопотом.\r\nКакие дикие вещи могут представиться человеку, когда он испугался!\r\nТеперь я уж ничего не понимаю в этом страхе своем и только стыжусь. Есть и еще один факт, кроме Лидочкиного цветочка, который очень больно колет мою совесть.\r\nТрус я или нет, об этом ввиду вышеизложенного можно теперь говорить только с догадкою, но в честности своей я всегда был уверен.\r\nЗдесь, в дневнике, наедине с Богом и моею совестью, могу сказать даже больше: я не только честный, а замечательно честный человек, чем по справедливости горжусь.\r\nВпрочем, таким меня и люди знают.\r\nИ вот я, по совести моей столь замечательно честный и порядочный человек, 20-го проклятого июля оставил в Шувалове нашу кухарку Анисью, несмотря на ее слезы и мольбы.\r\nРазумеется, теперь и это только смешно и может вызвать только улыбку: ну что могло сделаться с этой дурой Анисьей в Шувалове?\r\nДа ничего и не сделалось, и через два же дня она сама явилась, как писаная, на нашу городскую квартиру,\r\nухитрилась как-то попасть на поезд и даже банку с малосольными огурцами привезла.\r\nНо тогда это было совсем иное дело:\r\nведь я бежал и вывозил семью, спасая ее от какой-то гибели, а ее оставил потому, что и места не хватало на телеге и, главное, нужно было оставить человека убрать и постеречь вещи.\r\nО вещах-то не забыл, буржуй!\r\nОдно можно сказать в утешение: Анисья хоть и плакала тогда и просилась с нами, но нисколько не обиделась, что ее не взяли, и никогда никого из нас не упрекает. Дура баба.\r\nАвгуст 16 дня.\r\nЭтот дневник мой я пишу по вечерам и ночам под видом служебных бумаг, которые якобы беру на дом из конторы.\r\nАлександра Евгеньевна, моя жена, во всех отношениях чудесный и даже редкий человек, интеллигентный, добрый и отзывчивый,\r\nно все же между нами есть некоторая разница, какая есть между собою и всяким другим самым близким человеком;\r\nи для меня крайне важно и необходимо, чтобы никто не читал написанного мною, иначе я потеряю свободу в выражении моих мыслей.\r\nНе считая того, что о многом говорить стыдно даже с близкими и любимыми людьми,\r\nв моих теперешних мыслях я усматриваю даже опасность некоторого соблазна для менее сдержанных натур, нежели моя.\r\nНе буду мешать людям думать свое, но не хочу, чтобы и мне мешали.\r\nНачну с великого признанья: какой я среди всеобщего несчастья бессовестно счастливый человек!\r\nТам война, кровь и ужасы, а здесь моя Сашенька только что выкупала в теплой воде ангелочка Лидочку и бурбона Петьку, а теперь докупывает Женю и чего-то смеется;\r\nпотом она будет делать что-то свое, прибираться к завтрашнему воскресенью, может быть, поиграет на пианино.\r\nВчера мы получили открытку от Павлуши, и теперь неделю Сашенька будет весела и спокойна;\r\nконечно, нельзя знать, что случится, но если не очень заглядывать в будущее, то наша жизнь одна из самых счастливых.\r\nПианино мы берем напрокат, для Сашеньки, которая очень любит музыку и готовилась в консерваторию;\r\nввиду военного времени, для сокращения расходов, Сашенька хотела отказаться от инструмента, но я решительно настоял на том, чтобы его оставить:\r\nчто такое пять рублей в месяц, когда музыка всему дому дает такое приятное настроение!\r\nДа и Лидочка уже начинает подучиваться, у нее несомненный талант, даже удивительный в ее шесть с половиною лет.\r\nДа, я счастлив, и вот главные причины моего счастья, о которых никому, кроме дневника, сказать не решусь.\r\nМне сорок пять лет, и, следовательно, что бы там ни случилось, я ни в каком случае призыву не подлежу.\r\nКонечно, как об этом скажешь вслух!\r\nНаоборот, приходится слегка притворяться, как и всем, что будь я помоложе да поздоровее, так непременно пошел бы добровольцем и прочее, но,\r\nв сущности, я невыразимо счастлив, что могу, нисколько не нарушая закона, не идти на войну и не подставлять себя под какие-то дурацкие пули.\r\nЗдесь я еще соткровенничаю.\r\nКогда у нас в конторе рассматривают карту и кричат, что эта война необыкновенная, кому-то до крайности необходимая, я, собственно, не спорю: кому нужны мои маленькие возражения?\r\nИли засмеют, или еще начнут стыдить, как недавно до слез застыдили конторщика Васю.\r\nНаконец, ввиду общего подъема мои неосторожные слова могут быть просто вредны - мало ли как их истолкуют!\r\nНо что бы ни говорили в конторе и как бы ни кричали и ни распинались за войну газеты, про себя я твердо знаю одно: мне ужасно не нравится, что война.\r\nОчень возможно (да это так и есть), что более высокие умы:\r\nученые, политики, журналисты способны усмотреть какой-то смысл в этой безобразной драке, но моим маленьким умом я решительно не могу понять, что тут может быть хорошего и разумного.\r\nИ когда я представлю, что я пошел на войну и стою среди чистого поля, а в меня нарочно стреляют из ружей и пушек, чтобы убить, прицеливаются,\r\nстараются, из кожи вон лезут, чтобы попасть, то мне даже смешно становится, до того это пахнет какою-то сверхъестественной глупостью.\r\nВот сейчас я нарочно всего себя осмотрел сверху донизу: что во мне такого соблазнительного, чтобы целиться, и где этот соблазн сидит: во лбу? в груди?\r\nв животе? И сколько я себя ни осматриваю и сколько ни ощупываю, вижу только одно: человек я как человек, и только дураку придет в голову стрелять в меня.\r\nПоэтому я и пули, нисколько не снесняясь, назвал дурацкими.\r\nИ когда я представлю дальше, что против меня на другой стороне сидит немец и так же ощупывает свой живот и считает меня с моим ружьем форменным дураком,\r\nмне становится не только смешно, но и противно.\r\nНу, - а если немец не ощупывает своего живота и совершенно серьезно целится, чтобы убить, и понимает, зачем это надо?\r\nИ если выходит так, что дурак-то я с моим непониманием, да мало того, что дурак, а еще и трус? Что ж - очень возможно.\r\nВозможно, что и дурак. Возможно, что и трус.\r\nВдруг не один я в Питере, а тысяча, сто тысяч ведет такие же дневники, и тоже радуются, что их не призовут и не убьют, и рассуждают точь-в-точь так же, как и я?\r\nНу, и пускай.\r\nРазумеется, гордости очень мало в том, чтобы бояться за свою жизнь и ощупывать живот, как кубышку,\r\nи Георгия с бантом за это не получишь, но я и не гонюсь за Георгием и в герои Малахова кургана не лезу.\r\nВсю мою жизнь я никого не трогал и, что бы там ни пели, имею полное право желать, чтобы и меня не трогали и не стреляли в меня, как в воробья!\r\nНе я хотел войны, и Вильгельм ведь не прислал ко мне посла с вопросом, согласен ли я драться, а просто взял и объявил: дерись!\r\nСамо собой понятно, что я люблю мою родину, Россию, и раз на нее напали, то будь это хоть дурак или сумасшедший, я должен защищать ее, не щадя этого своего живота.\r\nЭто само собою понятно, и говорю по чистой моей совести, клянусь Богом, что если бы я подлежал призыву,\r\nя и не подумал бы уклоняться, притворяться больным или, пользуясь протекцией, прятаться где-нибудь в тылу, за тетенькиной юбкой.\r\nНо и тогда вперед, на рожон, я не полез бы, а ждал бы на своем месте заодно с другими, пока меня убьют или я убью кого там надо.\r\nВсе это само собою понятно, и дело в том, что мне, по счастью, сорок пять лет, и я имею полное право не трогаться с места,",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги автора Добролюбов Н",
"role": "user"
},
{
"content": "По-вашему, того-то и того-то не должно быть; а может быть, оно в пьесе-то и хорошо приходится, так тогда почему же не должно?\r\n\" Так осмеливается резонировать теперь всякий читатель, и этому обидному обстоятельству надо приписать то, что, например, великолепные критические упражнения Н.\r\nФ.Павлова по поводу \"Грозы\" потерпели такое решительное фиаско*.\r\nВ самом деле, на критика \"Грозы\" в \"Нашем времени\" поднялись все - и литераторы и публика, и, конечно, не за то,\r\nчто он вздумал показать недостаток уважения к Островскому, а за то, что в своей критике он выразил неуважение к здравому смыслу и доброй воле русской публики.\r\nДавно уже все видят, что Островский во многом удалился от старой сценической рутины,\r\nчто в самом замысле каждой из его пьес есть условия, необходимо увлекающие его за пределы известкой теории, на которую указали мы выше.\r\nКритик, которому эти уклонения не нравятся, должен был начать с того, чтоб их отметить,\r\nохарактеризовать, обобщить, и затем пряма и откровенно поставить вопрос между ними и старой теорией.\r\nЭто была обязанность критика не только перед разбираемым автором, но еще больше перед публикой, которая так постоянно одобряет Островского,\r\nсо всеми его вольностями и уклонениями, и с каждой новой пьесой все больше к нему привязывается.\r\nЕсли критик находит, что публика заблуждается в своей симпатии к автору, который оказывается преступником против его теории,\r\nто он должен был начать с защиты этой теории и с серьезных доказательств того, что уклонения от нее - не могут быть хороши.\r\nТогда он, может быть, и успел бы убедить некоторых и даже многих, так как у Н.\r\nФ.Павлова нельзя отнять того, что он владеет фразою довольно ловко.\r\nА теперь - что он сделал?\r\nОн не обратил ни малейшего внимания на тот факт, что старые законы искусства,\r\nпродолжая существовать в учебниках и преподаваться с гимназических и университетских кафедр, давно уже потеряли святыню неприкосновенности в литературе и в публике.\r\nОн отважно принялся разбивать Островского по пунктам своей теории, насильно заставляя читателя считать ее неприкосновенною.\r\nОн счел удобным только поиронизировать насчет господина, который, будучи \"ближним и братом\" г.\r\nПавлова по месту в первом ряду кресел и по \"свежим\" перчаткам, - осмелился, однако, восхищаться пьесою, которая была так противна Н.Ф.Павлову.\r\nТакое пренебрежительное обращение с публикою, да и с самым вопросом, за решение которого критик взялся,\r\nестественно должно было возбудить большинство читателей скорее против него, нежели в его пользу.\r\nЧитатели дали заметить критику, что он с своей теорией вертится как белка в колесе, и потребовали, чтоб он вышел из колеса на прямую дорогу.\r\nОкругленная фраза и ловкий силлогизм показались им недостаточными; они потребовали серьезных подтверждений для самых посылок, из которых г.\r\nПавлов делал свои заключения и которые выдавал как аксиомы**. Он говорил: это дурно, потому что много лиц в пьесе, не содействующих прямому развитию хода действия.\r\nА ему упорно возражали: да почему же в пьесе не может быть лиц, не участвующих прямо в развитии драмы?\r\nКритик уверял, что драма потому уже лишена значения, что ее героиня безнравственна; читатели останавливали его и задавали вопрос: с чего же вы берете, что она безнравственна?\r\nи на чем основаны ваши нравственные понятия?\r\nКритик считал пошлостью и сальностью, недостойною искусства, - и ночное свидание, и удалой свист Кудряша, и самую сцену признания Катерины перед мужем;\r\nего опять спрашивали: отчего именно находит он это пошлым и почему светские интрижки и аристократические страсти достойнее искусства, нежели мещанские увлечения?\r\nПочему свист молодого парня более пошл, нежели раздирательное пение итальянских арий каким-нибудь светским юношей? Н.\r\nФ.Павлов, как верх своих доводов, решил свысока, что пьеса, подобная \"Грозе\", есть не драма, а балаганное представление.\r\nЕму и тут ответили: а почему же вы так презрительно относитесь о балагане?\r\nЕще это вопрос, точно ли всякая прилизанная драма, даже хоть бы в ней все три единства[*] соблюдены были, лучше всякого балаганного представления.\r\nОтносительно роли балагана в истории театра и в деле народного развития мы еще с вами поспорим. Последнее возражение было довольно подробно развито печатно.\r\nИ где же раздалось оно?\r\nДобро бы в \"Современнике\", который, как известно, сам имеет при себе \"Свисток\"[*], следовательно,\r\nне может скандализироваться свистом Кудряша и вообще должен быть наклонен ко всякому балаганству.\r\nНет, мысли о балагане высказаны были в \"Библиотеке для чтения\", известной поборнице всех прав \"искусства\", высказаны г.\r\nАнненковым[*], которого никто не упрекнет в излишней приверженности к \"вульгарности\". Если мы верно поняли мысль г.\r\nАнненкова (за что, конечно, никто поручиться не может), он находит, что современная драма с своей теорией дальше отклонилась от жизненной правды и красоты,\r\nнежели первоначальные балаганы, и что для возрождения театра необходимо прежде возвратиться к балагану и сызнова начинать путь драматического развития.\r\nВот с какими мнениями столкнулся г.\r\nПавлов даже в почтенных представителях русской критики, не говоря уже о тех, которые благомыслящими людьми обвиняются в презрении к науке и в отрицании всего высокого!\r\nПонятно, что здесь уже нельзя было отделаться более или менее блестящими репликами,\r\nа надо было приступить к серьезному пересмотру оснований, на которых утверждался критик в своих приговорах.\r\nНо, как скоро вопрос перешел на эту почву, критик \"Нашего времени\" оказался несостоятельным и должен был замять свои критические разглагольствования.\r\n______________\n * Фиаско (с итал.) - поражение, полная неудача.\n ** Аксиома (с греч.) - положение, принимаемое без доказательства, очевидная истина.\r\nОчевидно, что критика, делающаяся союзницей школяров и принимающая на себя ревизовку литературных произведений по параграфам учебников,\r\nдолжна очень часто ставить себя в такое жалкое положение:\r\nосудив себя на рабство пред господствующей теорией,\r\nона обрекает себя вместе с тем и на постоянную бесплодную вражду ко всякому прогрессу, ко всему новому и оригинальному в литературе.\r\nИ чем сильнее новое литературное движение, тем более она против него ожесточается и тем яснее выказывает свое беззубое бессилие.\r\nОтыскивая какого-то мертвого совершенства, выставляя нам отжившие, индифферентные* для нас идеалы, швыряя в нас обломками, оторванными от прекрасного целого,\r\nадепты** подобной критики постоянно остаются в стороне от живого движения, закрывают глаза от новой, живущей красоты, не хотят понять новой истины, результата нового хода жизни.\r\nОни смотрят свысока на все, судят строго, готовы обвинять всякого автора за то, что он не равняется с их chefs-d'oeuvre'ами***,\r\nи нахально пренебрегают живыми отношениями автора к своей публике и к своей эпохе.\r\nЭто все, видите ли, \"интересы минуты\" - можно ли серьезным критикам компрометировать**** искусство, увлекаясь такими интересами!\r\nБедные, бездушные люди! как они жалки в глазах человека, умеющего дорожить делом жизни, ее трудами и благами!\r\nЧеловек обыкновенный, здравомыслящий берет от жизни, что она дает ему, и отдает ей, что может;\r\nно педанты всегда забирают свысока и парализируют жизнь мертвыми идеалами и отвлечениями.\r\nСкажите, что подумать о человеке, который при виде хорошенькой женщины начинает вдруг резонировать*****, что у нее стан не таков, как у Венеры Милосской,\r\nочертание рта не так хорошо, как у Венеры Медицейской[*], взгляд не имеет того выражения, какое находим мы у рафаэлевских мадонн[*], и т.\r\nд., и т.д.\r\nВсе рассуждения и сравнения подобного господина могут быть очень справедливы и остроумны, но к чему могут привести они?\r\nДокажут ли они вам, что женщина, о которой идет речь, не хороша собой?\r\nВ состоянии ли они убедить вас даже в том, что эта женщина менее хороша, чем та или другая Венера?\r\nКонечно, нет, потому что красота заключается не в отдельных чертах и линиях, а в общем выражении лица, в том жизненном смысле, который в нем проявляется.\r\nКогда это выражение симпатично мне, когда этот смысл доступен и удовлетворителен для меня, тогда я просто отдаюсь красоте всем сердцем и смыслом,\r\nне делая никаких мертвых сравнений, не предъявляя претензий, освещенных преданиями искусства.\r\nИ если вы хотите живым образом действовать на меня, хотите заставить меня полюбить красоту,\r\n- то умейте уловить в ней этот общий смысл, это веяние жизни, умейте указать и растолковать его мне:\r\nтогда только вы достигнете вашей цели.\r\nТо же самое и с истиною: она не в диалектических тонкостях, не в верности отдельных умозаключений, а в живой правде того, о чем рассуждаете.\r\nДайте мне понять характер явления, его место в ряду других, его смысл и значение в общем ходе жизни, - и поверьте,\r\nчто этим путем вы приведете меня к правильному суждению о деле гораздо вернее, чем посредством всевозможных силлогизмов, подобранных для доказательства вашей мысли.\r\nЕсли до сих пор невежество и легковерие так еще сильны в людях, это поддерживается именно тем способом критических рассуждений, на который мы нападаем.\r\nВезде и во всем преобладает синтез; говорят заранее: это полезно, и бросаются во все стороны, чтобы прибрать доводы, почему полезно;\r\nоглушают вас сентенцией: вот какова должна быть нравственность, - и затем осуждают как безнравственное все, что не подходит под сентенцию.\r\nТаким образом постоянно и искажается человеческий смысл, отнимается охота и возможность рассуждать каждому самому.\r\nСовсем не то выходило бы, когда бы люди приучились к аналитическому способу суждений: вот какое дело, вот его последствия, вот его выгоды и невыгоды;\r\nвзвесьте и рассудите, в какой мере оно будет полезно.\r\nТогда люди постоянно имели бы перед собою данные и в своих суждениях исходили бы из фактов,\r\nне блуждая в синтетических туманах, не связывая себя отвлеченными теориями и идеалами, когда-то и кем-то составленными.\r\nЧтобы достигнуть этого, надобно, чтобы все люди получили охоту жить своим умом, а не полагаться на чужую опеку. Этого, конечно, еще не скоро дождемся мы в человечестве.\r\nНо та небольшая часть людей, которую мы называем \"читающей публикой\", дает нам право думать, что в ней эта охота к самостоятельной умственной жизни уже пробудилась.\r\nПоэтому мы считаем весьма неудобным третировать ее свысока и надменно бросать ей сентенции и приговоры, основанные бог знает на каких теориях.\r\nСамым лучшим способом критики мы считаем изложение самого дела так, чтобы читатель сам, на основании выставленных фактов, мог сделать свое заключение.\r\nМы группируем данные, делаем соображения об общем смысле произведения, указываем на отношение его к действительности, в которой мы живем,\r\nвыводим свое заключение и пытаемся обставить его возможно лучшим образом, но при этом всегда стараемся держаться так,\r\nчтобы читатель мог совершенно удобно произнести свой суд между нами и автором.\r\nНам не раз случалось принимать упреки за некоторые иронические разборы.\r\n\"Из ваших же выписок и изложения содержания видно, что этот автор плох или вреден, - говорили нам, - а вы его хвалите, - как вам не стыдно\".\r\nПризнаемся, подобные упреки нимало нас не огорчали: читатель получал не совсем лестное мнение о нашей критической способности, - правда;\r\nно главная цель наша была все-таки достигнута, - негодная книга (которую иногда мы и не могли прямо осудить) так и показалась читателю негодною,\r\nблагодаря фактам, выставленным пред его глазами.\r\nИ мы всегда были того мнения, что только фактическая, реальная критика и может иметь какой-нибудь смысл для читателя.\r\nЕсли в произведении есть что-нибудь, то покажите нам, что в нем есть: это гораздо лучше, чем пускаться в соображения о том, чего в нем нет и что бы должно было в нем находиться.\r\n______________\n * Индифферентный (с лат.) - безразличный.\n ** Адепт (с лат.) - приверженец.\n *** Шедеврами (франц.) - то есть совершенными, образцовыми произведениями.\r\n**** Компрометировать (с франц.) - выставлять в неблаговидном свете, порочить.\n ***** Резонировать (с франц.) - рассуждать в нравоучительном тоне.\r\nРазумеется, есть общие понятия и законы, которые всякий человек непременно имеет в виду, рассуждая о каком бы то ни было предмете.\r\nНо нужно различать эти естественные законы, вытекающие из самой сущности дела, от положений и правил, установленных в какой-нибудь системе.\r\nЕсть известные аксиомы, без которых мышление невозможно, и их всякий автор предполагает в своем читателе, так же как всякий разговаривающий в своем собеседнике.\r\nДовольно сказать о человеке, что он горбат или кос, чтобы всякий увидел в этом недостаток, а не преимущество его организации.\r\nТак точно достаточно заметить, что такое-то литературное произведение безграмотно или исполнено лжи, чтобы этого никто не счел достоинством.\r\nНо когда вы скажете, что человек ходит в фуражке, а не в шляпе, этого еще недостаточно для того,\r\nчтобы я получил о нем дурное мнение, хотя в известном кругу и принято, что порядочный человек не должен фуражку носить.\r\nТак и в литературном произведении - если вы находите несоблюдение каких-нибудь единств или видите лица,\r\nне необходимые для развития интриги, так это еще ничего не говорит для читателя, не предубежденного в пользу вашей теории.\r\nНапротив, то, что каждому читателю должно показаться нарушением естественного порядка вещей и оскорблением простого здравого смысла,\r\nмогу я считать не требующим от меня опровержений, предполагая, что эти опровержения сами собою явятся в уме читателя, при одном моем указании на факт.\r\nНо никогда не нужно слишком далеко простирать подобное предположение.\r\nКритики, подобные Н.Ф.Павлову, г.Некрасову из Москвы, г.Пальховскому и пр.\r\n, тем и грешат особенно, что предполагают безусловное согласие между собою и общим мнением гораздо в большем количестве пунктов, чем следует.\r\nИначе сказать, они считают непреложными, очевидными для всех аксиомами множество таких мнений,\r\nкоторые только им кажутся абсолютными истинами, а для большинства людей представляют даже противоречие с некоторыми общепринятыми понятиями.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай текс похожий на текст автора Карамзин Н",
"role": "user"
},
{
