Datasets:

---

ViliamVolosV

/

russian_classic_literature

like 3

[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Короленко В", "role": "user" }, { "content": "- Уйдем! - сказал Петр, хватая его за руку.\r\n- А, ты хочешь уйти! У тебя в душе не найдется другого побуждения при виде чужих страданий! Постой, я хочу поговорить с тобой серьезно и рад, что это будет именно здесь.\r\nТы вот сердишься, что времена изменились, что теперь слепых не рубят в ночных сечах, как Юрка-бандуриста;\r\nты досадуешь, что тебе некого проклинать, как Егору, а сам проклинаешь в душе своих близких за то, что они отняли у тебя счастливую долю этих слепых.\r\nКлянусь честью, ты, может быть, прав! Да, клянусь честью старого солдата, всякий человек имеет право располагать своей судьбой, а ты уже человек.\r\nСлушай же теперь, что я скажу тебе:\r\nесли ты захочешь исправить нашу ошибку, если ты швырнешь судьбе в глаза все преимущества, которыми жизнь окружила тебя с колыбели, и захочешь испытать участь вот этих несчастных.\r\n.. я, Максим Яценко, обещаю тебе свое уважение, помощь и содействие... Слышишь ты меня, Петр Попельский? Я был немногим старше тебя, когда понес свою голову в огонь и сечу.\r\n.. Обо мне тоже плакала мать, как будет плакать о тебе. Но, черт возьми! я полагаю, что был в своем праве, как и ты теперь в своем!.\r\n. Раз в жизни к каждому человеку приходит судьба и говорит: выбирай! Итак, тебе стоит захотеть... Хведор Кандыба, ты здесь? - крикнул он по направлению к слепым.\r\nОдин голос отделился от скрипучего хора и ответил: \n - Тут я... Это вы кличете, Максим Михайлович?\r\n- Я! Приходи через неделю, куда я сказал. \n - Приду, паночку. - И голос слепца опять примкнул к хору.\r\n- Вот, ты увидишь человека, - сказал, сверкая глазами, Максим, - который вправе роптать на судьбу и на людей. Поучись у него переносить свою долю... А ты...\r\n- Пойдем, паничу, - сказал Иохим, кидая на старика сердитый взгляд.\r\n- Нет, постой! - гневно крикнул Максим. - Никто еще не прошел мимо слепых, не кинув им хоть пятака.\r\nНеужели ты убежишь, не сделав даже этого?\r\nТы умеешь только кощунствовать [Кощунствовать - оскорбительно относиться к чему-либо, всеми почитаемому] со своею сытою завистью к чужому голоду!.\r\n.\r\nПетр поднял голову, точно от удара кнутом. Вынув из кармана свой кошелек, он пошел по направлению к слепым.\r\nНащупав палкою переднего, он разыскал рукой деревянную чашку с медью и бережно положил туда свои деньги.\r\nНесколько прохожих остановились и смотрели с удивлением на богато одетого и красивого панича, который ощупью подавал милостыню слепому, принимавшему ее также ощупью.\r\nМежду тем Максим круто повернулся и заковылял по улице. Его лицо было красно, глаза горели...\r\nС ним была, очевидно, одна из тех вспышек, которые были хорошо известны всем, знавшим его в молодости.\r\nИ теперь это был уже не педагог, взвешивающий каждое слово, а страстный человек, давший волю гневному чувству.\r\nТолько кинув искоса взгляд на Петра, старик как будто смягчился. Петр был бледен, как бумага, но брови его были сжаты, а лицо глубоко взволнованно.\r\nХолодный ветер взметал за ними пыль на улицах местечка [Местечко - на Украине большое селение городского типа]. Сзади, среди слепых поднялся говор и ссоры из-за данных Петром денег...\r\nIX\r\nБыло ли это следствием простуды, или разрешением долгого душевного кризиса, или, наконец,\r\nто и другое соединилось вместе, но только на другой день Петр лежал в своей комнате в нервной горячке.\r\nОн метался в постели с искаженным лицом, по временам к чему-то прислушиваясь, и куда-то порывался бежать.\r\nСтарый доктор из местечка щупал пульс и говорил о холодном осеннем ветре; Максим хмурил брови и не глядел на сестру.\r\nБолезнь была упорна. Когда наступил кризис, больной лежал несколько дней почти без движения. Наконец молодой организм победил.\r\nРаз, светлым осенним утром, яркий луч прорвался в окно и упал к изголовью больного. Заметив это, Анна Михайловна обратилась к Эвелине:\r\n- Задерни занавеску... Я так боюсь этого света...\r\nДевушка поднялась, чтобы исполнить приказание, но неожиданно раздавшийся, в первый раз, голос больного остановил ее: \n - Нет, ничего. Пожалуйста, оставьте так...\r\nОбе женщины радостно склонились над ним. \n - Ты слышишь?.. Я здесь!.. - сказала мать.\r\n- Да! - ответил он и потом смолк, будто стараясь что-то припомнить. - Ах да! - заговорил он тихо и вдруг попытался подняться. - Тот... Федор приходил уже? - спросил он.\r\nЭвелина переглянулась с Анной Михайловной, и та закрыла ему рот рукой. \n - Тише, тише! Не говори: тебе вредно.\r\nОн прижал руку матери к губам и покрыл ее поцелуями. На его глазах стояли слезы. Он долго плакал, и это его облегчило.\r\nНесколько дней он был как-то кротко задумчив, и на лице его появлялось выражение тревоги всякий раз, когда мимо комнаты проходил Максим.\r\nЖенщины заметили это и просили Максима держаться подальше. Но однажды Петр сам попросил позвать его и оставить их вдвоем.\r\nВойдя в комнату, Максим взял его за руку и ласково погладил ее. \n - Ну-ну, мой мальчик, - сказал он. - Я, кажется, должен попросить у тебя прощения...\r\n- Я понимаю, - тихо сказал Петр, отвечая на пожатие. - Ты дал мне урок, и я тебе за него благодарен.\r\n- К черту уроки! - ответил Максим с гримасой нетерпения. - Слишком долго оставаться педагогом - это ужасно оглупляет.\r\nНет, этот раз я не думал ни о каких уроках, а просто очень рассердился на тебя и на себя...\r\n- Значит, ты действительно хотел, чтобы?..\r\n- Хотел, хотел!.. Кто знает, чего хочет человек, когда взбесится... Я хотел, чтобы ты почувствовал чужое горе и перестал так носиться со своим... \n Оба замолчали...\r\n- Эта песня, - через минуту сказал Петр, - я помнил ее даже во время бреда... А кто этот Федор, которого ты звал? \n - Федор Кандыба, мой старый знакомый.\r\n- Он тоже... родился слепым? \n - Хуже: ему выжгло глаза на войне. \n - И он ходит по свету и поет эту песню?\r\n- Да, и кормит ею целый выводок сирот-племянников. И еще находит для каждого веселое слово и шутку...\r\n- Да? - задумчиво переспросил Петр. - Как хочешь, в этом есть какая-то тайна. И я хотел бы... \n - Что ты хотел бы, мой мальчик?\r\nЧерез несколько минут послышались шаги, и Анна Михайловна вошла в комнату, тревожно вглядываясь в их лица, видимо, взволнованные разговором, который оборвался с ее приходом.\r\nМолодой организм, раз победив болезнь, быстро справлялся с ее остатками. Недели через две Петр был уже на ногах.\r\nОн сильно изменился, изменились даже черты лица, - в них не было заметно прежних припадков острого внутреннего страдания.\r\nРезкое нравственное потрясение перешло теперь в тихую задумчивость и спокойную грусть.\r\nМаксим боялся, что это только временная перемена, вызванная тем, что нервная напряженность ослаблена болезнью.\r\nОднажды в сумерки, подойдя в первый раз после болезни к фортепиано, Петр стал по обыкновению фантазировать. Мелодии звучали грустные и ровные, как его настроение.\r\nНо вот, внезапно, среди звуков, полных тихой печали, прорвались первые ноты песни слепых.\r\nМелодия сразу распалась... Петр быстро поднялся, лицо его было искажено, и на глазах стояли слезы.\r\nВидимо, он не мог еще справиться с сильным впечатлением жизненного диссонанса, явившегося ему в форме этой скрипучей и тяжкой жалобы.\r\nВ этот вечер Максим опять долго говорил с Петром наедине. После этого проходили недели, и настроение слепого оставалось все тем же.\r\nКазалось, слишком острое и эгоистическое сознание личного горя, вносившее в душу пассивность и угнетавшее врожденную энергию, теперь дрогнуло и уступило место чему-то другому.\r\nОн опять ставил себе цели, строил планы; жизнь зарождалась в нем, надломленная душа давала побеги, как захиревшее деревцо, на которое весна пахнула живительным дыханием...\r\nБыло, между прочим, решено, что еще этим летом Петр поедет в Киев, чтобы с осени начать уроки у известного пианиста.\r\nПри этом оба они с Максимом настояли, что они поедут только вдвоем.\r\nX\r\nТеплою июльскою ночью бричка, запряженная парою лошадей, остановилась на ночлег в поле, у опушки леса. Утром, на самой заре, двое слепых прошли шляхом.\r\nОдин вертел рукоятку примитивного инструмента: деревянный валик кружился в отверстии пустого ящика и терся о туго натянутые струны, издававшие однотонное и печальное жужжание.\r\nНесколько гнусавый, но приятный старческий голос пел утреннюю молитву.\r\nПроезжавшие дорогой хохлы с таранью видели, как слепцов подозвали к бричке, около которой, на разостланном ковре, сидели ночевавшие в степи господа.\r\nКогда через некоторое время обозчики остановились на водопой у криницы [Криница - родник], то мимо них опять прошли слепцы, но на этот раз их уж было трое.\r\nВпереди, постукивая перед собою длинной палкой, шел старик с развевающимися седыми волосами и длинными белыми усами.\r\nЛоб его был покрыт старыми язвами, как будто от ожога; вместо глаз были только впадины.\r\nЧерез плечо у него была надета широкая тесьма, привязанная к поясу следующего. Второй был рослый детина, с желчным лицом, сильно изрытым оспой.\r\nОба они шли привычным шагом, подняв незрячие лица кверху, как будто разыскивая там свою дорогу.\r\nТретий был совсем юноша, в новой крестьянской одежде, с бледным и как будто слегка испуганным лицом;\r\nего шаги были неуверенны, и по временам он останавливался, как будто прислушиваясь к чему-то назади и мешая движению товарищей.\r\nЧасам к десяти они ушли далеко. Лес остался синей полосой на горизонте. Кругом была степь, и впереди слышался звон разогреваемой солнцем проволоки на шоссе, пересекавшем пыльный шлях.\r\nСлепцы вышли на него и повернули вправо, когда сзади послышался топот лошадей и сухой стук кованых колес по щебню.\r\nСлепцы выстроились у края дороги. Опять зажужжало деревянное колесо по струнам, и старческий голос затянул:\r\n- По-дайте сли-пеньким...\r\nК жужжанию колеса присоединился тихий перебор струн под пальцами юноши.\r\nМонета зазвенела у самых ног старого Кандыбы. Стук колес смолк, видимо, проезжающие остановились, чтобы посмотреть, найдут ли слепые монету.\r\nКандыба сразу нашел ее, и на его лице появилось довольное выражение.\r\n- Бог спасет, - сказал он по направлению к бричке, в сиденье которой виднелась квадратная фигура седого господина, и два костыля торчали сбоку.\r\nСтарик внимательно смотрел на юношу-слепца... Тот стоял бледный, но уже успокоившийся.\r\nПри первых же звуках песни его руки нервно забегали по струнам, как будто покрывая их звоном ее резкие ноты... Бричка опять тронулась, но старик долго оглядывался назад.\r\nВскоре стук колес замолк в отдалении. Слепцы опять вытянулись в линию и пошли по шоссе...\r\n- У тебя, Юрий, легкая рука, - сказал старик. - И играешь славно... \n Через несколько минут средний слепец спросил:\r\n- По обещанию идешь в Почаев?.. Для бога? \n - Да, - тихо ответил юноша. \n - Думаешь, прозришь?.. - спросил тот опять с горькой улыбкой. \n - Бывает, - мягко сказал старик.\r\n- Давно хожу, а не встречал, - угрюмо возразил рябой, и они опять пошли молча.\r\nСолнце подымалось все выше, виднелась только белая линия шоссе, прямого как стрела, темные фигуры слепых и впереди черная точка проехавшего экипажа.\r\nЗатем дорога разделилась. Бричка направилась к Киеву, слепцы опять свернули проселками на Почаев.\r\nВскоре из Киева пришло в усадьбу письмо от Максима. Он писал, что оба они здоровы и что все устраивается хорошо.\r\nА в это время трое слепых двигались всё дальше. Теперь все шли уже согласно.\r\nВпереди, все так же постукивая палкой, шел Кандыба, отлично знавший дороги и поспевавший в большие села к праздникам и базарам.\r\nНарод собирался на стройные звуки маленького оркестра, и в шапке Кандыбы то и дело звякали монеты.\r\nВолнение и испуг на лице юноши давно исчезли, уступая место другому выражению.\r\nС каждым новым шагом навстречу ему лились новые звуки неведомого, широкого, необъятного мира, сменившего теперь ленивый и убаюкивающий шорох тихой усадьбы...\r\nНезрячие глаза расширялись, ширилась грудь, слух еще обострялся;\r\nон узнавал своих спутников, добродушного Кандыбу и желчного Кузьму, долго брел за скрипучими возами чумаков, ночевал в степи у огней,\r\nслушал гомон ярмарок и базаров, узнавал горе, слепое и зрячее, от которого не раз больно сжималось его сердце.\r\n.. И странное дело - теперь он находил в своей душе место для всех этих ощущений.\r\nОн совершенно одолел песню слепых, и день за днем под гул этого великого моря все более стихали на дне души личные порывания к невозможному...\r\nЧуткая память ловила всякую новую песню и мелодию, а когда дорогой он начинал перебирать свои струны, то даже на лице желчного Кузьмы появлялось спокойное умиление.\r\nПо мере приближения к Почаеву банда [Банда - здесь: группа] слепых все росла.\r\nПозднею осенью по дороге, занесенной снегами, к великому удивлению всех в усадьбе, панич неожиданно вернулся с двумя слепцами в нищенской одежде.\r\nКругом говорили, что он ходил в Почаев по обету [Обет - обещание], чтобы вымолить у почаевской богоматери исцеление.\r\nВпрочем, глаза его оставались по-прежнему чистыми и по-прежнему незрячими. Но душа, несомненно, исцелилась. Как будто страшный кошмар навсегда исчез из усадьбы...\r\nКогда Максим, продолжавший писать из Киева, наконец вернулся тоже, Анна Михайловна встретила его фразой: \"Я никогда, никогда не прощу тебе этого\".\r\nНо лицо ее противоречило суровым словам...\r\nДолгими вечерами Петр рассказывал о своих странствиях, и в сумерки фортепиано звучало новыми мелодиями, каких никто не слышал у него раньше.\r\n.. Поездка в Киев была отложена на год, вся семья жила надеждами и планами Петра...\r\nГлава седьмая \n\n\n\n I\r\nВ ту же осень Эвелина объявила старикам Яскульским свое неизменное решение выйти за слепого \"из усадьбы\".\r\nСтарушка мать заплакала, а отец, помолившись перед иконами, объявил, что, по его мнению, именно такова воля божия относительно данного случая.\r\nСыграли свадьбу.\r\nДля Петра началось молодое тихое счастье, но сквозь это счастье все же пробивалась какая-то тревога:\r\nв самые светлые минуты он улыбался так, что сквозь эту улыбку виднелось грустное сомнение, как будто он не считал этого счастья законным и прочным.\r\nКогда же ему сообщили, что, быть может, он станет отцом, он встретил это сообщение с выражением испуга.", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Салтыков-Щедрин М", "role": "user" }, { "content": "\" - но нелепость этой угрозы столь очевидна, что самое возникновение ее в разгоряченном мозгу уже производит в нем реакцию в совершенно обратном смысле.\r\nВсе кончено! все пусто, все голо, все дышит холодом, все исполнено мрака и бесцельной, щемящей тоски...\r\nВпереди нет места ни для угроз, ни для осаживаний, ни для ошеломлений! Кому какое дело, приветливая или огрызающаяся улыбка играет у него на устах?\r\nкому надобность знать, благосклонный или не терпящий возражений у него жест? Все это имело значение прежде, а теперь.\r\n..\r\n- Ну и черт с ними! им до меня нет дела, и мне до них дела нет!\r\n- принимает он наконец героическое решение и, остановившись на нем, все больше и больше погрязает под ферулой у выборгской шведки Лотты.\r\n..\r\nЭта картина не последняя.\r\nНе вся перспектива исчерпана;\r\nвслед за описанными выше проносятся новые картины наготы и бедности, проносятся с быстротою молнии, до тех пор,\r\nпока отуманенный взор окончательно не отказывается различать в этой мрачной, зияющей бездне будущего!\r\n\"О, если б помпадуры знали! если б они могли знать! - мысленно обращается он к самому себе, - сколь многого бы они не совершали, что без труда могли бы не совершить!\r\nИ если даже меня, который ничего или почти ничего не совершил, ждет в будущем возмездие,\r\nто что же должно ожидать тех, коих вся жизнь была непрерывным служением мятежу и сквернословию?\r\n\"\r\n- Господа! предлагаю тост за нашего дорогого, многолюбимого отъезжающего!\r\n- прерывает на этом месте мучительные мечты помпадура голос того самого Берендеева, который в этих мечтах играл такую незавидную роль, - вашество!\r\nпозвольте мне, как хозяину дома, которому вы сделали честь.\r\n.. одним словом, удовольствие... или, лучше сказать, удовольствие и честь...\r\nВашество! язык мой немеет! Но позвольте... от полноты души... в этом доме... Господа! поднимем наши бокалы! Урра!\r\nПри этом возгласе картины будущего оставляют на время помпадура, и он вновь возвращается к чувству действительности, то есть чокается и благодарит.\r\n- Благодарю вас, господа! - говорит он, - хотя, признаться, я бы желал, чтобы все здесь происходящее было сном!\r\nПусть это был бы приятный, сладкий сон, доставивший вам случай выразить мне сочувствие, а мне - лучшую награду, которой только может желать честолюбивейший из помпадуров.\r\n.. Но все-таки пусть бы это был сон!\r\n- А уж мы-то, вашество! как бы мы-то! - шипит по-змеиному будущий Иуда-Берендеев.\r\nОднако это был не сон, и как мы ни ухитрялись отдалить минуту помпадурского отъезда, но, наконец,\r\nвсе-таки были вынуждены заколоть тельца, чтобы _в последний раз_ упитать достойного юбиляра.\r\nПрекрасно и умилительно было это последнее торжество. Распоряжалась им целая комиссия из чиновников особых поручений, под высшим наблюдением губернского предводителя дворянства.\r\nВ четыре часа пополудни прибыл почтенный юбиляр и под звуки военного марша, словно гонимый сквозь строй, вступил в залу собрания в сопровождении двух ассистентов.\r\nНа особом столе была сервирована роскошнейшая закуска, но взволнованный помпадур почти не прикоснулся к ней, а только оросил слезою великолепный страсбургский паштет.\r\nЗа обедом подавали: стерляжью уху и soupe a la reine [суп по-королевски] (к ним: расстегаи и семь или восемь сортов пирожков), затем:\r\nгромаднейший ростбиф, salade de nomards et de foie de lotte, epigramme de chevreuil, punch glace [салат из омаров с налимьей печенкой, рагу из козули,\r\nзамороженный пунш], жареные фазаны и перепела, fonds d'artichauts a la lyonnaise [артишоки по-лионски], и в заключение три или четыре сорта пирожных.\r\nТосты предлагались в бесчисленном количестве, ибо не только начальники отдельных частей, но даже советники и ревизоры пожелали чем-нибудь порадовать отъезжающего на прощание.\r\nПредседатель суда сказал: \"Никогда бы наш гласный, правый и скорый суд не встал такой прочной ногою, если б вашество не удостоили его вашим истинно просвещенным сочувствием\".\r\nПредседатель земской управы сказал: \"Никогда земство не привилось бы так счастливо в нашем краю, если б вашество, с первых же шагов, не ободрили его вашим благосклонным содействием!\r\n\" Управляющий казенной палатой сказал: \"Никогда выкупные платежи не поступали в таком изобилии\".\r\nУправляющий акцизными сборами сказал: \"Никогда акциз с вина, а равно и патентный сбор с мест оптовой и розничной распродажи питий всех наименований не достигали таких размеров\".\r\nУправляющий контрольной палатой сказал: \"Никогда в нашем краю законность не процветала; вашество первый подали пример благосклонной покорности законам, внеся 1 р.\r\n43 к., начтенные на вас контрольной палатой.\r\nФакт этот навсегда останется незабвенным в сердцах всех чинов вверенной мне палаты, начиная с меня и кончая сторожем!\r\n\" Советники и ревизоры, каждый порознь, сказали: \"Позвольте, вашество, и нам! Никогда законность не процветала в нашем краю! Никогда!\" И так далее.\r\nОдни предводители не говорили речей, а только кричали: уррра! Наконец выступил и сам юбиляр с ответным прощальным тостом.\r\n- Господа! - сказал он. - Я знаю, что я ничего не совершил! Но именно потому-то я и позволяю себе на прощанье пожелать вам одного.\r\nЯ от души желаю вам... я желаю... чтоб и другой... чтобы и тот, кто заменит вам меня (крики: \"никто не заменит! никто!\").\r\n.. чтоб и он тоже... ничего, подобно мне, не совершил! Смею думать... да, я именно так позволяю себе думать...\r\nчто это самое лучшее... что это самое приятное пожелание, какое я могу сделать вам в эту торжественную минуту.\r\n- Урра! - стоном застонала в ответ вся зала.\r\nВ семь часов вечера помпадур, усталый и измученный, оставил нас, чтобы заехать в свою квартиру и переодеться. В девять мы собрались на станции железной дороги в ожидании поезда.\r\nВ 9 1/2 помпадур наскоро перецеловал нас, выпил прощальный бокал и уселся в вагон. Через минуту паровоз свистнул, и помпадур вместе со всем поездом потонул во мраке!..\r\n\"Его уж нет!\" (*93) - запел кто-то в толпе и этим простым восклицанием сразу возвратил нас к действительности.\r\nДействительность, которая предстояла впереди, для многих из нас была более нежели серьезна.\r\nКак я объяснил выше, главную черту старого помпадура составляла кроткая покорность закону и законности.\r\nОкруженный ореолом власти и пользуясь всеми ее фимиамами, он не был, однако ж, опьянен ими,\r\nно любил соединять величие с приветливостью и даже допускал, что самые заблуждения людей не всегда должны иметь непременным последствием расстреляние.\r\nУстраняясь лично от прений по предметам внутренней политики, он тем не менее не находил противным человеческому естеству,\r\nесли кто-либо из его подчиненных, в приличных формах, позволял себе оспаривать пользу и целесообразность того или другого мероприятия.\r\nОн даже с удовольствием вслушивался, как люди разговаривают,\r\nкак из уст их по временам вылетают умные слова и как по поводу какого-нибудь непонятного для него выражения вдруг возникает горячий, но скромный спор.\r\nКак будто он догадывался, что ни этот спор, ни возбудившие его непонятные слова не заключают в себе ничего угрожающего общественному спокойствию и что дело кончится все-таки тем,\r\nчто оппоненты, поспорив друг с другом, возьмутся за шапки и разбредутся по домам.\r\nТакое благодушное настроение помпадура сообщало нашему обществу, или, по крайней мере, просвещенному его меньшинству, совершенно особенный, так сказать, скромно-либеральный характер.\r\nМы составляли единую дружественную семью, которая днем насаждала древо гражданственности в присутственных местах,\r\nа по вечерам собиралась в том или другом доме, тоже для насаждения древа гражданственности.\r\nКоли хотите, эти собрания были немножко скучны, но зато вполне благонадежны.\r\nМы читали передовые статьи \"Старейшей Российской Пенкоснимательницы\" (*94) и удивлялись благонамеренной их дерзости.\r\nЗатем мы обсуждали казусы, возникавшие во время утренних заседаний в присутственных местах, и общим советом решали вопросы об истинных свойствах ассигновки, подлежащей удовлетворению,\r\nоб единокровии и единоутробии, о границах, далее которых усышка не должна быть допускаема, о том, следует ли вынутие из пробоя затычки признавать признаком взлома, и т.\r\nд.\r\nВ заключение, мы предавались радости, что все мы такие усердные, нелицеприятные, преданные интересам казны,\r\nи, закончивши свой день этим, так сказать, актом самооблюбования, несуетливо расходились восвояси.\r\nПовторяю:\r\nкаждый из нас был искренно предан своему скромному, среднему делу, и ежели в этой преданности можно было отыскать что-нибудь предосудительное, то разве только то,\r\nчто мы не шутя были убеждены, что наше \"дело\" может развиваться полегоньку, без трубных звуков, без оглушений, а тем более без сквернословия.\r\n\"Наше время не время широких задач!\" - восклицали мы и с непреоборимой серьезностью корпели над рапортами, ведомостями, решениями и предписаниями.\r\nПредседатель суда, конечно, соболезновал, когда присяжные заседатели слишком охотно оправдывали обвиняемых,\r\nно в то же время никогда не позволил бы себе утверждать, что институт присяжных должен быть подвергнут за это посрамлению.\r\nПредседатель казенной палаты всем сердцем желал, чтобы подати поступали в казну бездоимочно,\r\nно был бы глубоко огорчен, если б это поступление сопровождалось взломом голов у плательщиков.\r\nПредседатель земской управы страстно лелеял в душе своей идеал переложения дорожной повинности из натуральной в денежную,\r\nно первый отступил бы в ужасе, если б ему сказали, что для достижения этого необходимо ту или другую местность объявить в осадном положении.\r\nУправляющий акцизными сборами охотно принимал участие в дележе дивиденда, но при этом всегда уповал, что наступит время,\r\nкогда количество дивиденда будет зависеть не столько от увеличения армии пьяниц, сколько от более правильного распределения напитка между желающими пользоваться им.\r\nИ так далее. Но, при всем либерализме, мы не только не отрицали необходимости помпадура, но даже прямо говорили, что без помпадура мы пропадем, как шведы под Полтавой.\r\nВ безграничном нашем усердии мы желали от помпадура только одного:\r\nчтоб он не отвлекал нас от рапортов, предписаний и ведомостей, чтоб не истощал казны чересчур блестящими предприятиями и простил бы,\r\nесли б кто-нибудь из нас, по рассеянности, выказал _простую_ теплоту чувств в такую минуту, когда принято выказывать теплоту чувств _особенную_.\r\nТаким образом мы жили, и, надо сказать правду, не видя ниоткуда притеснений, даже возгордились.\r\nСтали в глаза говорить друг другу комплименты, называть друг друга \"гражданами\", уверять, что другой такой губернии днем с огнем поискать,\r\nустроивать по подписке обеды в честь чьего-нибудь пятилетия или десятилетия,\r\nа иногда и просто в ознаменование беспримерного дотоле увеличения дохода с питий или бездоимочного поступления выкупных платежей.\r\nПонятно поэтому, какое горькое впечатление произвело на нас косвенное известие о каком-то \"веянье времени\", которое должно было немедленно нас сократить.\r\nМногие из нас думали: как, однако ж, постыдно, как глубоко оскорбительно положение человека, который постоянно должен задавать себе вопрос: за что?\r\n- и не находить другого ответа, кроме: будь готов.\r\nЯ, например, сижу за столом и весь углублен в проверку ведомостей. Никакой вины за собой я не чувствую.\r\nЦифры шеренгами и столбцами мелькают в моих глазах;\r\nмне тошно от них, я рад бы бежать куда глаза глядят, чтоб только не видеть их, однако я преодолеваю свою тошноту и целым рядом героических насилий над собою достигаю,\r\nнаконец, итога, не только понятного для меня самого, но такого, который - я положительно в том уверен - поймет и мое начальство.\r\nИ вдруг, в самом разгаре торжества моего усердия, мне приходят сказать: ты преступен! Ты преступен потому, что когда-то, в каком-то месте, не выказал _достаточной_ теплоты чувств!\r\n\"Помилуйте, - говорю я, - я вот этими ведомостями, я числом входящих и исходящих нумеров - вот чем доказываю я теплоту своих чувств!\r\n\" - \"Вздор! - отвечают мне, - наплевать нам на твои ведомости!\r\nПусть будут все итоги перевраны, пусть будут исходящие бумаги исполнены бессмыслицы - подавай нам не _эту_, а настоящую теплоту чувств!\r\n\" - \"Позвольте, однако! стало быть, у вас есть термометр, с помощью которого вы.\r\n..\" - \"Ба! ты еще остришь! Живо! Faites vos bagages, messieurs! faites vos bagages! [Собирайте свой багаж, господа!] Фюить!\"\r\nИ вот я, преданнейший из либералов, я, который всю жизнь мечтал:\r\nкак было бы славно, если б крестьянин вносил выкупные платежи полностью, и притом не по принуждению, а с сладким сознанием выполненного долга,\r\n- я должен не оглядываясь бежать \"от прекрасных здешних мест\", бежать без прогонов, с опасною кличкой человека, не выказавшего _достаточной_ теплоты чувств?\r\nЗа что?!\r\nПоймите меня.\r\nЕсли я желал, чтоб выкупные платежи вносили бездоимочно, то ведь я желал этого не для себя, не для приобретения себе эфемерной популярности,\r\nа для того, что сердце мое обливалось кровью при одной мысли, что государственное казначейство может быть поставлено в затруднение.\r\nКакой еще нужно теплоты чувств!\r\nА если я, сверх того, желал, чтоб эти взносы делались не по принуждению, то опять-таки не затем, чтоб дать поблажку непросвещенной и грубой черни, а затем,\r\nчто если однажды, в видах скорейшего получения денег, проломить плательщику голову, то он умрет, и в другой раз казне уже не с кого будет взыскивать.\r\nУжели и это не теплота чувств!\r\nТеплота чувств! О вы, которые так много говорите об ней, объясните по крайней мере, в чем должны заключаться ее признаки?\r\nНо, увы! никто даже не дает себе труда ответить на этот вопрос.\r\nНапротив того, вопрос мой возбуждает негодование, почти ужас. Как! ты даже этого, врожденного всякому человеку, понятия не имеешь! ты _этого_ не понимаешь! _Этого_!! Брысь!\r\nВ тоске я обращаюсь к моему сердцу.\r\nСердце-вещун! - говорю я, - ты, которое, десятки лет состоя на казенной службе, должно знать все формы и степени казенной теплоты! Поведай мне, в чем прегрешаю я против них?\r\nИ вот сердце отвечает мне: тогда-то, спеша по улице в присутствие, ты забыл сделать под козырек!", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Лажечников И", "role": "user" }, { "content": "Василий присел на корточки и сотворил молитву, снизанную наскоро из нескольких молитв, худо выученных.\r\nДевки чем ближе к нему, тем более уходит дух его в пятки. Хоть бы дать стречка в избу, если б не боялся привстать и показаться.\r\nЧего доброго? защекочут. Толпа ж большая! Однако же мороз не шутит и с ними, гонит их порядком, едва не вскачь.\r\nВот поравнялись с избушкой, в двух шагах от нее... Дух занялся у цыгана...\r\nВпереди идут рядом две толстые-претолстые, будто беременные - должны быть матки! За ними все молодые, и между ними, ахти! нельзя ошибиться - бабушкина пригожая внучка.\r\nВ русалки завербовалась! каково?.\r\n. а дома, словно святая, воды не замутит, да и крест кладет не хуже раскольника. Матки несут что-то в руках: у одной черный петух, у другой черный кот или кошка.\r\nСлышно клохтанье и мяуканье; только не разберешь, кот ли клохчет и петух мяучит, или наоборот.\r\nЗа ними одна молоденькая русалка - и провал ее возьми! такая пригоженькая, что на старости поцеловал бы ее - несет огромный клубок, который, словно живой, вертится в ее руках.\r\nПотом бежит соха, запряженная несколькими дюжими девками, и сильно вспахивает снег. Чем ватага далее, тем более храбрится цыган.\r\nОн слезает опять с лестницы, становится за углом избы и видит: остановилась нечисть у смоляной бочки.\r\nРусалки связали два противные конца какой-то нитки вместе, зарыли тут бедного петуха и кота, обежали несколько раз горящую бочку с какими-то бесовскими приговорками,\r\nзашли за нее в одежде русалок, а вышли из нее в одежде слободских девушек и женщин, закидали огонь снегом и бросились все врассыпную по слободе.\r\nВнука лекарки прямо к себе на лестницу, и в избу. Шасть за нею и Василий. Вот он ее поставит пред бабушкой и образом в допрос!..\r\nМежду тем в избе было не без дела. Мариула, как мы сказали, не могла сомкнуть глаз. Голова ее пылала одною мыслью, что она погубит дочь сходством: как нарочно та в нее вылита.\r\nДругим матерям это сходство служило бы утешением, для нее же оно - мука.\r\nСудьба зовет ее во дворец; Волынской назначил ей быть там на днях... А удовольствие смотреть на Мариорицу, говорить с ней?.\r\n.\r\nМожно ли отказаться?\r\nНо там увидят цыганку вельможи, статься может, государыня, увидят рядом с княжной Лелемико, и довольно одного намека,\r\nодного подозрения, чтобы уронить Мариорицу в общем мнении - милую ее Мариорицу, которую она любит более своей жизни, более своей души.\r\nМысль эта душит ее и на будущее время нигде не даст ей покоя! Надо избавиться от этой муки.\r\nПузырек с ядовитым веществом на полке. (Мариула хорошо заметила, где он стоит.\r\n) Старушка сказала, что если жидкость попадет на тело, то выйдут на нем красные пятна, которые одна смерть может согнать.\r\nЧего ж ближе к делу?.. Василий вышел, а то бы он помешал, может статься!.\r\n. Цыганка не рассуждает о последствиях, о собственной гибели: одна мысль, как пожар, обхватила ее. Раздумывай, береги себя другая, а не она!..\r\nДрожа, как преступница, и между тем вся пылая, Мариула встает с залавка... осматривается, прислушивается... все спит. Слава богу, что все спит!.\r\n. Два-три шага, легкие, как шаги духа, - и она у полки... Рука ее блуждает... наконец, схватывает пузырек... бумажная пробочка вон, и... боже! что с нею?.\r\n. глаз ее поврежден... кипящий свинец режет щеку... бьется мозг в голове, будто череп сверлят... пред остальным глазом прыгают солнцы... в груди тысячи ножей.\r\n.. И только один стон, один скрежет зубов в дань всем этим мукам; и посреди этих мук слабая, далекая мысль о Мариорице! Эта мысль торжествует надо всем.\r\nЧто ей делать? Разбудить лекарку? Умереть на месте? Зачем нет с нею теперь Василия?.\r\n. \"Господи, господи, помоги!\" - може она только сказать и, шатаясь, идет искать своего товарища. Ей кажется с каждым шагом, что она наступает на ножи, на вилы.\r\nДверь сама собой отворяется; кто-то дает ей место: это внука лекарки, идущая с ночной прогулки, из беседы русалок.\r\nЦепляясь за стены, Мариула выходит на площадку лестницы, и Василий ее окликает.\r\nМариула не в силах отвечать, только стонет; хватается за его рукав, крепко, судорожно сжимает его и, готовая упасть от нестерпимой боли, виснет на нем.\r\nПри свете месяца цыган всматривается в лицо своей куконы и каменеет от ужаса. Он не сомневается более: несчастная мать изуродовала себя крепкою водкой.\r\n- Мариула, Мариула! что ты сделала? - говорит Василий сквозь слезы, схватывает ее бережно в охапку и вносит в избу.\r\nОн будит всех, он жалобно просит у всех помощи.\r\nЛекарка и старшая внука опрометью бросаются, одна с залавки, другая с полатей; спрашивают, где пожар;\r\nвысекают огонь, бегают и толкают друг дружку; маленькая внучка, испуганная тревогою, плачет.\r\nСуматоха, стоны, спросы, ответы; вся избушка вверх дном.\r\nЛекарка, узнав, наконец, отчего кутерьма, и взглянув на одноглазое, изрытое лицо Мариулы, теряет голову;\r\nне знает, за что приняться, говорит, делает невпопад, но, вспомнив бога и сотворив молитву, приходит в себя.\r\nОна употребляет все средства, какие только предлагают ей знания ее и усердие, и только к рассвету все опять затихает в избушке.\r\nНикогда еще, со времени ее существования, не тревожились так сильно ее обитатели.\r\nПоутру стучались в хижину; несли, по ежедневному обычаю, приношения лекарке: кто вязанку дров, кто горшок с похлебкою только что из печи, кто пришел с вызовом истопить избу.\r\nДолго не было ответа.\r\nНаконец, вышла старшая внука и извинилась, что к бабушке нельзя: она-де ночью возилась с одною больной и только к утру прилегла отдохнуть.\r\nПриношения осторожно приняты, услуги отложили до полдня.\r\nИ в самом деле, только что к полдню проснулись в избушке. Сделали новые перевязки больной и между тем спросили, как ее угораздило, после строгого наказу испытать лютого зелья.\r\nЦыганка рассказала, что она впросонках слышала, как на полке возился котенок; она встала, хотела по нем ударить и зацепила рукавом за пузырек.\r\n.. остального будто за жестокою болью не помнила.\r\n- Не кручинься, бабушка, - примолвила цыганка, - мои грехи, видно, меня и попутали; захотела вдруг разбогатеть!.\r\n. В городе же скажем, что обварилась кипятком, вытаскивая горшок из печи...\r\nСильно упрекала себя старушка, зачем дала цыганке такое опасное снадобье; но Мариула оправдывала ее так убедительно, так увертливо сваливала на себя беду, что Парамоновна успокоилась.\r\nОна бескорыстно желала сделать добро другим; не ее же вина, если ее не послушались.\r\nЧто тяжелей всего было для нее - надо было прибегнуть ко лжи, которую она считала тяжким грехом.\r\nРазгласив же истину, можно было на старости лет познакомиться с тюрьмою или с чем-нибудь худшим.\r\nНесколько дней пробыли цыганы у лекарки, и когда раны на лице больной стали совсем заживать, подали ей кусочек зеркальца, чтобы она посмотрелась в него.\r\nПоловина лица ее от бровей до подбородка была изуродована красными пятнами и швами;\r\nона окривела, и в ней только по голосу признать можно было прежнюю Мариулу, которой любовались так много все, кто только видал ее.\r\nОна посмотрелась в кусочек зеркала, сделала невольно гримасу и - потом улыбнулась. В этой улыбке заключалось счастие ее милой Мариорицы.\r\nМежду тем во время курса лечения цыган, узнав, что его госпожа вне опасности и достигла, чего желала, начал шутить по-прежнему.\r\nРаз, когда вышла из избы старшая внучка лекарки, он рассказал о шабаше русалок.\r\nСмеялась очень старушка рассказу, но разочаровала цыгана, объяснив, что не водяные ведьмы напугали его, а рыбацкие слобожанки.\r\n- Вот видишь, родимый, - говорила она, - исстари ведут здесь этот обычай, коли заслышат по соседству повальные немочи.\r\nДевки запахивают нить кругом слободы; где сойдется эта нитка, там зарывают черного петуха и черную кошку живых.\r\nВпереди идут две беременные бабы, одна, дескать, тяжела мальчиком, а другая - девочкою.\r\nНемочь будто не смеет пройти через нить. А коли спросишь, для какой потребы петух, и кошка, и смоляная бочка, не могу тебе в ясность растолковать.\r\nСтарики ж наши про то знавали доточно; видно, умнее нас бывали [Поверье, описанное в этой главе, существует еще и поныне в некоторых великороссийских губерниях. (Примеч. автора.)].\r\nВасилий часто заставлял краснеть, как пунцовый мак, пригожую внуку лекарки, напоминая ей русалочную, светлую ночь.\r\nГлава VI\n С ПЕРЕДНЕГО И С ЗАДНЕГО КРЫЛЬЦА\n\n Недруга догнать, над ним занять ветр способный\r\nИ победу одержать, вступя в бой удобный,\n Труд немалый.\n\n Кантемир {Прим. стр. 123}\n\n Всегда за ним выборна таскалася свита,\r\nЧто на день рано с утра крестова набита\n Теми, которых теперь народ почитает\n И от которых наш брат милость ожидает.\r\nСколько раз, не смея те приступать к нам сами,\n Дворецкому кланялись с полными руками!\r\nИ когда батюшка к ним промолвит хоть слово,\n Заторопев, онемев, слезы у иного\n Текли из глаз с радости, иной не спокоен,\r\nВсем наскучил, хвастая, что был он достоен\n С временщиком говорить...\n\n Он же {Прим. стр. 123}\r\nПросим из бедной хижины Рыбачьей слободы несколькими днями назад в палаты герцогские. Однако ж прежде позвольте оговорку.\r\nВы знаете, что без нее не обходился ни один рассказчик, начиная от дедушки нашего Вальтера Скотта.\r\nУ кого, кроме крестьянина, нет переднего и заднего крыльца!\r\nЭти два входа и выхода всего живущего, следственно мыслящего и чувствующего, в ином доме могли бы доставить новому Фонвизину материала на целую остроумную книгу.\r\nНе думаю, чтобы лестницы, особенно задняя, где-нибудь представили столько занимательных сцен, как у нас на Руси.\r\nНо об этом когда-нибудь после. Ограничусь изображением того, что в данное нами время стеклось у герцога курляндского с обоих крылец.\r\nС пробуждением дня жизнь зашевелилась в палатах его; но только какая жизнь? караульная, украдчивая, боязненная.\r\nСначала лениво ползла она с истопниками, конюхами и полотерами по задним дворам, по коридорам и передним; но лишь раздалось слово: \"Проснулся!\r\n\" - все в доме вытянулось в струну; шаги, движения, слова, взоры, дыхание выравнялись и пошли в меру;\r\nбесчисленные проводники от великого двигателя - Бирон - навели в несколько минут весь Петербург на этот лад.\r\nКазалось, душе скомандовал кто-то: \"Слушай!\" - и душа каждого стала во фрунт, чтобы выкидывать свои однообразные темпы.\r\nОгромные переходы вели к дому; в них и на лестнице расставлены были по местам, в виду один от другого, часовые из гвардии герцогской.\r\nКаждый из них, облитый с головы до ног золотом, казался горящим пуком, все они - золотою цепью, к которой, увы! за порогом невидимо примыкала железная, опутавшая всю Россию.\r\nОгромную переднюю затемняли, как туча саранчи, павшая на маленькое пространство, множество скороходов, гайдуков, турок, гусар, егерей, курьеров и прочей барской челяди, богато одетой;\r\nмежду привычным нахальством ее затерты были ординарцы от полков гвардии.\r\nСмотря на косые взгляды слуг и грубые ответы их, смотря,\r\nкак они зевали и ломались на залавке при входе не слишком значительного человека, вы сейчас отгадали бы, что господин - временщик.\r\nВ приемной зале, подле двери самой передней, сидел уж Кульковский.\r\nОн пришел в последний раз отдежурить на своем стуле и насладиться на нем закатом своей службы при первом человеке в империи с тем,\r\nчтобы он напутствовал его покровительским взглядом на новое служение.\r\nЗаметно, что он несколько смутен, и как быть ему веселым, беззаботным по-прежнему? он прощается с приемной комнатой герцога, как своею родиной.\r\nЗдесь, у золотого карниза, где изображен сатир, выкидывающий козьими ногами затейливый скачок, улыбнулись ему тогда-то;\r\nтут, у мраморного стола, положили на плечо могущую и многомилостивую руку, которую он тогда ж поцеловал;\r\nдалее светлейший, ущипнув его в пухлую, румяную щеку, подвел к огромному зеркалу, только что привезенному из Венеции,\r\nчтобы он полюбовался на свою рожу и лысую голову, к которой сзади приклеены были ослиные уши.\r\nА стул, драгоценное седалище проходящего величия его? О! его понесет он в сердце своем сквозь все бури и превратности мира.\r\nВ последний раз принес он горяченькие новости искателям фортуны, именно, что любимая кобыла герцога ожеребилась;\r\nпотом - надо же поставить себя рядом с чем-нибудь герцогским, - что у него готов уже пажеский кафтан, который изволил пожаловать ему его светлость,\r\nи, наконец, что Эйхлер сделан кабинет-секретарем, о чем еще никто не ведал, кроме его, Кульковского, и самого герцога.\r\nУлыбка и пожатие руки знатных, просивших его не забыть их при дворе, пожатие мимоходом руки герцогского камердинера, все это, увы!\r\nв последний раз осветило поприще его минувшей службы.\r\nЧто ожидает его вперед? Роль шута! Это бы хорошо: он будет первый шут в империи по знатности рода.\r\nНо опасны плутоватые пажи; облепят его насмешками, как мякушками, не дадут ему и отсидеться на стуле! Новости не через него будут идти. Так-то изменчива фортуна!\r\nПонемногу входили в приемную залу должностные лица - со вздернутым носом, плюющие на небо за порогом Биронова жилища,\r\nа здесь сплюснутые, как пузырь без воздуха, сутуловатые, с поникшим, робким взором выжидающие рока из двери во внутренние покои.\r\nСлов между приходящими не слышно; заметно только шелест губ, движения рук, улыбка, сверенные по масштабу самого униженного страха.\r\nВсе, однако ж, люди с весом!\r\nОни мерят бархат и парчу плечами и локтями; когда они стали в ранжир вдоль стены и окон, больно глазам смотреть на них, так блестят золото и яркость цветов на их одеждах.\r\nНе видно ни бедной вдовы с просьбою о пенсии по смерти мужа, или о принятии сироты в учебное заведение, ни старика крестьянина с жалобою,\r\nчто все молодое семейство распродано поодиночке или отдано в рекруты в зачет будущих наборов [Не анахронизм ли эта отдача в рекруты?\r\n(Примеч.\r\nавтора.\r\n)];\r\nне видно ни торговца с предложениями новых промышленных видов, ни художника,\r\nвытребованного нежданно-негаданно к получению награды за великий труд, который он творил для потомства, а продавал, наконец, за кусок хлеба.\r\nНи одного просителя между приходящими - все искатели. Золотое время! Ждут они час, два и более.\r\nДовольно холодно, если не жутко, как вы видите, на передней половине. Что-то деется на задней?", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Салтыков-Щедрин М", "role": "user" }, { "content": "уставленный столь же массивными принадлежностями письма и куренья, небольшая библиотека, составленная из избраннейших романов Габорио, Монтепена, Фейдо, Понсон-дю-Терайля и проч.\r\n, и, наконец, по стенам целая коллекция ружей, ятаганов и кинжалов - вот обстановка, среди которой предстояло Nicolas провести целое лето.\r\nПервая минута свидания была очень торжественна.\r\n- Voici la demeure de vos ancetres, mon fils! {Вот жилище ваших предков, сын мой!\r\n} - сказала Ольга Сергеевна, - может быть, в эту самую минуту они благословляют тебя la haut! {там наверху!}\r\nNicolas, как благовоспитанный юноша, поник на минуту головой, потом поднял глаза к небу и как-то порывисто поцеловал руку матери.\r\nПри этом ему очень кстати вспомнились стихи из хрестоматии:\r\nИ из его суровых глаз\n Слеза невольная скатилась...\n\n И он вдруг вообразил себе, что он седой, что у него суровые глаза, и из них катится слеза.\r\n- А вот и твоя комната, Nicolas, - продолжала maman, - я сама уставляла здесь все до последней вещицы; надеюсь, что ты будешь доволен мною, мой друг!\r\nГлаза Nicolas прежде всего впились в стену, увешанную оружием. Он ринулся вперед и стал один за другим вынимать из ножен кинжалы и ятаганы.\r\n- Mais regardez, regardez, comme c'est beau! oh, maman! merci! vous etes la plus genereuse des meres! {Но взгляните, взгляните, какая красота!\r\nо, мама! спасибо! вы самая щедрая из матерей!} - восклицал он, в ребяческом восторге разглядывая эти сокровища, - этот ятаган.\r\n.. черт возьми!..\r\n- Этот ятаган - святыня, мой друг, его отнял твой дедушка Николай Ларионыч - c'etait le bienfaiteur de toute la famille!\r\n- a je ne sais plus quel Turc {это был благодетель всей семьи! - у какого-то турка.\r\n}, и с тех пор он переходит в нашем семействе из рода в род! Здесь все, что ты ни видишь, полно воспоминаний... de nobles souvenirs, mon fils! {благородных воспоминаний, сын мой!}\r\nNicolas вновь поник головой, подавленный благородством своего прошлого.\r\n- Вот этот кинжал, - продолжала Ольга Сергеевна, - его вывезла из Турции твоя grande tante, которую вся Москва звала la belle odalisque {прекрасная одалиска.}.\r\nОна была пленная турчанка, но твой grand oncle Constantin так увлекся ее глазами (elle avait de grands-grands yeux noirs! {у нее были большие-большие черные глаза!\r\n}), что не только обратил ее в нашу святую, православную веру, notre sainte religion orthodoxe, но впоследствии даже женился на ней.\r\nИ представь себе, mon ami, все, кто ни знал ее потом в Москве... никто не мог найти в ней даже тени турецкого! Она принимала у себя всю Москву, давала балы, говорила по-французски.\r\n.. mais tout a fait comme une femme bien elevee! {как прекрасно воспитанная женщина!} По временам даже журила самого Светлейшего! Nicolas поник опять.\r\n- А вот это ружье - ты видишь, оно украшено серебряными насечками - его подарил твоему другому grand oncle, Ипполиту, сам светлейший князь Таврический - tu sais?\r\nl'homme du destin! {знаешь? баловень судьбы!\r\n} Покойный Pierre рассказывал, что \"баловень фортуны\" очень любил твоего grand oncle и даже готовил ему блестящую карьеру,\r\nmais il parait que le cher homme etait toujours d'une tres petite sante {но, кажется, милый человек отличался всегда очень плохим здоровьем.\r\n} - и это место досталось Мамонову.\r\n- Fichtre! c'est le grand oncle surnomme le Bourru bienfaisant? {Черт возьми! так это дед, названный благодетельным букой?} Так вот он был каков!\r\n- Он самый! Depuis lors il n'a pas pu se consoler {С тех пор он не мог утешиться.}.\r\nОн поселился в деревне, здесь поблизости, и все жертвует, все строит монастыри. C'est un saint, и тебе непременно нужно у него погостить.\r\nЧто он вытерпел - ты не можешь себе представить, мой друг! Десять лет он был под опекой по доносу своего дворецкого (un homme, dont il a fait la fortune!\r\n{человека, которого он облагодетельствовал!}) за то, что будто бы засек его жену.\r\n.. lui! un saint! {он! святой!} И это после того, как он был накануне такой блестящей карьеры! Но и затем он никогда не позволял себе роптать.\r\n.. напротив, и до сих пор благословляет то имя... mais tu me comprends, mon ami? {но понимаешь ли ты меня, мой друг?}\r\nNicolas в четвертый раз поник головой.\r\n- Но рассказывать историю всего, что ты здесь видишь, слишком долго, и потому мы возвратимся к ней в другой раз.\r\nВо всяком случае, ты видишь, что твои предки и твой отец - oui, et ton pere aussi, quoiqu'il soit mort bien jeune! {да, и твой отец, хотя он и умер очень молодым!\r\n} - всегда и прежде всего помнили, что они всем сердцем своим принадлежат нашему милому, доброму, прекрасному отечеству!\r\n- Oh, maman! la patrie! {О, мама! отечество!}\r\n- Oui, mon ami, la patrie - vous devez la porter dans votre coeur! {Да, мой друг, отечество - вы должны носить его в своем сердце!\r\n} A прежде всего - дворянский долг, а потом нашу прекрасную православную религию (si tu veux,\r\nje te donnerai une lettre pour l'excellent abbe Guete {если хочешь, я тебе дам письмо к милейшему аббату Гете.\r\n}). Без этих трех вещей - что мы такое? Мы путники или, лучше сказать, пловцы...\r\n- \"Без кормила, без весла\", - вставил свое слово Nicolas, припомнив нечто подобное из хрестоматии.\r\n- Ну да, c'est juste {верно.}, ты прекрасно выразил мою мысль.\r\nЯ сама была молода, душа моя, сама заблуждалась, ездила даже с визитом к Прудону, но, к счастью, все это прошло, как больной сон... et me voila!\r\n- Oh, maman! le devoir! la patrie! et notre sainte religion! {И вот я тут! О, мама! долг! отечество! и наша святая вера!}\r\nОльга Сергеевна, в свою очередь, поникла головой и даже умилилась.\r\n- Ты не поверишь, мой друг, как я счастлива! - сказала она, - я вижу в тебе это благородство чувства, это je ne sais quoi!\r\nMais sens donc, comme mon coeur bondit et trepigne! {Не знаю что! Посмотри, как сердце мое бьется и трепещет!\r\n} Нет, ты не поймешь меня! ты не знаешь чувств матери! Mais c'est quelque chose d'ineffable, mon enfant, mon noble enfant adore!\r\n{Это что-то невыразимое, мое дитя, мое благородное обожаемое дитя!}\r\nЭтим торжество приема кончилось. За обедом и мать и сын уже болтали, смеялись и весело чокались бокалами, причем Ольга Сергеевна не без лукавства говорила Nicolas:\r\n- А помнишь, душа моя, ты писал мне об одном городке Provins, который изобилует жасминами и розами; признайся, откуда ты взял это сведение?\r\n- Maman! я получил его в театре Берга! Parbleu! on enseigne tres bien la geographie dans ce pays-la! {Право же! в этой стране хорошо преподают географию!}\r\nПервое время мать и сын не могли насмотреться друг на друга.\r\nОльга Сергеевна, как институтка, бегала по тенистым аллеям, прыгала на pas-de-geant; {гигантских шагах.} Nicolas ловил ее и, поймавши, крепко-крепко целовал.\r\n- Maman! расскажите, как вы познакомились с papa?\n - Папа был немного груб... но тогда это как-то нравилось, - слегка заалевшись, отвечает Ольга Сергеевна.\r\n- Еще бы! Sacre nom! vous autres femmes! c'est votre ideal d'etre maltraitees! {Знаем мы вас, женщины! Вы любите, чтобы с вами грубо обращались.} Ну-с! как же ты с ним познакомилась?\r\n- Мы встретились в первый раз на бале, и он танцевал со мной сначала кадриль, потом мазурку...\r\nТогда лифы носили очень короткие - c'etait presqu'aussi ouvert qu'a present {они были почти так же открыты, как теперь.} - и он все смотрел... это было очень смешно!\r\n- Еще бы не смотреть! est-ce qu'il y a quelque chose de plus beau qu'un joli sein de femme. {что может быть прекраснее красивой груди женщины.} Ну-с, дальше-с.\r\n- Потом он сделал предложение, а через месяц нас обвенчали. Mais comme j'avais peur si tu savais! {Но как я боялась, если б ты знал!}\n - Еще бы! Кувырком!\r\n- Колька! негодный! разве ты знаешь!\n - Гм...\n - Ведь тебе еще только шестнадцать лет!\r\n- Семнадцатый-с... Я, maman, революций не делаю, заговоров не составляю, в тайные общества не вступаю...\r\nlaissezmoi au moins les femmes, sapristi! {оставьте на мою долю хоть женщин, черт побери!} Затем, продолжайте.\r\n- Et puis!.. c'etait comme une epopee! c'etait tout un chant d'amour! {А потом... это была сказка! Это была песня любви!}\r\n- Да-с, тут запоешь, как выражается мой друг, Сеня Бирюков!\r\n- Et puis... il est mort! {А потом... он умер!} Я была как безумная. Я звала его, я не хотела верить...\n - Еще бы! сразу на сухояденье!\r\n- Ах, Nicolas, ты шутишь с самым священным чувством! Говорю тебе, что я была совершенно как в хаосе, и если бы у меня не остался мой \"куколка\"...\r\n- \"Куколка\" - это я-с. Стало быть, вы мне одолжены, так сказать, жизнью.\r\nParbleu! хоть одно доброе дело на своем веку сделал! Но, затем, прошли целые двенадцать лет, maman... ужели же вы?.\r\n. Но это невероятно! si jeune, si fraiche, si pimpante, si jolie! {такая молодая, такая свежая, такая нарядная, такая хорошенькая!} Я сужу, наконец, по себе.\r\n.. Jamais on ne fera de moi un moine! {Никогда не сделают из меня монаха!}\r\nОльга Сергеевна алеет еще больше и как-то стыдливо поникает головой, но в это же время исподлобья взглядывает на Nicolas, как будто говорит:\r\nкакой же ты, однако, простой: непременно хочешь mettre les points sur les il {поставить точки над i.\r\n}\r\n- Treve de fausse honte! {Прочь ложный стыд!} - картавит между тем Коля, - у нас условлено рассказать друг другу все наши prouesses!\r\n{подвиги!} Следовательно, извольте сейчас же исповедоваться передо мной, как перед духовником!\r\nОльга Сергеевна на мгновение заминается, но потом вдруг бросается к сыну и прячет у него на груди свое лицо.\r\n- Nicolas! Я очень, очень виновата перед тобой, мой друг! - шепчет она.\r\n- Еще бы! такая хорошенькая! Mais sais-tu, petite mere, que meme a present tu es jolie a croquer.\r\n.. parole! {А знаешь ли ты, мамочка, даже сейчас ты прелестна, как херувим... клянусь!}\r\n- Ah! tu viens de m'absoudre! mon genereux fils! {Ах! ты меня простил! Мой великодушный сын!}\r\n- Не только абсудирую, но и хвалю! Итак...\r\n- Ах, \"он\" так любил меня, а я была так молода... Ты знаешь, Pierre был очень груб, и хотя в то время это мне нравилось...\r\nmais \"lui\"! C'etait tout un poeme. Il avait de ces delicatesses! de ces attentions! {зато \"он\"! Это была настоящая поэма. Он был так нежен, так внимателен!}\r\n- Та-та-та! Вы, кажется, изволили пропустить целую главу! а этот кавалерист, который сопровождал вас за границу?\r\nТот, который так пугал mon grand oncle Paul своими усами и своими jurons?? {грубостями??}\r\n- C'etait un butor! {Это был грубиян!}\n - Passons {Дальше.}. Но кто же был этот \"он\", celui qui avait des delicatesses? {тот, который был так нежен?}\r\n- Он писал сначала в \"Journal pour rire\", потом в \"Charivari\", потом в \"Figaro\"...\r\nАх, если б ты знал, как он смешно писал! И все так мило! И мило и смешно! И как он умел оскорблять! Et avec cela brave, maniant a merveille l'epee, le sabre et le pistolet!\r\n{И вместе с тем бравый, чудесно владеющий шпагой, саблей и пистолетом!} Все журналисты его боялись, потому что он мог всех их убить!\r\n- Et joli garcon? {И красивый малый?}\r\n- Beau... mais d'une beaute! {Красив...\r\nизумительно красив!} Повторяю тебе, это была целая поэма! Et avec ca, adorant le trone, la patrie et la sainte eglise catholique!\r\n{И вместе с тем он обожал трон, отечество и святую католическую церковь!}\r\nОльга Сергеевна вздыхает и как-то сосредоточенно мнет в своей руке ветку цветущей сирени.\r\nМысли ее витают там, на далеком Западе, au coin du boulevard des Capucines {на углу бульвара Капуцитток.}, Э 1, там, где она однажды позабыла свой bonnet de nuit {ночной чепчик.\r\n}, где Anatole, который тогда писал в \"Figaro\", на ее глазах сочинял свои милейшие blagues (oh! comme il savait blaguer, celui-la!\r\n{фантазии, шутки (о, как забавно фантазировал!)}) и откуда ее навсегда вырвал семейный деспотизм!\r\nВ эту минуту она забывает и о сыне и о его prouesses, да и хорошо делает, потому что вспомни она об нем,\r\nкто знает, не возненавидела ли бы она его как первую, хотя и невольную, причину своего заточения?\r\n- Ну, а насчет Прудона как? - пробуждает ее голос Nicolas.\n - N'en parlons pas! {Не будем говорить об этом!}\r\nОльга Сергеевна говорит это уже с оттенком гнева и начинает быстро ходить взад и вперед по кругу, обрамленному густыми лицами.\r\n- Вообще, будет обо всем этом! - продолжает она с волнением, - все это прошло, умерло и забыто!\r\nQue la volonte de Dieu soit faite! {Да исполнится воля божия!} A теперь, мой друг, ты должен мне рассказать о себе!\r\nОльга Сергеевна садится, Nicolas с невозмутимой важностью покачивается на скамейке, обнявши обеими руками приподнятую коленку.\r\n- Et bien, maman, - говорит он, - nous aimons, nous folichonnons, nous buvons sec! {Что ж, мама, мы любим, шалим, выпиваем!}\r\nMaman как-то сладко смеется; в ее голове мелькает далекое воспоминание, в котором когда-то слышались такие же слова.\r\n- Raconte-moi comment _cela_ t'est venu? {Расскажи мне, как это с тобой случилось?} - спрашивает она.\r\n- Mais... c'est simple comme bonjour! {Но... это просто, как день!} - картавит Nicolas, - однажды мы были в цирке... перед цирком мы много пили.\r\n.. et apres la representation... ma foi! le sacrifice etait consomme! {И после представления... черт возьми! жертвоприношение было совершено!}\r\nОльга Сергеевна, ожидавшая пикантных подробностей и перипетий, смотрит на него с насмешливым удивлением.\r\nКак будто она думает про себя: странно! точь-в-точь такое же животное, как покойный Петька!\r\n- И ты?.. - спрашивает она.\n Но Nicolas подмечает насмешливый тон этого вопроса и спешит поправиться.\r\n- Maman! - говорит он восторженно. - C'etait, comme vous l'avez si bien dit, tout un poeme! {Это была, как вы прекрасно сказали, настоящая поэма!}\r\nЭта фраза словно пробуждает Ольгу Сергеевну; она снова вскакивает с скамейки и снова начинает ходить взад и вперед по кругу.\r\nПрошедшее воскресает перед ней с какою-то подавляющею, непреоборимою силою; воспоминания так и плывут, так и плывут.\r\nОна не ходит, а почти бегает; губы ее улыбаются и потихоньку напевают какую-то песенку.\r\n\"C'etait tout un poeme!\" - мелькает у ней в голове.\n\n -----", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги 3 Братья Карамазовы, Часть 3 автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "Итак, Митя сидел и диким взглядом озирал присутствующих, не понимая, что ему говорят. Вдруг он поднялся, вскинул вверх руки и громко прокричал:\r\n- Не повинен! В этой крови не повинен! В крови отца моего не повинен... Хотел убить, но не повинен! Не я!