"content": "Далее объявил им, что он, требуя Екатерины от Эрика, считал ее вдовою бездетною: следственно не нарушал тем устава Божественного;\r\nхотел единственно иметь надежный залог для усмирения Сигизмунда.\r\nПослы уверяли, что Король во всем исправится и добьет челом Царю за вину свою;\r\nобедали с ним и подписали грамоту, в коей сказано, что великий Государе Российский пременил гнев на милость к Швеции и согласился не воевать ее владений до Троицына дни, с условием,\r\nчтобы Король прислал к сему времени других Послов в Новгород, а с ними 10000 ефимков за обиду Воронцова и Наумова,\r\n200 конных воинов, снаряженных по Немецкому чину, на службу Московскую и несколько искусных металлургов;\r\nчтобы он свободно пропускал в Россию мед, олово, свинец, нефть, серу: также медиков, художников, людей воинских.\r\nВ ласковой беседе с Епископом Абовским Бояре расспрашивали о летах, уме и дородстве юной сестры Королевской;\r\nизъявили желание иметь ее живописный образ и дали чувствовать, что Царь может на ней жениться.\r\nНаконец отпустили Послов в Стокгольм с честию и с письмом к Королю. Иоанн писал: \"Ничем не умолишь меня, если не откажешься от Ливонии.\r\nНадежда твоя на Цесаря есть пустая. Говори, что хочешь; но словами не защитишь земли своей\".\r\nТогда Царь объявил войску, что неприятельские действия отлагаются из уважения к челобитью Шведов, и пробыв 26 дней в Новегороде - не сделав там никому зла,\r\nвосстановив к удовольствию жителей старинный обычай судных поединков, дав им в наместники первостепенного Боярина Князя Мстиславского,\r\nи Пронского - 18 Генваря выехал оттуда, провождаемый благословениями народа.\r\n[1572 г.] Первым делом его по возвращении в Москву или в Александровскую Слободу было неслыханное дотоле в России церковное беззаконие.\r\nОн в четвертый раз женился, на Анне Алексеевне Колтовской, девице весьма незнатной, не рассудив за благо требовать Святительского благословения;\r\nно немедленно усовестился, созвал Епископов и молил их утвердить сей брак.\r\nМитрополит Кирилл в то время преставился: на Соборе первенствовал Новогородский Архиепископ Леонид, корыстолюбец, угодник мирской власти.\r\nТак Иоанн говорил Святителям (торжественно в храме Успения): \"Злые люди чародейством извели первую супругу мою Анастасию.\r\nВторая, Княжна Черкасская, также была отравлена, и в муках, в терзаниях отошла ко Господу.\r\nЯ ждал немало времени и решился на третий брак, отчасти для нужды телесной, отчасти для детей моих, еще не достигших совершенного возраста: юность их претила мне оставить мир;\r\nа жить в мире без жены соблазнительно.\r\nБлагословенный Митрополитом Кириллом, я долго искал себе невесты, испытывал, наконец избрал;\r\nно зависть, вражда погубили Марфу, только именем Царицу: еще в невестах она лишилась здравия и чрез две недели супружества преставилась девою.\r\nВ отчаянии, в горести я хотел посвятить себя житию Иноческому; но видя опять жалкую младость сыновей и Государство в бедствиях, дерзнул на четвертый брак.\r\nНыне, припадая с умилением, молю Святителей о разрешении и благословении\".\r\nТакое смирение великого Царя, как сказано в деяниях сего Собора, глубоко тронуло Архиепископов и Епископов: они проливали слезы, болезнуя о вине и виновном.\r\nЧитали устав Вселенских Соборов;\r\nрассуждали и положили утвердить брак, ради теплого, умильного покаяния Государева, с заповедию не входить Иоанну в храм до Пасхи,\r\nтолько в сей день причаститься Святых Таин, год стоять в церкви с припадающими, год с верными и вкушать антидор единственно в праздники;\r\nно в случае воинского похода увольняли его от сей эпитимии: брали ее на себя;\r\nмежду тем обязывались молиться за Царицу Анну - и дабы беззаконие Царя не было соблазном для народа,\r\nто грозили ужасною церковною клятвою всякому, кто подобно Иоанну дерзнет взять четвертую жену.\r\nКроме Леонида грамоту разрешительную подписали Архиепископы Корнилий Ростовский и Антоний Полоцкий, семь Епископов, несколько Архимандритов и знатнейших Игуменов.\r\nУспокоив Иоаннову совесть, они занялись и другим важным делом: избрали Митрополита: сей чести удостоился Архиепископ Антоний.\r\nМежду тем, желая мира, но готовясь к войне - требуя всех детей Боярских на службу, укрепляя города южные,\r\nВолхов, Орел, незадолго до сего времени основанный в степи, - Иоанн имел переговоры с разными державами.\r\nОн возобновил союз с Королевою Елисаветою, быв недоволен ее холодностию к объявленному им намерению искать убежища в Англии и,\r\nедва не выгнав из России Лондонских купцев, обвиняемых в беззаконном корыстолюбии.\r\nЧтобы умилостивить Царя, Елисавета в четвертый раз прислала к нему Дженкинсона с уверениями в дружестве искреннем и неизменном.\r\n\"Для чего же Королева (сказал Иоанн), занимаясь единственно выгодами Английской торговли, не оказала живого участия в обстоятельствах решительных для судьбы моей?\r\nЗнаю, что торговля важна для Государства; но собственные дела Царские еще важнее купеческих\".\r\nДженкинсон оправдывал Елисавету, виня худых переводчиков, которые не умели истолковать ее слов, одушевленных любовию к Царю;\r\nспрашивал о преступлении купцев Лондонских; исчислил их услуги;\r\nдоказывал, что они, исполняя волю Королевы, содействовали успехам нашего оружия в Ливонии,\r\nне дав Северным Державам заградить морского пути в Нарву и лишить Россию выгод Балтийской торговли, Иоанн смягчился;\r\nобъявил милость всем Англичанам, не хотел говорить о вине их, сказав: \"Кого прощаю, того уже не виню.\r\nБудем друзьями, как были. Прежняя тайна остается тайною. Теперь иные обстоятельства; а в случае нужды откроюсь возлюбленной сестре моей Елисавете с полною доверенностию\".\r\nТо есть, искоренив мнимых внутренних врагов, он уже не мыслил о бегстве в Лондон!\r\nСнова исходатайствовав для купцев своих милостивое дозволение торговать в России, предложив основать контору в Астрахани для мены с Персиею и гостиный двор в Колмогорах,\r\nДженкинсон требовал еще 1) свободного отпуска Английских художников и ремесленников из Москвы в Лондон;\r\n2) платежа за товары, взятые у Англичан в долг некоторыми опальными, казненными Дворянами Царскими и 3) за все, что сгорело у сих купцев во время Московского пожара.\r\nСии требования, кажется, были неприятные Иоанну: он сказал, что иноземцы вольны жить или не жить у нас;\r\nчто велит справиться о долгах, а впредь не хочет о них слышать; что Государь не ответствует за огонь и за гнев Божий, который обратил Москву в пепел.\r\nДженкинсона отпустили с честию и с ласковым письмом к Елисавете.\r\nВ новых сношениях с Даниею и с Литвою Иоанн следовал старым правилам гордой непреклонности.\r\nКороль Фредерик не давал ему знать о своем мире с Швециею, не изъявлял ни малейшего участия в судьбе Магнуса, но уверял Царя в неизменном дружестве;\r\nжаловался, что Россияне отнимают у норвежцев земли и .\r\nрыбные ловли; просил опасной грамоты для Послов Императора Максимилиана, едущих в Москву за важным делом.\r\nЦарь сказал: \"Фредерик хорошо делает, что желает нам быть верным другом до конца жизни; но то не хорошо, что без нашего веления мирится с неприятелем России.\r\nДа исправится; да стоит с нами заедино; да убедит Шведов повиноваться воле моей! О делах Норвежских разведаем и не замедлим в управе.\r\nПослов брата нашего, Максимилиана, ожидаем: им путь свободен сюда и отсюда\".\r\nСигизмундов посланник Гарабурда объявил Иоанну, что во многих Немецких городах ходят от его имени письма бранные, весьма оскорбительные для Короля, исполненные лжи и нелепостей;\r\nчто Царь должен торжественно отказаться от сих злобою рассеянных клевет;\r\nчто герцог Магнус с помощию Россиян воевал Королевские мызы; что мы в противность договору заняли Тарваст;\r\nчто Сигизмунд желал бы охотно уступить нам некоторые из Ливонских городов за Полоцк.\r\nДьяк Царский, Андрей Щелкалов, ответствовал, что бранные письма о Короле сочинены Немцами Таубе и Крузе в опровержение Сигизмундова злословия, как они доносили Иоанну;\r\nчто сии два негодяя бежали в Литву;\r\nчто Королю должно прислать их в Москву для казни и что тогда Царь немедленно известит всех Государей Европейских о подлоге оскорбительных для Сигизмунда грамот;\r\nчто Тарваст занят нами, ибо он наш; что Магнус воевал не Польские, а Шведские владения; что если Король уступит России всю Ливонию, то мы готовы уступить ему и Полоцк и Курляндию;\r\nчто Иоанн, для дела столь важного, будет ждать великих Послов Королевских во Пскове:\r\nибо Царь опять ехал в Новгород, чтобы заключить мир или воевать с Швециею презираемою, в то время, когда, не имея вестей из Тавриды, мог угадывать злое намерение Хана;\r\nкогда уже носился слух о близости его нового нашествия;\r\nкогда безопасность и Москвы и России требовала Царского присутствия в столице, возникающей из пепла, слабой, робкой в ужасных воспоминаниях своего недавнего бедствия!\r\nИоанн как бы искал единственно личной безопасности в стране отдаленной: послал в Новгород 450 возов с казною;\r\nвзял туда с собою и юную супругу, обоих сыновей, Царевича Михайла (Кайбулина сына), Молдавского Воеводича Стефана и Волошского Радула, братьев Царицы,\r\nГригория и Александра Колтовских, немногих Бояр, всех любимцев, лучших Дьяков и войско отборное, а на случай осады (следственно им предвиденной!\r\n) вверил защиту Москвы Князьям Юрию Токмакову и Тимофею Долгорукому.\r\nНо осталось войско и в поле:\r\nзнаменитый муж Князь Михайло Воротынский, с достойными товарищами, с Боярином Шереметевым, с Князьями Никитою Одоевским, Андреем Хованским, стояли на Оке, чтобы ждать, отразить Хана.\r\nГосударь дал им и свою семитысячную дружину Немецкую с ее предводителем Георгием Фаренсбахом; только сам - был уже далеко!\r\nПриехав в Новгород, Иоанн усилил войско в Дерпте, Феллине, Лаисе; ждал вестей от Короля Шведского и писал к Сигизмунду, что успех государственных дел зависит от выбора людей;\r\nчто Каштелян Троцкий Евстафий Волович и Писарь Михайло Гарабурда скорее всех иных Литовских Панов могут доставить своему отечеству надежный мир с Россиею.\r\nКороль не хотел, кажется, исполнить желания Иоаннова, ответствуя, что Послами его будут сановники равной знатности с Воловичем и с Гарабурдою.\r\nСие письмо было последним Сигизмундовым словом к Царю: он умер 18 Июля, дав совет Вельможам предложить корону Ягеллонов Государю Российскому.\r\nПо крайней мере они спешили известить Царя о Сигизмундовой смерти, обещая немедленно вступить с ним в важные переговоры.\r\nОткрылись новые благоприятные виды для честолюбия Иоаннова... Но в сие время он думал более о спасении своего Царства, нежели о приобретении чуждого.\r\nЕще не довольный ни разорением Московских областей, ни унижением гордого Иоанна и в надежде вторично обогатиться пленниками без сражения,\r\nубивать только безоружных, достигнуть нашей столицы без препятствия,\r\nдаже свергнуть, изгнать Царя, варвар Девлет-Гирей молчал, отдыхал не расседлывая коней, и вдруг, сказав Уланам, Князьям, Вельможам, что лучше не тратить времени в переписке лживой,\r\nа решить дело об Астрахани и Казани с Государем Московским изустно, лицем к лицу, устремился старым, знакомым ему путем к Дону, к Угре, сквозь безопасные для него степи,\r\nмимо городов обожженных, чрез пепел разрушенных сел, с войском, какого после Мамая, Тохтамыша, Ахмета, не собирали Ханы - с Ногаями, с Султанскими Янычарами, с огнестрельным снарядом.\r\nМалочисленные Россияне сидели в крепостях неподвижно; в поле изредка являлись всадники не для битвы, а для наблюдений.\r\nХан уже видел Оку пред собою - и тут увидел наконец войско Московское: оно стояло на левом берегу ее, в трех верстах от Серпухова, в окопах, под защитою многих пушек.\r\nСие место считалось самым удобнейшим для переправы;\r\nно Хан, заняв Россиян жаркою пальбою, сыскал другое, менее оберегаемое, и в следующий день уже был на левом берегу Оки, на Московской дороге.\r\n..\r\nИоанн узнал о сем 31 Июля в Новегороде, где он, скрывая внутреннее беспокойство души, пировал в монастырях с Боярами,\r\nи праздновал свадьбу шурина своего Григория Колтовского и топил в Волхове детей Боярских.\r\nЕще имея полки, но уже не имея времени защитить ими столицу, Царь праздно ждал дальнейших вестей;\r\nа Москва трепетала, слыша, что Хан уже назначал в ее стенах домы для Вельмож Крымских.\r\nНастал час решить, справедливо ли Государь гневный всегда обвинял Полководцев Российских в малодушии, в нерадении, в холодности ко благу и ко славе отечества!\r\nВоротынский, кинув укрепления бесполезные, ринулся за неприятелем, гнал его по пятам, настиг,\r\nостановил, принудил к битве 1 Августа, в пятидесяти верстах от столицы, у Воскресения в Молодях.\r\nУ Хана было 120000 воинов: наших гораздо менее.\r\nПервым надлежало победить и для того, чтобы взять Астрахань с Казанью, и для того, чтобы спастися или открыть себе свободный путь назад, в отдаленные свои Улусы;\r\nа Россияне стояли за все, что еще могли любить в жизни: за Веру, отечество, родителей, жен и детей!\r\nМосква без Иоанна тем более умиляла их сердца жалостию, восстав из пепла как бы единственно для нового разрушения.\r\nВступили в бой на смерть с обеих сторон. Берега Лопасни и Рожая облилися кровию.\r\nСтреляли, но более секлись мечами в схватке отчаянной; давили друг друга; хотели победить дерзостию, упорством.\r\nНо Князь Воротынский и бился и наблюдал: устроивал, ободрял своих; вымышлял хитрости;\r\nзаманивал Татар в места, где они валились грудами от действия скрытых им пушек - и когда обе рати, двигаясь взад и вперед утомились,\r\nначали слабеть, невольно ждали конца делу, сей потом и кровию орошенный Воевода зашел узкою долиною в тыл неприятелю.\r\n.. Битва решилась.\r\nРоссияне победили: Хан оставил им в добычу обозы, шатры, собственное знамя свое; ночью бежал в степи и привел в Тавриду не более двадцати тысяч всадников, как уверяют.\r\nЛучшие Князья его пали; а знатнейший храбрец неверных, бич, губитель Христиан, Дивий Мурза Ногайский, отдался в плен суздальскому витязю Алалыкину.\r\nСей день принадлежит к числу великих дней воинской славы: Россияне спасли Москву и честь; утвердили в нашем подданстве Астрахань и Казань;\r\nотмстили за пепел столицы и если не навсегда, то по крайней мере надолго уняли Крымцев, наполнив их трупами недра земли между Лопаснею и Рожаем,",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги Заметки неизвестного автора Лесков Н",
"role": "user"
},
{
"content": "день невесел и задумчив, а ночью с вечера долго не спит, и в постели вертится, и губами смокчет\".\r\n..\r\n- Знаю, - говорила асессорша, - что ныне даже и духовные волшебствам уже стали не верить.\r\nОднако же волшебница самого Самуила из гроба вызвала и Саулу тень пророка показывала,\r\nда и в книгах церковных недаром есть молитвы от злого очарования и на отогнания, а потому, так или так,\r\n- говорит, - вас прошу и даже уже своими руками вам из своего марселинового платья новый подрясник сюрпризом сшила,\r\nно возьмите вы Игнату в свои руки и выведайте от него всю истину и помогите.\r\nОтец Павел сказал: \"Хорошо!\r\n\" и, приняв в одну руку завернутый в бумагу марселиновый подрясник, другою рукою взял за руку барчука Игнату и пошел с ним в сад, как бы для осмотра нынешнего года урожая вишен.\r\nИ тут, остановясь под одним сильно рясным деревом, стал указывать, как много воробьи ягод портят, и от этого вдруг со вздохом перешел к иной порче - как нравы повреждаются.\r\n- Налетит сверху, не знать откуда, словно птаха, и клюет доброе насаждение. Так, может быть, что-нибудь и с тобою сделано?\r\nИгнаша растрогался и от неожиданности только вопроса смутился.\r\n- Точно, - говорит, - отец Павел, было со мною плохое дело, и... может быть... и теперь что-нибудь осталось, и я за грех мой страдаю.\r\nА отец Павел покачал головою и говорит:\r\n- Сделаем-ка вот что: нарви-ка ты мне поскорее хороший лопушный лист вишен, которые позрелее, и особенно воробьиных оклевушков - они всего слаще, и подай.\r\nТот мигом все исполнил, нарвал лучших вишен и оклевухов и подал их отцу Павлу на большом лопушном листе, как на дорогом блюде.\r\nОтец же Павел в траву под яблонею сел и рясу распахнул, а лопух с ягодами в колени поместил и говорит:\r\n- Ну вот, друг мой Игнатий Иваныч, хорошо, а теперь, как мы здесь только двое - ты да я, - и больше никого нет, а над нами бог всемогущий,\r\nот него же несть ничто неявленно или утаенно, то будем же мы с тобою как в раю откровенно разговаривать, и ты открой мне как на духу:\r\nчто такое с тобою встретилось и о чем ты столь сокрушаешься, что даже и мать твою сокрушаешь: ибо она видит, как ты во дни невесел, а ночами беспокойно спишь и губами смокчешь.\r\nЯ буду в траве сидеть и твоего срывания вишни есть, а ты мне свои тайности обнаруживай, и тебе легче станет.\r\nИгнаша отвечает: \n - Я и сам, батюшка, этого очень желаю, но только не хочу, чтобы маменька об этом узнала.\r\n- Она никогда и не узнает. Я тебе в том мое слово даю, а иерейскому слову сам закон без присяги верит.\r\nЯ уже тебе вперед сказал, что речь твою я принимаю как исповедь, а что на исповеди сказано, то нам открывать никому не дозволено, кроме политического начальства.\r\n- Ну, если так, что маменька знать не будет, то я вам грех свой открою. \n - Открывай.\r\n- Ездил я к дяденьке, чтобы к нему перед смертью его приласкаться и получить вещей и наследство...\r\n- Ну, что же такое? Это долг родственности твой был, и в том нет никакого греха.\r\n- Да-с... Вещей я не много получил, а наследства сто душ с усадьбою...\r\n- Ну! Что же ты останавливаешься? Получил сто душ с усадьбою - и это не худо. И тут я никакого греха не вижу: если бы мне дали, то я и сам бы получить такое наследство готов был.\r\n- Вам нельзя, - говорит Игната, - духовные крестьян у себя в крепости держать не могут, а только одни дворяне.\r\n- Ну, это ничего не значит: я бы крестьян в шесть месяцев какому-нибудь дворянину за дешевую цену на переселение в безлюдные степи продал, а в усадьбе сам жить стал.\r\nВо всем этом греха нет: но вот я уже скоро все вишни поем, а ты мне еще одни, давно мне известные пустяки говоришь, а про грех утаиваешь.\r\nТогда Игнатий, видя, что надо уже сделать окончание речи, сказал, что видел он у дяди большое стеснение от привитавших у него дам, которые были у него чужие из постоянных гостей,\r\nно бригадир их к себе приближал более, чем своих родственников, и из их рук лекарства принимал и их одних к себе сидеть близко у постели заставлял, а его отдалял и даже шутил над ним.\r\nПри тех же дамах были и другие их родственницы, молодые и старые, и к одной приехала из Москвы молодая акушерница, или бабка-галандка,\r\nнрава веселого и смешливая, круглолицая, с бровью и с косым пробором на голове - совершенно как будто красивый мальчик.\r\nЭта молодая бабка-галандка при больном скучать не любила,\r\nа все отбегала в сад и Игнашу с собою туда звала и там заставляла его себя на качелях качать и горячий уголек ей на трубке для закуривания раздувать.\r\n- Когда же бригадир умер и Игната домой поехал, то на второй станции ему не дали лошадей потому, что большой разгон был, и он должен был на той станции заночевать.\r\nИ едва он заснул в первый сон, как послышался шум, и в ту комнату, где он спал и кроме которой другой не было,\r\nвошла та же самая бабка-галандка, которая тоже домой ехала и за недачею ей лошадей тоже здесь до утра должна была остановиться.\r\nТогда она, сняв с себя мантон и верхнее платье, легла спать на другом диване, в одном белом лифе, и закурила трубку.\r\nИгнатий же от нее оборотился к стене и усильно сдремал во второй сон очень недолго и опять к ней тихо оборотился, чтобы видеть - спит ли.\r\nНо она не спала и, глядев на него, рассмеялась и поцелуй ему губами сделала.\r\nОн же тогда скорее опять заворотился к стене и усильно искал, чтобы скорее заснуть в третий сон,\r\nно не мог этого сделать, ибо слышал, как она, посмеиваясь, губами вроде поцелуев чмокала до самого утра.\r\nА когда утром он проснулся, чтобы ехать дальше, то ее уже не было, а он этак же, как она, губами чмокал и доселе с той привычкой остался.\r\nПрослушав такой сказ, отец Павел спросил: не было ли ему все это во сне? Но Игнатий выражал свое твердое уверение, что все то с ним было наяву.\r\nТогда отец Павел, докушав последние вишни, стряхнут с лопуха приставшие к нему некоторые выплюнутые косточки, а лопух положит Игнатию на голову и, прихлопнув по нем ладонью сказал:\r\n- Молодчина ты - похваляю! И в этот раз ты вышел чист и безгрешен.\r\nА теперь держи ты этот лист покрепче на голове и походи с ним, погуляй по аллейке, пока из тебя выйдут последние помышления, а я вернусь к твоей матери и тайны твоей ей не открою,\r\nа успокою ее и скажу, как ей тебя от сего избавить, чтобы ты по-прежнему спал крепко и в первый сон, как во второй и в третий.\r\nИ, пустив Игнашу ходить под лопухом по аллее, отец, Павел пришел к асессорше и говорит:\r\n- Ничтоже вам и сыну вашему, которого вы при себе воспитали. Я его совесть испытал и никакой вины в нем не нашел.\r\nАсессорша перекрестилась и хотела любопытствовать, но отец Павел ей всего открывать не стал.\r\n- Я, - говорит, - это Игнатию обещал, да и по службе не могу,\r\nпотому что открытое нам по тайности навсегда ото всех в тайне должно и оставаться, разве как перед одним политическим начальством.\r\nНо помочь я вам для успокоения ваших материнских чувств могу и полезный совет вам дам.\r\nАсессорша говорит: \n - Сделайте, батюшка, милость. Я вам к Покрову богородицы гарусный пояс цветами вышью.\r\n- Хорошо, - говорит, - только вы слушайте и все точно исполните. \n - Слушаю, батюшка, слушаю и непременно исполню.\r\n- Встаньте вы сами рано утром на заре, когда еще роса на травах не высохла... \n - Встану, - говорит, - отец Павел, даже до зари встану.\r\n- Да; и возьмите вы с собою новый серп, такой, которым еще никто не жал. \n - Есть у меня в кладовой два серпа новые.\r\n- И выйдите вы с ним одна в сад, и оглядите такую яблоньку, которая кудрявее и чтобы на ней были плоды румяные.\r\n- Есть у меня такая, есть. \n - И нажните вы своими материнскими чистыми руками вокруг нее травы, и высушите из нее на солнце пуд сена.\r\n- Все так сделаю. \n - И пусть он этот пуд сена съест. \n - Кто это? \n - Разумеется, он, сын ваш Игнатий.\r\nАсессорша изумилась. \n - Как же это так: разве, - говорит, - он у меня конь? \n А отец Павел отвечал:\r\n- Конь-то он у тебя действительно не конь, но осел преизрядный. \n\n\n ЧУЖЕЗЕМНЫЕ ОБЫЧАИ ТОЛЬКО С РАЗУМЕНИЕМ ПРИМЕНЯТЬ МОЖНО\r\nКнязь Г.\r\n, возвратясь после продолжительного пребывания в чужих краях, привез с собою духовного студента, который там пять лет находился для русских наук при его детях,\r\nи, желая его вознаградить за старания, просил владыку поставить того студента во священники, с назначением на хорошее место в городской приход.\r\nМесто же это назначалось достойнейшему, но владыка, уважая род князя и его могущественные связи в Петербурге, весьма мало просьбе его за того учителя возражал и согласился.\r\nИ потому, призвав одного из соборных иереев, имевших в возрасте дочь, велел ему, ничего не рассуждая, дочь за того студента выдать и место передать зятю.