\r\nНо только что он успел прокричать это, как из-за занавесок выскочила Грушенька и так и рухнулась исправнику прямо в ноги.\r\n- Это я, я окаянная, я виновата! - прокричала она раздирающим душу воплем, вся в слезах, простирая ко всем руки, - это из-за меня он убил!.\r\n. Это я его измучила и до того довела! Я и того старичка-покойничка бедного измучила, со злобы моей, и до того довела! Я виноватая, я первая, я главная, я виноватая!\r\n- Да, ты виноватая! Ты главная преступница! Ты неистовая, ты развратная, ты главная виноватая, - завопил, грозя ей рукой, исправник, но тут уж его быстро и решительно уняли.\r\nПрокурор даже обхватил его руками.\r\n- Это уж совсем беспорядок будет, Михаил Макарович, - вскричал он, - вы положительно мешаете следствию... дело портите... - почти задыхался он.\r\n- Меры принять, меры принять, меры принять! - страшно закипятился и Николай Парфенович, - иначе положительно невозможно!..\r\n- Вместе судите нас! - продолжала исступленно восклицать Грушенька, все еще на коленях. - Вместе казните нас, пойду с ним теперь хоть на смертную казнь!\r\n- Груша, жизнь моя, кровь моя, святыня моя! - бросился подле нее на колени и Митя и крепко сжал ее в объятиях.\r\n- Не верьте ей, - кричал он, - не виновата она ни в чем, ни в какой крови и ни в чем!\r\nОн помнил потом, что его оттащили от нее силой несколько человек, а что ее вдруг увели, и что опамятовался он уже сидя за столом. Подле и сзади него стояли люди с бляхами.\r\nНапротив него через стол на диване сидел Николай Парфенович, судебный следователь, и все уговаривал его отпить из стоявшего на столе стакана немного воды:\r\n\"Это освежит вас, это вас успокоит, не бойтесь, не беспокойтесь\", прибавлял он чрезвычайно вежливо.\r\nМите же вдруг, он помнил это, ужасно любопытны стали его большие перстни, один аметистовый, а другой какой-то яркожелтый, прозрачный и такого прекрасного блеска.\r\nИ долго еще он потом с удивлением вспоминал, что эти перстни привлекали его взгляд неотразимо даже во все время этих страшных часов допроса,\r\nтак что он почему-то все не мог от них оторваться и их забыть как совершенно неподходящую к его положению вещь.\r\nНалево, сбоку от Мити, на месте, где сидел в начале вечера Максимов, уселся теперь прокурор, а по правую руку Мити, на месте где была тогда Грушенька,\r\nрасположился один румяный молодой человек, в каком-то охотничьем как бы пиджаке и весьма поношенном, пред которым очутилась чернильница и бумага.\r\nОказалось, что это был письмоводитель следователя, которого привез тот с собою.\r\nИсправник же стоял теперь у окна, в другом конце комнаты, подле Калганова, который тоже уселся на стуле у того же окна.\r\n- Выпейте воды! - мягко повторил в десятый раз следователь.\r\n- Выпил, господа, выпил... но... что ж, господа, давите, казните, решайте судьбу! - воскликнул Митя со страшно неподвижным выпучившимся взглядом на следователя.\r\n- Итак, вы положительно утверждаете, что в смерти отца вашего, Федора Павловича, вы невиновны? - мягко, но настойчиво спросил следователь.\r\n- Невиновен! Виновен в другой крови, в крови другого старика, но не отца моего. И оплакиваю! Убил, убил старика, убил и поверг.\r\n.. Но тяжело отвечать за эту кровь другою кровью, страшною кровью, в которой неповинен.\r\n.. Страшное обвинение, господа, точно по лбу огорошили! Но кто же убил отца, кто же убил? Кто же мог убить, если не я? Чудо, нелепость, невозможность!..\r\n- Да, вот кто мог убить...\r\n- начал было следователь, но прокурор Ипполит Кириллович (товарищ прокурора,\r\nно и мы будем его называть для краткости прокурором), переглянувшись со следователем, произнес, обращаясь к Мите:\r\n- Вы напрасно беспокоитесь за старика слугу Григория Васильева. Узнайте, что он жив, очнулся и, несмотря на тяжкие побои, причиненные ему вами.\r\nпо его и вашему теперь показанию, кажется, останется жив несомненно, по крайней мере по отзыву доктора.\r\n- Жив? Так он жив! - завопил вдруг Митя, всплеснув руками.\r\nВсе лицо его просияло: - Господи, благодарю тебя за величайшее чудо, содеянное тобою мне, грешному и злодею, по молитве моей!.\r\n. Да, да, это по молитве моей, я молился всю ночь!.. - и он три раза перекрестился. Он почти задыхался.\r\n- Так вот от этого-то самого Григория мы и получили столь значительные показания на ваш счет. что... - стал было продолжать прокурор, но Митя вдруг вскочил со стула.\r\n- Одну минуту, господа, ради бога одну лишь минутку; я сбегаю к ней...\r\n- Позвольте! В эту минуту никак нельзя! - даже чуть не взвизгнул Николай Парфенович и тоже вскочил на ноги. Митю обхватили люди с бляхами на груди, впрочем он и сам сел на стул...\r\n- Господа, как жаль! Я хотел к ней на одно лишь мгновение...\r\nхотел возвестить ей, что смыта, исчезла эта кровь, которая всю ночь сосала мне сердце, и что я уже не убийца!\r\nГоспода, ведь она невеста моя! - восторженно и благоговейно проговорил он вдруг обводя всех глазами.\r\n- О, благодарю вас, господа! О, как вы возродили, как вы воскресили меня в одно мгновение!.\r\n. Этот старик - ведь он носил меня на руках, господа, мыл меня в корыте, когда меня трехлетнего ребенка все покинули, был отцом родным!..\r\n- Итак, вы... - начал было следователь.\r\n- Позвольте, господа, позвольте еще одну минутку, - прервал Митя, поставив оба локтя на стол и закрыв лицо ладонями, - дайте же чуточку сообразиться, дайте вздохнуть, господа.\r\nВсе это ужасно потрясает, ужасно, не барабанная же шкура человек, господа!\r\n- Вы бы опять водицы... - пролепетал Николай Парфенович. Митя отнял от лица руки и рассмеялся. Взгляд его был бодр, он весь как бы изменился в одно мгновение.\r\nИзменился и весь тон его:\r\nэто сидел уже опять равный всем этим людям человек, всем этим прежним знакомым его, вот точно так,\r\nкак если бы все они сошлись вчера, когда еще ничего не случилось, где-нибудь в светском обществе.\r\nЗаметим однако кстати, что у исправника Митя, в начале его прибытия к нам, - был принят радушно, но потом, в последний месяц особенно, Митя почти не посещал его,\r\nа исправник, встречаясь с ним, на улице например, сильно хмурился и только лишь из вежливости отдавал поклон, что очень хорошо заприметил Митя.\r\nС прокурором был знаком еще отдаленнее, но к супруге прокурора, нервной и фантастической даме, иногда хаживал с самыми почтительными однако визитами,\r\nи даже сам не совсем понимая, зачем к ней ходит, и она всегда ласково его принимала, почему-то интересуясь им до самого последнего времени.\r\nСо следователем же познакомиться еще не успел, но однако встречал и его и даже говорил с ним раз или два, оба раза о женском поле.\r\n- Вы, Николай Парфеныч, искуснейший, как я вижу, следователь, - весело рассмеялся вдруг Митя, - но я вам теперь сам помогу.\r\nО, господа, я воскрешен... и не претендуйте на меня, что я так запросто и так прямо к вам обращаюсь.\r\nК тому же я немного пьян, я это вам скажу откровенно. Я, кажется, имел честь... честь и удовольствие встречать вас, Николай Парфеныч, у родственника моего Миусова...\r\nГоспода, господа, я не претендую на равенство, я ведь понимаю же, кто я такой теперь пред вами сижу. На мне лежит... если только показания на меня дал Григорий...\r\nто лежит, - о конечно уж лежит - страшное подозрение! Ужас, ужас - я ведь понимаю же это!\r\nНо к делу, господа, я готов, и мы это в один миг теперь и покончим, потому что, послушайте, послушайте, господа.\r\nВедь если я знаю, что я не виновен, то уж конечно в один миг покончим! Так ли? Так ли?\r\nМитя говорил скоро и много, нервно и экспансивно и как бы решительно принимая своих слушателей за лучших друзей своих.\r\n- Итак, мы пока запишем, что вы отвергаете взводимое на вас обвинение радикально,\r\n- внушительно проговорил Николай Парфенович и, повернувшись к писарю, вполголоса продиктовал ему, что надо записать.\r\n- Записывать? Вы хотите это записывать? Что ж, записывайте, я согласен, даю полное мое согласие, господа... Только видите.\r\n.. Стойте, стойте, запишите так: \"В буйстве он виновен, в тяжких побоях, нанесенных бедному старику, виновен.\r\nНу там еще про себя внутри, в глубине сердца своего виновен, - но это уже не надо писать (повернулся он вдруг к писарю),\r\nэто уже моя частная жизнь, господа, это уже вас не касается, эти глубины-то сердца, то есть.\r\n.. Но в убийстве старика отца - не виновен! Это дикая мысль! Это совершенно дикая мысль!.\r\n. Я вам докажу и вы убедитесь мгновенно. Вы будете смеяться, господа, сами будете хохотать над вашим подозрением!..\r\n- Успокойтесь, Дмитрий Федорович, - напомнил следователь, как бы видимо желая победить исступленного своим спокойствием.\r\n- Прежде чем будем продолжать допрос, я бы желал, если вы только согласитесь ответить, слышать от вас подтверждение того факта,\r\nчто кажется вы не любили покойного Федора Павловича, были с ним в какой-то постоянной ссоре.\r\n.. Здесь по крайней мере, четверть часа назад, вы, кажется, изволили произнести, что даже хотели убить его: \"Не убил, воскликнули вы, но хотел убить!\"\r\n- Я это воскликнул? Ох, это может быть, господа! Да, к несчастию, я хотел убить его, много раз хотел... к несчастью, к несчастию!\r\n- Хотели. Не согласитесь ли вы объяснить, какие собственно принципы руководствовали вас в такой ненависти к личности вашего родителя?\r\n- Что ж объяснять, господа! - угрюмо вскинул плечами Митя, потупясь. - Я ведь не скрывал моих чувств, весь город об этом знает, - знают все в трактире.\r\nЕще недавно в монастыре заявил в келье старца Зосимы... В тот же день, вечером, бил и чуть не убил отца и поклялся, что опять приду и убью, при свидетелях...\r\nО, тысяча свидетелей! Весь месяц кричал, все свидетели!.. Факт на лицо, факт говорит, кричит, но - чувства, господа, чувства, это уж другое.\r\nВидите, господа (нахмурился Митя), мне кажется, что про чувства вы не имеете права меня спрашивать.\r\nВы хоть и облечены, я понимаю это, но это дело мое, мое внутреннее дело, интимное, но...\r\nтак как я уж не скрывал моих чувств прежде... в трактире например, и говорил всем и каждому, то... то не сделаю и теперь из этого тайны.\r\nВидите, господа, я ведь понимаю, что в этом случае на меня улики страшные: всем говорил, что его убью, а вдруг его и убили: как же не я в таком случае?\r\nХа-ха! Я вас извиняю, господа, вполне извиняю.\r\nЯ ведь и сам поражен до эпидермы, потому что кто ж его убил наконец в таком случае, если не я? Ведь не правда ли? Если не я, так кто же, кто же?\r\nГоспода, - вдруг воскликнул он, - я хочу знать, я даже требую от вас, господа: где он убит?\r\nкак он убит, чем и как? скажите мне, - быстро спросил он, обводя прокурора и следователя глазами.\r\n- Мы нашли его лежащим на полу, навзничь, в своем кабинете, с проломленною головой, - проговорил прокурор.\r\n- Страшно это, господа! - вздрогнул вдруг Митя и, облокотившись на стол, закрыл лицо правою рукой.\r\n- Мы будем продолжать, - прервал Николай Парфенович. - Итак, что же тогда руководило вас в ваших чувствах ненависти? Вы кажется заявляли публично, что чувство ревности?\r\n- Ну да, ревность, и не одна только ревность.\n - Споры из-за денег?\n - Ну да, и из-за денег.\n - Кажется, спор был в трех тысячах, будто бы не доданных вам по наследству.\r\n- Какое трех! Больше, больше, - вскинулся Митя, - больше шести, больше десяти может быть.\r\nЯ всем говорил, всем кричал! Но я решился, уж так и быть, помириться на трех тысячах. Мне до зарезу нужны были эти три тысячи...\r\nтак что тот пакет с тремя тысячами, который, я знал, у него под подушкой, приготовленный для Грушеньки,\r\nя считал решительно как бы у меня украденным, вот что, господа, считал своим, все равно как моею собственностью.\r\n..\r\nПрокурор значительно переглянулся со следователем и успел незаметно мигнуть ему.\r\n- Мы к этому предмету еще возвратимся, - проговорил тотчас следователь, - вы же позволите нам теперь отметить и записать именно этот пунктик:\r\nчто вы считали эти деньги, в том конверте, как бы за свою собственность.\r\n- Пишите, господа, я ведь понимаю же, что это опять-таки на меня улика, но я не боюсь улик и сам говорю на себя.\r\nСлышите, сам! Видите, господа, вы, кажется, принимаете меня совсем за иного человека, чем я есть, - прибавил он вдруг мрачно и грустно.\r\n- С вами говорит благородный человек, благороднейшее лицо, главное - этого не упускайте из виду - человек, наделавший бездну подлостей,\r\nно всегда бывший и остававшийся благороднейшим существом, как существо, внутри, в глубине, ну, одним словом, я не умею выразиться.\r\n..\r\nИменно тем-то и мучился всю жизнь, что жаждал благородства, был так-сказать страдальцем благородства и искателем его с фонарем,\r\nс Диогеновым фонарем, а между тем всю жизнь делал одни только пакости, как и все мы, господа.\r\n.. то есть, как я один, господа, не все, а я один, я ошибся, один, один!.\r\n.\r\nГоспода, у меня голова болит, - страдальчески поморщился он, - видите, господа, мне не нравилась его наружность,\r\nчто-то бесчестное, похвальба и попирание всякой святыни, насмешка и безверие, гадко, гадко?\r\nНо теперь, когда уж он умер, я думаю иначе.\r\n- Как это иначе?\n - Не иначе, но я жалею, что так его ненавидел.\n - Чувствуете раскаяние?\r\n- Нет, не то чтобы раскаяние, этого не записывайте.\r\nСам-то я нехорош, господа, вот что, сам-то я не очень красив, а потому права не имел и его считать отвратительным, вот что! Это, пожалуй, запишите.\r\nПроговорив это, Митя стал вдруг чрезвычайно грустен. Уже давно постепенно с ответами на вопросы следователя он становился все мрачнее и мрачнее.\r\nИ вдруг как раз в это мгновение разразилась опять неожиданная сцена.\r\nДело в том, что Грушеньку хоть давеча и удалили, но увели не очень далеко, всего только в третью комнату от той голубой комнаты, в которой происходил теперь допрос.\r\nЭто была маленькая комнатка в одно окно, сейчас за тою большою комнатой, в которой ночью танцовали и шел пир горой.\r\nТам сидела она, а с ней пока один только Максимов, ужасно пораженный, ужасно струсивший и к ней прилепившийся, как бы ища около нее спасения.\r\nУ ихней двери стоял какой-то мужик с бляхой на груди.", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Некуда автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "Это был человек лет тридцати пяти, блондин, с чисто выбритым благонамеренным лицом и со всеми приемами благонамереннейшего департаментского начальника отделения.\r\nМундирный фрак, в котором Петровский предстал Райнеру, и анненский крест в петлице усиливали это сходство еще более.\r\n-- Я имею честь видеть господина Райнера? -- начал мягким, вкрадчивым голосом Петровский.\r\nРайнер дал гостю надлежащий ответ, усадил его в спокойном кресле своего кабинета и спросил, чему он обязан его посещением.\r\n-- Вашей записочке, -- отвечал коллежский советник, вынимая из бумаги записку, отданную Райнером Красину.\r\n-- А вот не угодно ли вам будет, -- продолжал он спустя немного, -- взглянуть на другую бумажку.\r\nПетровский положил перед Райнером тонкий листок величиною с листки, употребляемые для телеграфических депеш. Это была номинация г.\r\nПетровского агентом революционного правительства. На левом углу бумаги была круглая голубая печать Rzadu Narodowego (Национального правительства (польск.\r\n)). Райнер немного смешался и, торопливо пробежав бумагу, взглянул на двери: Петровский смотрел на него совершенно спокойно.\r\nНе торопясь, он принял из рук Райнера его записку и вместе с своею номинацией опять положил их в бумажник.\r\n-- Я беру вашу записку, чтобы возвратить ее тому, от кого она получена.\n Райнер молча поклонился.\r\n-- Чем же прикажете служить? -- тихо спросил коллежский советник.\r\n-- Вы ведь не имеете желания идти в восстание: мы знаем, что это с вашей стороны был только предлог, чтобы видеть комиссара.\r\nЯ сам не знаю комиссара, но уверяю вас, что он ни вас, ни кого принять не может. Что вам угодно доверить, вы можете, не опасаясь, сообщить мне.\r\nЭто начало еще более способствовало Райнерову замешательству, но он оправился и с полною откровенностью рассказал революционному агенту,\r\nчто под видом сочувствия польскому делу им навязывают девушку в таком положении,\r\nв котором женщина не может скитаться по лесам и болотам, а имеет всякое право на человеческое снисхождение.\r\n-- Если вы отправите ее, -- прибавил Райнер, -- то тысячи людей об этом будут знать; и это не будет выгодно для вашей репутации.\r\n-- Совершенно так, совершенно так, -- подтверждал коллежский советник, пошевеливая анненским крестом.\r\n-- Я был поражен вчера этим известием, и будьте уверены, что эта девица никогда не будет в восстании.\r\nЕй еще вчера послано небольшое вспоможение за беспокойство, которому она подверглась, и вы за нее не беспокойтесь.\r\n-- Мы ведь в людях не нуждаемся, -- сказал он с снисходительной улыбкой и, тотчас же приняв тон благородно негодующий, добавил:\r\n-- а это нас подвели эти благородные русские друзья Польши.\r\n-- Конечно, -- начал он после короткой паузы, -- в нашем положении здесь мы должны молчать и терпеть,\r\nно эта почтенная партия может быть уверена, что ее серьезные занятия не останутся тайною для истории.\r\n-- Чем вы думаете испугать их! -- с горькой улыбкой проговорил Райнер.\n -- Чем можем.\r\n-- Что им суд истории, когда они сами уверены, что лгут себе и людям, и все-таки ничем не стесняются.\r\n-- Они полагают, что целый свет так же легко обманывать, как они обманывают своим социализмом полсотни каких-нибудь юбок.\r\nПетровский сделал тонкую департаментскую улыбку и сказал:\n -- Да, на русской земле выросли социалисты, достойные полнейшего удивления.\r\n-- Какие ж это социалисты! -- вскричал Райнер.\n -- Ну, фурьеристы.\r\n-- Это... просто...\n -- Дрянь, -- горячо сорвал Петровский.\r\n-- Н...нет, игра в лошадки, маскарад, в котором интригуют для забавы. Конечно, они... иногда... пользуются увлечениями...\r\n-- И все во имя теории! Нет, Бог с ними, и с их умными теориями, и с их сочувствием. Мы ни в чем от них не нуждаемся и будем очень рады как можно скорее освободиться от их внимания.\r\nНаше дело, -- продолжал Петровский, не сводя глаз с Райнера, -- добыть нашим бедным хлопкам землю, разделить ее по-братски, -- и пусть тогда будет народная воля.\r\nРайнер посмотрел на коллежского советника во все глаза.\r\n-- Прощайте, господин Райнер, очень рад, что имел случай познакомиться с таким благородным человеком, как вы.\r\n-- Какую вы новую мысль дали мне о польском движении! Я его никогда так не рассматривал, и, признаюсь, его так никто не рассматривает.\n Коллежский советник улыбнулся и проговорил:\r\n-- Что ж нам делать! -- и простился с Райнером.\r\nПетровского, как только он вышел на улицу, встретил молодой человек, которому коллежский советник отдал свой бумажник с номинациею и другими бумагами.\r\nТут же они обменялись несколькими словами и пошли в разные стороны. У первого угла Петровский взял извозчика и велел ехать в немецкий клуб.\r\nГлава шестнадцатая. НЕОЖИДАННЫЙ ОБОРОТ\r\nАгата осталась в Петербурге.\r\nС помощью денег, полученных его в запечатанном конверте через человека, который встретил ее на улице и скрылся прежде,\r\nчем она успела сломать печать, бедная девушка наняла себе уютную коморочку у бабушки-голландки и жила, совершенно пропав для всего света.\r\nОна ждала времени своего разрешения и старалась всячески гнать от себя всякую мысль о будущем.\r\nРайнер пытался отыскать ее, чтобы по крайней мере утешить обещанием достать работу, но Агата спряталась так тщательно, что поиски Райнера остались напрасными.\r\nВ Доме Согласия все шло по-прежнему, только Белоярцев все более заявлял себя доступным миру и мирянам.\r\nВ один вечер, занимаясь набивкою чучела зайца, которого застрелила какая-то его знакомая мирянка,\r\nон даже выразил насчет утилитарности такое мнение, что ``полезно все то, что никому не вредно и может доставлять удовольствие``.\r\n-- Тут же он как-то припомнил несколько знакомых и между прочим сказал:\r\n-- Вот и Райнер выздоровел, везде бывает, а к нам и глаз не кажет. -- А я полагаю, что теперь мы бы без всякого риска могли предложить ему жить с нами.\r\nМысль эта была выражена Белоярцевым ввиду совершенного истощения занятого фонда:\r\nБелоярцев давненько начал подумывать, как бы сложить некоторые неприятные обязанности на чужие плечи, и плечи Райнера представлялись ему весьма удобными для этой перекладки.\r\nЖенщины и самый Прорвич удивительно обрадовались мысли, выраженной Белоярцевым насчет Райнера, и пристали к Лизе, чтобы она немедленно же уговорила его переходить в Дом.\r\nПросьба эта отвечала личным желаниям Лизы, и она на нее дала свое согласие.\r\n-- Пойдет ли только теперь к нам Райнер? усомнилась Ступина. -- Он, верно, обижен.\n Но это сомнение было опровергнуто всеми.\r\n-- Райнер не такой человек, чтобы подчиняться личностям, -- утвердила Лиза, приставая к голосам, не разделявшим опасений Ступиной.\n На другой день Лиза поехала к Вязмитиновой.\r\nЛиза вообще в последнее время редкий день не бывала у Женни, где собирались все известные нам лица: Полинька, Розанов, Райнер и Лиза.\r\nЗдесь они проводили время довольно не скучно и вовсе не обращали внимания на являвшегося букою Николая Степановича.\r\nК великому удивлению Лизы, полагавшей, что она знает Райнера, как самое себя, он, выслушав ее рассказ о предложении, сделанном вчера Белоярцевым, только насмешливо улыбнулся.\r\n-- Что значит эта острая гримаса? -- спросила его недовольная Лиза.\r\n-- То, что господин Белоярцев очень плохо меня понимает.\n -- И что же дальше?\n -- Дальше очень просто: я не стану жить с ним.\n -- Можно полюбопытствовать, почему?\r\n-- Потому, Лизавета Егоровна, что он в моих глазах человек вовсе негодный для такого дела, за которым некогда собирались мы.\r\n-- То есть собирались и вы?\n -- Да, и я, и вы, и многие другие. Женщины в особенности.\r\n-- Так вы в некоторых верите же?\r\n-- Верю. Я верю в себя, в вас. В вас я очень верю, верю и в других, особенно в женщин. Их самая пылкость и увлечение говорит если не за их твердость, то за их чистосердечность.\r\nА такие господа, как Красин, как Белоярцев, как множество им подобных... Помилуйте, разве с такими людьми можно куда-нибудь идти!\r\n-- Некуда?\n -- Совершенно некуда.\n -- Так что же, по-вашему, теперь: бросить дело?\r\nРайнер пожал плечами.\n -- Это как-то мало походит на все то, что вы говорил мне во время вашей болезни.\r\n-- Я ничего не делаю, Лизавета Егоровна, без причины. Дело это, как вы его называете, выходит вовсе не дело. По милости всякого шутовства и лжи оно сделалось общим посмешищем.\r\n-- Так спасайте его!\n Райнер опять пожал плечами и сказал:\r\n-- Испорченного вконец нельзя исправить, Лизавета Егоровна. Я вам говорю, что при внутренней безладице всего, что у вас делается, вас преследует всеобщая насмешка. Это погибель.\r\n-- Ничтожная людская насмешка!\n -- Насмешка не ничтожна, если она основательна.\r\n-- Мне кажется, что все это родится в вашем воображении, -- сказала, постояв молча, Лиза.\r\n-- Нет, к несчастию, не в моем воображении. Вы, Лизавета Егоровна, далеко не знаете всего, что очень многим давно известно.\r\n-- Что же, по-вашему, нужно делать? -- спросила Лиза опять после долгой паузы.\r\n-- Я не знаю. Если есть средства начинать снова на иных, простых началах, так начинать. -- Когда я говорил с вами больной, я именно это разумел.\n -- Ну, начинайте.\r\n-- Средств нет, Лизавета Егоровна. Нужны люди и нужны деньги, а у нас ни того, ни другого.\n -- Так клином земля русская и сошлась для нас!\r\n-- Мы, Лизавета Егоровна, русской земли не знаем, и она нас не знает. Может быть, на ней есть и всякие люди, да с нами нет таких, какие нам нужны.\r\n-- Вы же сами признаете искренность за нашими женщинами.\r\n-- Да средств, средств нет, Лизавета Егоровна! Ничего начинать вновь при таких обстоятельствах невозможно.\n -- И вы решились все оставить?\r\n-- Не я, а само дело показывает вам, что вы должны его оставить.\n -- И жить по-старому?\r\n-- И эту историю тянуть дальше невозможно. Все это неминуемо должно будет рассыпаться само собою при таких учредителях.\r\n-- Ну, идите же к нам: ваше участие в деле может его поправить.\r\n-- Не может, не может, Лизавета Егоровна, и я не желаю вмешиваться ни во что.\n -- Пусть все погибнет?\r\n-- Пусть погибнет, и чем скорее, тем лучше.\n -- Это говорите вы, Райнер!\n -- Я, Райнер.\n -- Социалист!\r\n-- Я, социалист Райнер, я, Лизавета Егоровна, от всей души желаю, чтобы так или иначе скорее уничтожилась жалкая смешная попытка, профанирующая учение, в которое я верю.\r\nЯ, социалист Райнер, буду рад, когда в Петербурге не будет Дома Согласия.\r\nЯ благословлю тот час, когда эта безобразная, эгоистичная и безнравственная куча самозванцев разойдется и не станет мотаться на людских глазах.\r\nЛиза стояла молча.\r\n-- Поймите же, Лизавета Егоровна, что я не могу, я не в силах видеть этих ничтожных людей, этих самозванцев,\r\nпо милости которых в человеческом обществе бесчестятся и предаются позору и посмеянию принципы, в которых я вырос и за которые готов сто раз отдать всю свою кровь по капле.\r\n-- Понимаю, -- тихо и презрительно произнесла Лиза.\r\nОба они стояли молча у окна пустой залы Вязмитиновых.\n -- Вы сами скоро убедитесь, -- начал Райнер, -- что...\n -- Все социалисты вздор и чепуха, -- подсказала Лиза.\r\n-- Зачем же подсказывать не то, что человек хотел сказать?\r\n-- Что же? Вы человек, которому я верила, с которым мы во всем согласились, с которым... даже думала никогда не расставаться...\r\n-- Позвольте: из-за чего же нам расставаться?\n -- И вы вот что вышли! Трусить, идти на попятный двор и, наконец, желать всякого зла социализму! -- перебила его Лиза.\r\n-- Не социализму, а... вздорам, которые во имя его затеяны пустыми людьми.\r\n-- Где же ваше снисхождение к людям? Где же то всепрощение, о котором вы так красно говорили?\n -- Вы злоупотребляете словами, Лизавета Егоровна, -- отвечал, покраснев, Райнер.\r\n-- А вы делаете еще хуже. Вы злоупотребляете...\n -- Чем-с?\n -- Доверием.\n Райнер вспыхнул и тотчас же побледнел как полотно.\r\n-- И это человек, которому... На котором... с которым я думала...\n -- Но Бога ради: ведь вы же видите, что ничего нельзя делать! -- воскликнул Райнер.\r\n-- Тому, у кого коротка воля и кто мало дорожит доверием к своим словам.\n Райнер хотел что-то отвечать, но слово застряло у него в горле.\r\n-- А как красно вы умели рассказывать! -- продолжала Лиза. -- Трудно было думать, что у вас меньше решимости и мужества, чем у Белоярцева.\r\n-- Вы пользуетесь правами вашего пола, -- отвечал, весь дрожа, Райнер.\r\n-- Вы меня нестерпимо обижаете, с тем чтобы возбудить во мне ложную гордость и заставить действовать против моих убеждений. Этого еще никому не удавалось.\r\nВ ответ на эту тираду Лиза сделала несколько шагов на середину комнаты и, окинув Райнера уничтожающим взглядом, тихо выговорила:\n -- Безысходных положений нет, monsieur Райнер.\r\nЧерез четверть часа она уехала от Вязмитиновой, не простясь с Райнером, который оставался неподвижно у того окна, у которого происходил разговор.\r\n-- Что тут у вас было? -- спрашивала Райнера\n Евгения Петровна, удивленная внезапным отъездом Лизы. Райнер уклончиво отделался от ответа и уехал домой.\r\n-- Ну что, Бахарева? -- встретили Лизу вопросом женщины Дома Согласия.\n -- Райнер не будет жить с нами.\r\n-- Отчего же это? -- осведомился баском Белоярцев. -- Манерничает! Ну, я к нему схожу завтра.\r\n-- Да, сходите теперь; покланяйтесь хорошенько: это и идет к вам, -- ответила Лиза.\n\n Глава семнадцатая. И СЫРЫЕ ДРОВА ЗАГОРАЮТСЯ\r\nТри дня, непосредственно следовавшие за этим разговором, имеют большое право на наше внимание.\r\nВ течение этих трех дней Райнер не видался с Лизою.\r\nКаждый вечер он приходил к Женни часом ранее обыкновенного и при первых приветствиях очень внимательно прислушивался,\r\nне отзовется ли из спальни хозяйки другой знакомый голос, не покажется ли в дверях Лизина фигура.\r\nЛизы не было. Она не только не выезжала из дома, но даже не выходила из своей комнаты и ни с кем не говорила.\r\nВ эти же дни Николай Степанович Вязмитинов получил командировку, взял подорожную и собирался через несколько дней уехать месяца на два из Петербурга, и, наконец,\r\nв один из этих дней Красин обронил на улице свой бумажник, о котором очень сожалел, но не хотел объявить ни в газетах, ни в квартале и даже вдруг вовсе перестал говорить о нем.\r\nВечером последнего из этих трех дней Женни сидела у печки, топившейся в ее спальне.", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Гаршин В", "role": "user" }, { "content": "- Это, Семен, ничего. Это так. Ты вот дай мне графинчик очищенной. \n - С чем прикажете?\r\n- С чем? С рюмкой. И побольше, чтобы не графинчик, а графин. Вот тебе, получи за все и еще возьми два двугривенных.\r\nЧерез час отправишь меня домой на извозчике. Ты ведь знаешь, где я живу?\r\n- Знаю-с... Только, сударь, как оно это?..\r\nОн, очевидно, недоумевал: подобный случай представился ему в первый раз за все время его долголетней практики.\r\n- Нет, постой, я лучше сам. \n Иван Иваныч вышел в переднюю, оделся и, выйдя на\r\nулицу, завернул в торговое заведение, на низком окне которого ярко блестели освещенные газом разноцветные ярлыки бутылок, аккуратно и со вкусом уложенных в подстилку из мха.\r\nЧерез минуту он вышел, неся в руках две бутылки, дошел до своей квартиры, которую нанимал в меблированных комнатах Цукерберг, и запер за собою дверь на ключ.\r\nIII\r\nЯ опять забылась и опять проснулась. Три недели ежедневного шатанья! Как я только выношу это! Сегодня у меня болит голова, кости, все тело.\r\nТоска, скука, бесцельные и мучительные рассуждения. Хоть бы пришел кто-нибудь!\r\nКак будто в ответ на ее мысль, в передней зазвенел звонок. \"Дома Евгения?\" - \"Дома, пожалуйте\", - ответил голос кухарки.\r\nНеровные, торопливые шаги простучали по коридору, дверь распахнулась, и в ней появился Иван Иваныч.\r\nОн вовсе не был похож на того робкого и застенчивого человека, который приходил сюда же два месяца назад.\r\nШляпа набекрень, цветной галстук, уверенный, дерзкий взгляд. И при этом шатающаяся походка и сильный винный запах.\r\nНадежда Николаевна вскочила с места. \n - Здравствуй! - начал он: - як тебе пришел.\r\nИ он сел на стул у двери, не сняв шляпы и развалясь. Она молчала, молчал и он.\r\nЕсли бы он не был пьян, она бы нашла, что сказать, но теперь она потерялась. Пока она думала, что ей делать, он опять заговорил.\r\n- Ннда! Вот я и пришел... Имею прраво! - вдруг бешено закричал он и вытянулся во весь рост.\r\nШляпа упала с его головы, черные волосы в беспорядке падали на лицо, глаза сверкали. Вся его фигура выражала такое бешенство, что Надежда Николаевна испугалась на минуту.\r\nОна попробовала говорить с ним ласково:\r\n- Слушайте, Иван Иваныч, я очень буду рада вашему приходу, только идите теперь домой. Вы выпили лишнее. Будьте так добры, голубчик, идите домой. Приходите, когда будете здоровы.\r\n- Струсила! - пробормотал будто про себя Иван Иваныч, опять усаживаясь на стул. - Укротилась! Да за что ты меня гонишь? - опять отчаянно завопил он.\r\n- За что? Пить-то ведь я из-за тебя начал, ведь трезвый был! Чем ты тянешь меня к себе, скажи ты мне?\r\nОн плакал. Пьяные слезы душили его, текли по лицу и попадали в рот, искривленный рыданиями. Он едва мог говорить.\r\n- Ведь другая за счастье бы сочла избавиться от этого ада. Работал бы я, как вол. Жила бы ты беззаботно, спокойная, честная. Говори, чем я заслужил от тебя ненависть?\r\nНадежда Николаевна молчала.\r\n- Что ты молчишь? - закричал он. - Говори! Говори, что хочешь, только скажи что-нибудь. Пьян я - это верно...\r\nНе пьяный не пришел бы сюда. Знаешь ты, как я боюсь тебя, когда я в здравом уме? Ведь ты меня в узелок связать можешь.\r\nСкажешь: украдь - украду. Скажешь: убей - убью. Знаешь ли ты это? Наверно, знаешь. Ты умная, ты все видишь. Если не знаешь... Надя, родная моя, пожалей меня!\r\nИ он на коленях ползал перед нею по полу. А она неподвижно стояла у стены, облокотись на нее закинутою головою и заложив руки за спину.\r\nЕе взор был устремлен на какую-то одну точку пространства.\r\nВидела ли она что-нибудь, слышала ли что? Что она чувствовала при виде этого человека, валявшегося у нее в ногах и просившего у нее любви?\r\nЖалость, презрение? Ей хотелось жалеть его, но она чувствовала, что не может жалеть.\r\nОн возбуждал в ней только отвращение. И мог ли возбуждать он иное чувство в этом жалком виде: пьяный, грязный, униженно молящий?\r\nОн уже несколько дней как бросил ходить на службу. Пил каждый день.\r\nНайдя утешение в вине, он стал меньше следить за своею страстью и все сидел дома и пил, собираясь с силами, чтобы пойти к ней и сказать все.\r\nЧто он должен был сказать ей, он и сам не знал. \"Скажу все, открою душу\", - вот что мелькало в его пьяной голове.\r\nНаконец он решился, пришел, начал говорить.\r\nДаже сквозь туман похмелья он сознавал, что говорит и делает вещи, вовсе не возбуждающие к нему любви, и все-таки говорил,\r\nчувствуя, что с каждым словом все ниже и ниже куда-то падает, все туже и туже затягивая петлю на своей шее.\r\nОн говорил еще долго и бессвязно. Речь становилась все медленнее и медленнее, и наконец его опьяневшие, опухшие веки сомкнулись, и, откинув голову назад на спинку стула, он заснул.\r\nНадежда Николаевна стояла в прежней позе, бесцельно глядя куда-то в потолок и барабаня пальцами по обоям стены.\r\n\"Жалко мне его? Нет, не жалко. Что я могу сделать для него? Выйти за него замуж? Да разве я смею? И разве же это не будет такою же продажею? Господи, да нет, это еще хуже!\"\r\nОна не знала, почему хуже, но чувствовала это.\r\n\"Теперь я по крайней мере откровенна. Меня всякий может ударить.\r\nРазве я мало терплю оскорблений? А тогда! Чем я буду лучше? Разве не будет тот же разврат, только не откровенный? Вон он сидит сонный, и.\r\nголова отвалилась назад. Рот раскрыт, лицо бледное, как у мертвого. Платье на нем выпачканное: должно быть, валялся где-нибудь.\r\n.. Как он тяжело дышит... Иногда даже хрипит... Да, но ведь это пройдет, и он опять будет приличным, скромным.\r\nНет, тут не то! А мне кажется, что этот человек, если я дам ему над собою верх, замучает меня одним воспоминанием.\r\n.. И я не вынесу. Нет, пусть я останусь тем, что есть... Да ведь и недолго уж оставаться\"\r\nОна набросила себе на плечи накидку и вышла из комнаты, хлопнув дверью.\r\nИван Иваныч проснулся от стука, посмотрел вокруг себя бессмысленными глазами и, найдя,\r\nчто на стуле спать неудобно, с трудом добрался до постели, повалился на нее и заснул мертвым сном.\r\nОн проснулся с головной болью, но трезвый, уже поздно вечером и, увидя, где он находится, тотчас же убежал.\r\nЯ вышла из дому, сама не зная, куда пойду. Погода была скверная, день пасмурный, темный; мокрый снег падал на лицо и руки.\r\nГораздо лучше было бы сидеть дома; но можно ли мне теперь сидеть там? Он совсем погибает.\r\nЧто мне делать, чтобы поддержать его? Могу ли я изменить свои отношения к нему? Ах, все в моей душе, вся моя внутренность горит.\r\nЯ не знаю сама, почему я не хочу воспользоваться случаем бросить эту ужасную жизнь, освободиться от кошмара.\r\nЕсли бы я вышла за него? Новая жизнь, новые надежды... Разве то чувство жалости, которое я все-таки чувствую к нему, не может перейти в любовь?\r\nАх, нет! Теперь он готов лизать мои руки, а тогда... тогда он придавит меня ногою и скажет: \"А! ты еще сопротивлялась, презренная тварь! Презирала меня!\"\r\nСкажет ли он это? Я думаю, что скажет.\r\nЕсть у меня одно средство спастись, избавиться - отличное, на которое я уже давно решилась и к которому, наверно, в конце концов прибегну, но мне кажется, что теперь еще рано.\r\nСлишком я молода, слишком много чувствую в себе жизни. Жить хочется. Хочется дышать, чувствовать, слышать, видеть; хочется иметь возможность хоть изредка взглянуть на небо, на Неву.\r\nВот и набережная. Громадные здания с одной стороны, а с другой - почерневшая Нева. Скоро тронется лед, река будет голубая.\r\nПарк на той стороне зазеленеет. Острова также покроются зеленью. Хоть и петербургская, а все-таки весна.\r\nИ вдруг вспомнилась мне моя последняя счастливая весна. Была тогда я девочкой семи лет, жила у отца и матери в деревне, в степи.\r\nЗа мною присматривали мало, и я бегала, где хотела и сколько хотела.\r\nПомню, как в начале марта у нас по степным оврагам побежали, зашумели реки талой воды, как потемнела степь, какой удивительный стал воздух, такой сырой и отрадный.\r\nОбнажились сперва вершины бугров, зазеленела на них травка. Потом и вся степь зазеленела, хоть в оврагах еще лежал умиравший снег.\r\nБыстро, в несколько дней, точно из-под земли, совсем готовые, выскочили, выросли кустики пионов, и на них пышные ярко-пурпуровые цветы. Жаворонки начали петь...\r\nГосподи, что я сделала такого, что еще при жизни меня следовало бросить в ад? Разве не хуже всякого ада то, что я переживаю?\r\nКаменный спуск ведет прямо к проруби. Что-то потянуло меня спуститься и посмотреть на воду. Но ведь еще рано? Конечно, рано. Я подожду еще.\r\nА все-таки хорошо было бы стать на этот скользкий, мокрый край проруби. Так сама бы скользнула. Только холодно...\r\nОдна секунда - и поплывешь под льдом вниз по реке, будешь безумно биться об лед руками, ногами, головою, лицом. Интересно знать, просвечивает ли туда дневной свет?\r\nЯ стояла над прорубью неподвижно и долго и уже\r\nдошла до того состояния, когда человек ни о чем не думает. Я давно промочила себе ноги, а не двигалась с места.\r\nВетер был не холодный, но пронизывал меня насквозь, так что я вся дрожала, а все-таки стояла.\r\nИ не знаю, сколько бы времени продолжалось это оцепенение, если бы с набережной кто-то не закричал мне:\r\n- Эй, мадам! Сударыня! Я не обертывалась. \n - Сударыня, пожалуйте на панель!\r\nКто-то сзади меня начал спускаться по лестнице. Кроме шарканья ног по посыпанным песком ступеням, я слышала еще какой-то тупой стук.\r\nЯ обернулась: спускался городовой, стучала его шашка. Увидев мое лицо, он вдруг изменил чинное выражение своей физиономии на грубое и дерзкое, подошел ко мне и дернул за плечо:\r\n- Убирайся вон отсюда, дрянь ты этакая. Шляетесь везде! Сунешься сдуру в прорубь, потом отвечай за вас, за шельмов!\r\nОн узнал по моему лицу, кто я. \n\n\t \n\n IV \n\n Все то же и то же... Нет возможности ни минуты остаться одной, чтобы не схватила за душу тоска. Что сделать с собою, чтобы забыть?\r\nАннушка принесла мне письмо. Откуда оно? Я так давно не получала ни от кого писем.\r\n\"Милостивая государыня, Надежда Николаевна! Хотя я очень хорошо понял, что для вас не составляю ничего, но все-таки полагаю, что вы добрая девушка и не захотите обидеть меня.\r\nВ первый и последний в жизни раз я прошу вас быть у меня, так как сегодня мои именины. Родных и знакомых у меня нет.\r\nУмоляю вас, приходите. Даю вам слово, что я ничего не скажу вам обидного или неприятного. Пожалейте преданного вам\r\nИвана Никитина. \n\t\t\t\t\t\t\t\t\t\t\t\n P. S. О своем недавнем поведении в квартире вашей не могу вспомнить без стыда. Будьте же у меня сегодня в 6 часов. Прилагаю адрес. И. Я.\".\r\nЧто это значит? Он решился написать ко мне. Тут что-нибудь не совсем просто. Что он хочет сделать со мною? Идти или нет?\r\nСтранно рассуждать - идти или не идти? Если он хочет заманить меня в западню, то или для того, чтобы убить, или... но если и убьет, все же развязка. \n Пойду.\r\nЯ оденусь попроще и поскромнее, смою с лица румяна и белила. Ему все-таки будет приятнее. Причешу попроще голову.\r\nКак мало у меня осталось волос! Я причесалась, надела черное шерстяное платье, черный шарфик, белый воротничок и рукавчики и подошла к зеркалу взглянуть на себя.\r\nЯ чуть не заплакала, увидя в нем женщину, совсем не похожую на ту Евгению, которая так \"хорошо\" пляшет скверные танцы в разных притонах.\r\nЯ увидела вовсе не нахальную, нарумяненную кокотку, с улыбающимся лицом, с ухарски взбитым шиньоном, с наведенными ресницами.\r\nЭта забитая и страдающая женщина, бледная, тоскливо смотрящая большими черными глазами с темными кругами вокруг, - что-то совсем новое, вовсе не я А может быть, это-то и есть я?\r\nА вот та Евгения, которую все видят и знают, та - что-то чужое, насевшее на меня, давящее меня, убивающее.\r\nИ я действительно заплакала и плакала долго и сильно.\r\nОт слез легче становится, как твердили мне с самого детства; только, должно быть, это справедливо не для всех. Не легче мне стало, а еще хуже.\r\nКаждое рыданье болью отзывалось, каждая слеза горька. Тех, кому есть еще какая-нибудь надежда на исцеление и мир, тех слезы, быть может, и облегчают. А где она у меня?\r\nЯ вытерла слезы и отправилась. \n Я без труда нашла номера мадам Цукерберг, и чухонка-горничная показала мне дверь к Ивану Иванычу. \n - Можно войти?\r\nВ комнате раздался стук быстро задвигаемого ящика. \n - Войдите! - быстро закричал Иван Иваныч.\r\nЯ вошла. Он сидел у письменного стола и заклеивал какой-то конверт. Мне он даже как будто и не обрадовался. \n - Здравствуйте, Иван Иваныч, - сказала я.\r\n- Здравствуйте, Надежда Николаевна, - ответил он, вставая и протягивая мне руку.\r\nЧто-то нежное мелькнуло у него на лице, когда я протянула ему свою, но тотчас же и исчезло. Он был серьезен и даже суров. \n - Благодарю вас, что пришли.\r\n- Зачем вы звали меня? - спросила я. \n - Боже мой, неужели вы не знаете, что значит для меня видеть вас! Впрочем, этот разговор для вас неприятен...\r\nМы сидели и молчали. Чухонка принесла самовар. Иван Иваныч подал мне чай и сахар. Потом поставил на стол варенье, печенье, конфеты, полбутылки сладкого вина.\r\n- Вы извините меня за угощение, Надежда Николаевна. Вам, быть может, неприятно, но не сердитесь. Будьте добры, заварите чай, налейте. Кушайте: вот конфеты, вино.\r\nЯ стала хозяйничать, а он сел против меня так, что его лицо оставалось в тени, и принялся рассматривать меня.\r\nЯ чувствовала на себе его постоянный и пристальный взгляд и чувствовала, что краснею.\r\nЯ на минуту подняла глаза, но сейчас же опять опустила, потому что он продолжал серьезно смотреть мне прямо в лицо.\r\nЧто это значит?\r\nНеужели эта обстановка, скромное, черное платье, отсутствие нахальных лиц, пошлых речей подействовали на меня так сильно,\r\nчто я опять превратилась в скромную и конфузливую девочку, какой была два года тому назад?\r\nМне стало досадно.\r\n- Скажите, пожалуйста, что вы выпучили на меня глаза?.. - выговорила я с усилием, но бойко. \n Иван Иваныч вскочил и заходил по комнате.\r\n- Надежда Николаевна! Не говорите так грубо. Побудьте хоть час такою, как вы сюда пришли.\r\n- Но я не понимаю, зачем вы меня позвали. Неужели только затем, чтобы молчать и смотреть на меня?\r\n- Да, Надежда Николаевна, только за этим. Вам ведь это особого огорчения не сделает, а мне утешение - в последний раз на вас посмотреть. Вы были так добры, что пришли, и в этом платье, такою, как теперь. Я этого не ждал и за это вам еще больше благодарен.\r\n- Но отчего же в последний раз, Иван Иваныч? \n - Я ведь уезжаю. \n - Куда?\r\n- Далеко, Надежда Николаевна. Я вовсе сегодня не именинник. Я так это, не знаю сам почему, написал. А мне просто хотелось еще раз на вас посмотреть.\r\nХотел я сначала пойти и ждать, когда вы выйдете, да уж как-то решился просить вас к себе. И вы были так добры, что пришли. Дай вам бог за это всего хорошего.\r\n- Мало хорошего впереди, Иван Иваныч.\r\n- Да, для вас мало хорошего. Впрочем, ведь вы сами знаете лучше меня, что для вас впереди... - Голос Ивана Иваныча задрожал. - Мне лучше, - прибавил он: - потому что я уеду.\r\nИ его голос задрожал еще более.\r\nМне стало невыразимо жалко его. Справедливо ли все то дурное, что я чувствовала против него? За что я так грубо и резко оттолкнула его? Но теперь уже поздно сожалеть.\r\nЯ встала и начала одеваться. Иван Иваныч вскочил, как ужаленный. \n - Вы уже уходите? - взволнованным голосом спросил он.\r\n- Да, надо идти... \n - Вам надо... Опять туда! Надежда Николаевна! Да давайте, я лучше убью вас сейчас!\r\nОн говорил это шепотом, схватив меня за руку и смотря на меня большими, растерянными глазами.\r\n- Ведь лучше? Скажите! \n - Да ведь вам, Иван Иваныч, за это в Сибирь идти. Я вовсе не хочу этого.\r\n- В Сибирь!.. Разве я оттого не могу убить вас, что Сибири боюсь? Я не оттого... Я не могу вас убить потому, что.\r\n.. да как же я убью вас? Да как же я убью тебя? - задыхаясь, выговорил он: - ведь я...\r\nИ он схватил меня, поднял, как ребенка, на воздух, душа в объятиях и осыпая поцелуями мое лицо, губы, глаза, волосы.\r\nИ так же внезапно, как внезапно это случилось, поставил меня на ноги и быстро заговорил:\r\n- Ну, идите, идите... Простите меня, но ведь это в первый и последний раз. Не сердитесь на меня. Идите, Надежда Николаевна.\r\n- Я не сержусь, Иван Иваныч... \n - Идите, идите! Благодарю, что пришли.\r\nОн выпроводил меня и тотчас же заперся на ключ. Я стала спускаться с лестницы. Сердце ныло еще больше прежнего.\r\nПусть он едет и забудет меня. Останусь доживать свой век. Довольно сентиментальничать. Пойду домой.\r\nЯ прибавила шага и думала уже о том, какое платье надену и куда отправлюсь на сегодняшний вечер.\r\nВот в кончен мой роман, маленькая задержка на скользком пути! Теперь покачусь свободно, без задержек, все ниже и ниже.\r\n\"Да ведь он теперь стреляется!\" - вдруг закричало что-то у меня внутри. Я остановилась, как вкопанная; в глазах у меня потемнело, по спине побежали мурашки, дыхание захватило...\r\nДа, он теперь убивает себя! Он захлопнул ящик - это он револьвер рассматривал. Письмо писал...\r\nВ последний раз... Бежать! Быть может, еще успею. Господи, удержи его! Господи, оставь его мне!\r\nСмертельный, неиспытанный ужас охватил меня. Я бежала назад, как безумная, налетая на прохожих. Не помню, как я взбежала по лестнице.\r\nПомню только глупое лицо чухонки, впустившей меня, помню длинный темный коридор со множеством дверей, помню, как я кинулась к его двери.\r\nИ когда я схватилась за ее ручку, за дверью раздался выстрел.\r\nОтовсюду выскочили люди, бешено завертелись вокруг меня, вместе с коридором, дверьми, стенами. И я упала... и в моей голове тоже все завертелось и исчезло.\r\n1878 г.", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Некуда автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "Предводитель отряда, напившись теплого чаю с ромом, ушел в небольшой сенной сарайчик стражника и спал там, укрывшись теплою медвежьей шубой с длиннейшими рукавами.\r\nУ дверей этого сарайчика, сидя на корточках, дремал рядовой повстанец.\r\nВ сенях, за вытащенным из избы столиком, сидел известный нам старый трубач и пил из медного чайника кипяток, взогретый на остатках спирта командирского чая;\r\nв углу, на куче мелких сосновых ветвей, спали два повстанца, состоящие на ординарцах у командира отряда,\r\nа задом к ним с стеариновым огарочком в руках, дрожа и беспрестанно озираясь, стоял сам стражник.\r\n-- Ну, а сколько было фурманок? -- спрашивал трубач стражника.\n -- Две, пане.\n -- Нет, четыре.\n -- Ей-богу, пане, две видел.\n -- А по скольку коней?\r\n-- По паре, пане, -- парные, пане, были фурманки.\n -- И сколько было рудых коней?\n -- Два, сдается.\n -- А вот же брешешь, один.\r\n-- Может, пане, и один. Мряка была; кони были мокрые. Может, и точно так говорит ваша милость, рудый конь один был.\r\n-- И обещали они привезть провиант к вечеру?\n -- О! Бог же меня убей, если не обещали.\r\n-- И бумаги никакой не оставляли нашему полковнику?\n -- Боже мой, да что ж вы меня пытаете, пане?\n -- Бо ты брешешь.\n -- А чтоб мои очи повылазали, если мне брехать охота.\r\nСтарик опрокинул пустой чайник, разбудил спавших на хворосте повстанцев, и, наказав им строго смотреть за стражником, улегся на хворост, читая вполголоса католическую молитву.\r\n-- Как это наш ротмистр в этой смердячей хате пишет? -- сказал он, ни к кому не относясь и уворачиваясь в свиту.\n -- Тепло, да смрад там великий, -- отозвался в темноте стражник.\r\nВ теплой хате с великим смрадом на одной лавке был прилеплен стеариновый огарок и лежали две законвертованные бумаги,\r\nкоторые Райнер, стоя на коленях у лавки, приготовил по приказанию своего отрядного командира.\r\nОкончив спешно эту работу, Райнер встал и, подойдя тихонько к Помаде, сел возле него на маленьком деревянном обрубке.\r\n-- Как вы себя чувствуете, Помада? -- спросил он с участием.\n Больной тяжело вздохнул и не ответил ни слова. Райнер посидел молча и спросил:\n -- Не надо ли вас перевязать?\r\n-- Не надо, -- тихо процедил сквозь зубы Помада и попробовал приподняться на локоть, но тотчас же закусил губы и остался в прежнем положении.\r\n-- Не могу, -- сказал он и через две минуты с усилием добавил: -- вот где мы встретились с вами, Райнер! Ну, я при вас умру.\r\n-- Постойте, мы возьмем вас.\n -- Нет, тут вот она (Помада потрогал себя правою рукою за грудь)... я ее чувствую... Смерть чувствую, -- произнес он с очевидной усталостью.\r\n-- Вот, -- заговорил опять словоохотливо Помада, -- три раны вдруг получил, я непременно должен умереть, а пятый день не умираю.\r\n-- Не говорите, это вам вредно, -- остановил его Райнер.\r\n-- Нет... мне все равно. У меня здесь пуля под левой... под левым плечом... я умру скоро... Да, через несколько часов я, наконец, умру.\n -- Как вы сюда попали?\r\n-- Я сам просил, чтобы меня оставили... тряско ехать... хуже. Все равно где ни умереть. Этот негр, -- у него большая рана в паху... он тоже не мог ехать...\r\n-- От него гангренозный запах.\r\n-- Не слышу... У меня уж нет ни вкуса, ни обоняния... Я рад, что я...\n -- Вы радуетесь близкой смерти?\n Помада сделал головою легкий знак согласия.\r\n-- Мне давно надоело жить, -- начал он после долгой паузы. -- Я пустой человек... Ничего не умел, не понимал, не нашел у людей ничего. Да я... моя мать была полька... А вы...\r\nЯ недавно слышал, что вы в инсуррекции... Не верил... Думал, зачем вам в восстание? Да... Ну, а вот и правда... вот вы смеялись над национальностями, а пришли умирать за них.\r\n-- За землю и свободу крестьян.\n -- Как?.. Не слыхал я.\n -- Я пришел умереть не за национальную Польшу, а за Польшу, кающуюся перед народом.\r\n-- Да... а я так, я... Правда, я ведь ничего...\n Помада слегка махнул рукой. Райнер молчал.\r\n-- Вот видите, как я умираю... -- опять начал Помада. -- Лизавета Егоровна думает, может быть, что я.\r\n.. что я и умереть не могу твердо. Вы ей скажите, как я ``с свинцом в груди``... Ох!\r\nРайнер еще ближе нагнулся к больному.\r\n-- Нет, ничего... Это мне показалось смешно, что я ``с свинцом в груди``... да больно сделалось... А впрочем, все это не то... Вот Лизавета Егоровна... знаете? Она вас...\r\n-- Какое это лицо! Какое это лицо посмотрело в окно? -- вскрикнул он разом, уставив против себя здоровую руку.\r\nРайнер посмотрел в окно: ничего не было видно, кроме набившихся на стекла полос снега. Райнер встал, взял револьвер и вышел через сени за дверь хаты.\r\nБуря попрежнему злилась, бросая облаками леденистого снега, и за нею ничего не было слышно. Коченеющего лагеря не было и примет.\r\nРайнер вернулся и снова сел возле Помады.\r\n-- Я ведь вам десять копеек заплатил? -- проговорил больной, глядя на Райнера. -- Да, да, я заплатил... Теперь...\r\nтеперь я свою шинель... перекрасить отдам... да... Она еще... очень хорошая... Да, а десять копеек я заплатил...\r\nРайнер встал, чтобы намочить свой платок и положить его на голову впавшего в бред Помады.\r\nКогда он повернулся с компрессом к больному, ему самому показалось, что что-то живое промелькнуло мимо окна и скрылось за стеною.\r\nПомада вздрогнул от компресса; быстро вскочил и напряженно крикнул:\n -- Ей больно! Евгения Петровна, пустите ее голову, -- и, захрапев, повалился на руки Райнера.\r\nЧерез Райнерову руку хлынула и ручьем засвистала алая кровь из растревоженной грудной раны. Помада умирал.\r\nРайнер, удерживая одною рукою хлещущую фонтаном кровь, хотел позвать кого-нибудь из ночевавшей в сенях прислуги, но прежде, чем он успел произнесть чье-нибудь имя,\r\nхата потряслась от страшного удара, и в углу ее над самою головою Райнера образовалась щель, в которую так и зашипела змеею буря.\r\n-- Do broni! do broni! (К оружию! к оружию!(польск.)) -- отчаянно крикнул Райнер, выскочив в сени, и, снова вбежав в хату, изорвал свои пакеты и схватил заливающегося кровью Помаду.\r\nСквозь мечущихся в перепуге повстанцев Райнер с своею тяжелою ношею бросился к двери, но она была заперта снаружи.\r\n-- Мы погибли! -- крикнул Райнер и метнулся во двор.\n С одного угла крошечного дворика на крышу прыгнул зайцем синий огонек и, захлопав длинным языком, сразу охватил постройку.\r\n-- За мною, ребята! -- скомандовал он хватавшимся за оружие повстанцам. -- Все равно пропадать за свободу хлопов, за мною!\r\nОн перескочил сени и, неся на себе Помаду, со всей силы бросился в окно.\r\nДва штыка впились и засели в спине Помады; но он был уже мертв, а четыре крепкие руки схватили Райнера за локти.\r\n-- Спасайтесь! -- крикнул Райнер и почувствовал, что ему крепко стягивают сзади руки.\r\nСквозь вой бури он слышал на поляне несколько пушечных выстрелов, ружейную пальбу, даже долетели до него стоны и знакомый голос начальника отряда, который несся, крича:\r\n-- Налево, налево, -- дьяволы! там болото!\n Двор и стога пылали.\r\nЧерез десять минут все было кончено. По поляне метались только перепуганные лошади, потерявшие своих седоков, да валялись истекавшие кровью трупы.\r\nКазаки бросились впогонь за ничтожным остатком погибшего отряда инсургентов; но продолжительное преследование при такой теми было невозможно.\r\nВозле Райнера стоял также крепко связанный рыжий повстанец, с которым они пять часов назад подъезжали к догоравшей теперь хате.\r\n-- Чья это была банда? -- спросил, подходя к пленным, начальник русского отряда.\n -- Моя, -- спокойно отвечал Райнер.\n -- Ваше имя?\n -- Станислав Куля.\r\n-- Так это? -- обратился русский командир к повстанцу.\n -- Так, -- отвечал тот, глядя на Райнера.\r\n-- Сколько у вас было человек?\n -- Сорок, -- с уверенностью произнес Райнер.\r\nУбитых тел насчитано тридцать семь. Раненых только два. Солдаты, озлобленные утомительным скитаньем по дебрям и пустыням, не отличались мягкосердечием.\r\nОтряд считался разбитым наголову. Из сорока тридцать семь было убито, два взяты и один найден обгоревшим в обращенной в пепел хате.\r\nРайнер, назвавшись начальником банды, знал, что он целую ее половину спасает от дальнейшего преследования;\r\nно он не знал, что беглецов встретило холодное литовское болото, на которое они бросились в темноте этой ужасной ночи.\r\nПеред утром связанного Райнера положили на фурманку; в головах у него сидел подводчик, в ногах часовой солдат с ружьем. Отдохнувший отряд снялся и тронулся в поход.\r\nУсталый до последней степени Райнер, несмотря на свое печальное положение, заснул детски спокойным сном. Около полудня отряд остановился на роздых.\r\nСон Райнера нарушался стуком оружия и веселым говором солдат; но он еще не приходил к сознанию всего его окружающего.\r\nДолетавшие до слуха русские слова стали пробуждать его.\n -- Это нешто война! -- говорил солдатик, составляя ранец на колесо фурманки.\r\n-- Одна слабая фантазия, -- отвечал другой.\r\nРайнер открыл глаза и, припомнив ужасную ночь, понял свое положение.\r\nНа дворе стояла оттепель; солнце играло в каплях тающего на иглистых листьях сосны снега;\r\nневдалеке на земле было большое черное пятно, вылежанное ночевавшим здесь стадом зубров, и с этой проталины несся сильный запах парного молока.\r\nПрискакал какой-то верховой: ударили в барабан.\r\n-- Подводчики, к командиру! -- раздалось по лагерю. -- Воля вам с землею от царя пришла. Ступай все, сейчас будут читать про волю.\n\n Глава двадцать первая. БАРОН И БАРОНЕССА\r\nЛизавета Егоровна Бахарева не могла оставить Дома Согласия на другой же день после происшедшей там тревоги: здоровье ее не выпустило.\r\nИ без того слабая и расстроенная, она не могла вынести последнего известия о Райнере.\r\nСилы, еще кое-как державшие ее во время совершаемого Белоярцевым аутодафе и при сцене с лавочником, оставили ее вовсе, как только она затворилась в своей комнате.\r\nНочь всю до бела света она провела одетая в своем кресле и, когда Ступина утром осторожно постучалась в ее дверь, привскочила с выражением страшного страдания.\r\nЛегкие удары тоненького женского пальца в дощатую дверь причиняли ей такое несносное мучение,\r\nкоторое можно сравнить только с тем, как если бы начали ее бить по голове железными молотами.\r\nТихий голос Ступиной, звавшей ее из двери к чаю, раздавался в ее ушах раздирающим неприятным треском, как от щипанья лучины.\r\nЛиза попробовала было сказать, что она не хочет чаю и не выйдет, но первый звук ее собственного голоса действовал на нее так же раздражающе, как и чужой.\r\nЛиза испугалась и не знала, что с собой делать: ей пришла на ум жена Фарстера в королеве Мааб, и перспектива быть погребенною заживо ее ужаснула.\r\nЛиза взяла клочок бумаги, написала: ``Пошлите кого-нибудь сейчас за Розановым``, передала эту записочку в дверь и легла, закрыв голову подушками.\r\nУ нее было irritatia systemae nervorum (Нервное возбуждение (лат.\r\n)), доходящее до такой чувствительности, что не только самый тихий человеческий голос, но даже едва слышный шелест платья,\r\nсамый ничтожный скрип пера, которым Розанов писал рецепт, или звук от бумажки, которую он отрывал от полулиста, все это причиняло ей несносные боли.\r\nДружеские заботы Розанова, спокойствие и тишина, которые доставляли больной жильцы Дома, и отсутствие лишних людей в три дня значительно уменьшили жестокость этих припадков.\r\nЧерез три дня Лиза могла читать глазами книгу и переносила вблизи себя тихий разговор, а еще через день заговорила сама.\r\n-- Дмитрий Петрович! -- были первые слова, обращенные ею к Розанову.\r\n-- Вы мой старый приятель, и я к вам могу обратиться с таким вопросом, с которым не обратилась бы ни к кому. Скажите мне, есть у вас деньги?\r\n-- Сколько вам нужно, Лизавета Егоровна?\n -- Хоть тысячу рублей.\r\nРозанов улыбнулся и покачал отрицательно головой.\n -- Я ведь получу мой выдел.\r\n-- Да нет у меня, Лизавета Егоровна, а не о том забота, что вы отдадите. Вот сто или полтораста рублей это есть, за удовольствие сочту, если вы их возьмете. Я ведь ваш должник.\r\n-- А у Женни, не знаете -- нет денег?\r\n-- Таких больших?\n -- Ну да, тысячи или двух.\n -- Наверно знаю, что нет. Вот возьмите пока у меня полтораста рублей.\r\n-- Мне столько никуда не годится, -- отвечала Лиза. Через день она спрашивала Розанова: можно ли ей выйти без опасности получить рецидив.\r\n-- Куда же вы пойдете? -- осведомился Розанов.\n -- Разве это не все равно?\r\n-- Нет, не все равно. К Евгении Петровне дня через два будет можно; к Полине Петровне тоже можно, а сюда, в свою залу, положительно нельзя, и нельзя ни под каким видом.\r\n-- Я хотела съездить к сестре.\n -- К какой сестре?\n -- К Софи.\n -- К Софье Егоровне! Вы!\r\n-- Ну да, -- только перестаньте, пожалуйста, удивляться: это... тоже раздражает меня. Мне нужно у нее быть.\r\nРозанов промолчал.\n -- Я вам говорила, что мне нужны деньги. Просить взаймы я не хочу ни у кого, да и не даст никто; ведь никому же не известно, что у меня есть состояние.\r\nРозанов кивнул головой в знак согласия.\n -- Так видите, что я хотела... мне деньги нужны очень... как жизнь нужны... мне без них нечего делать.\r\n-- А с двумя тысячами? -- спросил Розанов.\n Лиза помолчала и потом сказала тихо:\n -- Я заведу мастерскую с простыми девушками.\r\nРозанов опять молчал.\n -- Так видите, я хочу уладить, чтобы сестра или ее муж дали мне эти деньги до выдела моей части. Как вы думаете?\r\n-- Конечно... я только не знаю, что это за человек муж Софьи Егоровны.\n -- Я тоже не знаю, но это все равно.\r\n-- Ну, как вам сказать: нет, это не все равно! А лучше, не поручите ли вы этого дела мне? Поверьте, это будет гораздо лучше.\r\nЛиза согласилась уполномочить Розанова на переговоры с бароном и баронессою Альтерзон, а сама, в ожидании пока дело уладится, на другой же день уехала погостить к Вязмитиновой.\r\nЗдесь ей, разумеется, были рады, особенно во внимание к ее крайне раздраженному состоянию духа.\r\nВ один из дней, следовавших за этим разговором Лизы с Розановым, последний позвонил у подъезда очень парадного дома на невской набережной Васильевского острова.\r\nЕму отпер пожилой и очень фешенебельный швейцар.", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Тургенев И", "role": "user" }, { "content": "- Мне кажется, - заговорила она, - разговор наш принимает невеселый оборот... Constantin, сыграйте нам новый этюд Тальберга.\r\n.. Авось, звуки музыки укротят Африкана Семеныча. Орфей укрощал же диких зверей.\r\nКонстантин Диомидыч сел за фортепьяно и сыграл этюд весьма удовлетворительно. Сначала Наталья Алексеевна слушала со вниманием, потом опять принялась за работу.\r\n- Merci, c'est charmant2, - промолвила Дарья Михайловна, - люблю Тальберга. Il est si distinque3. Что вы задумались, Африкан Семеныч?\r\n----\n 2 Благодарю, это очаровательно (франц.).\n 3 Он так изыскан (франц.).\r\n- Я думаю, - начал медленно Пигасов, - что есть три разряда эгоистов: эгоисты, которые сами живут и жить дают другим;\r\nэгоисты, которые сами живут и не дают жить другим; наконец эгоисты, которые и сами не живут и другим не дают.\r\n.. Женщины большею частию принадлежат к третьему разряду.\r\n- Как это любезно! Одному я только удивляюсь, Африкан Семеныч, какая у вас самоуверенность в суждениях: точно вы никогда ошибиться не можете.\r\n- Кто говорит! и я ошибаюсь; мужчина тоже может ошибаться.\r\nНо знаете ли, какая разница между ошибкою нашего брата и ошибкою женщины? Не знаете?\r\nВот какая: мужчина может, например, сказать, что дважды два - не четыре, а пять или три с половиною; а женщина скажет, что дважды два - стеариновая свечка.\r\n- Я уже это, кажется, слышала от вас... Но позвольте спросить, какое отношение имеет ваша мысль о трех родах эгоистов к музыке, которую вы сейчас слышали?\r\n- Никакого, да я и не слушал музыки.\r\n- Ну, ты, батюшка, я вижу, неисправим, хоть брось, - возразила Дарья Михайловна, слегка искажая грибоедовский стих.\r\n- Что же вы любите, коли вам и музыка не нравится? литературу, что ли?\r\n- Я литературу люблю, да только не нынешнюю.\n - Почему?\r\n- А вот почему. Я недавно переезжал через Оку на пароме с каким-то барином. Паром пристал к крутому месту: надо было втаскивать экипажи на руках. У барина была коляска претяжелая.\r\nПока перевозчики надсаживались, втаскивая коляску на берег, барин так кряхтел, стоя на пароме, что даже жалко его становилось ...\r\nВот, подумал я, новое применение системы разделения работ! Так и нынешняя литература: другие везут, дело делают, а она кряхтит.\r\nДарья Михайловна улыбнулась.\r\n- И это называется воспроизведением современного быта, - продолжал неугомонный Пигасов, - глубоким сочувствием к общественным вопросам и еще как-то... Ох, уж эти мне громкие слова!\r\n- А вот женщины, на которых вы так нападаете, - те по крайней мере не употребляют громких слов.\r\nПигасов пожал плечом.\n - Не употребляют, потому что не умеют.\n Дарья Михайловна слегка покраснела.\r\n- Вы начинаете дерзости говорить, Африкан Семеныч! - заметила она с принужденной улыбкой.\r\nВсе затихло в комнате.\n - Где это Золотоноша? - спросил вдруг один из мальчиков у Басистова.\r\n- В Полтавской губернии, мой милейший, - подхватил Пигасов, - в самой Хохландии. (Он обрадовался случаю переменить разговор.\r\n) - Вот мы толковали о литературе, - продолжал он, - если б у меня были лишние деньги, я бы сейчас сделался малороссийским поэтом.\r\n- Это что еще? хорош поэт!- возразила Дарья Михайловна, - разве вы знаете по-малороссийски?\n - Нимало; да оно и не нужно.\n - Как не нужно?\r\n- Да так же, не нужно.\r\nСтоит только взять лист бумаги и написать наверху: \"Дума\"; потом начать так: \"Гой, ты доля моя, доля!\r\n\" или: \"Седе казачино Наливайко на кургане!\", а там: \"По-пид горою, по-пид зелено'ю, грае, грае воропае, гоп! гоп!\" или что-нибудь в этом роде.\r\nИ дело в шляпе. Печатай и издавай. Малоросс прочтет, подопрет рукою щеку и непременно заплачет, - такая чувствительная душа!\r\n- Помилуйте! - воскликнул Басистов. - Что вы это такое говорите? Это ни с чем не сообразно.\r\nЯ жил в Малороссии, люблю ее и язык ее знаю... \"грае, грае воропае\" - совершенная бессмыслица.\r\n- Может быть, а хохол все-таки заплачет. Вы говорите: язык...\r\nДа разве существует малороссийский язык? Я попросил раз одного хохла перевести следующую, первую попавшуюся мне фразу: \"Грамматика есть искусство правильно читать и писать\".\r\nЗнаете, как он это перевел: \"Храматыка е выскусьтво правыльно чытаты ы пысаты...\r\n\" Что ж, это язык, по-вашему? самостоятельный язык? Да скорей, чем с этим согласиться, я готов позволить лучшего своего друга истолочь в ступе...\r\nБасистов хотел возражать.\n - Оставьте его, - промолвила Дарья Михайловна, - ведь вы знаете, от него, кроме парадоксов, ничего не услышишь.\r\nПигасов язвительно улыбнулся. Лакей вошел и доложил о приезде Александры Павловны и ее брата.\r\nДарья Михайловна встала навстречу гостям.\n - Здравствуйте, Аlexandrine! - заговорила она, подходя к ней, - как вы умно сделали, что приехали... Здравствуйте, Сергей Павлыч!\r\nВолынцев пожал Дарье Михайловне руку и подошел к Наталье Алексеевне.\r\n- А что, этот барон, ваш новый знакомый, приедет сегодня? - спросил Пигасов.\n - Да, приедет.\n - Он, говорят, великий филозо'ф: так Гегелем и брызжет.\r\nДарья Михайловна ничего не отвечала, усадила Александру Павловну на кушетку и сама поместилась возле нее.\r\n- Философия, - продолжал Пигасов, - высшая точка зрения! Вот еще смерть моя - эти высшие точки зрения.\r\nИ что можно увидать сверху? Небось, коли захочешь лошадь купить, не с каланчи на нее смотреть станешь!\r\n- Вам этот барон хотел привезти статью какую-то? - спросила Александра Павловна.\r\n- Да, статью, - отвечала с преувеличенною небрежностью Дарья Михайловна, - об отношениях торговли к промышленности в России... Но не бой- тесь: мы ее здесь читать не станем.\r\n.. я вас не за тем позвала. Le baron est aussi aimable que savant4. И так хорошо говорит по-русски! C'est un vrai torrent... il vous entraine5.\r\n----\n 4 Барон столь же любезен, как и учен (франц.).\r\n5 Это настоящий поток... он так и увлекает вас (франц.).\n\n - Так хорошо по-русски говорит, - проворчал Пигасов, - что заслуживает французской похвалы.\r\n- Поворчите еще, Африкан Семеныч, поворчите... Это очень идет к вашей взъерошенной прическе...\r\nОднако что же он не едет? Знаете ли что, messieurs et mesdames, - прибавила Дарья Михайловна, взглянув кругом, - пойдемте в сад.\r\n.. До обеда еще около часу осталось, а погода славная...\r\nВсе общество поднялось и отправилось в сад.\r\nСад у Дарьи Михайловны доходил до самой реки. В нем было много старых липовых аллей, золотисто-темных и душистых, с изумрудными просветами по концам, много беседок из акаций и сирени.\r\nВолынцев вместе с Натальей и m-lle Boncourt забрались в самую глушь сада. Волынцев шел рядом с Натальей и молчал. M-lle Boncourt следовала немного поодаль.\r\n- Что же вы делали сегодня? - спросил, наконец, Волынцев, подергивая концы своих прекрасных темно-русых усов.\r\nОн чертами лица очень походил на сестру; но в выражении их было меньше игры и жизни, и глаза его, красивые и ласковые, глядели как-то грустно.\r\n- Да ничего, - отвечала Наталья, - слушала, как Пигасов бранится, вышивала по канве, читала.\r\n- А что такое вы читали?\n - Я читала... историю крестовых походов, - проговорила Наталья с небольшой запинкой.\n Волынцев посмотрел на нее.\r\n- А! - произнес он наконец, - это должно быть интересно.\n Он сорвал ветку и начал вертеть ею по воздуху. Они прошли еще шагов двадцать.\r\n- Что это за барон, с которым ваша матушка познакомилась? - спросил опять Волынцев.\n - Камер-юнкер, приезжий; maman его очень хвалит.\r\n- Ваша матушка способна увлекаться.\n - Это доказывает, что она еще очень молода сердцем, - заметила Наталья.\r\n- Да. Я скоро пришлю вам вашу лошадь. Она уже почти совсем выезжена. Мне хочется, чтобы она с места поднимала в галоп, и я этого добьюсь.\r\n- Меrci... Однако мне совестно. Вы сами ее выезжаете ... это, говорят, очень трудно...\r\n- Чтобы доставить вам малейшее удовольствие, вы знаете, Наталья Алексеевна, я готов... я... и не такие пустяки...\r\nВолынцев замялся.\n Наталья дружелюбно взглянула на него и еще раз сказала: merci.\r\n- Вы знаете - продолжал Сергей Павлыч после долгого молчанья, - что нет такой вещи... Но к чему я это говорю! ведь вы все знаете.\r\nВ это мгновение в доме прозвенел колокол.\n - Аh! la cloche du diner! - воскликнула m-lle Boncourt. - Rentrons.6\r\n\"Quel dommage, - подумала про себя старая француженка, взбираясь на ступеньки балкона вслед за Волынцевым и Натальей,\r\n- quel dommage que ce charmant garcon ait si peu de ressources dans la conversation.\r\n..\"7 - что по-русски можно так перевести: ты, мой милый, мил, но плох немножко.\r\n----\n 6 Ах! звонят к обеду! Вернемся (франц.).\r\n7 Какая жалость, что этот очаровательный молодой человек так ненаходчив в разговоре... (франц.).\n\n Барон к обеду не приехал. Его прождали с полчаса.\r\nРазговор за столом не клеился. Сергей Павлыч только посматривал на Наталью, возле которой сидел, и усердно наливал ей воды в стакан.\r\nПандалевский тщетно старался занять соседку свою, Александру Павловну: он весь закипал сладостью, а она чуть не зевала.\r\nБасистов катал шарики из хлеба и ни о чем не думал;\r\nдаже Пигасов молчал и, когда Дарья Михайловна заметила ему, что он очень нелюбезен сегодня, угрюмо ответил: \"Когда же я бываю любезным?\r\nЭто не мое дело.\r\n..\" и, усмехнувшись горько, прибавил: \"Потерпите маленько. Ведь я квас, du prostoi русский квас; а вот ваш камер-юнкер...\"\r\n- Браво! - воскликнула Дарья Михайловна. - Пигасов ревнует, заранее ревнует!\n Но Пигасов ничего не ответил ей и только посмотрел исподлобья.\r\nПробило семь часов, и все опять собрались в гостиную.\n - Видно, не будет, - сказала Дарья Михайловна.\r\nНо вот раздался стук экипажа, небольшой тарантас въехал на двор, и через несколько мгновений лакей вошел в гостиную и подал Дарье Михайловне письмо на серебряном блюдечке.\r\nОна пробежала его до конца и, обратясь к лакею, спросила:\r\n- А где же господин, который привез это письмо?\n - В экипаже сидит-с. Прикажете принять-с?\r\n- Проси.\n Лакей вышел.\r\n- Вообразите, какая досада, - продолжала Дарья Михайловна, - барон получил предписание тотчас вернуться в Петербург.\r\nОн прислал мне свою статью с одним господином Рудиным, своим приятелем.\r\nБарон хотел мне его представить - он очень его хвалил. Но как это досадно! я надеялась, что барон поживет здесь...\r\n- Дмитрий Николаевич Рудин, - доложил лакей.\n\n III\r\nВошел человек лет тридцати пяти, высокого роста, несколько сутуловатый, курчавый, смуглый, с лицом неправильным,\r\nно выразительным и умным, с жидким блеском в быстрых темно-синих глазах, с прямым широким носом и красиво очерченными губами.\r\nПлатье на нем было не ново и узко, словно он из него вырос.\r\nОн проворно подошел к Дарье Михайловне и, поклонясь коротким поклоном, сказал ей,\r\nчто он давно желал иметь честь представиться ей и что приятель его, барон, очень сожалел о том, что не мог проститься лично.\r\nТонкий звук голоса Рудина не соответствовал его росту и его широкой груди.\r\n- Садитесь... очень рада, - промолвила Дарья Михайловна и, познакомив его со всем обществом, спросила, здешний ли он, или заезжий.\r\n- Мое имение в Т...ой губернии, - отвечал Рудин, держа шляпу на коленях, - а здесь я недавно. Я приехал по делу и поселился пока в вашем уездном городе.\r\n- У кого?\n - У доктора. Он мой старинный товарищ по университету.\r\n- А! у доктора... Его хвалят. Он, говорят, свое дело разумеет. А с бароном вы давно знакомы?\r\n- Я нынешней зимой в Москве с ним встретился и теперь провел у него около недели.\n - Он очень умный человек, барон.\n - Да-с.\r\nДарья Михайловна понюхала узелок носового платка, напитанный одеколоном.\n - Вы служите? - спросила она.\r\n- Кто? я-с?\n - Да.\n - Нет... Я в отставке.\n Наступило небольшое молчание. Общий разговор возобновился.\r\n- Позвольте полюбопытствовать, - начал Пигасов, обратясь к Рудину, - вам известно содержание статьи, присланной господином бароном?\n - Известно.\r\n- Статья эта трактует об отношениях торговли... или нет, бишь, промышленности к торговле, в нашем отечестве... Так, кажется, вы изволили выразиться, Дарья Михайловна?\r\n- Да, она об этом, - проговорила Дарья Михайловна и приложила руку ко лбу.\r\n- Я, конечно, в этих делах судья плохой, - продолжал Пигасов, - но я должен сознаться, что мне самое заглавие статьи кажется чрезвычайно.\r\n.. как бы это сказать поделикатнее?.. чрезвычайно темным и запутанным.\r\n- Почему же оно вам так кажется?\n Пигасов усмехнулся и посмотрел вскользь на Дарью Михайловну.\r\n- А вам оно ясно? - проговорил он, снова обратив свое лисье личико к Рудину.\n - Мне? Ясно.\n - Гм... Конечно, это вам лучше знать.\r\n- У вас голова болит? - спросила Александра Павловна Дарью Михайловну.\n - Нет. Это у меня так... C'est nerveux.8 ----\n 8 Это нервное (франц.).\r\n- Позвольте полюбопытствовать, - заговорил опять носовым голоском Пигасов, - ваш знакомец, господин барон Муффель... так, кажется, их зовут?\r\n- Точно так.\r\n- Господин барон Муффель специально занимается политической экономией или только так,\r\nпосвящает этой интересной науке часы досуга, остающегося среди светских удовольствий и занятий по службе?\r\nРудин пристально посмотрел на Пигасова.\n - Барон в этом деле дилетант, - отвечал он, слегка краснея, - но в его статье много справедливого и любопытного.\r\n- Не могу спорить с вами, не зная статьи... Но, смею спросить, сочинение вашего приятеля, барона Муффеля, вероятно, более придерживается общих рассуждений, нежели фактов?\r\n- В нем есть и факты и рассуждения, основанные на фактах.\r\n- Так-с, так-с. Доложу вам, по моему мнению... а я могу-таки при случае свое слово молвить; я три года в Дерпте выжил.\r\n.. все эти так называемые общие рассуждения, гипотезы там, системы.\r\n.. извините меня, я провинциал, правду-матку режу прямо... никуда не годятся. Это все одно умствование - этим только людей морочат. Передавайте, господа, факты, и будет с вас.\r\n- В самом деле! - возразил Рудин. - Ну, а смысл фактов передавать следует?\r\n- Общие рассуждения!- продолжал Пигасов, - смерть моя эти общие рассуждения, обозрения, заключения!\r\nВсе это основано на так называемых убеждениях; всякий толкует о своих убеждениях и еще уважения к ним требует, носится с ними.\r\n.. Эх!", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Чехов А", "role": "user" }, { "content": ".. Получив ответы на свои вопросы, она пошла дальше, а он после разговора с нею стал улыбаться еще ласковее и думать, что его окружают великолепнейшие люди...\r\nЗа ужином Рябович машинально ел всё, что ему предлагали, пил и, не слыша ничего, старался объяснить себе недавнее приключение.\r\n.. Это приключение носило характер таинственный и романический, но объяснить его было нетрудно.\r\nНаверное, какая-нибудь барышня или дама назначила кому-нибудь свидание в темной комнате, долго ждала и, будучи нервно возбуждена, приняла Рябовича за своего героя;\r\nэто тем более вероятно, что Рябович, проходя через темную комнату, остановился в раздумье, то есть имел вид человека, который тоже чего-то ждет.\r\n.. Так и объяснил себе Рябович полученный поцелуй.\r\n\"А кто же она? - думал он, оглядывая женские лица. - Она должна быть молода, потому что старые не ходят на свидания.\r\nЗатем, что она интеллигентна, чувствовалось по шороху платья, по запаху, по голосу...\"\r\nОн остановил взгляд на сиреневой барышне, и она ему очень понравилась; у нее были красивые плечи и руки, умное лицо и прекрасный голос.\r\nРябовичу, глядя на нее, захотелось, чтобы именно она, а не кто другая, была тою незнакомкой...\r\nНо она как-то неискренно засмеялась и поморщила свой длинный нос, который показался ему старообразным; тогда он перевел взгляд на блондинку в черном платье.\r\nЭта была моложе, попроще и искреннее, имела прелестные виски и очень красиво пила из рюмки.\r\nРябовичу теперь захотелось, чтобы она была тою. Но скоро он нашел, что ее лицо плоско, и перевел глаза на ее соседку...\r\n\"Трудно угадать, - думал он, мечтая. - Если от сиреневой взять только плечи и руки, прибавить виски блондинки, а глаза взять у этой, что сидит налево от Лобытко, то...\"\r\nОн сделал в уме сложение, и у него получился образ девушки, целовавшей его, тот образ, которого он хотел, но никак не мог найти за столом...\r\nПосле ужина гости, сытые и охмелевшие, стали прощаться и благодарить. Хозяева опять начали извиняться, что не могут оставить их у себя ночевать.\r\n- Очень, очень рад, господа! - говорил генерал, и на этот раз искренно (вероятно, оттого, что, провожая гостей, люди бывают гораздо искреннее и добрее, чем встречая).\r\n- Очень рад! Милости просим на обратном пути! Без церемонии! Куда же вы? Хотите верхом идти? Нет, идите через сад, низом - здесь ближе.\r\nОфицеры вышли в сад. После яркого света и шума в саду показалось им очень темно и тихо. До самой калитки шли они молча.\r\nБыли они полупьяны, веселы, довольны, но потемки и тишина заставили их на минуту призадуматься.\r\nКаждому из них, как Рябовичу, вероятно, пришла одна и та же мысль:\r\nнастанет ли и для них когда-нибудь время, когда они, подобно Раббеку, будут иметь большой дом, семью, сад,\r\nкогда и они будут иметь также возможность, хотя бы неискренно, ласкать людей, делать их сытыми, пьяными, довольными?\r\nВыйдя из калитки, они все сразу заговорили и без причины стали громко смеяться.\r\nТеперь уж они шли по тропинке, которая спускалась вниз к реке и потом бежала у самой воды, огибая прибрежные кусты, промоины и вербы, нависшие над водой.\r\nБерег и тропинка были еле видны, а другой берег весь тонул в потемках.\r\nКое-где на темной воде отражались звезды; они дрожали и расплывались - и только по этому можно было догадаться, что река текла быстро. Было тихо.\r\nНа том берегу стонали сонные кулики, а на этом, в одном из кустов, не обращая никакого внимания на толпу офицеров, громко заливался соловей.\r\nОфицеры постояли около куста, потрогали его, а соловей всё пел.\r\n- Каков? - послышались одобрительные возгласы. - Мы стоим возле, а он ноль внимания! Этакая шельма!\r\nВ конце пути тропинка шла вверх и около церковной ограды впадала в дорогу. Здесь офицеры, утомленные ходьбой на гору, посидели, покурили.\r\nНа другом берегу показался красный тусклый огонек, и они от нечего делать долго решали, костер ли это, огонь ли в окне, или что-нибудь другое.\r\n.. Рябович тоже глядел на огонь, и ему казалось, что этот огонь улыбался и подмигивал ему с таким видом, как будто знал о поцелуе.\r\nПридя на квартиру, Рябович поскорее разделся и лег.\r\nВ одной избе с ним остановились Лобытко и поручик Мерзляков, тихий, молчаливый малый,\r\nсчитавшийся в своем кружке образованным офицером и всегда, где только было возможно, читавший \"Вестник Европы\", который возил всюду с собой.\r\nЛобытко разделся, долго ходил из угла в угол, с видом человека, который не удовлетворен, и послал денщика за пивом.\r\nМерзляков лег, поставил у изголовья свечу и погрузился в чтение \"Вестника Европы\".\r\n\"Кто же она?\" - думал Рябович, глядя на закопченный потолок.\r\nШея его всё еще, казалось ему, была вымазана маслом и около рта чувствовался холодок, как от мятных капель.\r\nВ воображении его мелькали плечи и руки сиреневой барышни, виски и искренние глаза блондинки в черном, талии, платья, броши.\r\nОн старался остановить свое внимание на этих образах, а они прыгали, расплывались, мигали.\r\nКогда на широком черном фоне, который видит каждый человек, закрывая глаза, совсем исчезали эти образы,\r\nон начинал слышать торопливые шаги, шорох платья, звук поцелуя и - сильная беспричинная радость овладевала им.\r\n.. Предаваясь этой радости, он слышал, как денщик вернулся и доложил, что пива нет. Лобытко страшно возмутился и опять зашагал.\r\n- Ну, не идиот ли? - говорил он, останавливаясь то перед Рябовичем, то перед Мерзляковым. - Каким надо быть болваном и дураком, чтобы не найти пива! А? Ну, не каналья ли?\r\n- Конечно, здесь нельзя найти пива, - сказал Мерзляков, не отрывая глаз от \"Вестника Европы\".\r\n- Да? Вы так думаете? - приставал Лобытко.\r\n- Господи боже мой, забросьте меня на луну, так я сейчас же найду вам и пива и женщин! Вот пойду сейчас и найду... Назовите меня подлецом, если не найду.\r\nОн долго одевался и натягивал большие сапоги, потом молча выкурил папироску и пошел.\r\n- Раббек, Граббек, Лаббек, - забормотал он, останавливаясь в сенях. - Не хочется идти одному, чёрт возьми. Рябович, не хотите ли променаж сделать? А?\r\nНе получив ответа, он вернулся, медленно разделся и лег. Мерзляков вздохнул, сунул в сторону \"Вестник Европы\" и потушил свечу.\r\n- Н-да-с... - пробормотал Лобытко, закуривая в потемках папиросу.\r\nРябович укрылся с головой и, свернувшись калачиком, стал собирать в воображении мелькающие образы и соединять их в одно целое. Но у него ничего не получилось.\r\nСкоро он уснул, и последней его мыслью было то, что кто-то обласкал и обрадовал его, что в его жизни совершилось что-то необыкновенное, глупое, но чрезвычайно хорошее и радостное.\r\nЭта мысль не оставляла его и во сне.\r\nКогда он проснулся, ощущения масла на шее и мятного холодка около губ уж не было, но радость по-вчерашнему волной ходила в груди.\r\nОн с восторгом поглядел на оконные рамы, позолоченные восходящим солнцем, и прислушался к движению, происходившему на улице.\r\nУ самых окон громко разговаривали. Батарейный командир Рябовича, Лебедецкий, только что догнавший бригаду, очень громко, от непривычки говорить тихо, беседовал со своим фельдфебелем.\r\n- А еще что? - кричал командир.\r\n- При вчерашней перековке, ваше высокоблагородие, Голубчика заковали. Фельдшер приложил глины с уксусом. Ведут теперь в поводу сторонкой.\r\nА также, ваше высокоблагородие, вчерась мастеровой Артемьев напился и поручик велели посадить его на передок запасного лафета.\r\nФельдфебель доложил еще, что Карпов забыл новые шнуры к трубам и колья к палаткам и что гг. офицеры вчерашний вечер изволили быть в гостях у генерала фон Раббека.\r\nСреди разговора в окне показалась рыжебородая голова Лебедецкого. Он пощурил близорукие глаза на сонные физиономии офицеров и поздоровался.\r\n- Всё благополучно? - спросил он.\n - Коренная подседельная набила себе холку, - ответил Лобытко, зевая, - новым хомутом.\r\nКомандир вздохнул, подумал и сказал громко:\n - А я еще думаю к Александре Евграфовне съездить. Надо ее проведать. Ну, прощайте. К вечеру я вас догоню.\r\nЧерез четверть часа бригада тронулась в путь. Когда она двигалась по дороге мимо господских амбаров, Рябович поглядел вправо на дом.\r\nОкна были закрыты жалюзи. Очевидно, в доме все еще спали. Спала и та, которая вчера целовала Рябовича. Он захотел вообразить ее спящею.\r\nОткрытое настежь окно спальни, зеленые ветки, заглядывающие в это окно, утреннюю свежесть, запах тополя, сирени и роз, кровать, стул и на нем платье, которое вчера шуршало, туфельки,\r\nчасики на столе - всё это нарисовал он себе ясно и отчетливо, но черты лица, милая сонная улыбка,\r\nименно то, что важно и характерно, ускользало от его воображения, как ртуть из-под пальца.\r\nПроехав полверсты, он оглянулся назад: желтая церковь, дом, река и сад были залиты светом;\r\nрека со своими ярко-зелеными берегами, отражая в себе голубое небо и кое-где серебрясь на солнце, была очень красива.\r\nРябович взглянул в последний раз на Местечки, и ему стало так грустно, как будто он расставался с чем-то очень близким и родным.\r\nА на пути перед глазами лежали одни только давно знакомые, неинтересные картины...\r\nНаправо и налево поля молодой ржи и гречихи с прыгающими грачами; взглянешь вперед - видишь пыль и затылки, оглянешься назад - видишь ту же пыль и лица.\r\n.. Впереди всех шагают четыре человека с шашками - это авангард.\r\nЗа ними толпа песельников, а за песельниками трубачи верхами.\r\nАвангард и песельники, как факельщики в похоронной процессии, то и дело забывают об уставном расстоянии и заходят далеко вперед.\r\n.. Рябович находится у первого орудия пятой батареи. Ему видны все четыре батареи, идущие впереди его.\r\nДля человека невоенного эта длинная, тяжелая вереница, какою представляется движущаяся бригада, кажется мудреной и мало понятной кашей;\r\nнепонятно, почему около одного орудия столько людей и почему его везут столько лошадей, опутанных странной сбруей, точно оно и в самом деле так страшно и тяжело.\r\nДля Рябовича же всё понятно, а потому крайне неинтересно.\r\nОн давно уже знает, для чего впереди каждой батареи рядом с офицером едет солидный фейерверкер и почему он называется уносным;\r\nвслед за спиной этого фейерверкера видны ездовые первого, потом среднего выноса;\r\nРябович знает, что левые лошади, на которых они сидят, называются подседельными, а правые подручными - это очень неинтересно.\r\nЗа ездовым следуют две коренные лошади.\r\nНа одной из них сидит ездовой со вчерашней пылью на спине и с неуклюжей, очень смешной деревяшкой на правой ноге;\r\nРябович знает назначение этой деревяшки, и она не кажется ему смешною.\r\nЕздовые, все, сколько их есть, машинально взмахивают нагайками и изредка покрикивают.\r\nСамо орудие некрасиво.\r\nНа передке лежат мешки с овсом, прикрытые брезентом, а орудие всё завешано чайниками, солдатскими сумками,\r\nмешочками и имеет вид маленького безвредного животного, которое неизвестно для чего окружили люди и лошади.\r\nПо бокам его, с подветренной стороны, размахивая руками, шагают шесть человек прислуги.\r\nЗа орудием опять начинаются новые уносные, ездовые, коренные, а за ними тянется новое орудие, такое же некрасивое и невнушительное, как и первое.\r\nЗа вторым следует третье, четвертое; около четвертого офицер и т.\r\nд. Всех батарей в бригаде шесть, а в каждой батарее по четыре орудия. Вереница тянется на полверсты.\r\nЗаканчивается она обозом, около которого задумчиво, понурив свою длинноухую голову,\r\nшагает в высшей степени симпатичная рожа - осел Магар, вывезенный одним батарейным командиром из Турции.\r\nРябович равнодушно глядел вперед и назад, на затылки и на лица; в другое время он задремал бы, но теперь он весь погрузился в свои новые, приятные мысли.\r\nСначала, когда бригада только что двинулась в путь, он хотел убедить себя, что история с поцелуем может быть интересна только как маленькое таинственное приключение,\r\nчто по существу она ничтожна и думать о ней серьезно по меньшей мере глупо;\r\nно скоро он махнул на логику рукой и отдался мечтам.\r\n.\r\n.\r\nТо он воображал себя в гостиной у Раббека, рядом с девушкой, похожей на сиреневую барышню и на блондинку в черном;\r\nто закрывал глаза и видел себя с другою, совсем незнакомою девушкою с очень неопределенными чертами лица;\r\nмысленно он говорил, ласкал, склонялся к плечу, представлял себе войну и разлуку, потом встречу, ужин с женой, детей.\r\n..\r\n- К валькам! - раздавалась команда всякий раз при спуске с горы.\n Он тоже кричал \"к валькам!\" и боялся, чтобы этот крик не порвал его мечты и не вызвал бы его к действительности...\r\nПроезжая мимо какого-то помещичьего имения, Рябович поглядел через палисадник в сад.\r\nНа глаза ему попалась длинная, прямая, как линейка, аллея, посыпанная желтым песком и обсаженная молодыми березками...\r\nС жадностью размечтавшегося человека он представил себе маленькие женские ноги, идущие по желтому песку,\r\nи совсем неожиданно в его воображении ясно вырисовалась та, которая целовала его и которую он сумел представить себе вчера за ужином.\r\nЭтот образ остановился в его мозгу и уж не оставлял его.\r\nВ полдень сзади, около обоза, раздался крик:\n - Смирно! Глаза налево! Гг. офицеры!\r\nВ коляске, на паре белых лошадей, прокатил бригадный генерал.\r\nОн остановился около второй батареи и закричал что-то такое, чего никто не понял. К нему поскакали несколько офицеров, в том числе и Рябович.\r\n- Ну, как? Что? - спросил генерал, моргая красными глазами. - Есть больные?\n Получив ответы, генерал, маленький и тощий, пожевал, подумал и сказал, обращаясь к одному из офицеров:\r\n- У вас коренной ездовой третьего орудия снял наколенник и повесил его, каналья, на передок. Взыщите с него.\n Он поднял глаза на Рябовича и продолжал:\r\n- А у вас, кажется, нашильники слишком длинны...\n Сделав еще несколько скучных замечаний, генерал поглядел на Лобытко и усмехнулся.\r\n- А у вас, поручик Лобытко, сегодня очень грустный вид, - сказал он. - По Лопуховой скучаете? А? Господа, он по Лопуховой соскучился!\r\nЛопухова была очень полная и очень высокая дама, давно уже перевалившая за сорок.\r\nГенерал, питавший пристрастие к крупным особам, какого бы возраста они ни были, подозревал в этом пристрастии и своих офицеров.\r\nОфицеры почтительно улыбнулись.", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги 1 Поэмы автора Пушкин А", "role": "user" }, { "content": "Есть надпись: едкими годами Еще не сгладилась она. За чуждыми ее чертами Журчит во мраморе вода И каплет хладными слезами, Не умолкая никогда.\r\nТак плачет мать во дни печали О сыне, падшем на войне. Младые девы в той стране Преданье старины узнали, И мрачный памятник оне Фонтаном слез именовали.\r\nПокинув север наконец, Пиры надолго забывая, Я посетил Бахчисарая В забвенье дремлющий дворец.\r\nСреди безмолвных переходов Бродил я там, где бич народов, Татарин буйный пировал И после ужасов набега В роскошной лени утопал.\r\nЕще поныне дышит нега В пустых покоях и садах; Играют воды, рдеют розы, И вьются виноградны лозы, И злато блещет на стенах.\r\nЯ видел ветхие решетки, За коими, в своей весне, Янтарны разбирая четки, Вздыхали жены в тишине.\r\nЯ видел ханское кладбище, Владык последнее жилище. Сии надгробные столбы, Венчанны мраморной чалмою, Казалось мне, завет судьбы Гласили внятною молвою.\r\nГде скрылись ханы? Где гарем? Кругом все тихо, все уныло, Все изменилось.\r\n.\r\n.\r\nно не тем В то время сердце полно было:\r\nДыханье роз, фонтанов шум Влекли к невольному забвенью, Невольно предавался ум Неизъяснимому волненью, И по дворцу летучей тенью Мелькала дева предо мной!\r\n.\r\n.\r\n. . . . . . . . . . . . . . .\r\nЧью тень, о други, видел я? Скажите мне: чей образ нежный Тогда преследовал меня, Неотразимый, неизбежный?\r\nМарии ль чистая душа Являлась мне, или Зарема Носилась, ревностью дыша, Средь опустелого гарема?\r\nЯ помню столь же милый взгляд И красоту еще земную, Все думы сердца к ней летят, Об ней в изгнании тоскую...\r\nБезумец! полно!\r\nперестань, Не оживляй тоски напрасной, Мятежным снам любви несчастной Заплачена тобою дань - Опомнись;\r\nдолго ль, узник томный, Тебе оковы лобызать И в свете лирою нескромной Свое безумство разглашать?\r\nПоклонник муз, поклонник мира, Забыв и славу и любовь, О, скоро вас увижу вновь, Брега веселые Салгира!\r\nПриду на склон приморских гор, Воспоминаний тайных полный, - И вновь таврические волны Обрадуют мой жадный взор.\r\nВолшебный край! очей отрада! Все живо там: холмы, леса, Янтарь и яхонт винограда, Долин приютная краса, И струй и тополей прохлада...\r\nВсе чувство путника манит, Когда, в час утра безмятежный, В горах, дорогою прибрежной, Привычный конь его бежит, И зеленеющая влага Пред ним и блещет и шумит Вокруг утесов Аю-дага...\r\nЦЫГАНЫ\r\nЦыганы шумною толпой По Бессарабии кочуют. Они сегодня над рекой В шатрах изодранных ночуют.\r\nКак вольность, весел их ночлег И мирный сон под небесами; Между колесами телег, Полузавешанных коврами, Горит огонь;\r\nсемья кругом Готовит ужин; в чистом поле Пасутся кони; за шатром Ручной медведь лежит на воле.\r\nВсе живо посреди степей: Заботы мирные семей, Готовых с утром в путь недальний, И песни жен, и крик детей, И звон походной наковальни.\r\nНо вот на табор кочевой Нисходит сонное молчанье, И слышно в тишине степной Лишь лай собак да коней ржанье.\r\nОгни везде погашены, Спокойно все, луна сияет Одна с небесной вышины И тихий табор озаряет.\r\nВ шатре одном старик не спит; Он перед углями сидит, Согретый их последним жаром, И в поле дальнее глядит, Ночным подернутое паром.\r\nЕго молоденькая дочь Пошла гулять в пустынном поле.\r\nОна привыкла к резвой воле, Она придет; но вот уж ночь, И скоро месяц уж покинет Небес далеких облака, - Земфиры нет как нет; и стынет Убогий ужин старика.\r\nНо вот она; за нею следом По степи юноша спешит; Цыгану вовсе он неведом. \"Отец мой, - дева говорит, - Веду я гостя; за курганом Его в пустыне я нашла И в табор на ночь зазвала.\r\nОн хочет быть как мы цыганом; Его преследует закон, Но я ему подругой буд Его зовут Алеко - он Готов идти за мною всюду\".\r\nСтарик\r\nЯ рад. Останься до утра Под сенью нашего шатра Или пробудь у нас и доле, Как ты захочешь. Я готов С тобой делить и хлеб и кров.\r\nБудь наш - привыкни к нашей доле, Бродящей бедности и воле - А завтра с утренней зарей В одной телеге мы поедем;\r\nПримись за промысел любой: Железо куй - иль песни пой И селы обходи с медведем.\r\nАлеко\n\n Я остаюсь.\n\n Земфира\n\n Он будет мой: Кто ж от меня его отгонит? Но поздно... месяц молодой Зашел; поля покрыты мглой, И сон меня невольно клонит..\r\nСветло. Старик тихонько бродит Вокруг безмолвного шатра. \"Вставай, Земфира: солнце всходит, Проснись, мой гость! пора, пора!.. Оставьте, дети, ложе неги!.\r\n.\" И с шумом высыпал народ; Шатры разобраны; телеги Готовы двинуться в поход. Все вместе тронулось - и вот Толпа валит в пустых равнинах.\r\nОслы в перекидных корзинах Детей играющих несут; Мужья и братья, жены, девы, И стар и млад вослед идут;\r\nКрик, шум, цыганские припевы, Медведя рев, его цепей Нетерпеливое бряцанье, Лохмотьев ярких пестрота, Детей и старцев нагота, Собак и лай и завыванье, Волынки говор,\r\nскрып телег, Все скудно, дико, все нестройно, Но все так живо-неспокойно, Так чуждо мертвых наших нег, Так чуждо этой жизни праздной, Как песнь рабов однообразной!\r\nУныло юноша глядел На опустелую равнину И грусти тайную причину Истолковать себе не смел.\r\nС ним черноокая Земфира, Теперь он вольный житель мира, И солнце весело над ним Полуденной красою блещет; Что ж сердце юноши трепещет? Какой заботой он томим?\r\nПтичка божия не знает\n Ни заботы, ни труда;\n Хлопотливо не свивает\r\nДолговечного гнезда;\n В долгу ночь на ветке дремлет;\n Солнце красное взойдет,\n Птичка гласу бога внемлет,\n Встрепенется и поет.\n За весной, красой природы,\r\nЛето знойное пройдет -\n И туман и непогоды\n Осень поздняя несет:\n Людям скучно, людям горе;\n Птичка в дальные страны,\n В теплый край, за сине море\n Улетает до весны.\r\nПодобно птичке беззаботной И он, изгнанник перелетный, Гнезда надежного не знал И ни к чему не привыкал.\r\nЕму везде была дорога, Везде была ночлега сень; Проснувшись поутру, свой день Он отдавал на волю бога, И жизни не могла тревога Смутить его сердечну лень.\r\nЕго порой волшебной славы Манила дальная звезда; Нежданно роскошь и забавы К нему являлись иногда;\r\nНад одинокой головою И гром нередко грохотал; Но он беспечно под грозою И в ведро ясное дремал.\r\nИ жил, не признавая власти Судьбы коварной и слепой; Но боже! как играли страсти Его послушною душой!\r\nС каким волнением кипели В его измученной груди! Давно ль, на долго ль усмирели? Они проснутся: погоди!\r\nЗемфира\n\n Скажи, мой друг: ты не жалеешь О том, что бросил на всегда?\n\n Алеко\n\n Что ж бросил я?\n\n Земфира\n\n Ты разумеешь: Людей отчизны, города.\n\n Алеко\r\nО чем жалеть? Когда б ты знала, Когда бы ты воображала Неволю душных городов!\r\nТам люди, в кучах за оградой, Не дышат утренней прохладой, Ни вешним запахом лугов;\r\nЛюбви стыдятся, мысли гонят, Торгуют волею своей, Главы пред идолами клонят И просят денег да цепей.\r\nЧто бросил я? Измен волненье, Предрассуждений приговор, Толпы безумное гоненье Или блистательный позор.\r\nЗемфира\r\nНо там огромные палаты, Там разноцветные ковры, Там игры, шумные пиры, Уборы дев там так богаты!..\n\n Алеко\r\nЧто шум веселий городских? Где нет любви, там нет веселий. А девы... Как ты лучше их И без нарядов дорогих, Без жемчугов, без ожерелий! Не изменись, мой нежный друг! А я.\r\n.. одно мое желанье С тобой делить любовь, досуг И добровольное изгнанье!\r\nСтарик\r\nТы любишь нас, хоть и рожден Среди богатого народа. Но не всегда мила свобода Тому, кто к неге приучен.\r\nМеж нами есть одно преданье: Царем когда-то сослан был Полудня житель к нам в изгнанье. (Я прежде знал, но позабыл Его мудреное прозванье.\r\n) Он был уже летами стар, Но млад и жив душой незлобной - Имел он песен дивный дар И голос,\r\nшуму вод подобный - И полюбили все его, И жил он на брегах Дуная, Не обижая никого, Людей рассказами пленяя;\r\nНе разумел он ничего, И слаб и робок был, как дети;\r\nЧужие люди за него Зверей и рыб ловили в сети; Как мерзла быстрая река И зимни вихри бушевали, Пушистой кожей покрывали Они святаго старика;\r\nНо он к заботам жизни бедной Привыкнуть никогда не мог; Скитался он иссохший, бледный, Он говорил, что гневный бог Его карал за преступленье.\r\n.. Он ждал: придет ли избавленье.\r\nИ все несчастный тосковал, Бродя по берегам Дуная, Да горьки слезы проливал, Свой дальный град воспоминая,\r\nИ завещал он, умирая, Чтобы на юг перенесли Его тоскующие кости, И смертью - чуждой сей земли Не успокоенные гости!\r\nАлеко\r\nТак вот судьба твоих сынов, О Рим, о громкая держава!.\r\n. Певец любви, певец богов, Скажи мне, что такое слава? Могильный гул, хвалебный глас, Из рода в роды звук бегущий? Или под сенью дымной кущи Цыгана дикого рассказ?\r\nПрошло два лета. Так же бродят Цыганы мирною толпой; Везде по-прежнему находят Гостеприимство и покой.\r\nПрезрев оковы просвещенья, Алеко волен, как они; Он без забот в сожаленья Ведет кочующие дни.\r\nВсе тот же он; семья все та же; Он, прежних лет не помня даже, К бытью цыганскому привык. Он любит их ночлегов сени, И упоенье вечной лени, И бедный, звучный их язык.\r\nМедведь, беглец родной берлоги, Косматый гость его шатра, В селеньях, вдоль степной дороги,\r\nБлиз молдаванского двора Перед толпою осторожной И тяжко пляшет, и ревет, И цепь докучную грызет;\r\nНа посох опершись дорожный, Старик лениво в бубны бьет, Алеко с пеньем зверя водит, Земфира поселян обходит И дань их вольную берет.\r\nНастанет ночь; они все трое Варят нежатое пшено; Старик уснул - и все в покое... В шатре и тихо и темно.\r\nСтарик на вешнем солнце греет Уж остывающую кровь; У люльки дочь поет любовь. Алеко внемлет и бледнеет.\n\n Земфира\n\n Старый муж, грозный муж,\r\nРежь меня, жги меня:\n Я тверда; не боюсь\n Ни ножа, ни огня.\n\n Ненавижу тебя,\n Презираю тебя;\n Я другого люблю,\n Умираю любя.\r\nАлеко\n\n Молчи. Мне пенье надоело, Я диких песен не люблю.\n\n Земфира\n\n Не любишь? мне какое дело! Я песню для себя пою.\r\nРежь меня, жги меня; Не скажу ничего; Старый муж, грозный муж, Не узнаешь его.\n\n Он свежее весны, Жарче летнего дня; Как он молод и смел! Как он любит меня!\r\nКак ласкала его Я в ночной тишине! Как смеялись тогда Мы твоей седине!\n\n Алеко\n\n Молчи, Земфира! я доволен...\n\n Земфира\n\n Так понял песню ты мою?\r\nАлеко\n\n Земфира!\n\n Земфира\n\n Ты сердиться волен, Я песню про тебя пою.\n\n Уходит и поет: Старый муж и проч.\n\n Старик\r\nТак, помню, помню - песня эта Во время наше сложена, Уже давно в забаву света Поется меж людей она.\r\nКочуя на степях Кагула, Ее, бывало, в зимню ночь Моя певала Мариула, Перед огнем качая дочь.\r\nВ уме моем минувши лета Час от часу темней, темней; Но заронилась песня эта Глубоко в памяти моей.\r\nВсе тихо; ночь. Луной украшен Лазурный юга небосклон, Старик Земфирой пробужден: \"О мой отец! Алеко страшен. Послушай: сквозь тяжелый сон И стонет, и рыдает он\".\n\n Старик\r\nНе тронь его. Храни молчанье. Слыхал я русское преданье: Теперь полунощной порой У спящего теснит дыханье Домашний дух; перед зарей Уходит он. Сиди со мной.\r\nЗемфира\n\n Отец мой! шепчет он: Земфира!\n\n Старик\n\n Тебя он ищет и во сне: Ты для него дороже мира.\r\nЗемфира\n\n Его любовь постыла мне. Мне скучно; сердце воли просит - Уж я... Но тише! слышишь? он Другое имя произносит...\r\nСтарик\n\n Чье имя?\n\n Земфира\n\n Слышишь? хриплый стон И скрежет ярый!.. Как ужасно!.. Я разбужу его...\r\nСтарик\n\n Напрасно, Ночного духа не гони - Уйдет и сам...\n\n Земфира\r\nОн повернулся, Привстал, зовет меня... проснулся - Иду к нему - прощай, усни.\n\n Алеко\n\n Где ты была?\n\n Земфира\r\nС отцом сидела. Какой-то дух тебя томил; Во сне душа твоя терпела Мученья; ты меня страшил: Ты, сонный, скрежетал зубами И звал меня.\r\nАлеко\n\n Мне снилась ты. Я видел, будто между нами... Я видел страшные мечты!\n\n Земфира\n\n Не верь лукавым сновиденьям.\n\n Алеко\r\nАх, я не верю ничему: Ни снам, ни сладким увереньям, Ни даже сердцу твоему.\n\n Старик\r\nО чем, безумец молодой, О чем вздыхаешь ты всечасно? Здесь люди вольны, небо ясно, И жены славятся красой. Не плачь: тоска тебя погубит.\r\nАлеко\n\n Отец, она меня не любит.\n\n Старик\r\nУтешься, друг: она дитя. Твое унынье безрассудно: Ты любишь горестно и трудно, А сердце женское - шутя.\r\nВзгляни: под отдаленным сводом Гуляет вольная луна; На всю природу мимоходом Равно сиянье льет она.\r\nЗаглянет в облако любое, Его так пышно озарит - И вот - уж перешла в другое; И то недолго посетит.\r\nКто место в небе ей укажет, Примолвя: там остановись! Кто сердцу юной девы скажет: Люби одно, не изменись? Утешься.\r\nАлеко\r\nКак она любила! Как нежно преклонясь ко мне, Она в пустынной тишине Часы ночные проводила!\r\nВеселья детского полна, Как часто милым лепетаньем Иль упоительным лобзаньем Мою задумчивость она В минуту разогнать умела!.\r\n. И что ж? Земфира неверна! Моя Земфира охладела!...\r\nСтарик\r\nПослушай: расскажу тебе Я повесть о самом себе. Давно, давно, когда Дунаю Не угрожал еще москаль - (Вот видишь, я припоминаю, Алеко, старую печаль.\r\n) Тогда боялись мы султана; А правил Буджаком паша С высоких башен Аккермана - Я молод был;\r\nмоя душа В то время радостно кипела; И ни одна в кудрях моих Еще сединка не белела, - Между красавиц молодых Одна была.\r\n.. и долго ею, Как солнцем, любовался я, И наконец назвал моею...\r\nАх, быстро молодость моя Звездой падучею мелькнула! Но ты, пора любви, минула Еще быстрее: только год Меня любила Мариула.\r\nОднажды близ Кагульских вод Мы чуждый табор повстречали; Цыганы те, свои шатры Разбив близ наших у горы, Две ночи вместе ночевали.\r\nОни ушли на третью ночь, - И, брося маленькую дочь, Ушла за ними Мариула.\r\nЯ мирно спал; заря блеснула; Проснулся я, подруги нет! Ищу, зову - пропал и след.\r\nТоскуя, плакала Земфира, И я заплакал - с этих пор Постыли мне все девы мира; Меж ими никогда мой взор Не выбирал себе подруги, И одинокие досуги Уже ни с кем я не делил.\r\nАлеко\n\n Да как же ты не поспешил Тотчас вослед неблагодарной И хищникам и ей коварной Кинжала в сердце не вонзил?\n\n Старик\r\nК чему? вольнее птицы младость; Кто в силах удержать любовь? Чредою всем дается радость; Что было, то не будет вновь.\n\n Алеко\r\nЯ не таков. Нет, я не споря От прав моих не откажусь! Или хоть мщеньем наслажусь.\r\nО нет!\r\nкогда б над бездной моря Нашел я спящего врага, Клянусь, и тут моя нога Не пощадила бы злодея; Я в волны моря, не бледнея, И беззащитного б толкнул;", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "Ударившись еще раз головой об обе двери в избе и в сенях, Нехлюдов вышел на улицу. Ребята: белый, дымчатый, и розовый дожидались его. Еще несколько новых пристало к ним.\r\nДожидалось и несколько женщин с грудными детьми, и между ними была и та худая женщина, которая легко держала на руке бескровного ребеночка в скуфеечке из лоскутиков.\r\nРебенок этот не переставая странно улыбался всем своим старческим личиком и все шевелил напряженно искривленными большими пальцами.\r\nНехлюдов знал, что это была улыбка страдания. Он спросил, кто была эта женщина.\r\n- Это самая Анисья, что я тебе говорил, - сказал старший мальчик.\n Нехлюдов обратился к Анисье.\r\n- Как ты живешь? - спросил он. - Чем кормишься?\n - Как живу? Побираюсь, - сказала Анисья и заплакала.\r\nСтарческий же ребенок весь расплылся в улыбку, изгибая свои, как червячки, тоненькие ножки.\r\nНехлюдов достал бумажник и дал десять рублей женщине.\r\nНе успел он сделать двух шагов, как его догнала другая женщина с ребенком, потом старуха, потом еще женщина. Все говорили о своей нищете и просили помочь им.\r\nНехлюдов роздал те шестьдесят рублей мелкими бумажками, которые были у него в бумажнике, и с страшной тоскою в сердце вернулся домой, то есть во флигель приказчика.\r\nПриказчик, улыбаясь, встретил Нехлюдова с известием, что мужики соберутся вечером.\r\nНехлюдов поблагодарил его и, не входя в комнаты, пошел ходить в сад по усыпанным белыми лепестками яблочных цветов заросшим дорожкам, обдумывая все то, что он видел,\r\nСначала около флигеля было тихо, но потом Нехлюдов услыхал у приказчика во флигеле два перебивавшие друг друга озлобленные голоса женщин,\r\nиз-за которых только изредка слышался спокойный голос улыбающегося приказчика.\r\nНехлюдов прислушался.\r\n- Сила моя не берет, что же ты крест с шеи тащишь? - говорил один озлобленный бабий голос.\r\n- Да ведь только забежала, - говорил другой голос. - Отдай, говорю. А то что же мучаешь и скотину и ребят без молока.\r\n- Заплати или отработай, - отвечал спокойный голос приказчика.\r\nНехлюдов вышел из сада и подошел к крыльцу, у которого стояли две растрепанные бабы, из которых одна, очевидно, была на сносе беременна.\r\nНа ступеньках крыльца, сложив руки в карманы парусинного пальто, стоял приказчик.\r\nУвидав барина, бабы замолчали и стали оправлять сбившиеся платки на головах, а приказчик вынул руки из карманов и стал улыбаться.\r\nДело было в том, что мужики, как это говорил приказчик, нарочно пускали своих телят и даже коров на барский луг.\r\nИ вот две коровы из дворов этих баб были пойманы в лугу и загнаны. Приказчик требовал с баб по тридцать копеек с коровы или два дня отработки.\r\nБабы же утверждали, во-первых, что коровы их только зашли, во-вторых, что денег у них нет, и, в-третьих,\r\nхотя бы и за обещание отработки, требовали немедленного возвращения коров, стоявших с утра на варке без корма и жалобно мычавших.\r\n- Сколько честью просил, - говорил улыбающийся приказчик, оглядываясь на Нехлюдова, как бы призывая его в свидетели, - если пригоняете в обед, так смотрите за своей скотиной.\r\n- Только побежала к малому, а они ушли.\n - А не уходи, коли взялась стеречь.\n - А малого кто накормит? Ты ему сиську не дашь.\r\n- Добро бы вправду потравила луга, и живот бы не болел, а то только зашла, - говорила другая.\r\n- Все луга стравили, - обращался приказчик к Нехлюдову. - Если не взыскивать, ничего сена не будет.\r\n- Эх, не греши, - закричала беременная. - Мои никогда не попадались.\n - Ну, а попались, отдай или отработай.\r\n- Ну, и отработаю, отпусти корову-то, не мори голодом! - злобно прокричала она. - И так ни дня ни ночи отдыха нет.\r\nСвекровь больная. Муж закатился. Одна поспеваю во все концы, а силы нет. Подавись ты отработкой своей.\r\nНехлюдов попросил приказчика отпустить коров, а сам ушел опять в сад додумывать свою думу, но думать теперь уже нечего было.\r\nВсе это было ему теперь так ясно, что он не мог достаточно удивляться тому, как люди не видят и он сам так долго не видел того, что так очевидно ясно.\r\n\"Народ вымирает, привык к своему вымиранию, среди него образовались приемы жизни, свойственные вымиранию,\r\n- умирание детей, сверхсильная работа женщин, недостаток пиши для всех, особенно для стариков.\r\nИ так понемногу приходил народ в это положение, что он сам не видит всего ужаса его и не жалуется на него. А потому и мы считаем, что положение это естественно и таким и должно быть\".\r\nТеперь ему было ясно, как день, что главная причина народной нужды, сознаваемая и всегда выставляемая самим народом,\r\nсостояла в том, что у народа была отнята землевладельцами та земля, с которой одной он мог кормиться.\r\nА между тем ясно совершенно, что дети и старые люди мрут оттого, что у них нет молока, а нет молока потому, что нет земли, чтобы пасти скотину и собирать хлеб и сено.\r\nСовершенно ясно, что все бедствие народа или, по крайней мере, главная, ближайшая причина бедствия народа в том, что земля,\r\nкоторая кормит его, не в его руках, а в руках людей, которые, пользуясь этим правом на землю, живут трудами этого народа.\r\nЗемля же, которая так необходима ему, что люди мрут от отсутствия ее, обрабатывается этими же доведенными до крайней нужды людьми для того,\r\nчтобы хлеб с нее продавался за границу и владельцы земли могли бы покупать себе шляпы, трости, коляски, бронзы и т.\r\nп.\r\nЭто было ему теперь так же ясно, как ясно было то, что лошади, запертые в ограде, в которой они съели всю траву под ногами,\r\nбудут худы и будут мереть от голода, пока им не дадут возможности пользоваться той землей, на которой они могут найти себе корм.\r\n.. И это ужасно и никак не может и не должно быть.\r\nИ надо найти средства, для того чтобы этого не было, или, по крайней мере, самому не участвовать в этом.\r\n\"И я непременно найду их, - думал он, ходя взад и вперед по ближайшей березовой аллее.\r\n- В ученых обществах, правительственных учреждениях и газетах толкуем о причинах бедности народа и средствах поднятия его,\r\nтолько не о том одном несомненном средстве, которое наверное поднимет народ и состоит в том, чтобы перестать отнимать у него необходимую ему землю.\r\n- И он живо вспомнил основные положения Генри Джорджа и свое увлечение им и удивлялся на то, как он мог забыть все это.\r\n- Не может земля быть предметом собственности, не может она быть предметом купли и продажи, как вода, как воздух, как лучи солнца.\r\nВсе имеют одинаковое право на землю и на все преимущества, которые она дает людям\".\r\nИ он понял теперь, почему ему было стыдно вспоминать свое устройство дел в Кузминском. Он обманывал сам себя.\r\nЗная, что человек не может иметь права на землю, он признал это право за собой и подарил крестьянам часть того, на что он знал в глубине души, что не имел права.\r\nТеперь он не сделает этого и изменит то, что он сделал в Кузминском.\r\nИ он составил в голове своей проект, состоящий в том, чтобы отдать землю крестьянам внаем за ренту,\r\nа ренту признать собственностью этих же крестьян, с тем чтобы они платили эти деньги и употребляли их на подати и на дела общественные.\r\nЭто не было Single-tax {единый налог (англ.).}, но было наиболее возможное при теперешнем порядке приближение к ней.\r\nГлавное же было то, что он отказывался от пользования правом земельной собственности.\r\nКогда он пришел в дом, приказчик, особенно радостно улыбаясь, предложил обедать, выражая опасение,\r\nчтобы не переварилось и не пережарилось приготовленное его женой с помощью девицы с пушками угощение.\r\nСтол был накрыт суровой скатертью, вышитое полотенце было вместо салфетки, и на столе в vieux-saxe {старинном саксонском фарфоре (франц.).\r\n}, с отбитой ручкой суповой чашке, был картофельный суп с тем самым петухом, который выставлял то одну,\r\nто другую черную ногу и теперь был разрезан, даже разрублен на куски, во многих местах покрытые волосами.\r\nПосле супа был тот же петух с поджаренными волосами и творожники с большим количеством масла и сахара.\r\nКак ни мало вкусно все это было, Нехлюдов ел, не замечая того, что ест: так он был занят своею мыслью, сразу разрешившею ту тоску, с которой он пришел с деревни.\r\nЖена приказчика выглядывала из двери, в то время как испуганная девушка с пушками подавала блюдо, а сам приказчик, гордясь искусством своей жены, все более и более радостно улыбался.\r\nПосле обеда Нехлюдов с усилием усадил приказчика и, для того чтобы проверить себя и вместе с тем высказать кому-нибудь то,\r\nчто его так занимало, передал ему свой проект отдачи земли крестьянам и спрашивал его мнение об этом.\r\nПриказчик улыбался, делая вид, что он это самое давно думал и очень рад слышать, но, в сущности, ничего не понимал, очевидно не оттого,\r\nчто Нехлюдов неясно выражался, но оттого, что по этому проекту выходило то, что Нехлюдов отказывался от своей выгоды для выгоды других, а между тем истина о том,\r\nчто всякий человек заботится только о своей выгоде в ущерб выгоде других людей, так укоренилась в сознании приказчика, что он предполагал,\r\nчто чего-нибудь не понимает, когда Нехлюдов говорил о том, что весь доход с земли должен поступать в общественный капитал крестьян.\r\n- Понял. Вы, значит, процент с этого капитала будете получать? - сказал он, совсем просияв.\n - Да нет же. Вы поймите, что земля не может быть предметом собственности отдельных лиц.\r\n- Это верно!\n - И все то, что дает земля, поэтому принадлежит всем.\n - Так ведь дохода вам уже не будет? - спросил, перестав улыбаться, приказчик.\n - Да я и отказываюсь.\r\nПриказчик тяжело вздохнул и потом опять стал улыбаться. Теперь он понял.\r\nОн понял, что Нехлюдов человек не вполне здравый, и тотчас же начал искать в проекте Нехлюдова, отказывавшегося от земли,\r\nвозможность личной пользы и непременно хотел понять проект так, чтобы ему можно было воспользоваться отдаваемой землей.\r\nКогда же он понял, что и это невозможно, он огорчился и перестал интересоваться проектом, и только для того, чтобы угодить хозяину, продолжал улыбаться.\r\nВидя, что приказчик не понимает его, Нехлюдов отпустил его, а сам сел за изрезанный и залитый чернилами стол и занялся изложением на бумаге своего проекта.\r\nСолнце спустилось уже за только что распустившиеся липы, и комары роями влетали в горницу и жалили Нехлюдова.\r\nКогда он в одно и то же время кончил свою записку и услыхал из деревни доносившиеся звуки блеяния стада, скрипа отворяющихся ворот и говора мужиков,\r\nсобравшихся на сходке, Нехлюдов сказал приказчику, что не надо мужиков звать к конторе, а что он сам пойдет на деревню, к тому двору, где они соберутся.\r\nВыпив наскоро предложенный приказчиком стакан чаю, Нехлюдов пошел на деревню.\r\nVII\r\nНад толпой у двора старосты стоял говор, но как только Нехлюдов подошел, говор утих, и крестьяне, так же как и в Кузминском, все друг за другом поснимали шапки.\r\nКрестьяне этой местности были гораздо серее крестьян Кузминского; как девки и бабы носили пушки в ушах, так и мужики были почти все в лаптях и самодельных рубахах и кафтанах.\r\nНекоторые были босые, в одних рубахах, как пришли с работы.\r\nНехлюдов сделал усилие над собой и начал свою речь тем, что объявил мужикам о своем намерении отдать им землю совсем.\r\nМужики молчали, и в выражении их лиц не произошло никакого изменения.\r\n- Потому что я считаю, - краснея, говорил Нехлюдов, - что землею не должно владеть тому, кто на ней не работает, и что каждый имеет право пользоваться землею.\r\n- Известное дело. Это так точно, как есть, - послышались голоса мужиков.\r\nНехлюдов продолжал говорить о том, как доход земли должен быть распределен между всеми,\r\nи потому он предлагает им взять землю и платить за нее цену, какую они назначат, в общественный капитал, которым они же будут пользоваться.\r\nПродолжали слышаться слова одобрения и согласия, но серьезные лица крестьян становились все серьезнее и серьезнее, и глаза,\r\nсмотревшие прежде на барина, опускались вниз, как бы не желая стыдить его в том, что хитрость его понята всеми и он никого не обманет.\r\nНехлюдов говорил довольно ясно, и мужики были люди понятливые; но его не понимали и не могли понять по той самой причине, по которой приказчик долго не понимал.\r\nОни были несомненно убеждены в том, что всякому человеку свойственно соблюдать свою выгоду.\r\nПро помещиков же они давно уже по опыту нескольких поколений знали, что помещик всегда соблюдает свою выгоду в ущерб крестьянам.