\r\nИначе же угрожал ему своею строгостию.\r\nСвященник покорился своей судьбе и воле владычней:\r\nдочь выдал, и от места отказался, и пошел в заштат на кладбище, а в его место в соборе стал упомянутый выше зять его из княжеских учителей и нарекся \"отец Григорий\".\r\nОн был в служенье хорош и весьма способен, но католиковат, и то было в нем заимственное, так как это и во всей набожной семье самого князя обличалося, да и удивляться нечему,\r\nпотому что отец Григорий встречался за границею с католическими патерами, и о вере их с ними много рассуждал,\r\nи многое что находит у них то нехудо, то посредственно, и некоторое даже почитал за превосходное и достойное восприятия.\r\nТак, например, рассуждал он об исповеди, внушая, что испытание совести должно будто производить не одним посредством расспроса о том:\r\nкаким грехом человек согрешил, но дополнять и обнимать:\r\nпочему именно и как согрешил, при каких обстоятельствах, и сколько меры в себе самом и во всех условиях находил для того, чтобы твердо устоять в добродетели и не поддаться пороку.\r\nА для убеждения указывал на все - на философию, на рассуждения и на несовершенные человеческие суды, и сравнивал - как они повелись в чужих странах,\r\nгде не секретарь с судьею на мере и посулах судят, а где партикулярные люди из разного вольного звания слушают и свободной совестью судят по чувству неподкупной справедливости:\r\nвиновата вина виновного, или она хотя и соделана, но стечением причин по совести и по разуму должна быть извинена.\r\nОтсюда отец Григорий так право или неправо мыслил, что \"если, говорит, люди, зли суще, могут так правильно рассуждать о вине, не по одному ее названию,\r\nа и по характеру всех окружных обстоятельств, то бог ли, всесовершенный в мудрости и во всех понятиях,\r\nможет одобрять одинакое осуждение вины, при каких бы она условиях соблюдена ни была?\r\n- Не одно и то же, если человек себе хлеба кус скрадет и съест его, мучимый голодом и видом терзания любимых детей, и не то же самое,\r\nесли похитил кто-либо какое-либо тщетное пустошество для многих нужд и часто вредных удовольствий,\r\nс намерением обнаружить превосходство своих достатков и колоть ими еще более упадшие глаза неимущего.\r\n- Если так слишком просто и неискусно судить, - говорил отец Григорий,\r\n- и всякий одного наименования грех одинаковою епитимейкою облачать, то это будто выйдет как бы нечто безжизненное,\r\nнеопытное и ставящее церковного служителя как бы несмыслем, который жизни язв врачевать не в состоянии, ибо даже понять их происхождение не силен.\r\nИ тогда (рассуждал оный Григорий) едва ли не лучше, чем это до такого детства низводить, то уже совсем предоставить покаяние непосредственно душе человека пред богом,\r\nкоторый все видит, все разумеет и может дать кающемуся чувство скорби и раскаяния, которые могут больший плод сотворить, чем поклоны.\r\nВладыке об этом вольнодумстве было перенесено, но он, вероятно, для петербургского влияния князя выговора отцу Григорью не сделал, а только призвал его и сказал:\r\n- Слышу, вы колеблетесь в суждении о таинстве святого покаяния между римско-католическим взглядом и протестантским.\r\nОни весьма противуположны, но я их не осуждаю, а даже скажу: обои не худы.\r\nНо мы, как православные, должны своего не порицать и держаться - тем более что у нас исповедь на всякий случай и особое применение в гражданском управлении имеет,\r\nкоторого нам лучше не касаться.\r\nА потому - не разрушайте, да тихое житие поживем во всяком благочестии.\r\nНо самому лично отцу Григорию преосвященный практику по его иностранному понятию не запретил, а, напротив, благословил его и сказал:\r\n- Никому из духовных отцов не воспрещается вникать в состояние немощной совести кающегося грешника.\r\nНапротив, - препохвально поступать с рассуждением, а для того и расспрос и беседование на духу не осудительны.\r\nТолько жаль, что не у каждого есть к тому способности, время и усердие; но усердного и искусного да благословит бог.\r\nОтец Григорий возвратился без малейшего конфуза и как умел подражать чужестранным манерам,\r\nа притом еще легко и плавно по-французски разговаривал, то всех лучших дам в городе к себе от других священников перебил, так что,\r\nнесмотря на его недавность и не старые лета, многие даже от протопопов отстали и обратились в его духовные дочери,\r\nи, как заграничному, платили ему не то, что прочим, а часто по золотому, чего даже и ключарю раньше не давали.\r\nЕсли же он которой-нибудь на духу для большей понятности на французском языке наставление делал, то это иных в такие трогательные чувства приводило,\r\nчто они гистерически навзрыд плакали и все отцу Григорию готовы были отдать, а ничего ему не жалели.\r\nПример его одних огорчал, но других увлек к соревнованию.\r\nТак, смелее других ему поревновал отец Андрей который в давней поре своей молодости в семинарии по-французски преподавал и еще малость помнил,\r\nтолько произносил французские слова на латынский штиль, и ле, ля в разговоре не знал ставить.\r\nОднако он знатных дам к себе от отца Григория не отобщил, а в расспросных подробностях, какие умел делать отец Григорий, сильно спутался.\r\nСлучай был с одною экономкою, которая, оставив одно место, решилась унести у своих хозяев дорогие часы, а дабы у нее оных при обыске не нашли, она их проглотила.\r\nПосле же трех лет неговенья она открыла об этом отцу Андрею и сказала, стыдяся:\r\n- Я три года недостойно причащалась, скрывая грех: я скрала господские часы и оные в рот проглотила.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай текс похожий на текст автора Гиляровский В",
"role": "user"
},
{
"content": "романс: Были когда-то и вы рысаками И кучеров вы имели лихих… В восьмидесятых\n годах девственную неприкосновенность Театральной площади пришлось ненадолго\r\nнарушить, и вот по какой причине. Светловодная речка Неглинка, заключенная в\n трубу, из-за плохой канализации стала клоакой нечистот, которые стекали в\r\nМоскву-реку и заражали воду. С годами труба засорилась, ее никогда не чистили, и\r\nпосле каждого большого ливня вода заливала улицы, площади, нижние этажи домов по\n Неглинному проезду. Потом вода уходила, оставляя на улице зловонный ил и\r\nнаполняя подвальные этажи нечистотами. Так шли годы, пока не догадались выяснить\n причину. Оказалось, что повороты (а их было два: один - под углом Малого\r\nтеатра, а другой - на площади, под фонтаном с фигурами скульптора Витали) были\n забиты отбросами города. Подземные болота, окружавшие площадь, как и в древние\r\nвремена, тоже не имели выхода. Начали перестраивать Неглинку, открыли ее своды.\n Пришлось на площади забить несколько свай. Поставили три высоких столба,\r\nпривезли тридцатипудовую чугунную бабу, спустили вниз на блоке - и запели.\n Народ валил толпами послушать. Эй, дубинушка, ухнем, эй, зеленая, подернем!..\r\nПоднимается артелью рабочих чугунная бабища и бьет по свае. Чем больше\n собирается народу, тем оживленнее рабочие: они, как и актеры, любят петь и\r\nиграть при хорошем сборе. Запевала оживляется,- что видит, о том и поет. Вот он\n усмотрел толстую барыню-щеголиху и высоким фальцетом, отчеканивая слова,\r\nвыводит: У барыни платье длинно, Из-под платья… А уж дальше такое хватит, что\n барыня под улюлюканье и гоготанье рада сквозь землю провалиться. А запевала уже\r\nувидал франта в цилиндре: Франт, рубаха - белый цвет, А порткам, знать, смены\n нет. И ржет публика, и все прибывает толпа. Артель утомилась, а хозяин требует:\r\n- Старайся, робя, наддай еще! Встряхивается запевала и понаддает: На дворе собака брешет, А хозяин пузо чешет. Толпа хохочет… - Айда, робя, обедать.\r\n«Дубинушку» пели, заколачивая сваи как раз на том месте, где теперь в недрах незримо проходит метро. В городской думе не раз поговаривали о метро, но как-то неуверенно.\r\nСами «отцы города» чувствовали, что при воровстве, взяточничестве такую панаму разведут, что никаких богатств не хватит… - Только разворуют, толку не будет.\r\nА какой-то поп говорил в проповеди: - За грехи нас ведут в преисподнюю земли. «Грешники» поверили и испугались.\r\nДа кроме того, с одной «Дубинушкой» вместо современной техники далеко уехать было тоже мудрено.\r\n____________________\n\n ХИТРОВКА\n\n Хитров рынок почему-то в моем воображении рисовался Лондоном, которого я никогда\r\nне видел. Лондон мне всегда представлялся самым туманным местом в Европе, а\n Хитров рынок, несомненно, самым туманным местом в Москве. Большая площадь в\r\nцентре столицы, близ реки Яузы, окруженная облупленными каменными домами, лежит\r\nв низине, в которую спускаются, как ручьи в болото, несколько переулков. Она\n всегда курится. Особенно к вечеру. А чуть-чуть туманно или после дождя поглядишь\r\nсверху, с высоты переулка - жуть берет свежего человека: облако село!\n Спускаешься по переулку в шевелящуюся гнилую яму. В тумане двигаются толпы\r\nоборванцев, мелькают около туманных, как в бане, огоньков. Это торговки\r\nсъестными припасами сидят рядами на огромных чугунах или корчагах с «тушенкой»,\n жареной протухлой колбасой, кипящей в железных ящиках над жаровнями, с\r\nбульонкой, которую больше называют «собачья радость»… Хитровские «гурманы»\n любят лакомиться объедками. «А ведь это был рябчик!» - смакует какой-то\r\n«бывший». А кто попроще - ест тушеную картошку с прогорклым салом, щековину,\r\nгорло, легкое и завернутую рулетом коровью требуху с непромытой зеленью\n содержимого желудка - рубец, который здесь зовется «рябчик». А кругом пар\r\nвырывается клубами из отворяемых поминутно дверей лавок и трактиров и сливается\n в общий туман, конечно, более свежий и ясный, чем внутри трактиров и ночлежных\r\nдомов, дезинфицируемых только махорочным дымом, слегка уничтожающим запах прелых\n портянок, человеческих испарений и перегорелой водки. Двух- и трехэтажные дома\r\nвокруг площади все полны такими ночлежками, в которых ночевало и ютилось до\n десяти тысяч человек. Эти дома приносили огромный барыш домовладельцам. Каждый\r\nночлежник платил пятак за ночь, а «номера» ходили по двугривенному. Под нижними\r\nнарами, поднятыми на аршин от пола, были логовища на двоих; они разделялись\n повешенной рогожей. Пространство в аршин высоты и полтора аршина ширины между\r\nдвумя рогожами и есть «нумер», где люди ночевали без всякой подстилки, кроме\n собственных отрепьев… На площадь приходили прямо с вокзалов артели приезжих\r\nрабочих и становились под огромным навесом, для них нарочно выстроенным. Сюда по\n утрам являлись подрядчики и уводили нанятые артели на работу. После полудня\r\nнавес поступал в распоряжение хитрованцев и барышников: последние скупали все,\n что попало. Бедняки, продававшие с себя платье и обувь, тут же снимали их и\r\nпереодевались вместо сапог в лапти или опорки, а из костюмов - в «сменку до\r\nседьмого колена», сквозь которую тело видно… Дома, где помещались ночлежки,\n назывались по фамилии владельцев: Бунина, Румянцева, Степанова (потом Ярошенко)\r\nи Ромейко (потом Кулакова). В доме Румянцева были два трактира - «Пересыльный»\n и «Сибирь», а в доме Ярошенко - «Каторга». Названия, конечно, негласные, но у\r\nхитрованцев они были приняты. В «Пересыльном» собирались бездомники, нищие и\n барышники, в «Сибири»-степенью выше-воры, карманники и крупные скупщики\r\nкраденого, а выше всех была «Каторга» - притон буйного и пьяного разврата,\n биржа воров и беглых. «Обратник», вернувшийся из Сибири или тюрьмы, не миновал\r\nэтого места. Прибывший, если он действительно «деловой», встречался здесь с\r\nпочетом. Его тотчас же «ставили на работу». Полицейские протоколы подтверждали,\n что большинство беглых из Сибири уголовных арестовывалось в Москве именно на\r\nХитровке. Мрачное зрелище представляла собой Хитровка в прошлом столетии. В\n лабиринте коридоров и переходов, на кривых полуразрушенных лестницах, ведущих в\r\nночлежки всех этажей, не было никакого освещения. Свой дорогу найдет, а чужому\n незачем сюда соваться! И действительно, никакая власть не смела сунуться в эти\r\nмрачные бездны. Всем Хитровым рынком заправляли двое городовых - Рудников и\n Лохматкин. Только их пудовых кулаков действительно боялась «шпана», а «деловые\r\nребята» были с обоими представителями власти в дружбе и, вернувшись с каторги\n или бежав из тюрьмы, первым делом шли к ним на поклон. Тот и другой знали в лицо\r\nвсех преступников, приглядевшись к ним за четверть века своей несменяемой\n службы. Да и никак не скроешься от них: асе равно свои донесут, что в такую-то\r\nквартиру вернулся такой-то. Стоит на посту властитель Хитровки, сосет трубку и\n видит-вдоль стены пробирается какая-то фигура, скрывая лицо. - Болдох! -\r\nгремит городовой. И фигура, сорвав с головы шапку, подходит. - Здравствуйте,\r\nФедот Иванович! - Откуда? - Из Нерчинска. Только вчера прихрял. Уж извините\n пока что… - То-то, гляди у меня, Сережка, чтоб тихо-мирно, а то… - Нешто\r\nне знаем, не впервой. Свои люди… А когда следователь по особо важным делам В.\r\nФ. Кейзер спросил Рудникова: - Правда ли, что ты знаешь в лицо всех беглых\n преступников на Хитровке и не арестуешь их? - Вот потому двадцать годов и стою\r\nтам на посту, а то и дня не простоишь, пришьют! Конечно, всех знаю. И\n «благоденствовали» хитрованцы под такой властью. Рудников был тип единственный в\r\nсвоем роде. Он считался даже у беглых каторжников справедливым, и поэтому только\n не был убит, хотя бит и ранен при арестах бывал не раз. Но не со злобы его\r\nранили, а только спасая свою шкуру. Всякий свое дело делал: один ловил и держал,\n а другой скрывался и бежал. Такова каторжная логика. Боялся Рудникова весь\r\nХитров рынок как огня: - Попадешься-возьмет! - Прикажут-разыщет. За двадцать\n лет службы городовым среди рвани и беглых у Рудникова выработался особый взгляд\r\nна все: - Ну, каторжник… Ну, вор… нищий… бродяга… Тоже люди, всяк жить\n хочет. А то что? Один я супротив всех их. Нешто их всех переловишь? Одного\r\nпымаешь-другие прибегут… Жить надо! Во время моих скитаний по трущобам и\r\nрепортерской работы по преступлениям я часто встречался с Рудниковым и всегда\n дивился его умению найти след там, где, кажется, ничего нет. Припоминается одна\r\nиз характерных встреч с ним. С моим другом, актером Васей Григорьевым, мы были в\n дождливый сентябрьский вечер у знакомых на Покровском бульваре. Часов в\r\nодиннадцать ночи собрались уходить, и тут оказалось, что у Григорьева пропало с\r\nвешалки его летнее пальто. По следам оказалось, что вор влез в открытое окно,\n оделся и вышел в дверь. - Соседи сработали… С Хитрова. Это уж у нас бывалое\r\nдело. Забыли окно запереть!-сказала старая кухарка. Вася чуть не плачет-пальто\n новое. Я его утешаю: - Если хитрованцы, найдем. Попрощались с хозяевами и пошли\r\nв 3-й участок Мясницкой части. Старый, усатый пристав полковник Шидловский имел\n привычку сидеть в участке до полуночи; мы его застали и рассказали о своей беде.\r\n- Если наши ребята-сейчас достанем. Позвать Рудникова, он дежурный! Явился огромный атлет, с седыми усами и кулачищами с хороший арбуз.\r\nМы рассказали ему подробно о краже пальто. - Наши! Сейчас найдем… Вы бы пожаловали со мной, а они пусть подождут.\r\nВы пальто узнаете? Вася остался ждать, а мы пошли на Хитров в дом Буниных. Рудников вызвал дворника, они пошептались. - Ну, здесь взять нечего.\r\nПойдем дальше! Темь. Слякоть. Только окна «Каторги» светятся красными огнями сквозь закоптелые стекла да пар выходит из отворяющейся то и дело двери.\r\nПришли во двор дома Румянцева и прямо во второй этаж, налево в первую дверь от входа. - Двадцать шесть! - крикнул кто-то, и все в ночлежке зашевелились.\r\nВ дальнем углу отворилось окно, и раздались один за другим три громких удара, будто от проваливающейся железной крыши.\r\n- Каторга сигает! - пояснил мне Рудников и крикнул на всю казарму:-Не бойтесь, дьяволы! Я один, никого не возьму, так зашел… - Чего ж пугаешь зря!\r\n-обиделся рыжий, солдатского вида здоровяк, приготовившийся прыгать из окна на крышу пристройки.\r\n- А вот морду я тебе набью, Степка! -За что же, Федот Иванович? - А за то, что я тебе не велел ходить ко мне на Хитров. Где хошь пропадай, а меня не подводи.\r\nТебя ищут… Второй побег. Я не потерплю!.. - Я уйду… Вон «маруха» завела!-И он подмигнул на девицу с синяком под глазом.\r\n- П-пшел! Чтоб я тебя не видел! А кто в окно сиганул? Зеленщик? Эй, Болдоха, отвечай! Молчание.\r\n- Кто? Я спрашиваю! Чего молчишь? Что я тебе- сыщик, что ли? Ну, Зеленщик? Говори! Ведь я его хромую ногу видел.\r\nБолдоха молчит. Рудников размахивается и влепляет ему жесточайшую пощечину.\r\nПоднимаясь с пола, Болдоха сквозь слезы говорит: - Сразу бы так и спрашивал. А то канителится… Ну, Зеленщик! - Черт с ним! Попадется, скажи ему, заберу.\r\nЧтоб утекал отсюда. Подводите, дьяволы. Пошлют искать- все одно возьму. Не спрашивают-ваше счастье, ночуйте. Я не за тем.\r\nБеги наверх, скажи им, дуракам, чтобы в окна не сигали, а то с третьего этажа убьются еще! А я наверх, он дома? - Дрыхнет, поди! Зашли в одну из ночлежек третьего этажа.\r\nТам та же история: отворилось окно, и мелькнувшая фигура исчезла в воздухе. Эту ночлежку Болдоха еще не успел предупредить. Я подбежал к открытому окну.\r\nПодо мной зияла глубина двора, и какая-то фигура кралась вдоль стены. Рудников посмотрел вниз.\r\n- Л ведь это Степка Махалкин! За то и Махалкиным прозвали, что сигать с крыш мастак. Он? - Васьки Чуркина брат, Горшок, а не Махалкин,- послышался из-под нар бас-октава.\r\n- Ну, вот он и есть, Махалкин. А это ты, Лавров? Ну-ка вылазь, покажись барину. - Это наш протодьякон,- сказал Рудников, обращаясь ко мне.\r\nИз-под нар вылез босой человек в грязной женской рубахе с короткими рукавами, открывавшей могучую шею и здоровенные плечи.\r\n- Многая лета Федоту Ивановичу, многая лета! -загремел Лавров, но получив в морду, опять залез под нары. - Соборным певчим был, семинарист.\r\nА вот до чего дошел! Тише вы, дьяволы! -крикнул Рудников, и мы начали подниматься по узкой деревянной лестнице на чердак. Внизу гудело «многая лета». Поднялись. Темно.\r\nОстановились у двери. Рудников попробовал-заперто. Загремел кулачищем так, что дверь задрожала. Молчание. Он застучал еще сильнее.\r\nДверь приотворилась на ширину железной цепочки, и из нее показался съемщик, приемщик краденого, - Ну, что надо? И кто? Поднимается кулак, раздается визг, дверь отворяется.\r\n- И что вы деретесь? Я же человек! - А коли ты человек-где пальто, которое тебе Сашка Пономарь сегодня принес? - И что вы ночью беспокоите? Никакого пальта мне не приносили.\r\n- Так. Повыдьте-ка отсюда, а мы поищем!-сказал мне Рудников, и, когда за мной затворилась дверь, опять послышались крики.\r\nПотом все смолкло. Рудников вышел и вынес пальто. - Вот оно! Проклятый черт запрятал в самый нижний сундук и сверху еще пять сундуков поставил.\r\nТаков был Рудников, Иногда бывали обходы, но это была только видимость обыска: окружат дом, где поспокойнее, наберут «шпаны», а «крупные» никогда не попадались.\r\nА в «Кулаковку» полиция и не совалась. «Кулаковкой» назывался не один дом, а ряд домов в огромном владении Кулакова между Хитровской площадью и Свиньинским переулком.\r\nЛицевой дом, выходивший узким концом на площадь, звали «Утюгом».\r\nМрачнейший за ним ряд трехэтажных зловонных корпусов звался «Сухой овраг», а все вместе-«Свиной дом». Он принадлежал известному коллекционеру Свиньину.\r\nПо нему и переулок назвали. Отсюда и кличка обитателей: «утюги» и «волки Сухого оврага». Забирают обходом мелкоту, беспаспортных, нищих и административно высланных.\r\nНа другой же день их рассортируют: беспаспортных и административных через пересыльную тюрьму отправят в места приписки, в ближайшие уезды, а они через неделю опять в Москве.\r\nПридут этапом в какой-нибудь Зарайск, отметятся в полиции и в ту же ночь обратно.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс в стиле автора Крестовский В",
"role": "user"
},
{