\r\nИ потому, если помещик призывает их и предлагает что-то новое, то, очевидно, для того, чтобы как-нибудь еще хитрее обмануть их.\r\n- Ну, что же, по скольку вы думаете обложить землю? - спросил Нехлюдов.\n - Что же нам обкладывать? Мы этого не можем. Земля ваша и власть ваша, - отвечали из толпы.\r\n- Да нет, вы сами будете пользоваться этими деньгами на общественные нужды.\r\n- Мы этого не можем. Общество сама собой, а это опять сама собой.\r\n- Вы поймите, - желая разъяснить дело, улыбаясь, сказал пришедший за Нехлюдовым приказчик,\r\n- что князь отдает вам землю за деньги, а деньги эти самые опять в ваш же капитал, на общество отдаются.\r\n- Мы очень хорошо понимаем, - сказал беззубый сердитый старик, не поднимая глаз.\r\n- Вроде как у банке, только мы платить должны у срок. Мы этого не желаем, потому и так нам тяжело, а то, значит, вовсе разориться.\r\n- Ни к чему это. Мы лучше по-прежнему, - заговорили недовольные и даже грубые голоса.\r\nОсобенно горячо стали отказываться, когда Нехлюдов упомянул о том, что составит условие, в котором подпишется он, и они должны будут подписаться.\r\n- Что ж подписываться? Мы так, как работали, так и будем работать. А это к чему ж? Мы люди темные.\r\n- Не согласны, потому дело непривычное. Как было, так и пускай будет. Семена бы только отменить, - послышались голоса.\r\nОтменить семена значило то, что при теперешнем порядке семена на испольный посев полагались крестьянские, а они просили, чтоб семена были господские.\r\n- Вы, стало быть, отказываетесь, не хотите взять землю?\r\n- спросил Нехлюдов, обращаясь к нестарому, с сияющим лицом босому крестьянину в оборванном кафтане,\r\nкоторый держал особенно прямо на согнутой левой руке свою разорванную шапку так, как держат солдаты свои шапки, когда по команде снимают их.", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "Тем дело и кончилось бы, но после обедни у епископа был пирог, и к пирогу явился Аскоченский, а во время одной паузы он ядовито предложил такой вопрос:\r\n- Владыка святый! что должен петь клир, когда архиерей возглашает \"дурак\"? \n - \"Совестный судья\", - отвечал спокойно епископ.\r\n- А я думал: \"и духови твоему\", - отвечал \"непобедимый в дерзости\" Аскоченский, но вскоре потерял место совестного судьи и навсегда лишился службы.\r\nДругой богатырь, Кол-ов, действительно обладал силою феноменальною и ночами ходил \"переворачивать камни у Владимира\".\r\nИдеал его был \"снять крепостные вороты и отнести их на себе на Лысую гору\", которой тогда ещё не угрожал переход в собственность известного в России рода бояр Анненковых.\r\nТогда там слетались простые киевские ведьмы. Но ворот Кол-ов не снял, а погиб иным образом.\r\nТретий, самый весёлый богатырь моего времени, был Иван Филиппович Кассель, имеющий даже двойную известность в русской армии.\r\nВо-первых, торгуя военными вещами, он обмундировал чуть ли не всех офицеров, переходивших в Крым через Киев, а во-вторых,\r\nон положил конец большой войне, не значащейся ни в каких хрониках, но тем не менее продолжительной и упорной.\r\nНе знаю, с какого именно повода в Киеве установилась вражда не вражда,\r\nа традиционное предание о необходимости боевых отношений между студентами и вообще статскою молодежью с одной стороны и юнкерами - с другой.\r\nОсобенно считалось необходимым \"бить сапёров\", то есть юнкеров сапёрного училища.\r\nШло это с замечательным постоянством и заманчивостью, которая увлекала даже таких умных и прекрасных людей,\r\nкак Андрей Иванович Друкарт, бывший в то время уже чиновником особых поручений при губернаторе Фундуклее.\r\nС утра, бывало, сговариваются приходить в трактир к Кругу или к Бурхарду, где поджидались сапёрные юнкера, и там \"их бить\". \n Ни за что ни про что, а так просто \"бить\".\r\nНо иногда для этого выезжали на дубу или пешком отправлялись \"за мост\" к Рязанову или на Подол, к Каткову, и там \"бились\".\r\nПорою с обеих сторон были жертвы, то есть не убитые, но довольно сильно побитые, а война всё упорствовала, не уставала и грозила быть такою же хроническою, как война кавказская.\r\nНо случилось, что в одной стычке юнкеров (сделавших вылазку из урочища Кожемяки) с статскою партиею (спускавшеюся от церкви св.\r\nАндрея) находился Кассель. Будучи призван к участию в битве, Иван Филиппыч один положил на землю всех неприятелей, а потом заодно и всех своих союзников.\r\nВ пылу битвы он не мог успокоиться, пока не увидал вокруг себя всех \"полегшими\". Это было так не по сердцу для обеих воюющих сторон, что с этим разом битвы прекратились.\r\nБогатырей, прославленных силою, более уже не было. Эти, кажется, были последние. \n\n\n\n ГЛАВА СОРОКОВАЯ\r\nО кладах мне только известно в смысле литературном.\r\nГде-то и у кого-то в Киеве должен храниться один очень драгоценный и интересный литературный клад - это одно действительно меткое и остроумное сочинение В.\r\nИ. Аскоченского, написанное в форме речи, произносимой кандидатом епископства при наречении его в архиереи.\r\nРечь новонарекаемого епископа, сочинённая Аскоченским, не только нимало не похожа на те речи, какие обыкновенно при этих важных случаях произносятся,\r\nно она им диаметрально противоположна по направлению и духу, хотя сводится к тем же результатам.\r\nВ заправдашних речах кандидаты обыкновенно говорят о своих слабостях и недостоинствах - вообще сильно отпрашиваются от епископства,\r\nбоясь, что не пронесут обязанностей этого сана, как следует.\r\nПотом едва только к концу, и то лишь полагаясь на всемогущую благодать божию и на воспособляющую силу молитв председящих святителей, они \"приемлят и ни что же вопреки глаголят\".\r\nНо речь Аскоченского идёт из иного настроения: его кандидат епископства, человек смелого ума и откровенной прямой натуры, напоминает \"Племянника г-на Рамо\".\r\nОн смотрит на жизнь весело и не видит никакой надобности возводить на себя самообвинения в тяжких недостоинствах.\r\nНапротив, нарекаемый епископ Аскоченского признаётся, что сан епископский ему издавна весьма нравится и очень ему приятен.\r\nОн рассказывает даже, какие меры и усилия он употребил для достижения своей цели - быть епископом.\r\nПотом говорит и о своих \"недостоинствах\", но опять по-своему:\r\nон не ограничивается общим поверхностным упоминанием, что у него есть \"недостоинства\",\r\nа откровенно припоминает их, как добрый христианин доброго времени, стоящий на открытой, всенародной исповеди.\r\nКандидат доводит свою откровенность до того,\r\nчто \"недостоинства\" его в самом деле как будто заставляют опасаться за его годность к епископскому служению, и за него становится и страшно и больно.\r\n..\r\nНо вдруг живая душа исповедника делает быстрый взмах над миром и зрит оттуда с высот, что и другие,\r\nприявшие уже ярем епископства, были не только не достойнее его, но даже и после таковыми же остались.\r\nА он клянётся, что когда ему на епископстве станет жить хорошо, то он, как умный человек,\r\nни за что не станет искать никаких пустяков, не имеющих прямой цены для счастия, и \"потому приемлет и ни что же вопреки глаголет\".\r\nАскоченский мне сам читал эту речь, замечательную как в литературном, так и в историческом отношении,\r\nи читал он её многим другим, пока об этом не узнал покойный митрополит московский Иннокентий Вениаминов.\r\nОн запретил Аскоченскому читать эту речь и давать её списывать, а Виктор Ипатьич,\r\nчасто прибегая к Иннокентию по делам своего изнемогавшего издания и другим личным нуждам, дал слово митрополиту запрет этот исполнить.\r\nВ \"Дневнике\" Аскоченского, который я, по редакционной обязанности, весь прочёл прежде приобретения его редакциею \"Исторического вестника\", нет этой речи.\r\nЭто тем более удивительно, что в \"Дневнике\" записано множество выходок, гораздо менее удачных,\r\nи литературных шалостей, несравненно более непристойных и дерзких по отношению к предстоятелям церкви.\r\nМожет быть, Аскоченский вырвал эти листы в угоду митрополиту, который, по словам Виктора Ипатьича, \"просто позволил ему обыскивать свой бумажник\".\r\nВо всяком случае этот литературный киевский клад\r\n[Указывают ещё другой клад, оставленный В. И. Аскоченским в Киеве и находящийся, вероятно, и теперь у кого-либо из его киевских знакомых.\r\nЭто обширное его исследование о тогдашнем состоянии русских университетов, озаглавленное так: \"Наши университеты\".\r\nФ. Г. Лебединцев читал эту толстую, листов в 70, рукопись, написанную в 1854 или 1855 году.\r\nВ ней Аскоченский с беспощадною резкостию осуждает весь строй университетский и раскрывает недуги профессоров банковского направления.\r\nРукопись наполнена массою самых неприглядных фактов, обличавших пустоту университетских чтений, грошовое либеральничество профессоров и повреждённость нравов студентов, и пр., и пр.\r\nРукопись шибко ходила по рукам и произвела в учёном и административном мире бурю, кончившуюся тем,\r\nчто бесшабашного автора, как неслужащего дворянина, посадили на две недели на гауптвахту при киевском ордонанс-гаузе.\r\nРассказывали в ту пору, что когда Аскоченский был \"приличным образом\" доставлен к тогдашнему киевскому генерал-губернатору кн.\r\nВасильчикову, последний дал Аскоченскому прочесть ту статью из свода Законов, которая грозила ему чем-то вроде высылки \"в места отдалённые\".\r\nАскоченский нимало не сробел: он прочёл статью, положил книгу и улыбнулся.\r\n- Вас, стало, это забавляет? - спросил его добродушно князь Васильчиков. \n Аскоченский пожал плечами и ответил:\r\n- Не думаю, чтобы кого-нибудь забавляла возможность прогуляться в Сибирь. Мне смешно другое. \n Васильчиков не продолжал разговора и послал его под арест.\r\nВ этой записке, по словам Лебединцева, было много очень умного, дельного и справедливого, так что автору было за что посидеть под арестом.\r\nНо где эти два едва ли не самые лучшие произведения ума и пера Аскоченского? Неужто они пропали! (Прим. автора.)]\r\nочень интересен как для характеристики самого Аскоченского, так и в смысле определения прозорливости тех,\r\nкоторые чаяли видеть в Викторе Ипатьевиче защитника падающего авторитета своего сана, с дозволением иногда \"обыскивать их бумажники\".\r\nГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ \n\n Затем ещё \"последнее сказание\" - тоже касающееся киевских преданий и литературы.\r\nКогда в \"Русском вестнике\" М. Н.\r\nКаткова был напечатан мой рассказ \"Запечатлённый ангел\", то в некоторых периодических изданиях, при снисходительных похвалах моему маленькому литературному произведению,\r\nбыло сказано, что \"в нём передано событие, случившееся при постройке киевского моста\" (разумеется, старого).\r\nВ рассказе идёт дело об иконе, которую чиновники \"запечатлели\" и отобрали в монастырь, а староверы,\r\nкоторым та икона принадлежала, подменили её копиею во время служения пасхальной заутрени.\r\nДля этого один из староверов прошёл с одного берега реки на другой при бурном ледоходе по цепям.\r\nВсем показалось, что мною в этом рассказе описана киевская местность и \"событие, случившееся тоже в Киеве\". Так это и остаётся до сей поры.\r\nПозволю себе ныне заметить, что первое совершенно справедливо, а второе - нет.\r\nМестность в \"Запечатлённом ангеле\", как и во многих иных моих рассказах, действительно похожа на Киев, - что объясняется моими привычками к киевским картинам,\r\nно такого происшествия, какое передано в рассказе, в Киеве никогда не происходило, то есть никакой иконы старовер не крал и по цепям через Днепр не переносил.\r\nА было действительно только следующее:\r\nоднажды, когда цепи были уже натянуты, один калужский каменщик, по уполномочию от товарищей, сходил во время пасхальной заутрени с киевского берега на черниговский по цепям,\r\nно не за иконою, а за водкою, которая на той стороне Днепра продавалась тогда много дешевле.\r\nНалив бочонок водки, отважный ходок повесил его себе на шею и, имея в руках шест, который служил ему балансом,\r\nблагополучно возвратился на киевский берег с своею корчемною ношею, которая и была здесь распита во славу св.\r\nПасхи.\r\nОтважный переход по цепям действительно послужил мне темою для изображения отчаянной русской удали,\r\nно цель действия и вообще вся история \"Запечатлённого ангела\", конечно, иная, и она мною просто вымышлена.\r\n20 декабря 1882 г. С.-Петербург", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "\"Да как же, помилуйте, я ведь это все не для себя, а для жены да для детей только и делал, а теперь не могу даже разобрать: в каких мы все отношениях? Это хуже, чем было\".\r\n\"Напрасно вы так говорите, - отвечает батюшка, - чем же хуже? Ничего вы хуже не наделали.\r\nВо всяком случае, если вы взяли благословение в церкви, это безвредно и для супруги вашей хорошо - женщина должна быть религиозна.\r\nА в рассуждении прислуги от этого в доме гораздо спокойнее - прислуги закон брачный уважают и венчанную барыню лучше слушают. Что же тут худо?\"\r\n\"Но мне не это нужно... мне свидетельство нужно!\"\n \"Свидетельство-о-о?\"\n \"Да!\"\n \"А я вам разве его обещал?\"\n \"М... н... то есть... мы об этом не говорили\".\r\n\"Надеюсь, что не говорили.\r\nВы пришли ко мне и просили вас повенчать и представили документики какие-то ледащенькие, темные, и говорите,\r\nчто других достать не можете, и к тому же вы человек небогатый и заплатить много не в состоянии.\r\nТак это или нет?\"\r\n\"Так-с\".\r\n\"Ну что же, разве я вас обидел или притеснил?\r\nНичуть не бывало: я вам, напротив, во-первых, добрый совет дал, я вам сказал: если вы человек незначительный, так для чего вам обо всем этом хлопотать!\r\nВы ни граф, ни князь, ни полковник, - и живите себе, как жили.\r\nНо вы на своем стояли, что вам это нужно, - что она \"пристает\", что \"надо от этого отвязаться\". Что же - я и тут вас не огорчил: вас никто бы не стал венчать, а я вас пожалел.\r\nЯ знаю, что барыни охочи венчаться, и вам на ваше слово поверил и обвенчал вас для ее утешения, и всего тридцать рублей за это взял, ничего более с вас не вымогал.\r\nА если бы вы мне тогда сказали, что вам не только венчание, а и свидетельство нужно, так я бы понял,\r\nчто это уже не для женской потехи, а для чего-то иного-прочего, и за это бы с вас трехсот рублей не взял.\r\nДа-с, не взял бы, и не возьму, потому что у меня и своя жена и свои дети есть. Прощайте\".\r\n\"Но... позвольте.... как же... где же я и жена, в какую книгу мы себя записали?\"\n \"А это, я вам скажу, не ваше дело\".\r\n\"Нет, это мое дело: верно, у вас другая книга есть\".\n \"Да, для таких супругов, как вы, есть другая книга\".\n \"Но это не может быть\".\r\n\"Вот тебе раз, почему это не может?\"\n \"Консистория не выдает двух книг\".\n \"А вы посмотрели в ту книгу: откуда она была выдана!\"\r\n\"М... н... нет\".\n \"А то-то и есть, что нет. Плохо, видно, вас на ваших лекциях учили, если пишете, не взглянув, на чем пишете\".\r\n- Так ведь это все подлог, фальшь...\n \"Нимало не фальшь, а просто предварительная чернетка, которая по миновании надобности посекается и в огонь вметается\".\r\n\"Так я же найду, кто были свидетели...\"\n \"Поищите, так они вам и объявятся\".\r\n\"Ага! так вот зачем вы и сказали, что вам не надо моих свидетелей, а какую-то свою сволочь поставили\".\r\n\"Да уже, конечно, так;\r\nтолько все же моя сволочь лучше вашей:\r\nони хоть сволочь, да я-то их знаю, а вы бы мне таких своих энгелистов привели,\r\nчто каждый вместо крестного имени чужою чертовой кличкой назовется, а потом ни знать, где его и искать - в каком болоте.\r\nНет, государь мой, мы, в наше умное время, от вашего брата тоже учены\".\r\n\"Тьфу!\"\r\n\"Здесь не плюйте, а то подтереть заставлю\".\n \"Но что же мне делать: вы меня сгубили, так дайте хоть мне совет\".\r\n\"Совет извольте: достаньте себе с супругою хорошие документы и ступайте, ничего не говоря, к приходскому священнику, - он вас обвенчает и даст вам свидетельство.\r\nА со мною все ваши объяснения кончены\".\r\n\"И ничего более?\"\n \"Да, ни одного слова более\".\r\nКак мне рассказал все это мой сторож, - продолжал собеседник, - я и руки растопырил.\r\nВот это, думаю, артист, так артист.\r\nЧто за работа, что за милая работа! И просто все, и верно, и безопасно, и даже по-своему _юридически честно_: за что взялся - то и сделал, а неуговорного с него и не спрашивай.\r\nЗа что человек не брался, за то и не отвечает.\r\n- Чудесно, - говорю, - спасибо тебе, брат, безголосый певец, что ты мне, глупому человеку, такие умные дела открыл. Хотя я сам их делать и не стану, но все-таки просвещеннее буду.\r\n- И отпустил его от себя к тому батюшке с миром, даже с наградою, на тот конец,\r\nчтобы не забывал ко мне заходить порою просвещать мое робкое невежество тем, что они, совокупив свою опытность, делать будут.\r\n- И что же, - спросил я, - он к вам заходил?\n - И сейчас иногда заходит.\n - И интересные дела сказывает?\n - Ох, сказывает, разбойник, сказывает.\r\n- Удивляюсь, как теперь это стало откровенно.\r\n- Действительно, откровенно; да ведь что еще и сокровенничать-то, когда - как мои дети на фортепиано куплет поют:\n\n Расплясалась вся Россия\r\nВ ахенбаховщине мерзкой,\n Лишь один Иеремия\n Нам остался, - князь Мещерский!\r\nА главное, заметьте, любо-дорого то, что все это хорошо практикуется. Откровенно, а комар носу ни подо что не подточит.\r\n- Батюшка! - говорю, - будьте благодетель, познакомьте меня с этим интересным человеком.\n - С певцом-то с безголосым?\n - Да.\n - Извольте. Давайте вашу карточку.\r\nЯ подал, а батюшка начертал на ней рекомендацию и наименовал меня \"действительным статским советником\", что мне показалось неудобным.\r\n- Извините, - говорю, - это не годится, - у меня такого чина нет.\r\n- Ну вот важность! нынче -никого меньше не называют, а к тому же он стал гонорист и если узнает, что вы писатель, а не генерал, так, пожалуй, знакомиться не захочет.\r\n- Да, а я, - говорю, - все-таки стесняюсь...\n - Есть чем стесняться? суньте два пальца вместо руки - вот и сановник. Неужели у вас на это образования недостанет?..\n\n ГЛАВА ПЯТАЯ\r\nОднако я не был у безголосого певца, потому что это представляло слишком большие трудности:\r\nвыходило, что для собеседования с этим интересным лицом мне не только надлежало выдать себя за действительного статского советника и тыкать два пальца человеку,\r\nкоторый подает мне целую руку, но надлежало еще изобразить собою пред певцом жениха или по крайней мере тайнобрачного переговорщика.\r\nЯ опасался, что не выдержу этих замысловатых ролей перед таким, проницательным человеком,\r\nа к тому же думалось мне, что сам отец протоиерей открыл мне довольно, чтобы не гнаться за большим.\r\nКроме того, певец мог сообщить мне только факты, разнообразие которых зависит от случайностей, а их природа почти неисследима,\r\nмежду тем как настоящий мой собеседник мог ввести меня в самую философию вопроса, в самую суть нравственных побуждений, руководящих духовенством в делах тайнобрачия.\r\nЭто мне казалось интереснее, потому что некоторое знание нравов нашего духовенства внушало мне твердую надежду, что и здесь, в этом путаном деле,\r\nдолжен дышать тот дух простоты и практического добротолюбия, который присущ русскому человеку на всех ступенях его развития и деятельности.\r\nИ я не ошибся.\r\nРоковые случаи, представляющиеся на практике при венчании пар, которые не могут быть повенчаны с разрешения начальства,\r\nпочти все совершенно не возмутительны, а некоторые из них так трогательны,\r\nчто надо иметь мертвое, \"почившее на законе\" сердце, чтобы не оценить благодати,\r\nдвижущей сердцами живыми, которые ласково усыпляют закон, вместо того чтобы самим азартно уснуть на нем.\r\nТакой случай мой собеседник рассказал мне, даже не отделив от него немножечко и самого себя.\n Я продолжаю и доканчиваю его беседу, а с нею и мои очерки.\r\n- Ко всему нынешнему тайнобрачию, - изрек он, - как к каждому историческому явлению, надо относиться беззлобно и с рассмотрением.\r\nИ когда так станете смотреть, то и увидите, что оно потребно и отвечает времени.\r\nА по сему времени даже и самые залихватские \"венчальные батюшки\" тоже в своем роде нужны и полезны.\r\nПраво, полезны: в большом хозяйстве все пригождается. И хотя я их методы без узлов шить в принципе и не одобряю, но знаю, что и это иным впрок пошло.\r\nЯ было обнаружил попытку выразить некоторое сомнение, но батюшка, заметив это, придержал меня за руку и сказал:\r\n- Не спешите поспешать.\r\nЯ живой случай знаю, где если бы не эта благодать, так нельзя было бы оказать помощи очень жалким людям, которые однажды пришли ко мне с преудивителькою историею.\r\nЛет восемь назад ко мне в дом хаживала дочернина подруга. Славная девица Нюточка - все они с моей дочерью в четыре руки играли.\r\nНо потом она вдруг как-то сникла. Перестала ходить, - я этого не заметил, а потом, когда дочь скоро замуж вышла, то я и совсем про эту чужую девочку позабыл.\r\nПроходит так год, два и три - и пять лет, но вдруг тоже вот так, в летнее время (у меня замечательно,\r\nчто большая часть казусов со мною все летом случается, когда я в одиночестве дома бываю),\r\nприходит ко мне некая молодая особа женского пола, с виду мне незнакомая, собою, однако, довольно благоприличная, но смутная и чем-то как бы сильно подавленная.\r\nЯ думал, что потеряла себя и, верно, хочет исповедоваться, но вышло другое.\r\nНазывает себя по имени и говорит, что была она подругою моей дочери по гимназии,\r\nа потом пошла достигать высшего знания, но не сподобилась оного, потому что попала в некоторые \"трудные комбинации\".\r\nСловом сказать, дойдя, вместо научного совершенства, до нищеты и убожества, вспомнила о своей подруге,\r\nа о моей дочери, и пришла просить ее, не может ли она достать ей где-нибудь переводов.\r\nУжаснуло меня это младенчество просьбы и младенчество странного ее вида.\r\n- Извините, - говорю, - дочери моей здесь нет: она уже давно замуж вышла и живет в другом городе, да и переводами не занимается, а наипаче занята домашним хозяйством и чадорождением.\r\nПоэтому если бы вы и писать ей захотели, то это будет для вас бесполезно. А вас я теперь действительно немножечко припоминаю: вас, - говорю, - кажется, звали Нюточкою?\r\n- Да, - отвечает, - меня так прежде называли.\n - Очень рад, - говорю, - вас видеть; но что же довело вас до таких комбинаций?\r\nОна хлоп-хлоп глазенками, да и заплакала.\n - У вас есть родные?\n - Да, - говорит, - у меня есть брат, - и называет фамилию одного довольно известного адвоката.\r\n- Вы, - говорю, - верно, у него живете?\n - Нет, - отвечает.\n - А почему же так?\n - Он женат.\r\n- Так что же такое, разве при жене для сестры и за ширмою места нет?\n - Нет, мы с его женою не ладили, я одна с детьми живу.\n - Так вы вдова?\n - Нет, не вдова.\r\n- Тогда где же ваш муж - верно, сослан?\n - Нет, - говорит, - не сослан, а его нет со мною.\n - Отчего?\n - Он в очень затруднительном положении.\r\n- В каком затруднительном положении, чтобы своих детей бросить?\n - Его обманули, когда он женился. Тут уже я глазами захлопал.\r\n- Милая барынька, - говорю, - да вы что же это такое, шутите, что ли? Что вы мне рассказываете: как же он мог от живой жены во второй раз жениться? разве вы разведены?\r\n- Нет, - отвечает, - мы жили в гражданском браке, а одна моя подруга хотела в акушерки, и ей понадобилось выйти в фиктивный брак; она меня попросила, чтобы я позволила...\r\n- Hy-c?\n - А она устроила комбинацию...\n - Какую, милостивая государыня?\r\n- Ока вместо того все обратила всерьез и заставляет его, чтобы он ей деньги давал, и теперь он что получает - ей носит, а мне помогать не может.\r\n- Что же, он и с нею не живет вместе?\r\n- Нет, он с нею вместе не живет; она одного полицейского любит, а этого только заставляет, чтобы он часть жалованья ей приносил.\r\n- И он носит?\n - Да что же делать, а то она жаловаться пойдет.\r\n- Да кто же он такой, ваш общий муж-то?\n - Ветеринар.\n \"Гм! - думаю себе, - однако она, должно быть, очень ловкая, эта акушерка, если на самом ветеринаре ездит\".\r\n- Да, она, - говорит, - очень развита.\n - Развита? А извините, -говорю, - за вопрос: он не дурачок, этот господин ветеринар?\r\n- Нет, - отвечает, - как дурачок? он тоже очень развит.\r\n- Как же, - говорю, - развит, а от акушерки отбиться не может?\n - Да он отбился и живет у товарищей, а больше нельзя, потому что у нее по полиции все ей полезные связи.\r\n- Ага, - говорю, - это действительно \"комбинация\". Ну а где же ваши детки?\r\n- Недалеко, - говорит, - тут за вокзалом на третьей версте по железной дороге у сторожихи живут, - я их там оставила, а сама пришла переводов искать.\r\n- Стало быть, вы теперь все врозь?\n - Да.\n - Ветеринар с товарищем, вы с своими котятками, а та с полицейскими?\r\n- Да.\n - А в городе-то, - говорю, - у вас есть приют?\n - Нет, - отвечает, - нету, да это ничего не значит: теперь тепло - я ночь по бульвару прохожу.\r\n- Как проходите?\n И, не дождавшись, что она мне ответит, скорее взял ее обеими руками за голову, поцеловал в темя и говорю:\r\n- Ничего я, бедное дитя, не понимаю, что вы мне такое рассказываете. Вы ко мне с своими \"комбинациями\" точно пришелица из другого света упали.\r\nНо я во всяком случае не ксендз, чтобы вас укорять, и не протестантский пастор,\r\nчтобы от ваших откровений прийти в ужас или в отчаяние, а как простой поп я только вас на бульвар ночевать не пущу.\r\nВот у меня вся пустая квартира к вашим услугам, а на кухне есть баба-старуха смотрелка. Я ее сейчас к вам призову.\r\nРазуйте поскорее свои бедные ноженьки, напейтесь чаю да ложитесь на диван в гостиной спать. А впрочем, я старик, - со мною и с одним не опасно оставаться.\r\nОна согласилась. И все это как-то тупо: и одно предполагает, и сейчас другое располагает, на все согласна - и все как не живая.\r\nВидно уже, что (весь человек в ней домертва в порошок растолчен.\r\nУжасно мне ее стало жалко.\r\nВ голову впало: как такой горемыке на свете жить?\r\nСвои дети у меня хорошо устроены, благодаря бога и добрым людям, потому что заботился о них, да к тому же они дети иерейские - в свете могли ход иметь, а эта тля беспомощная:\r\nкем она покрыта?\r\nМожет быть, с детства на произвол пущена.\r\nА все же вон в ней еще что-то доброе ерошится:\r\nи за наукою она стремилась, и мужа своего гражданского отдала на подержание, а теперь как кошка мечется и своих котят по сторожкам носит.\r\n.. И все это во имя чего-то возвышенного.\r\nПраво, точно пришлецы из другого мира, а между тем страдают как люди.\r\nОставил я ее и пошел на вечер к коллеге, у которого самовластная жена - она зимою ему не позволяет в карты играть, так он летом, приезжая с дачи на служение, и собирает кружочек.", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Гоголь Н", "role": "user" }, { "content": "\"Хорошо бы было, - подумала между тем про себя Коробочка, - если бы он забрал у меня в казну муку и скотину.\r\nНужно его задобрить: теста со вчерашнего вечера еще осталось, так пойти сказать Фетинье, чтоб спекла блинов;\r\nхорошо бы также загнуть пирог пресный с яйцом, у меня его славно загибают, да и времени берет немного\".\r\nХозяйка вышла с тем чтобы привести в исполнение мысль насчет загнутия пирога и, вероятно, пополнить ее другими произведениями домашней пекарни и стряпни;\r\nа Чичиков вышел в гостиную, где провел ночь, с тем чтобы вынуть нужные бумаги из своей шкатулки.\r\nВ гостиной давно уже было все прибрано, роскошные перины вынесены вон, перед диваном стоял покрытый стол.\r\nПоставив на него шкатулку, он несколько отдохнул, ибо чувствовал, что был весь в поту, как в реке: все, что ни было на нем, начиная от рубашки до чулок, все было мокро.\r\n\"Эк уморила как проклятая старуха\" - сказал он, немного отдохнувши, и отпер шкатулку.\r\nАвтор уверен, что есть читатели такие любопытные, которые пожелают даже узнать план и внутреннее расположение шкатулки.\r\nПожалуй, почему же не удовлетворить!\r\nВот оно, внутреннее расположение: в самой средине мыльница, за мыльницею шесть-семь узеньких перегородок для бритв;\r\nпотом квадратные закоулки для песочницы и чернильницы с выдолбленною между ними лодочкой для перьев, сургучей и всего, что подлиннее;\r\nпотом всякие перегородки с крышечками и без крышечек для того, что покороче, наполненные билетами визитными, похоронными, театральными и другими, которые складывались на память.\r\nВесь верхний ящик со всеми перегородками вынимался, и под ним находилось пространство, занятое кипами бумаг в лист,\r\nпотом следовал маленький потаенный ящик для денег, выдвигавшийся незаметно сбоку шкатулки.\r\nОн всегда так поспешно выдвигался и задвигался в ту же минуту хозяином, что наверно нельзя сказать, сколько было там денег.\r\nЧичиков тут же занялся и, очинив перо, начал писать. В это время вошла хозяйка.\r\n- Хорош у тебя ящик, отец мой, - сказала она, подсевши к нему. - Чай, в Москве купил его?\n - В Москве, - отвечал Чичиков, продолжая писать.\r\n- Я уж знала это: там все хорошая работа. Третьего года сестра моя привезла оттуда теплые сапожки для детей: такой прочный товар, до сих пор носится.\r\nАхти, сколько у тебя тут гербовой бумаги! - продолжала она заглянувши к нему в шкатулку.\r\nИ в самом деле, гербовой бумаги было там немало. - Хоть бы мне листок подарил! а у меня такой недостаток; случится в суд просьбу подать, а и не на чем.\r\nЧичиков объяснил ей, что эта бумага не такого рода, что она назначена для совершения крепостей, а не для просьб. Впрочем, чтобы успокоить ее, он дал ей какой-то лист в рубль ценою.\r\nНаписавши письмо, дал он ей подписаться и попросил маленький списочек мужиков.\r\nОказалось, что помещица не вела никаких записок, ни списков, а знала почти всех наизусть; он заставил ее тут же продиктовать их.\r\nНекоторые крестьяне несколько изумили его своими фамилиями, а еще более прозвищами, так что он всякий раз, слыша их, прежде останавливался, а потом уже начинал писать.\r\nОсобенно поразил его какой-то Петр Савельев Неуважай-Корыто, так что он не мог не сказать: \"Экой длинный!\r\n\" Другой имел прицепленный к имени \"Коровий кирпич\", иной оказался просто: Колесо Иван.\r\nОканчивая писать, он потянул несколько к себе носом воздух и услышал завлекательный запах чего-то горячего в масле.\r\n- Прошу покорно закусить, - сказала хозяйка.\r\nЧичиков оглянулся и увидел, что на столе стояли уже грибки, пирожки, скородумки, шанишки, пряглы, блины, лепешки со всякими припеками:\r\nприпекой с лучком, припекой с маком, припекой с творогом, припекой со сняточками, и невесть чего не было.\r\n- Пресный пирог с яйцом! - сказала хозяйка.\r\nЧичиков подвинулся к пресному пирогу с яйцом, и, съевши тут же с небольшим половину, похвалил его.\r\nИ в самом деле, пирог сам по себе был вкусен, а после всей возни и проделок со старухой показался еще вкуснее.\r\n- А блинков? - сказала хозяйка.\r\nВ ответ на это Чичиков свернул три блина вместе и, обмакнувши их в растопленное масло, отправил в рот, а губы и руки вытер салфеткой.\r\nПовторивши это раза три, он попросил хозяйку приказать заложить его бричку. Настасья Петровна тут же послала Фетинью, приказавши в то же время принести еще горячих блинов.\r\n- У вас, матушка, блинцы очень вкусны, - сказал Чичиков, принимаясь за принесенные горячие.\r\n- Да у меня-то их хорошо пекут, - сказала хозяйка, - да вот беда: урожай плох, мука уж такая неважная...\r\nДа что же, батюшка, вы так спешите? - проговорила она, увидя, что Чичиков взял в руки картуз, - ведь и бричка еще не заложена.\r\n- Заложат, матушка, заложат. У меня скоро закладывают.\n - Так уж, пожалуйста, не позабудьте насчет подрядов.\r\n- Не забуду, не забуду, - говорил Чичиков, выходя в сени.\n - А свиного сала не покупаете? - сказала хозяйка, следуя за ним.\r\n- Почему не покупать? Покупаю, только после.\n - У меня о святках и свиное сало будет.\n - Купим, купим, всего купим, и свиного сала купим.\r\n- Может быть, понадобится птичьих перьев. У меня к Филиппову посту будут и птичьи перья.\r\n- Хорошо, хорошо, - говорил Чичиков.\n - Вот видишь, отец мой, и бричка твоя еще не готова, - сказала хозяйка, когда они вышли на крыльцо.\r\n- Будет, будет готова. Расскажите только мне, как добраться до большой дороги.\r\n- Как же бы это сделать? - сказала хозяйка. - Рассказать-то мудрено, поворотов много; разве я тебе дам девчонку, чтобы проводила.\r\nВедь у тебя, чай, место есть на козлах, где бы присесть ей.\r\n- Как не быть.\n - Пожалуй, я тебе дам девчонку; она у меня знает дорогу, только ты смотри! не завези ее, у меня уже одну завезли купцы.\r\nЧичиков уверил ее, что не завезет, и Коробочка, успокоившись, уже стала рассматривать все, что было во дворе ее;\r\nвперила глаза на ключницу, выносившую из кладовой деревянную побратиму с медом, на мужика, показавшегося в воротах, и мало-помалу вся переселилась в хозяйственную жизнь.\r\nНо зачем так долго заниматься Коробочкой? Коробочка ли, Манилова ли, хозяйственная ли жизнь, или нехозяйственная - мимо их!\r\nНе то на свете дивно устроено: веселое мигом обратится в печальное, если только долго застоишься перед ним, и тогда бог знает что взбредет в голову.\r\nМожет быть, станешь даже думать: да полно, точно ли Коробочка стоит так низко на бесконечной лестнице человеческого совершенствования?\r\nТочно ли так велика пропасть, отделяющая ее от сестры ее, недосягаемо огражденной стенами аристократического дома с благовонными чугунными лестницами, сияющей медью,\r\nкрасным деревом и коврами, зевающей за недочитанной книгой в ожидании остроумно-светского визита, где ей предстанет поле блеснуть умом и высказать вытверженные мысли,\r\nмысли, занимающие по законам моды на целую неделю город, мысли не о том, что делается в ее доме и в ее поместьях,\r\nзапутанных и расстроенных благодаря незнанью хозяйственного дела, а о том, какой политический переворот готовится во Франции, какое направление принял модный католицизм.\r\nНо мимо, мимо! зачем говорить об этом? Но зачем же среди недумающих.\r\nвеселых, беспечных минут сама собою вдруг пронесется иная чудная струя:\r\nеще смех не успел совершенно сбежать с лица, а уже стал другим среди тех же людей, и уже другим светом осветилось лицо.\r\n..\r\n- А вот бричка, вот бричка! - вскричал Чичиков, увидя наконец подъезжавшую свою бричку. - Что ты, болван, так долго копался? Видно, вчерашний хмель у тебя не весь еще выветрило.\r\nСелифан на это ничего не отвечал.\n - Прощайте, матушка! А что же, где ваша девчонка?\r\n- Эй, Пелагея!\r\n- сказала помещица стоявшей около крыльца девчонке лет одиннадцати, в платье из домашней крашенины и с босыми ногами,\r\nкоторые издали можно было принять за сапоги, так они были облеплены свежею грязью.\r\n- Покажи-ка барину дорогу.\r\nСелифан помог взлезть девчонке на козлы, которая, ставши одной ногой на барскую ступеньку, сначала запачкала ее грязью, а потом уже взобралась на верхушку и поместилась возле него.\r\nВслед за нею и сам Чичиков занес ногу на ступеньку и, понагнувши бричку на правую сторону, потому что был тяжеленек, наконец поместился, сказавши:\r\n- А! теперь хорошо! прощайте, матушка!\n Кони тронулись.\r\nСелифан был во всю дорогу суров и с тем вместе очень внимателен к своему делу, что случалося с ним всегда после того, когда либо в чем провинился, либо был пьян.\r\nЛошади были удивительно как вычищены. Хомут на одной из них, надевавшийся дотоле почти всегда в разодранном виде, так что из-под кожи выглядывала пакля, был искусно зашит.\r\nВо всю дорогу был он молчалив, только похлестывал кнутом, и не обращал никакой поучительной речи к лошадям, хотя чубарому коню, конечно,\r\nхотелось бы выслушать что-нибудь наставительное, ибо в это время вожжи всегда как-то лениво держались в руках словоохотного возницы и кнут только для формы гулял поверх спин.\r\nНо из угрюмых уст слышны были на сей раз одни однообразно неприятные восклицания: \"Ну же, ну, ворона! зевай! зевай!\" - и больше ничего.\r\nДаже сам гнедой и Заседатель были недовольны, не услышавши ни разу ни \"любезные\", ни \"почтенные\".\r\nЧубарый чувствовал пренеприятные удары по своим полным и широким частям. \"Вишь ты, как разнесло его! - думал он сам про себя, несколько припрядывая ушами.\r\n- Небось знает, где бить! Не хлыснет прямо по спине, а так и выбирает место, где поживее: по ушам зацепит или под брюхо захлыснет\".\r\n- Направо, что ли?\r\n- с таким сухим вопросом обратился Селифан к сидевшей возле него девчонке, показывая ей кнутом на почерневшую от дождя дорогу между яркозелеными, освещенными полями.\r\n- Нет, нет, я уж покажу, - отвечала девчонка.\r\n- Куда ж? - сказал Селифан, когда подъехали поближе.\n - Вот куды, - отвечала девчонка, показывая рукою.\r\n- Эх ты! - сказал Селифан. - Да это и есть направо: не знает, где право, где лево!\r\nХотя день был очень хорош, но земля до такой степени загрязнилась, что колеса брички, захватывая ее, сделались скоро покрытыми ею, как войлоком, что значительно отяжелило экипаж;\r\nк тому же почва была глиниста и цепка необыкновенно.\r\nТо и другое было причиною, что они не могли выбраться из проселков раньше полудня.\r\nБез девчонки было бы трудно сделать и это, потому что дороги расползались во все стороны,\r\nкак пойманные раки, когда их высыпают из мешка, и Селифану довелось бы поколесить уже не по своей вине.\r\nСкоро девчонка показала рукою на черневшее вдали строение, сказавши:\r\n- Вон столбовая дорога!\n - А строение? - спросил Селифан.\n - Трактир, - сказала девчонка.\n - Ну, теперь мы сами доедем, - сказал Селифан, - ступай себе домой.\r\nОн остановился и помог ей сойти, проговорив сквозь зубы: \"Эх ты, черноногая!\"\r\nЧичиков дал ей медный грош, и она побрела восвояси, уже довольная тем, что посидела на козлах.\n\n ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ\r\nПодъехавши к трактиру, Чичиков велел остановиться по двум причинам. С одной стороны, чтоб дать отдохнуть лошадям, а с другой стороны, чтоб и самому несколько закусить и подкрепиться.\r\nАвтор должен признаться, что весьма завидует аппетиту и желудку такого рода людей.\r\nДля него решительно ничего не значат все господа большой руки, живущие в Петербурге и Москве, проводящие время в обдумывании,\r\nчто бы такое поесть завтра и какой бы обед сочинить на послезавтра, и принимающиеся за этот обед не иначе, как отправивши прежде в рот пилюлю;\r\nглотающие устерс, морских пауков и прочих чуд, а потом отправляющиеся в Карлсбад или на Кавказ.\r\nНет, эти господа никогда не возбуждали в нем зависти.\r\nНо господа средней руки, что на одной станции потребуют ветчины, на другой поросенка,\r\nна третьей ломоть осетра или какую-нибудь запеканную колбасу с луком и потом как ни в чем не бывало садятся за стол в какое хочешь время,\r\nи стерляжья уха с налимами и молоками шипит и ворчит у них меж зубами, заедаемая расстегаем или кулебякой с сомовьим пльсом,\r\nтак что вчуже пронимает аппетит, - вот эти господа, точно, пользуются завидным даянием неба!\r\nНе один господин большой руки пожертвовал бы сию же минуту половину душ крестьян и половину имений, заложенных и только, чтобы иметь такой желудок, какой имеет господин средней руки;\r\nно то беда, что ни за какие деньги, ниже' имения, с улучшениями и без улучшений, нельзя приобресть такого желудка, какой бывает у господина средней руки.\r\nДеревянный потемневший трактир принял Чичикова под свой узенький гостеприимный навес на деревянных выточенных столбиках, похожих на старинные церковные подсвечники.\r\nТрактир был что-то вроде русской избы, несколько в большем размере.\r\nРезные узорочные карнизы из свежего дерева вокруг окон и под крышей резко и живо пестрели темные его стены; на ставнях были нарисованы кувшины с цветами.\r\nВзобравшись узенькою деревянною лестницею наверх, в широкие сени, он встретил отворявшуюся со скрипом дверь и толстую старуху в пестрых ситцах, проговорившую: \"Сюда пожалуйте!\r\n\" В комнате попались все старые приятели, попадающиеся всякому в небольших деревянных трактирах,\r\nкаких немало выстроено по дорогам, а именно заиндевелый самовар, выскобленные гладко сосновые стены,\r\nтрехугольный шкаф с чайниками и чашками в углу, фарфоровые вызолоченные яички пред образами, висевшие на голубых и красных ленточках,\r\nокотившаяся недавно кошка, зеркало, показывавшее вместо двух четыре глаза, а вместо лица какую-то лепешку;\r\nнаконец натыканные пучками душистые травы и гвоздики у образов, высохшие до такой степени, что желавший понюхать их только чихал и больше ничего.\r\n- Поросенок есть? - с таким вопросом обратился Чичиков к стоявшей бабе.\n - Есть.\n - С хреном и со сметаною?\n - С хреном и со сметаною.\n - Давай его сюда!\r\nСтаруха пошла копаться и принесла тарелку, салфетку, накрахмаленную до того что дыбилась, как засохшая кора,\r\nпотом нож с пожелтевшею костяною колодочкою, тоненький, как перочинный, двузубую вилку и солонку, которую никак нельзя было поставить прямо на стол.\r\nГерой наш, по обыкновению, сейчас вступил с нею в разговор и расспросил, сама ли она держит трактир, или есть хозяин, а сколько дает доходу трактир, и с ними ли живут сыновья,\r\nи что старший сын холостой или женатый человек, и какую взял жену, с большим ли приданым, или нет,", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "Я говорю серьезно: так он был умен, сметлив и быстр на соображение. К тому же манеры его были прекрасные, щегольские.\r\nДолжно быть, он видал в своей жизни виды. Впрочем, прошедшее его было покрыто мраком неизвестности.\r\nЖил он у нас в особом отделении. Но с прибытием Елкина, хоть и мужика, но зато хитрейшего мужика, лет пятидесяти, из раскольников, ветеринарная слава Куликова затмилась.\r\nВ какие-нибудь два месяца он отбил у него почти всю его городскую практику. Он вылечивал, и очень легко, таких лошадей, от которых Куликов еще прежде давно отказался.\r\nОн даже вылечивал таких, от которых отказывались городские ветеринарные лекаря.\r\nЭтот мужичок пришел вместе с другими за фальщивую монету.\r\nНадо было ему ввязаться, на старости лет, в такое дело компаньоном!\r\nСам же он, смеясь над собой, рассказывал у нас, что из трех настоящих золотых у них вышел всего только один фальшивый.\r\nКуликов был несколько оскорблен его ветеринарными успехами, даже слава его между арестантами начала было меркнуть.\r\nОн держал любовницу в форштадте, ходил в плисовой поддевке, носил серебряное кольцо, серьгу и собственные сапоги с оторочкой, и вдруг, за неимением доходов,\r\nон принужден был сделаться целовальником, и потому все ждали, что теперь при покупке Гнедка враги, чего доброго, пожалуй, еще подерутся.\r\nЖдали с любопытством. У каждого из них была своя партия. Передовые из обеих партий уже начинали волноваться и помаленьку уже перекидывались ругательствами.\r\nСам Елкин уже съежил было свое хитрое лицо в самую саркастическую улыбку. Но оказалось не то: Куликов и не подумал ругаться, но и без ругани поступил мастерски.\r\nОн начал с уступки, даже с уважением выслушал критические мнения своего соперника, но, поймав его на одном слове, скромно и настойчиво заметил ему,\r\nчто он ошибается, и, прежде чем Елкин успел опомниться и оговориться, доказал, что ошибается он вот именно в том-то и в том-то.\r\nОдним словом, Елкин был сбит чрезвычайно неожиданно и искусно, и хоть верх все-таки остался за ним, но и куликовская партия осталась довольна.\r\n- Нет, ребята, его, знать, не скоро собьешь, за себя постоит; куды! - говорили одни.\r\n- Елкин больше знает! - замечали другие, но как-то уступчиво замечали. Обе партии заговорили вдруг в чрезвычайно уступчивом тоне.\r\n- Не то что знает, у него только рука полегче. А насчет скотины и Куликов не сробеет.\n - Не сробеет парень!\n - Не сробеет...\r\nНового Гнедка наконец выбрали и купили. Это была славная лошадка, молоденькая, красивая, крепкая и с чрезвычайно милым, веселым видом.\r\nУж разумеется, по всем другим статьям она оказалась безукоризненною.\r\nСтали торговаться: просили тридцать рублей, наши давали двадцать пять. Торговались горячо и долго, сбавляли и уступали. Наконец самим смешно стало.\r\n- Что ты из своего кошеля, что ли, деньги брать будешь? - говорили одни. - Чего торговаться-то?\n - Казну, что ль, жалеть? - кричали другие.\r\n- Да все же, братцы, все же это деньги, - артельные...\n - Артельные! Нет, видно, нашего брата, дураков, не сеют, а мы сами родимся...\r\nНаконец за двадцать восемь рублей торг состоялся. Доложили майору, и покупка была решена. Разумеется, тотчас же вынесли хлеба с солью и с честию ввели нового Гнедка в острог.\r\nКажется, не было арестанта, который при этом случае не потрепал его по шее или не погладил по морде.\r\nВ этот же день запрягли Гнедка возить воду, и все с любопытством посмотрели, как новый Гнедко повезет свою бочку.\r\nНаш водовоз Роман поглядывал на нового конька с необыкновенным самодовольствием.\r\nЭто был мужик лет пятидесяти, молчаливого и солидного характера.\r\nДа и все русские кучера бывают чрезвычайно солидного и даже молчаливого характера, как будто действительно верно,\r\nчто постоянное обращение с лошадьми придает человеку какую-то особенную солидность и даже важность.\r\nРоман был тих, со всеми ласков, несловоохотен, нюхал из рожка табак и постоянно с незапамятных времен возился с острожными Гнедками. Новокупленный был уже третий.\r\nУ нас были все уверены, что к острогу идет гнедая масть, что нам это будто бы к дому. Так подтверждал и Роман. Пегого, например, ни за что не купили бы.\r\nМесто водовоза постоянно, по какому-то праву, оставалось навсегда за Романом, и у нас никто никогда и не вздумал бы оспаривать у него это право.\r\nКогда пал прежний Гнедко, никому и в голову не пришло, даже и майору, обвинить в чем-нибудь Романа: воля божия, да и только, а Роман хороший кучер.\r\nСкоро Гнедко сделался любимцем острога. Арестанты хоть и суровый народ, но подходили часто ласкать его.\r\nБывало, Роман, воротясь с реки, запирает ворота, отворенные ему унтер-офицером, а Гнедко, войдя в острог, стоит с бочкой и ждет его, косит на него глазами.\r\n\"Пошел один!\" - крикнет ему Роман, и Гнедко тотчас же повезет один, довезет до кухни и остановится, ожидая стряпок и парашников с ведрами, чтоб брать воду.\r\n\"Умник, Гнедко! - кричат ему, - один привез!.. Слушается\".\r\n- Ишь в самом деле: скотина, а понимает!\n - Молодец, Гнедко!\r\nГнедко мотает головою и фыркает, точно он и в самом деле понимает и доволен похвалами. И кто-нибудь непременно тут же вынесет ему хлеба с солью.\r\nГнедко ест и опять закивает головою, точно проговоривает: \"Знаю я тебя, знаю! И я милая лошадка, и ты хороший человек! \"\r\nЯ тоже любил подносить Гнедку хлеба. Как-то приятно было смотреть в его красивую морду и чувствовать на ладони его мягкие, теплые губы, проворно подбиравшие подачку.\r\nВообще наши арестантики могли бы любить животных, и если б им это позволили, они с охотою развели бы в остроге множество домашней скотины и птицы.\r\nИ, кажется, что бы больше могло смягчить, облагородить суровый и зверский характер арестантов, как не такое, например, занятие? Но этого не позволяли.\r\nНи порядки наши, ни место этого не допускали.\r\nВ остроге во все время перебывало, однако же, случайно несколько животных. Кроме Гнедка, были у нас собаки, гуси, козел Васька, да жил еще некоторое время орел.\r\nВ качестве постоянной острожной собаки жил у нас, как уже и сказано было мною прежде, Шарик, умная и добрая собака, с которой я был в постоянной дружбе.\r\nНо так как уж собака вообще у всего простонародья считается животным нечистым, на которое и внимания не следует обращать, то и на Шарика у нас почти никто не обращал внимания.\r\nЖила себе собака, спала на дворе, ела кухонные выброски и никакого особенного интереса ни в ком не возбуждала, однако всех знала и всех в остроге считала своими хозяевами.\r\nКогда арестанты возвращались с работы, она уже по крику у кордегардии: \"Ефрейтора!\r\n\" - бежит к воротам, ласково встречает каждую партию, вертит хвостом и приветливо засматривает в глаза каждому вошедшему, ожидая хоть какой-нибудь ласки.\r\nНо в продолжение многих лет она не добилась никакой ласки ни от кого, кроме разве меня. За это-то она и любила меня более всех.\r\nНе помню, каким образом появилась у нас потом в остроге и другая собака, Белка.\r\nТретью же, Культяпку, я сам завел, принеся ее как-то с работы, еще щенком. Белка была странное создание.\r\nЕе кто-то переехал телегой, и спина ее была вогнута внутрь, так что когда она, бывало, бежит, то казалось издали, что бегут двое каких-то белых животных, сращенных между собою.\r\nКроме того, вся она была какая-то паршивая, с гноящимися глазами; хвост был облезший, почти весь без шерсти, и постоянно поджатый.\r\nОскорбленная судьбою, она, видимо, решилась смириться. Никогда-то она ни на кого не лаяла и не ворчала, точно не смела.\r\nЖила она больше, из хлеба, за казармами;\r\nесли же увидит, бывало, кого-нибудь из наших, то тотчас же еще за несколько шагов, в знак смирения, перекувырнется на спину:\r\n\"Делай, дескать, со мной что тебе угодно, а я, видишь, и не думаю сопротивляться\".\r\nИ каждый арестант, перед которым она перекувырнется, пырнет ее, бывало, сапогом, точно считая это непременною своею обязанностью. \"Вишь, подлая!\" - говорят, бывало, арестанты.\r\nНо Белка даже и визжать не смела, и если уж слишком пронимало ее от боли, то как-то заглушенно и жалобно выла.\r\nТочно так же она перекувыркивалась и перед Шариком и перед всякой другой собакой, когда выбегала по своим делам за острог.\r\nБывало, перекувыркнется и лежит смиренно, когда какой-нибудь большой вислоухий пес бросится на нее с рыком и лаем. Но собаки любят смирение и покорность в себе подобных.\r\nСвирепый пес немедленно укрощался,\r\nс некоторою задумчивостью останавливался над лежащей перед ним вверх ногами покорной собакой и медленно с большим любопытством начинал ее обнюхивать во всех частях тела.\r\nЧто-то в это время могла думать вся трепетавшая Белка? \"А ну как, разбойник, рванет?\" - вероятно, приходило ей в голову.\r\nНо, обнюхав внимательно, пес наконец бросал ее, не находя в ней ничего особенно любопытного.\r\nБелка тотчас же вскакивала и опять, бывало, пускалась, ковыляя, за длинной вереницей собак, провожавших какую-нибудь Жучку.\r\nИ хоть она наверно знала, что с Жучкой ей никогда коротко не познакомиться, а все-таки хоть издали поковылять - и то было для ней утешением в ее несчастьях.\r\nОб чести она уже, видимо, перестала думать.\r\nПотеряв всякую карьеру в будущем, она жила только для одного хлеба и вполне сознавала это.\r\nЯ попробовал раз ее приласкать; это было для нее так ново и неожиданно, что она вдруг вся осела к земле, на все четыре лапы, вся затрепетала и начала громко визжать от умиления.\r\nИз жалости я ласкал ее часто. Зато она встречать меня не могла без визгу.\r\nЗавидит издали и визжит, визжит болезненно и слезливо. Кончилось тем, что ее за острогом на валу разорвали собаки.\r\nСовсем другого характера был Культяпка. Зачем я его принес из мастерской в острог еще слепым щенком, не знаю.\r\nМне приятно было кормить и растить его. Шарик тотчас же принял Культяпку под свое покровительство и спал с ним вместе.\r\nКогда Культяпка стал подрастать, то он позволял ему кусать свои уши, рвать себя за шерсть и играть с ним, как обыкновенно играют взрослые собаки со щенками.\r\nСтранно, что Культяпка почти не рос в вышину, а все в длину и ширину. Шерсть была на нем лохматая, какого-то светло-мышиного цветы; одно ухо росло вниз, а другое вверх.\r\nХарактера он был пылкого и восторженного, как и всякий щенок, который от радости, что видит хозяина, обыкновенно навизжит,\r\nнакричит, полезет лизать в самое лицо и тут же перед вами готов не удержать и всех остальных чувств своих:\r\n\"Был бы только виден восторг, а приличия ничего не значат!\r\n\" Бывало, где бы я ни был, но по крику: \"Культяпка!\r\n\" - он вдруг являлся из-за какого-нибудь угла, как из-под земли, и с визгливым восторгом летел ко мне, катясь, как шарик, и перекувыркиваясь дорогою.\r\nЯ ужасно полюбил этого маленького уродца. Казалось, судьба готовила ему в жизни довольство и одни только радости.\r\nНо в один прекрасный день арестант Неустроев, занимавшийся шитьем женских башмаков и выделкой кож, обратил на него особенное внимание.\r\nЕго вдруг что-то поразило. Он подозвал Культяпку к себе, пощупал его шерсть и ласково повалял его спиной по земле.\r\nКультяпка, ничего не подозревавший, визжал от удовольствия. Но на другое же утро он исчез.\r\nЯ долго искал его; точно в воду канул; и только через две недели все объяснилось: Культяпкин мех чрезвычайно понравился Неустроеву.\r\nОн содрал его, выделал и подложил им бархатные зимние полусапожки, которые заказала ему аудиторша.\r\nОн показывал мне и полусапожки, когда они были готовы. Шерсть вышла удивительная. Бедный Культяпка!\r\nВ остроге у нас многие занимались выделкой кож и часто, бывало, приводили с собой собак с хорошей шерстью, которые в тот же миг исчезали.\r\nИных воровали, а иных даже и покупали. Помню, раз за кухнями я увидал двух арестантов. Они об чем-то совещались и хлопотали.\r\nОдин из них держал на веревке великолепнейшую большую собаку, очевидно дорогой породы.\r\nКакой-то негодяй лакей увел ее от своего барина и продал нашим башмачникам за тридцать копеек серебром. Арестанты собирались ее повесить.\r\nЭто очень удобно делалось:\r\nкожу сдирали, а труп бросали в большую и глубокую помойную яму, находившуюся в самом заднем углу нашего острога и которая летом, в сильные жары, ужасно воняла.\r\nЕе изредка вычищали. Бедная собака, казалось, понимала готовившуюся ей участь.\r\nОна пытливо и с беспокойством взглядывала поочередно на нас троих и изредка только осмеливалась повертеть своим пушистым прижатым хвостом,\r\nточно желая смягчить нас этим знаком своей к нам доверенности.\r\nЯ поскорей ушел, а они, разумеется, кончили свое дело благополучно.\r\nГуси у нас завелись как-то тоже случайно. Кто их развел и кому они собственно принадлежали, не знаю, но некоторое время они очень тешили арестантов и даже стали известны в городе.\r\nОни и вывелись в остроге и содержались на кухне. Когда выводок подрос, то все они, целым кагалом, повадились ходить вместе с арестантами на работу.\r\nТолько, бывало, загремит барабан и двинется каторга к выходу, наши гуси с криком бегут за нами, распустив свои крылья,\r\nодин за другим выскакивают через высокий порог из калитки и непременно отправляются на правый фланг, где и выстраиваются, ожидая окончания разводки.\r\nПримыкали они всегда к самой большой партии и на работах паслись где-нибудь неподалеку.\r\nТолько что двигалась партия с работы обратно в острог, подымались и они. В крепости разнеслись слухи, что гуси ходят с арестантами на работу.\r\n\"Ишь, арестанты с своими гусями идут! - говорят, бывало, встречающиеся. - Да как это вы их обучили!\" - \"Вот вам на гусей! \" - прибавлял другой и подавал подаяние.\r\nНо, несмотря на всю их преданность, к какому-то разговенью их всех перерезали.\r\nЗато нашего козла Ваську ни за что бы не зарезали, если б не случилось особенного обстоятельства.\r\nТоже не знаю, откуда он у нас взялся и кто принес его, но вдруг очутился в остроге маленький, беленький, прехорошенький козленок.\r\nВ несколько дней все его у нас полюбили, и он сделался общим развлечением и даже отрадою. Нашли и причину держать его: надо же было в остроге, при конюшне, держать козла.\r\nОднако ж он жил не в конюшне, а сначала в кухне, а потом по всему острогу. Это было преграциозное и прешаловливое создание.", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Пушкин А", "role": "user" }, { "content": "И богатствами Востока Он тебя не одарит, И поклонников пророка Он тебе не покорит; И тебя на лоно друга, От печальных чуждых стран, В край родной на север с юга Не умчит мой талисман.\r\n..\r\nНо когда коварны очи Очаруют вдруг тебя, Иль уста во мраке ночи Поцелуют не любя - Милый друг! от преступленья, От сердечных новых ран, От измены, от забвенья Сохранит мой талисман!\"\r\nЭПИГРАММА (ИЗ АНТОЛОГИИ)\r\nЛук звенит, стрела трепещет, И, клубясь, издох Пифон; И твой лик победой блещет, Бельведерский Аполлон!\r\nКто ж вступился за Пифона, Кто разбил твой истукан? Ты, соперник Аполлона, Бельведерский Митрофан.\r\n* * *\n\n Твои догадки - сущий вздор: Моих стихов ты не проникнул. Я знаю, ты картежный вор, Но от вина ужель отвыкнул?\n\n РУССКОМУ ГЕСНЕРУ\r\nКуда ты холоден и cyx! Как слог твой чопорен и бледен! Как в изобретеньях ты беден! Как утомляешь ты мой слух!\r\nТвоя пастушка, твой пастух Должны ходить в овчинной шубе: Ты их морозишь налегке! Где ты нашел их: в шустер-клубе Или на Красном кабачке?\r\n1828\r\nДРУЗЬЯМ\n\n Нет, я не льстец, когда царю Хвалу свободную слагаю: Я смело чувства выражаю, Языком сердца говорю.\r\nЕго я просто полюбил: Он бодро, честно правит нами; Россию вдруг он оживил Войной, надеждами, трудами.\r\nО нет, хоть юность в нем кипит, Но не жесток в нем дух державный: Тому, кого карает явно, Он втайне милости творит.\r\nТекла в изгнаньe жизнь моя, Влачил я с милыми разлуку, Но он мне царственную руку Простер - и с вами снова я.\r\nВо мне почтил он вдохновенье, Освободил он мысль мою, И я ль, в сердечном умиленье, Ему хвалы не воспою?\r\nЯ льстец! Нет, братья, льстец лукав: Он горе на царя накличет, Он из его державных прав Одну лишь милость ограничит.\r\nОн скажет: презирай народ, Глуши природы голос нежный, Он скажет: просвещенья плод - Разврат и некий дух мятежный!\r\nБеда стране, где раб и льстец Одни приближены к престолу, А небом избранный певец Молчит, потупя очи долу.\n\n ПОСЛАНИЕ К ВЕЛИКОПОЛЬСКОМУ СОЧИНИТЕЛЮ \"САТИРЫ НА ИГРОКОВ\"\r\nТак элегическую лиру Ты променял, наш моралист, На благочинную сатиру? Хвалю поэта - дельно миру! Ему полезен розги свист.\r\n- Мне жалок очень твой Арист: С каким усердьем он молился И как несчастливо играл! Вот молодежь: погорячился, Продулся весь и так пропал! Дамон твой человек ужасный.\r\nЗабудь его опасный дом, Где, впрочем, сознаюся в том, Мой друг, ты вел себя прекрасно: Ты никому там не мешал, Ариста нежно утешал, Давал полезные советы И ни рубля не проиграл.