"content": ". -- неужели это сестра моя?\" -- буравил его мозг неотступный вопрос, на который отчасти мелочное тщеславное самолюбие настойчиво отвечало: \"Нет, не может этого быть! Но имя?.\r\n.\r\nКаким образом этой пьяной, развратной женщине может быть известно имя княжны Анны Яковлевны Чечевинской,\r\nкоторая уже двадцать два года как сошла со светской сцены, скрылась неведомо куда?\r\n\"\r\n\"А если и не она моя сестра, -- думал Каллаш, -- то во всяком случае она должна знать ее, а если она ее знает, стало быть, и моя сестра такая же\".\r\nВ этой последней мысли, пришедшей ему в соединении с ярким образом Чухи, было для него нечто страшно сжимающее душу тою отчаянною болью,\r\nкоторая всегда засаднеет в ней в ужасные минуты, когда мы видим, как умирает близкое нам существо, а у нас нет ни силы, ни возможности поддержать в нем потухающую искру жизни.\r\nБывают мгновенья, когда в душе падшего человека вдруг ни с того ни с сего закопошится какой-то червяк, засосет, загложет, забеспокоится.\r\nЭтот червяк, в подобные мгновенья, как будто высасывает всю дрянь, весь гной, всю накипь из души человеческой,\r\nкак будто он очищает ее, возвращая к той счастливой, почти детской поре, когда она еще была чиста и человечна.\r\nЭтот червяк называется совестью. Он копошится иногда и в душе самого закоренелого злодея.\r\nЕсли же его внутри там нет и никогда не существовало, -- это значит -- вы видите перед собою животное, ни за что ни про что проклятое судьбою.\r\nДавно уже не сосало и не глодало в душе графа Каллаша так сильно и так много, как теперь;\r\nпотому, быть может, еще первый раз в жизни кольнул его горький упрек совести за родную сестру.\r\nОн вспомнил, что нехорошо поступил с нею когда-то. Если бы не он -- почем знать, быть может, она и не дошла бы до такого падения.\r\n.\r\n.\r\nНи одного слова не было замолвлено им за нее перед матерью, тогда как при ее ослепленной и безграничной любви к нему одного умоляющего взгляда с его стороны,\r\nбыть может, было бы достаточно, чтобы несколько изменилось суровое решение старухи.\r\nКонечно, она не согласилась бы иметь ничего общего со своей дочерью, но от него зависело сделать так, чтобы по крайней мере ей была отдана законная часть ее из отцовского наследства.\r\nЭта часть могла бы ей скоротать век в какой-нибудь глуши -- здесь ли, за границей ли, но скоротать его мирно и честно.\r\nОн этого не сделал, он ограбил сестру -- и вот теперь-то впервые прошибло его нечто похожее на раскаяние.\r\nВпервые налегла на грудь какая-то глухая злоба -- злоба и на покойную мать, и на себя самого, а более на того негодяя, который был первою причиною несчастного падения сестры.\r\nКто этот негодяй -- князь Николай Чечевинский не ведал, как и все остальные, кроме самой княжны Анны.\r\nХотя давно уже обстоятельства заставили его покинуть свое родовое, старинное имя, которое носил он до ссылки в Сибирь,\r\nоднако же это имя, внезапно услышанное теперь из уст пьяной и безобразной развратницы,\r\nкоторая публично присвоила его себе, как-то жестоко, как-то нехорошо и смутительно захлестнуло в нем щекотливое чувство прирожденно гордого аристократического достоинства.\r\nНи его ухо, ни его ум, ни его чувство решительно не выносили того, что это древнее и почтенное имя было брошено на позор перед уличной толпой.\r\nЗабывая, что сам когда-то своими преступными проделками публично нанес позорную пощечину этому самому имени, князь Николай Чечевинский,\r\nсреди обуявших его горьких дум и ощущений, не мог удержаться, чтобы в его душу не врывалось чувство озлобления даже и против сестры, против этой нечастной пьяной старухи.\r\n\"Зачем, зачем она назвала себя перед этою толпою?\r\n\" -- долбило все одно и то же в его голове, и тем-то настоятельнее хотелось ему разрешить все свои сомнения,\r\nи тем-то нетерпеливее ждалось, скоро ли проснется и вытрезвится эта женщина.\r\nОн почти поминутно подходил к двери и прислушивался, заглядывая в замочную скважину, пока, наконец, нетерпение его разрешилось.\r\nЗа дверью явственно послышался шорох движений и хриплый старушечий кашель.\r\nДалее не мог уже терпеть Каллаш и как-то порывисто вошел в смежную комнату. Он пристально остановился против своей гостьи.\r\nЧуха вскочила с дивана -- и в то же мгновенье оба сильно смутились. Оба чувствовали какую-то странную, томительную неловкость друг перед другом.\r\n\"Как приступить? с чего начать с нею?\" -- смешался на мгновенье граф, но тут же почти преодолел себя. К нему воротилась обычная твердость и самообладание.\r\n-- Ты -- княжна Чечевинская? -- твердым голосом задал он ей вопрос, неотводно глядя в упор на смущенную женщину.\r\nТа смутилась еще более и глубоко потупила взоры. Видно было, что ей очень тяжело отвечать ему.\r\n-- Нет, -- прошептала она, отрицательно покачав головою, -- это не мое имя. Меня Чухою зовут.\r\n-- Когда я встретил тебя пьяною на улице, -- спокойно и ровно продолжал граф, испытывая ее глазами, -- ты, в виду всех, назвала себя княжною Анной Яковлевной Чечевинской.\r\n-- Я... Ну, что ж такое?.. Я солгала, -- было ему чуть слышным ответом. \n -- Стало быть, ты знаешь ее, если назвалась ее именем?\r\n-- Н... не знаю!.. Не знаю... ничего не знаю!.. -- прошептала Чуха, не глядя на него и продолжая отрицательно качать головою. \n -- Откуда известно тебе это имя? -- настаивал граф.\r\n-- Имя?.. А так, слыхала... \n -- Ты? Когда? От кого слыхала? \n -- Не знаю... не помню... от людей слыхала... \n -- От каких людей?\r\n-- О господи! Да кто же их знает!.. Мало ли людей на свете! -- теряясь, воскликнула Чуха, которую, видимо, терзали все эти вопросы.\r\nГраф осторожно и кротко взял ее руку и, не спуская с нее глаз, проговорил вполне уверенным тоном:\r\n-- Ты говоришь, неправду. Ты -- княжна Чечевинская. \n -- Ну, а если б и так, -- нетерпеливо сорвалось у Чухи, -- если б и так -- тебе-то что за дело?\r\nГраф замолчал. В лице его заметно было сильное волнение.\r\n-- Брату всегда есть дело до его сестры, -- взволнованно и тихо сказал он, наконец, голосом, полным участия. \n Чуха вскинулась на него изумленными глазами и отступила шага на два.\r\n-- Брату?.. -- прошептала она, пожирая его взорами. \n -- Да, брату!.. Князю Николаю Чечевинскому.\r\nОшеломленная Чуха глядела и молчала. \n Она не могла еще прийти в себя от этого странного, неожиданного слова.\r\nТот снова приблизился к ней и хотел было взять за руку, как вдруг Чуха отдернула ее и еще больше подалась назад. На губах ее мелькнула горькая, колючая улыбка.\r\n-- Моему брату, -- проговорила она, наконец, с иронической горечью и затаенной злобой, -- не было до меня дела в течение двадцати двух лет, какое же дело может быть теперь?.\r\n. Теперь уже поздно!.. Теперь мне не надо ни брата, ни его участия!\r\nГраф Каллаш в тяжелом и смущенном волнении медленно прошелся по комнате. Лицо его было бледнее обыкновенного, во взоре горела томительная тоска.\r\n-- Гм!.. В течение двадцати двух лет!.. -- проговорил он как бы сам с собою.\r\n-- А если в течение этих двадцати двух лет он успел вынести позор, тюрьму, сибирскую каторгу, и потом скитание бог знает где -- далеко, в Америке, под чужим именем.\r\n.. Если и теперь даже сам себе он не осмеливается признаваться, что он князь Николай Чечевинский? Что ж тут говорить, было ли или не было ему дела?\r\nПораженная Чуха следила за ним и слухом и взорами, пока тот не остановился наконец перед нею.\r\n-- Послушай, сестра, -- начал он тихо и, насколько мог, спокойно, -- двадцать два года тому назад я поступил против тебя подло. Я был тогда большим негодяем.\r\nТеперь я, быть может, несколько лучше, но... все-таки и теперь я негодяй! Да ведь находят же и на мерзавцев минуты человеческого сознания, минуты раскаяния?.\r\n. Я раскаиваюсь не в настоящем, но в прошлом, в том, что сделал я против тебя двадцать два года назад.\r\nПрости меня, если можешь простить! Если ты несчастна, то столько же несчастен и я.\r\n.. Быть может, нас равно побила жизнь... Право, сестра, это верно, это так! Мне кажется, мы можем подать друг другу руки. Прости меня!\r\nЧуха все еще глядела на него, но в этом взоре все более и более сглаживался оттенок прежней суровой иронии и злобы,\r\nуступая место чему-то теплому, мягкому, болезненно страдающему и родному.\r\nЭто был взор всепрощения. С ресниц ее скатилось несколько крупных слезинок.\r\nГраф стоял перед нею в томительном ожидании. \n Чуха вздохнула полным, освобождающимся из-под гнета вздохом и молча протянула ему руку.\r\nXII \n\n КАКИМ ОБРАЗОМ КНЯЖНА АННА \n\n СДЕЛАЛАСЬ ЧУХОЮ\r\nГлава эта будет вовсе не длинна и не обильна подробностями.\r\nВ силу этого обстоятельства автор тем более охотно предлагает читателю проследить вместе с ним судьбу столь давно покинутой нами княжны Анны Чечевинской.\r\nС моря дул порывистый, гнилой ветер, который хлестал одежду прохожих, засевая их лица мелко моросящею дождевою пылью, и пробегал по крышам с завывающими, пронзительными порывами.\r\nТуман и дождливая холодная изморозь густо наполняли воздух, в котором царствовали мгла и тяжесть. Над всем городом стояла и спала тоска неисходная.\r\nНа улицах было темно и уныло от мглистого тумана. Фонари, по весеннему положению, не зажигались.\r\nНева плескала волнами своими в гранит набережной. За рекою крепостные куранты у Петра и Павла с безысходною тоскою медленно играли \"Коль славен наш господь\" и пробили девять.\r\nПо пустынной набережной шибко шла против ветра высокая стройная женщина закутанная в черную шаль, и шла, казалось, без всякой определенной цели, без всякого пути.\r\n-- Кажись, недурна, -- процедил сквозь зубы беспутный шатун-гуляка и, подумав с минуту, повернулся и пошел вдогонку за молодой женщиной,\r\nтемный очерк которой с каждым шагом все более и более терялся в холодном и моросящем тумане петербургской ночи.\r\nЭта ночь была в середине мая 1838 года. \n Эта молодая женщина была княжна Анна Чечевинская.\r\nОна с проклятием только что покинула порог княгини Шадурской.\r\nВ груди ее кипели злоба и ненависть непримиримая, беспощадная, и, словно невские волны, ходуном ходили глухие рыдания, которые, однако, ни воплем, ни слезою не выдавались наружу.\r\nЕй хотелось бы мстить -- мстить и этой строгой, лицемерной Диане, и всему этому \"большому свету\",\r\nс которым теперь уже были порваны все связи и который с этой минуты она страстно презирала и страстно ненавидела.\r\nМстить!.\r\n.\r\nНо как и чем же мстить этому гордому своим кажущимся достоинством обществу? Чем же мстить ей, бедной, несчастной, одинокой, опозоренной и всеми отвергнутой?\r\nКакая месть могла быть ей доступна, если с этого самого вечера она, может, на всю свою остальную жизнь становилась в разряд \"голодных и холодных\"?\r\n-- Барышня! А, барышня? Позвольте вас проводить? -- вдогонку послышался в эту минуту голос беспутного гуляки, который шел за ней по пятам.\r\nАнна испуганно вздрогнула и с гордым достоинством остановилась, чтобы пропустить его мимо себя. \n Но шатун не благорассудил миновать ее и тоже остановился рядом.\r\n-- Вечер, знаете ли, холодный -- все равно как в Александринке этот куплетец поется: \"Вместо красного-то лета здесь зеленая зима\".\r\nЭто истинная правда! -- рассыпался он перед нею, стараясь быть ловким и любезным.\r\n-- Одной идти скучно и даже очень притом небезопасно, а по холодку-то и коньячку бы хватить не мешало... пойдемте-ка под ручку!\r\nКняжна круто отвернулась от него и пошла так быстро, что чуть не бежала. \n Гуляка не отставал ни на шаг и назойливо шел рядом.\r\n-- Какие вы строгие-с! Спесивые-с! Даже очень, должен сказать, гордянки-с!\r\nВам благородный человек делает деликатное свое предложение, а вы не удостоиваете, словно герцогиня или княгиня какая.\r\n..\r\n\"А! Вот она, месть!\" -- мгновенно сверкнула в голове Анны сумасшедшая, взбалмошная мысль. \"Они горды, они прячут и скрывают свои гнусненькие скандалы.\r\nТак я же буду им живым, всеобщим и ходячим скандалом! Скандал, так уж скандал до конца! На полпути нечего останавливаться!\r\nПускай же коробит их гордое чувство хоть тот факт, что княжна Чечевинская, особа, принадлежащая их кругу, -- позорная женщина.\r\nПускай же краснеют они хотя за этот титул! Кроме этого -- у меня им нет, к сожалению, никакого мщения, а я хочу, да, я хочу мстить, мстить и мстить им!.. Впрочем, и это будет хорошо.\r\nИ с такою мыслью, в каком-то нервно-лихорадочном самозабвении и почти в сумасшедшем порыве, задерживая в груди не то рыдания,\r\nне то истерический смех, княжна Анна отчаянно махнула рукою и тотчас же подала ее беспутному гуляке.\r\n* * * \n\n\n Порыв прошел очень скоро, но -- увы! -- прошел уже тогда, как несчастная девушка вступила на скользкую колею падения.\r\nСо стыдом и презрением к себе, с отчаянием и жгучею болью в душе покинула она поутру логовище беспутного гуляки.\r\nНа прощанье он сунул ей в руку скомканную ассигнацию.\r\nАнну словно что ужалило;\r\nкак скользкую поганую гадину, с содроганием и омерзением она тотчас же далеко швырнула от себя полученные деньги и, оскорбленная до глубины души, вне себя сбежала с лестницы на улицу.\r\nЕй больше некуда было идти, как только в Свечной переулок, в тот серенький домик, у ворот которого висела черная вывеска с надписью Hebamme,\r\n* извещавшая об обиталище востроносенькой, чистоплотной немки-акушерки, дававшей до вчерашнего дня приют молодой роженице.\r\nНемка приняла ее теперь не то чтобы радушно, не то чтобы сухо. Она была очень недостаточна, рассчитывала каждую копейку.\r\nКняжна решительно объявила, что ей пока больше некуда деваться, умоляла приютить ее еще на несколько дней,\r\nпока подыщется какой-нибудь исход из этого неопределенного положения, и обещала непременно заплатить за свое житье.\r\nНемка согласилась.\r\nАнна прожила у нее еще недель около трех, ложась и вставая каждые сутки с ужасающей мыслью о том, что-то будет дальше, как и чем-то она расплатится за стол и квартиру.\r\nНемка молчала, но, видимо, тужилась.\r\nЕе крайне стесняло безвозмездное присутствие лишнего, постороннего человека;\r\nкняжна занимала отдельную комнату, а в этой комнате зачастую оказывалась для немки настоятельная необходимость,\r\nтак как нередко случались родильницы, являвшиеся к ней на квартиру для разрешения от бремени.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай текс похожий на текст автора Чарская Л",
"role": "user"
},
{
"content": "И, словно в ответ на эти слова, стук участился. По мере медленного путешествия Ии по длинному темному дортуару он разрастался с каждой минутой.\r\nМимо чьей бы постели ни проходила девушка, при сдержанном хихиканье неслось оттуда четкое и раздельное постукивание пальцев о доски ночных шкапиков.\r\nНаконец, потеряв всякое терпение, Ия остановилась посреди комнаты.\r\n- Будет ли конец вашим шалостям, mesdemoiselles? - произнесла она дрогнувшим голосом.\r\nИ в тот же миг дружное, в несколько рук, массовое выстукивание наполнило своим нудным, неприятным шумом дортуар.\r\nТеперь стучали долго и оглушительно громко.\r\nИя стояла растерянная и смущенная едва ли не в первый раз в жизни.\r\nОстанавливать девочек она не решалась. Да это было бы сейчас бесполезно; чтобы не дать понять своего раздражения, она спокойно направилась дальше.\r\nМассовое постукивание прекратилось, но зато прежнее единичное преследовало ее настойчиво и неумолчно.\r\nИ вот, покрывая сонным голосом весь этот шум, Ева Ларская закричала громко:\r\n- Что за безобразие, спать не дают! Свинство, mesdames! Нашли тоже время, когда сводить счеты! \n Но никто не обратил внимания на эти слова.\r\nДевочки продолжали стучать.\r\nСтучали еще и тогда, когда совершенно измученная этим стуком Ия прошла в свой уголок за ширмою и, заткнув уши пальцами, повалилась ничком, обессиленная, на кровать.\r\n- Нет, нет, я не останусь у вас! Не могу остаться! - говорила на другой же день Ия, сидя против Лидии Павловны в рабочем кабинете последней.\r\n- Я не из тех, которые жалуются на каждую мелочь, придираются по пустякам, сводят мелкие счеты. Но и изводить себя таким обращением я тоже не позволю.\r\nНе по моей вине заболела любимая пансионерками их прежняя наставница, и мне пришлось заступить ее место.\r\nИ меня крайне тревожит эта явная вражда, которую ни за что, ни про что проявляют дети, - взволнованным голосом заключила свою речь молодая девушка.\r\nЛидия Павловна заметно встревожилась. По ее всегда сдержанному лицу пробежало выражение беспокойства.\r\n- Дитя мое, - проговорила она, притрагиваясь унизанной кольцами рукою руки Ии, - вы напрасно так волнуетесь.\r\nВы - такая умница, такая тактичная с этой врожденной способностью обходиться с детьми! Я кое-что успела подметить в вас, Ия Аркадьевна.\r\nТо именно, что так ценно в воспитательнице - врожденный такт и умение владеть собою. И наставницы, обладающие такими драгоценными качествами, нам крайне желательны.\r\nЯ не отпущу вас ни за что. Скажите, эта невозможная Августова извинилась перед вами? Если нет, то я уволю ее тотчас же безо всяких разговоров.\r\nИя вспыхнула, как зарево, при последних словах начальницы. Она знала, что судьба этой \"невозможной\" Августовой теперь зависела только от нее.\r\nПо одному ее слову госпожа Кубанская исключит из пансиона Шуру или же оставит ее здесь.\r\nИ не привыкшая лгать, опуская свои строгие, правдивые глаза под упорным, настойчивым взглядом начальницы, Ия, решив во что бы то ни стало отстоять Августову, проговорила:\r\n- Да, извинение мне было принесено.\r\nЭто была чуть ли не первая ложь, сказанная девушкой. Но эта ложь спасла Шуру.\r\nОтвет молодой девушки, казалось, вполне удовлетворил начальницу. По ее холодному сдержанному лицу пробежала тень подобия улыбки.\r\n- Ну, вот и отлично, - поверив словам своей собеседницы, проговорила Лидия Павловна, - вот и отлично!\r\nТеперь вы должны непременно остаться помогать мне в трудном деле воспитания детей.\r\nНет, нет, не отнекивайтесь, не покачивайте вашей благоразумной головкой.\r\n.\r\n.\r\nВ силу долга, из одного человеколюбия вы должны остаться у нас,\r\nдолжны помочь мне исправить то невольно причиненное Магдалиной Осиповной зло, которое посеяла ее чрезвычайная мягкость к детям.\r\n..\r\n- Но...\r\n- Без \"но\", моя дорогая... Помогите мне, я же помогу вам.\r\nЯ кое-что уже для вас сделала, и вас, милая Ия Аркадьевна, ждет в недалеком будущем очень приятный сюрприз. Не думайте, что я хочу подкупить вас этим.\r\nВы, насколько я успела заметить за этот короткий срок нашего знакомства с вами, - неподкупны, и я более чем уверена,\r\nбезо всяких новых просьб с моей стороны останетесь там, где принесете такую существенную пользу людям.\r\nИ, быстро поднявшись со своего места, Лидия Павловна протянула Ие руку, как бы давая ей понять этим, что их деловое свидание окончено.\r\nСмущенная неясными намеками о каком-то сюрпризе, молодая девушка прошла к себе.\r\nОчевидно, сами обстоятельства складывались так, что ей необходимо было остаться и тянуть лямку наставницы, в которую запрягла ее судьба.\r\nГлава IX.\r\nСуббота. Ясный сентябрьский полдень бабьего лета стоит над большим городом. Греет последним летним теплом солнце. Золотятся желтые листья деревьев. Рдеет алая спелая рябина в саду.\r\nВ субботу пансионерок распускают по домам до двенадцати часов, и к завтраку весь пансион заметно пустеет.\r\nНе уходят только несколько человек, оставленных без отпуска. Шура Августова и Маня Струева находятся в числе последних.\r\nИе удалось уговорить Лидию Павловну значительно сократить срок наказания, назначенного девочкам, но тем не менее три воскресенья подряд они должны отсидеть без отпуска в пансионе.\r\nС наказанными остается дежурная классная дама младшего отделения, и Ия свободна от своих обязанностей на два дня.\r\nЦелых два дня отдыха! Какое счастье! Она может принадлежать себе вполне, может почитать на досуге, написать письма домой.\r\nЕй так хочется побеседовать с ее дорогой старушкой! Ведь теперь ее мать совсем одинока! Катя уехала в С. учиться. Яблоньки опустели... Что-то поделывает там одна ее бедная старушка?..\r\nГлаза Ии заволакиваются слезами. Но губы улыбаются бессознательной улыбкой.\r\nИ так необычайна эта милая беспомощная, совсем детская улыбка на ее замкнутом, не по летам строгом серьезном лице!\r\nОна точно чувствует подле себя присутствие матери. Видит ее добрые глаза... Ее исполненное любви и ласки лицо.\r\n- Июшка, родная моя! - слышит, как сквозь сон, молодая девушка...\r\nА кругом нее такая красота!\r\nПоследняя сказка лета тихо замолкает в предсмертном шелесте листьев, в чуть слышном плеске воды крошечного озерка,\r\nв шуршанье опавшей листвы, золотой и багряной, под легкими стопами Ии.\r\nИ это чудное мягкое сентябрьское солнце, ласковыми лучами пробивающееся сквозь заметно обедневшую чащу сада!\r\nБыстрыми шагами идет Ия по прямой, как стрела, садовой аллее.\r\nИ кажется девушке, что она сейчас не в далеком от ее милых Яблонек большом чужом городе, а там у них, за красавицей Волгой, в родных степях, окруженных лесами.\r\nЧто стоит ей только смахнуть туманящие глаза слезы, и она увидит мать, Катю, всю хорошо знакомую домашнюю обстановку, работницу Ульяну, скромный шалашик в саду...\r\nНо что это? Разве она действительно дома? Или это сон?\r\nИя сильно, до боли стискивает руки, стискивает так крепко, что хрустят ее нежные пальцы... Боже мой, да неужели пальцы...\r\nБоже мой, да неужели же она не спит? Прямо навстречу к ней стремительно бежит небольшая, хорошо ей знакомая фигурка.\r\nЧерные волосы сверкают ей навстречу. Радостно улыбаются знакомые, пухлые губки...\r\n- Катя! Катя моя! - вскрикивает, не помня себя от радости, Ия и сама, как девочка, бросается навстречу сестре. \n - Ия! Милая Ия! \n Сестры замирают в объятиях друг друга.\r\n- Катя! Катюша, черноглазка моя милая! Какими судьбами ты здесь? Ты ли это? Катя! Родная моя!\r\n- Я, Иечка, я... Своей собственной персоной! Неужели же не узнала? - со смехом, перемешанным со слезами, бросает шалунья, и целый град поцелуев сыплется на лицо старшей сестры.\r\n- Да как же ты сюда попала, Катечка? - все еще не может прийти в себя Ия.\r\nЗахлебываясь от волнения, торопясь, с дрожью радости. Катя порывисто поясняет старшей сестре причину своего появления здесь так неожиданно, почти сказочно и невероятно.\r\n- Ты подумай, - словно горох, сыплются у нее изо рта слова, - ты подумай только, Иечка, мы с мамой ничего не знаем, ничего не подозреваем, и вдруг письмо от Лидии Павловны.\r\n.. Как снег на голову... Понимаешь? Не письмо даже, а целый хвалебный гимн вашему высочеству, Ия Аркадьевна.\r\nТак, мол, и так:\r\nпишет, что ты девятое чудо мира, восьмое, конечно, это - я, - не может не вставить с лукавым смехом шалунья,\r\n- пишет, что так довольна, так довольна тобою и твоими педагогическими способностями,\r\nкоторые ты проявила уже за первую неделю твоего пребывания здесь, что во что бы то ни стало хочет поощрить тебя, а кстати и снять часть обузы по моему воспитанию с твоих плеч.\r\nОна узнала откуда-то, что ты теперь единственная кормилица семьи, что ты платишь за меня и за ученье.\r\nИ вот она предложила маме прислать меня к вам в пансион, где любезно будут обучать меня всякой книжной премудрости безо всякой платы,\r\nсиречь даром, за твои почтенные заслуги перед обществом.\r\nПонимаешь?\r\nДа, Ия поняла. Поняла отлично, какой сюрприз был приготовлен ей начальницею пансиона.\r\nИ восторженная радость, радость впервые со дня ее появления здесь, в этих стенах, затопила мгновенно душу молодой девушки!\r\n- Так ты поселишься со мной? Ты будешь жить со мной? И учиться у меня на глазах?\r\n- то отстраняя от себя Катю, то снова привлекая ее к себе, заговорила новым, мягким, растроганным голосом Ия.\r\nИ куда-то исчезла сразу сейчас ее обычная сдержанность, ее замкнутость и показная суровость.\r\nСо слезами радости на глазах обнимала она сестренку, расспрашивала о матери и о домашних делах.\r\nБолтая без умолку, Катя рассказала все.\r\nИ как она ехала одна от самого Рыбинска, куда проводил ее соседский арендатор, ездивший в Рыбинск по делам князя Вадберского, и как она заезжала в С.\r\nпрощаться со своими бывшими товарками, и сколько стихотворений они написали ей на прощанье в альбом...\r\nОживленно беседуя, сестры не заметили, как подошел час обеда. Опомнились они лишь тогда, когда, оглушительно раздаваясь на весь сад, зазвенел звонок.\r\nНо прежде, нежели вести сестренку в столовую, Ия, остановив Катю на минуту в саду, зашла к Лидии Павловне поблагодарить ее за сюрприз.\r\n- Вы сами не подозреваете даже, как много вы сделали для меня.\r\nЯ не знаю, как отблагодарить вас за это, - говорила растроганным голосом молодая девушка, крепко сжимая маленькую сухую руку начальницы.\r\n- А между тем вы не можете больше, чем кто-либо другой, быть полезной и тем отплатить за ту ничтожную услугу, которую, по вашим словам, я оказала вам,\r\n- сопровождая свои слова обычной холодной улыбкой, светской женщины, произнесла Лидия Павловна, - помогите мне в деле воспитания моих сорванцов-девиц, и мы квиты.