\r\nЛюблю: вот каковы поэты! А то, уча безумный свет, Порой грешит и проповедник. Послушай, Персиев наследник, Рассказ мой:\r\nНекто, мой сосед, В томленьях благородной жажды, Хлебнув кастальских вод бокал, На игроков, как ты, однажды Сатиру злую написал И другу с жаром прочитал.\r\nЕму в ответ его приятель Взял карты, молча стасовал, Дал снять, и нравственный писатель Всю ночь, увы! понтировал.\r\nТебе знаком ли сей проказник? Но встреча с ним была б мне праздник: Я с ним готов всю ночь не спать И до полдневного сиянья Читать моральные посланья И проигрыш его писать.\r\n* * *\r\nСто лет минуло, как тевтон В крови неверных окупался; Страной полночной правил он. Уже прусак в оковы вдался, Или сокрылся, и в Литву Понес изгнанную главу.\r\nМежду враждебными брегами Струился Немен; на одном Еще над древними стенами Сияли башни, и кругом Шумели рощи вековые, Духов пристанища святые.\r\nСимвол германца, на другом Крест веры, в небо возносящий Свои объятия грозящи, Казалось, свыше захватить Хотел всю область Палемона И племя чуждого закона К своей подошве привлачить.\r\nС медвежьей кожей на плечах, В косматой рысьей шапке, с пуком Каленых стрел и с верным луком, Литовцы юные, в толпах, Со стороны одной бродили И зорко недруга следили.\r\nС другой, покрытый шишаком, В броне закованный, верхом, На страже немец, за врагами Недвижно следуя глазами, Пищаль, с молитвой, заряжал.\r\nВсяк переправу охранял.\r\nТок Немена гостеприимный, Свидетель их вражды взаимной, Стал прагом вечности для них; Сношений дружных глас утих, И всяк, переступивший воды, Лишен был жизни иль свободы.\r\nЛишь хмель литовских берегов, Немецкой тополью плененный, Через реку, меж тростников, Переправлялся дерзновенный, Брегов противных достигал И друга нежно обнимал.\r\nЛишь соловьи дубрав и гор По старине вражды не знали И в остров, общий с давних пор, Друг к другу в гости прилетали.\r\n* * *\n\n Kennst du das Land\n\n Wilh. Meist.\r\nПо клюкву, по клюкву, По ягоду, по клюкву...\r\nКто знает край, где небо блещет Неизъяснимой синевой, Где море теплою волной Вокруг развалин тихо плещет;\r\nГде вечный лавр и кипарис На воле гордо разрослись; Где пел Торквато величавый;\r\nГде и теперь во мгле ночной Адриатической волной Повторены его октавы; Где Рафаэль живописал;\r\nГде в наши дни резец Кановы Послушный мрамор оживлял, И Байрон, мученик суровый, Страдал, любил и проклинал?\r\n- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - Волшебный край, волшебный край, Страна высоких вдохновений, Людмила зрит твой древний рай, Твои пророческие сени.\r\nНа берегу роскошных вод Порою карнавальных оргий Кругом ее кипит народ; Ее приветствуют восторги.\r\nЛюдмила северной красой, Все вместе - томной и живой, Сынов Авзонии пленяет И поневоле увлекает Их пестры волны за собой.\r\nНа рай полуденной природы, На блеск небес, на ясны воды, На чудеса немых искусств В стесненье вдохновенных чувств Людмила светлый взор возводит,\r\nДивясь и радуясь душой, И ничего перед собой Себя прекрасней не находит.\r\nСтоит ли с важностью очей Пред флорентинскою Кипридой, Их две... и мрамор перед ней Страдает, кажется, обидой.\r\nМечты возвышенной полна, В молчанье смотрит ли она На образ нежный Форнарины Или Мадоны молодой, Она задумчивой красой Очаровательней картины...\r\nСкажите мне: какой певец, Горя восторгом умиленным, Чья кисть, чей пламенный резец Предаст потомкам изумленным Ее небесные черты? Где ты, ваятель безымянный Богини вечной красоты?\r\nИ ты, харитою венчанный, Ты, вдохновенный Рафаэль?\r\nЗабудь еврейку молодую, Младенца-бога колыбель, Постигни прелесть неземную, Постигни радость в небесах, Пиши Марию нам другую, С другим младенцем на руках.\r\n- - - - - - -\r\nВ. С. ФИЛИМОНОВУ ПРИ ПОЛУЧЕНИИ ПОЭМЫ ЕГО \"ДУРАЦКИЙ КОЛПАК\"\r\nВам музы, милые старушки, Колпак связали в добрый час, И, прицепив к нему гремушки, Сам Феб надел его на вас.\r\nХотелось в том же мне уборе Пред вами нынче щегольнуть И в откровенном разговоре, Как вы, на многое взглянуть;\r\nНо старый мой колпак изношен, Хоть и любил его поэт; Он поневоле мной заброшен: Не в моде нынче красный цвет.\r\nИтак, в знак мирного привета, Снимая шляпу, бью челом, Узнав философа-поэта Под осторожным колпаком.\r\nTO DAWE, ESQr\n\n Зачем твой дивный карандаш Рисует мой арапский профиль? Хоть ты векам его предашь, Его освищет Мефистофель.\r\nРисуй Олениной черты. В жару сердечных вдохновений, Лишь юности и красоты Поклонником быть должен гений.\n\n ВОСПОМИНАНИЕ\r\nКогда для смертного умолкнет шумный день,\n И на немые стогны града Полупрозрачная наляжет ночи тень\r\nИ сон, дневных трудов награда, В то время для меня влачатся в тишине\n Часы томительного бденья: В бездействии ночном живей горят во мне\r\nЗмеи сердечной угрызенья; Мечты кипят; в уме, подавленном тоской,\n Теснится тяжких дум избыток; Воспоминание безмолвно предо мной\r\nСвой длинный развивает свиток; И с отвращением читая жизнь мою,\n Я трепещу и проклинаю, И горько жалуюсь, и горько слезы лью,\r\nНо строк печальных не смываю.\n\n ТЫ И ВЫ\r\nПустое вы сердечным ты Она, обмолвясь, заменила И все счастливые мечты В душе влюбленной возбудила.\r\nПред ней задумчиво стою, Свести очей с нее нет силы; И говорю ей: как вы милы! И мыслю: как тебя люблю!\r\n* * *\n\n 26 мая 1828.\n\n Дар напрасный, дар случайный, Жизнь, зачем ты мне дана? Иль зачем судьбою тайной Ты на казнь осуждена?\r\nКто меня враждебной властью Из ничтожества воззвал, Душу мне наполнил страстью, Ум сомненьем взволновал?..\r\nЦели нет передо мною: Сердце пусто, празден ум, И томит меня тоскою Однозвучный жизни шум.\n\n И. В. СЛпНИНУ\r\nЯ не люблю альбомов модных: Их ослепительная смесь Аспазий наших благородных Провозглашает только спесь.\r\nАльбом красавицы уездной, Альбом домашний и простой, Милей болтливостью любезной И безыскусной пестротой.\r\nНи здесь, ни там, скажу я смело, Являться, впрочем, не хочу; Но твой альбом другое дело, Охотно дань ему плачу.\r\nТобой питомцам Аполлона Не из тщеславья он открыт: Цариц ты любишь Геликона И ими сам не позабыт;\r\nВхожу в него прямым поэтом, Как в дружеский, приятный дом, Почтив хозяина приветом И лар молитвенным стихом.\r\n* * *\r\nЕще дуют холодные ветры И наносят утренни морозы, Только что на проталинах весенних Показались ранние цветочки;\r\nКак из чудного царства воскового, Из душистой келейки медовой Вылетела первая пчелка, Полетела по ранним цветочкам О красной весне поразведать,\r\nСкоро ль будет гостья дорогая, Скоро ли луга позеленеют, Скоро ль у кудрявой у березы Распустятся клейкие листочки, Зацветет черемуха душиста.\r\n* * *\r\nКобылица молодая, Честь кавказского тавра, Что ты мчишься, удалая? И тебе пришла пора; Не косись пугливым оком, Ног на воздух не мечи, В поле гладком и широком Своенравно не скачи.\r\nПогоди; тебя заставлю Я смириться подо мной: В мерный круг твой бег направлю Укороченной уздой.\r\nЕЕ ГЛАЗА\r\nОна мила - скажу меж нами - Придворных витязей гроза, И можно с южными звездами Сравнить, особенно стихами, Ее черкесские глаза, Она владеет ими смело, Они горят огня живей;\r\nНо, сам признайся, то ли дело Глаза Олениной моей!\r\nКакой задумчивый в них гений, И сколько детской простоты, И сколько томных выражений, И сколько неги и мечты!.\r\n. Потупит их с улыбкой Леля - В них скромных граций торжество; Поднимет - ангел Рафаэля Так созерцает божество.\r\n* * *\n\n Не пой, красавица, при мне Ты песен Грузии печальной: Напоминают мне оне Другую жизнь и берег дальный.\r\nУвы! напоминают мне Твои жестокие напевы И степь, и ночь - и при луне Черты далекой, бедной девы.\r\nЯ призрак милый, роковой, Тебя увидев, забываю; Но ты поешь - и предо мной Его я вновь воображаю.\r\nНе пой, красавица, при мне Ты песен Грузии печальной: Напоминают мне оне Другую жизнь и берег дальный\n\n К ЯЗЫКОВУ\r\nК тебе сбирался я давно В немецкий град, тобой воспетый, С тобой попить, как пьют поэты, Тобой воспетое вино.\r\nУж зазывал меня с собою Тобой воспетый Киселев, И я с веселою душою Оставить был совсем готов Неволю невских берегов.\r\nИ что ж? Гербовые заботы Схватили за полы меня, И на Неве, хоть нет охоты, Прикованным остался я.\r\nО юность, юность удалая! Могу ль тебя не пожалеть?\r\nВ долгах, бывало, утопая, Заимодавцев убегая, Готов был всюду я лететь; Теперь докучно посещаю Своих ленивых должников, Остепенившись, проклинаю Я тяжесть денег и годов.\r\nПрости, певец! играй, пируй, С Кипридой, Фебом торжествуй, Не знай сиятельного чванства, Не знай любезных должников И не плати своих долгов По праву русского дворянства.\r\nН. Д. КИСЕЛЕВУ\n\n Ищи в чужом краю здоровья и свободы,\n Но север забывать грешно, Так слушай: поспешай карлсбадские пить воды,\n Чтоб с нами снова пить вино.\n\n ПОРТРЕТ\r\nС своей пылающей душой, С своими бурными страстями, О жены Севера,\r\nмеж вами Она является порой И мимо всех условий света Стремится до утраты сил, Как беззаконная комета В кругу расчисленном светил.\r\nНАПЕРСНИК\r\nТвоих признаний, жалоб нежных Ловлю я жадно каждый крик: Страстей безумных и мятежных Как упоителен язык!\r\nНо прекрати свои рассказы, Таи, таи свои мечты: Боюсь их пламенной заразы, Боюсь узнать, что знала ты!\r\n* * *\r\nСчастлив, кто избран своенравно Твоей тоскливою мечтой, При ком любовью млеешь явно, Чьи взоры властвуют тобой;\r\nНо жалок тот, кто молчаливо, Сгорая пламенем любви, Потупя голову, ревниво Признанья слушает твои.\r\nПРЕДЧУВСТВИЕ\r\nСнова тучи надо мною Собралися в тишине; Рок завистливый бедою Угрожает снова мне...\r\nСохраню ль к судьбе презренье? Понесу ль навстречу ей Непреклонность и терпенье Гордой юности моей?\r\nБурной жизнью утомленный, Равнодушно бури жду: Может быть, еще спасенный, Снова пристань я найду...\r\nНо, предчувствуя разлуку, Неизбежный, грозный час, Сжать твою, мой ангел, руку Я спешу в последний раз.\r\nАнгел кроткий, безмятежный, Тихо молви мне: прости, Опечалься: взор свой нежный Подыми иль опусти; И твое воспоминанье Заменит душе моей Силу, гордость, упованье И отвагу юных дней.\r\nУТОПЛЕННИК\r\nПрибежали в избу дети Второпях зовут отца: \"Тятя! тятя! наши сети Притащили мертвеца\". \"Врите, врите, бесенята,- Заворчал на них отец; - Ох, уж эти мне робята! Будет вам ужо мертвец!\r\nСуд наедет, отвечай-ка; С ним я ввек не разберусь; Делать нечего; хозяйка, Дай кафтан: уж поплетусь...\r\nГде ж мертвец?\" - \"Вон, тятя, э-вот!\" В самом деле, при реке, Где разостлан мокрый невод, Мертвый виден на песке.\r\nБезобразно труп ужасный Посинел и весь распух.\r\nГоремыка ли несчастный Погубил свой грешный дух, Рыболов ли взят волнами, Али хмельный молодец, Аль ограбленный ворами Недогадливый купец?\r\nМужику какое дело? Озираясь, он спешит; Он потопленное тело В воду за ноги тащит, И от берега крутого Оттолкнул его веслом, И мертвец вниз поплыл снова За могилой и крестом.\r\nДолго мертвый меж волнами Плыл качаясь, как живой; Проводив его глазами, Наш мужик пошел домой.\r\n\"Вы, щенки! за мной ступайте! Будет вам по калачу, Да смотрите ж, не болтайте, А не то поколочу\".\r\nВ ночь погода зашумела, Взволновалася река, Уж лучина догорела В дымной хате мужика, Дети спят, хозяйка дремлет, На полатях муж лежит, Буря воет;\r\nвдруг он внемлет: Кто-то там в окно стучит.\r\n\"Кто там?\" - \"Эй, впусти, хозяин!\" - \"Ну, какая там беда? Что ты ночью бродишь, Каин? Черт занес тебя сюда; Где возиться мне с тобою? Дома тесно и темно\".\r\nИ ленивою рукою Подымает он окно.\r\nИз-за туч луна катится - Что же?\r\nголый перед ним: С бороды вода струится, Взор открыт и недвижим, Все в нем страшно онемело, Опустились руки вниз, И в распухнувшее тело Раки черные впились.\r\nИ мужик окно захлопнул: Гостя голого узнав, Так и обмер: \"Чтоб ты лопнул!\" Прошептал он, задрожав.\r\nСтрашно мысли в нем мешались, Трясся ночь он напролет, И до утра все стучались Под окном и у ворот.", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Курс русской истории автора Ключевский В", "role": "user" }, { "content": "Да и житейский порядок, политический и экономический, ос- новавшийся на господствующих идеях и закрепляющий их господство своими принудительными средствами,\r\nможет возбуждать в отдельных умах или в из- вестной части общества помыслы, чувства, стремления, несогласные с его основами, даже прямо против них протестующие;\r\nони или гаснут, или ждут своего времени.\r\nУ нас, например, в XVIII в.\r\nжалобы на несправедливость крепостного права послышались из самой крепостной среды даже раньше, чем в образованном обществе;\r\nно долго эти жалобы обращали на себя еще меньше прави- тельственного внимания, чем освободительные представления образованных людей.\r\nОднако потом опасения, внушенные настроением крепостной среды, подействовали на ход освободительного дела сильнее каких-либо соображе- ний высшего порядка.\r\nФАКТЫ ОБОИХ ПОРЯДКОВ В ИХ ВЗАИМОДЕЙСТВИИ. Вникнем в сущность полити- ческих и экономических фактов, чтобы видеть, что могут они дать для ис- торического изучения.\r\nПолитическая и экономическая жизнь не составляет чего-то цельного, однородного, какой-то особой сферы людской жизни,\r\nгде нет места высшим стремлениям человеческого духа, где царят только низ- менные инстинкты нашей природы.\r\nВо-первых, жизнь политическая и жизнь экономическая-это различные области жизни, мало сродные между собою по своему существу.\r\nВ той и другой господствуют полярно противоположные на- чала: в политической-общее благо, в экономической-личный материальный интерес;\r\nодно начало требует постоянных жертв, другое-питает ненасытный эгоизм.\r\nВо-вторых, то и другое начало вовлекает в свою деятельность на- личные духовные средства общества.\r\nЧастный, личный интерес по природе своей наклонен противодействовать общему благу. Между тем человеческое общежитие строится взаимодействием обоих вечно борющихся начал.\r\nТакое взаимодействие становится возможным потому, что в составе частного инте- реса есть элементы, которые обуздывают его эгоистические увлечения.\r\nВ отличие от государственного порядка, основанного на власти и повинове- нии, экономическая жизнь есть область личной свободы и личной инициативы как выражения свободной воли.\r\nНо эти силы, одушевляющие и направляющие экономическую деятельность, составляют душу и деятельности духовной.\r\nДа и энергия личного материального интереса возбуждается не самым этим ин- тересом, а стремлением обеспечить личную свободу, как внешнюю, так и внутреннюю,\r\nумственную и нравственную, а эта последняя на высшей ступени своего развития выражается в сознании общих интересов и в чувстве нравственного долга действовать на пользу общую.\r\nНа этой нравственной почве и устанавливается соглашение вечно борющихся начал по мере того,\r\nкак развивающееся общественное сознание сдерживает личный интерес во имя общей пользы и выясняет требования общей пользы, не стесняя законного простора, требуемого личным интересом.\r\nСледовательно,\r\nЛЕКЦИЯ II В. О. КЛЮЧЕВСКИЙ\r\nвзаимным отношением обоих начал, политического и экономического, тор- жеством одного из них над другим или справедливым равновесием обоих из- меряется уровень общежития,\r\nа то или другое отношение между ними уста- навливается степенью развития общественного сознания и чувства нравственного долга.\r\nНо каким способом, по каким признакам можно опреде- лить этот уровень как показатель силы духовных элементов общежития?\r\nВо-первых, он выясняется самым ходом событий политической жизни и связью явлений жизни экономической, а во-вторых,\r\nнаблюдения над этими событиями и явлениями находят себе проверку в законодательстве, в практике управ- ления и суда.\r\nВозьмем пример не из самых выразительных.\r\nВ Древней Руси нравственные влияния, шедшие с церковной стороны, противодействовали усиленному развитию рабовладения и по временам встречали поддержку со стороны правительства,\r\nпытавшегося во имя государственной пользы сдер- жать и упорядочить это стремление к порабощению.\r\nБорьба церкви и госу- дарства с частным интересом в этой области шла с переменным успехом в зависимости от условий времени.\r\nЭти колебания, отражаясь в памятниках права и хозяйства, помогают измерить силу действия гуманных идей, а че- рез то и нравственный уровень общежития в известный период.\r\nТак получаем возможность определять нравственное состояние общества не по нашим субъективным впечатлениям или предположениям и не по отзывам современни- ков,\r\nстоль же субъективным, а по практическому соотношению элементов об- щежития, по степени соглашения разнородных интересов, в нем действующих.\r\nИХ ЗНАЧЕНИЕ ДЛЯ ИСТОРИЧЕСКОГО ИЗУЧЕНИЯ.\r\nЯ хочу сказать, что факты по- литические и экономические полагаю в основу курса по их значению не в историческом процессе, а только в историческом изучении.\r\nЗначение это чисто методологическое.\r\nУмственный труд и нравственный подвиг всегда ос- танутся лучшими строителями общества, самыми мощными двигателями челове- ческого развития;\r\nони кладут наиболее прочные основы житейского порядка, соответствующего истинным потребностям человека и высшему назначению че- ловечества.\r\nНо по условиям исторической жизни эти силы не всегда одина- ково напряжены и не всегда действуют на житейский порядок в меру своей напряженности,\r\nа в общий исторический процесс они входят своим действием на житейский порядок и по этому действию подлежат историческому изуче- нию.\r\nПорядок изучения не совпадает с порядком жизни, идет от следствий к причинам, от явлений к силам.\r\nЧто же, однако, какие именно предметы предстанут пред нами в изуче- нии, отправляющемся от политических и экономических фактов, и насколько полно охватит оно народную жизнь?\r\nЭти предметы-государство и общество, их строение и взаимное отношение, люди, руководившие строением того и другого,\r\nусловия внешние, международные, и внутренние, физические и нравственные, устанавливавшие отношение между тем и другим,\r\nвнутренние борьбы, какие при этом приходилось переживать народу, производительные силы,\r\nкоторыми созидалось народное хозяйство, формы, в какие отливался государственный и хозяйственный быт народа.\r\nВсего этого мы коснемся с большим или меньшим досугом, иного даже только мимоходом.\r\nМожет быть, придется задержать ваше внимание на некоторых глубоких переломах соци- альных и нравственных, пережитых нашим обществом.\r\nНо чего бы я желал всего более, это-чтобы из моего курса вы вынесли ясное представление о двух процессах, коими полагались основы нашего политического и народного быта и в которых,\r\nкажется мне, всего явственнее обнаруживались сочетания и положения, составляющие особенность нашей истории.\r\nИзучая один из этих процессов, мы будем следить,\r\nкак вырабатывалось в практике жизни и выяс- нялось в сознании народа понятие о государстве и как это понятие выража- лось в идее и деятельности верховной власти;\r\nдругой процесс покажет, как в связи с ростом государства завязывались и сплетались основные нити, образовавшие своей сложной тканью нашу народность.\r\nНо это слишком узкая программа, подумаете вы. Не буду оспаривать этого и останусь при своей программе.\r\nКурс истории-далеко не вся история:\r\nзаключенный в тесные пре- делы академического года, в рамки учебных часов и минут, курс не может охватить всей широты и глубины исторической жизни народа.\r\nВ этих грани- цах преподаватель может со своими слушателями проследить лишь такие те- чения истории, которые представляются ему главными,\r\nгосподствующими, об- ращаясь к другим струям ее лишь поскольку они соприкасались или слива- лись с этими магистралями.\r\nИ если вы из моего изложения при всех его п робелах вынесете хотя в общих очертаниях образ русского народа как исторической личности,\r\nя буду считать достигнутой научную цель своего курса.\r\nЧЕНИЯ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ\n\n ПРАКТИЧЕСКАЯ ЦЕЛЬ ИЗУ-ИСТОРИИ. Из общей задачи\n\n В. О. КЛЮЧЕВСКИЙ ЛЕКЦИЯ П\r\n.\r\nВ связи с той же задачей решается еще один исторического изучения мы вывели научную цель изучения местной исто- рии,\r\nа эта цель дала нам основание для плана курса, указала порядок и приемы изучения русской истории.\r\nВ связи с той же задачей решается еще один вопрос: сверх чисто научного какой еще практический результат можно получить от изучения местной истории?\r\nЭтот вопрос тем важнее, что мест- ная история, изучение которой мы предпринимаем, есть история нашего оте- чества.\r\nНаучные наблюдения и выводы, какие мы сделаем при этой работе, должны ли остаться в области чистого знания, или они могут выйти из нее и оказать влияние на наши стремления и поступки?\r\nМожет ли научная исто- рия отечества иметь свою прикладную часть для детей его?\r\nЯ думаю, что может и должна иметь, потому что цена всякого знания определяется его связью с нашими нуждами, стремлениями и поступками;\r\nиначе знание стано- вится простым балластом памяти, пригодным для ослабления житейской качки разве только пустому кораблю, который идет без настоящего ценного груза.\r\nКакая же может быть эта практическая, прикладная цель? Укажу» ее теперь же, чтобы не напоминать об ней в изложении курса: она будет молчаливым стимулом нашей работы.\r\nГОСУДАРСТВО И НАРОДНОСТЬ-ГЛАВНЫЕ ПРЕДМЕТЫ КУРСА. Я сейчас сказал об исторической личности народа: это-основной предмет изучения его истории.\r\nЗначение народа как исторической личности заключается в его историческом призвании, а это призвание народа выражается в том мировом положении,\r\nкакое он создает себе своими усилиями, и в той идее, какую он стремится осуществить своею деятельностью в этом положении.\r\nСвою роль на мировой сцене он выполняет теми силами, какие успел развить в себе своим истори- ческим воспитанием.\r\nИдеал исторического воспитания народа состоит в пол- ном и стройном развитии всех элементов общежития и в таком их соотноше- нии,\r\nпри котором каждый элемент развивается и действует в меру своего нормального значения в общественном составе, не принижая себя и не угне- тая других.\r\nТолько историческим изучением проверяется ход этого воспита- ния.\r\nИстория народа, научно воспроизведенная, становится приходо-расход- ной его книгой, по которой подсчитываются недочеты и передержки его прошлого.\r\nПрямое дело ближайшего будущего-сократить передержки и попол- нить недоимки, восстановить равновесие народных задач и средств.\r\nЗдесь историческое изучение своими конечными выводами подходит вплоть к прак- тиче- ским потребностям текущей минуты, требующей от каждого из нас,\r\nот каждого русского человека отчетливого понимания накопленных народом средств и допущенных или вынужденных недостатков своего исторического воспитания.\r\nНам, русским, понимать это нужнее, чем кому-либо.\r\nВековыми усилиями и жертвами Россия образовала государство, подобного которому по составу, размерам и мировому положению не видим со времени падения Римс- кой империи.\r\nНо народ, создавший это государство, по своим духовным и материальным средствам еще не стоит в первом ряду среди других европейс- ких народов.\r\nПо неблагоприятным историческим условиям его внутренний рост не шел в уровень с его международным положением, даже по временам задерживался этим положением.\r\nМы еще не начинали жить в полную меру сво- их народных сил, чувствуемых, но еще не вполне развернувшихся,\r\nне можем соперничать с другими ни в научной, ни в общественно-политической, ни во многих других областях.\r\nДостигнутый уровень народных сил, накопленный запас народных средств-это плоды многовекового труда наших предков, ре- зультаты того, что они успели сделать.\r\nНам нужно знать, чего они не ус- пели сделать; их недоимки-наши задачи, т.\r\nе. задачи вашего и идущих за вами поколений '\\ ЗАКЛЮЧЕНИЕ.\r\nЧем же» могут помочь разрешению этих задач когда-то ^ составившиеся в нашей истории сочетания общественных элементов, которые мы будем изучать?\r\nЛюди ^ иногда чувствуют неловкость своего положения, тяжесть общественного порядка, в котором живут, но не умеют ни опреде- лить, ни объяснить отчетливо этой тяжести и неловкости.\r\nИсторическое изучение вскрывает неправильности в складе общества, больно и смутно чувствуемые людьми,\r\nуказывает ненормальное соотношение каких-либо об- щественных элементов и его происхождение и дает возможность сообразить средства восстановления нарушенного равновесия.\r\nЕсли мы заметим, напри- мер, что в нашем прошлом одни общественные элементы не в меру развива- лись на счет и в ущерб другим, столь же законным,\r\nмы поймем^, какие именно предстоит нам усиленно развивать, чтобы ^ достигнуть возможной стройности и справедливости общественного состава.\r\nКаждому народу исто- рия задает двустороннюю культурную работу-над природой страны, в которой ему суждено жить,\r\nи над своею собственной природой, над своими духовными силами и общественными отношениями ^.\r\nЕсли нашему народу в продолжение веков пришлось\r\nВ. О.\r\nКЛЮЧЕВСКИЙ упорно бороться с лесами и болотами своей страны, напрягая силы на черную подготовительную работу цивилизации,\r\nто нам предстоит, не теряя приобретенной в этой работе житейской выносливости,\r\nнапряженно работать над самими собой, развивать свои умственные и нравственные силы, с осо- бенной заботливостью устанавливать свои общественные отношения.\r\nТаким образом, изучение нашей истории может помочь нам уяснить задачи и нап- равление предстоящей нам практической деятельности.\r\nУ каждого поколения могут быть свои идеалы, у моего свои, у вашего другие, и жалко то поко- ление, у которого нет никаких.\r\nДля» осуществления идеалов необходимы энергия действия, энтузиазм убеждения; при осуществлении их неизбежны борьба, жертвы.\r\nНо это не все, что необходимо для их торжества: нужны не только крепкие нервы и самоотверженные характеры, нужны еще и сообрази- тельные умы.\r\nКак легко испортить всякое хорошее дело, и сколько высоких идеалов успели люди уронить и захватать неумелыми или неопрятными рука- ми!\r\nНаши идеалы не принадлежат исключительно нам и не для нас одних предназначались:\r\nони перешли к нам по наследству от наших отцов и дедов или достались нам по культурному преемству от других обществ, созданы житейскими опытами и умственными усилиями других народов,\r\nраньше или больше нашего поработавших, и при создании их имелись в виду не наши, а совсем другие силы, средства и положения.", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Тургенев И", "role": "user" }, { "content": "- А я все терпел, - продолжал Харлов свое повествование, - горько, горько мне было во как и стыдно...\r\nНо глядел бы на свет божий! Оттого я и к вам, матушка, поехать не захотел - от этого от самого от стыда, от страму!\r\nВедь я, матушка моя, все перепробовал: и лаской, и угрозой, и усовещивал-то их, и что уж! кланялся.\r\n.. вот так-то (Харлов показал, как он кланялся).\r\nИ все понапрасну! И все-то я терпел! Сначалу-то, на первых-то порах, не такие у меня мысли были: возьму, мол, перебью, перешвыряю всех, чтобы и на семена не осталось...\r\nБудут знать! Ну, а потом - покорился! Крест, думаю, мне послан; к смерти, значит, приготовиться надо.\r\nИ вдруг сегодня, как пса! И кто же? Володька! А что вы о дочерях спрашивать изволили, то разве в них есть какая своя воля? Володькины холопки! Да! Матушка удивилась.\r\n- Про Анну я еще это понять могу; она - жена... Но с какой стати вторая-то твоя...\r\n- Евлампия-то? Хуже Анны! Вся, как есть, совсем в Володькины руки отдалась. По той причине она и вашему солдату-то отказала. По его, по Володькину, приказу.\r\nАнне - видимое дело - следовало бы обидеться, да она и терпеть сестры не может, а покоряется! Околдовал, проклятый!\r\nДа ей же, Анне, вишь, думать приятно, что вот, мол, ты, Евламния, какая всегда была гордая, а теперь вон что из тебя стало!.\r\n. О... ох, ох! Боже мой, боже!\r\nМатушка с беспокойством посмотрела на меня. Я отошел немножко в сторону, из предосторожности, как бы меня не выслали...\r\n- Очень сожалею, Мартын Петрович, - начала она, - что мой бывший воспитанник причинил тебе столько горя и таким нехорошим человеком оказался; но ведь и я в нем ошиблась.\r\n.. Кто мог это ожидать от него!\r\n- Сударыня, - простонал Харлов и ударил себя в грудь.\r\n- Не могу я снести неблагодарность моих дочерей! Не могу, сударыня! Ведь я им все, все отдал! И к тому же совесть меня замучила. Много...\r\nох! много передумал я, у пруда сидючи да рыбу удучи! \"Хоть бы ты пользу кому в жизни сделал!\r\n- размышлял я так-то, - бедных награждал, крестьян на волю отпустил, что ли, за то, что век их заедал! Ведь ты перед богом за них ответчик!\r\nВот когда тебе отливаются их слезки!\" И какая теперь их судьба: была яма глубока и при мне - что греха таить, а теперь и дна не видать!\r\nЭти все грехи я на душу взял, совестью для детей пожертвовал, а мне за это шиш! Из дому меня пинком, как пса!\r\n- Полно об этом думать, Мартын Петрович, - заметила матушка.\r\n- И как он мне сказал, ваш-то Володька, - с новой силой подхватил Харлов, - как сказал он мне, что мне в моей горенке больше не жить,\r\nа я в самой той горенке каждое бревнышко собственными руками клал - как сказал он мне это - и бог знает, что со мной приключилось!\r\nВ головушке помутилось, по сердцу как ножом.\r\n.. Ну, либо его зарезать, либо из дому вон!.. Вот я и побежал к вам, благодетельница моя, Наталья Николаевна...\r\nИ куды ж мне было голову приклонить? А тут дождь, слякоть... Я, может, раз двадцать упал! И теперь... в этаком безобразии...\r\nХарлов окинул себя взглядом и завозился на стуле, словно встать собирался.\r\n- Полно тебе, полно, Мартын Петрович, - поспешно проговорила матушка, - какая в том беда? Что ты пол-то замарал? Эка важность! А я вот какое хочу тебе предложение сделать.\r\nСлушай! Отведут тебя теперь в особую комнату, постель дадут чистую - ты разденься, умойся, да приляг и усни...\r\n- Матушка, Наталья Николаевна! Не уснуть мне! - уныло промолвил Харлов. - В мозгах-то словно молотами стучат! Ведь меня, как тварь непотребную...\r\n- Ляг, усни, - настойчиво повторила матушка. - А потом мы тебя чаем напоим - ну, и потолкуем с тобою.\r\nНе унывай, приятель старинный! Если тебя из твоего дома выгнали, в моем доме ты всегда найдешь себе приют... Я ведь не забыла, что ты мне жизнь спас.\r\n- Благодетельница! - простонал Харлов и закрыл лицо руками. - Спасите вы меня теперь!\n Это воззвание тронуло мою матушку почти до слез.\r\n- Охотно готова тебе помочь, Мартын Петрович, всем, чем только могу; но ты должен обещать мне, что будешь вперед меня слушаться и всякие недобрые мысли прочь от себя отгонишь.\r\nХарлов принял руки от лица.\n - Коли нужно, - промолвил он, - я ведь и простить могу!\n Матушка одобрительно кивнула головой.\r\n- Очень мне приятно видеть тебя в таком истинно христианском расположении духа, Мартын Петрович; но речь об этом впереди. Пока приведи ты себя в порядок - а главное, усни.\r\nОтведи ты Мартына Петровича в зеленый кабинет покойного барина, - обратилась матушка к дворецкому, - и что он только потребует, чтобы сию минуту было!\r\nПлатье его прикажи высушить и вычистить, а белье, какое понадобится, спроси у кастелянши - слышишь?\r\n- Слушаю, - отвечал дворецкий.\n - А как он проснется, мерку с него прикажи снять портному; да бороду надо будет сбрить. Не сейчас, а после.\r\n- Слушаю, - повторил дворецкий. - Мартын Петрович, пожалуйте.\r\n- Харлов поднялся, посмотрел на матушку, хотел было подойти к ней, но остановился, отвесил поясной поклон, перекрестился трижды на образ и пошел за дворецким.\r\nВслед за ним и я выскользнул из комнаты.\r\nXXIV\r\nДворецкий привел Харлова в зеленый кабинет и тотчас побежал за кастеляншей, так как белья на постели не оказалось.\r\nСувенир, встретивший нас в передней и вместе с нами вскочивший в кабинет, немедленно принялся, с кривляньем и хохотом,\r\nвертетьсч около Харлова, который, слегка расставив руки и ноги, в раздумье остановился посреди комнаты.\r\nВода все еще продолжала течь с него.\r\n- Вшед! Вшед Харлус! - пищал Сувенир, перегнувшись надвое и держа себя за бока.\r\n- Великий основатель знаменитого рода Харловых, воззри на своего потомка! Каков оя есть?\r\nМожешь его признать? Ха-ха-ха! Ваше сиятельство, пожалуйте ручку! Отчего это на вас черные перчатки?\r\nЯ хотел было удержать, пристыдить Сувенира... но не тут-то было!\r\n- Приживальщиком меня величал, дармоедом! \"Нет, мол, у тебя своего крова!\" А теперь небось таким же приживальщиком стал, как и аз грешный!\r\nЧто Мартын Харлов, что Сувенир проходимец - теперь все едино! Подачками тоже кормиться будет! Возьмут корку хлеба завалящую, что собака нюхала, да прочь пошла.\r\n.. На, мол, кушай! Ха-ха-ха!\r\nХарлов все стоял неподвижно, уткнув голову, расставив ноги и руки.\r\n- Мартын Харлов, столбовой дворянин! - продолжал пищать Сувенир.\r\n- Важность-то какую на себя напустил, фу ты, ну ты! Не подходи, мол, зашибу! А как именье свое от большого ума стал отдавать да делить - куды раскудахтался! \"Благодарность!\r\n- кричит, - благодарность!\" А меня-то за что обидел? Не наградил? Я, быть может, лучше бы восчувствовал! И значит, правду я говорил, что посадят его голой спиной.\r\n..\r\n- Сувенир! - закричал я; но Сувенир не унимался.\r\nХарлов все не трогался; казалось, он только теперь начинал чувствовать, до какой степени все на нем было мокро, и ждал, когда это с него все снимут. Но дворецкий не возвращался.\r\n- А еще воин! - начал опять Сувенир.\r\n- В двенадцатом году отечество спасал, храбрость свою показывал!\r\nТо-то вот и есть: с мерзлых мародеров портки стащить - это наше дело; а как девка на нас нотой притопнет, у нас у самих душа в портки.\r\n..\r\n- Сувенир! - закричал я вторично.\n Харлов искоса посмотрел на Сувенира; он до того мгновенья словно и присутствия его не замечал, и только возглас мой возбудил его внимание.\r\n- Смотри, брат, - проворчал он глухо, - не допрыгайся до беды!\n Сувенир так и покатился со смеху.\r\n- Ох, как вы меня испугали, братец почтеннейший! уж как вы страшны, право! Хоть бы волосики себе причесали, а то, сохрани бог, засохнут, не отмоешь их потом; придется скосить косою.\r\n- Сувенир вдруг расходился.\r\n- Еще куражитесь! Голыш, а куражится! Где ваш кров теперь, вы лучше мне скажите, вы все им хвастались?\r\nУ меня, дескать, кров есть, а ты бескровный! Наследственный, дескать, мой кров! (Далось же Сувениру это слово!)\r\n- Господин Бычков, - промолвил я. - Что вы делаете! опомнитесь!\n Но он продолжал трещать и все прыгал да шмыгал около самого Харлова... А дворецкий с кастеляншей все не шли!\r\nМне жутко становилось.\r\nЯ начинал замечать, что Харлов, который в течение разговора с моей матушкой постепенно стихал и даже под конец, по-видимому, помирился с своей участью, снова стал раздражаться:\r\nон задышал скорее, под ушами у него вдруг словно припухло, пальцы зашевелились, глаза снова забегали среди темной маски забрызганного лица.\r\n..\r\n- Сувенир! Сувенир! - воскликнул я. - Перестаньте, я маменьке скажу.\n Но Сувениром словно бес овладел.\r\n- Да, да, почтеннейший! - затрещал он опять, - вот мы с вами теперь в каких субтильных обстоятельствах обретаемся!\r\nА дочки ваши, с зятьком вашим, Владимиром Васильевичем, под вашим кровом над вами потешаются вдоволь!\r\nИ хоть бы вы их, по обещанию, прокляли! И на это вас не хватило! Да и куда вам с Владимиром Васильевичем тягаться?\r\nЕще Володькой его называли! Какой он для вас Володька? Он - Владимир Васильевич, господин Слеткин, помещик, барин, а ты - кто такой?\r\nНеистовый рев заглушил речь Сувенира... Харлова взорвало. Кулаки его сжались и поднялись, лицо посидело, пена показалась на истресканных губах, он задрожал от ярости.\r\n- Кров! - говоришь ты, - загремел он своим железным голосом, - проклятие! - говоришь ты... Нет! я их не прокляну... Им это нипочем! А кров...\r\nкров я их разорю, и не будет у них крова, так же, как у меня! Узнают они Мартына Харлова! Не пропала еще моя сила! Узнают, как надо мной издеваться!... Не будет у них вдова!\r\nЯ обомлел; я отроду не бывал свидетелем такого безмерного гнева. Не человек, дикий зверь метался предо мною! Я обомлел... а Сувенир, тот от страха под стол забился.\r\n- Не будет! - закричал Харлов в последний раз и, чуть не сбив с ног входивших кастеляншу и дворецкого, бросился вон из дому... Кубарем прокатился он до двору и исчез за воротами.\r\nXXV\r\nМатушка страшно рассердилась, когда дворецкий пришел с смущенным видом доложить о новой и неожиданной отлучке Мартына Петровича.\r\nОн не осмелился утаить причину этой отлучки; я принужден был подтвердить его слова.\r\n- Так это все ты! - закричала матушка на Сувенира, который забежал было зайцем вперед и даже к ручке подошел, - твой пакостный язык всему виною!\r\n- Помилуйте, я чичас, чичас... - залепетал, заикаясь и закидывая локти за спину, Сувенир.\r\n- Чичас... чичас... Знаю я твое чичас! - повторила матушка с укоризной и выслала его вон.\r\nПотом она позвонила, велела позвать Квицинского и отдала ему приказ: немедленно отправиться с экипажем в Еськово во что бы то ни стало отыскать Мартына Петровича и привезти его.\r\n- Без него не являйтесь! - заключила она. Сумрачный поляк молча наклонил голову и вышел.\r\nЯ вернулся к себе в комнату, снова подсел к окну и, помнится, долго размышлял о том, что у меня на глазах совершилось.\r\nЯ недоумевал;\r\nя никак не мог понять, почему Харлов, почти без ропота переносивший оскорбления, нанесенные ему домашними,\r\nне мог совладать с собою и не перенес насмешек и шпилек такого ничтожного существа, каков был Сувенир.\r\nЯ не знал еще тогда, какая нестерпимая горечь может иной раз заключаться в пустом упреке, даже когда он исходит из презренных уст.\r\n.. Ненавистное имя Слеткина, произнесенное Сувениром, упало искрою в порох; наболевшее место не выдержало этого последнего укола.\r\nПрошло около часа. Коляска наша въехала на двор; но в ней сидел наш управляющий один.\r\nА матушка ему сказала: \"Без него не являйтесь!\" Квицинский торопливо выскочил из экипажа и взбежал на крыльцо.\r\nЛицо его являло вид расстроенный, что с ним почти никогда не бывало. Я тотчас спустился вниз и по его пятам пошел в гостиную.\r\n- Ну? привезли его? - спросила матушка,\r\n- Не привез, - отвечал Квицивский, - и не мог привезти.\n - Это почему? Вы его видели?\n - Видел.\n - С ним что случилось? Удар?\r\n- Никак нет; ничего не случилось.\n - Почему же вы не привезли его?\n - А он дом свой разоряет.\n - Как?\r\n- Стоит на крыше нового флигеля - и разоряет ее. Тесин, полагать надо, с сорок или больше уже слетело; решетин тоже штук пять.\r\n(\"Крова у них не будет!\" - вспомнились мне слова Харлова.)\r\nМатушка уставилась на Квицинского.\n - Один... на крыше стоит и крышу разоряет?\r\n- Точно так-с. Ходит по настилке чердака и направо да налево ломает.\r\nСила у него, вы изволите знать, сверхчеловеческая!\r\nНу и крыша, надо правду сказать, лядащая;\r\nвыведена вразбежку, шалевками забрана, гвозди - однотес {Крыша выводится \"вразбивку\" или \"вразбежку\",\r\nкогда между каждыми двумя тесинами оставляется пустое пространство, закрываемое сверху другой тесиной;\r\nтакая крыша дешевле, но менее прочна.\r\nШалевкой называется самая тонкая доска, в 1/2 вершка; обыкновенная тесина - в 3/4 вершка.}.\r\nМатушка посмотрела на меня, как бы желая удостовериться, не ослышалась ли она как-нибудь.\r\n- Шалевками вразбежку, - повторила она, явно не понимая значения ни одного из этих слов...\n - Ну, так что ж вы? - проговорила она наконец.\r\n- Приехал за инструкциями. Без людей ничего не поделаешь. Тамошние крестьяне все со страха попрятались.\n - А дочери-то его - что же?\r\n- И дочери - ничего. Бегают, зря... голосят... Что толку?\n - И Слеткнн там?\n - Там тоже. Пуще всех вопит, но поделать ничего не может.\r\n- И Мартын Петрович на крыше стоит?\n - На крыше... то есть на чердаке - и крышу разоряет.\n - Да, да, - проговорила матушка, - шалевками...\r\nКазус, очевидно, предстоял необыкновенный.\n Что было предпринять? Послать в город за исправником, собрать крестьян? Матушка совсем потерялась.\r\nПриехавший к обеду Житков тоже потерялся. Правда, он упомянул опять о воинской команде, а впрочем, никакого совета не преподал и только глядел подчиненно и преданно.\r\nКвицинский, видя, что никаких инструкций ему не добиться, доложил - со свойственной ему презрительной почтительностью - моей матушке,\r\nчто если она разрешит ему взять несколько конюхов, садовников и других дворовых, то он попытается.\r\n..\r\n- Да, да, - перебила его матушка, - попытайтесь, любезный Викентий Осипыч! Только поскорее, пожалуйста, а я все беру на свою ответственность!\n Квицинский холодно улыбнулся.", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Ключевский В", "role": "user" }, { "content": "Замечаем '» следы значительного развития торговых операций в кредит. Русская Правда довольно отчетливо различает несколько видов кредитного оборота.\r\nГости, иногородние или иноземные купцы, «запускали товар» за купцов туземных, продавали им в долг.\r\nКупец давал своему гостю, купцу-земляку, торговавшему с другими городами или землями, «куны в куплю», на комиссию, для закупки ему това- ра на стороне;\r\nкапиталист вверял купцу «куны в гостьбу», для оборота из барыша.\r\nОбе последние операции Правда рассматривает как сделки товарищей по доверию;\r\nюридическая их особенность та, что при передаче денег дове- рителем доверенному, комиссионеру или товарищу,\r\nне требовалось при- сутствия свидетелей, «послухов», как при займе из условленного процента:\r\nв случае спора, иска со стороны доверителя, дело решается присягой дове- ренного.\r\nПри конкурсе предпочтение отдается гостям, кредиторам иногород- ним и иноземным, или казне, если за несостоятельным купцом окажутся «княжи куны»:\r\nони получают деньги из конкурсной массы полным рубл ем, а остаток делится между «домашними» кредиторами.\r\nВстречи гостей с казной в конкурсе Правда, кажется, не предусматривает, и потому не видно, дает ли она предпочтение казне пред иноземцами,\r\nкак это было установлено в позднейшем законодательстве, или, наоборот, как в подобном случае постановил смоленский договор с немцами 1229 г.\r\nМожно отметить при этом некоторую внутреннюю несоразмер- ность в Русской Правде:\r\nвоспроизводя правовое положение личности, она довольствуется простейшими случаями, элементарными обеспечениями безо- пасности;\r\nзато, формулируя имущественные отношения, ограждая интересы капитала,\r\nона обнаруживает замечательную для ее юридического возраста отчетливость и предусмотрительность, обилие выработанных норм и опреде- лений.\r\nВидно, что житейская и судебная практика доставляла кодификаторам неодинаково ценный материал в той и в другой области 'е. РУССКАЯ ПРАВДА-КОДЕКС КАПИТАЛА.\r\nТаковы главные черты Правды, в кото- рых можно видеть выражение господствовавших житейских интересов, основ- ных мотивов жизни старого киевского общества.\r\nРусская Правда есть по преимуществу уложение о капитале. Капитал служит предметом особенно нап- ряженного внимания для законодателя; самый труд, т.е.\r\nличность челове- ка, рассматривается как орудие капитала: можно сказать, что капитал-это самая привилегированная особа в Русской Правде.\r\nКапиталом указываются важнейшие юридические отношения, которые формулируют закон:\r\nпоследний строже наказывает за деяния, направленные против собственности, чем за нарушение личной безопасности.\r\nКапитал служит и средством возмездия за те или другие преступления и гражданские правонарушения: на нем основана самая система наказаний и взысканий.\r\nСамо лицо рассматривается в Правде не столько как член общества, сколько как владетель или производитель капитала:\r\nлицо, его не имеющее и производить не могущее, теряет права свободного или полноправного человека;\r\nжизнь женщины ограждается только половинной вирой.\r\nКапитал чрезвычайно дорог: при краткосрочном займе размер месячного роста не ограничивался законом; годовой процент опре- делен одной статьей Правды «в треть», на два третий, т.\r\nе. в 50%.\r\nТолько» Владимир Мономах, став великим князем, ограничил продолжи- тельность взимания годового роста в половину капитала:\r\nтакой рост можно было брать только два года и после того кредитор мог искать на должнике только капитала, т.\r\nе. долг становился далее беспроцентным; кто брал та- кой рост\r\nВ. О. КЛЮЧЕВСКИЙ на третий год, терял право искать и самого капитала.\r\nВпрочем, при долголетнем займе и Мономах допустил годовой рост в 40%. Но едва ли эти ограничительные постановления исполнялись.\r\nВ упомянутых вопросах Кири-ка епископ дает наставление учить мирян брать лихву милосердно, полегче-на 5 кун 3 или 4 куны.\r\nЕсли речь идет о годовом займе, то вскоре после Мо- номаха милосердным ростом считали 60 или 80%, в полтора раза или вдвое больше узаконенного. Несколько позднее, в ХШ в.\r\n, когда торговый город потерял свое преобладание в народнохозяйственной жизни, духовные пастыри находили возможным требовать «легкого» роста - по 3 куны на гривну или по 7 резан», т.\r\nе. по 12 или по 14% «. Такое значение капитала в Русской Правде сообщает ей черствый мещанский характер.\r\nЛегко заметить ту об- щественную среду, которая выработала право, послужившее основанием Русс- кой Правды: это был большой торговый город.\r\nСело в Русской Правде ос- тается в тени, на заднем плане: ограждению сельской собственности от- веден короткий ряд статей среди позднейших частей Правды.\r\nВпереди всего, по крайней мере в древнейших отделах кодекса, поставлены интересы и от- ношения состоятельных городских классов, т.\r\nе. отношения холопо-вла- дельческого и торгово-промышленного мира.\r\nТак, изучая по Русской Правде гражданский порядок, частные юридические отношения людей, мы и здесь встречаемся с той же силой,\r\nкоторая так могущественно действовала на ус- тановление политического порядка во все продолжение изучаемого нами пер- вого периода:\r\nтам, в политической жизни, такою силой был торговый город со своим вечем;\r\nи здесь, в частном гражданском общежитии, является тот же город с тем, чем он работал, - с торгово-промышленным капиталом.\r\nМы кончили довольно продолжительное и детальное изучение Русской Правды.\r\nУчаствуя в нем после разбора Начальной летописи, вы, вероятно, не в первый раз спрашивали себя, соблюдаю ли я соразмерность в изложении курса,\r\nограничиваясь беглым обзором исторических фактов и так долго ос- танавливая ваше внимание на некоторых исторических источниках.\r\nЯ вижу эту несоразмерность, но допускаю ее не без расчета.\r\nСледя за моим обзо- ром исторических фактов, вы усвояете готовые выводы;\r\nподробно разбирая при вашем участии важнейшие и древнейшие памятники нашей истории, я же- лал наглядно показать вам, как эти выводы добываются.\r\nВ следующий час мы сделаем еще один опыт подобного разбора.\r\nЛЕКЦИЯ XV ЦЕРКОВНЫЕ УСТАВЫ ПЕРВЫХ ХРИСТИАНСКИХ КНЯЗЕЙ РУСИ. ЦЕРКОВНОЕ ВЕДОМСТВО ПО УСТАВУ ВЛАДИМИРА СВЯТОГО.\r\nПРОСТРАНСТВО ЦЕРКОВНОГО СУДА И СОВМЕСТНЫЙ ЦЕРКОВНО-МИРСКОЙ СУД ПО УСТАВУ ЯРОСЛАВА. ПЕРЕМЕНЫ В ПОНЯТИИ ПРЕСТУПЛЕНИЯ, В ОБЛАСТИ ВМЕНЕНИЯ И В СИСТЕМЕ НАКА- ЗАНИЙ.\r\nДЕНЕЖНЫЙ СЧЕТ ЯРОСЛАВОВА УСТАВА; ВРЕМЯ ЕГО СОСТАВЛЕНИЯ. ПЕРВОНА- ЧАЛЬНАЯ ОСНОВА УСТАВА. ЗАКОНОДАТЕЛЬНЫЕ ПОЛНОМОЧИЯ ЦЕРКВИ. ХОД ЦЕРКОВНОЙ КОДИФИКАЦИИ.\r\nСЛЕДЫ ЕЕ ПРИЕМОВ В УСТАВЕ ЯРОСЛАВА. ОТНОШЕНИЕ УСТАВА К РУССКОЙ ПРАВДЕ. ВЛИЯНИЕ ЦЕРКВИ НА ПОЛИТИЧЕСКИЙ ПОРЯДОК, ОБЩЕСТВЕННЫЙ СКЛАД И ГРАЖ- ДАНСКИЙ БЫТ.\r\nУСТРОЙСТВО ХРИСТИАНСКОЙ СЕМЬИ. ДОПОЛНЕНИЕ ДАННЫХ РУССКОЙ ПРАВДЫ В ПАМЯТНИКАХ ЦЕРКОВНЫХ.\r\nРазбирая Русскую Правду, я назвал ее довольно верным отражением русской юридичес- кой действительности XI и XII вв., но отражением далеко не полным.\r\nОна воспроизводит один ряд частных юридических отношений, построенных на ма- териальном, экономическом интересе;\r\nно в это царство материального инте- реса все глубже врезывался с конца Х в.\r\nновый строй юридических отноше- ний, едва затронутый Русской Правдой, который созидался на ином начале, на чувстве нравственном.\r\nЭти отношения проводила в русскую жизнь церковь '.\r\nПамятники, в которых отразился этот новый порядок отношений, освещают русскую жизнь тех веков с другой стороны, которую оставляет в тени Русс- кая Правда.\r\nБеглым обзором древнейших из этих памятников на короткое время я займу ваше внимание. УСТАВ ВЛАДИМИРА СВЯТОГО. Начальная летопись, рассказывая, как Влади- мир Святой в 996 г.\r\nназначил на содержание построенной им в Киеве собор- ной Десятинной церкви десятую часть своих доходов, прибавляет: «… и по- ложи написав клятву в церкви сей».\r\nЭту клятву мы и встречаем в сохра- нившемся церковном уставе Владимира, где этот князь заклинает своих пре- емников блюсти нерушимо постановления,\r\nсоставленные им на основании пра- вил вселенских соборов и законов греческих царей, т.\r\nе. на основании греческого\r\nЛЕКЦИЯ xv В. О. КЛЮЧЕВСКИЙ\r\nНомоканона. Древнейший из многочисленных списков этого устава мы на- ходим в той же самой новгородской Кормчей конца XIII в.\r\n, которая сберег- ла нам и древнейший известный список Русской Правды. Время сильно попор- тило этот памятник, покрыв первоначальный его текст густым слоем позд- нейших наростов.\r\nВ списках этого устава много поправок, переделок, вста- вок, подновлений, словом, вариантов-знак продолжительного практического действия устава.\r\nОднако легко восстановить если не первоначальный текст памятника, то его юридическую основу, по крайней мере настолько, чтобы понять основную мысль, проведенную в нем законодателем.\r\nУстав определяет положение церкви в новом для нее государстве.\r\nЦерковь на Руси ведала тогда не одно только дело спасения душ: на нее возложено было много чис- то земных забот, близко подходящих к задачам государства.\r\nОна является сотрудницей и нередко даже руководительницей мирской государственной власти в устроении общества и поддержании государственного порядка.\r\nС одной стороны, церкви была предоставлена широкая юрисдикция над всеми христианами,\r\nв состав которой входили дела семейные, дела по нарушению святости и неприкосновенности христианских храмов и символов,\r\nдела о ве- роотступничестве, об оскорблении нравственного чувства, о противоестест- венных грехах, о покушениях на женскую честь, об обидах словом.\r\nТак церкви предоставлено было устроять и блюсти порядок семейный, религиоз- ный и нравственный.\r\nС другой стороны, под ее особое попечение было пос- тавлено особое общество, выделившееся из христианской паствы и получив- шее название церковных или богадельных людей.\r\nОбщество это во всех делах церковных и нецерковных ведала и судила церковная власть.\r\nОно состояло:\r\n1) из духовенства белого и черного с семействами первого, 2) из мирян, служивших церкви или удовлетворявших разным мирским ее нуждам,\r\nкаковы были, например, врачи, повивальные бабки, просвирни и вообще низшие слу- жители церкви, также задушные люди и прикладни, т.\r\nе.\r\nрабы, отпущенные на волю по духовному завещанию или завещанные церкви на помин души и сел ившиеся обыкновенно на церковных землях под именем изгоев в качестве полусвободных крестьян,\r\n3) из людей бесприютных и убогих, призревае мых церковью, каковы были странники, нищие, слепые, вообще неспособные к ра боте.\r\nРазумеется, в ведомстве церкви состояли и те духовные и благот во рительные учреждения, в которых находили убежище церковные люди:\r\nмо нас тыри, больницы, странноприимные дома, богадельни.\r\nВесь этот разнооб раз ный состав церковного Владимира лишь общими церковные дела и люди пе речнями.\r\nведомства определен в уставе чертами, часто одними намеками; обозна чены краткими и сухими\r\nУСТАВ ЯРОСЛАВА. Практическое развитие начал церковной юрисдикции, на меченных в уставе Владимира, находим в церковном уставе его сына Яросла ва^.\r\nЭто уже довольно пространный и стройный церковный судебник.\r\nОн пов торяет почти те же подсудные церкви дела и лица, какие перечислены в ус таве Владимира,\r\nно сухие перечни последнего здесь разработаны уже в ка зуально расчлененные и отчетливо формулированные\r\nстатьи со сложной сис темой наказаний и по местам с обозначением самого порядка судопроиз водства.\r\nЭта система и этот порядок построены на различении и соотноше нии понятий греха и преступления. Грех ведает церковь, преступление-го сударство.\r\nВсякое преступление церковь считает грехом, но не всякий грех государство считает преступлением.\r\nГрех\"* - нравственная несправедливость или неправда, нарушение божественного закона; преступление-неправда про тивообщественная, нарушение закона человеческого.\r\nПреступление есть дея ние, которым одно лицо причиняет материальный вред или наносит нравственную обиду другому.\r\nГрех-не только деяние, но и мысль о деянии, которым грешник причиняет или может причинить материальный или нравственный вред не только своему ближнему, но и самому себе.\r\nПоэтому всякое преступление-грех, насколько оно портит волю преступника; но грех-преступление, насколько он вредит другому или обижает его и расстраивает общежитие.\r\nНа комбинации этих основных понятий и построен церковно-судный порядок в уставе Ярослава.\r\nЭто нравственный катехизис, переложенный в дисциплинарно-юридические предписания. Церкви подсудны грехи всех христиан и противозаконные деяния людей особого церковного ведомства.\r\nНа этот двойной состав церковной юрисдикции и указывает ус тав, говоря от лица князя-законодателя: «… помыслих греховные вещи и духовные (т.е.\r\nдуховно-сословные) отдати церкви\"». Согласно с этой комбинацией, все судные дела, относимые уставом к ведомству церкви, мож но свести к трем разрядам.\r\nКЛАССИФИКАЦИЯ ДЕЛ, ПОДСУДНЫХ ЦЕРКВИ. 1. Дела только греховные, без элемента преступности, судились исключительно церков9 В. О. Ключевский, т. 1\n\n ЛЕКЦИЯ XV В. О. КЛЮЧЕВСКИЙ\r\nной властью, разбирались святительским, т.е. епископским судом без участия судьи княжеского, по церковным законам.\r\nСюда относятся дела, на- рушающие церковную заповедь, но не входившие в состав компетенции кня- жеского суда:\r\nволхвование, чародеяние, браки в близких степенях родства, общение в пище с язычниками, употребление недозволенной пищи, развод по взаимному соглашению супругов и т.\r\nп. «II.\r\nДела греховно-преступные, в которых греховный элемент, нарушение церковного правила, соединяется с насилием, с физическим или нравствен- ным вредом для другого,\r\nлибо с нарушением общественного порядка, - такие дела как нарушающие и государственный закон разбирались княжеским судьей с участием судьи церковного.\r\nТакой состав и порядок суда обозначался формулой: митрополиту в вине или митрополиту столько-то гривен пени, а князь казнит, судит и карает, делясь пенями с митрополитом '*».\r\nК этому разряду относятся дела об умычке девиц, об оскорблении женской чести словом или делом,\r\nо самовольном разводе мужа с женой по воле первого без вины последней, о нарушении супружеской верности и т.\r\nп/^* III.\r\nНаконец, дела «духовные», сословные, касающиеся лиц духовного ведомства, были обыкновенные противозаконные деяния, совершенные церков- ными людьми, как духовными, так и мирянами.", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Мамин-Сибиряк Д", "role": "user" }, { "content": "Здесь Чусовая окончательно выбегает из камней, чтобы дальше разлиться по широким поемным лугам.\r\nВ камнях она едва достигает пятидесяти сажен ширины, а к устью разливается сажен на триста.\r\n-- С коня долой! -- скомандовал Савоська, когда издали послышался глухой шум.\r\nНа барке давно стояла мертвая тишина; теперь все головы обнажились и посыпались усердные кресты.\r\nНарод молился от всей души той теплой, хорошей молитвой, которая равняет всех в одно целое -- и хороших и дурных, и злых и добрых. Шум усиливался: это ревел Молоков.\r\n-- Постарайтесь, братцы... Нос налево! Похаживай, молодцы, веселенько... Сильно-гораздо ударь нос-от!!! Милые, постарайтесь!\r\nПод Молоковом и Разбойником, как под Печкой и Высоким-Камнем, река делает два последовательных оборота,\r\nпричем бойцы стоят в углах этих поворотов, и струя бьет прямо на них с бешеной силой.\r\nСкоро мы завидели и Молоков.\r\nЭто была громадная скала, стоявшая к верховьям реки покатым ребром, образуя наклонную плоскость,\r\nпо которой вода взбегала пенящимся валом на несколько сажен и с ужасным ревом скатывалась обратно в реку, превращаясь в белую пену.\r\nВся река под Молоковом представляла белую вспененную массу, точно кипящее молоко; отсюда и название бойца Молоков. Другим ребром боец выступал в реку, точно выдвигая каменный таран.\r\nОтброшенная скалой вода пересекает реку наискось вплоть до противоположного берега, образуя целую гряду ревущих майданов; они далеко бегут вниз по реке, точно стадо белых овец.\r\nСила движения воды здесь настолько велика, что за бойцом образуется суводь, то есть вода тихим током медленно возвращается к бойцу, что можно заметить по плывущей вверх по реке пене.\r\nТаким образом, с одной стороны страшная гряда майданов, а рядом с ней совершенно тихая полоса суводи. Получается поразительный контраст, резко обозначенный водяным рубцом.\r\nТрудность прохода под Молоковом заключается в следующем: водяная струя бьет прямо в скалу, делая здесь угол, и идет к следующему бойцу, Разбойнику;\r\nбарка должна пересечь эту струю под Молоковом в самом углу, чтобы дальше попасть в суводь.\r\nЕсли она этого не успеет сделать и попадет на майданы, ее неудержимо унесет прямо на Разбойника.\r\nЧтобы не попасть ни на первый, ни на второй боец, барке приходится перерезать реку в косом направлении, с одного мыса на другой, причем ей необходимо переваливать через рубец.\r\nНо расстояние между бойцами всего две версты,\r\nи барка не в состоянии при условиях своего движения и при страшной быстроте течения вовремя перерезать струю за первым бойцом, если не перебьет ее под самым бойцом.\r\nПолучается роковая дилемма: если барка пройдет далеко от первого бойца и не перережет струи в углу, она разобьется о второй боец;\r\nесли барка не побоится бойца, то какое-нибудь одно просчитанное мгновение -- и она в щепы разобьется о каменный выступ.