\r\n..\r\nНовым пожатием руки Ия подтвердила свою готовность исполнить желание начальницы и снова вернулась в сад, где Катя с нетерпением ждала ее возвращения.\r\n- Идем обедать, Катюша. Я познакомлю тебя с двумя пансионерками твоего класса, которые остались на праздники здесь.\r\nВ понедельник же ты увидишь остальных. После обеда необходимо переодеться с дороги, а там я представлю тебя Лидии Павловне. Пока же идем!\r\nИ, обвив рукою плечи сестры, Ия повела Катю в столовую.\r\nВ то самое время, пока обе девушки спешили к крыльцу здания по главной дорожке сада, близ того места, где они только что находились, зашевелились кусты волчьей ягоды,\r\nи среди уцелевшей желтой листвы мелькнули сначала две пары рук, а вслед за ними высунулась из-за кустов пара юных головок, одна черненькая, как жук, другая пепельно-русая.\r\n- Трогательная историйка, нечего говорить.\r\nНу и сестричка у нашего идолища! Хороша! Нет слов! - презрительно оттопыривая заячью губку, произнесла одна из появившихся из-за кустов девочек. Это была Шура Августова.\r\nОна вместе со своей неразлучной подругой Маней Струевой прошмыгнули сюда следом за Ией после завтрака,\r\nвсе время наблюдали за новой наставницей и были свидетельницами происшедшей у них на глазах встречи сестер.\r\n- А мне она очень понравилась, эта черноглазая смуглая Катя. Она удивительно симпатичная, и по части проказ от нас с тобой не отстанет, - возразила подруге Струева.\r\n- Воображаю!\r\nУже по одному тому тихоней сделается, чтобы дражайшей своей сестричке, идолищу этому, попомни мои слова, все, что ни делается в классе, на хвосте переносить ей же все станет.\r\n..\r\n- А Надя Копорьева отцу переносит разве? \n - То Надя... А эта, увидишь, кляузницей будет первый сорт.\r\n- Послушай, Шура, зачем ты клевещешь на совершенно незнакомого тебе человека? - возмутилась Маня.\r\n- И почему у тебя столько вражды к Ие Аркадьевне? А между тем, ты слышала, что говорила ей сейчас эта черноглазенькая? Ия Аркадьевна содержит на своих плечах всю семью.\r\nТакая молоденькая и взяла на свои плечи какую ответственность.\r\n- Ну, и глупа же ты, Манька! Молоденькая, а любую старуху за пояс заткнет.\r\nНебось, приструнит нас эта молоденькая, так приберет к рукам, что и пикнуть не успеем. И девчонка эта, я уверена, прислана сюда, чтобы шпионить за нами.\r\n- Шура! И не стыдно тебе! Я ненавижу, когда ты возводишь напраслину на людей, - в запальчивости вырвалось у Струевой.\r\n- Меня ненавидишь? Меня? Своего друга? Из-за какой-то пришлой девчонки?\r\n- Не тебя, а твои поступки!\r\n- Ага! Мои поступки ненавидишь? Ну, так убирайся от меня, - сердито бросила, задыхаясь от гнева, Августова. - Я сама тебя ненавижу и знать не хочу.\r\nИ дружи с твоей черноглазой красавицей, с деревенщиной этой, а от меня отстань! Я да Зюнгейка только и остались верными нашей Магдалиночке, а вы давно изменили ей.\r\n- Шура! Шура!\r\n- Изменили, да! Нечего тут глаза таращить: Шура! Шура! - передразнила она со злостью Струеву.\r\n- Всегда была Шурой, а изменницей никогда не была. И знать тебя больше не хочу. Не друг ты мне больше! Да, да, да! Не друг!\r\nИ не помня себя от охватившего ее гнева, Августова, сердито сверкнув глазами на Маню, бросилась чуть ли не бегом от нее.\r\nМаленькая Струева с трудом поспевала за нею. Уже не впервые со дня ее дружбы с Августовой Маня убеждалась воочию в несправедливости последней.\r\nНо девочка души не чаяла в своем друге и старалась возможно снисходительнее относиться к недостаткам - Шуры.\r\nСлово \"подруга\" являлось для нее законом. Они и учились вместе, и шалили вместе.\r\nМягкая по натуре, веселая, жизнерадостная Маня подпала сразу под влияние своей более опытной сверстницы.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай текс похожий на текст автора Лажечников И",
"role": "user"
},
{
"content": "но ожесточение, с которым он напал на любимицу ее, разрушило все, что он успел выиграть вновь из потерянных прав своих, и положило между ею и им новую преграду.\r\nНельзя было не догадаться, на кого устремлены были его стрелы, облитые ядом: цель сама означала себя слишком явно; но время, место и способ обвинения были худо выбраны.\r\nГосударыня заметила ужасное положение княжны, сжалилась над нею и взяла ее сторону.\r\nОтпустить ее от себя, чтобы освободить от ужасных намеков своего фаворита, она не решалась, боясь услышать что-нибудь важное насчет своей любимицы.\r\nКак бы по предчувствию, она страшилась потерять свое последнее утешение. И потому с прежнею холодностью и твердостью разговор был обращен на другой предмет.\r\nВскоре доложили о Волынском. При имени его Мариорица, казалось, ожила; она не старалась оправиться, она в одну минуту оправилась, воскреснув душою.\r\nАртемий Петрович вошел. Если б он видел, какой взгляд на него бросили! Это был целый гимн любви.\r\nЧего в нем не было? моление, упование, страх, покорность, любовь земная, судорожная, кипящая, и любовь неба с его глубокою беспредельностью, с его таинственным раем.\r\nНо другой взгляд... о! он пронизал бы вас насквозь холодом смерти.\r\nАртемий Петрович вошел и не удостоил взглянуть на нес, преданный ли своей новой любви к жене, или делу друзей и отчизны.\r\n\"Может статься, - думала Мариорица, утешая себя, - он мстит мне за то, что я не пришла на свидание, мною ж назначенное!\r\nНе мог ли он подумать, что я насмеялась над ним? И то может статься, что он сберегает меня от подозрений.\r\n.. Один утешительный взор любви, ничего более, а там хоть погибнуть!\"\r\nИ этого взора не было.\r\n- Артемий Петрович, - ласково произнесла государыня, - вы читали мое желание?\r\n- Оно будет выполнено, ваше величество!\n - Завтра?\n - Завтра, в час, который вам угодно будет назначить.\r\n- Слышите, ваша светлость?\r\n- Разве кабинет-министр в первый раз себя обольщает несбыточным? разве он в первый раз говорит так необдуманно? - сказал Бирон, не удерживая более своей злобы.\r\nКружева на груди Волынского запрыгали; но он сделал усилие над собой и отвечал сколько мог умеренней:\r\n- Благодарите присутствие ее величества, что я не плачу вам дерзостью за дерзость. Волынской никогда, даже вам, не изменял своему слову, хотя б это стоило ему жизни.\r\n- Но знаете ли, государь мой, что делается между людьми, снаряженными на праздник и вам порученными?\r\n- Более, нежели вы думаете, государь мой! Знаю, что одного из них, именно малороссиянина, вам угодно было исключить из списка живых. Да это для вас, сударь, такая безделица! Человек!.\r\n. к тому же русской!.. ну, стоило ли из этой дряни хлопотать! Однако ж вы сами тотчас же поспешили заменить его другою живою, подставною куклой.\r\n- Сказка, вами сплетенная! тысяча вторая ночь, которою прекрасная ваша пленница ищет убаюкать вашу скуку и, может быть, оградить вас от наказания нашей правосудной владычицы!\r\n- Клевета, которою вы вместо надгробной надписи хотите скрасить памятник над своими мертвецами, чтобы они не пугали вашей младенческой совести!\r\nГм! поставьте лучше из целой России великолепный мавзолей.\r\n- Боже мой! да эти буяны так забылись в присутствии моем, что у меня в ушах ломит от их крику. Пожалуй, чего доброго, возьмутся за святые волоса!.\r\n. Я обоим вам приказываю замолчать, - вскричала грозно государыня, - я это все разберу после, в свое время.\r\nВсе ли у вас пары налицо? - прибавила она, немного погодя, смягчив голос. Обращение было сделано к кабинет-министру.\r\n- Все, государыня!\n - Опять неправда! - воскликнул Бирон.\n - Докажите.\r\n- Цыганка Мариула вчера с ума сошла (при этом слове княжна помертвела, встала с своего места, чтобы идти, и не могла); полиция вынуждена была посадить ее в яму.\r\n- Та самая, которая?.. - спросила было государыня.\r\n- Гадала некогда вашему величеству, - подхватил герцог.\n - С ума со... ? - и государыня не договорила.\r\nТам, где стояла княжна Лелемико, послышался глухой стон, будто грянулось что-то тяжелое оземь. Все оглянулись - княжна лежала недвижимо на полу.\r\n- Боже! ее убили! - закричал Волынской, схватив себя за голову, и первый бросился подавать ей помощь, за ним Бирон.\r\nНо государыня, несмотря на то что перепугана была так, что дрожала всем телом, дернула сильно за шнурок со звонком,\r\nчтобы прибежала прислуга, и сердито указала дверь герцогу и кабинет-министру, примолвив:\r\n- Прошу уволить от ваших нежных попечений. Снявши голову, не плачут по волосам. Ступайте...\r\n- Не пойду, ваше величество! - вскричал Волынской, став на колена подле княжны и схватив руку ее, которую старался согреть своим дыханием.\r\n- Какой позор!.. и меня заставляют смотреть на него!.. Вы хотите быть ослушником?.. - сказала грозно императрица, - не заставьте меня в другой раз повторить.\r\nВо время этого ужасного спора подданного с своею государынею Бирон стоял у дверей. Прислуга дворцовая явилась.\r\n- Теперь пойду, - сказал Волынской, встал, посмотрел еще на княжну и вышел; герцог за ним.\r\nЛишь только они успели занести ногу за первый порог, Бирон сказал с коварною усмешкою своему врагу, шедшему в глубокой горести:\n - Полюбуйтесь своим дельцем.\r\nНе было ответа.\r\nМожет статься, Волынской, убитый тем же ударом, который поразил княжну, не слыхал насмешки;\r\nможет статься, не находил слов для ответа, потому что, оборачивая брошенный ему жетон на ту или другую сторону, везде читал: \"достойному награда\".\r\nКровавое пятно, им замеченное на белом платке, терзания бедной девушки, у которой он отнял спокойствие, радости, честь, может быть и жизнь;\r\nсумасшествие цыганки, столько любившей княжну и связанной с нею какими-то таинственными узами, - все, все дело его.\r\nНельзя отказаться от этих подвигов. Ад его начинался на этой земле; зато путь к нему был усыпан такими розами!..\r\nВыходя из дворца, он был в состоянии человека, который слышит, что за горою режут лучшего его друга.\r\nСтоны умирающего под ножом разбойника доходят до него и отдаются в его сердце; а он не может на помощь - ужасная гора их отделяет.\r\nВсе, наконец, тихо, все мрачно вокруг него...\r\nИли не скорее ль можно сравнить состояние его с состоянием человека, который в припадке безумия зарезал своего друга и, опомнившись, стоит над ним?\r\nГлава III\n МЕЖДУ ДВУХ ОГНЕЙ\r\nС этим адом в груди приходит он домой. Взоры его дики; на лице сквозит нечистая совесть; вся наружность искомкана душевною тревогой.\r\nПо обыкновению, его встречают заботы слуг. Неприятны ему их взгляды; каждый, кажется, хочет проникнуть, что делается у него в душе.\r\n- Прочь к черту! - говорит он им ужасным голосом.\r\nИ все с трепетом удаляется, объясняя себе по-своему необыкновенное состояние барина. В тогдашнее время не было в домах ни мужниной, ни жениной половины; все было между ними общее.\r\nНе желая встретить жену, Волынской нейдет в дальние покои и остается в зале;\r\nто прохаживается по ней тяжелыми, принужденными шагами, будто совесть и в них налила свой свинец, то останавливается вдруг, как бы нашел на него столбняк.\r\nОн желал бы убежать из дому, от семейства, от всего света, в леса дремучие, в монастырь; он желал бы провалиться в землю.\r\nВезде преследует его кровавое пятно; на всем белом видит он этот ужасный знак.\r\nНаталья Андреевна, узнав, что он возвратился домой, спешит к нему. Он холодно принимает ее ласки; на все вопросы ее, нежную заботливость отвечает несвязно, сухо, едва не с сердцем.\r\nМысль, что с ним случилось несчастие, тревожит ее, она умоляет его открыться. Он грубо ссылается на хандру. Но слезы, блеснувшие в ее глазах, пробивают, наконец, путь к его сердцу.\r\n\"Довольно и одной жертвы! не эту ли еще убить за любовь ко мне?\" - думает он, старается ее успокоить, увлекает в свой кабинет, целует ее и силится забыться в ее ласках.\r\nДоброе, милое это существо радуется своей победе, торжествует ее разными пламенными изъяснениями любви своей;\r\nона уже не та тихая, только что нежная супруга, которую некогда упрекал Волынской в холодности, - она страстная любовница, утончающая свои ласки; она плачет от упоения любви.\r\nНо что с нею вдруг?..\r\nОна отпрянула от него, как будто сам сатана ее укусил; она дрожит, будто провели по всему ее телу замороженным железом.\r\nБезумный! среди пламенных изъяснений любви, забывшись, он произнес: милая Марио... и уста его, не договорив околдованного слова, оледенели, и волос его встал дыбом.\r\n- Что ж вы, сударь, не доканчиваете? - сказала Наталья Андреевна, судорожно усмехаясь. Она хотела продолжать, но не могла: ревность задушила ее.\r\nАртемий Петрович почти насильно обвил ее своими руками, как бы заключил ее в волшебный круг, из которого она не могла высвободить себя, целовал ее руки, умолял ее взором;\r\nно она, вырвавшись из его объятий, оттолкнула его.\r\n- Прочь, прочь, обманщик, негодный человек! - говорила она рыдая. - Так вот ваша любовь! вот мое сокровище, за которое я не хотела всех богатств мира и за которое нельзя дать гроша!.\r\n.\r\nПрекрасная любовь!\r\nВ то время как меня ласкаете, как я думаю быть счастлива, сколько может быть счастливо божье создание, у вас на уме, в сердце ваша молдаванка;\r\nваши ласки, мне расточаемые, принадлежат другой.\r\nЯ только болванчик, кусок дерева, на котором вам угодно примеривать ваши нежности вашей прелестной, божественной Мариорице.\r\nНет, этого более не будет; я не дойду более до такого позора... И вот причина вашей горести!.\r\n. Зачем же было меня обманывать? Давно б мне просто сказать: ты мне постыла, я люблю свою молдаванку, одну ее! Мне было бы легче!.\r\n. Повторите мне это теперь и оставьте меня; расстанемся лучше... У меня будет кого любить и без вас - со мною останется мой бог и спаситель, которого вы забыли!..\r\nИ несчастная рыдала, ломая себе руки. Ревность заставляла ее говорить то, что она, конечно, не в состоянии была б выполнить.\r\nАртемий Петрович стал пред нею на колена, уверял, что хотел ее испытать, божился, что ее одну любит, что ее одну ввек будет любить, что к Мариорице чувствует только сожаление.\r\nИстинная любовь легковерна. Наталья Андреевна поверила, но наперед требовала, чтоб он подтвердил свою клятву пред образом спасителя.\r\nИ он, как бы в храме, пред алтарем, подтвердил ее со слов Натальи Андреевны, диктовавшей ему то, что он должен был сказать для успокоения ее.\r\nВ этом случае он не думал лицемерить ни перед нею, ни перед богом:\r\nот любви к Мариорице, возмущенной такими неудачами и несчастиями, лишенной своего очарования, действительно осталось только глубокое сожаление;\r\nно это чувство так сильно возбуждало в нем угрызения совести, что он готов был желать себе скорее смерти.\r\nЖизнь его опутана такими дьявольскими сетями; один конец ее мог их разрубить.\r\nЛюбил он истинно свою жену?\r\nДа, он дорожил ею с тех пор, как узнал, что она скоро будет матерью его младенца;\r\nно могло ли чувство чистое, возвышенное, нераздельное иметь место в сердце, измученном страстью,\r\nраскаянием, бедствиями Мариорицы, страхом быть уличенным в связи с нею, бедствиями отечества?\r\nСердце его была одна живая рана.\r\nНаталья во всех случаях жизни любила прибегать к святыне.\r\nВера вознаграждала ее за все потери на земле, осушала ее слезы, святила для нее земные восторги, обещала ей все прекрасное в этом и другом мире.\r\nИ теперь, успокоенная своим мужем, расставшись с ним, она прошла в свою спальню и там молилась, усердно,\r\nсо слезами, чтобы господь сохранил ей любовь супруга, который после бога был для нее дороже всего.\r\nУспокоив ее, Волынской хотел также утешить чем-нибудь и бедную девушку, безжалостно брошенную им на смертный одр. Совесть его требовала этого утешения.\r\nОн принялся писать к Мариорице. Но при каждом скрипе шагов в ближней комнате, при малейшем шорохе дрожал, как делатель фальшивой монеты. Не она ли идет?.\r\n. Ну, если застанет его над письмом к своей сопернице! Артемий Петрович, кажется, боится шелеста от собственных своих движений.\r\nКабинет-министр, который некогда смело шел навстречу грозным спутникам временщика, пыткам, ссылке, казни и смерти, удалый, отважный во всех своих поступках, трусит ныне, как дитя.\r\nДверь на запор.\r\nПисьмо, которое он писал к Мариорице, было орошено слезами, так что по нем сделались пятна. Но лишь только начертал он несколько строк, как стукнули в дверь.\r\nОн спешил утереть слезы и бросить письмо под кипу бумаг; рука, дрожащая от страха, отперла дверь.\r\nВошедший слуга доложил, что его превосходительство желают видеть граф Сумин-Купшин, Перокин и Щурхов.\r\nТысячу проклятий их безвременному посещению! Политика и дружба для него теперь госта хуже, чем татары для бывалой Руси. Однако ж велено просить друзей.\r\nОни пришли благодарить за ходатайство об них у государыни и вместе радоваться, что правое их дело начинает торжествовать.\r\nКогда б знали они, что обязаны своим освобождением молдаванской княжне! Волынской и не принимает на себя успеха этого дела, а приписывает его только великодушию государыни.\r\nБеседа освятилась новою клятвою друзей действовать решительно против врага России и, если он не будет удален от управления государством, требовать, чтобы их опять отвели в крепость.\r\nКак доволен был хозяин, когда гости удалились! Он продолжал и кончил письмо. Арабу поручено доставить его во что б ни стало и сейчас.\r\nКогда княжна была приведена в чувство и государыня оставила ее в ее спальне, уверенная, что ей лучше, горничная ее Груня наэлектризовала ее одним прикосновением к руке.\r\nВ этой руке очутился клочок бумаги, могучий проводник, возбудивший ее к жизни, полной, совершенной, к жизни любви.\r\nПри этом было произнесено три волшебные слова: \"От Артемия Петровича\". Казалось, она встала из гроба и услышала райское пенье.\r\nГлаза ее заблистали по-прежнему, грудь ее взволновалась. \"Что бы ни было в этой записке, - думала она, целуя ее с восторгом, - я уж счастлива - это знак, что он помнит обо мне\".\r\nЗадыхаясь, она читала письмо:\r\n\"Безумный! до чего довел я тебя?.\r\n. И вот небо, которое тебе обещал! Что должен я сделать, чтобы возвратить тебе прежнее спокойствие и счастие? Скажи, милая, бесценная Мариорица, научи меня.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай текс похожий на текст автора Пушкин А",
"role": "user"
},
{
"content": "красная шкатулка точно была пуста, деньги, некогда в ней хранимые, перешли в кожаную суму, которую носил он на груди под рубашкой.\r\nСею только предосторожностию успокоивал он свою недоверчивость ко всем и вечную боязнь.\r\nБудучи принужден остаться ночевать в чужом доме, он боялся, чтоб не отвели ему ночлега где-нибудь в уединенной комнате,\r\nкуда легко могли забраться воры, он искал глазами надежного товарища и выбрал наконец Дефоржа.\r\nЕго наружность, обличающая силу, а пуще храбрость, им оказанная при встрече с медведем, о коем бедный Антон Пафнутьич не мог вспомнить без содрогания, решили его выбор.\r\nКогда встали из-за стола, Антон Пафнутьич стал вертеться около молодого француза, покрякивая и откашливаясь, и наконец обратился к нему с изъяснением.\r\n- Гм, гм, нельзя ли, мусье, переночевать мне в вашей конурке, потому что извольте видеть…\n - Que desire monsieur? {1} - спросил Дефорж, учтиво ему поклонившись.\r\n- Эк беда, ты, мусье, по-русски еще не выучился. Же ве, муа, ше ву куше {2}, понимаешь ли?\r\n- Monsieur, tres volontiers, - отвечал Дефорж,- veuillez donner des ordres en consequence {3}.\r\nАнтон Пафнутьич, очень довольный своими сведениями во французском языке, пошел тотчас распоряжаться.\r\nГости стали прощаться между собою, и каждый отправился в комнату, ему назначенную. А Антон Пафнутьич пошел с учителем во флигель. Ночь была темная.\r\nДефорж освещал дорогу фонарем, Антон Пафнутьич шел за ним довольно бодро, прижимая изредка к груди потаенную суму, дабы удостовериться, что деньги его еще при нем.\r\nПришед во флигель, учитель засветил свечу, и оба стали раздеваться;\r\nмежду тем Антон Пафнутьич похаживал по комнате, осматривая замки и окна и качая головою при сем неутешительном смотре.\r\nДвери запирались одною задвижкою, окна не имели еще двойных рам.\r\nОн попытался было жаловаться на то Дефоржу, но знания его во французском языке были слишком ограничены для столь сложного объяснения - француз его не понял,\r\nи Антон Пафнутьич принужден был оставить свои жалобы.\r\nПостели их стояли одна против другой, оба легли, и учитель потушил свечу.\r\n- Пуркуа ву туше, пуркуа ву туше {4}, закричал Антон Пафнутьич, спрягая с грехом пополам русский глагол тушу на французский лад.\r\n- Я не могу дормир {5} в потемках. - Дефорж не понял его восклицаний и пожелал ему доброй ночи.\r\n- Проклятый басурман, - проворчал Спицын, закутываясь в одеяло. - Нужно ему было свечку тушить. Ему же хуже.\r\nЯ спать не могу без огня. - Мусье, мусье, - продолжал он, - же ве авек ву парле {6}. - Но француз не отвечал и вскоре захрапел.\r\n\"Храпит бестия француз, - подумал Антон Пафнутьич, - а мне так сон в ум нейдет. Того и гляди воры войдут в открытые двери или влезут в окно, а его, бестию, и пушками не добудишься\".\r\n- Мусье! а мусье! дьявол тебя побери.\r\nАнтон Пафнутьич замолчал - усталость и винные пары мало-помалу превозмогли его боязливость, он стал дремать и вскоре глубокий сон овладел им совершенно.\r\nСтранное готовилось ему пробуждение. Он чувствовал сквозь сон, что кто-то тихонько дергал его за ворот рубашки.\r\nАнтон Пафнутьич открыл глаза и при лунном свете осеннего утра увидел перед собою Дефоржа;\r\nфранцуз в одной руке держал карманный пистолет, другою отстегивал заветную суму, Антон Пафнутьич обмер.\r\n- Кесь ке се, мусье, кесь ке ce {7}, - произнес он трепещущим голосом.\r\n- Тише, молчать, - отвечал учитель чистым русским языком, - молчать или вы пропали. Я Дубровский.\n\n ГЛАВА XI\r\nТеперь попросим у читателя позволения объяснить последние происшествия повести нашей предыдущими обстоятельствами, кои не успели мы еще рассказать.\r\nНа станции** в доме смотрителя, о коем мы уже упомянули, сидел в углу проезжий с видом смиренным и терпеливым,\r\nобличающим разночинца или иностранца, то есть человека, не имеющего голоса на почтовом тракте.\r\nБричка его стояла на дворе, ожидая подмазки.\r\nВ ней лежал маленький чемодан, тощее доказательство не весьма достаточного состояния.\r\nПроезжий не спрашивал себе ни чаю, ни кофию, поглядывал в окно и посвистывал к великому неудовольствию смотрительши, сидевшей за перегородкою.