\r\nПри мерной воде эта мудреная задача разрешается сравнительно легче, но при высокой все зависит от сплавщика: нужно иметь крепкую душу, чтобы не дрогнуть, когда на вас понесется боец.\r\n.. Именно в таких боевых местах начинает казаться, как при всяком быстром движении, что не сам движешься, а все кругом летит мимо тебя с увеличивающейся, захватывающей дух скоростью.\r\n-- Три убившихся барки... -- прошептал Савоська, вглядываясь в бежавший навстречу боец. -- И заплавни выброшены на берег... Лупан пробежал, кажется, благополучно.\r\nОколо самых опасных бойцов, как Косой, Бражка, Владычный, Волегов, Узенький, Дужной, Кирпичный, Печка, Мултык,\r\nГорчак, Молоков и Разбойник, в воду спускаются деревянные брусья, составленные из четырех восьмивершковых бревен.\r\nОни огораживают боец подвижной деревянной рамой, которая укрепляется в скале деревянными пружинами,\r\nто есть громадными брусьями, которые при ударе барки о заплавни несколько подаются вбок и этим уменьшают силу удара.\r\nТакие заплавни несколько предохраняют барки от крушений, но при высокой воде первая налетевшая на боец барка ломает их и даже выбрасывает на берег.\r\nКогда мы подходили к Молокову, заплавни не действовали: пружины были сломаны, и брусья лежали на берегу.\r\nНаша барка подходила к бойцу в мертвом молчании. Майданы ревели все сильней. В воздухе висела водяная пыль, садившаяся на лицо паутиной.\r\nС каждым мгновением расстояние между баркой и бойцом делалось все меньше и меньше.\r\nМожно было рассмотреть все впадины и трещины на ожидавшей нас скале. Бурлаки прильнули к поносным; ни одного звука, ни одного движения.\r\nСавоська застыл на своей скамеечке в одной позе и не сводит глаз с шестика, который укреплен на носу нашей барки, как прицел на ружье.\r\nВот барка врезалась носом в клокочущую гряду майданов и тяжело колыхнулась, точно ее подхватили тысячи могучих рук и понесли на боец.\r\nДо страшного выступа всего несколько сажен, чувствуешь, как холодеет внутри, в глазах рябит.\r\n.. Чувство физического ужаса овладевает всеми одинаково, сознание едва теплится.\r\nНет, скорее что-нибудь одно: или конец, или счастливый исход, только не эти страшные мгновения страшного ожидания.\r\nКажется, что все погибло, спасения нет... Вон сосенка на скале, а там, на берегу, мелькают какие-то люди. Гребни волн обдают палубу дождем брызг...\r\nВ каком-то полусне слышишь сорвавшуюся команду; когда до бойца остается всего несколько аршин, поносные с страшной силой падают в воду, поднимаются, опять падают...\r\nБарка повернулась к бойцу боком и прошла около него всего на расстоянии каких-нибудь шести четвертей, можно рукой достать, но ведь это всего одно мгновение,\r\nи не хочется верить, что опасность промелькнула, как сон, и так же быстро теперь бежит от нас, как давеча бежала навстречу.\r\nМы в суводи, барка плывет ровно, навстречу подымаются по реке клочья пены. Впереди две исковерканные массы, около которых бурлит вода: это \"убившие\" барки.\r\nНа берегу десятки людей, которые разбились на отдельные кучки. Все смотрят на боец, к которому теперь бежит Пашка.\r\n-- Ох, Пашка не ладно отрабатывает от камня!.. -- как-то застонал Савоська, оглядываясь назад. -- Нет, не пересекет струю...\r\nПашкина барка прошла дальше нашей от Молокова и попала на майданы. Видно, как бегает по палубе водолив со своей наметкой.\r\nПоносные судорожно загребают воду, но струя отбрасывает барку каждый раз, когда она хочет перевалить через рубец в суводь.\r\n-- Шабаш, под Разбойником зарежет барку! -- говорит Савоська, махнув рукой. -- Сила не берет...\r\nХорошие сплавщики редко обвиняют других сплавщиков в неудачах, а стараются свалить вину на что-нибудь другое.\r\nНо нам теперь не до Пашки, а до себя.\r\nДве версты промелькнули в пять минут, и впереди уже встает знаменитый боец Разбойник,\r\nкоторый подымает свою каменную голову на пятьдесят сажен кверху и упирается в реку роковым острым гребнем.\r\n-- Похаживай, молодцы! -- покрикивает Савоська, когда барка начинает подходить к мысу.\r\nКогда мы вышли из-за мыса и полетели на Разбойника, нашим глазам представилась ужасная картина: барка Лупана быстро погружалась одним концом в воду...\r\nПалуба отстала, из-под нее с грохотом и треском сыпался чугун, обезумевшие люди соскакивали с борта прямо в воду... Крики отчаяния тонувших людей перемешались с воем реки.\r\n-- О чужую убившую барку Лупан убился, -- объяснил Савоська.\r\nДействительно, из-за барки Лупана теперь можно было рассмотреть расщепанную корму другой барки, на которой уже никого не было.\r\nНам пришлось пройти рядом с тонувшей баркой Лупана, которую тихо заворачивало кормой вниз.\r\nНесколько человек бурлаков успели перескочить к нам; какой-то несчастный старик поскользнулся и упал в воду, где и скрылся сейчас же под захлестнувшей его волной.\r\nСам Лупан оставался на барке и с замечательным хладнокровием отвязывал прикрепленную к борту неволю.\r\nНесколько черных точек ныряло в воде, это были спасавшиеся вплавь бурлаки. Редкий из них не тащил за собой своей котомки в зубах.\r\nРасстаться с котомкой для бурлака настолько тяжело, что он часто жертвует из-за нее жизнью:\r\nбарка ударилась о боец и начинает тонуть, а десятки бурлаков, вместо того чтобы спасаться вплавь, лезут под палубы за своими котомками, где часто их и заливает водой.\r\nМы пробежали мимо Разбойника совсем благополучно. За Разбойником весь берег был усыпан бурлаками с убившихся здесь барок, которых насчитывали больше десятка.\r\nЭта картина страшного разрушения быстро промелькнула мимо нас, оставя в душе самое смутное впечатление.\r\nНесколько утонувших бурлаков лежали на берегу, двоих откачивали на холстах, которые притащили бабы из Кумыша.\r\nСреди больших покойников выдавался только труп мальчика лет двенадцати.\r\nОн лежал на левом боку, с голыми ногами, в одной розовой ситцевой рубашке, точно спал. Вероятно, это был ученик сплавщика.\r\nТри бабы стояли около него и с соболезнованием смотрели на бездушное детское тело. А солнце так весело освещало весь берег и Чусовую, точно кругом была идиллия.\r\n-- Вон Пашка летит на боец...\r\nЯ оглянулся. Пашка действительно прямо бежал на роковой гребень. Бурлаки выбивались из сил, работая поносными.\r\nИздали казалось, что по палубам каталась какая-то серая волна, точно барка делала конвульсивные движения, чтобы избежать рокового удара.\r\nНо все напрасно:\r\nеще одно мгновение -- и барка Пашки врезалась одним боком в выступ скалы, послышался треск ломавшихся досок, крик людей, грохот сыпавшегося чугуна,\r\nа поносные продолжали все еще работать, пока не сорвало переднюю палубу вместе с поносными и людьми и все это не поплыло по реке невообразимой кашей.\r\nДоски, люди, бревна -- все смешалось в живую кучу, которая барахталась и ползла под бойцом, как раздавленное пятидесятиголовое насекомое.\r\nОт берега к бойцу плыли косные лодки, чтобы спасать погибающих.\r\n-- Эка страсть, милостивый господь, -- шепчет кто-то в ужасе. -- Народичку сколько погибнет позанапрасну...\r\nМы можем пожалеть только об одном, что в среде русских художников не нашлось ни одного, кто в красках передал бы все, что творится на Чусовой каждую весну. \n\n\n XVII\r\nБойцы под Кумышом, как мы уже сказали выше, составляют последнюю каменистую преграду течению Чусовой; дальше она течет в холмистых берегах и разливается все шире и шире.\r\nСообразно изменяющимся условиям течения меняются и условия сплава: \"убившие\" барки больше не встречаются;\r\nза редкими исключениями, на сцену выступают мели и огрудки, которыми усеяно все течение Чусовой вплоть до самого устья.\r\nНо впечатлений от прохода \"в камнях\" слишком много, и бурлаки долго передают взаимные наблюдения, воспоминания и примеры.\r\nГероями являются все те же бойцы, о которые бьются коломенки, а действующие лица, бурлаки, фигурируют в этих рассказах в форме специфического chair a boietz*...\r\n______________ \n * бойцового мяса...\r\n-- Одначе здорово нонче Чусовая играет! -- говорит Бубнов, работавший под Молоковом и Разбойником за десятерых. -- Барок с тридцать убьется в камнях...\r\nОдин Разбойник залобовал уж десяток, да еще Лупан с Пашкой нарезались. Уж наши ли каменские сплавщики не люты проходить под бойцами, а тут сразу две барки...\r\n-- Сила не берет.\r\n-- Известно, кабы сила... Тут только держись за грядки. Ведь пять аршин над коренной водой бежим.\r\n.. Дьякон даве под Молоковом страсть испужался нашей бурлацкой обедни! Помушнел весь...\r\n-- Осип-то Иваныч на косной объехал бойцы, -- передает Даренка своей подруге Оксе. \n -- Один? \n -- Нет... Испужался, видно.\r\nДо Кумыша чусовское население можно назвать горнозаводским, за исключением некоторых деревень, где промышляют звериной или рыбной ловлей;\r\nниже начинается сельская полоса -- с полями, нивами и поемными лугами.\r\nНесколько сел чисто русского типа, с рядом изб и белой церковью в центре, красиво декорируют реку; иногда такое село, поставленное на крутом берегу, виднеется верст за тридцать.\r\nНам скоро попалось несколько обмелевших барок. Около них кипела самая горячая работа; десятки бурлаков стояли в воде с чегенями и под дружную \"Дубинушку\" старались столкнуть барку.\r\nРабота пятидесяти-шестидесяти человек при пятнадцати тысячах груза на каждой барке -- крайне тяжелая и опасная.\r\n-- Нам здесь хуже, чем в камнях, -- объяснял Бубнов.\r\n-- Под бойцом либо пан, либо пропал, а здесь как барка залезла на огрудок -- проваландаешься дня три в воде-то. А тут еще перегрузка, чтобы ей пусто было!\r\n-- Зато насчет водки здесь свободно...\r\n-- Хошь обливайся, когда гонят в ледяную воду или к вороту поставят.\r\nТолько от этой работы много бурлачков на тот свет уходит... Тут лошадь не пошлешь в воду, а бурлаки по неделям в воде стоят.\r\nВ одном месте, где Чусовая особенно широко разлилась в низких берегах, у самой воды на камешке сидел мальчик и замечательно хорошо пел какую-то заунывную песню.\r\n-- Наигрывай, голубчик, наигрывай себе на здоровье! -- улыбнулся Савоська, поглядывая на берег. -- Ишь как разбирает!\r\nМеня удивило явно враждебное отношение Савоськи к маленькому певцу; бурлаки смеялись тоже над ним, а Бубнов попробовал даже попасть в мальчишку камнем.\r\n-- Зачем бурлаки смеются над мальчиком? -- спросил я.\r\n-- Это над парнишком-то?.. А то и смеются, что больно хорошо песню задувает... Ишь какой дошлый!.\r\n. Много их по весне здесь распевает, а бурлаки или сплавщик зазевался, глядишь, барка и приткнулась на огрудок.\r\n-- Ну, а парнишка тут при чем? \n -- Его крестьяны из деревни подослали, чтобы работы себе добыть, ежели барка омелеет... Пой, милый, пуще старайся!..\r\nБурлаки рассказывали, что для вящего соблазна плывущих мимо барок на \"сумлительных\" местах на берегу появлялись девки, раздевались и начинали купаться в глазах у бурлаков.\r\nНасколько это справедливо -- не ручаюсь.\r\nПо словам тех же бурлаков, для приманки иногда устраиваются на берегу уж совсем нецензурные сцены...\r\nВероятно, здесь много добавлено пылкой фантазией, как в рассказах о поющих морских сиренах, которых слушал привязанный к корабельной мачте Одиссей.\r\n-- Вот те Христос, своем глазом видел! -- божился Бубнов.\r\n-- Мы как-то с Андрияшкой из-под Сулему бежали, под Камасином этих самых плёх и видели, совсем нагишом и в воде валандаются, как лягуши.", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Горький Максим", "role": "user" }, { "content": "Время наше требует строгого надзора за существом человека, люди начинают жить из своей головы. В мыслях разброд пошел, и поступки достойны порицания.\r\nБожию церковь молодежь обходит, публичных мест чуждается и, собираясь тайно, по углам - шепчет.\r\nЗачем шепчут, позвольте узнать? Зачем бегут людей? Все, чего человек не смеет сказать при людях - в трактире, например, - что это такое есть?\r\nТайна! Тайне же место - наша святая, равноапостольная церковь.\r\nВсе же другие тайности, по углам совершаемые, - от заблуждения ума! Желаю вам доброго здоровья!\r\nВычурно изогнутой рукой он снял картуз, взмахнул им в воздухе и ушел, оставив мать в недоумении.\r\nСоседка Власовых, Марья Корсунова, вдова кузнеца, торговавшая у ворот фабрики съестным, встретив мать на базаре, тоже сказала:\r\n- Поглядывай за сыном, Пелагея!\n - Что такое? - спросила мать.\r\n- Слух идет! - таинственно сообщила Марья. - Нехороший, мать ты моя! Будто он устраивает артель такую, вроде хлыстов. Секты - называется это. Сечь будут друг друга, как хлысты...\r\n- Полно, Марья, ерунду пороть!\n - Не тот врет, кто порет, а тот, кто шьет! - отозвалась торговка.\r\nМать передавала сыну все эти разговоры, он молча пожимал плечами, а хохол смеялся своим густым, мягким смехом.\r\n- Девицы тоже очень обижаются на вас! - говорила она.\r\n- Женихи вы для всякой девушки завидные и работники все хорошие, непьющие, а внимания на девиц не обращаете! Говорят, будто ходят к вам из города барышни зазорного поведения...\r\n- Ну, конечно! - брезгливо сморщив лицо, воскликнул Павел.\r\n- На болоте все гнилью пахнет! - вздохнув, молвил хохол. - А вы бы, ненько, объяснили им, дурочкам, что такое замужество, чтобы не торопились они изломать себе кости...\r\n- Эх, батюшка! - сказала мать. - Они горе видят, они понимают, да ведь деваться им некуда, кроме этого!\n - Плохо понимают, а то бы нашли путь! - заметил Павел.\r\nМать взглянула на его строгое лицо.\n - А вы - поучите их! Позвали бы которых поумнее к себе...\n - Это неудобно! - сухо отозвался сын.\r\n- А если попробовать? - спросил хохол. Павел помолчал и ответил:\n - Начнутся прогулки парочками, потом некоторые поженятся, вот и все!\r\nМать задумалась. Монашеская суровость Павла смущала ее.\r\nОна видела, что его советов слушаются даже те товарищи, которые - как хохол - старше его годами, но ей казалось, что все боятся его и никто не любит за эту сухость.\r\nКак-то раз, когда она легла спать, а сын и хохол еще читали, она подслушала сквозь тонкую переборку их тихий разговор.\r\n- Нравится мне Наташа, знаешь? - вдруг тихо воскликнул хохол.\n - Знаю! - не сразу ответил Павел.\r\nБыло слышно, как хохол медленно встал и начал ходить. По полу шаркали его босые ноги. И раздался тихий, заунывный свист. Потом снова загудел его голос:\r\n- А замечает она это? Павел молчал.\n - Как ты думаешь? - понизив голос, спросил хохол.\n - Замечает! - ответил Павел. - Поэтому и отказалась заниматься у нас...\r\nХохол тяжело возил ноги по полу, и снова в комнате дрожал его тихий свист. Потом он спросил:\r\n- А если я скажу ей...\n - Что?\n - Что вот я... - тихо начал хохол.\n - Зачем? - прервал его Павел.\r\nМать услышала, что хохол остановился, и почувствовала, что он усмехается.\r\n- Да я, видишь, полагаю, что если любишь девушку, то надо же ей сказать об этом, иначе не будет никакого толка! Павел громко захлопнул книгу. Был слышен его вопрос:\r\n- А какого толка ты ждешь? Оба долго молчали.\n - Ну? - спросил хохол.\r\n- Надо, Андрей, ясно представлять себе, чего хочешь, - заговорил Павел медленно.- Положим, и она тебя любит, - я этого не думаю, - но, положим, так! И вы - поженитесь.\r\nИнтересный брак - интеллигентка и рабочий! Родятся дети, работать тебе надо будет одному... и - много.\r\nЖизнь ваша станет жизнью из-за куска хлеба, для детей, для квартиры; для дела - вас больше нет. Обоих нет!\r\nСтало тихо. Потом Павел заговорил как будто мягче:\n - Ты лучше брось все это, Андрей. И не смущай ее...\r\nТихо. Отчетливо стучит маятник часов, мерно отсекая секунды.\n Хохол сказал:\n - Половина сердца - любит, половина ненавидит, разве ж это сердце, а?\r\nЗашелестели страницы книги - должно быть, Павел снова начал читать.\r\nМать лежала, закрыв глаза, и боялась пошевелиться. Ей было до слез жаль хохла, но еще более - сына. Она думала о нем:\r\n\"Милый ты мой...\"\n Вдруг хохол спросил:\n - Так - молчать?\n - Это - честнее, - тихо сказал Павел.\r\nПо этой дороге и пойдем! - сказал хохол. И через несколько секунд продолжал грустно и тихо:\n Трудно тебе будет, Паша, когда ты сам вот так...\r\nМне уже трудно...\n О стены дома шаркал ветер. Четко считал уходящее время маятник часов.\r\n- Над этим - не посмеешься! - медленно проговорил хохол. Мать ткнулась лицом в подушку и беззвучно заплакала. Наутро Андрей показался матери ниже ростом и еще милее.\r\nА сын, как всегда, худ, прям и молчалив. Раньше мать называла хохла Андрей Онисимович, а сегодня, не замечая, сказала ему:\r\n- Вам, Андрюша, сапоги-то починить надо бы, - так вы ноги простудите!\r\n- А я в получку новые куплю! - ответил он.\r\nзасмеялся и вдруг, положив ей на плечо свою длинную руку, спросил: - А может, вы и есть родная моя мать? Только вам не хочется в том признаться людям, как я очень некрасивый, а?\r\nОна молча похлопала его по руке. Ей хотелось сказать ему много ласковых слов, но сердце ее было стиснуто жалостью, и слова не шли с языка.\r\nIX\r\nВ слободке говорили о социалистах, которые разбрасывают написанные синими чернилами листки.\r\nВ этих листках зло писали о порядках на фабрике, о стачках рабочих в Петербурге и в южной России, рабочие призывались к объединению и борьбе за свои интересы.\r\nПожилые люди, имевшие на фабрике хороший заработок, ругались:\n - Смутьяны! За такие дела надо морду бить! И носили листки в контору. Молодежь читала прокламации с увлечением:\r\n- Правда!\n Большинство, забитое работой и ко всему равнодушное, лениво отзывалось:\r\n- Ничего не будет, - разве можно? Но листки волновали людей, и, если их не было неделю, люди уже говорили друг другу:\r\n- Бросили, видно, печатать...\n А в понедельник листки снова появлялись, и снова рабочие глухо шумели.\r\nВ трактире и на фабрике замечали новых, никому не известных людей.\r\nОни выспрашивали, рассматривали, нюхали и сразу бросались всем в глаза, одни - подозрительной осторожностью, другие - излишней навязчивостью.\r\nМать понимала, что этот шум поднят работой ее сына. Она видела, как люди стягивались вокруг него, - и опасения за судьбу Павла сливались с гордостью за него.\r\nКак-то вечером Марья Корсунова постучала с улицы в окно, и, когда мать открыла раму, она громким шепотом заговорила:\r\n- Держись, Пелагея, доигрались голубчики! Ночью сегодня обыск решен у вас, у Мазина, у Весовщикова...\r\nТолстые губы Марьи торопливо шлепались одна о другую, мясистый нос сопел, глаза мигали и косились из стороны в сторону, выслеживая кого-то на улице.\r\n- А я ничего не знаю, и ничего я тебе не говорила и даже не видела тебя сегодня, - слышишь?\n Она исчезла.\r\nМать, закрыв окно, медленно опустилась на стул.\r\nНо сознание опасности, грозившей сыну, быстро подняло ее на ноги, она живо оделась, зачем-то плотно окутала голову шалью и побежала к Феде Мазину, - он был болен и не работал.\r\nКогда она пришла к нему, он сидел под окном, читая книгу, и качал левой рукой правую, оттопырив большой палец. Узнав новость, он быстро вскочил, его лицо побледнело.\r\n- Вот те и раз... - пробормотал он.\n - Что надо делать-то? - дрожащей рукой отирая с лица пот, спрашивала Власова.\r\n- Погодите, - вы не бойтесь! - ответил Федя, поглаживая здоровой рукой курчавые волосы.\n - Да ведь вы сами-то боитесь! - воскликнула она.\r\n- Я? - Щеки его вспыхнули румянцем, и, смущенно улыбаясь, он сказал: - Да-а, черт... Надо Павлу сказать. Я сейчас пошлю к нему! Вы идите, - ничего! Ведь бить не будут?\r\nВозвратясь домой, она собрала все книжки и, прижав их к груди, долго ходила по дому, заглядывая в печь, под печку, даже в кадку с водой.\r\nЕй казалось, что Павел сейчас же бросит работу и придет домой, а он не шел.\r\nНаконец, усталая, она села в кухне на лавку, подложив под себя книги, и так, боясь встать, просидела до поры, пока не пришли с фабрики Павел в хохол.\r\n- Знаете? - воскликнула она, не вставая.\n - Знаем! - улыбаясь, сказал Павел. - Боишься?\n - Так боюсь, так боюсь!..\r\n- Не надо бояться! - сказал хохол. - Это - ничему не помогает.\n - Даже самовар не поставила! - заметил Павел.\r\nМать встала и, указывая на книжки, виновато объяснила:\n - Да я вот все с ними...\r\nСын и хохол засмеялись, это ободрило ее. Павел отобрал несколько книг и понес их прятать на двор, а хохол, ставя самовар, говорил:\r\n- Совсем ничего нет страшного, ненько, только стыдно за людей, что они пустяками занимаются. Придут взрослые мужчины с саблями на боку, со шпорами на сапогах и роются везде.\r\nПод кровать заглянут и под печку, погреб есть - в погреб полезут, на чердак сходят.\r\nТам им на рожи паутина садится, они фыркают. Скучно им, стыдно, оттого они делают вид, будто очень злые люди и сердятся на вас.\r\nПоганая работа, они же понимают! Один раз порыли у меня все, сконфузились и ушли просто, а другой раз захватили и меня с собой.\r\nПосадили в тюрьму, месяца четыре сидел я. Сидишь-сидишь, позовут к себе, проведут по улице с солдатами, спросят что-нибудь.\r\nНарод они неумный, говорят несуразное такое, поговорят - опять велят солдатам в тюрьму отвести.\r\nТак и водят туда и сюда, - надо же им жалованье свое оправдать! А потом выпустят на волю, - вот и все!\r\n- Как вы всегда говорите, Андрюша! - воскликнула мать.\r\nСтоя на коленях около самовара, он усердно дул в трубу, но тут поднял свое лицо, красное от напряжения, и, обеими руками расправляя усы, спросил:\r\n- А как говорю?\n - Да будто вас никто никогда не обижал...\n Он встал и, тряхнув головой, заговорил улыбаясь:\r\n- Разве же есть где на земле необиженная душа? Меня столько обижали, что я уже устал обижаться.\r\nЧто поделаешь, если люди не могут иначе? Обиды мешают дело делать, останавливаться около них - даром время терять.\r\nТакая жизнь! Я прежде, бывало, сердился на людей, а подумал, вижу - не стоит. Всякий боится, как бы сосед не ударил, ну и старается поскорее сам в ухо дать. Такая жизнь, ненько моя!\r\nРечь его лилась спокойно и отталкивала куда-то в сторону тревогу ожидания обыска, выпуклые глаза светло улыбались, и весь он, хотя и нескладный, был такой гибкий.\r\nМать вздохнула и тепло пожелала ему:\r\n- Дал бы вам бог счастья, Андрюша! Хохол широко шагнул к самовару, снова сел на корточки перед ним и тихо пробормотал:\n - Дадут счастья - не откажусь, просить - не стану!\r\nВошел Павел со двора, уверенно сказал:\n - Не найдут! - и стал умываться.\n Потом, крепко и тщательно вытирая руки, заговорил:\r\n- Если вы, мамаша, покажете им, что испугались, они подумают: значит, в этом доме что-то есть, коли она так дрожит.\r\nВы ведь понимаете - дурного мы не хотим, на нашей стороне правда, и всю жизнь мы будем работать для нее - вот вся наша вина! Чего же бояться?\r\nЯ, Паша, скреплюсь, - пообещала она. И вслед за тем у нее тоскливо вырвалось:\n Уж скорее бы приходили они!\r\nА они не пришли в эту ночь, и наутро, предупреждая возможность шуток над ее страхом, мать первая стала шутить над собой:\n - Прежде страха испугалась!\n\n Х\r\nОни явились почти через месяц после тревожной ночи. У Павла сидел Николай Весовщиков, и, втроем с Андреем, они говорили о своей газете.\r\nБыло поздно, около полуночи. Мать уже легла и, засыпая, сквозь дрему слышала озабоченные, тихие голоса.\r\nВот Андрей, осторожно шагая, прошел через кухню, тихо притворил за собой дверь.\r\nВ сенях загремело железное ведро. И вдруг дверь широко распахнулась - хохол шагнул в кухню, громко шепнув:\r\n- Шпоры звенят!\r\nМать вскочила с постели, дрожащими руками хватая платье, но в двери из комнаты явился Павел и спокойно сказал:\r\n- Вы лежите, - вам нездоровится! В сенях был слышен осторожный шорох. Павел подошел к двери и, толкнув ее рукой, спросил:\n - Кто там?\r\nВ дверь странно быстро ввернулась высокая серая фигура, за ней другая, двое жандармов оттеснили Павла, встали по бокам у него, и прозвучал высокий, насмешливый голос:\r\n- Не те, кого Вы ждали, а?\r\nЭто сказал высокий, тонкий офицер с черными редкими усами.\r\nУ постели матери появился слободский полицейский Федякин и, приложив одну руку к фуражке, а другою указывая в лицо матери, сказал, сделав страшные глаза:\r\n- Вот это мать его, ваше благородие! - И, махнув рукой на Павла, прибавил: - А это - он самый!\r\n- Павел Власов? - спросил офицер, прищурив глаза, и, когда Павел молча кивнул головой, он заявил, крутя ус: - Я должен произвести обыск у тебя.\r\nСтаруха, встань! Там - кто? - спросил он, заглядывая в комнату, и порывисто шагнул к двери.\r\n- Ваши фамилии? - раздался его голос.\n Из сеней вышли двое понятых - старый литейщик Тверяков и его постоялец, кочегар Рыбин, солидный черный мужик. Он густо и громко сказал:\r\n- Здравствуй, Ниловна!\n Она одевалась и, чтобы придать себе бодрости, тихонько говорила:\r\n- Что уж это! Приходят ночью, - люди спать легли, а они приходят!..\r\nВ комнате было тесно и почему-то сильно пахло ваксой. Двое жандармов и слободский пристав Рыскин, громко топая ногами, снимали с полки книги и складывали их на стол перед офицером.\r\nДругие двое стучали кулаками по стенам, заглядывали под стулья, один неуклюже лез на печь.\r\nХохол и Весовщиков, тесно прижавшись друг к другу, стояли в углу. Рябое лицо Николая покрылось красными пятнами, его маленькие серые глаза не отрываясь смотрели на офицера.\r\nХохол крутил усы, и, когда мать вошла в комнату, он, усмехнувшись, ласково кивнул ей головой.\r\nСтараясь подавить свой страх, она двигалась не боком, как всегда, а прямо, грудью вперед, - это придавало ее фигуре смешную и напыщенную важность.\r\nОна громко топала ногами, а брови у нее дрожали...\r\nОфицер быстро хватал книги тонкими пальцами белой руки, перелистывал их, встряхивал и ловким движением кисти отбрасывал в сторону.\r\nПорою книга мягко шлепалась на пол. Все молчали, было слышно тяжелое сопение вспотевших жандармов, звякали шпоры, иногда раздавался негромкий вопрос:", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Судный день (Иом-кипур) автора Короленко В", "role": "user" }, { "content": "Это служка из школы на прощание трубит вдогонку своему бедному брату,\r\nмежду тем как другие надевают в передней \"патынки\" (потому что в школу входят в одних чулках) и тихо расходятся по домам.\r\nВидел также Харько, как они останавливались кучками против месяца и бормотали что-то, и подымались на цыпочки, глядя в ночное небо...\r\nА в это время, когда уже все до одного разойдутся, на полу в передней комнате сиротливо стоит себе пара \"патынков\" и ждет своего хозяина...\r\nЭ!\r\nсколько бы ни ждала, никогда не дождется, потому что в этот час над полями и лесами, над горами,\r\nярами и долинами Хапун тащит хозяина патынков по воздуху, взмахивая крыльями и хоронясь от христианского глаза.\r\nРад, проклятый, когда ночь выпадет облачная да темная. А ежели тихая да ясная, как вот сегодня, что месяц светит изо всех сил, то, пожалуй, напрасно чертяка и труды принимал...\r\n- А почему? - спросил мельник.\r\n- А потому, что вот видите вы: стоит любому, даже и не хитрому, крещеному человеку, хоть бы и вам, например, крикнуть чертяке: \"Кинь! Это мое!\"-он тотчас же и выпустит жида.\r\nЗатрепыхает крылами, закричит жалобно, как подстреленный шуляк [Коршун], и полетит себе дальше, оставшись на весь год без поживы. А жид упадет на землю.\r\nХорошо, если не высоко падать или угодит в болото, на мягкое место. А то все равно, пропадет без всякой пользы... Ни себе, ни чорту.\r\n- Вот так штука! - сказал мельник в раздумьи и со страхом поглядел на небо, с которого месяц действительно светил изо всей мочи.\r\nНебо было чисто, и только между луною и лесом, что чернелся вдали за речкой, проворно летело небольшое облачко, как темная пушинка.\r\nОблако, как облако, но вот что показалось мельнику немного странно:\r\nкажись, и ветру нет, и лист на кустах стоит - не шелохнется, как заколдованный, а облако летит, как птица и прямо к городу.\r\n- А поглядите-ка, что я вам покажу,-сказал мельник наймиту.\n Тот вышел из шинка и, опершись спиной о косяк, сказал хладнокровно:\r\n- Ну, так что ж? Нашли, что показывать: облак, так и облак! Бог с ним...\n - Да вы поглядите-ка еще,- ветер есть?\r\n- Та-та-та-а... Вот оно что!- догадался наймит.- Прямо в город мандрует...\r\nИ оба почесали затылки, задравши головы кверху. А из окон попрежнему неслось жужжание, виднелись желтые вытянутые лица, шапки на затылке, закрытые глаза, неподвижные губы.\r\n.. Жиденята плакали, надрывались, и опять мельнику показалось, что кто-то другой внутри их плачет и молит о чем-то давно утраченном и наполовину уже позабытом...\r\n- А! пора и домой,- очнулся мельник.- А я было хотел гроши Янкелю отдать...\n - Можно. Я принимаю за них,-сказал на это наймит, глядя в сторону.\r\nНо мельник притворился, что не слыхал этих слов. Деньги были не такие маленькие чтобы вот так, просто, отдать какому-нибудь пройди-свету, отставному солдату.\r\n- Прощайте-ка,- сказал поэтому мельник.\r\n- Прощайте и вы! А деньги я-таки принял бы.\n - Не беспокойте себя: отдам и самому.\r\n- Это как себе хотите. А взять и я взял бы, беспокойство небольшое. Ну, пора уж и шинок запирать. Видно, кроме вас никакая собака уже не завернет сегодня.\r\nНаймит опять почесал себе о косяк спину, посвистал как-то не совсем приятно вслед мельнику и стал запирать двери,\r\nна которых были намалеваны белою краской кварта, рюмка и жестяной крючок (шкалик).\r\nА мельник спустился с пригорочка и пошел вдоль улицы, в своей белой свитке, а за ним опять побежала по земле черная-пречерная тень.\r\nНо теперь мельник раздумывал уже не о своей тени, а совсем-таки о другом...\n\n II\r\nМельник прошел не более десяти сажен, как в садочке по-за тыном что-то зашуршало и зашумело, будто вспорхнули две большие птицы.\r\nНо это были не птицы, а какой-то парубок с девкой, испуганные тем, что мельник сразу вышел из темноты.\r\nВпрочем, парубок, видно, был не из страшливых:\r\nотойдя еще подальше в тень, так что едва белели под вишнями две фигуры, он крепкою рукой придержал всполохнувшуюся девушку и опять повел тихие речи.\r\nА пройдя еще немного, мельник услышал что-то такое, что даже остановился от большой досады...\r\n- А ты,- не знаю, как тебя,- подождал бы хоть целоваться,- сказал он.- А то чмокаешь на все село,- сказал он, подойдя к самому тыну.\r\n- А тебе, собачий сын, надо в чужие двери нос совать? - ответил парубок из тени.- Так вот погоди, я и тебя поцелую дрючком по ногам. Будешь вперед знать, как людям делать помеху.\r\n- Ну-ну! - сказал мельник, отходя.- Подумаешь, важную работу делает... Да и подлый же какой-то парубок, как чмокает, даже человеку стало как будто завидно. Распустился народ!\r\nОн постоял, подумал, почесал в голове и потом, привернувши к сторонке,\r\nзанес ногу через тын и пошел огородом к вдовиной избушке, что стояла немного поодаль, край села, под высокою тополей.\r\n.. Хатка была малюсенькая да еще сгорбилась и похилилась к земле. Оконце было такое крохотное, что его, пожалуй, трудно было и разглядеть, будь ночь сколько-нибудь потемнее.\r\nНо теперь хатка вся так и горела от месячного света, солома на ней казалась золотая, а стена серебряная, и оконце чернело на стене, как прищуренный глаз. Огня в окне не было.\r\nДолжно быть, у старухи с дочкой нечем было вечерять, незачем было и светить. Мельник постоял, потом тихонько стукнул два раза в оконце и отошел к сторонке.\r\nНедолго еще и постоял, как две полные девичьи руки крепко обвились вокруг его шеи, а меж усов так даже загорелось что-то, как приникли к Мельниковым устам горячие девичьи губы.\r\nЭ, что тут рассказывать! Если вас кто так целовал, то вы и сами знаете, а если никогда с вами ничего такого не было, то не стоит вам и говорить.\r\n- Филиппко мой, милый, желанный! - говорила, ласкаясь, девушка,-пришел:таки... А я уж ждала-заждалась, думала, иссохну без тебя, как та былинка без воды...\r\n\"Э, не иссохла-таки, слава тебе, господи! - подумал про себя мельник, прижимая рукой не очень-то худощавый стан девушки.- Слава богу, еще ничего\".\r\n- Когда же рушники готовить будем? - заговорила девушка, все еще держа руки на плечах Филиппа и обдавая его горячим взглядом черных очей.- Ведь уж скоро филипповки.\r\nЭта речь пришлась мельнику не так по вкусу, как девичьи поцелуи. \"Видишь ты, куда гнет,- подумал он про себя.\r\n- Эх, Филипп, Филипп, задаст она тебе теперь потасовку\". Но, все-таки, набравшись храбрости и отведя свои глаза в сторону, он промолвил:\r\n- Э, какая ты, Галя, ласая [Лакомая, охочая до чего-нибудь (укр.)]. Сейчас тебе и рушники.\r\nКак же это можно, когда я теперь сам мельник и скоро, может, стану первый богатырь (богач) на селе, а ты - бедная вдовина дочка?\r\nДевку шатнуло от того слова, будто ее ужалила змея. Она отскочила от Филиппа и схватилась рукою за сердце.\r\n- А я думала... ох, бедная ж моя голова!.. Так чего ж это ты, подлый человек, стучал в оконце?\r\n- Эге! - ответил мельник,- чего стучал... А что же мне и не стучать, если твоя мать должна мне деньги? А ты выскочила да прямо целоваться.\r\nЧто ж мне... Я тоже умею целоваться не хуже людей.\r\nИ он опять протянул к ней руку, но только что его рука коснулась девичьего стана, как стан этот вздрогнул, будто девку ужалила гадюка.\r\n- Геть! - крикнула она так сердито, что мельник попятился назад.- Я тебе не бумажка рублевая, что ты меня хватаешь, будто свою.\r\nВот подойди еще, я тебя так огрею, что ты после того забудешь ласовать на три года.\r\nМельник растерялся.\n - Вот какая гордячка! А что я, прости господи, жид, что ли, тебе дался, что ты вот так паскудно лаешься?\r\n- А то не жид, что ли? За полтину уже рубль нарастил, да еще тебе мало: ко мне полез за процентами. Геть! - говорю тебе,- постылый!\r\n- Ну, девка!-сказал мельник, опасливо закрывая лицо ладонью, как бы в самом деле не засветила кулаком.- Я вижу, с тобой умному человеку и говорить нельзя. Ступай, посылай сюда мать!\r\nНо старуха уже и без того вышла из хаты и низко кланялась мельнику. Тому это больше понравилось, чем разговор с дочкой.\r\nОн подбоченился, и его черная тень на стене так задрала голову, что мельник и сам уже подумал, как это у нее не свалится шапка.\r\n- А знаешь ты, старая, зачем я это пришел? - говорит мельник старухе.\n - Ох, как мне, бедной, не знать! Видно, ты пришел за моими деньгами...\r\n- Хе! не за твоими, старая,- засмеялся мельник,- а за своими собственными. Я ж не разбойник какой, чтобы по ночам за чужими деньгами в чужой дом приходить.\r\n- Вот же таки за чужими и пошел,- задорно сказала Галя, взявшись в боки и наступая на мельника,- не за своими же!\r\n- Фу, скаженная [Сумасшедшая] девка! - сказал тут мельник, отступивши еще шага на два.Ей-богу, такой скаженной девки во всем селе не сыщется. Да не то что в селе, а во всей губернии.\r\nНу, подумай ты, какое слово сказала! Да не будь вот тут одна твоя мать, что, пожалуй, и не пойдет в свидетели, так я бы тебя в суд потянул за бесчестье!\r\nЭй, одумайся ты хоть немного, девка!\r\n- А что мне одуматься, когда это чистая правда?\n - Какая ж это правда, когда старая у меня брала, да и не выплатила?\r\n- Брешешь, брешешь, как рудая собака!\r\nКогда был еще подсыпкой [Подсыпка-работник на мельнице, засыпающий зерно на жернова] да со мной женихался, хотел в дом идти и не говорил, что назад потребуешь.\r\nА как дядько помер да сам ты стал мельником, так весь долг уже перебрал, и еще тебе мало?\r\n- А мука?\n - Ну, что мука?.. За муку сколько следовало?\r\n- По копе [Копа - в малороссийском счете значит шестьдесят. Копа грошей - тридцать копеек], вот сколько! Дешевле никто не отдаст, хоть куда хочешь поезжай, хоть себя отдай в придачу.\r\n- А с нас ты сколько уже перебрал?\n - Тю-тю, куда махнула! Язык у тебя тоже... не хуже Харька. Да и я ж тебе на то отвечу: а проценты? Ну, что взяла?\r\nНо Галя уже ничего не ответила. С девками оно часто так бывает: говорит-говорит, лопочет-лопочет, как мельница на всех поставах, да вдруг и станет.\r\n.. Подумаешь, воды нехватило... Так где! Как раз полились рекой горькие слезы и отошла в сторону, все утирая глаза широким рукавом белой сорочки.\r\n- От так! - сказал мельник, чуть-чуть растерявшись, а все-таки довольный.Чего б это я кидался на людей. Не лаялась бы, так нечего бы и плакать.\r\n- Молчи, молчи, молчи ты, постылая тварюка!\r\n- Молчи же и ты, когда так!\r\n- Молчи уже, молчи, моя доню,- прибавила старая мать, тяжко вздохнувши. Старуха боялась, видно, рассердить мельника. Видно, у старухи нечем было заплатить в этот срок.\r\n- Не стану молчать, мамо, не стану, не стану! - ответила девушка, точно в мельнице опять пошли ворочаться все колеса.\r\n- Вот же не стану молчать, а коли хотите вы знать, то еще и очи ему выцарапаю, чтобы не смел на меня славу напрасно наводить, да в окна стучать, да целоваться!.\r\n. Зачем стучал, говори, а то как хвачу за чуприну, то не погляжу, что ты мельник и богатырь.\r\nНебось, прежде не гордился, сам женихался да ласковыми словами сыпал. А теперь уж нос задрал, что и шапка на макушке не удержится!\r\n- Ой, доню, молчи уже, моя смирная сиротинка! - сокрушенно вздохнув, опять промолвила старуха.- А вы, пан мельник, не взыщите на глупой девке.\r\nМолодой разум с молодым сердцем - что молодое пиво на хмелю: и мутно, и бурлит. А устоится, так станет людям на усладу.\r\n- А мне что? - сказал мельник.- Мне от нее ни горечи, ни услады не нужно, потому что я вам не ровня. Мне мои деньги подай, старая, то я на вашу хату и глядеть не стану.\r\n- Ох, нет же у нас! Подожди еще, заработаем с дочкой вдвоем, то и отдам. Ох, горе мое, Филиппушка, и с тобою, и с нею.\r\nТы ж сам знаешь, я тебя, как сына, любила, не думала, не гадала, что ты с меня, старой, те долги поверстаешь да еще с процентами...\r\nХоть бы дочку, что ли, замуж отдать, и женихи есть добрые,- так вот не идет же ни за кого, хоть ты что хочешь. С тех пор, как ты с нею женихался, будто заворожил девку.\r\nЛучше, говорит, меня в сырую землю живую закопайте. Дурная и я была, что позволяла вам до зари вот тут простаивать... Ой, лихо мне!..\r\n- А как же мне быть? - сказал мельник.- Ты, старая, этих дел не понимаешь: у богатого человека расход большой. Вот я жиду должен, так отдаю,- отдавайте и вы мне.\r\n- Подожди еще хоть с месяц.\n Мельник поскреб в голове и подумал. Маленько-таки разжалобила его старуха, да и Галина узорная сорочка недалеко белела.\r\n- А я, смотри, за это еще десять грошей накину,- сказал он.- Лучше отдала бы.\n - Что ж делать! Видно, моя доля такая,- вздохнула старуха.\r\n- Ну, значит, так оно и будет. Я не жид, я-таки добрый себе человяга.\r\nДругой бы, уж я верно знаю, накинул бы двадцатку, а я накину десять грошиков и подожду еще до филипповок. Да смотри, тогда уже стану жаловаться в правлении.\r\nИ он, не поклонившись, повернулся и пошел себе за околицу, даже не оглядываясь на избушку, у которой долго еще белела узорная сорочка,- белела на черной тени под вишеньем,\r\nкак белесая звездочка,- и нельзя было мельнику видеть, как плакали черные очи, как тянулись к нему белые руки, как вздыхала девичья грудь.\r\n- Не плачь, доню, не плачь, ясочко,- говорила старая Прйся.- Не плачь, видно такая божия воля.\r\n- Ох, мамо, мамо, хоть бы дала ты мне очи ему выцарапать! Может, мне стало бы легче...\n\n III\r\nПосле этого мысли мельника стали как-то еще скучнее. \"Вот что-то все не так идет на этом свете,-думал он про себя.\r\n- Как-то человеку все бывает неприятно, а отчего-и не придумаешь... Вот теперь девка прогнала... Жидом назвала, эге-ге!.. Кабы я был жид да имел такие деньги, да торговлю...\r\nда разве так стал бы я жить, как теперь? Нет, не так!\r\nТеперь что и за жизнь моя: работай на мельнице сам, ночь не доспи, днем не доешь;\r\nгляди за водой, чтоб не утекла, гляди за камнем, гляди за валом, гляди на валу за шестернями, гляди на шестернях за пальцами, чтобы не повыскочили да чтобы забирали ровно.\r\n.. Э, гляди еще и за проклятым работником-подсыпкой. Разве можно положиться на наймита? Только уйди на минуту, сейчас и он, подлый человек, куда-нибудь к девкам утреплется...\r\nА, собачья жизнь мельника, просто-таки собачья! Правда, с тех пор как дядько-царствие ему небесное!\r\n- убухался с пьяных глаз в омут, стал я сам хозяином и деньжонки-таки стали заглядывать в мои карманы.\r\n.\r\n.", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Гончаров И", "role": "user" }, { "content": "С наступлением ночи опять стало нервам больно, опять явилось неопределенное беспокойство до тоски от остроты наркотических испарений,\r\nот теплой мглы, от теснившихся в воображении призраков, от смутных дум.\r\nНет, не вынесешь долго этой жизни среди роз, ядов, баядерок, пальм, под отвесными стрелами, которые злобно мечет солнечный шар!\r\nОт нечего делать я оглядывал стены и вдруг вижу: над дверью что-то ползет, дальше на потолке тоже, над моей головой, кругом по стенам, в углах - везде.\r\n\"Что это?\" - спросил я слугу-португальца.\r\nОн отвечал мне что-то - я не понял. Я подошел ближе и разглядел, что это ящерицы, вершка в полтора и два величиной. Они полезны в домах, потому что истребляют насекомых.\r\nНаконец мои товарищи вернулись. Они сказали, что нагулялись вдоволь, хотя ничего и не видели. Пошли в столовую и принялись опять за содовую воду.\r\nОни не знали, куда деться от жара, и велели мальчишке-китайцу махать привешенным к потолку, во всю длину столовой, исполинским веером.\r\nЭто просто широкий кусок полотна с кисейной бахромой; от него к дверям протянуты снурки, за которые слуга дергает и освежает комнату.\r\nНо, глядя на эту затею, не можешь отделаться от мысли, что это - искусственная, временная прохлада,\r\nчто вот только перестанет слуга дергать за веревку, сейчас на вас опять как будто наденут в бане шубу.\r\nПосидев немного, мы пошли к капитанской гичке. За нами потянулась толпа индийцев, полагая, что мы наймем у них лодку.\r\nОбманувшись в ожидании, они всячески старались услужить: один зажег фитиль посветить, когда мы садились, другой подал руку и т.\r\nп. Мы дали им несколько центов (медных монет), полученных в сдачу в отеле, и отправились.\r\nВозвращение на фрегат было самое приятное время в прогулке: было совершенно прохладно; ночь тиха;\r\nкругом, на чистом горизонте, резко отделялись черные силуэты пиков и лесов и ярко блистала зарница - вечное украшение небес в здешних местах.\r\nПрямо на голову текли лучи звезд, как серебряные нити.\r\nНо вода была лучше всего: весла с каждым ударом черпали чистейшее серебро, которое каскадом сыпалось и разбегалось искрами далеко вокруг шлюпки.\r\n27 мая.\r\nМы собрались вчетвером сделать прогулку поосновательнее и поехали часов в 11 утра, но и то было уж поздно.\r\nХотели ходить, но не было никакой возможности. Мимоездом, на рейде, мы осмотрели китайскую джонку.\r\nИздали она дразнила наше любопытство: корма и нос несоответственно высоко поднимались над водой.\r\nТого и гляди, кажется, рухнут эти непрочные пристройки на курьих ножках, похожие на голубятни.\r\nДжонка была выкрашена голубым, красным и желтым цветами. На носу, с обеих сторон, нарисовано по рыбьему глазу: китайцам всё хочется сделать эти суда похожими на рыбу.\r\nМы подъехали; лодки очистили нам дорогу; китайцы приняли нас с улыбкою.\r\nИх было человек пять; одни полуголые, другие неопрятно одетые. Мы вошли прямо мимо кухонной печи, около которой возился повар. Нас обдало удушливым, вонючим паром из трубы.\r\nДжонка нагружена была разным деревом, которое везла в Китай, красным, сандальным и другими.\r\nЭти дерева были так скользки, что мы едва могли держаться на ногах. Мы взобрались по лесенке на корму.\r\nТам, в углублении, была кумирня с идолами, а по бокам грязные каюты.\r\nОдин китаец чесал другому - по-видимому хозяину - косу. Они молча смотрели на нас и предоставляли нам ходить и смотреть.\r\nВсё было слеплено из дощечек, жердочек, циновок; паруса тоже из циновок. Руль неуклюжий, неотесанный, уродливый.\r\nМы ушли и свободно вздохнули на катере, дивясь, как люди могут пускаться на таких судах в море до этих мест, за 1800 морских миль от Кантона!\r\nПосле уж, качаясь в штилях китайских морей или несомые плавно попутным муссоном, мы поняли, отчего ходят далеко джонки.\r\nЗато сколько их погибает в ураганы!\r\nВъехав прямо в речку и миновав множество джонок и яликов, сновавших взад и вперед, то с кладью, то с пассажирами,\r\nмы вышли на набережную, застроенную каменными лавками, совершенно похожими на наши гостиные дворы:\r\nте же арки, сквозные лавки, амбары, кучи тюков, бочки и т.\r\nп.; тот же шум и движение. Купцы большею частью китайцы; товары продают оптом и отправляют из Китая в Европу или обратно, выписывают из Европы в Китай.\r\nНо вот наконец добрались и до мелких торговцев. Китайцы, в таких же костюмах, в каких мы их видели на Яве, сидели в лавках.\r\nБелая бумажная кофта, вроде женских ночных кофт, и шаровары черные, а более синие, у богатых атласные,\r\nпотом бритая передняя часть головы и длинная до пят коса, природная или искусственная, отсутствие шляпы и присутствие веера, заменяющего ее, - вот их костюм.\r\nКитаец носит веер в руке, и когда выходит на солнце, прикрывает им голову.\r\nВпрочем, простой народ, работающий на воздухе, носит плетенные из легкого тростника шляпы, конической формы, с преширокими полями.\r\nНа Яве я видел малайцев, которые покрывают себе голову просто спинною костью черепахи. Европейцы ходят.\r\n.. как вы думаете, в чем? В полотняных шлемах! Эти шлемы совершенно похожи на шлем Дон Кихота.\r\nОтчего же не видать соломенных шляп? чего бы, кажется, лучше: Манила так близка, а там превосходная солома.\r\nНо потом я опытом убедился, что солома слишком жидкая защита от здешнего солнца.\r\nШлемы эти делаются двойные с пустотой внутри и маленьким отверстием для воздуха.\r\nДругие, особенно шкипера, носят соломенные шляпы, но обвивают поля и тулью ее белой материей, в виде чалмы.\r\nМы прошли каменные ряды и дошли наконец до деревянных, которые в то же время и домы китайцев.\r\nВерхний этаж занят жильем, а нижний лавкой. Здесь собрано всё, чтоб оскорбить зрение и обоняние.\r\nГолые китайцы, в одних юбках или шароварах, а иные только в повязках кругом поясницы, сидя в лавках или наруже у порога, чесали длинные косы друг другу или брили головы и подбородки.\r\nОни проводят за этим целые часы; это - их кейф.\r\nНекоторые, сидя, клали голову на столик, а цирюльник, обрив, преприлежно начинал поколачивать потом еще по спине, долго и часто, этих сибаритов.\r\nЭто, кажется, походило на то, как у нас щекотят пятки или перебирают суставы в банях охотникам до таких удовольствий.\r\nНо вид этих бритых донельзя голов и лиц, голых, смугло-желтых тел, этих то старческих, то хотя и молодых, но гладких, мягких, лукавых,\r\nбез выражения энергии и мужественности физиономий и, наконец, подробности образа жизни,\r\nсемейный и внутренний быт, вышедший на улицу, - всё это очень своеобразно, но не привлекательно.\r\nСамый род товаров, развешенных и разложенных в лавках, тоже, большею частию, заставляет отворачивать глаза и нос.\r\nТам видны сырые, печеные и вяленые мяса, рыба, раки, слизняки и тому подобная дрянь.\r\nТут же подвижная лавочка, с жаровней и кастрюлей, с какой-нибудь лапшой или киселем, студенью и тому подобными вещами, в которые пристально не хочется вглядываться.\r\nИли сейчас же рядом совсем противное: лавка с фруктами и зеленью так и тянет к себе: ананасы, мангустаны, арбузы, мангу, огурцы, бананы и т.\r\nп. навалены грудами. Среди этого увидишь старого китайца, с седой косой, голого, но в очках; он сидит и торгует.\r\nВ другом месте вдруг пахнёт чесноком и тем неизбежным, похожим на мускус запахом, который, кажется, издает сандальное и другие пахучие деревб.\r\nК этому еще прибавьте кокосовое масло, табак и опиум - от всего этого теряешься. Всё это сильно растворяется в жарком индийском воздухе и разносится всюду.\r\nМы вырвались из китайского города и, через деревянный высокий мост, перешли на европейскую сторону.\r\nЗдесь совсем другое: простор, чистота, прекрасная архитектура домов, совсем закрытых шпалерою из мелкой, стелющейся, как плющ, зелени с голубыми цветами;\r\nдве церкви, протестантская и католическая, обнесенные большими дворами, густо засаженными фиговыми, мускатными и другими деревьями и множеством цветов.\r\nК нам пристал индиец, навязываясь в проводники. Мы велели ему вести себя на холм к губернаторскому дому.\r\nДорога идет по великолепной аллее между мускатными деревьями и померанцевыми, розовыми кустами.\r\nТрава вся состояла из mimosa pudica (не тронь меня). От прикосновения зонтиком к траве она мгновенно сжималась по нашим следам.\r\nНе было возможности дойти до вершины холма, где стоял губернаторский дом: жарко, пот струился по лицам.\r\nМы полюбовались с полугоры рейдом, городом, которого европейская правильная часть лежала около холма, потом велели скорее вести себя в отель,\r\nпод спасительную сень, добрались до балкона и заказали завтрак, но прежде выпили множество содовой воды и едва пришли в себя.\r\nНесмотря на зонтик, солнце жжет без милосердия ноги, спину, грудь - всё, куда только падает его луч.\r\nЕвропейское общество состоит из консулов всех почти наций. Они живут в прекрасных домах на эспланаде, идущей по морскому берегу.\r\nВсех европейцев здесь до четырехсот человек, китайцев сорок, индийцев, малайцев и других азиатских племен до двадцати тысяч: это на всем острове.\r\nВ городе я видел много европейских домов в упадке; на некоторых приклеены бумажки с надписью \"Отдаются внаем\".\r\nСамая биржа, старое здание, с обвалившейся штукатуркой, не обновляется с тех пор, как возник Гонконг. Говорят, от этого Сингапур несколько потерял в торговом отношении.\r\nНекоторые европейцы, особенно англичане, перенесли круг своей деятельности туда.\r\nКитайцы тоже несколько реже стали ездить в Сингапур, имея возможность сбывать свои товары там, у самых ворот Китая.\r\nВпрочем, Сингапур, как складочное место между Европой, Азией, Австралией и островами Индийского архипелага, не заглохнет никогда.\r\nПритом он служит приютом малайским и китайским пиратам, которые еще весьма сильны и многочисленны в здешних морях.\r\nБульшую часть награбленных товаров они сбывают здесь, являясь в виде мирных купцов,\r\nа оружие и другие улики своего промысла прячут на это время в какой-нибудь маленькой бухте ненаселенного острова.\r\nБельчер говорит, что сингапурские китайцы занимаются выделкой оружия собственно для них.\r\nПоэтому истребить пиратов почти нет возможности: у них на некоторых островах есть так хорошо укрепленные места, что могут противиться всякой вооруженной силе.\r\nДа и как проникнут к ним большие военные суда, когда бухты эти доступны только легким разбойничьим проа?\r\n\"Может быть, тут половина пиратов\", - думал я, глядя на сновавшие по рейду длинные барки с парусами из циновок.\r\nНа бирже толпятся китайские, армянские, персидские купцы и, разумеется, англичане. Народонаселение кипит и движется.\r\nВот китаец, почти нищий, нагой, бежит проворно, в своей тростниковой шляпе, и несет на нитке какую-нибудь дрянь на обед, или кусок рыбы, или печенки, какие-то внутренности;\r\nвот другой с водой, с ананасами на лотке или другими фруктами, третий везет кладь на паре горбатых быков.\r\nВот выступают, в белых кисейных халатах, персияне; вот парси с бледным, матовым цветом лица и лукавыми глазами;\r\nдалее армянин в европейском пальто; там карета промчалась с китайцами из лавок в их квартал; тут англичанин едет верхом.\r\nПозавтракав, мы послали за каретами и велели ехать за город. Кареты и кучера - не последняя достопримечательность города и тотчас бросится в глаза.\r\nЯ уж говорил, что едва вы ступите со шлюпки на берег, вас окружат несколько кучеров с своими каретами.\r\nПоследние без рессор, но покойны, как люльки; внутри собственно два места; но если потесниться, то окажется, пожалуй, и четыре.\r\nПодушки и стенки обиты циновками. Карету в один конец, поближе, нанимают за полдоллара, подальше - за доллар, и на целый день - тоже доллар.\r\nДля кучера места нет: он что есть мочи бежит рядом, держа лошадь за узду, тогда как, по этой нестерпимой жаре, европеец едва сидит в карете.\r\nВ Сингапуре нет мостовой, а есть убитые песком и укатанные аллеи, как у нас где-нибудь в Елагинском парке.\r\nИндиец, полуголый, с маленьким передником, бритый, в чалме, или с большими волосами, смотря по тому, какой он веры,\r\nбежит ровно, грациозно, далеко и медленно откидывая ноги назад, улыбаясь и показывая ряд отличных зубов.\r\nНочью их обязали ездить с фонарями, иначе здесь ни зги не видать.\r\nОни помчали нас сначала по предместьям, малайскому, индийскому и китайскому.\r\nМалайские жилища - просто сквозные клетки из бамбуковых тростей, прикрытые сухими кокосовыми листьями, едва достойные называться сараями, на сваях, от сырости и от насекомых тоже.\r\nУ китайцев побогаче - сплошные ряды домов в два этажа: внизу лавки и мастерские, вверху жилье с жалюзи. Индийцы живут в мазанках.\r\nКругом всё заросло пальмами areca или кокосовыми; обработанных полей с хлебом немного: есть плантации кофе и сахара, и то мало: места нет; всё болота и густые леса.\r\nРис, главная пища южной Азии, привозится в Сингапур с Малаккского и Индийского полуостровов. Но зато сколько деревьев! хлебное, тутовое, мускатное, померанцы, бананы и другие.\r\nМы ехали по берегу той же протекающей по городу реки, которая по нем, или город по ней, называется Сингапур. Она мутна и не радует глаз, притом очень узка, но не мелка.\r\nПо берегу тянулись мазанки и хижины, из которых выглядывал то индиец, то малаец.\r\nВ одном месте на большом лугу мы видели группу мужчин, женщин и детей в ярких, режущих глаза, красных и синих костюмах: они собирали что-то с деревьев.\r\nТам высунулась из воды голова буйвола; там бедный и давно не бритый китаец, под плетеной шляпой, тащит, обливаясь потом, ношу;\r\nтам несколько их сидят около походной лавочки или в своих магазинах, на пятках, в кружок и уплетают двумя палочками вареный рис, держа чашку у самого рта,\r\nи время от времени достают из другой чашки, с темною жидкостью, этими же палочками необыкновенно ловко какие-то кусочки и едят.\r\nМы переехали несколько мостиков; вдали, на холмах, видны европейские дачи, выглядывавшие из гущи кипарисов, бананов и пальмовых рощ.\r\nНаконец въехали опять в китайский квартал, и опять нас охватили разные запахи.\r\nВ некоторых местах над лавками я видел надпись по-английски \"Дозволенная продажа опиума\". Мы хотели взглянуть, как курят опиум, и вошли в лавочку; но там только продавали его.\r\nНас подвозили ко многим таким лавочкам; это были отвратительнейшие, неопрятные клетушки, где нагие китайцы предлагали нам купить отравы.", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги 02 На ножах автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "которою замыкалась пустынная улица загородной солдатской слободы, над самым бродом остановилось довольно простое тюльбюри Синтяниной, запряженное рослою вороною лошадью.\r\nАлександра Ивановна правила, держа вожжи в руках, обтянутых шведскими перчатками, а в ногах у нее,\r\nвся свернувшись в комочек и положив ей голову на колени, лежала, закрывшись пестрым шотландским пледом, Вера.\r\nСнаружи из-под пледа виднелась только одна ее маленькая, длинная и бледная ручка, на которой выше кисти была обмотана черная резиновая тесьма широкополой соломенной бержерки.\r\nАлександра Ивановна, выезжая из города, бросила взгляд налево, на последний домик над речкой, и,\r\nувидав в одно из его окон полуседую голову Катерины Астафьевны, ласково кивнула ей и, подъехав к самой реке, остановила лошадь.\r\nМайорша Форова была совсем одета, даже в шляпке и с зонтиком в руке, и во всем этом наряде тотчас же вышла из калитки и подошла к Синтяниной.\r\n- Здравствуй, - голубушка Саша! - сказала она, поставив ногу на ступеньку тюльбюри, и пожала руку Синтяниной. - А я не думала, что ты поедешь нынче на хутор.\r\n- Вера нездорова, - отвечала мягко Синтянина. - А ты куда рано, Катя?\r\n- Я к ранней обедне, хочется помолиться, - отвечала Форова, прислоняясь к щитку тюльбюри. - Что с Верой такое?\r\n- Не говори, пожалуйста! - отвечала Синтянина, бросив взгляд на закрытую головку Веры.\n Форова легонько приподняла закрывавший лицо ребенка угол пледа и тихо шепнула: \"она спит?\"\r\n- Как села, так опустилась в ноги и заснула.\n - И как она сегодня необыкновенно бледна!\r\n- Да; она всю ночь не спала ни минуты.\n - Отчего? - шепнула Форова.\n - Что ты шепчешь? Она ведь не слышит.\r\n- И как это странно и страшно, что она спит и все смотрит глазами, - проговорила Катерина Астафьевна,\r\nи с этим словом бережно и тихо покрыла пледом бледное до синевы лицо девушки, откинувшей головку с полуоткрытыми глазами на служащее ей изголовьем колено мачехи.\r\n- Несчастное дитя! - заключила Форова, вздохнув и перекрестив ее. - Она рукой так и держится за твое платье.\r\n- Я не могу себе простить, что я вчера ее оставляла одну.\r\nЯ думала, что она спит днем, а она не спала, ходила пред вечером к отцу, пока мы сидели в саду, и ночью... представь ты... опять было то, что тогда...\r\n- Да?\n - Я только вернулась, легла и... ты понимаешь? я все же вчера была немножко тревожна...\n - Да, да, понимаю, понимаю.\r\n- Я лежу и никак не засну, все Бог знает что идет в голову, как вдруг она, - не касаясь ногами пола, влетает в мою спальню:\r\nвся бледная, вся в белом, глаза горят, в обеих руках по зажженной свече из канделябра, бросилась к окну, открыла занавеску и вдруг.\r\n..\r\nКакие звуки! Какие тягостные звуки, Катя! Так, знаешь: \"а-а-а-а!\" - как будто она хочет кого-то удержать над самою пропастью, и вдруг...\r\nсмотрю, уж свечи на полу, и, когда я нагнулась, чтобы поднять их, потому что она не обращала на них внимания, кажется, я слышала слово...\r\nФорова промолчала.\n - Мне показалось, что как будто пронзительно раздалось: \"кровь!\"\r\n- Господи помилуй! - произнесла\" отодвигаясь, Форова и перекрестилась.\n - Какое странное дитя!\n - И я тебе скажу, я не нервна, но очень испугалась.\r\n- Еще бы! Это кого хочешь встревожит.\r\n- Я взяла ее сзади и посадила ее в кресла.\r\nОна была холодная как лед, или лучше тебе сказать, что ее совсем не было, только это бедное,\r\nбольное сердце ее так билось, что на груди как мышонок ворочался под блузой, а дыханья нет.