\r\n- Вот бог послал свистуна, - говорила она вполголоса, - эк посвистывает, - чтоб он лопнул, окаянный басурман.\r\n- А что? - сказал смотритель, - что за беда, пускай себе свищет.\n - Что за беда? - возразила сердитая супруга. - А разве не знаешь приметы?\r\n- Какой приметы? что свист деньгу выживает. И! Пахомовна, у нас, что свисти, что нет: а денег все нет как нет.\r\n- Да отпусти ты его, Сидорыч. Охота тебе его держать. Дай ему лошадей, да провались он к черту.\r\n- Подождет, Пахомовна, на конюшне всего три тройки, четвертая отдыхает.\r\nТого и гляди подоспеют хорошие проезжие; не хочу своею шеей отвечать за француза. Чу, так и есть! вон скачут. Э-ге-ге, да как шибко; уж не генерал ли?\r\nКоляска остановилась у крыльца.\r\nСлуга соскочил с козел, отпер дверцы, и через минуту молодой человек в военной шинели и в белой фуражке вошел к смотрителю, - вслед за ним слуга внес шкатулку и поставил ее на окошко.\r\n- Лошадей, - сказал офицер повелительным голосом.\r\n- Сейчас, - отвечал смотритель.- Пожалуйте подорожную.\n - Нет у меня подорожной. Я еду в сторону… Разве ты меня не узнаешь?\r\nСмотритель засуетился и кинулся торопить ямщиков. Молодой человек стал расхаживать взад и вперед по комнате, зашел за перегородку и спросил тихо у смотрительши: кто такой проезжий.\r\n- Бог его ведает, - отвечала смотрительша, - какой-то француз. Вот уж пять часов как дожидается лошадей да свищет. Надоел проклятый.\r\nМолодой человек заговорил с проезжим по-французски.\r\n- Куда изволите вы ехать? - спросил он его.\r\n- В ближний город, - отвечал француз, - оттуда отправляюсь к одному помещику, который нанял меня за глаза в учители.\r\nЯ думал сегодня быть уже на месте, но господин смотритель, кажется, судил иначе. В этой земле трудно достать лошадей, господин офицер.\r\n- А к кому из здешних помещиков определились вы? - спросил офицер.\n - К господину Троекурову, - отвечал француз.\n - К Троекурову? кто такой этот Троекуров?\r\n- Ma foi, mon officier… {8} я слыхал о нем мало доброго.\r\nСказывают, что он барин гордый и своенравный, жестокой в обращении со своими домашними, что никто не может с ним ужиться,\r\nчто все трепещут при его имени, что с учителями (avec les outchitels) он не церемонится и уже двух засек до смерти.\r\n- Помилуйте! и вы решились определиться к такому чудовищу.\r\n- Что же делать, господин офицер. Он предлагает мне хорошее жалование, три тысячи рублей в год и все готовое. Быть может, я буду счастливее других.\r\nУ меня старушка мать, половину жалования буду отсылать ей на пропитание, из остальных денег в пять лет могу скопить маленький капитал,\r\nдостаточный для будущей моей независимости - и тогда bonsoir {9}, еду в Париж и пускаюсь в коммерческие обороты.\r\n- Знает ли вас кто-нибудь в доме Троекурова? - спросил он.\r\n- Никто, - отвечал учитель, - меня он выписал из Москвы чрез одного из своих приятелей, коего повар, мой соотечественник, меня рекомендовал.\r\nНадобно вам знать, что я готовился было не в учителя, а в кондиторы, но мне сказали, что в вашей земле звание учительское не в пример выгоднее…\r\nОфицер задумался.\r\n- Послушайте, - прервал офицер, - что если бы вместо этой будущности предложили вам десять тысяч чистыми деньгами с тем, чтоб сей же час отправились обратно в Париж.\r\nФранцуз посмотрел на офицера с изумлением, улыбнулся и покачал головою.\n - Лошади готовы, - сказал вошедший смотритель. Слуга подтвердил то же самое.\r\n- Сейчас, - отвечал офицер, - выдьте вон на минуту. - Смотритель и слуга вышли.\r\n- Я не шучу, - продолжал он по-французски, - десять тысяч могу я вам дать, мне нужно только ваше отсутствие и ваши бумаги.\r\n- При сих словах он отпер шкатулку и вынул несколько кип ассигнаций.\r\nФранцуз вытаращил глаза. Он не знал, что и думать.\n - Мое отсутствие… мои бумаги, - повторял он с изумлением. - Вот мои бумаги… Но вы шутите: зачем вам мои бумаги?\r\n- Вам дела нет до того. Спрашиваю, согласны вы или нет?\r\nФранцуз, все еще не веря своим ушам, протянул бумаги свои молодому офицеру, который быстро их пересмотрел.\r\n- Ваш пашпорт… хорошо. Письмо рекомендательное, посмотрим. Свидетельство о рождении, прекрасно. Ну вот же вам ваши деньги, отправляйтесь назад. Прощайте…\r\nФранцуз стоял как вкопанный.\n Офицер воротился.\n - Я было забыл самое важное. Дайте мне честное слово, что все это останется между нами, честное ваше слово.\r\n- Честное мое слово, - отвечал француз. - Но мои бумаги, что мне делать без них.\r\n- В первом городе объявите, что вы были ограблены Дубровским. Вам поверят и дадут нужные свидетельства.\r\nПрощайте, дай бог вам скорее доехать до Парижа и найти матушку в добром здоровье.\r\nДубровский вышел из комнаты, сел в коляску и поскакал.\r\nСмотритель смотрел в окошко, и когда коляска уехала, обратился к жене с восклицанием: \"Пахомовна, знаешь ли ты что? ведь это был Дубровский\".\r\nСмотрительша опрометью кинулась к окошку, но было уже поздно: Дубровский был уже далеко. Она принялась бранить мужа:\r\n- Бога ты не боишься, Сидорыч, зачем ты не сказал мне того прежде, я бы хоть взглянула на Дубровского, а теперь жди, чтобы он опять завернул. Бессовестный ты, право, бессовестный!\r\nФранцуз стоял как вкопанный. Договор с офицером, деньги, все казалось ему сновидением.\r\nНо кипы ассигнаций были тут, у него в кармане, и красноречиво твердили ему о существенности удивительного происшествия.\r\nОн решился нанять лошадей до города. Ямщик повез его шагом и ночью дотащился он до города.\r\nНе доезжая до заставы, у которой вместо часового стояла развалившаяся будка, француз велел остановиться,\r\nвылез из брички и пошел пешком, объяснив знаками ямщику, что бричку и чемодан дарит ему на водку.\r\nЯмщик был в таком же изумлении от его щедрости, как и сам француз от предложения Дубровского.\r\nНо, заключив из того, что немец сошел с ума, ямщик поблагодарил его усердным поклоном и, не рассудив за благо въехать в город,\r\nотправился в известное ему увеселительное заведение, коего хозяин был весьма ему знаком.\r\nТам провел он целую ночь, а на другой день утром на порожней тройке отправился восвояси без брички и без чемодана, с пухлым лицом и красными глазами.\r\nДубровский, овладев бумагами француза, смело явился, как мы уже видели, к Троекурову и поселился в его доме.\r\nКаковы ни были его тайные намерения (мы их узнаем после), но в его поведении не оказалось ничего предосудительного.\r\nПравда, он мало занимался воспитанием маленького Саши, давал ему полную свободу повесничать и не строго взыскивал за уроки,\r\nзадаваемые только для формы - зато с большим прилежанием следил за музыкальными успехами своей ученицы и часто по целым часам сиживал с нею за фортепьяно.\r\nВсе любили молодого учителя, Кирила Петрович - за его смелое проворство на охоте, Марья Кириловна - за неограниченное усердие и робкую внимательность,\r\nСаша - за снисходительность к его шалостям, домашние - за доброту и за щедрость, по-видимому несовместную с его состоянием.\r\nСам он, казалось, привязан был ко всему семейству и почитал уже себя членом оного.\r\nПрошло около месяца от его вступления в звание учительское до достопамятного празднества, и никто не подозревал,\r\nчто в скромном молодом французе таился грозный разбойник, коего имя наводило ужас на всех окрестных владельцев.\r\nВо все это время Дубровский не отлучался из Покровского, но слух о разбоях его не утихал благодаря изобретательному воображению сельских жителей,\r\nно могло статься и то, что шайка его продолжала свои действия и в отсутствие начальника.\r\nНочуя в одной комнате с человеком, коего мог он почесть личным своим врагом и одним из главных виновников его бедствия, Дубровский не мог удержаться от искушения.\r\nОн знал о существовании сумки и решился ею завладеть. Мы видели, как изумил он бедного Антона Пафнутьича неожиданным своим превращением из учителей в разбойники.\r\nВ девять часов утра гости, ночевавшие в Покровском, собралися один за другим в гостиной, где кипел уже самовар,\r\nперед которым в утреннем платье сидела Марья Кириловна, а Кирила Петрович в байковом сертуке и в туфлях выпивал свою широкую чашку, похожую на полоскательную.\r\nПоследним явился Антон Пафнутьич; он был так бледен и казался так расстроен, что вид его всех поразил и что Кирила Петрович осведомился о его здоровии.\r\nСпицын отвечал безо всякого смысла и с ужасом поглядывал на учителя, который тут же сидел, как ни в чем не бывало.\r\nЧерез несколько минут слуга вошел и объявил Спицыну, что коляска его готова;\r\nАнтон Пафнутьич спешил откланяться и несмотря на увещания хозяина вышел поспешно из комнаты и тотчас уехал.\r\nНе понимали, что с ним сделалось, и Кирила Петрович решил, что он объелся.\r\nПосле чаю и прощального завтрака прочие гости начали разъезжаться, вскоре Покровское опустело, и все вошло в обыкновенный порядок.\r\nГЛАВА XII\r\nПрошло несколько дней, и не случилось ничего достопримечательного. Жизнь обитателей Покровского была однообразна.\r\nКирила Петрович ежедневно выезжал на охоту; чтение, прогулки и музыкальные уроки занимали Марью Кириловну - особенно музыкальные уроки.\r\nОна начинала понимать собственное сердце и признавалась, с невольной досадою, что оно не было равнодушно к достоинствам молодого француза.\r\nОн, с своей стороны, не выходил из пределов почтения и строгой пристойности и тем успокоивал ее гордость и боязливые сомнения.\r\nОна с большей и большей доверчивостью предавалась увлекательной привычке.\r\nОна скучала без Дефоржа, в его присутствии поминутно занималась им, обо всем хотела знать его мнение и всегда с ним соглашалась.\r\nМожет быть, она не была еще влюблена, но при первом случайном препятствии или незапном гонении судьбы пламя страсти должно было вспыхнуть в ее сердце.\r\nОднажды, пришед в залу, где ожидал ее учитель, Марья Кириловна с изумлением заметила смущение на бледном его лице.\r\nОна открыла фортепьяно, пропела несколько нот, но Дубровский под предлогом головной боли извинился, перервал урок и, закрывая ноты, подал ей украдкою записку.\r\nМарья Кириловна, не успев одуматься, приняла ее и раскаялась в ту же минуту, но Дубровского не было уже в зале.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс в стиле автора Платонов С",
"role": "user"
},
{
"content": "все качества, нужные для усиления своей власти в государстве и для расширения его пределов.\r\nПо отношению к различным национальностям, можно сказать, что все симпатии и внимание Ольгерда сосредоточивались на русской народности;\r\nОльгерд, по его взглядам, привычками и семейным связям, принадлежал русской народности и служил в Литве ее представителем\".\r\nВ то самое время, когда Ольгерд усиливал Литву присоединением русских областей, Кейстут является ее защитником перед крестоносцами и заслуживает славу народного богатыря.\r\nКейстут -- язычник, но даже его враги, крестоносцы, признают в нем качества образцового христианина-рыцаря. Такие же качества признавали в нем поляки.\r\nОба князя так точно разделили управление Литвой, что русские летописи знают только Ольгерда, а немецкие -- только Кейстута.\r\nО характере борьбы Кейстута с немцами мы находим блестящую страницу в уже указанной книге Антоновича (с.\r\n99). Крестоносцы делали ежегодно на Литву набеги, называемые \"рейзами\".\r\nЛитовцы платили ордену тем же, но так как литовские нападения требовали больших приготовлений, то они бывали вдвое реже.\r\nТаким способом шли войны из года в год, составляя главное занятие литовцев и русских в течение всего княжения Ольгерда.\r\nЭти набеги, более или менее опустошительные и кровопролитные, обыкновенно не приводили к окончательному результату, и больших и решительных битв было мало;\r\nв княжение Ольгерда их насчитывают две: на реке Страве (1348) и у замка Рудавы (1370).\r\nОни не имели никаких последствий, хотя немецкие летописцы придают этим битвам решительный характер и преувеличивают размеры побед.\r\nПо отношению к Руси Ольгерд продолжает политику своего отца.\r\nОн старается влиять на Новгород, Псков, Смоленск; поддерживает тверских князей против Москвы, хотя его вмешательство в этом случае и неудачно.\r\nСоперничество Ольгерда с Москвой в стремлении подчинить русские земли, пограничные с Литвой,\r\nи в Новгороде и Пскове склонялось в пользу Москвы, но зато Ольгерд умел захватить северную Русь:\r\nБрянск, Новгород-Северский и др.\r\nПосле смерти Ольгерда на престол вступил Ягайло, и наступило время династического соединения Литвы с Польшей в унии 1386 г.\r\nСоединение это было предложено Польшей с целью направить силы обоих государств на общего врага, на немцев.\r\nУспех был достигнут. Соединенные литовско-русские и польские войска нанесли немцам роковой удар под Грюнвальдом (Танненбергом, 1410), и сила немецкого ордена была сломлена навсегда.\r\nНо были и другие результаты унии, неблагоприятные для Литвы. Литва была вполне русским государством с русской культурой, с господством русского князя и православия.\r\nА между тем уния политическая, по мнению Ягайло и католиков, должна была вести к унии и религиозной.\r\nПоляки стремились окатоличить \"языческую\" Литву и ввести в ней \"культуру\", т.е. польские обычаи.\r\nЯзыческая Литва была давно уже очень слаба, и борьба, направленная против нее, скоро перешла в борьбу с православием.\r\nИменно таким образом в новом государстве создались обстоятельства, которые должны были дурно отозваться на его политическом могуществе,\r\nи вследствие национального и вероисповедного внутреннего разлада Литва начинает клониться к погибели в то самое время, когда она достигает, казалось бы, полного расцвета своих сил.\r\nЭто было при Витовте. В русской части Литвы уния и в особенности принятие католичества официальными лицами не могло обойтись без протеста:\r\nрусские с той поры, как Ягайло стал польским королем, захотели иметь своего особого князя,\r\nчто заставило их сгруппироваться сначала вокруг Андрея Ольгердовича, попытка которого захватить власть, однако, окончилась неудачей.\r\nТем не менее в Литве неудовольствие против унии все росло, чем и воспользовался сын Кейстута -- Витовт.\r\nЗаручившись союзниками, он вступил в борьбу с Ягайло, и тот в конце концов должен был уступить Литву Витовту и признать последнего князем литовским.\r\nЛитовскому государю предстояла теперь задача охранять независимость своего государства от Польши,\r\nно ум Витовта на этот раз не подсказал ему, на какое начало должен он опереться в этом деле.\r\nКаро говорит, что Витовта считали своим и католики, и православные; язычники же думали, что в нем не угас дух предков.\r\nВ этом была и его сила, и его слабость.\r\nДействительно, сближаясь со всеми, будучи нерешителен, меняя несколько раз свою религию,\r\nВитовт не мог твердо и прочно опереться на сильнейший в Литве элемент, на русскую народность, как мог бы сделать чисто православный князь.\r\nРусские в конце концов отнеслись к Витовту, как к врагу Руси вообще:\r\n\"Был убо князь Витовт прежде христианин (говорит летописец), и имя ему Александр, и отвержеся православныя веры и христианства и прия Лядскую.\r\n..\r\nа помыслил тако, хотел пленити русскую землю, Новгород и Псков\".\r\nРаз образовался такой взгляд, Витовт лишен был надежнейшей опоры для его политики,\r\nклонившейся к образованию из Литвы единого независимого государства, но окончившейся тесным сближением с Польшей.\r\nВсе княжение Витовта наполнено блестящими делами, но вместе с тем Польша все больше и больше приобретала влияние на Литву.\r\nВ 1413 г. в городе Городле собрался польско-литовский сейм, на котором торжественным актом был скреплен союз Польши с Литвой.\r\nНа основании Городельского акта подданные великого князя литовского, принимая католичество, получали те права и привилегии, какие имели в Польше лица соответствующего сословия;\r\nдвор и администрация в Литве устраивались по польскому образцу, причем должности в них предоставлялись только католикам.\r\nУкрепляя польское влияние в Литовском государстве,\r\nГородельская уния отчуждала от литовской династии русскую православную народность и послужила началом окончательного разделения и вражды Литвы и Руси.\r\nЛитва же с этого момента, все более и более подпадая под влияние Польши, наконец окончательно сливается с ней в нераздельное государство.\r\nМосковское княжество до середины XV века\r\nНачало Москвы. Во второй половине XIII и начале XIV в. на северо-востоке Руси начинает возвышаться до сих пор незаметное княжество Московское.\r\nПрежде чем перейти к определению причин и хода возвышения этого княжества, скажем несколько слов об его главном городе ~ Москве.\r\nНачнем с первых известий о Москве и не будем касаться басен о начале Москвы, приведенных у Карамзина (т.\r\nII, примеч. 301). Первые упоминания о Москве мы встречаем в летописи не ранее XII в. В ней рассказывается, что в 1147 г.\r\nЮрий Долгорукий пригласил своего союзника, князя Святослава Ольговича Черниговского, на свидание в Москву, где они пировали (учинили \"обед\") и обменялись подарками.\r\nПри этом не говорится, что Москва была \"городом\", так что можно подумать, что в 1147 г. она была селом, вотчиной князя.\r\nЭто представляется вероятным тем более, что есть известие о построении Москвы-города в 1156 г.\r\nИзвестие это таково: \"Того же лета (6664) князь великий Юрий Володимерич заложил град Москву на устниже Неглинны выше реки Аузы\".\r\nПрямой смысл этих слов, действительно, говорит, что город Москва был основан на девять лет позже княжеского обеда в Москве-вотчине.\r\nНо этому не все верят: истолковать и объяснить последнее известие очень трудно.\r\nВо-первых, оно дошло до нас в позднем (XVI в.) летописном Тверском сборнике, автор которого имел обычаи изменять литературную форму своих более старых источников.\r\nНельзя поэтому быть уверенным в том, что в данном случае составитель сборника не изменил первоначальной формы разбираемого известия;\r\nего редакция отличается большой обстоятельностью и точностью географических указаний, что намекает на ее позднее происхождение.\r\nТаким образом, уже общие свойства источника заставляют заподозрить доброкачественность его сообщений.\r\nВо-вторых, автор Тверской летописи, заявив об основании Москвы в 1156 г.\r\n, сам же повествует о Москве ранее: он сокращает известие Ипатьевской летописи о свидании князей в Москве в 1147 г.\r\nи ничем не оговаривает возникающего противоречия, не объясняет, что следует разуметь под его Москвой 1147 г.\r\nЭто прямо приводит к мысли, что автор в данном случае или сам плохо понимал свой разноречивый материал,\r\nили же в известии о построении города Москвы хотел сказать не совсем то, что можно прочесть у него по первому впечатлению.\r\nИ в том, и в другом случае обязательна особенная осторожность при пользовании данным известием.\r\nВ-третьих, наконец, сопоставление известия с текстом других летописей убеждает, что автор Тверского сборника заставил князя Юрия \"заложить град Москву\" в то время,\r\nкогда этот князь окончательно перешел на юг и когда вся семья его уже переехала из Суздаля в Киев через Смоленск.\r\nПо всем этим соображениям невозможно ни принять известия на веру целиком, ни внести в него какие-либо поправки.\r\nТак, из двух наиболее ранних известий о Москве одно настолько неопределенно, что само по себе не доказывает существования города Москвы в 1147 г.\r\n, а другое, хотя и очень определенно, но не может быть принято за доказательство того, что город Москва был основан в 1156 г.\r\nПоэтому трудно разделять тот взгляд, что время возникновения Москвы-города нам точно известно.\r\nПравильнее в этом деле опираться на иные свидетельства, с помощью которых можно достоверно указать существование Москвы только в семидесятых годах XII в.\r\nПри описании событий, последовавших в Суздальской Руси за смертью Андрея Боголюбского, летописи впервые говорят о Москве, как о городе, и о \"Москъвлянах\", как его жителях.\r\nИпатьевская летопись под 1176 г.\r\n(6684) рассказывает, что больной князь Михалко, направляясь с юга в Суздальскую Русь, был принесен на носилках \"до Куцкова, рекше до Москвы\";\r\nтам он узнал о приближении своего врага Ярополка и поспешил во Владимир \"Из Москве\" в сопровождении москвичей.\r\n\"Москьвляне же, -- продолжает летописец, -- слышавше, оже идет на не Ярополк, и взвратишася вспять, блюдуче домов своих\". В следующем 1177 г.\r\n(6685) летописец прямо называет Москву городом в рассказе о нападении Глеба Рязанского на князя Всеволода.\r\n\"Глеб же на ту осень приеха на Москвь (в других списках: в Москву) и пожже город весь и села\".\r\nЭти известия, не оставляя уже никаких сомнений в существовании города Москвы, в то же время дают один любопытный намек.\r\nВ них еще не установлено однообразное наименование города: город называется то -- \"Москвь\", то -- \"Кучково\", то -- \"Москва\";\r\nне доказывает ли это, что летописцы имели дело с новым пунктом поселения, к имени которого их ухо еще не привыкло?\r\nИмея это в виду, возможно и не связывать возникновение Москвы непременно с именем князя Юрия.\r\nЛегенды о начале Москвы, собранные Карамзиным, не уничтожают такой возможности, -- их нельзя эксплуатировать, как исторический материал для изучения событий XII в.\r\nТак, оставаясь в пределах летописных данных, мы приходим к мысли о том, что факт основания Москвы-города в первой половине или даже середине XII в.\r\nне может считаться прочно установленным. С другой стороны, и торговое значение Москвы в первую пору ее существования не выясняется текстом летописей.\r\nЕсли вдуматься в известие летописей о Москве до половины XIII в. (даже и позже), то ясна становится не торговая, а погранично-военная роль Москвы.\r\nНет сомнения, что Москва была самым южным укрепленным пунктом Суздальско-Владимирского княжества.\r\nС юга, из Черниговского княжества, дорога во Владимир шла через Москву, и именно Москва была первым городом,\r\nкоторый встречали приходящие из юго-западной Руси в Суздальско-Владимирскую Русь.\r\nКогда, по смерти Боголюбского, князь Михалко Юрьевич и Ярополк Ростиславич пошли на север из Чернигова,\r\n-- именно в Москве, на границах княжения Андрея Боголюбского встретили их ростовцы.\r\nОни звали Ярополка дальше, а Михалку, которого не желали пускать внутрь княжества, они указали:\r\n\"Пожди мало на Москве\". Ярополк отправился \"к дружине Переяславлю\", а Михалко, не слушая ростовцев, поехал во Владимир.\r\nМосква здесь рисуется, как перекресток, от которого можно было держать путь и в Ростов, на север, и во Владимир, на северо-восток.\r\nВнутренние пути Суздальской Руси сходились в Москве в один, шедший на юг, в Черниговскую землю.\r\nЧерез год Михалко, выбитый из Владимира, опять идет из Чернигова на север по зову владимирцев. Навстречу ему выходят и владимирцы, его друзья, и племянник Ярополк -- его враг.\r\nПервые хотят его встретить и охранить, второй желает не допустить его в занятую Ростиславичами землю. При разных целях враги спешат в один и тот же пункт -- в Москву.\r\nОчевидно, в данном случае встречать Михалка всего удобнее было на границе княжества, с какой бы целью его ни встречали.\r\nКогда, наконец, Михалко и брат его Всеволод укрепились прочно во Владимире, князь черниговский,\r\nСвятослав Всеволодович, отправил к ним их жен, \"приставя к ним сына своего Олга проводить е до Москве\".\r\nПроводив княгинь, Олег вернулся \"во свою волость в Лопасну\". Здесь опять не требует доказательств пограничное положение Москвы: княгинь проводили до первого пункта владений их мужей.\r\nВсе приведенные указания относятся к 1175--1176 гг. Не менее любопытен и позднейший факт.\r\nКнязь Всеволод Юрьевич, затеяв в 1207 (6715) г.\r\nпоход на юг, на Ольговичей (\"хочу поити к Чернигову\", -- говорит он), послал в Новгород, требуя, чтобы сын его Константин с войском пришел оттуда на соединение с ним;\r\nКонстантин послушался и \"дождася отца на Москве\".\r\nНа Москву пришел и сам Всеволод и, соединясь там со своими сыновьями, \"поиди с Москвы... и придоша до Окы\", которая была тогда вне пределов Суздальского княжества.\r\nВ этом случае Москва ясно представляется последним, самым южным городом во владениях Всеволода, откуда князь прямо вступает в чужую землю, во владения черниговских князей.\r\nПограничное положение Москвы естественно должно было обратить ее на этот раз в сборное место дружин Всеволода, в операционный базис предпринятого похода.\r\nНо не только по отношению к Черниговской земле Москва играла роль пограничного города, -- с тем же самым значением являлась он иногда и в отношениях Суздальской или Рязанской земель.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай текс похожий на текст автора Чехов А",