\r\n- Бедняжка! какая тяжкая ее жизнь!\n - Нет, ты дослушай же, Катя.\r\n- Знаешь, меня всегда от этих вещей немножко коробит.\n - Нет, это вовсе не страшно. Она вдруг схватила карандаш...\r\n- И написала \"кто я?\" Не говори мне, я дрожу, когда она об этом спрашивает.\r\n- А вот представь, совсем не то: она взяла карандаш и написала: \"змей с трещоткой\".\n - Что это значит? Синтянина пожала плечами.\n - А где же кровь? - Я ее об этом спросила.\r\n- Ну и что же?\n - Она показала рукой вокруг и остановила на висленевском флигеле. Конечно, все это вздор...\n - Почем нам это знать, что это вздор, Сашура?\r\n- О, полно.\r\nКатя! Что же может угрожать им?\r\nНет, все это вздор, пустяки;\r\nно Вера была так тревожна, как никогда, и я все это тебе к тому рассказываю, чтобы ты не отнесла моего бегства к чему-нибудь другому, - договорила, слегка краснея, Синтянина,\r\n- Ну да, поди-ка ты, стану я относить.\n - Не станешь?\n - Да, разумеется, не стану. Легко ли добро: есть от кого бежать. Синтянина вздохнула.\r\n- А ты знаешь, Катя, - молвила она, - что порочных детей более жаль, чем тех, которые нас не огорчают.\r\n- Љ, полно, пожалуйста, - отвечала Форова, энергически поправляя рукой свои седые волосы, выбившиеся у нее из-под шляпки.\r\n- Я теперь на много лет совсем спокойна за всех хороших женщин в мире: теперь, кроме дуры, ни с кем ничего не случится. Увлекаться уж некем и нечем.\r\n- Но, ах! смотри! - воскликнула она, взглянув на девочку. Вера во сне отмахнула с головы плед и, не просыпаясь, глядела полуоткрытыми глазами в лицо Синтяниной.\r\n- Как страшно, - сказала Форова, - она точно следит за тобой и во сне и наяву. Прощай, Господь с тобой.\r\n- Ты навестишь меня?\n - Да, непременно.\n - Мне надо кое-что тебе сказать.\r\n- Скажи сейчас.\n - Нет, это долго.\n - А что такое? У тебя есть опасения?\n - Да, но теперь прощай.\n С этими словами Синтянина пустила лошадь вброд и уехала.\r\nВисленев вышел со двора, раскрыл щегольской шелковый зонт, но, сделав несколько шагов по улице, тотчас же закрыл его и пошел быстрым ходом.\r\nДождя еще не было; город Висленев знал прекрасно и очень скоро дошел по разным уличкам и переулкам до маленького, низенького домика в три окошечка.\r\nЭто был опять тот же самый домик, пред которым за час пред этим Синтянина разговаривала с Форовой.\r\nВисленев поглядел чрез окно внутрь домика и, никого не увидав тут, отворил калитку и вошел на двор.\r\nНа него сипло залаяла старая черная собака, но тотчас же зевнула и пошла под крыльцо.\r\nИз-под сарая вылетела стая кур, которых посреди двора поджидал голенастый красный петух,\r\nи вслед за тем оттуда же вышла бойкая рябая, востроносая баба с ребенком под одною рукой и двумя курицами - под другою.\r\n- Милая, Филетер Иваныч дома? - осведомился Висленев.\n - Ах, нету-ти их, нету-ти, ушедши они со двора, - отвечала с сожалением баба.\r\n- А Катерина Астафьевна?\n - Катерина Астафьевна были в саду, да нешто не ушли ли... Ступайте ; в сад.\r\n- А ваша собака меня не укусит?\n - Собака, нет; она не кусается, не поважена. Вот корова буренка... Тпружи, тпружи, дура! тпружи! - закричала баба, махая дитятей и курами.\r\nВисленев вдруг почувствовал сзади у своего затылка нежное теплое дыхание, и в то же мгновение шляпа его слетела с головы вместе с несколькими вырванными из затылка волосами.\r\nИосаф Платонович вскрикнул и прыгнул вперед, а баба, бросив на землю кур и ребенка, быстро кинулась защищать гостя от коровы, которая спокойно жевала и трясла его соломенную шляпу.\r\nНесколько ударов, которые женщина нанесла корове по губам, было достаточно, чтобы та освободила висленевскую шляпу, но, конечно, жестоко помятую и без куска полей.\r\n- Это все барин, Филетер Иваныч, у нас таких глупостьев ее научили, - заговорила баба, подавая Висленеву его испорченную шляпу.\r\n- Но она, однако, может быть, еще и бодается?\r\n- осведомился Висленев, прячась за бабу от коровы, которая опять подходила к ним, пережевывая во рту кусок шляпы и медленно помахивая головой с тупыми круглыми глазами.\r\n- Нет, идите; бодаться она редко бодается... разве только кто ей не понравится, - успокоивала баба, стремясь опять изловить кур и взять кричащее дитя.\r\n- Ну, однако же, покорно вас благодарю. Я вовсе не желаю испытывать, понравился я ей или не понравился; а вы лучше проведите меня до саду.\r\nБаба согласилась, и Висленев, под ее прикрытием, пошел скорыми шагами вперед, держась рукой за холщовый, вышитый красною бумагой передник своей провожатой.\r\nПереступив за порог утлой ограды, он запер за собой на задвижку калитку и рассмеялся.\r\n- Скажите, пожалуйста, вот вам и провинциальная простота жизни! А тут, чтобы жить, надо еще и коровам нравиться! Ну, краек! ну, сторонушка!\r\nОн снял свою изуродованную шляпу, оглядел ее и, надев прорехой на затылок, пошел по узенькой,\r\nне пробитой, а протоптанной тропинке в глубь небольшого, так сказать, однодворческого сада.\r\nКругом растут, как попало, жимолости, малина, крыжовник, корявая яблонька и в конце куст густой черемухи; но живой души человеческой нет.\r\nИосаф Платонович даже плюнул: очевидно, баба соврала; очевидно, Катерины Астафьевны здесь нет, а между тем идти назад.\r\n.. там корова и собака... Но в это самое мгновение Висленев дошел до черемухи и отодвинулся назад и покраснел.\r\nВ пяти шагах от него, под наклонившеюся до земли веткой, копошился ворох зеленой полосатой материи, и одна рука его обтянутая взрывала ножиком землю.\r\n\"Так вот это кто: это была тетушка!.. Ну, слава Богу! Испугаю же ее за то, что она меня напугала\".\r\nИ с этим Висленев тихо, на цыпочках подкрался к кусту и, разведя свои руки в разные стороны,\r\nкольнул сидящую фигуру под бока пальцами, и вслед за тем раздались два разные восклика отчаянного перепуга.\r\nВисленев очутился лицом к лицу с белокурым, средних лет мужчиной, одетым в вышесказанную полосатую материю, с изрядною окладистою бородой и светло-голубыми глазами.\r\n- Что же это такое? - проговорил, наконец, Висленев.\r\n- А уж об этом мне бы вас надлежало спросить, - отвечал собеседник.\n - Я думал, что вы тетушка.\n - Между тем, я своим племянникам дядя.\n - Но позвольте, как же это так?\r\n- А уж это опять мне вас позвольте спросить: как вы это так? Я червей копал, потому что мы с Филетером Иванычем собираемся рыбу удить, а вы меня под ребра, и испугали.\r\nЯ Евангел Минервин, священник и майора Форова приятель.\r\nВисленев хотел извиниться, но вместо того не удержался и расхохотался.\r\n- Вот как у нас! - проговорил Евангел, глядя с улыбкой, как заливается Висленев. - Чего же это вы так ослабели?\r\n- Да, позвольте!.. - начал было Висленев и опять расхохотался. - Вона! Ну смешливы же вы!\r\n- Вы, отец Евангел, не говорите, пожалуйста... Я вас принял за тетушку, Катерину Астафьевну...\r\n- Для чего так? я на нее не похож!\n - Ну, вот подите же! я хотел с ней пошутить...\r\n- Ну и что же: это ничего.\n - Это меня ваш подрясник ввел в заблуждение: мне показалось, что это тетушкино платье.\r\n- А у нее разве есть такое платье?\n - Кажется... то есть я думаю...\n - Нет; у вашей тетушки такового платья нет.\n - А вы разве знаете?\r\n- Разумеется, знаю: у нее серое летнее, коричневое и черное, что из голубого перекрашено, а белое, которое в прошлом году вместе с моею женой к причастью шила, так она его не носит.\r\nДа вы ничего: не смущайтесь, что пошутили, - вот если бы вы меня прибили, надо бы смущаться, а то... да что же это у вас у самих-то чепец помят?\r\n- Представьте, это корова...\n - А, а! буренка! она один раз пьяному казаку весь хохол на кичке съела, а животина добрая... питает. Вы из Питера?\r\n- Да, из Питера.\n - Ученый?\n - Ну, не очень... Висленев рассмеялся.\r\n- Что так? Там будто как все ученые. К литературе привержены?\n - Да, я писал.\n - Статьи или изящные произведения?\r\n- Статьи. А вы с дядюшкой много читаете?\n - Одолеваем-таки. Изящную литературу люблю, но только писателей изящных мало встречаю. Поворот назад чувствую.\n - Как поворот назад?\r\n- А как же-с: разве вы его не усматриваете?\r\nПомните, в комедии господина Львова было сказано, что \"прежде все сочиняли, а теперь-де описывают\", а уж ныне опять все сочиняют: людей таких вовсе не видим, про каких пишут.\r\n.. А вот и отец Филетер идет.\r\nВ это время на тропинке показался майор Форов.\r\nОн был в старом, грязном-прегрязном драповом халате, подпоясанном засаленными шнурами;\r\nза пазухой у него был завязан ребенок, в левой руке трубка, а в правой книга, которую он читал в то самое время, как дитя всячески старалось ее у него вырвать.\r\n- Чье ж это у него дитя? - полюбопытствовал Висленев.\r\n- А это солдатское... работницы Авдотьи. Ее, верно, куда-нибудь послали; впрочем, ведь Филетер Иваныч детей страшно любят. Перестань читать, Филетер: вот тебя гость ждет.\r\nФоров взглянул, перехватил в одну руку книгу и трубку, а другую протянул Висленеву.\n - Торочку вы не видали? - спросил он.\n - Нет, не видал.\r\n- А она к вам пошла. Вы по какой улице шли: по Покровской или по Рождественской?\n - По Рождественской.\n - Ну, значит, просмотрели.\n - А она в чем: в каком платье?\r\n- А уж я ее платьев не знаю. А журналов новых, отец Евангел, нет: был у Бодростиной, был и у Подозерова, а ничего не добыл. Захватил книжонку Диккенса \"Из семейного круга\".\r\n- Что ж, перечитаем: там \"Габриэль и Роза\" хороши.\r\n- А теперь пойдем закусить, да и в дорогу. Вы любите закусывать? - отнесся он к Висленеву.\n - Не особенно, а впрочем, с вами очень рад.\r\n- А вам разве не все равно, с кем есть?\n - Ну, не все равно. Да что же вы не спросите, кто мне шляпу обработал?\r\n- А что же мне в этом за интерес? Известно, что если у кого ризы обветшали, так значит ремонентов нет.\r\n- Чего ремонентов! это ваша корова!\n - Ну и что ж? Плохого князя и телята лижут.\n - Вы, Филетер Иваныч, чудак.\r\n- Ну вот и чудак! Я чудак да не красен, а вы не чудак да спламенели не знай чего. Пойдемте-ка лучше закусывать.\r\n- Только вина, извините, у меня нет, - объяснил Форов, подводя гостей к не покрытому скатертью столу,\r\nна котором стоял горшок с вареным картофелем, студень на поливеном блюде и водочный графинчик.\r\n- Да у тебя и в баклажке-то оскудение израилево, - заметил Евангел, поднимая пустой графин.\r\n- Что ж, нарядим сейчас послание к евреям, - отвечал Форов, вручая работнице графин и деньги.\n - А я ведь совсем водки не пью, - сказал Висленев. - Вы не обидетесь?\r\n- Чем это?.. Я издавна солист и аккомпанемента не ожидаю, один пью.\n - Отец Евангел разве тоже не пьет?\r\n- Не пью-с, - отвечал отец Евангел, разбирая у себя на ладони рассыпчатую картофелину.\r\n- Мы пошлем за вином, Филетер Иваныч, если вы позволите?\n - А сделайте милость, хоть за шампанским.", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Андреев Л", "role": "user" }, { "content": "Леонид Андреев\n\n Анфиса\n\n ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:\n\n Федор Иванович Костомаров, присяжный поверенный.\n Александра Павловна, его жена.\r\nсестры Александры Павловны:\n Анфиса, Ниночка\n родители Алекс. Павл.:\n\n Павел Павлович Аносов Александра Ивановна Аносова\r\nБабушка.\n присяжные поверенные:\n\n Иван Петрович Татаринов Андрей Иванович Розенталь\n Гимназист Петя.\r\nПомеранцев - товарищ Пети.\n\n ПЕРВОЕ ДЕЙСТВИЕ В доме присяжного поверенного Федора Ивановича Костомарова. Вечер под Новый год. Гости.\r\nНа сцене небольшая комната бабушки, отделенная от тех комнат, где гости, коридорчиком и дверью.\r\nПеред дверью три ступеньки - дом очень стар, выдержал много перемен, и комната бабушки находится в пристройке.\r\nСквозь неплотную, быть может, кем-нибудь не запертую дверь приносится шум празднества, играет на пианино тапер, танцуют,\r\nчто-то все кричат - а у бабушки тишина, покой бесстрастной старости, слабый свет цветных лампадок и небольшой лампы на столе.\r\nПостель старухи и киот загорожены довольно высокими ширмами; за небольшим окном царит январская, лунная, беззвучно-звонкая ночь.\r\nСама бабушка - древняя старуха неведомых лет и всеми позабытой неведомой жизни - сидит, углубившись в кресло, и быстрым, привычным движением вяжет чулок.\r\nОдна за другою, повторяясь бесконечно, нанизываются серые петли; догоняют одна другую и не могут нагнать, торопятся по кругу.\r\nИ поблескиванию спиц отвечают слепые мигания небольшого, небольшого маятника, едва успевающего хватать летящие секунды, озабоченного до ужаса.\r\nПротив старухи, опершись головой на руки, сидит Ниночка, семнадцатилетняя гимназистка, и внимательно смотрит на бесшумное и бесконечное нарастание петель.\r\nУ нее пышные молодые волосы, и щеки ее нежно розовеют; и сидит она тихо, словно очарованная.\r\nНиночка (не шевелясь, медленно и глубоко) Бабушка! Скажи ты мне... (Недоговаривает и смотрит, словно считает петли. И опять:) Бабушка, скажи ты мне...\r\nБабушка (ворчливо и ласково). Скажи, скажи! Все тебе скажи. Нечего говорить, все сказано. Скажи...\r\nНиночка. Бабушка, скажи ты мне... Ты много жила на свете, и ты все знаешь, и ты все можешь рассказать, если захочешь.\r\nСкажи ты мне, бабушка, как это происходит - Новый год? Я не понимаю.\r\nМне все кажется, что, как только пробьют часы двенадцать, сейчас же, в ту же минуту раскроются огромные ворота, и в них увидишь... что? Бабушка, что?\r\nБабушка молчит.\r\nНиночка. Не хочешь говорить. Жалко! А я уверена, что ты видишь и могла бы сказать, если бы захотела. Но ты никого не любишь и оттого молчишь.\r\nДядя Федя говорит, что тебе сто лет, бабушка, - правда это, скажи? И будто позади тебя лежит такой длинный, длинный путь, что ты умеешь немножко видеть и впереди. Правда это, скажи?\r\nБабушка (посмеиваясь). Умею. Умею.\r\nНиночка. И еще он говорит, что ты вовсе не глухая, что ты все прекрасно слышишь, а только притворяешься.\r\nОн говорит, что ты хитрая, лукавая, злая раба, которая знает много чьих-то преступлений и оттого боится говорить и не хочет слышать. Скажи, это правда? Ты слышишь или нет?\r\nБабушка. Тебя слышу.\n Ниночка. А дядю Федю?\n Бабушка. А его нет. Дядя Федя, дядя Федя...\n Ниночка (смеется). Ну, и хитрая же ты!\r\nБабушка утвердительно кивает головой и вяжет.\r\nНиночка. Бабушка, скажи: а отчего умер твой муж? Я видела его карточку в альбоме, он ужасно похож на дядю Федю, и такой же красивый.\r\nВот странно: ты совсем старая, а он ведь молодой. Уже не старятся те, кто умирает. Как просто и странно! Скажи, отчего он умер?\r\nБабушка. Не слышу.\n Молчание. Ниночка, прищурившись, разглядывает старуху и покачивает головой.\n Бабушка. Музыка играет?\n Ниночка. Играет.\n Бабушка. Танцуют?\r\nНиночка. Танцуют...\r\nМне вдруг стало там так скучно! Петя Тройнов пьян и все лезет ко мне с объяснениями; глупый мальчишка, который воображает, что он влюблен и что будет очень страшно, если он напьется.\r\nСкажи, бабушка, что такое любовь? Не хочешь, так я тебе скажу: это юное, мучительное чувство.\r\nКогда человек любит, он сразу становится такой же безумно старый, как и ты, и начинает помнить то, что было десять тысяч лет тому назад.\r\nТы думаешь, мне семнадцать лет? Это тебе семнадцать, а мне десять тысяч лет.\r\nК сожалению, я не могу сказать всего, а то у тебя волосы поднялись бы дыбом... Ах, мне делать, что мне делать!\r\nБабушка. Делать, делать... Нечего делать, все сделано.\n Ниночка. Ты знаешь, дядя Федя все время с Анфисой.\n Бабушка. Так, так!\r\nНиночка. Ну, да. И он ужасно неправ: Анфиса неискренняя женщина. И у нее тоже есть ваша милая привычка: помалкивать и тихонько улыбаться.\r\nИ ты заметила, как ходит? Посмотри, бабушка, как хожу я. Посмотри! (Несколько раз проходит по комнате, звонко постукивая руками.\r\n) Слышала? А она? (Неслышною тенью, еле ступая, быстро скользит по комнате. Многозначительно.) Не нравится это мне, старая, не нравится.\r\nИ потом: почему он ей постоянно целует руки и так почтительно, как будто к иконе прикладывается? А она, видите ли, целует его в лоб... Тоже... штучка!\r\nБабушка. Ничего ты не понимаешь.\r\nНиночка. Ах, оставь, бабушка! Так понимаю, что и тебя еще кое-чему научить могу.\r\nТы думаешь, я не знаю, зачем выписала ее эта несчастная Саша? Да ведь это весь дом знает, вороны на деревьях и те знают.\r\nСама не умеет сделать так, чтобы муж ее любил и не изменял бы ей, так вот пусть сестра Анфиса его научит.\r\nГосподи, ну и кому ж, как не ей, научить?\r\nУмна, решительна, - муж ей слово сказал, она с ним в пять минут развелась - ходит в черном платье - и не завивается! Настоящая для Феди гувернантка.\r\nНу, она его научит - ты увидишь!\r\nБабушка. Сама не понимаешь, что говоришь.\r\nНиночка (строго). Только не подумай, пожалуйста, и из ревности говорю. Что я такое? Девочка, девчонка, которую еще можно на колени сажать.\r\nА эти? Ну, и несчастный же дядя Федя человек: одна облепила его, как тесто, а другая паутиной ложится на него.\r\nОткрывается дверь из тех комнат.\r\nНиночка (быстро). Саша несчастная идет. Но то ты так, бабушка, как будто ничего не слышала, а то и ходить к тебе не стану.\r\nУмрешь тут ты одна, как крыса в банке. Ну, не сердись! (Целует старуху.) Старушечка, друг мой единственный!\r\nВходит Александра Павловна, жена Костомарова, и его адвокат Татаринов, высокий, худощавый, очень черноволосый человек.\r\nИдет он немного позади, уступая дорогу Александре Павловне, женщине крупной и чрезвычайно, даже до ослепительности, красивой.\r\nТатаринов. Вот я когда-нибудь окончательно сломаю себе шею на этих ступеньках.\n Александра Павловна. Ты что это запряталась сюда, Ниночка? А там тебя ищут.\r\nНиночка. Кто?\n Александра Павловна. Кто же может искать? Молодые люди ищут.\r\nТатаринов (целует руку у бабушки). Здравствуйте, Нила Евграфовна.\n Александра Павловна. Господи, да откуда вы знаете, как ее зовут? Уж и мы-то ее имя позабыли.\r\nТатаринов. Каждого человека нужно звать по имени-отчеству. Знаете вы, как вашего кучера зовут?\r\nАлександра Павловна. Ну, Еремей.\n Татаринов. Нет, не Еремей, а Еремей Петрович. А как горничную зовут? По-вашему Катя, а по-настоящему Катерина Ивановна, и фамилия ее Перепелкина.\r\nАлександра Павловна. Устала я. Поди, Ниночка, потанцуй, голубчик. Мне с Иваном Петрович поговорить нужно. Да если Федя меня искать будет, скажи ему, что я пошла немного отдохнуть.\r\nНиночка. Что ж, отдохни. (Уходит, хмуро оглядываясь.)\r\nАлександра Павловна. Садитесь, Иван Петрович... Скажите, кто, по вашему мнению, самая красивая женщина сегодня?\n Татаринов (твердо). Анфиса Павловна.\r\nАлександра Павловна (несколько неприятно удивленная, но улыбаясь). А не я? Федя говорит, что я самая красивая женщина.\r\nТатаринов. С одной стороны. А с другой стороны - у вас. Александра Павловна, нет характера в лице.\n Александра Павловна. Какой вы честный. А у нее есть?\r\nТатаринов (твердо). А у нее есть.\n Александра Павловна. Впрочем, я рада, что вы так говорите про ее характер. Ведь вы знаете, зачем я попросила сестру приехать?\r\nТатаринов. Знаю.\r\nАлександра Павловна. Ну, как, изменился Федя? Ведь вы его видите постоянно. Если уж она не может на него повлиять, так уж и не знаю, кто. Я раз слушала в щелочку...\r\nТатаринов (негодующе). В щелочку!..\r\nАлександра Павловна. Ну, да, в щелочку, как она с ним говорила. Так мне даже жалко стало Федю.\r\nСтоит он, бедный мой мальчик, как виноватый, а она ему говорит так резко, решительно, сурово, точно и не женщина совсем, а какой-то судья.\r\n(Хватает Татаринова за руки.) Иван Петрович, голубчик, ну, вы друг Феди, ну, скажите же мне, что сделать, чтобы этого не было, не было, никогда не было. (Плачет.)\r\nТатаринов (смущенно). Чего? Я не понимаю.\r\nАлександра Павловна. Не понимаете? А скажите, - вот вы всех знаете, - как зовут по имени и отчеству ту особу, у которой вы бываете с Федей?\r\nТатаринов. Не знаю.\n Александра Павловна. Лжете, стыдно! Роза Леопольдовна Беренс, вот как ее зовут. Как же вам не стыдно: Федя едет к любовнице, а вы с ним, - что же это такое?\r\nТатаринов (оглядываясь). Бабушка...\n Александра Павловна. Ах, оставьте, она ничего слышит.\r\nТатаринов. Но если так, то вот что я вам скажу.\r\nМне нисколько не стыдно, и даже я испытываю противоположные чувства, потому что я езжу за Федором Ивановичем,\r\nкак его верный друг, который поклялся перед его талантом никогда его не оставлять.\r\nАлександра Павловна (насмешливо). Это к любовнице-то?\r\nТатаринов (возмущенно). Да разве я для одобрения езжу? Ведь я над ним, как... факельщик сижу. Ведь он, осел, сколько раз выгнать меня хотел.\r\nА я разве ушел? Нет, не ушел, и не уйду никогда. И буду сидеть перед ним, как воплощенный укор его потерянной совести.\r\nЧто я ему там говорю? Я ему говорю: Федя, не забудь, что у тебя прекрасная жена и двое маленьких детей.\r\nФедя, не забудь, что у тебя талант, для правильного развития которого необходима честная семейная жизнь... Федя...\r\nАлександра Павловна. Простите, голубчик, я просто так. Я знаю, что вы его единственный друг.\r\nТатаринов. Я ничего не пью, я вегетарианец, я ненавижу рестораны, я видеть не могу это хамье во фраках.\r\n.. Как вас зовут? Михаил-с. А по отчеству? Помилуйте-с, какое у нас отчество, мы так.\r\nХороши, а? Ну, а кто же сидит с вашим Федей по целым ночам в кабаке, как не я? Ведь он меня до чахотки доведет. А тут еще эта...\r\nразвратнейшая личность, сплетник и клеветник - Розенталь... И тоже, изволите видеть, называется его другом. И можете представить...\r\nАлександра Павловна (нетерпеливо). Голубчик!\r\nТатаринов. Нет, вы можете себе представить: я уж месяц как не подаю ему руки, а позавчера сидим мы в ресторане втроем, я, Федя и этот негодяй, и он заговаривает со мной.\r\nВы понимаете это?\r\nАлександра Павловна. Да, да, я знаю, не волнуйтесь. Я знаю, насколько Розенталь вреден для Феди.\r\nТатаринов (успокаиваясь). Вреден! (Вдруг вспоминает.) Позвольте, а откуда вам известно, что я с Федей ездил к этой самой Беренс?\r\nАлександра Павловна (смущенно). Мне... кучер Еремей рассказывал.\r\nТатаринов. Вот так Еремей! (Возмущенно.\r\n) Да еще Петрович! Но, по крайней мере, он, этот ваш поверенный в семейных делах, сообщил вам, что уже два месяца, как Федор Иванович не был у Беренс?\r\nАлександра Павловна. Да, я знаю: с тех как приехала Анфиса. (Тихо.) Как я счастлива, если б знали!\r\nТатаринов (растроганно). Милая вы моя!\n Александра Павловна. Я так измучилась.\r\nТатаринов. Милая вы моя, так успокойте же вашу душеньку, знайте, что уж больше он к этой женщине не поедет - он мне честное слово дал. А вы говорите, зачем езжу? - Высидел-таки его.\r\nАлександра Павловна. Да. Он и мне слово дал, только верить-то я боюсь. Как тут поверить, когда кругом такое делается.\r\n.. Вы заметили, что сегодня нет у нас ни Переплетчикова, ни Ставровского, ни Роговича...\r\nТатаринов. Заметил. Как же этого не заметить!\r\nАлександра Павловна.\r\nЧто не приехал сегодня ни Тимофей Андреевич, ни Маслобойников и никто товарищей-адвокатов?\r\nКто у нас сегодня? Шушера какая-то, да еще помощники Федора Ивановича, да еще этот Розенталь.\r\n.. О вас я не говорю - вы Федин друг.\r\nТатаринов. Тяжело мне говорить вам, Александра Павловна... но и я сегодня не приехал бы, не поклянись я никогда не оставлять Федора Ивановича.\r\nАлександра Павловна (возмущенно). Послушайте, как вы смеете это говорить! Разве Федя нечестный человек, к которому нельзя и в дом прийти? Мне уши прожужжали с этой историей на суде.\r\nА я и до сих пор не понимаю, что здесь такого! Сказал он что-то, - но ведь вы же сами находили, что речь его была блестяща.\r\nТатаринов (успокаивая, кладет свою руку на ее). Да, да, милый друг, вы этого не понимаете.\r\nКак бы вам это объяснить?\r\nНу, в увлечении защитой, желая во что бы ни было выиграть дело, быть может, сорвать лишний аплодисмент, - Федор Иванович очень любит поклонение,\r\n- он позволил себе очень резко, даже грубо и даже совсем непристойно отозваться о потерпевшем, человеке очень несчастном.\r\n..\r\nАлександра Павловна. Правда, что из публики кричали: вон?\n Татаринов. Ну, один там крикнул.\r\nАлександра Павловна. Мне передавали, что Федя обернулся и так гордо посмотрел на этого, который крикнул.\r\nТатаринов.\r\nНу, уж какая тут гордость - извиниться бы надо, а не гордость!\r\nНу, вот, все товарищи его: Ставровский, Рогович, ну, я и другие - мы и думали как-нибудь уладить дело - все из-за любви к его таланту.\r\nВедь вы представить не можете, какие надежды мы на него возлагали!\r\nНо вот тут как раз Федор Иванович и отмочил свою штуку: вместо того, чтобы послушаться нас и публично извиниться перед потерпевшим, он стал в этакую.\r\n.. гордую позу и говорит: \"Не оттого ли, господа, вы так накинулись меня, что вам просто - завидно: ведь дело-то я выиграю.\r\nМне надоела ваша опека, господа\". Повернулся и вышел. Ну, и дело-то он выиграл, это верно...\r\nАлександра Павловна. Он тогда всю ночь по кабинету шагал. И все вздыхал. А потом как ударит кулаком по столу... я за дверью слушала. Господи, что же теперь будет?\r\nТатаринов. Что ж? Будем судить вашего Федю. И должен вам сказать, что я, как член совета, тоже подам голос за осуждение. Нельзя-с!\r\nАлександра Павловна. Что же делать, что же делать? Татаринов (разводя руками). Ну, уж как-нибудь.", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Мамин-Сибиряк Д", "role": "user" }, { "content": "Как хотите, а это было удивительно! А удивительнее всего было то, что это повторялось каждый день.\r\nДа, как поставят на плиту в кухне горшочек с молоком и глиняную кастрюльку с овсяной кашкой, так и начнётся. Сначала стоят как будто и ничего, а потом и начинается разговор:\r\n- Я - Молочко... \n - А я - овсяная Кашка! \n Сначала разговор идёт тихонько, шёпотом, а потом Кашка и Молочко начинают постепенно горячиться. \n - Я - Молочко!\r\n- А я - овсяная Кашка!\r\nКашку прикрывали сверху глиняной крышкой, и она ворчала в своей кастрюле, как старушка. А когда начинала сердиться, то всплывал наверху пузырь, лопался и говорил:\r\n- А я всё-таки овсяная Кашка... пум!\r\nМолочку это хвастовство казалось ужасно обидным.\r\nСкажите, пожалуйста, какая невидаль - какая-то овсяная каша! Молочко начинало горячиться, поднималось пеной и старалось вылезти из своего горшочка.\r\nЧуть кухарка недосмотрит, глядит - Молочко и полилось на горячую плиту.\r\n- Ах, уж это мне Молочко! - жаловалась каждый раз кухарка. - Чуть-чуть недосмотришь - оно и убежит.\r\n- Что же мне делать, если у меня такой вспыльчивый характер! - оправдывалось Молочко. - Я и само не радо, когда сержусь.\r\nА тут ещё Кашка постоянно хвастает: \"Я - Кашка, я - Кашка, я - Кашка... \" Сидит у себя в кастрюльке и ворчит; ну, я и рассержусь.\r\nДело иногда доходило до того, что и Кашка убегала из кастрюльки, несмотря на свою крышку, - так и поползёт на плиту, а сама всё повторяет: \n - А я - Кашка! Кашка! Кашка... шшш!\r\nПравда, что это случалось не часто, но всё-таки случалось, и кухарка в отчаянии повторяла который раз:\r\n- Уж эта мне Кашка!.. И что ей не сидится в кастрюльке, просто удивительно! \n\n\n II\r\nКухарка вообще довольно часто волновалась. Да и было достаточно разных причин для такого волнения...\r\nНапример, чего стоил один кот Мурка! Заметьте, что это был очень красивый кот и кухарка его очень любила.\r\nКаждое утро начиналось с того, что Мурка ходил по пятам за кухаркой и мяукал таким жалобным голосом, что, кажется, не выдержало бы каменное сердце.\r\n- Вот-то ненасытная утроба! - удивлялась кухарка, отгоняя кота. - Сколько вчера ты одной печёнки съел?\r\n- Так ведь то было вчера! - удивлялся в свою очередь Мурка. - А сегодня я опять хочу есть... Мяу-у!.. \n - Ловил бы мышей и ел, лентяй.\r\n- Да, хорошо это говорить, а попробовала бы сама поймать хоть одну мышь, - оправдывался Мурка. - Впрочем, кажется, я достаточно стараюсь...\r\nНапример, на прошлой неделе кто поймал мышонка? А от кого у меня по всему носу царапина? Вот какую было крысу поймал, а она сама мне в нос вцепилась.\r\n.. Ведь это только легко говорить: лови мышей!\r\nНаевшись печёнки, Мурка усаживался где-нибудь у печки, где было потеплее, закрывал глаза и сладко дремал.\r\n- Видишь, до чего наелся! - удивлялась кухарка. - И глаза зажмурил, лежебок... И всё подавай ему мяса!\r\n- Ведь я не монах, чтобы не есть мяса, - оправдывался Мурка, открывая всего один глаз. - Потом, я и рыбки люблю покушать.\r\n.. Даже очень приятно съесть рыбку. Я до сих пор не могу сказать, что лучше: печёнка или рыба.\r\nИз вежливости я ем то и другое... Если бы я был человеком, то непременно был бы рыбаком или разносчиком, который нам носит печёнку.\r\nЯ кормил бы до отвала всех котов на свете и сам бы был всегда сыт...\r\nНаевшись, Мурка любил заняться разными посторонними предметами, для собственного развлечения.\r\nОтчего, например, не посидеть часика два на окне, где висела клетка со скворцом? Очень приятно посмотреть, как прыгает глупая птица.\r\n- Я тебя знаю, старый плут! - кричит Скворец сверху. - Нечего смотреть на меня... \n - А если мне хочется познакомиться с тобой?\r\n- Знаю я, как ты знакомишься... Кто недавно съел настоящего, живого воробышка? У, противный!..\r\n- Нисколько не противный, - и даже наоборот. Меня все любят... Иди ко мне, я сказочку расскажу.\r\n- Ах, плут... Нечего сказать, хороший сказочник! Я видел, как ты рассказывал свои сказочки жареному цыплёнку, которого стащил в кухне. Хорош!\r\n- Как знаешь, а я для твоего же удовольствия говорю. Что касается жареного цыплёнка, то я его действительно съел; но ведь он уже никуда всё равно не годился. \n\n\n III\r\nМежду прочим, Мурка каждое утро садился у топившейся плиты и терпеливо слушал, как ссорятся Молочко и Кашка. Он никак не мог понять, в чём тут дело, и только моргал.\r\n- Я - Молочко. \n - Я - Кашка! Кашка-Кашка-кашшшш...\r\n- Нет, не понимаю! Решительно ничего не понимаю, - говорил Мурка. - Из-за чего сердятся? Например, если я буду повторять: я - кот, я - кот, кот, кот.\r\n.. Разве кому-нибудь будет обидно?.. Нет, не понимаю... Впрочем, должен сознаться, что я предпочитаю молочко, особенно когда оно не сердится.\r\nКак-то Молочко и Кашка особенно горячо ссорились; ссорились до того, что наполовину вылились на плиту, причём поднялся ужасный чад. Прибежала кухарка и только всплеснула руками.\r\n- Ну что я теперь буду делать? - жаловалась она, отставляя с плиты Молочко и Кашку. - Нельзя отвернуться...\r\nОтставив Молочко и Кашку, кухарка ушла на рынок за провизией. Мурка этим сейчас же воспользовался. Он подсел к Молочку, подул на него и проговорил:\r\n- Пожалуйста, не сердитесь, Молочко...\r\nМолочко заметно начало успокаиваться. Мурка обошёл его кругом, ещё раз подул, расправил усы и проговорил совсем ласково:\r\n- Вот что, господа... Ссориться вообще нехорошо. Да. Выберите меня мировым судьёй, и я сейчас же разберу ваше дело...\r\nСидевший в щели чёрный Таракан даже поперхнулся от смеха: \"Вот так мировой судья... Ха-ха! Ах, старый плут, что только и придумает!.\r\n. \" Но Молочко и Кашка были рады, что их ссору наконец разберут. Они сами даже не умели рассказать, в чём дело и из-за чего они спорили.\r\n- Хорошо, хорошо, я всё разберу, - говорил кот Мурка. - Я уж не покривлю душой... Ну, начнём с Молочка.\r\nОн обошёл несколько раз горшочек с Молочком, попробовал его лапкой, подул на Молочко сверху и начал лакать.\r\n- Батюшки!.. Караул! - закричал Таракан. - Он всё молоко вылакает, а подумают на меня!\r\nКогда вернулась с рынка кухарка и хватилась молока, горшочек был пуст. Кот Мурка спал у самой печки сладким сном как ни в чём не бывало.\r\n- Ах ты, негодный! - бранила его кухарка, хватая за ухо. - Кто выпил молоко, сказывай?\r\nКак ни было больно, но Мурка притворился, что ничего не понимает и не умеет говорить.\r\nКогда его выбросили за дверь, он встряхнулся, облизал помятую шерсть, расправил хвост и проговорил:\r\n- Если бы я был кухаркой, так все коты с утра до ночи только бы и делали, что пили молоко. Впрочем, я не сержусь на свою кухарку, потому что она этого не понимает... \n\n\n ПОРА СПАТЬ\r\nI \n\n\n Засыпает один глазок у Алёнушки, засыпает другое ушко у Алёнушки... \n - Папа, ты здесь? \n - Здесь, деточка... \n - Знаешь что, папа... Я хочу быть царицей...\r\nЗаснула Алёнушка и улыбается во сне.\r\nАх, как много цветов! И все они тоже улыбаются. Обступили кругом Алёнушкину кроватку, шепчутся и смеются тоненькими голосками.\r\nАлые цветочки, синие цветочки, жёлтые цветочки, голубые, розовые, красные, белые,\r\n- точно на землю упала радуга и рассыпалась живыми искрами, разноцветными - огоньками и весёлыми детскими глазками.\r\n- Алёнушка хочет быть царицей! - весело звенели полевые Колокольчики, качаясь на тоненьких зелёных ножках. \n - Ах, какая она смешная! - шептали скромные Незабудки.\r\n- Господа, это дело нужно серьёзно обсудить, - задорно вмешался жёлтый Одуванчик. - Я, по крайней мере, никак этого не ожидал...\r\n- Что такое значит - быть царицей? - спрашивал синий полевой Василёк. - Я вырос в поле и не понимаю ваших городских порядков.\r\n- Очень просто... - вмешалась розовая Гвоздика. - Это так просто, что и объяснять не нужно. Царица - это... это...\r\nВы всё-таки ничего не понимаете? Ах, какие вы странные... Царица - это когда цветок розовый, как я. Другими словами: Алёнушка хочет быть гвоздикой. Кажется, понятно?\r\nВсе весело засмеялись. Молчали только одни Розы. Они считали себя обиженными.\r\nКто же не знает, что царица всех цветов - одна Роза, нежная, благоухающая, чудная? И вдруг какая-то Гвоздика называет себя царицей.\r\n.. Это ни на что не похоже. Наконец одна Роза рассердилась, сделалась совсем пунцовой и проговорила:\r\n- Нет, извините, Алёнушка хочет быть розой... да! Роза потому царица, что все её любят.\r\n- Вот это мило! - рассердился Одуванчик. - А за кого же, в таком случае, вы меня принимаете?\r\n- Одуванчик, не сердитесь, пожалуйста, - уговаривали его лесные Колокольчики. - Это портит характер и притом некрасиво.\r\nВот мы - мы молчим о том, что Алёнушка хочет быть лесным колокольчиком, потому что это ясно само собой.\r\nII\r\nЦветов было много, и они так смешно спорили.\r\nПолевые цветочки были такие скромные - как ландыши, фиалки, незабудки, колокольчики, васильки, полевая гвоздика;\r\nа цветы, выращенные в оранжереях, немного важничали - розы, тюльпаны, лилии, нарциссы, левкои, точно разодетые по-праздничному богатые дети.\r\nАлёнушка больше любила скромные полевые цветочки, из которых делала букеты и плела веночки. Какие все они славные!\r\n- Алёнушка нас очень любит, - шептали Фиалки. - Ведь мы весной являемся первыми. Только снег стает - и мы тут.\r\n- И мы тоже, - говорили Ландыши. - Мы тоже весенние цветочки... Мы неприхотливы и растём прямо в лесу.\r\n- А чем же мы виноваты, что нам холодно расти прямо в поле? - жаловались душистые кудрявые Левкои и Гиацинты.\r\n- Мы здесь только гости, а наша родина далеко, там, где так тепло и совсем не бывает зимы.\r\nАх, как там хорошо, и мы постоянно тоскуем по своей милой родине... У вас, на севере, так холодно. Нас Алёнушка тоже любит, и даже очень...\r\n- И у нас тоже хорошо, - спорили полевые цветы. - Конечно, бывает иногда очень холодно, но это здорово...\r\nА потом, холод убивает наших злейших врагов, как червячки, мошки и разные букашки. Если бы не холод, нам пришлось бы плохо.\r\n- Мы тоже любим холод, - прибавили от себя Розы.\r\nТо же сказали Азалии и Камелии. Все они любили холод, когда набирали цвет.\r\n- Вот что, господа, будемте рассказывать о своей родине, - предложил белый Нарцисс. - Это очень интересно... Алёнушка нас послушает. Ведь она и нас любит...\r\nТут заговорили все разом. Розы со слезами вспоминали благословенные долины Шираза, Гиацинты - Палестину, Азалии - Америку, Лилии - Египет.\r\n.. Цветы собрались сюда со всех сторон света, и каждый мог рассказать так много.\r\nБольше всего цветов пришло с юга, где так много солнца и нет зимы. Как там хорошо!.\r\n. Да, вечное лето! Какие громадные деревья там растут, какие чудные птицы, сколько красавиц бабочек, похожих на летающие цветы, и цветов, похожих на бабочек...\r\n- Мы на севере только гости, нам холодно, - шептали все эти южные растения.\r\nРодные полевые цветочки даже пожалели их. В самом деле, нужно иметь большое терпение, когда дует холодный северный ветер, льёт холодный дождь и падает снег.\r\nПоложим, весенний снежок скоро тает, но всё-таки снег.\r\n- У вас есть громадный недостаток, - объяснил Василёк, наслушавшись этих рассказов. - Не спорю, вы, пожалуй, красивее иногда нас, простых полевых цветочков, - я это охотно допускаю.\r\n.. да... Одним словом, вы - наши дорогие гости, а ваш главный недостаток в том, что вы растёте только для богатых людей, а мы растём для всех.\r\nМы гораздо добрее... Вот я, например, - меня вы увидите в руках у каждого деревенского ребёнка. Сколько радости доставляю я всем бедным детям!.\r\n. За меня не нужно платить денег, а только стоит выйти в поле. Я расту вместе с пшеницей, рожью, овсом...\r\nIII \n\n\n Алёнушка слушала всё, о чём рассказывали ей цветочки, и удивлялась. Ей ужасно захотелось посмотреть всё самой, все те удивительные страны, о которых сейчас говорили.\r\n- Если бы я была ласточкой, то сейчас же полетела бы, - проговорила она наконец. - Отчего у меня нет крылышек? Ах, как хорошо быть птичкой!..\r\nОна не успела ещё договорить, как к ней подползла божья Коровка, настоящая божья коровка, такая красненькая,\r\nс чёрными пятнышками, с чёрной головкой и такими тоненькими чёрными усиками и чёрными тоненькими ножками.\r\n- Алёнушка, полетим! - шепнула божья Коровка, шевеля усиками. \n - А у меня нет крылышек, божья Коровка!\r\n- Садись на меня... \n - Как же я сяду, когда ты маленькая? \n - А вот смотри...\r\nАлёнушка начала смотреть и удивлялась всё больше и больше.\r\nБожья Коровка расправила верхние жёсткие крылья и увеличилась вдвое, потом распустила тонкие, как паутина, нижние крылышки и сделалась ещё больше.\r\nОна росла на глазах у Алёнушки, пока не превратилась в большую-большую, в такую большую, что Алёнушка могла свободно сесть к ней на спинку, между красными крылышками.\r\nЭто было очень удобно.\r\n- Тебе хорошо, Алёнушка? - спрашивала божья Коровка. \n - Очень. \n - Ну, держись теперь крепче...\r\nВ первое мгновение, когда они полетели, Алёнушка даже закрыла глаза от страха. Ей показалось, что летит не она, а летит всё под ней - города, леса, реки, горы.\r\nПотом ей начало казаться, что она сделалась такая маленькая-маленькая, с булавочную головку, и притом лёгкая, как пушинка с одуванчика.\r\nА божья Коровка летела быстро-быстро, так, что только свистел воздух между крылышками.\r\n- Смотри, что там внизу... - говорила ей божья Коровка. \n Алёнушка посмотрела вниз и даже всплеснула ручонками.\r\n- Ах, сколько роз... красные, жёлтые, белые, розовые! \n Земля была точно покрыта живым ковром из роз. \n - Спустимся на землю, - просила она божью Коровку.\r\nОни спустились, причём Алёнушка сделалась опять большой, какой была раньше, а божья Коровка сделалась маленькой.\r\nАлёнушка долго бегала по розовому полю и нарвала громадный букет цветов. Какие они красивые, эти розы; и от их аромата кружится голова.\r\nЕсли бы всё это розовое поле перенести туда, на север, где розы являются только дорогими гостями!..\r\n- Ну, теперь летим дальше, - сказала божья Коровка, расправляя свои крылышки.\r\nОна опять сделалась большой-большой, а Алёнушка - маленькой-маленькой. \n\n\n IV \n\n\n Они опять полетели.\r\nКак было хорошо кругом! Небо было такое синее, а внизу ещё синее - море. Они летели над крутым и скалистым берегом.\r\n- Неужели мы полетим через море? - спрашивала Алёнушка. \n - Да... только сиди смирно и держись крепче.", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги 2 Фрегат Паллада, том 2 автора Гончаров И", "role": "user" }, { "content": "Направо, у крепости, растет мелкая трава; там бегают с криком ребятишки; в тени лежат буйволы, с ужаснейшими, закинутыми на спину рогами, или стоят по горло в воде.\r\nНа стене ходят часовые с большими эполетами из красной бахромы, в уланских киверах и в суконных мундирах с перевязью.\r\n\"Крепость славно укреплена\", - говорили наши, рассматривая артиллерию и толщину стен.\r\nНо вот и мост. Насилу продрались мы, между судов и лодок, к каменным ступеням пристани и вышли на улицу. Ух, как душно! Нас охватил горячий и удушливый воздух: точно в пекарню вошли.\r\n\"Ужели это Манила? - говорил один из наших спутников, помоложе, привыкший с именем Манилы соединять что-то цветущее, - да где же роскошь, поэзия?.\r\n. Ах, как нехорошо пахнет!\" - вдруг прибавил он. Пахло в самом деле нехорошо.\r\nМы вошли в улицу, состоящую из сплошного ряда лавок, и вдруг угадали причину запаха: из лавок выглядывали бритые досиня китайские головы и лукавые физиономии.\r\nПрямые азиатские жиды: где их нет? и всюду разносят они запах чесноку, сандального дерева и растительного масла.\r\nЗдесь они, однако ж, почище, нежели в Сингапуре и Гонконге, и лавки у них поопрятнее, похожи на наши гостиные дворы, только с жильем вверху.\r\nЗдесь меньше кузнецов, столяров; не видать, чтоб жарили и пекли на улице. Но голых много.\r\nНеприятно видеть эти белые и дряблые тела: точно провизия какая-нибудь выставлена напоказ между частью баранины и окороком ветчины.\r\nМы искали, кого бы спросить о французской отели, о которой слышали утром, о том, можно ли поселиться в ней, иметь экипаж и т. п.\r\nНа улице никого; редко пробежит индиец или китаец с ношей, и опять улица опустеет. Только собаки да свиньи лежат кое-где у забора в тени.\r\nМы обращались и к китайцам, и к индийцам с вопросом по-английски и по-французски: \"Где отель?\r\n\" Встречные тупо глядели на нас или отвечали вопросом же: \"Signor?\" Мы стали ухитряться, как бы, не зная ни слова по-испански, сочинить испанскую фразу.\r\nПосле довольно продолжительной конференции наконец сочинили пять слов, которые долженствовали заключать в себе вопрос: \"Где здесь французская отель?\r\n\" С этим обратились мы к солдату, праздно стоявшему в тени какого-то желтого здания, похожего на казармы.\r\nДругой солдат стоял на часах.\r\nПервый поглядел на нас, подумал и повел по китайским рядам. Из лавок на нас несло попеременно мылом, сапожным товаром, пряностями, чаем и т.\r\nп. Наконец солдат привел нас на какой-то двор, на котором было множество колясок и лошадей.\r\nКучера, чистившие их, посмотрели вопросительно на нас, а мы на них, потом все вместе на солдата: \"Что это мы сказали ему?\r\n\" - спросил один из нас в тоске от жара, духоты и дурного запаха на улицах.\r\n\"Верно что-нибудь хорошее, что он нас в конюшню привел!\" - \"А всё же вышло что-нибудь да по-испански: недаром же он привел сюда\", - прибавил кто-то в утешение.\r\n\"Франческа, франческа\", - повторили мы солдату.\r\nОдин из кучеров тоже что-то сказал ему, и тот повел нас опять по рядам. Улица была прекрасная; лавки, чем дальше шли, тем лучше.\r\nНаконец проводник остановился перед одной дверью и указал нам войти туда.\r\nМы очутились в европейском магазине, но в нем царствовал такой эклектизм, что ни за что не скажешь сразу, чем торгует хозяин.\r\nТут стояло двое-трое столовых часов, коробка с перчатками, несколько ящиков с вином, фортепьяно;\r\nлежали материи, висели золотые цепочки, теснились в куче этажерки, красивые столики, шкапы и диваны, на окнах вазы, на столе какая-то машина, потом бумага, духи.\r\nМы имели время рассмотреть всё, потому что в магазине никого не было и никто не шел к нам.\r\nМинут через пять уже появился молодой, высокий, белокурый, очень красивый француз, по обыкновению изысканно одетый, и удивился, найдя нас тут.\r\nЗа ним вышла немолодая, невысокая, очень некрасивая француженка, одетая еще изысканнее. Она тоже с удивлением посмотрела на нас. Мы заговорили все вместе, и хозяева тоже.\r\nМы стали горько жаловаться на жар, на духоту, на пустоту на улицах, на то, что никто, кроме испанского, другого языка не разумеет и что мы никак не можем найти отели.\r\nОни усердно утешали нас тем, что теперь время сьесты, - все спят, оттого никто по улицам, кроме простого народа,\r\nне ходит, а простой народ ни по-французски, ни по-английски не говорит, но зато говорит по-испански,\r\nпо-китайски и по-португальски, что, перед сьестой и после сьесты, по улицам, кроме простого народа,\r\nопять-таки никто не ходит, а непростой народ всё ездит в экипажах и говорит только по-испански.\r\n\"Отель, - прибавили они в последнее утешение нам, - точно есть: содержит ее француз monsieur Демьен, очень хороший человек, но это предалеко отсюда.\r\nВот, не угодно ли, вас проводит туда кули, а вы заплатите ему за это реал или, пожалуй, больше\".\r\nФранцуженка, в виде украшения, прибавила к этим практическим сведениям,\r\nчто в Маниле всего человек шесть французов да очень мало американских и английских негоциантов, а то всё испанцы;\r\nчто они всё спят да едят;\r\nчто сама она католичка, но терпит и другие религии, даже лютеранскую,\r\nи что хотела бы очень побывать в испанских монастырях, но туда женщин не пускают, - и при этом вздохнула из глубины души.\r\n\"А много монахов в Маниле?\" - спросил я. \"On ne voit que зa, monsieur\",* - отвечала она. На прощанье хозяева просили удостоить их посещением, если понадобится нам - мебель.\r\n* Только их и видишь, сударь - фр.\r\nОпять пошли мы кочевать, под предводительством индийца или, как называет Фаддеев, цыгана, в белой рубашке, выпущенной на синие панталоны,\r\nв соломенной шляпе, босиком, по пустым улицам, стараясь отворачивать от многих лавочек, откуда уж слишком пахло китайцами.\r\nПока мы шли под каменными сводами лавок, было сносно, но лавки кончились; началась другая улица, пошли перекрестки, площади; надо было проходить по открытым местам.\r\nЗонтик оказался слабою защитою; ноги горели в ботинках.\r\nМы прошли мимо моста, у которого пристали; за ним видна большая церковь; впереди, по новой улице, опять ряды лавок, гораздо хуже, чем в той, где мы были.\r\nПопадались всё те же индийцы и китайцы, изредка метисы и одна метиска с распущенной по спине мокрой косой, которую она подставляет под солнце посушить после купанья.\r\nМетисы - это пересаженные на манильскую почву, с разных других мест, цветки, то есть смесь китайцев, испанцев и других племен с индийцами.\r\nИспанские метисы одержимы желанием прослыть, где есть случай, испанцами - но это невозможно: чересчур смуглые лица, чересчур черные волосы обличают неиспанскую кровь на каждом шагу.\r\nОни и сами понимают это и смиряются.\r\nЖенщины присвоили себе и особенный костюм: ярко полосатую и даже пеструю юбку и белую головную мантилью, в отличие от черной, исключительного головного убора испанок pur sang*.\r\nИспанцы так дорожат привилегией родиться и получить воспитание на своем полуострове, что уже родившиеся здесь,\r\nот испанских же родителей, дети на несколько процентов ценятся ниже против европейских испанцев в здешнем обществе.\r\nОдна молодая испанка... Но ведь это я всё узнал не дорогой к трактиру, а после: зачем же забегать? Расскажу, когда дойдет очередь, если не... забуду.\r\n* чистокровных - фр.\r\nУлицы, домы, лавки - всё это провинциально и похоже на все в мире, как я теперь погляжу, провинциальные города, в том числе и на наши:\r\nтакие же длинные заборы, длинные переулки без домов, заросшие травой, пустота, эклектизм в торговле и отсутствие движения.\r\nУ одного переулка наш вожатый остановился, дав догнать себя, и пошел между двумя заборами, из-за которых выглядывали жарившиеся на солнце бананы.\r\nВ этом переулке совсем не видно было домов, зато росло гораздо больше травы, в тени лежало гораздо более свиней и собак, нежели в других улицах.\r\nНаконец вот и дом, один; вдали, уж на загибе, другой - и только. \"Да скоро ли кончится этот путь?\" - говорили мы, донельзя утомленные жаром.\r\nТагал остановился у первого из домов, у довольно грязных ворот.\r\n\"Fonda!\" - сказал он, указывая рукой во двор. Мы недоверчиво заглянули туда - и что же: опять коляски и лошади. \"Что ж это значит: смеются, что ли, над нами?\" - ворчали мы.\r\n\"Fonda!\" - твердил упрямо тагал. \"Так что ж, что \"fonda\"? веди нас в отель!\" - кричали мы, кто по-французски, кто по-английски.\r\nК счастью, вышел какой-то молодой человек и объявил по-английски, что это фунда, то есть отель и есть.\r\n\"А лошади, коляски - что это значит?\" - сердито спрашивали мы. \"Хозяин содержит и экипажи\", - отвечал он.\r\nМы успокоились и спрятались под спасительную тень, пробежав двор, наполненный колясками и лошадьми,\r\nвзошли на лестницу и очутились в огромной столовой зале, из которой открытая со всех сторон галерея вела в другие комнаты;\r\nдалее следовали коридоры с нумерами.\r\nО, роскошь! солнца нет; везде сквозной ветер; но, к сожалению, он не всегда здесь к вашим услугам.\r\nУ нас, на севере, велят избегать его, а здесь искать. Отель напоминала нам Сингапур: такие же длинные залы, длинный стол и огромный веер, прикрепленный к потолку.\r\nВезде задвижные рамы во всю величину окна. Есть и балкон или просто крыша над сараями, огороженная бортами, как на кораблях, или, лучше сказать, как на... балконах.\r\nНа нас с любопытством поглядывала толпа слуг-индийцев, большею частью мальчишек. Впрочем, тагалы вообще невысоки ростом и моложавы на вид.\r\n\"Лимонаду!\" - спросили мы, и вся толпа слуг разом бросилась вон, так что пол, столы, стулья - всё заходило в зале.\r\nТут я разглядел, что полы, потолки - всё это выстроено чересчур на живую нитку.\r\nЯ сквозь щели досок на полу видел, что делается на дворе; каждое слово, сказанное внизу, слышно в комнате, и обратно.\r\nРазглядел я еще, что в рамах нет ни одного стекла, а вместо их что-то другое. \"Слюда!\" - сказал один из нас. \"Нет, это жесть, - решил другой, - посмотрите, какая крепкая!\"\r\nСлуги вбежали, как лошади, с таким же шумом, с каким ушли, и принесли несколько бутылок лимонаду.\r\nМы жадно напали на лимонад и потом уже спросили, где хозяин и можно ли его видеть. Опять они с оглушиельным топотом шарахнулись вон.\r\nЯвился хозяин, m-r Demien, лет 35-ти, приятной наружности, с добрым лицом, в белой куртке и соломенной шляпе, вежливый,\r\nно не суетливый, держит себя очень просто, но с достоинством, не болтун и не хвастун, что редко встретишь в французе.\r\nОн объявил, что за полтора пиастра в сутки дает комнату со столом, то есть с завтраком, обедом, ужином; что он содержит также и экипажи;\r\nчто коляска и пара лошадей стоят в день два пиастра с половиной, а за полдня пиастр с четвертью; что завтракают у него в десять часов, обедают в четыре, а чай пьют и ужинают в восемь.\r\n\"Впрочем, у меня когда хотите, тогда и дадут есть, comme chez tous les mauvais gargotiers*\", - прибавил он. \"Excellent, monsieur Demien\"**, - сказал барон Крюднер в умилении.\r\n* как у всех плохих кабатчиков - фр. ** Превосходно, господин Демьен - фр.\r\n\"Скажите, пожалуйста, - начали мы расспрашивать хозяина, - как бы посмотреть город?\r\n\" - \"Можно, - отвечал он, - вы что хотите видеть?\" - \"Прежде всего испанский город, достопримечательности\".\r\n- \"Можно\". - \"Церкви, например?\" - \"Можно\". - \"Так велите же дать лошадей, мы бы поехали...\" - \"Церкви видеть нельзя: они заперты\", - сказал Демьен.\r\n\"Когда ж служат в них?\" - \"До восьми часов утра; позже - жарко\". - \"Ну, фабрику сигар можно видеть?\" - \"Нет, надо до одиннадцати часов утра; к полудню все расходятся отдыхать: жарко.\r\nДа у вас есть позволение от губернатора?\" - \"Позволение?\" - спросили мы. \"Да?\" - \"Нет\".\r\n- \"Впрочем, если у вас есть кто-нибудь знакомый в городе, то вас проведут, по знакомству с директором\".\r\nМы призадумались перед этими неожиданными помехами. \"Еще нам хотелось бы съездить внутрь острова: посмотреть, например, грот Св. Маттео, лагуны.\r\n.. можно ли у вас достать лошадей?\" - спрашивали мы далее.\"Можно, сколько хотите; только здешнее начальство неохотно пускает иностранцев внутрь.\r\n.. Впрочем, для вас, может быть, губернатор разрешит: вы редкие гости\".\r\n- \"Чем же это лучше Японии? - с досадой сказал я, - нечего делать, велите мне заложить коляску, - прибавил я, - я проедусь по городу, кстати куплю сигар.\r\n..\" - \"Коляски дать теперь нельзя.\r\n..\" - \"Вы шутите, гocподин Демьен?\" - \"Нимало: здесь ездят с раннего утра до полудня, потом с пяти часов до десяти и одиннадцати вечера; иначе заморишь лошадей\".\r\n- \"Где ж магазин с сигарами! покажите, мы пешком пойдем\". - \"Есть один магазин казенный, да там не всегда бывают сигары.\r\n.. надо на фабрике...\" - \"Это из рук вон! ведь на фабрику попасть нельзя?\" - \"Трудно\". - \"Где ж берут сигары? мы на улице видели, все курят\".\r\n- \"В частных лавках есть, да дрянные\". - \"Нет ли у вас?\" - \"Нет, я не держу, потому что здесь всякий сам запасает себе\".\r\nМы пожали плечами, а Демьен улыбался: он наслаждался нашим положением. \"Что ж нам делать теперь - научите\".\r\n- \"А вот отдохните здесь, теперь три часа, в четыре подадут обед: обедайте, если хотите, а после я тотчас велю закладывать экипажи, пораньше, для вас, и вы поедете кататься.\r\nСигар я пошлю купить сейчас же\". - \"Мы обедали\", - отвечали мы.\r\n\"Завтракали, - поспешно добавил барон, - почему ж не отобедать? Надо же изучать нравы, обычаи...\" - \"А что это у вас вставлено в рамы вместо стекол?\" - спросил я хозяина.\r\n\"Перламутровые раковины\". - \"Зачем же?\" - \"Они мало света пропускают в комнаты и не принимают в себя жара. Да стекол здесь не напасешься от одних землетрясений\", - прибавил он.\r\nМы сели у окна, на самом сквозном ветру, и смотрели на огороженный забором плац с аллеею больших тенистых деревьев, назначенный, по-видимому, для ученья солдат.\r\nДальше виднелись крыши домов с редкою, выглядывавшею из-за них зеленью. С другой стороны, с балкона, вид был лучше.\r\nБалкон выходил на Пассиг с движущейся по ней живой панорамой судов, странных лодок, индийцев.\r\nИз-за крепостной стены глядели куполы и кресты церквей. В трактир приходили и уходили разные лица, всё в белых куртках, индийцы в грязных рубашках, китайцы без того и без другого.\r\nМимо везли на буйволах разные клади: видно, буйволы, насчет езды по жаре, не входили в одну категорию с лошадьми.\r\nВ трактире к обеду стало поживее;\r\nиз нумеров показались сонные лица жильцов:", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Добролюбов Н", "role": "user" }, { "content": "Николай Александрович Добролюбов\n\n Луч света в темном царстве\n\n\n (Гроза, Драма в пяти действиях\n\n А.Н.Островского, СПБ., 1860 г.)\r\nНезадолго до появления на сцене \"Грозы\" мы разбирали очень подробно все произведения Островского.\r\nЖелая представить характеристику таланта автора, мы обратили тогда внимание на явления русской жизни, воспроизводимые в его пьесах,\r\nстарались уловить их общий характер и допытаться, таков ли смысл этих явлений в действительности, каким он представляется нам в произведениях нашего драматурга.\r\nЕсли читатели не забыли, - мы пришли тогда к тому результату,\r\nчто Островский обладает глубоким пониманием русской жизни и великим уменьем изображать резко и живо самые существенные ее стороны.\r\n\"Гроза\" вскоре послужила новым доказательством справедливости нашего заключения.\r\nМы хотели тогда же говорить о ней, но почувствовали, что нам необходимо пришлось бы при этом повторить многие из прежних наших соображении, и потому решились молчать о \"Грозе\",\r\nпредоставив читателям, которые поинтересовались нашим мнением, поверить на ней те общие замечания, какие мы высказали об Островском еще за несколько месяцев до появления этой пьесы.\r\nНаше решение утвердилось в вас еще более, когда мы увидели,\r\nчто по поводу \"Грозы\" появляется во всех журналах и газетах целый ряд больших и маленьких рецензий, трактовавших дело с самых разнообразных точек зрения.\r\nМы думали, что в этой массе статеек скажется наконец об Островском и о значении его пьес что-нибудь побольше того,\r\nнежели что мы видели в критиках, о которых упоминали в начале первой статьи нашей о \"Темном царстве\"*.\r\nВ этой надежде и в сознании того, что наше собственное мнение о смысле и характере произведений Островского высказано уже довольно определенно,\r\nмы и сочли за лучшее оставить разбор \"Грозы\".\r\n______________\n * См. \"Современник\", 1959 г., Э VII. (Примеч. Н.А.Добролюбова.)\r\nНо теперь, снова встречая пьесу Островского в отдельном издании и припоминая все, что было о ней писано,\r\nмы находим, что сказать о ней несколько слов с нашей стороны будет совсем не лишнее.\r\nОна дает нам повод дополнить кое-что в наших заметках о \"Темном царстве\", провести далее некоторые из мыслей, высказанных нами тогда,\r\nи - кстати - объясниться в коротких словах с некоторыми из критиков, удостоивших нас прямою или косвенною бранью.\r\nНадо отдать справедливость некоторым из критиков: они умели понять различие, которое разделяет нас с ними.\r\nОни упрекают нас в том, что мы приняли дурную методу - рассматривать произведение автора и затем,\r\nкак результат этого рассмотрения, говорить, что в нем содержится и каково это содержимое.\r\nУ них совсем другая метода:\r\nони прежде говорят себе - что должно содержаться в произведении (по их понятиям, разумеется) и в какой мере все должное действительно в нем находится (опять сообразно их понятиям).\r\nПонятно, что при таком различии воззрений они с негодованием смотрят на наши разборы, уподобляемые одним из них \"приисканию морали к басне\".\r\nНо мы очень рады тому, что наконец разница открыта, и готовы выдержать какие угодно сравнения.\r\nДа, если угодно, наш способ критики походит и на приискание нравственного вывода в басне:\r\nразница, например, в приложении к критике комедии Островского, и будет лишь настолько велика, насколько комедия отличается от басни и насколько человеческая жизнь,\r\nизображаемая в комедиях, важнее и ближе для нас, нежели жизнь ослов, лисиц, тростинок и прочих персонажей, изображаемых в баснях.