"role": "user"
},
{
"content": "-- Ну, не надо... Некогда с тобой тут... \n -- Так и быть уж, для почину... Только вы не рассказывайте, купцам, что я так дешево взял,\r\nФигура снимает сапоги и, нахмурившись, задрав вверх подбородок, подходит к воде и делает неловкий прыжок... Слышится звук падения тяжелого тела в воду...\r\nВсплывши наверх, фигура нелепо размахивает руками, болтает ногами и старается изобразить на лице своем испуг... Но вместо испуга получается дрожь от холода...\r\n-- Тони! Тони! -- кричит купец. -- Будет плавать, тони!..\r\nФигура мигает глазами и, растопырив руки, погружается с головой. В этом и заключается всё представление.\r\n\"Утонув\", фигура вылезает из воды и, получив свои три гривенника, мокрая и дрожащая от холода, продолжает свой путь по берегу.\r\nРЕКЛАМА\r\nНет более пожаров! Огнегасительные средства Бабаева и Гардена составляют славу нашего времени. Доказательством их идеальной огнеупорности может служить следующее.\r\nСпичечный фабрикант Лапшин вымазал ими свои \"шведские\" спички, не загорающиеся, как известно, даже при поднесении их к горящей свече.\r\nГорелки пушкаревских свеч обмазаны именно этими веществами.\r\nТеатральные барышники, содержатели ссудных касс, аблакаты из-под Иверской никогда не сгорают от стыда только потому, что покрыты бабае-гарденовским веществом.\r\nЧтобы не показаться голословными, мы рекомендуем почтеннейшей публике приобрести новоизобретенные средства и намазать ими:\r\nвспыльчивых людей, \n прогорающих антрепренеров, \n сердца влюбчивых людей, \n вспыхивающих дочек и пламенеющих маменек,\r\nгорячие головы наших юных земцев, \n людей, пламенеющих на службе усердием, клонящимся к явному вреду. \n\n\n\n\n\n СВИСТУНЫ\r\nАлексей Федорович Восьмеркин водил по своей усадьбе приехавшего к нему погостить брата -- магистра и показывал ему свое хозяйство. Оба только что позавтракали и были слегка навеселе.\r\n-- Это, братец ты мой, кузница... -- пояснял Восьмеркин. -- На этой виселице лошадей подковывают... А вот это, братец ты мой, баня...\r\nТут в бане длинный диван стоит, а под диваном индейки сидят в решетах на яйцах... Как взглянешь на диван, так и вспомнишь толикая многая... Баню только зимой топлю...\r\nВажная, брат, штукенция! Только русский человек и мог выдумать баню! За один час на верхней полочке столько переживешь, чего итальянцу или немцу в сто лет не пережить.\r\n.. Лежишь, как в пекле, а тут Авдотья тебя веником, веником, чики-чики.\r\n.. чики-чики... Встанешь, выпьешь холодного квасу и опять чики-чики... Слезешь потом с полки, как сатана красный... А вот это людская... Тут мои вольнонаемники... Зайдем?\r\nПомещик и магистр нагнулись и вошли в похилившуюся, нештукатуренную развалюшку с продавленной крышей и разбитым окном. При входе их обдало запахом варева.\r\nВ людской обедали... Мужики и бабы сидели за длинным столом и большими ложками ели гороховую похлебку. Увидев господ, они перестали жевать и поднялись.\r\n-- Вот они, мои... -- начал. Восьмеркин, окидывая глазами обедающих. -- Хлеб да соль, ребята! \n -- Алалаблблбл...\r\n-- Вот они! Русь, братец ты мой! Настоящая Русь! Народ на подбор! И что за народ!\r\nКакому, прости господи, скоту немцу или французу сравняться? Супротив нашего народа всё то свиньи, тля!\r\n-- Ну не говори... -- залепетал магистр, закуривая для чистоты воздуха сигару. -- У всякого народа свое историческое прошлое... свое будущее...\r\n-- Ты западник! Разве ты понимаешь? Вот то-то и жаль, что вы, ученые, чужое выучили, а своего знать не хотите! Вы презираете, чуждаетесь!\r\nА я читал и согласен: интеллигенция протухла, а ежели в ком еще можно искать идеалов, так только вот в них, вот в этих лодырях.\r\n.. Взять хоть бы Фильку...\r\nВосьмеркин подошел к пастуху Фильке и потряс его за плечо. Филька ухмыльнулся и издал звук \"гы-ы\"...\r\n-- Взять хоть бы этого Фильку... Ну, чего, дурак, смеешься? Я серьезно говорю, а ты смеешься... Взять хоть этого дурня...\r\nПогляди, магистр! В плечах -- косая сажень! Грудища, словно у слона! С места, анафему, не сдвинешь!\r\nА сколько в нем силы-то этой нравственной таится! Сколько таится! Этой силы на десяток вас, интеллигентов, хватит.\r\n.. Дерзай, Филька! Бди! Не отступай от своего! Крепко держись! Ежели кто будет говорить тебе что-нибудь, совращать, то плюй, не слушай... Ты сильнее, лучше! Мы тебе подражать должны!\r\n-- Господа наши милостивые! -- замигал глазами степенный кучер Антип. -- Нешто он это чувствует? Нешто понимает господскую ласку? Ты в ножки, простофиля, поклонись и ручку поцелуй...\r\nМилостивцы вы наши! На что хуже человека, как Филька, да и то вы ему прощаете, а ежели человек чверезый, не баловник, так такому не жисть, а рай.\r\n.. дай бог всякому... И награждаете и взыскиваете.\r\n-- Ввво! Самая суть заговорила! Патриарх лесов! Понимаешь, магистр! \"И награждаете и взыскиваете\".\r\n.. В простых словах идея справедливости!.. Преклоняюсь, брат! Веришь ли? Учусь у них! Учусь!\r\n-- Это верно-с... -- заметил Антип. \n -- Что верно? \n -- Насчет ученья-с... \n -- Какого ученья? Что ты мелешь?\r\n-- Я насчет ваших слов-с... насчет учения-с... На то вы и господа, чтоб всякие учения постигать...\r\nМы темень! Видим, что вывеска написана, а что она, какой смысл обозначает, нам и невдомек...\r\nНосом больше понимаем... Ежели водкой пахнет, то значит -- кабак, ежели дегтем, то лавка...\r\n-- Магистр, а? Что скажешь? Каков народ? Что ни слово, то с закорючкой, что ни фраза, то глубокая истина!\r\nГнездо, брат, правды в Антипкиной голове! А погляди-ка на Дуняшку! Дуняшка, пошла сюда!\r\nСкотница Дуняша, весноватая, с вздернутым носом, застыдилась и зацарапала стол ногтем. \n -- Дуняшка, тебе говорят, пошла сюда! Чего, дура, стыдишься? Не укусим!\r\nДуняша вышла из-за стола и остановилась перед барином.\r\n-- Какова? Так и дышит силищей! Видал ты таких у себя там, в Питере? Там у вас спички, жилы да кости, а эта, гляди, кровь с молоком!\r\nПростота, ширь! Улыбку погляди, румянец щек! Всё это натура, правда, действительность, не так, как у вас там! Что это у тебя за щеками набито?\r\nДуняша пожевала и проглотила что-то...\r\n-- А погляди-ка, братец ты мой, на плечищи, на ножищи! -- продолжал Восьмеркин. -- Небось, как бултыхнет этим кулачищем в спинищу своего любезного, так звон пойдет, словно из бочки.\r\n.. Что, всё еще с Андрюшкой валандаешься? Смотри мне, Андрюшка, задам я тебе пфеферу. Смейся, смейся... Магистр, а? Формы-то, формы...\r\nВосьмеркин нагнулся к уху магистра и зашептал... Дворня стала смеяться.\r\n-- Вот и дождалась, что тебя на смех подняли, непутящая... -- заметил Антип, глядя с укоризной на Дуняшу. -- Что, красней рака стала? Про путную девку не стали бы так рассказывать...\r\n-- Теперь, магистр, на Любку посмотри! -- продолжал Восьмеркин. -- Эта у нас первая запевала... Ты там ездишь меж своих чухонцев и собираешь плоды народного творчества.\r\n.. Нет, ты наших послушай! Пусть тебе наши споют, так слюной истечешь! Ну-кося, ребята! Нукося! Любка, начинай! Да ну же, свиньи! Слушаться!\r\nЛюба стыдливо кашлянула в кулак и резким, сиплым голосом затянула песню. Ей вторили остальные...\r\nВосьмеркин замахал руками, замигал глазами и, стараясь прочесть на лице магистра восторг, закудахтал.\r\nМагистр нахмурился, стиснул губы и с видом глубокого знатока стал слушать.\r\n-- М-да... -- сказал он. -- Вариант этой песни имеется у Киреевского, выпуск седьмой, разряд третий, песнь одиннадцатая... М-да... Надо записать...\r\nМагистр вынул из кармана книжку и, еще больше нахмурившись, стал записывать... Пропев одну песню, \"люди\" начали другую.\r\n.. А похлебка между тем простыла, и каша, которую вынули из печи, перестала уже испускать из себя дымок.\r\n-- Так его! -- притопывал Восьмеркин. -- Так его! Важно! Преклоняюсь!\r\nДело, вероятно, дошло бы и до танцев, если бы не вошел в людскую лакей Петр и не доложил господам, что кушать подано.\r\n-- А мы, отщепенцы, отбросы, осмеливаемся еще считать себя выше и лучше! -- негодовал плаксивым голосом Восьмеркин, выходя с братом из людской.\r\n-- Что мы? Кто мы? Ни идеалов, ни науки, ни труда.\r\n.. Ты слышишь, они хохочут? Это они над нами!.. И они правы! Чуют фальшь! Тысячу раз правы и... и... А видал Дуняшку? Ше-ельма девчонка! Ужо, погоди, после обеда я позову ее...\r\nЗа обедом оба брата всё время рассказывали о самобытности, нетронутости и целости, бранили себя и искали смысла в слове \"интеллигент\".\r\nПосле обеда легли спать. Выспавшись, вышли на крыльцо, приказали подать себе зельтерской и опять начали о том же...\r\n-- Петька! -- крикнул Восьмеркин лакею. -- Поди позови сюда Дуняшку, Любку и прочих! Скажи, хороводы водить! Да чтоб скорей! Живо у меня!\r\nОТЕЦ СЕМЕЙСТВА\r\nЭто случается обыкновенно после хорошего проигрыша или после попойки, когда разыгрывается катар. Степан Степаныч Жилин просыпается в необычайно пасмурном настроении.\r\nВид у него кислый, помятый, разлохмаченный; на сером лице выражение недовольства: не то он обиделся, не то брезгает чем-то.\r\nОн медленно одевается, медленно пьет свое виши и начинает ходить по всем комнатам.\r\n-- Желал бы я знать, какая ссскотина ходит здесь и не затворяет дверей? -- ворчит он сердито, запахиваясь в халат и громко отплевываясь.\r\n-- Убрать эту бумагу! Зачем она здесь валяется? Держим двадцать прислуг, а порядка меньше, чем в корчме. Кто там звонил? Кого принесло?\r\n-- Это бабушка Анфиса, что нашего Федю принимала, -- отвечает жена. \n -- Шляются тут... дармоеды! \n -- Тебя не поймешь, Степан Степаныч. Сам приглашал ее, а теперь бранишься.\r\n-- Я не бранюсь, а говорю.\r\nЗанялась бы чем-нибудь, матушка, чем сидеть этак, сложа руки, и на спор лезть! Не понимаю этих женщин, клянусь честью! Не по-ни-маю! Как они могут проводить целые дни без дела?\r\nМуж работает, трудится, как вол, как ссскотина, а жена, подруга жизни, сидит, как цацочка, ничего не делает и ждет только случая, как бы побраниться от скуки с мужем.\r\nПора, матушка, оставить эти институтские привычки! Ты теперь уже не институтка, не барышня, а мать, жена! Отворачиваешься? Ага! Неприятно слушать горькие истины?\r\n-- Странно, что горькие истины ты говоришь только когда у тебя печень болит. \n -- Да, начинай сцены, начинай...\r\n-- Ты вчера был за городом? Или играл у кого-нибудь?\r\n-- А хотя бы и так? Кому какое дело? Разве я обязан отдавать кому-нибудь отчет? Разве я проигрываю не свои деньги?\r\nТо, что я сам трачу, и то, что тратится в этом доме, принадлежит мне! Слышите ли? Мне!\r\nИ так далее, всё в таком роде.\r\nНо ни в какое другое время Степан Степаныч не бывает так рассудителен, добродетелен, строг и справедлив, как за обедом, когда около него сидят все его домочадцы.\r\nНачинается обыкновенно с супа. Проглотив первую ложку, Жилин вдруг морщится и перестает есть.\r\n-- Чёрт знает что... -- бормочет он. -- Придется, должно быть, в трактире обедать. \n -- А что? -- тревожится жена. -- Разве суп не хорош?\r\n-- Не знаю, какой нужно иметь свинский вкус, чтобы есть эту бурду! Пересолен, тряпкой воняет...\r\nклопы какие-то вместо лука... Просто возмутительно, Анфиса Ивановна! -- обращается он к гостье-бабушке.\r\n-- Каждый день даешь прорву денег на провизию... во всем себе отказываешь, и вот тебя чем кормят! Они, вероятно, хотят, чтобы я оставил службу и сам пошел в кухню стряпать.\r\n-- Суп сегодня хорош... -- робко замечает гувернантка.\r\n-- Да? Вы находите? -- говорит Жилин, сердито щурясь на нее. -- Впрочем, у всякого свой вкус. Вообще, надо сознаться, мы с вами сильно расходимся во вкусах, Варвара Васильевна.\r\nВам, например, нравится поведение этого мальчишки (Жилин трагическим жестом указывает на своего сына Федю), вы в восторге от него, а я... я возмущаюсь. Да-с!\r\nФедя, семилетний мальчик с бледным, болезненным лицом, перестает есть и опускает глаза. Лицо его еще больше бледнеет.\r\n-- Да-с, вы в восторге, а я возмущаюсь... Кто из нас прав, не знаю, но смею думать, что я, как отец, лучше знаю своего сына, чем вы.\r\nПоглядите, как он сидит! Разве так сидят воспитанные дети? Сядь хорошенько!\r\nФедя поднимает вверх подбородок и вытягивает шею, и ему кажется, что он сидит ровнее. На глазах у него навертываются слезы.\r\n-- Ешь! Держи ложку как следует! Погоди, доберусь я до тебя, скверный мальчишка! Не сметь плакать! Гляди на меня прямо!\r\nФедя старается глядеть прямо, но лицо его дрожит и глаза переполняются слезами. \n -- Ааа... ты плакать! Ты виноват, ты же и плачешь? Пошел, стань в угол, скотина!\r\n-- Но... пусть он сначала пообедает! -- вступается жена. \n -- Без обеда! Такие мерз... такие шалуны не имеют права обедать!\r\nФедя, кривя лицо и подергивая всем телом, сползает со стула и идет в угол.\r\n-- Не то еще тебе будет! -- продолжает родитель. -- Если никто не желает заняться твоим воспитанием, то, так и быть, начну я...\r\nУ меня, брат, не будешь шалить да плакать за обедом! Болван! Дело нужно делать! Понимаешь? Дело делать!\r\nОтец твой работает и ты работай! Никто не должен даром есть хлеба! Нужно быть человеком! Че-ло-ве-ком!\r\n-- Перестань, ради бога! -- просит жена по-французски. -- Хоть при посторонних не ешь нас... Старуха всё слышит и теперь, благодаря ей, всему городу будет известно...\r\n-- Я не боюсь посторонних, -- отвечает Жилин по-русски. -- Анфиса Ивановна видит, что я справедливо говорю.\r\nЧто ж, по-твоему, я должен быть доволен этим мальчишкой? Ты знаешь, сколько он мне стоит? Ты знаешь, мерзкий мальчишка, сколько ты мне стоишь?\r\nИли ты думаешь, что я деньги фабрикую, что мне достаются они даром? Не реветь! Молчать! Да ты слышишь меня или нет? Хочешь, чтоб я тебя, подлеца этакого, высек?\r\nФедя громко взвизгивает и начинает рыдать.\r\n-- Это, наконец, невыносимо! -- говорит его мать, вставая из-за стола и бросая салфетку. -- Никогда не даст покойно пообедать! Вот где у меня твой кусок сидит!\r\nОна показывает на затылок и, приложив платок к глазам, выходит из столовой.\r\n-- Она обиделись... -- ворчит Жилин, насильно улыбаясь. -- Нежно воспитаны... Так-то, Анфиса Ивановна, не любят нынче слушать правду... Мы же и виноваты!\r\nПроходит несколько минут в молчании.\r\nЖилин обводит глазами тарелки и, заметив, что к супу еще никто не прикасался, глубоко вздыхает и глядит в упор на покрасневшее, полное тревоги лицо гувернантки.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги Между людьми автора Решетников Ф",
"role": "user"
},
{
"content": "- Теперь меня три редакции приглашали печатать, самые лучшие: \"Северная пчела\", \"Современник\" и \"Отечественные записки\".\r\n- Что же там, как? \n - Там можно все такое забористое писать, и платят там хорошо. \n - А вы через кого деньги получаете?\r\n- Мне высылают через одного здешнего купца... Так то неловко... Да я и посылаю больше не по почте, и своей фамилии не подписываю.\r\n- А! боитесь, значит... Какой хитрец! Литератор захохотал. \n - Ужо я принесу вам свою печатную повесть. \n - Хорошо. Я никогда не читаю книжек, не охотник, а вашу прочту.\r\n- Моя - маленькая, веселая: живот надорвете от смеху и юмору... Эффекты какие, виды; чувства сколько!..\r\n\"Ишь ты - какой храбрый! Не врешь, так правда\",- подумал я. А тот то и дело хвалит себя.\r\nДяде он, по-видимому, надоел: дядя не любил хвастливых людей, тем более таких, которые не живут в ладу с людьми.\r\nСочинителей он считал за шарлатанов, которые на службу не ходят, а пишут про себя и куда-то посылают. Дядя решительно не понимал, за что этот литератор получает деньги.\r\nТот говорил, что за то, что материалы доставляет. Дядя обругал редакцию и спросил: а им на что материалы?.\r\n. - Печатать, сказал тот.\r\nДядя понял, но спросил: верно, они богаты там?\r\nЛитератор растолковал ему, что редакции издают книжки на счет подписчиков и оставшуюся сумму от расходов за печатание делят с сотрудниками,\r\nи что редакторы-издатели поэтому очень богатые люди.\r\nДядя удивился, слушал, по-видимому, литератора с удовольствием, но у него часто вырывались слова: я вас хотел...\r\nНо литератор не давал договорить дяде и ораторствовал о своих деяниях очень горячо. Наконец-таки дядя сказал:\r\n- Я вас хотел попросить насчет моего парнишки... \n - У вас разве сын есть? \n - Нет, племянник, в уездном суде служит. \n - Большой? \n - Да вот уж двадцатый год пошел.\r\n- Велико ли жалованье получает? Начался разговор о моей службе; оба ругали суд, судью и служащих судейских; литератор хотел видеть меня. - Он где у вас теперь?\r\n- Не знаю. А он с большими способностями... Сам что-то пишет... \n - А! что же он пишет, стихи?\r\n- Не знаю... Петинька, что ты пишешь? - вскричал дядя. \n - Ничего, - сказал я.\r\nЛицо у меня при этих словах покраснело; я озлился на дядю, не знал, сказать ли, что я пишу; но мне очень хотелось спуститься с полатей и показать ему драму.\r\n- Дурак! тебя спрашивают! - закричал дядя. \n - Да я так, ничего... Я драму пишу.\r\n- О, нынче трудно писать драмы. Мечта одна... Я послал одну драму, пропала в редакции.\r\n- Вот я хотел попросить вас, чтобы вы прочитали его сочинение, а потом похлопотали бы о деньгах. \n - Хорошо, если время будет, похлопочу. Знаете, тут работы много.\r\nПо уходе этого литератора дядя обругал его плутом. \"Всю бутылку, шельма, выпил, а как заикнулся за парня заступиться - и домой пошел. Сквалыга, право...\r\n\" Через неделю этот литератор был у дяди и просил его отправить страховое письмо в какую-то редакцию даром, потому-де,\r\nчто у него теперь нет ни копейки денег, и помимо почтмейстера, потому что почтмейстер, пожалуй, прочитает его статью и разболтает в городе.\r\nДядя сказал, что он письмо, пожалуй, отправит, но у него, впрочем, нет казенной печати, да он и боится отправить письмо, чтобы не нажить себе беды.\r\nЛитератор остался недоволен этим.\r\nЧерез несколько времени кто-то сказал дяде, что литератор Николаев собирается описать в газете почтмейстера, помощника с племянником за их-де тупоумие.\r\nДядя озлился, обругал Николаева, меня проклял и обозвал как-то всякие книжки и всех сочинителей.\r\nС этих пор на мои занятия он со злостью смотрел; один раз даже оплеуху мне засветил, и я писал секретно, когда не было дома дяди и тетки, или лежа с карандашом на полатях.\r\nРазвитие мое плохо подвигалось.\r\nВ суде я только переписывал очень скоро бессмысленные бумаги, в которых решительно не понимал: к чему они и для чего такая формальность бестолковая?\r\nДела мне не давали читать, потому что меня считали недостойным этой чести; читал я законы, но их мудрое наречие плохо понимал: читаешь какую-нибудь статью, не понимаешь;\r\nа если и поймешь, так забудешь, где ее найти, - так они отбивают охоту от чтения.\r\nНо все-таки я понял в суде очень много, даже больше, чем другие служащие, прослужившие в суде два года.\r\nЯ, например, научился составлять бумаги: отношения, указы, донесения и рапорты, и форма их изложения казалась мне бестолковою и пустою;\r\nпо одной бумаге я следил за ходом дела; в копиях с решений я видел целое короткое дело и представлял себе положение обвиняемых людей в таком виде, что они не виноваты.\r\nЗная очень хорошо тех людей, которые сочиняли проекты решений, тех людей, с которыми я служил, - я думал, что они пишут решения не так, как должно:\r\nя сравнивал их с хвастливым литератором Николаевым, который, по моим понятиям, писал не дело, а фантазии.\r\nНо сочинять решения мне казалось довольно трудным и тяжелым делом: я думал, что я в решении имею дело с людьми;\r\nсодержание дела казалось мне неполным; мне хотелось самому поговорить с обвиняемым: как было дело?\r\n- а там уже писать проект решении, не опираясь на показания и разные бумаги, составляющие дело.\r\nКроме этого, мне страшно показалось решать участь человека.\r\nЯ понимал теперь, что я служу в таком месте, где решаются участи людей, откуда человек выходит запятнанный позором на всю жизнь или теряет все свое достояние.\r\nВот я и стал читать бумаги и дела, заглядывал в разные места, читал различные копии, реестры и все то, что попадалось мне на глаза.\r\nКогда я был дежурным, то рылся везде, где не было заперто, и узнал очень многое.\r\nСтрашная небрежность и хаос так-таки и царили тогда в нашем суде: бумаги и дела разбросаны так, что их или не скоро отыщешь, или совсем не найдешь;\r\nмногие дела вовсе не запирались, а оставлялись служащими на окнах, когда они уходили домой;\r\nвсе делалось так, как кому захочется, делалось машинно, принужденно;\r\nтак и казалось, что служащие или вовсе не знают своего дела, или пишут для денег целый месяц, целый год и целую жизнь,\r\n- пишут и сидят в суде для должностей, или для чинов, или для пенсии, или только из-за куска хлеба.\r\n.. От них я ничего не мог приобресть хорошего.\r\nСоберутся они рано, поздороваются, обругают друг друга, расскажут какую-нибудь новость или что-нибудь интересное для них, например похождение кого-нибудь в открытые дома,\r\nкак кто-нибудь словил на бульваре девицу и обманул ее, или как кто-нибудь из них у какой-то Машки разбил стекла в окне, выказывая свою удальи храбрость.\r\nНе участвующие в этих разговорах, люди большею частью чиновные и заваленные работой, перемолвливались о том,\r\nсколько-то им дадут за этот месяц жалованья, когда-то будет ревизор и губернатор, - и утешались тем, что судья и заседатели получили выговор.\r\nЧлены рассуждали только о картах и о городских скандалах да кричали на служащих.\r\nСлужащие ничего не читали хорошего, да им и некогда, и нечего было читать, разве кроме сказок и смешного.\r\nВ суде хотя и получались губернские и сенатские ведомости, но там читались только распоряжения правительства и начальства, указы, производства и объявления.\r\nЧерез год меня сделали столоначальником горнозаводского стола, и я крепко принялся за изучение дел. Дел было немного, и я один справлялся со всем, что у меня было в шкафу.\r\nБольше меня занимало сначала то, что у меняв кармане ключ от шкафа, а в этом шкафе дела,\r\nкоторые вверены мне для хранения, и в этих делах заключаются судьбы, счастье и горе нескольких людей.\r\nДела в моем столе были:\r\nо краже горнозаводского имущества, казенного и частного, о спорных лесных дачах, о лесных порубках, об уничтожении межевых знаков- и спорные дела об имениях мастеровых.\r\nМногие из этих дел лежали по пяти и десяти лет, немногие решались скоро или отсылались к заводским исправникам для переисследования.\r\nЯ тотчас принялся за лежалые дела, стал читать их и решительно не понимал: кто прав, кто виноват и что делать?\r\nПо своему соображению я писал доклады, нес дела в присутствие, член откладывал читать до другого разу.\r\nМои доклады оказались никуда не годными; член сказал мне, что я не знаю дела и должен спрашивать своего предместника;\r\nтот мне и указывал, что делать, или говорил: право, не знаю; спросите горного члена.\r\n- Так как я был один в столе, то мне, при всем моем старании, никак не удавалось читать большие дела, да если я и читал, так не знал, что тут нужно делать.\r\nСправившись в законе, найдешь что-то подходящее к этому делу; прочитаешь в законе дальше - другие статьи другое говорят...\r\nи думаешь, хлопаешь глазами; думаешь: как? что же делать-то? Так долго сидишь, в жар тебя бросит, отупеешь и бросишь дело в шкаф.\r\n.. А черт с ним! скажешь: в другой раз хорошенько займусь... Через месяц займешься, и опять то же самое.\r\nИ досадно мне, что у меня лежат такие старые и тяжелые дела, досадно, что я понять содержание их не могу, зачем пишут так непонятно,\r\nдосадно, что другие столоначальники в один день прочитают дело и на другой напишут по этому делу проект решения.\r\nПробовал и я писать проекты решений, но сочинял их целую неделю, потому что раза по три переписывал; но горный член не читал моих решений, а сочинял сам.\r\nПоэтому, чтобы приохотить его к занятию и сбыть скорее дела, я усердно принялся писать доклады, и хотя горный член переделывал их, дела в моем шкафу долго не залеживались.\r\nЗа это мне давали жалованья сначала семь рублей, а потом, когда я стал ссориться с судьей, мне опять стали давать по три рубля в месяц.\r\nВ два года я узнал все, что делалось в суде, и мне ужасно тяжело было служить там. \n А служил я вот с какими людьми.\r\nСудья и заседатели получали небольшое жалованье, но все-таки им на это жалованье было можно жить, если не допускать излишней роскоши.\r\nЗато им платили от заводов, потому что тогда была крепостная зависимость.\r\nВ судьи попадал человек, состоявший в родне с правителем губернаторской канцелярии, или советник губернского правления,\r\nа заседатели - столоначальники губернского правления, люди, мало знающие судебную часть.\r\nНаш судья был человек богатый, родня правителю канцелярии губернаторской, нигде не кончивший курса,\r\nчеловек добрый, но приехавший в суд учиться судопроизводству и для того, чтобы считаться в уезде важным лицом.\r\nПриходил он на службу в первом часу и выходил в четвертом.\r\nПо приходе начинал разговаривать с заседателями о карточной игре и о прочем постороннем - целый час; потом начинал распечатывать пакеты.\r\nОн читал только предписания и указы начальства и на всех бумагах писал число и месяц. Это продолжалось с час.\r\nОстальное время он употреблял на подписывание журналов, бумаг и протоколов, прошений и вставок в решения - определения времени наказания или числа розог и плетей.\r\nЧисло и время в решениях он выставлял по своему желанию;\r\nпротив поля в журнале обыкновенно выставлялось заседателем число:\r\nот тридцати до сорока ударов или от трех месяцев до шести месяцев, - а судья писал: \"тридцатью пятью ударами\", \"на четыре месяца\".\r\nСлучалось, что ему приходила охота заняться делом, но доклады ему было лень читать, потому что их было много. Полагаясь вполне на членов и секретаря, он спрашивал их:\r\n- О чем этот доклад? \n Член объяснял ему. \n - Ну-с, как по-вашему? \n - Да ничего. Надо журнал писать. \n - Как вы находите? \n - Надо в Сибирь сослать.\r\n- Ну уж, эта Сибирь! Наполним же мы ее всякими людьми. Экие канальи, не живется им на одном месте.\r\n- Мы свое дело сделали, а там палата пусть по-своему решает. \n - То-то и есть.\r\n- Вот я не знаю только, как им не стыдно писать нам выговоры? - говорит другой заседатель.\r\n- Что эти выговоры! Стоит обращать внимание. Знаем мы, сколько они сами-то получают выговоров...\r\nДо положения служащих судья не касался и считал их за чернорабочих людей. Он только определял и увольнял их и знал только столоначальников.\r\nВпрочем, он давал на канцелярию, к Новому году и к пасхе, по десяти рублей из своих денег.\r\nЗаседателей было в то время два. Один - по уголовной части, которого называли \"Сальной бочкой\", а другой - по гражданской, и этого звали \"Пряничным петушком\".\r\n\"Сальная бочка\" и \"Пряничный петушок\" знали свое дело и извлекали из него каждый пользу для себя, но если случалось,\r\nчто одному заседателю нельзя быть в суде, то другой занимал его должность и в его должности ничего не смыслил.\r\nОба заседателя где-то учились, но нигде не кончили курса, а на службу поступили копиистами, чуть ли не с пятнадцатилетнего возраста.\r\nКаждому было по пятидесяти лет, и каждый не один раз был под судом, из-под которого каждый ловко вывернулся.\r\nПрежде они писали решения и различные доклады;\r\nкогда же сделались заседателями, то восчувствовали барство,\r\nобленились и всю обязанность сочинения докладов и решений предоставили столоначальникам или простым канцелярским служителям,\r\nкоторые исключительно занимались только решением дела и получали за это жалованье больше столоначальников.\r\nБольшую часть времени заседатели проводили в разговоре с судьей, секретарем, поверенными от заводов, с знакомыми просителями и столоначальниками.\r\nК своему делу они относились как-то шутя, подписывали бумаги, распекали столоначальников,\r\nписали в настольных журналах резолюции и при этом говорили, что они - \"о-ох, как ужасно смучились!\r\n.\r\n.\r\n\" Когда им бывало скучно дома, они приходили в суд по вечерам, не для занятий по делам, а для препровождения времени разговорами с секретарем,\r\nнадсмотрщиком и столоначальниками, - и при этом делали вид, что они это делают как будто из милости к маленьким людям.\r\nВечером они только мешали занятиям; впрочем, служащие рады были услышать какую-нибудь сплетню от заседателя и потом перетолковать ее по-своему.\r\nКогда убрали \"Сальную бочку\", в суд приехал Добрынин, имевший чин коллежского регистратора и тридцать три года.\r\nОн приходился судье родней по жене и дела решительно не смыслил.\r\nПомню я, когда ему положили в первый раз кучу дел без докладов и настольный реестр со входящими бумагами, и он, желая показаться знающим дело, долго перебирал дела;\r\nно и эта переборка ему стала не под силу.\r\nОн призвал столоначальника.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги Евгений Онегин автора Пушкин А",
"role": "user"
},
{
"content": "Печальной мглой окружена;\n В сугробах снежных перед нею\n Шумит, клубит волной своею\n Кипучий, темный и седой\n Поток, не скованный зимой;\r\nДве жердочки, склеены льдиной,\n Дрожащий, гибельный мосток,\n Положены через поток;\n И пред шумящею пучиной,\n Недоумения полна,\r\nОстановилася она.\n\n XII\n\n Как на досадную разлуку,\n Татьяна ропщет на ручей;\n Не видит никого, кто руку\n С той стороны подал бы ей;\r\nНо вдруг сугроб зашевелился.\n И кто ж из-под него явился?\n Большой, взъерошенный медведь;\n Татьяна ах! а он реветь,\n И лапу с острыми когтями\r\nЕй протянул; она скрепясь\n Дрожащей ручкой оперлась\n И боязливыми шагами\n Перебралась через ручей;\n Пошла - и что ж? медведь за ней!\n\n XIII\r\nОна, взглянуть назад не смея,\n Поспешный ускоряет шаг;\n Но от косматого лакея\n Не может убежать никак;\n Кряхтя, валит медведь несносный;\r\nПред ними лес; недвижны сосны\n В своей нахмуренной красе;\n Отягчены их ветви все\n Клоками снега; сквозь вершины\n Осин, берез и лип нагих\r\nСияет луч светил ночных;\n Дороги нет; кусты, стремнины\n Метелью все занесены,\n Глубоко в снег погружены.\n\n XIV\n\n Татьяна в лес; медведь за нею;\r\nСнег рыхлый по колено ей;\n То длинный сук ее за шею\n Зацепит вдруг, то из ушей\n Златые серьги вырвет силой;\n То в хрупком снеге с ножки милой\r\nУвязнет мокрый башмачок;\n То выронит она платок;\n Поднять ей некогда; боится,\n Медведя слышит за собой,\n И даже трепетной рукой\r\nОдежды край поднять стыдится;\n Она бежит, он все вослед,\n И сил уже бежать ей нет.\n\n XV\n\n Упала в снег; медведь проворно\r\nЕе хватает и несет;\n Она бесчувственно-покорна,\n Не шевельнется, не дохнет;\n Он мчит ее лесной дорогой;\n Вдруг меж дерев шалаш убогой;\r\nКругом все глушь; отвсюду он\n Пустынным снегом занесен,\n И ярко светится окошко,\n И в шалаше и крик и шум;\n Медведь промолвил: \"Здесь мой кум:\r\nПогрейся у него немножко!\"\n И в сени прямо он идет\n И на порог ее кладет.\n\n XVI\n\n Опомнилась, глядит Татьяна:\n Медведя нет; она в сенях;\r\nЗа дверью крик и звон стакана,\n Как на больших похоронах;\n Не видя тут ни капли толку,\n Глядит она тихонько в щелку,\n И что же видит?.. за столом\r\nСидят чудовища кругом:\n Один в рогах с собачьей мордой,\n Другой с петушьей головой,\n Здесь ведьма с козьей бородой,\r\nТут остов чопорный и гордый,\n Там карла с хвостиком, а вот\n Полужуравль и полукот.\n\n XVII\n\n Еще страшней, еще чуднее:\n Вот рак верхом на пауке,\r\nВот череп на гусиной шее\n Вертится в красном колпаке,\n Вот мельница вприсядку пляшет\n И крыльями трещит и машет;\n Лай, хохот, пенье, свист и хлоп,\r\nЛюдская молвь и конской топ! {31}\n Но что подумала Татьяна,\n Когда узнала меж гостей\n Того, кто мил и страшен ей,\n Героя нашего романа!\r\nОнегин за столом сидит\n И в дверь украдкою глядит.\n\n XVIII\n\n Он знак подаст - и все хлопочут;\n Он пьет - все пьют и все кричат;\r\nОн засмеется - все хохочут;\n Нахмурит брови - все молчат;\n Он там хозяин, это ясно:\n И Тане уж не так ужасно,\n И, любопытная, теперь\r\nНемного растворила дверь…\n Вдруг ветер дунул, загашая\n Огонь светильников ночных;\n Смутилась шайка домовых;\n Онегин, взорами сверкая,\r\nИз-за стола, гремя, встает;\n Все встали: он к дверям идет.\n\n XIX\n\n И страшно ей; и торопливо\n Татьяна силится бежать:\n Нельзя никак; нетерпеливо\r\nМетаясь, хочет закричать:\n Не может; дверь толкнул Евгений:\n И взорам адских привидений\n Явилась дева; ярый смех\n Раздался дико; очи всех,\r\nКопыты, хоботы кривые,\n Хвосты хохлатые, клыки,\n Усы, кровавы языки,\n Рога и пальцы костяные,\n Все указует на нее,\n И все кричат: мое! мое!\r\nXX\n\n Мое! - сказал Евгений грозно,\n И шайка вся сокрылась вдруг;\n Осталася во тьме морозной\n Младая дева с ним сам-друг;\r\nОнегин тихо увлекает {32}\n Татьяну в угол и слагает\n Ее на шаткую скамью\n И клонит голову свою\n К ней на плечо; вдруг Ольга входит,\r\nЗа нею Ленский; свет блеснул;\n Онегин руку замахнул,\n И дико он очами бродит,\n И незваных гостей бранит;\n Татьяна чуть жива лежит.\r\nXXI\n\n Спор громче, громче; вдруг Евгений\n Хватает длинный нож, и вмиг\n Повержен Ленский; страшно тени\n Сгустились; нестерпимый крик\r\nРаздался… хижина шатнулась…\n И Таня в ужасе проснулась…\n Глядит, уж в комнате светло;\n В окне cквозь мерзлое стекло\n Зари багряный луч играет;\r\nДверь отворилась. Ольга к ней,\n Авроры северной алей\n И легче ласточки, влетает;\n \"Ну, говорит, скажи ж ты мне,\n Кого ты видела во сне?\"\r\nXXII\n\n Но та, сестры не замечая,\n В постеле с книгою лежит,\n За листом лист перебирая,\n И ничего не говорит.\n Хоть не являла книга эта\r\nНи сладких вымыслов поэта,\n Ни мудрых истин, ни картин,\n Но ни Виргилий, ни Расин,\n Ни Скотт, ни Байрон, ни Сенека,\n Ни даже Дамских Мод Журнал\r\nТак никого не занимал:\n То был, друзья, Мартын Задека {33},\n\n Глава халдейских мудрецов,\n\n Гадатель, толкователь снов.\n\n XXIII\r\nСие глубокое творенье\n Завез кочующий купец\n Однажды к ним в уединенье\n И для Татьяны наконец\n Его с разрозненной \"Мальвиной\"\r\nОн уступил за три с полтиной,\n В придачу взяв еще за них\n Собранье басен площадных,\n Грамматику, две Петриады\n Да Мармонтеля третий том.\r\nМартын Задека стал потом\n Любимец Тани… Он отрады\n Во всех печалях ей дарит\n И безотлучно с нею спит.\n\n XXIV\n\n Ее тревожит сновиденье.\r\nНе зная, как его понять,\n Мечтанья страшного значенье\n Татьяна хочет отыскать.\n Татьяна в оглавленье кратком\n Находит азбучным порядком\r\nСлова: бор, буря, ведьма, ель,\n Еж, мрак, мосток, медведь, метель\n И прочая. Ее сомнений\n Мартын Задека не решит;\n Но сон зловещий ей сулит\r\nПечальных много приключений.\n Дней несколько она потом\n Все беспокоилась о том.\n\n XXV\n\n Но вот багряною рукою {34}\r\nЗаря от утренних долин\n Выводит с солнцем за собою\n Веселый праздник именин.\n С утра дом Лариных гостями\n Весь полон; целыми семьями\r\nСоседи съехались в возках,\n В кибитках, в бричках и в санях.\n В передней толкотня, тревога;\n В гостиной встреча новых лиц,\n Лай мосек, чмоканье девиц,\r\nШум, хохот, давка у порога,\n Поклоны, шарканье гостей,\n Кормилиц крик и плач детей.\n\n XXVI\n\n С своей супругою дородной\r\nПриехал толстый Пустяков;\n Гвоздин, хозяин превосходный,\n Владелец нищих мужиков;\n Скотинины, чета седая,\n С детьми всех возрастов, считая\r\nОт тридцати до двух годов;\n Уездный франтик Петушков,\n Мой брат двоюродный, Буянов,\r\nВ пуху, в картузе с козырьком {35} (Как вам, конечно, он знаком), И отставной советник Флянов, Тяжелый сплетник, старый плут, Обжора, взяточник и шут.\r\nXXVII\n\n С семьей Панфила Харликова\r\nПриехал и мосье Трике,\n Остряк, недавно из Тамбова,\n В очках и в рыжем парике.\n Как истинный француз, в кармане\n Трике привез куплет Татьяне\r\nНа голос, знаемый детьми:\n Reveillez vous, belle endormie.\n Меж ветхих песен альманаха\n Был напечатан сей куплет;\n Трике, догадливый поэт,\r\nЕго на свет явил из праха,\n И смело вместо belle Nina\n Поставил belle Tatiana.\n\n XXVIII\n\n И вот из ближнего посада\n Созревших барышень кумир,\r\nУездных матушек отрада,\n Приехал ротный командир;\n Вошел… Ах, новость, да какая!\n Музыка будет полковая!\n Полковник сам ее послал.\r\nКакая радость: будет бал!\n Девчонки прыгают заране; {36}\n Но кушать подали. Четой\n Идут за стол рука с рукой.\n Теснятся барышни к Татьяне;\r\nМужчины против; и, крестясь,\n Толпа жужжит, за стол садясь.\n\n XXIX\n\n На миг умолкли разговоры;\n Уста жуют. Со всех сторон\r\nГремят тарелки и приборы\n Да рюмок раздается звон.\n Но вскоре гости понемногу\n Подъемлют общую тревогу.\n Никто не слушает, кричат,\r\nСмеются, спорят и пищат.\n Вдруг двери настежь. Ленский входит,\n И с ним Онегин. \"Ах, творец! -\n Кричит хозяйка: - наконец!\"\n Теснятся гости, всяк отводит\r\nПриборы, стулья поскорей;\n Зовут, сажают двух друзей.\n\n XXX\n\n Сажают прямо против Тани,\n И, утренней луны бледней\r\nИ трепетней гонимой лани,\n Она темнеющих очей\n Не подымает: пышет бурно\n В ней страстный жар; ей душно, дурно;\n Она приветствий двух друзей\r\nНе слышит, слезы из очей\n Хотят уж капать; уж готова\n Бедняжка в обморок упасть;\n Но воля и рассудка власть\n Превозмогли. Она два слова\r\nСквозь зубы молвила тишком\n И усидела за столом.\n\n XXXI\n\n Траги-нервических явлений,\n Девичьих обмороков, слез\n Давно терпеть не мог Евгений:\r\nДовольно их он перенес.\n Чудак, попав на пир огромный,\n Уж был сердит. Но девы томной\n Заметя трепетный порыв,\n С досады взоры опустив,\r\nНадулся он и, негодуя,\n Поклялся Ленского взбесить\n И уж порядком отомстить.\n Теперь, заране торжествуя,\n Он стал чертить в душе своей\r\nКарикатуры всех гостей.\n\n XXXII\n\n Конечно, не один Евгений\n Смятенье Тани видеть мог;\r\nНо целью взоров и суждений\n В то время жирный был пирог (К несчастию, пересоленный);\r\nДа вот в бутылке засмоленной,\n Между жарким и блан-манже,\n Цимлянское несут уже;\n За ним строй рюмок узких, длинных,\r\nПодобно талии твоей,\n Зизи, кристалл души моей,\n Предмет стихов моих невинных,\n Любви приманчивый фиал,\n Ты, от кого я пьян бывал!\r\nXXXIII\n\n Освободясь от пробки влажной,\n Бутылка хлопнула; вино\n Шипит; и вот с осанкой важной,\n Куплетом мучимый давно,\r\nТрике встает; пред ним собранье\n Хранит глубокое молчанье.\n Татьяна чуть жива; Трике,\n К ней обратясь с листком в руке,\n Запел, фальшивя. Плески, клики\r\nЕго приветствуют. Она\n Певцу присесть принуждена;\n Поэт же скромный, хоть великий,\n Ее здоровье первый пьет\n И ей куплет передает.\r\nXXXIV\n\n Пошли приветы, поздравленья;\n Татьяна всех благодарит.\n Когда же дело до Евгенья\n Дошло, то девы томный вид,\n Ее смущение, усталость\r\nВ его душе родили жалость:\n Он молча поклонился ей,\n Но как-то взор его очей\n Был чудно нежен. Оттого ли,\n Что он и вправду тронут был,\r\nИль он, кокетствуя, шалил,\n Невольно ль, иль из доброй воли,\n Но взор сей нежность изъявил:\n Он сердце Тани оживил.\n\n XXXV\r\nГремят отдвинутые стулья;\n Толпа в гостиную валит:\n Так пчел из лакомого улья\n На ниву шумный рой летит.\n Довольный праздничным обедом,\r\nСосед сопит перед соседом;\n Подсели дамы к камельку;\n Девицы шепчут в уголку;\n Столы зеленые раскрыты:\n Зовут задорных игроков\r\nБостон и ломбер стариков,\n И вист, доныне знаменитый,\n Однообразная семья,\n Все жадной скуки сыновья.\n\n XXXVI\n\n Уж восемь робертов сыграли\r\nГерои виста; восемь раз\n Они места переменяли;\n И чай несут. Люблю я час\n Определять обедом, чаем\n И ужином. Мы время знаем\r\nВ деревне без больших сует:\n Желудок - верный наш брегет;\n И кстати я замечу в скобках,\n Что речь веду в моих строфах\n Я столь же часто о пирах,\r\nО разных кушаньях и пробках,\n Как ты, божественный Омир,\n Ты, тридцати веков кумир!\n\n XXXVII. XXXVIII. XXXIX\n\n Но чай несут; девицы чинно\r\nЕдва за блюдички взялись,\n Вдруг из-за двери в зале длинной\n Фагот и флейта раздались.\n Обрадован музыки громом,\n Оставя чашку чаю с ромом,\r\nПарис окружных городков,\n Подходит к Ольге Петушков,\n К Татьяне Ленский; Харликову,\n Невесту переспелых лет,\n Берет тамбовский мой поэт,\n Умчал Буянов Пустякову,\r\nИ в залу высыпали все.\n И бал блестит во всей красе.\n\n ХL\n\n В начале моего романа (Смотрите первую тетрадь) Хотелось вроде мне Альбана Бал петербургский описать;\r\nНо, развлечен пустым мечтаньем,\n Я занялся воспоминаньем\n О ножках мне знакомых дам.\n По вашим узеньким следам,\r\nО ножки, полно заблуждаться!\n С изменой юности моей\n Пора мне сделаться умней,\n В делах и в слоге поправляться,\r\nИ эту пятую тетрадь\n От отступлений очищать.\n\n ХLI\n\n Однообразный и безумный,\n Как вихорь жизни молодой,\n Кружится вальса вихорь шумный;\r\nЧета мелькает за четой.\n К минуте мщенья приближаясь,\n Онегин, втайне усмехаясь,\n Подходит к Ольге. Быстро с ней\n Вертится около гостей,\r\nПотом на стул ее сажает,\n Заводит речь о том о сем;\n Спустя минуты две потом\n Вновь с нею вальс он продолжает;\n Все в изумленье. Ленский сам\r\nНе верит собственным глазам.\n\n ХLII\n\n Мазурка раздалась. Бывало,\n Когда гремел мазурки гром,\n В огромной зале все дрожало,\r\nПаркет трещал под каблуком,\n Тряслися, дребезжали рамы;\n Теперь не то: и мы, как дамы,\n Скользим по лаковым доскам.\n Но в городах, по деревням\r\nЕще мазурка сохранила\n Первоначальные красы:\n Припрыжки, каблуки, усы\n Все те же: их не изменила\n Лихая мода, наш тиран,\r\nНедуг новейших россиян.\n\n XLIII. XLIV\n\n Буянов, братец мой задорный,\n К герою нашему подвел\n Татьяну с Ольгою; проворно\n Онегин с Ольгою пошел;\r\nВедет ее, скользя небрежно,\n И, наклонясь, ей шепчет нежно\n Какой-то пошлый мадригал,\n И руку жмет - и запылал\n В ее лице самолюбивом\r\nРумянец ярче. Ленский мой\n Все видел: вспыхнул, сам не свой;\n В негодовании ревнивом\n Поэт конца мазурки ждет\n И в котильон ее зовет.\n\n ХLV\r\nНо ей нельзя. Нельзя? Но что же?\n Да Ольга слово уж дала\n Онегину. О боже, боже!\n Что слышит он? Она могла…\n Возможно ль? Чуть лишь из пеленок,\r\nКокетка, ветреный ребенок!\n Уж хитрость ведает она,\n Уж изменять научена!\n Не в силах Ленский снесть удара;\n Проказы женские кляня,\r\nВыходит, требует коня\n И скачет. Пистолетов пара,\n Две пули - больше ничего -\n Вдруг разрешат судьбу его.\n\n ГЛАВА ШЕСТАЯ\r\nLa sotto i giorni nubilosi e brevi,\n Nasce una gente a cui l'morir non dole.\n Petr.\n\n I\n\n Заметив, что Владимир скрылся,\r\nОнегин, скукой вновь гоним,\n Близ Ольги в думу погрузился,\n Довольный мщением своим.\n За ним и Оленька зевала,\n Глазами Ленского искала,",
"role": "assistant"
}
] |
Subsets and Splits
No community queries yet
The top public SQL queries from the community will appear here once available.