\r\nВо всяком случае, гораздо лучше, по нашему мнению, разобрать басню и сказать:\r\n\"вот какая мораль в ней содержится, и эта мораль кажется нам хороша или дурна, и вот почему\", - нежели решить с самого начала:\r\nв этой басне должна быть такая-то мораль (например, почтение к родителям) и вот как должна она быть выражена (например, в виде, птенца, ослушавшегося матери и выпавшего из гнезда);\r\nно эти условия не соблюдены, мораль не та (например, небрежность родителей о детях) или высказана не так (например,\r\nв примере кукушки, оставляющей свои яйца в чужих гнездах), - значит, басня не годится.\r\nЭтот способ критики мы видели не раз в приложении к Островскому, хотя никто, разумеется, и не захочет в том признаться, а еще на нас же,\r\nс больной головы на здоровую, свалят обвинение, что мы приступаем к разбору литературных произведений с заранее принятыми идеями и требованиями.\r\nА между тем, чего же яснее, - разве не говорили славянофилы: следует изображать русского человека добродетельным и доказывать, что корень всякого добра - жизнь по старине;\r\nв первых пьесах своих Островский этого не соблюл, и потому \"Семейная картина\" и \"Свои люди\" недостойны его и объясняются только тем, что он еще подражал тогда Гоголю.\r\nА западники разве не кричали: следует научать в комедии, что суеверие вредно, а Островский колокольным звоном спасает от погибели одного из своих героев;\r\nследует вразумлять всех, что истинное благо состоит в образованности, а Островский в своей комедии позорит образованного Вихорева перед неучем Бородкиным;\r\nясно, что \"Не в свои сани не садись\" и \"Не так живи, как хочется\" - плохие пьесы.\r\nА приверженцы художественности разве не провозглашали:\r\nискусство должно служить вечным и всеобщим требованиям эстетики, а Островский в \"Доходном месте\" низвел искусство до служения жалким интересам минуты;\r\nпотому \"Доходное место\" недостойно искусства и должно быть причислено к обличительной литературе!\r\n.\r\n. А г.\r\nНекрасов из Москвы[*]* разве не утверждал:\r\nБольшов не должен в нас возбуждать сочувствия, а между тем 4-й акт \"Своих людей\" написан для того, чтобы возбудить в нас сочувствие к Большову;\r\nстало быть, четвертый акт лишний!\r\n.\r\n. А г.Павлов (Н.Ф.\r\n)[*] разве не извивался, давая разуметь такие положения: русская народная жизнь может дать материал только для балаганных** представлений;\r\nв ней нет элементов для того, чтобы из нее состроить что-нибудь сообразное \"вечным\" требованиям искусства;\r\nочевидно поэтому, что Островский, берущий сюжет из простонародной жизни, есть не более как балаганный сочинитель.\r\n.\r\n.\r\nА еще один московский критик разве не строил таких заключений: драма должна представлять нам героя, проникнутого высокими идеями;\r\nгероиня \"Грозы\", напротив, вся проникнута мистицизмом***, следовательно, не годится для драмы, ибо не может возбуждать нашего сочувствия;\r\nследовательно, \"Гроза\" имеет только значение сатиры, да и то неважной, и пр, и пр.\r\n..\r\n______________\n * Примечания к словам, отмеченным [*], см. в конце текста.\r\n** Балаган - ярмарочное народное театральное зрелище с примитивной сценической техникой; балаганный - здесь: примитивный, простонародный.\r\n*** Мистицизм (с греч.) - склонность к вере в сверхъестественный мир.\r\nКто следил за тем, что писалось у нас по поводу \"Грозы\", тот легко припомнит и еще несколько подобных критик.\r\nНельзя сказать, чтоб все они были написаны людьми совершенно убогими в умственном отношении;\r\nчем же объяснить то отсутствие прямого взгляда на вещи, которое во всех них поражает беспристрастного читателя?\r\nБез всякого сомнения, его надо приписать старой критической рутине,\r\nкоторая осталась во многих головах от изучения художественной схоластики в курсах Кошанского, Ивана Давыдова, Чистякова и Зеленецкого[*].\r\nИзвестно, что по мнению сих почтенных теоретиков критика есть приложение к известному произведению общих законов, излагаемых в курсах тех же теоретиков: подходит под законы - отлично;\r\nне подходит - плохо.\r\nКак видите, придумано недурно для отживающих стариков;\r\nпокамест такое начало живет в критике, они могут быть уверены, что не будут считаться совсем отсталыми, что бы ни происходило в литературном мире.\r\nВедь законы прекрасно установлены ими в их учебниках, на основании тех произведений, в красоту которых они веруют;\r\nпока все новое будут судить на основании утвержденных ими законов, до тех пор изящным и будет признаваться только то,\r\nчто с ними сообразно, ничто новое не посмеет предъявить своих прав;\r\nстарички будут правы, веруя в Карамзина[*] и не признавая Гоголя, как думали быть правыми почтенные люди,\r\nвосхищавшиеся подражателями Расина[*] и ругавшие Шекспира пьяным дикарем, вслед за Вольтером[*], или преклонявшиеся пред \"Мессиадой\" и на этом основании отвергавшие \"Фауста\"[*],\r\nРутинерам, даже самым бездарным, нечего бояться критики, служащей пассивною поверкою неподвижных правил тупых школяров,\r\nи в то же время - нечего надеяться от нее самым даровитым писателям, если они вносят в искусство нечто новое и оригинальное.\r\nОни должны идти наперекор всем нареканиям \"правильной\" критики, назло ей составить себе имя, назло ей основать школу и добиться того,\r\nчтобы с ними стал соображаться какой-нибудь новый теоретик при составлении нового кодекса искусства.\r\nТогда и критика смиренно признает их достоинства;\r\nа до тех пор она должна находиться в положении несчастных неаполитанцев, в начале нынешнего сентября, которые хоть и знают, что не нынче так завтра к ним Гарибальди[*] придет,\r\nа все-таки должны признавать Франциска своим королем, пока его королевскому величеству не угодно будет оставить свою столицу.\r\nМы удивляемся, как почтенные люди решаются признавать за критикою такую ничтожную, такую унизительную роль.\r\nВедь, ограничивая ее приложением \"вечных и общих\" законов искусства к частным и временным явлениям,\r\nчерез это самое осуждают искусство на неподвижность, а критике дают совершенно приказное и полицейское значение.\r\nИ это делают многие от чистого сердца!\r\nОдин из авторов, о котором мы высказали свое мнение несколько непочтительно, напомнил нам, что неуважительное обращение судьи с подсудимым есть преступление.\r\nО наивный автор! Как он преисполнен теориями Кошанского и Давыдова!\r\nОн совершенно серьезно принимает пошлую метафору, что критика есть трибунал, пред которым авторы являются в качестве подсудимых?\r\nВероятно, он принимает также за чистую монету и мнение, что плохие стихи составляют грех пред Аполлоном[*] и что плохих писателей в наказание топят в реке Лете!.\r\n.\r\n[*] Иначе - как же не видеть разницы между критиком и судьею?\r\nВ суд тянут людей по подозрению в проступке или преступлении, и дело судьи решить, прав или виноват обвиненный; а писатель разве обвиняется в чем-нибудь, когда подвергается критике?\r\nКажется, те времена, когда занятие книжным делом считалось ересью и преступлением, давно уже прошли.\r\nКритик говорит свое мнение, нравится или не нравится ему вещь;\r\nи так как предполагается, что он не пустозвон, а человек рассудительный, то он и старается представить резоны, почему он считает одно хорошим, а другое дурным.\r\nОн не считает своего мнения решительным приговором, обязательным для всех; если уж брать сравнение из юридической сферы, то он скорее адвокат, нежели судья.\r\nСтавши на известную точку зрения, которая ему кажется наиболее справедливою, он излагает читателям подробности дела,\r\nкак он его понимает, и старается им внушить свое убеждение в пользу или против разбираемого автора.\r\nСамо собою разумеется, что он при этом может пользоваться всеми средствами, какие найдет пригодными, лишь бы они не искажали сущности дела:\r\nон может вас приводить в ужас или в умиление, в смех или слезы, заставлять автора делать невыгодные для него признания или доводить его до невозможности отвечать.\r\nИз критики, исполненной таким образом, может произойти вот какой результат:\r\nтеоретики, справясь с своими учебниками, могут все-таки увидеть,\r\nсогласуется ли разобранное произведение с их неподвижными законами, и, исполняя роль судей, порешат, прав или виноват автор.\r\nНо известно, что в гласном производстве нередки случаи, когда присутствующие в суде далеко не сочувствуют тому решению,\r\nкакое произносится судьею сообразно с такими-то статьями кодекса:\r\nобщественная совесть обнаруживает в этих случаях полный разлад со статьями закона.\r\nТо же самое еще чаще может случиться и при обсуждении литературных произведений:\r\nи когда критик-адвокат надлежащим образом поставит вопрос, сгруппирует факты и бросит на них свет известного убеждения,\r\n- общественное мнение, не обращая внимания на кодексы пиитики, будет уже знать, чего ему держаться.\r\nЕсли внимательно присмотреться к определению критики \"судом\" над авторами, то мы найдем, что оно очень напоминает то понятие,\r\nкакое соединяют с словом \"критика\" наши провинциальные барыни и барышни и над которым так остроумно подсмеивались, бывало, наши романисты.\r\nЕще и ныне не редкость встретить такие семейства, которые с некоторым страхом смотрят на писателя, потому что он \"на них критику напишет\".\r\nНесчастные провинциалы, которым раз забрела в голову такая мысль, действительно представляют из себя жалкое зрелище подсудимых, которых участь зависит от почерка пера литератора.\r\nОни смотрят ему в глаза, конфузятся, извиняются, оговариваются, как будто в самом деле виноватые, ожидающие казни или милости.\r\nНо надо сказать, что такие наивные люди начинают выводиться теперь и в самых далеких захолустьях.\r\nВместе с тем как право \"сметь свое суждение иметь\" перестает быть достоянием только известного ранга или положения, а делается доступно всем и каждому,\r\nвместе с тем и в частной жизни появляется более солидности и самостоятельности, менее трепета пред всяким посторонним судом.\r\nТеперь уже высказывают свое мнение просто затем, что лучше его объявить, нежели скрывать, высказывают потому, что считают полезным обмен мыслей,\r\nпризнают за каждым право заявлять свой взгляд и свои требования,\r\nнаконец считают даже обязанностью каждого участвовать в общем движении, сообщая свои наблюдения и соображения, какие кому по силам.\r\nОтсюда далеко до роли судьи. Если я вам скажу, что вы по дороге платок потеряли или что вы идете не в ту сторону, куда вам нужно, и т.п., - это еще не значит, что вы мой подсудимый.\r\nТочно так же не буду я вашим подсудимым и в том случае, когда вы начнете описывать меня, желая дать обо мне понятие вашим знакомым.\r\nВходя в первый раз в новое общество, я очень хорошо знаю, что надо мною делают наблюдения и сопоставляют мнения обо мне;\r\nно неужели мне поэтому следует воображать себя перед каким-то ареопагом* и заранее трепетать, ожидая приговора?", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Греч Н", "role": "user" }, { "content": "Фон Драк, оставшись один, почувствовал всю неосторожность своих поступков. Он сам не знал, как случилось, что он открыл князю все злодеяния жены своей.\r\nСтаруха Егоровна стояла еще в его кабинете и плакала. Вдруг раздался под воротами стук Алевтининой кареты.\r\n- Барыня приехала! - вскричала старуха с ужасом и бросилась из комнаты. \n - Приехала! - повторил фон Драк с трепетом. - Что будет со мною? \n\n\n LII\r\nКнязь воротился домой поздно. Все спали. Он не спрашивал ни о больном, ни об Алимари. Отдав Мише фуражку и шинель, он вошел в спальню, сел в кресла и сказал:\r\n- Поди! Я позову тебя, когда надобно будет.\r\nМиша повиновался, вышел в залу и присел в ожидании зову. Но князь не подавал никакого знака.\r\nНесколько раз устрашенный слуга подходил к двери и смотрел в замочную скважину. Князь неподвижно сидел в креслах, уставив глаза на портрет дочери Берилова.\r\nВ глазах его выражалось внутреннее борение, мускулы лица иногда приходили в движение, но дыхание его было свободно, и ни один вздох не вырывался из груди.\r\nВидно было, что тело его здорово и спокойно, а страждет одна душа, и страждет жестоко. Миша долгое время бодрствовал, но наконец должен был уступить природе - уснул.\r\nПроснувшись от действия ярких лучей восходящего солнца, он испугался при мысли, что барин, может быть, его не докликался:\r\nподошел бережно к дверям и увидел, что князь, все еще сидя в креслах, покоится тихим сном.\r\nНа лице спящего изображалось спокойствие, даже удовольствие: казалось, сладостные мечтания утешали во сне его утомленную наяву душу.\r\nВ самом деле, изнеможенный сильными впечатлениями того дня, он долго сидел в каком-то тягостном забвении, но когда силы телесные отказались ему повиноваться,\r\nон впал в дремоту, и сон на легких крыльях своих перенес его в отрадный для страдальца мир таинственных мечтаний.\r\nИ там сначала носился он над бездонными, темными пропастями, во мгле и тумане, разрезываемых молниями, посреди страшных чудовищ,\r\nзиявших на него кровавыми глазами, но мало-помалу это брожение стихии и враждебных духов улеглось и стихло;\r\nвоздух очистился; солнечные лучи осветили его на лугу, подле оврага, где он играл во младенчестве.\r\nНаташа, в черном платье, шла подле него, взяв его под руку, и вела за руку прекрасное дитя, лет трех. Вдали, за оврагом, стояли Алимари и Берилов и, казалось, звали их к себе.\r\nЭто усладительное сновидение не прекратилось вдруг испугом или внезапным потрясением, а разлилось туманными видениями в глазах мечтателя.\r\nСначала исчезли отдаленные лица друзей его, но тогда Наташа и дитя прижались к нему ближе, ближе, - он давно уже не спал, когда милые лики теснились еще к его сердцу.\r\nОпамятовавшись, он встал, подошел к окну, взглянул на землю, оживленную вечным солнцем после временного ночного сна, обратился к портрету дитяти, приподнял покрывало.\r\n- Надежда! - сказал он протяжно. - Не обмани меня!\r\nИскренняя молитва к богу довершила ожидание души и подкрепление сил его. Когда Алимари вошел к нему в кабинет, князь был тверд и спокоен.\r\n- Что наш больной? - спросил он с участием.\r\n- Не очень хорошо, - отвечал Алимари, - испуг подействовал на его тело и на душу сильным образом, но - странное дело!\r\n- действие этого потрясения является в душе совсем не так, как в теле.\r\nФизический состав его ослаблен, расстроен, раздражен до чрезвычайности, но душа его, нежная и прекрасная,\r\nтеперь является во всей своей чистоте - и это заставляет меня опасаться дурных последствий для его здоровья и для самой жизни.\r\nВчера, после обеда, он заговорил со мною так доверчиво, откровенно, и притом так ясно, так отчетисто, что я усомнился, тот ли это Берилов, о котором вы мне рассказывали.\r\nОн как будто спешит открыть свою душу, боится умереть, не кончив расчета с здешним миром. Я спросил, нет ли у него родственников.\r\n\"Нет! - отвечал он. - Я вырос в свете круглым сиротою. Меня отдали в академию на седьмом году: как это было, что происходило прежде того, не знаю.\r\nПомню только, что чувство сиротства терзало меня с самых нежных лет.\r\nНаступало воскресенье, праздник, к товарищам моим являлись родители, родственники, друзья, знакомые. Я был один. Мне дали по экзамену золотую медаль.\r\nКак охотно поменялся бы я этою медалью с моим товарищем: он получил серебряную, но показал ее своей матери; она в радости заплакала и обняла сына своего с горячностью.\r\nКогда наступило время выпуска и мне следовало получить свидетельство, я справился в списках воспитанников и увидел отметку подле моего имени:\r\n\"Неизвестного происхождения, принят по приказанию высшего начальства\".\r\nСтарик швейцар академии сказывал мне, что меня привез туда старичок священник - и только.\r\nЭта неизвестность моего рождения, моего звания очень меня огорчала:\r\nне знаю почему, я стыдился своей безродности и бог знает что бы дал, если б мне можно было назвать своим отцом первого раба или нищего.\r\nТолько в те минуты, которые я посвящал занятию художеством, был я свободен от преследования этой тягостной мысли.\r\nЯ не имел духу сообщить ее никому, даже благодетелю моему, князю, и бегал по свету, чтоб уйти от нее\". - \"Так у вас нет и не было никого родни?\" - спросил я.\r\n\"Было одно существо, - отвечал он, - которое меня привязывало к себе, но его уж нет на свете\".\r\n- \"Дайте мне взглянуть на нее! - примолвил он. - Велите принести ко мне портрет ее\". Я снял со стены портрет дитяти и подал ему.\r\n\"Наденька! - сказал он с глубоким вздохом, - бог дал мне, бог и взял тебя!\" - \"Так она умерла?\" - спросил я. \"Умерла - и не на моих руках.\r\nГде мне было усмотреть за ребенком! Настасья Родионовна, правду сказать, не очень хорошо и опрятно ее держала.\r\nОднажды приехала ко мне для заказа работы графиня Елисавета Дмитриевна Лезгинова, увидела Наденьку и влюбилась в нее.\r\nРебенок в самом деле был прекрасный, умный, ласковый.\r\n\"Что это, - говорит она, - держите вы дочку так неопрятно?\" - \"Как мне присмотреть за нею, ваше сиятельство? Работаю весь день, а иногда и по целым дням дома не бываю\".\r\n- \"У меня нет детей, уступите мне дочь вашу. Я буду воспитывать ее, как родную. Давно искала я такого дитяти.\r\nДаю вам честное слово, что не упущу ничего для ее воспитания, для ее счастия\".\r\nЧто мне было делать? Я взглянул на Наденьку, подумал: \"Ты не вправе мешать ее счастию\", - и согласился. Мы ее обмыли, вычесали, принарядили, и на другой день я свез ее к графине.\r\nТам ее мигом переодели в тонкое белье, в новое, щегольское платье, надавали ей сластей, игрушек и всего, что только вообразить можно.\r\nЯ от души радовался счастию бедной сироты. Графиня оставила меня у себя обедать. В гостях у ней было множество знатных людей.\r\nТрудно и неловко было мне в этой компании, но я надеялся как-нибудь высидеть.\r\nТолько, на беду мою, один какой-то барон, недавно приехавший из Италии, вздумал толковать о художествах и понес такой вздор, что у меня уши завяли.\r\nОднако я скрепился, молчу. \"Что ж вы ничего об этом не скажете, Андрей Федорович?'' - спросила графиня.\r\nЯ почел долгом сказать правду и отвечал, что барон судит, как сторож в академии.\r\nБарон рассердился, начал спорить, грубить; я вдвое, и кончилось тем, что нас с трудом розняли. Графиня крайне прогневалась на меня за эту дерзость: барон был ей племянник.\r\nИ если б она при всех не объявила, что берет к себе дочь мою, то непременно отослала бы ее назад.\r\nЯ пошел домой, проклиная глупую мою запальчивость. На другой день получил я уведомление, что графиня уехала в Ревель и увезла Наденьку с собою.\r\nПризнаюсь в слабости: расставшись с бедным ребенком, я мало о нем заботился.\r\nЧрез год места, получил я от графини письмо, в котором она просила меня, чтоб я отказался от Наденьки,\r\nчтоб никогда не предъявлял на нее своих отеческих прав и предоставил ее в полную волю графини.\r\nЯ, может быть, и согласился бы, да к этому предложению она прибавила обещание дать мне, в случае моего согласия, тысячу рублей.\r\nЧто ж это значит? Я должен был продать ее, продать этого ангела! Нет, нет, ваше сиятельство!\r\nЯ написал к ней письмо, то есть написал его, по моим словам, один мой друг, человек умный, ученый.\r\nПисьмо было написано, вложено в конверт, но не запечатано; я ждал почтового дня. Вдруг получаю от нее, то есть от графини, письмо с черною печатью.\r\nЧто б это было такое? Она уведомляла меня, что Наденька скончалась. Жаль мне ее было, да делать нечего.\r\nПисьмо мое к графине осталось неотправленным. Таким образом, лишился я и одного существа, которое бог даровал мне в этой жизни.\r\nПортрет этот, написанный мною очень счастливо, - вот все, что осталось у меня после Наденьки.\r\nЭтот портрет отдал я тому, кто мне всех дороже, князю Алексею Федоровичу.\r\nТак! Он дороже мне всех людей в свете, и если мне придется умирать, то с ним одним мне тяжело будет расставаться. Благодетель, утешитель мой!\"\r\nВдруг раздался крик Акулины Никитичны в другой комнате: \n - Помогите! Помогите! Кончается.\r\nАлимари и князь бросились к Берилову. Он лежал в постеле, на высоком изголовье, почти сидя.\r\nРуки его были сложены крестом. На бледном лице вспыхивала краска. Глаза выкатились и на что-то глядели пристально.\r\n- Вижу, - говорил он протяжно, - вижу берег, конец. Вижу эту картину, не я писал ее, но я ее помню.\r\nВот они - бегут за нами, злодеи! Нянюшка, спаси меня! Не бросай - ах! Страшно, страшно! Падаю, лечу! - Он умолк, зажмурил глаза.\r\nЧрез минуту открыл их, увидел, узнал князя и сказал тихо: - Ах! Это ты, друг мой! Приди ко мне в последний раз! - Он протянул к нему руки. Князь обнял его.\r\n- Как я рад, что еще раз тебя увидел, - слабым голосом произнес Берилов, - теперь все кончено! Прости! - Он покатился на изголовье.\r\nПослышалась хрипота предсмертная. Бледность покрыла его лицо.\r\nКнязь закрыл ему глаза со слезами искреннего огорчения. Алимари вывел его в другую комнату.\r\nКнязь, выплакав первое горе, непременно хотел еще раз взглянуть на лицо доброго Берилова, пока перст тления еще его не коснулся.\r\nОн вошел к нему. Алимари провожал его. Покойник лежал еще в постеле.\r\nНа лице его изображались спокойствие и удовольствие. Уста сжаты были с улыбкою: казалось, он глядит на прекрасную картину.\r\nКнязь смотрел на него с умилением и припоминал жизнь свою, проведенную со времени знакомства с добрым артистом. Крупные слезы катились по его щекам.\r\n- Видите ли, узнаете ли вы его, князь? - спросил Алимари. \n - Кого?\r\n- Вашего брата! \n - Брата? Вы полагаете...\r\n- Не полагаю, а точно знаю.\r\nИ при жизни его замечал я необыкновенное сходство с вами, возраставшее с течением лет, а теперь,\r\nкогда смерть совлекла с лица его случайную кору обстоятельств, воспитания, привычек - оно приняло свой истинный, первоначальный вид.\r\nЕсли б вы могли сами это видеть!\r\nКнязь бросился на мертвое тело и облобызал охладевшие уста. \n - И я любил его как брата! - сказал он. - Но для чего судьба не позволила нам при жизни узнать истину?\r\n- Вы знали, вы любили друг друга! - сказал Алимари. - Благодарите Провидение.\r\nLIII\r\nОдно из этих сильных потрясений могло бы взволновать, поколебать, истерзать Кемского, но стечение всех их в одно время произвело в нем какую-то сверхъестественную твердость,\r\nусилило в душе его веру во всеблагое, неисповедимое Провидение и дало ему силы перенесть испытания еще сильнейшие.\r\nМысль о дочери наполняла всю его душу, но в душе его был простор и для любви братской, для дружбы и благодарности.\r\nОн положил похоронить брата своего на том месте, где его лишился, и над прахом любезным и драгоценным построить храм для принесения богу молитв благодарственных.\r\nПо миновании первых минут оцепенения, произведенного неожиданным жестоким ударом, друзья отправились в комнату Берилова,\r\nчтоб привесть в порядок его имущество, принадлежащее отныне дочери, которую он почитал умершею.\r\nЭто имущество состояло из множества рисунков, конченных и неоконченных, которые во всех своих видах запечатлены были гением творческим и пламенным воображением.\r\nДуша Берилова жила именно в этих творениях, произведенных им не по заказу других, не по влечению нужды, но по свободному вдохновению, в часы видений божественных.\r\n- Как вы думаете, князь, - спросил Алимари, перебирая прекрасные рисунки с наслаждением знатока, - обрадовало ли бы артиста открытие его породы? В молодые лета, не спорю.\r\nНо ныне, когда он свыкся с своим благородным званием, оно было бы ему в тягость и преогорчило бы последние дни его жизни.\r\nОн был бы выдвинут из своей сферы, насильно перенесен в другой, чуждый мир, а вы говорите, что он боялся и нового сюртука.\r\nОдно утешило бы его - открытие, что вы брат ему, но это открытие сделал он теперь и так!\r\n- Это что? - спросил князь, подняв из кучи рисунков, которыми был наполнен ветхий сундук, два пакета: один, большого размера, запечатанный и надписанный на имя Берилова.\r\nВесь он покрыт был глазками, головками, цветками, арабесками руки покойника, набросанными карандашом, и, как видно было, в разные времена.\r\nКемский распечатал этот пакет и нашел в нем похвальные листы воспитаннику академии Берилову, свидетельство на золотую медаль и еще несколько других бумаг при следующем письме:\r\n\"Любезный друг, Андрей Федорович! При выпуске нашем из академии ты, взяв свидетельство из рук президента, вышел в открытые двери на свободу.\r\nПо окончании акта начали тебя искать, чтоб отдать тебе аттестаты и другие бумаги, может быть, для тебя важные, но не могли доискаться.\r\nЯ взялся доставить тебе эти бумаги, но вот прошло пять лет, что я не могу найти тебя дома и залучить к себе.\r\nОтправляясь завтра в Италию, считаю обязанностью препроводить их к тебе. Остаюсь верный товарищ и друг твой\r\nВасилий Рифеев. 18-го мая 1796 года\"\r\n- Узнаю моего друга! - воскликнул Кемский. - Он забыл в академии свои аттестаты, получил их чрез пять лет и в двадцать лет не мог удосужиться, чтоб распечатать пакет!\r\nВ числе бумаг была копия с прошения священника села Берилова, Вятской губернии, о принятии сироты в академию.\r\nСвященник говорил, что в 1772 году, спасаясь на пути из Астраханской губернии в Вятку от преследований разбойничьих шаек Пугачева, он где-то, в какой губернии, не помнит,", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "Теперь, когда уже все кончено, я только одно позволю себе спросить: как она могла тебе дать согласие и даже подарить свой портрет, когда ты ее не любишь? Неужели ты ее, такую.\r\n.. такую...\r\n- Ну, опытную, что ли?\n - Я не так хотела выразиться. Неужели ты до такой степени мог ей отвести глаза?\r\nНеобыкновенная раздражительность послышалась вдруг в этом вопросе, Ганя постоял, подумал с минуту и, не скрывая насмешки, проговорил:\r\n- Вы увлеклись, маменька, и опять не вытерпели, и вот так-то у нас всегда все начиналось и разгоралось.\r\nВы сказали: не будет ни расспросов, ни попреков, а они уже начались! Оставим лучше; право, оставим; по крайней мере, у вас намерение было...\r\nЯ никогда и ни за что вас не оставлю; другой от такой сестры убежал бы, по крайней мере, - вон как она смотрит на меня теперь! Кончим на этом! Я уж так было обрадовался.\r\n.. И почем вы знаете, что я обманываю Настасью Филипповну? А насчет Вари как ей угодно, и - довольно. Ну, уж теперь совсем довольно!\r\nГаня разгорячался с каждым словом и без цели шагал по комнате. Такие разговоры тотчас же обращались в больное место у всех членов семейства.\r\n- Я сказала, что если она сюда войдет, то я отсюда выйду и тоже слово сдержу, - сказала Варя.\r\n- Из упрямства! - вскричал Ганя. - Из упрямства и замуж не выходишь! Что на меня фыркаешь? Мне ведь наплевать, Варвара Ардалионовна; угодно - хоть сейчас исполняйте ваше намерение.\r\nНадоели вы мне уж очень. Как! вы решаетесь, наконец, нас оставить, князь! - закричал он князю, увидав, что тот встает с места.\r\nВ голосе Гани слышалась уже та степень раздражения, в которой человек почти сам рад этому раздражению,\r\nпредается ему безо всякого удержу и чуть не с возрастающим наслаждением, до чего бы это ни довело.\r\nКнязь обернулся было в дверях, чтобы что-то ответить, но увидев по болезненному выражению лица своего обидчика,\r\nчто тут только недоставало той капли, которая переполняет сосуд, повернулся и вышел молча.\r\nНесколько минут спустя он услышал по отголоску из гостиной, что разговор с его отсутствия стал еще шумнее и откровеннее.\r\nОн прошел чрез залу в прихожую, чтобы попасть в коридор, а из него в свою комнату.\r\nПроходя близко мимо выходных дверей на лестницу, он услышал и заметил, что за дверьми кто-то старается изо всех сил позвонить в колокольчик;\r\nно в колокольчике, должно быть, что-то испортилось: он только чуть-чуть вздрагивал, а звука не было.\r\nКнязь снял запор, отворил дверь и - отступил в изумлении, весь даже вздрогнул: пред ним стояла Настасья Филипповна. Он тотчас узнал ее по портрету.\r\nГлаза ее сверкнули взрывом досады, когда она его увидала; она быстро прошла в прихожую, столкнув его с дороги плечом, и гневливо сказала, сбрасывая с себя шубу:\r\n- Если лень колокольчик поправить, так по крайней мере в прихожей бы сидел, когда стучатся. Ну, вот теперь шубу уронил, олух!\r\nШуба действительно лежала на полу; Настасья Филипповна, не дождавшись, пока князь с нее снимет, сбросила ее сама к нему на руки, не глядя, сзади, но князь не успел принять.\r\n- Прогнать тебя надо. Ступай, доложи.\n Князь хотел было что-то сказать, но до того потерялся, что ничего не выговорил и с шубой, которую поднял с полу, пошел в гостиную.\r\n- Ну, вот теперь с шубой идет! Шубу-то зачем несешь? Ха, ха, ха! Да ты сумасшедший, что ли?\r\nКнязь воротился и глядел на нее как истукан; когда она засмеялась - усмехнулся и он, но языком все еще не мог пошевелить.\r\nВ первое мгновение, когда он отворил ей дверь, он был бледен, теперь вдруг краска залила его лицо.\r\n- Да что это за идиот? - в негодовании вскрикнула, топнув на него ногой, Настасья Филипповна. - Ну, куда ты идешь? Ну, кого ты будешь докладывать?\r\n- Настасью Филипповну, - пробормотал князь.\n - Почему ты меня знаешь? - быстро спросила она его; - я тебя никогда не видала! Ступай, докладывай... Что там за крик?\r\n- Бранятся, - ответил князь и пошел в гостиную.\r\nОн вошел в довольно решительную минуту: Нина Александровна готова была уже совершенно забыть, что она \"всему покорилась\"; она, впрочем, защищала Варю.\r\nПодле Вари стоял и Птицын, уже оставивший свою исписанную карандашом бумажку.\r\nВаря и сама не робела, да и не робкого десятка была девица; но грубости брата становились с каждым словом невежливее и нестерпимее.\r\nВ таких случаях она обыкновенно переставала говорить и только молча, насмешливо смотрела на брата, не сводя с него глаз.\r\nЭтот маневр, как и знала она, способен был выводить его из последних границ. В эту-то самую минуту князь шагнул в комнату и провозгласил:\r\n- Настасья Филипповна!\n\n IX.\n\n Общее молчание воцарилось; все смотрели на князя, как бы не понимая его и - не желая понять. Ганя оцепенел от испуга.\r\nПриезд Настасьи Филипповны, и особенно в настоящую минуту, был для всех самою странною и хлопотливою неожиданностью.\r\nУж одно то, что Настасья Филипповна жаловала в первый раз;\r\nдо сих пор она держала себя до того надменно, что в разговорах с Ганей даже и желания не выражала познакомиться с его родными,\r\nа в самое последнее время даже и не упоминала о них совсем, точно их и не было на свете.\r\nГаня хоть отчасти и рад был, что отдалялся такой хлопотливый для него разговор, но все-таки в сердце своем поставил ей эту надменность на счет.\r\nВо всяком случае, он ждал от нее скорее насмешек и колкостей над своим семейством, а не визита к нему;\r\nон знал наверно, что ей известно все, что происходит у него дома по поводу его сватовства и каким взглядом смотрят на нее его родные.\r\nВизит ее, теперь, после подарка портрета и в день своего рождения, в день, в который она обещала решить его судьбу, означал чуть не самое это решение.\r\nНедоумение, с которым все смотрели на князя, продолжалось недолго: Настасья Филипповна появилась в дверях гостиной сама и опять, входя в комнату, слегка оттолкнула князя.\r\n- Наконец-то удалось войти... зачем это вы колокольчик привязываете? - весело проговорила она, подавая руку Гане.\r\nбросившемуся к ней со всех ног. - Что это у вас такое опрокинутое лицо? Познакомьте же меня, пожалуста...\r\nСовсем потерявшийся Ганя отрекомендовал ее сперва Варе, и обе женщины, прежде чем протянули друг другу руки, обменялись странными взглядами.\r\nНастасья Филипповна, впрочем, смеялась и маскировалась веселостью; но Варя не хотела маскироваться и смотрела мрачно и пристально;\r\nдаже и тени улыбки, что уже требовалось простою вежливостью, не показалось в ее лице.\r\nГаня обмер; упрашивать было уже нечего и некогда, и он бросил на Варю такой угрожающий взгляд, что та поняла, по силе этого взгляда, что значила для ее брата эта минута?\r\nТут она, кажется, решилась уступить ему и чуть-чуть улыбнулась Настасье Филипповне.\r\n(Все они в семействе еще слишком любили друг друга.\r\n) Несколько поправила дело Нина Александровна, которую Ганя, сбившись окончательно, отрекомендовал после сестры и даже подвел первую к Настасье Филипповне.\r\nНо только что Нина Александровна успела было начать о своем \"особенном удовольствии\", как Настасья Филипповна,\r\nне дослушав ее, быстро обратилась к Гане, и, садясь (без приглашения еще) на маленький диванчик, в углу у окна, вскричала:\r\n- Где же ваш кабинет? И... и где жильцы? Ведь вы жильцов содержите?\n Ганя ужасно покраснел и заикнулся было что-то ответить, но Настасья Филипповна тотчас прибавила:\r\n- Где же тут держать жильцов? У вас и кабинета нет. А выгодно это? - обратилась она вдруг к Нине Александровне.\r\n- Хлопотливо несколько, - отвечала было та; - разумеется, должна быть выгода. Мы впрочем, только-что...\r\nНо Настасья Филипповна опять уже не слушала: она глядела на Ганю, смеялась и кричала ему:\n - Что у вас за лицо? О, боже мой, какое у вас в эту минуту лицо!\r\nПрошло несколько мгновений этого смеха, и лицо Гани, действительно, очень исказилось: его столбняк, его комическая, трусливая потерянность вдруг сошла с него;\r\nно он ужасно побледнел; губы закривились от судорги; он молча, пристально и дурным взглядом, не отрываясь, смотрел в лицо своей гостьи, продолжавшей смеяться.\r\nТут был и еще наблюдатель, который тоже еще не избавился от своего чуть не онемения при виде Настасьи Филипповны;\r\nно он хоть и стоял \"столбом\", на прежнем месте своем, в дверях гостиной, однако успел заметить бледность и злокачественную перемену лица Гани.\r\nЭтот наблюдатель был князь. Чуть не в испуге, он вдруг машинально ступил вперед.\r\n- Выпейте воды, - прошептал он Гане. - И не глядите так...\r\nВидно было, что он проговорил это без всякого расчета, без всякого особенного замысла, так, по первому движению; но слова его произвели чрезвычайное действие.\r\nКазалось, вся злоба Гани вдруг опрокинулась на князя: он схватил его за плечо, и смотрел на него молча, мстительно и ненавистно, как бы не в силах выговорить слово.\r\nПроизошло всеобщее волнение:\r\nНина Александровна слегка даже вскрикнула, Птицын шагнул вперед в беспокойстве, Коля и Фердыщенко,\r\nявившиеся в дверях, остановились в изумлении, одна Варя попрежнему смотрела исподлобья, но внимательно наблюдая.\r\nОна не садилась, а стояла сбоку, подле матери, сложив руки на груди.\r\nНо Ганя спохватился тотчас же, почти в первую минуту своего движения, и нервно захохотал. Он совершенно опомнился.\r\n- Да что вы, князь, доктор что ли?\r\n- вскричал он, по возможности веселее и простодушнее: - даже испугал меня; Настасья Филипповна, можно рекомендовать вам, это предрагоценный субќект, хоть я и сам только с утра знаком.\r\nНастасья Филипповна в недоумении смотрела на князя.\n - Князь? Он князь? Вообразите, а я давеча, в прихожей, приняла его за лакея и сюда докладывать послала! Ха, ха, ха!\r\n- Нет беды, нет беды! - подхватил Фердыщенко, поспешно подходя и обрадовавшись, что начали смеяться: - нет беды: se non и vero...\r\n- Да чуть ли еще не бранила вас, князь. Простите, пожалуста. Фердыщенко, вы-то как здесь, в такой час? Я думала, по крайней мере, хоть вас не застану.\r\nКто? Какой князь? Мышкин? - переспросила она Ганю, который между тем, все еще держа князя за плечо, успел отрекомендовать его.\r\n- Наш жилец, - повторил Ганя.\r\nОчевидно, князя представляли как что-то редкое (и пригодившееся всем как выход из фальшивого положения), чуть не совали к Настасье Филипповне;\r\nкнязь ясно даже услышал слово \"идиот\", прошептанное сзади его, кажется, Фердыщенкой, в пояснение Настасье Филипповне.\r\n- Скажите, почему же вы не разуверили меня давеча, когда я так ужасно...\r\nв вас ошиблась?\r\n- продолжала Настасья Филипповна, рассматривая князя с ног до головы самым бесцеремонным образом;\r\nона в нетерпении ждала ответа, как бы вполне убежденная, что ответ будет непременно так глуп, что нельзя будет не засмеяться.\r\n- Я удивился, увидя вас так вдруг... - пробормотал было князь.\r\n- А как вы узнали, что это я? Где вы меня видели прежде? Что это, в самом деле, я как будто его где-то видела?\r\nИ позвольте вас спросить, почему вы давеча остолбенели на месте? Что во мне такого остолбеняющего?\r\n- Ну же, ну! - продолжал гримасничать Фердыщенко; - да ну же! О, господи, каких бы я вещей на такой вопрос: насказал! Да ну же... Пентюх же ты, князь, после этого!\r\n- Да и я бы насказал на вашем месте, - засмеялся князь Фердыщенке; - давеча меня ваш портрет поразил очень, - продолжал он Настасье Филипповне; - потом я с Епанчиными про вас говорил.\r\n..\r\nа рано утром, еще до вќезда в Петербург, на железной дороге, рассказывал мне много про вас Парфен Рогожин.\r\n.. И в ту самую минуту, как я вам дверь отворил, я о вас тоже думал, а тут вдруг и вы.\r\n- А как же вы меня узнали, что это я?\n - По портрету и...\n - И еще?\n - И еще по тому, что такою вас именно и воображал... Я вас тоже будто видел где-то.\r\n- Где? Где?\n - Я ваши глаза точно где-то видел... да этого быть не может! Это я так... Я здесь никогда и не был. Может быть, во сне...\r\n- Ай да князь! - закричал Фердыщенко. - Нет, я свое: se non и vero - беру назад. Впрочем... впрочем, ведь это он все от невинности! - прибавил он с сожалением.\r\nКнязь проговорил свои несколько фраз голосом неспокойным, прерываясь и часто переводя дух.\r\nвсе выражало в нем чрезвычайное волнение. Настасья Филипповна смотрела на него с любопытством, но уже не смеялась.\r\nВ эту самую минуту вдруг громкий, новый голос, послышавшийся из-за толпы, плотно обступившей князя и Настасью Филипповну, так сказать, раздвинул толпу и разделил ее надвое.\r\nПеред Настасьей Филипповной стоял сам отец семейства, генерал Иволгин. Он был во фраке и в чистой манишке; усы его были нафабрены...\r\nЭтого уже Ганя не мог вынести.\r\nСамолюбивый и тщеславный до мнительности, до ипохондрии; искавший во все эти два месяца хоть какой-нибудь точки, на которую мог бы опереться приличнее и выставить себя благороднее;\r\nчувствовавший, что еще новичек на избранной дороге и пожалуй не выдержит;\r\nс отчаяния решившийся, наконец, у себя дома, где был деспотом, на полную наглость,\r\nно не смевший решиться на это перед Настасьей Филипповной, сбивавшей его до последней минуты с толку и безжалостно державшей над ним верх;\r\n\"нетерпеливый нищий\", по выражению самой Настасьи Филипповны, о чем ему уже было донесено;\r\nпоклявшийся всеми клятвами больно наверстать ей все это впоследствии, и в то же время ребячески мечтавший иногда про себя свести концы и примирить все противоположности,\r\n- он должен теперь испить еще эту ужасную чашу, и, главное, в такую минуту!\r\nЕще одно непредвиденное, но самое страшное истязание для тщеславного человека, - мука краски за своих родных, у себя же в доме, выпала ему на долю.\r\n\"Да стоит ли наконец этого само вознаграждение!\" промелькнуло в это мгновение в голове Гани.\r\nВ эту самую минуту происходило то, что снилось ему в эти два месяца только по ночам, в виде кошмара, и леденило его ужасом, сжигало стыдом:\r\nпроизошла наконец семейная встреча его родителя с Настасьей Филипповной.\r\nОн иногда, дразня и раздражая себя, пробовал было представить себе генерала во время брачной церемонии, но никогда не способен был докончить мучительную картину и поскорее бросал ее.\r\nМожет быть, он безмерно преувеличивал беду; но с тщеславными людьми всегда так бывает.\r\nВ эти два месяца он успел надуматься и решиться и дал себе слово, во что бы то ни стало, сократить как-нибудь своего родителя,", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Чехов А", "role": "user" }, { "content": "- Очевидно, господа, - сказал он, - вам угодно, чтобы г. Лаевский вернулся домой великодушным и рыцарем, но я не могу доставить вам и ему этого удовольствия.\r\nИ не было надобности вставать рано и ехать из города за десять верст для того только, чтобы пить мировую, закусывать и объяснять мне, что дуэль устарелая формальность.\r\nДуэль есть дуэль, и не следует делать ее глупее и фальшивее, чем она есть на самом деле. Я желаю драться!\r\nНаступило молчание.\r\nОфицер Бойко достал из ящика два пистолета: один подали фон Корену, другой Лаевскому, и затем произошло замешательство, которое ненадолго развеселило зоолога и секундантов.\r\nОказалось, что из всех присутствовавших ни один не был на дуэли ни разу в жизни и никто не знал точно, как нужно становиться и что должны говорить и делать секунданты.\r\nНо потом Бойко вспомнил и, улыбаясь, стал объяснять.\r\n- Господа, кто помнит, как описано у Лермонтова? - спросил фон Корен смеясь. - У Тургенева также Базаров стрелялся с кем-то там...\r\n- К чему тут помнить? - сказал нетерпеливо Устимович, останавливаясь. - Отмерьте расстояние - вот и всё.\r\nИ он раза три шагнул, как бы показывая, как надо отмеривать. Бойко отсчитал шаги, а его товарищ обнажил шашку и поцарапал землю на крайних пунктах, чтобы обозначить барьер.\r\nПротивники, при всеобщем молчании, заняли свои места.\n \"Кроты\", - вспомнил дьякон, сидевший в кустах.\r\nЧто-то говорил Шешковский, что-то объяснял опять Бойко, но Лаевский не слышал или, вернее, слышал, но не понимал.\r\nОн, когда настало для этого время, взвел курок и поднял тяжелый, холодный пистолет дулом вверх.\r\nОн забыл расстегнуть пальто, и у него сильно сжимало в плече и под мышкой, и рука поднималась с такою неловкостью, как будто рукав был сшит из жести.\r\nОн вспомнил свою вчерашнюю ненависть к смуглому лбу и курчавым волосам и подумал, что даже вчера, в минуту сильной ненависти и гнева, он не смог бы выстрелить в человека.\r\nБоясь, чтобы пуля как-нибудь невзначай не попала в фон Корена, он поднимал пистолет всё выше и выше и чувствовал,\r\nчто это слишком показное великодушие не деликатно и не великодушно, но иначе не умел и не мог.\r\nГлядя на бледное, насмешливо улыбавшееся лицо фон Корена, который, очевидно, с самого начала был уверен,\r\nчто его противник выстрелит в воздух, Лаевский думал, что сейчас, слава богу, всё кончится и что вот только нужно надавить покрепче собачку.\r\n..\r\nСильно отдало в плечо, раздался выстрел и в горах ответило эхо: пах-тах!\r\nИ фон Корен взвел курок и посмотрел в сторону Устимовича, который по-прежнему шагал, заложив руки назад и не обращая ни на что внимания.\r\n- Доктор, - сказал зоолог, - будьте добры, не ходите, как маятник. У меня от вас мелькает в глазах.\r\nДоктор остановился. Фон Корен стал прицеливаться в Лаевского.\n \"Кончено!\" - подумал Лаевский.\r\nДуло пистолета, направленное прямо в лицо, выражение ненависти и презрения в позе и во всей фигуре фон Корена,\r\nи это убийство, которое сейчас совершит порядочный человек среди бела дня в присутствии порядочных людей,\r\nи эта тишина, и неизвестная сила, заставляющая Лаевского стоять, а не бежать, - как всё это таинственно, и непонятно, и страшно!\r\nВремя, пока фон Корен прицеливался, показалось Лаевскому длиннее ночи.\r\nОн умоляюще взглянул на секундантов; они не шевелились и были бледны.\r\n\"Скорее же стреляй!\" - думал Лаевский и чувствовал, что его бледное, дрожащее, жалкое лицо должно возбуждать в фон Корене еще большую ненависть.\r\n\"Я его сейчас убью, - думал фон Корен, прицеливаясь в лоб и уже ощущая пальцем собачку. - Да, конечно, убью...\"\r\n- Он убьет его! - послышался вдруг отчаянный крик где-то очень близко.\r\nТотчас же раздался выстрел. Увидев, что Лаевский стоит на месте, а не упал, все посмотрели в ту сторону, откуда послышался крик, и увидели дьякона.\r\nОн, бледный, с мокрыми, прилипшими ко лбу и к щекам волосами, весь мокрый и грязный, стоял на том берегу в кукурузе, как-то странно улыбался и махал мокрой шляпой.\r\nШешковский засмеялся от радости, заплакал и отошел в сторону...\r\nXX\r\nНемного погодя фон Корен и дьякон сошлись около мостика. Дьякон был взволнован, тяжело дышал и избегал смотреть в глаза.\r\nЕму было стыдно и за свой страх, и за свою грязную, мокрую одёжу.\r\n- Мне показалось, что вы хотели его убить... - бормотал он. - Как это противно природе человеческой! До какой степени это противоестественно!\r\n- Как вы сюда попали, однако? - спросил зоолог.\r\n- Не спрашивайте! - махнул рукой дьякон. - Нечистый попутал: иди да иди... Вот и пошел, и чуть в кукурузе не помер от страха.\r\nНо теперь, слава богу, слава богу... Я весьма вами доволен, - бормотал дьякон.\r\n- И наш дедка-тарантул будет доволен...\r\nСмеху-то, смеху! А только я прошу вас убедительно, никому не говорите, что я был тут, а то мне, пожалуй, влетит в загривок от начальства. Скажут: дьякон секундантом был.\r\n- Господа! - сказал фон Корен. - Дьякон просит вас никому не говорить, что вы видели его здесь. Могут выйти неприятности.\r\n- Как это противно природе человеческой! - вздохнул дьякон. - Извините меня великодушно, но у вас такое было лицо, что я думал, что вы непременно его убьете.\r\n- У меня было сильное искушение прикончить этого мерзавца, - сказал фон Корен, - но вы крикнули мне под руку, и я промахнулся.\r\nВся эта процедура, однако, противна с непривычки и утомила меня, дьякон. Я ужасно ослабел. Поедемте...\r\n- Нет, уж дозвольте мне пешком идти. Мне просохнуть надо, а то я измок и прозяб.\r\n- Ну, как знаете, - сказал томным голосом ослабевший зоолог, садясь в коляску и закрывая глаза. - Как знаете...\r\nПока ходили около экипажей и усаживались, Кербалай стоял у дороги и, взявшись обеими руками за живот, низко кланялся и показывал зубы;\r\nон думал, что господа приехали наслаждаться природой и пить чай, и не понимал, почему это они садятся в экипажи.\r\nПри общем безмолвии поезд тронулся, и около духана остался один только дьякон.\r\n- Ходил духан, пил чай, - сказал он Кербалаю. - Мой хочет кушать.\r\nКербалай хорошо говорил по-русски, но дьякон думал, что татарин скорее поймет его, если он будет говорить с ним на ломаном русском языке.\r\n- Яичницу жарил, сыр давал...\n - Иди, иди, поп, - сказал Кербалай, кланяясь. - Всё дам... И сыр есть, и вино есть... Кушай, чего хочешь.\r\n- Как по-татарски - бог? - спрашивал дьякон, входя в духан.\r\n- Твой бог и мой бог всё равно, - сказал Кербалай, не поняв его. - Бог у всех один, а только люди разные.\r\nКоторые русские, которые турки или которые английски - всяких людей много, а бог один.\r\n- Хорошо-с. Если все народы поклоняются единому богу, то почему же вы, мусульмане, смотрите на христиан как на вековечных врагов своих?\r\n- Зачем сердишься? - сказал Кербалай, хватаясь обеими руками за живот. - Ты поп, я мусульман, ты говоришь - кушать хочу, я даю.\r\n.. Только богатый разбирает, какой бог твой, какой мой, а для бедного всё равно. Кушай, пожалуйста.\r\nПока в духане происходил богословский разговор, Лаевский ехал домой и вспоминал, как жутко ему было ехать на рассвете,\r\nкогда дорога, скалы и горы были мокры и темны и неизвестное будущее представлялось страшным,\r\nкак пропасть, у которой не видно дна, а теперь дождевые капли, висевшие на траве и на камнях,\r\nсверкали от солнца, как алмазы, природа радостно улыбалась, и страшное будущее оставалось позади.\r\nОн посматривал на угрюмое, заплаканное лицо Шешковского и вперед на две коляски, в которых сидели фон Корен, его секунданты и доктор,\r\nи ему казалось, как будто они все возвращались из кладбища, где только что похоронили тяжелого, невыносимого человека, который мешал всем жить.\r\n\"Всё кончено\", - думал он о своем прошлом, осторожно поглаживая пальцами шею.\r\nУ него в правой стороне шеи, около воротничка, вздулась небольшая опухоль, длиною и толщиною с мизинец, и чувствовалась боль, как будто кто провел по шее утюгом. Это контузила пуля.\r\nЗатем, когда он приехал домой, для него потянулся длинный, странный, сладкий и туманный, как забытье, день.\r\nОн, как выпущенный из тюрьмы или больницы, всматривался в давно знакомые предметы и удивлялся, что столы,\r\nокна, стулья, свет и море возбуждают в нем живую, детскую радость, какой он давно-давно уже не испытывал.\r\nБледная и сильно похудевшая Надежда Федоровна не понимала его кроткого голоса и странной походки; она торопилась рассказать ему всё, что с нею было...\r\nЕй казалось, что он, вероятно, плохо слышит и не понимает ее и что если он всё узнает, то проклянет ее и убьет, а он слушал ее, гладил ей лицо и волоса, смотрел ей в глаза и говорил:\r\n- У меня нет никого, кроме тебя...\r\nПотом они долго сидели в палисаднике, прижавшись друг к другу, и молчали, или же, мечтая вслух о своей будущей счастливой жизни,\r\nговорили короткие, отрывистые фразы, и ему казалось, что он никогда раньше не говорил так длинно и красиво.\r\nXXI\n\n Прошло три месяца с лишним.\r\nНаступил день, назначенный фон Кореном для отъезда. С раннего утра шел крупный, холодный дождь, дул норд-остовый ветер и на море развело сильную волну.\r\nГоворили, что в такую погоду пароход едва ли зайдет на рейд.\r\nПо расписанию он должен был прийти в десятом часу утра, но фон Корен, выходивший на набережную в полдень и после обеда,\r\nне увидел в бинокль ничего, кроме серых волн и дождя, застилавшего горизонт.\r\nК концу дня дождь перестал и ветер начал заметно стихать.\r\nФон Корен уже помирился с мыслью, что ему сегодня не уехать, и сел играть с Самойленком в шахматы; но когда стемнело, денщик доложил, что на море показались огни и что видели ракету.\r\nФон Корен заторопился.\r\nОн надел сумочку через плечо, поцеловался с Самойленком и с дьяконом, без всякой надобности обошел все комнаты,\r\nпростился с денщиком и с кухаркой и вышел на улицу с таким чувством, как будто забыл что-то у доктора или у себя на квартире.\r\nНа улице шел он рядом с Самойленком, за ними дьякон с ящиком, а позади всех денщик с двумя чемоданами.\r\nТолько Самойленко и денщик различали тусклые огоньки на море, остальные же смотрели в потемки и ничего не видели. Пароход остановился далеко от берега.\r\n- Скорее, скорее, - торопился фон Корен. - Я боюсь, что он уйдет!\r\nПроходя мимо трехоконного домика, в который перебрался Лаевский вскоре после дуэли, фон Корен не удержался и заглянул в окно.\r\nЛаевский, согнувшись, сидел за столом, спиною к окну и писал.\r\n- Я удивляюсь, - тихо сказал зоолог. - Как он скрутил себя!\r\n- Да, удивления достойно, - вздохнул Самойленко. - Так с утра до вечера сидит, всё сидит и работает. Долги хочет выплатить. А живет, брат, хуже нищего!\r\nПрошло полминуты в молчании. Зоолог, доктор и дьякон стояли у окна и всё смотрели на Лаевского.\r\n- Так и не уехал отсюда, бедняга, - сказал Самойленко. - А помнишь, как он хлопотал?\r\n- Да, сильно он скрутил себя, - повторил фон Корен.\r\n- Его свадьба, эта целодневная работа из-за куска хлеба, какое-то новое выражение на его лице и даже его походка - всё это до такой степени необыкновенно,\r\nчто я и не знаю, как назвать это, - зоолог взял Самойленко за рукав и продолжал с волнением в голосе:\r\n- Ты передай ему и его жене, что когда я уезжал, я удивлялся им, желал всего хорошего.\r\n.. и попроси его, чтобы он, если это можно, не поминал меня лихом. Он меня знает. Он знает, что если бы я мог тогда предвидеть эту перемену, то я мог бы стать его лучшим другом.\r\n- Ты зайди к нему, простись.\n - Нет. Это неудобно.\n - Отчего? Бог знает, может, больше уж никогда не увидишься с ним.\r\nЗоолог подумал и сказал:\n - Это правда.\n Самойленко тихо постучал пальцем в окно. Лаевский вздрогнул и оглянулся.\r\n- Ваня, Николай Васильич желает с тобой проститься, - сказал Самойленко. - Он сейчас уезжает.\r\nЛаевский встал из-за стола и пошел в сени, чтобы отворить дверь. Самойленко, фон Корен и дьякон вошли в дом.\r\n- Я на одну минутку, - начал зоолог, снимая в сенях калоши и уже жалея, что он уступил чувству и вошел сюда без приглашения. \"Я как будто навязываюсь, - подумал он, - а это глупо\".\r\n- Простите, что я беспокою вас, - сказал он, входя за Лаевским в его комнату, - но я сейчас уезжаю, и меня потянуло к вам. Бог знает, увидимся ли когда еще.\r\n- Очень рад... Покорнейше прошу, - сказал Лаевский и неловко подставил гостям стулья, точно желая загородить им дорогу, и остановился посреди комнаты, потирая руки.\r\n\"Напрасно я не оставил свидетелей на улице\", - подумал фон Корен и сказал твердо: - Не поминайте меня лихом, Иван Андреич.\r\nЗабыть прошлого, конечно, нельзя, оно слишком грустно, и я не затем пришел сюда, чтобы извиняться или уверять, что я не виноват.\r\nЯ действовал искренно и не изменил своих убеждений с тех пор...\r\nПравда, как вижу теперь к великой моей радости, я ошибся относительно вас, но ведь спотыкаются и на ровной дороге, и такова уж человеческая судьба:\r\nесли не ошибаешься в главном, то будешь ошибаться в частностях.\r\nНикто не знает настоящей правды.\r\n- Да, никто не знает правды... - сказал Лаевский.\n - Ну, прощайте... Дай бог вам всего хорошего.\n Фон Корен подал Лаевскому руку; тот пожал ее и поклонился.\r\n- Не поминайте же лихом, - сказал фон Корен. - Поклонитесь вашей жене и скажите ей, что я очень жалел, что не мог проститься с ней.\n - Она дома.\r\nЛаевский подошел к двери и сказал в другую комнату:\n - Надя, Николай Васильевич желает с тобой проститься.\r\nВошла Надежда Федоровна; она остановилась около двери и робко взглянула на гостей. Лицо у нее было виноватое и испуганное, и руки она держала, как гимназистка, которой делают выговор.\r\n- Я сейчас уезжаю, Надежда Федоровна, - сказал фон Корен, - и пришел проститься.\n Она нерешительно протянула ему руку, а Лаевский поклонился.\r\n\"Как они, однако, оба жалки! - подумал фон Корен. - Не дешево достается им эта жизнь\". - Я буду в Москве и в Петербурге, - спросил он, - не нужно ли вам что-нибудь прислать оттуда?\r\n- Что же? - сказала Надежда Федоровна и встревоженно переглянулась с мужем. - Кажется, ничего...\r\n- Да, ничего... - сказал Лаевский, потирая руки. - Кланяйтесь.\r\nФон Корен не знал, что еще можно и нужно сказать, а раньше, когда входил, то думал, что скажет очень много хорошего, теплого и значительного.\r\nОн молча пожал руки Лаевскому и его жене и вышел от них с тяжелым чувством.", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Салтыков-Щедрин М", "role": "user" }, { "content": "и потому он очень был рад, когда в форме \"кредита\" ему явился совершенно готовый исход из этого затруднения.\r\nИ чем дальше шла вперед наука, тем чудодейственнее и чудодейственнее становился открываемый ею мир.\r\nХороша была игра, в силу которой \"спрос\" с завязанными глазами бегал за \"предложением\", а \"предложение\", в свою очередь, нащупывало, нет ли где \"спроса\";\r\nно она уже представлялась простыми гулючками по сравнению с игрой в \"ажиотаж\" и в \"акционерные компании\", которая ждала Порфишу впереди.\r\nТо был волшебный, жгучий бред, в котором лились золотые реки, обрамленные сапфировыми и рубиновыми берегами.\r\nПорфиша в каком-то экстатическом упоении утопал в этой светящейся бездне. Он был властелином биржи; перед ним преклонялись языцы в виде армян, греков и жидов.\r\nС недетскою проницательностью угадывал он момент, когда нужно было купить бумагу и когда нужно было ее продать.\r\nИли, лучше сказать, не угадывал, а сам устраивал этот момент. Он продавал, и за ним бросались продавать все.\r\nПроисходила паника, вследствие которой на сцену являлось \"предложение\", а \"спрос\" был в отсутствии.\r\nТогда он начинал покупать, и за ним бросались покупать все. Новая паника, вследствие которой на сцену являлся \"спрос\", а \"предложение\" было в отсутствии.\r\nИ все эти перевороты совершались с быстротой изумительной, ибо он понимал, что главное достоинство капитала - это его подвижность и способность обращаться быстро.\r\nНасытившись биржевой игрой, он придумывал новые экономические комбинации: отыскивал неслыханные дотоле источники богатств, устраивал акционерные общества и т. д.\r\nМысленный взор его устремлялся всюду: и на Ледовитый океан, в котором мирно плавали стада китов, тюленей, морских коров и т. д.\r\n, и на Скопинский уезд, в недрах которого без вести пропадали залежи каменного угля, и на Печорский край, реки которого кишели семгою, нельмою и максуном.\r\nОткрывши новый источник богатств, он немедленно устраивал акционерную компанию, но, выпустив акции и продав их с премией,\r\nне останавливался подолгу на одном и том же предприятии, а спешил к другим источникам и другим акционерным обществам.\r\nЭто была какая-то лихорадочная, неусыпающая деятельность, тем более достойная удивления, что она носила чисто отвлеченный характер.\r\nПроцесс накопления доставлял Порфише неисчерпаемый источник наслаждений, независимо от всяких личных практических применений, одними перипетиями, которые его сопровождали.\r\nЕсли Коле Персианову был необходим \"кредит\" для того, чтоб позавтракать устрицами,\r\nотобедать с шампанским и окончить день в доме терпимости, то Порфише он нужен был совсем для других целей.\r\nОн видел в \"кредите\" известную экономическую функцию, без которой нельзя было обойтись в ряду прочих экономических функций.\r\nЭкономическая наука представлялась ему в виде шкафа с множеством ящиков, и чем быстрее выдвигались и задвигались эти ящики, тем более умилялась его душа.\r\nНо что всего замечательнее, на глазах у Порфиши не было даже практических примеров, с помощью которых его мысль могла бы ориентироваться.\r\nВремя тогда было самое глухое; из значительных железных дорог существовала только одна; об акционерных обществах и биржевой игре не было и помину.\r\nНикому не приходила в голову ни неистощимая печорская семга, ни беспримерные в летописях мира скопинские залежи каменного угля.\r\nНичем не руководимый, с помощью одного инстинкта, Порфиша проникал и в недра земли, и в глубины морских хлябей - и везде находил что-нибудь полезное.\r\nЕго не смущало то, что все финансовые построения, которым он так неутомимо предавался, были построениями бесплотными, разлетавшимися при первом прикосновении действительности.\r\nОн ничего лично для себя не желал, а только выполнял свою провиденциальную задачу.\r\nБыть может, он уже чувствовал, что тот момент недалек, когда он явится с зажатыми горстями, торжественно разожмет их, и - клац! - покажет изумленной России пустые ладони.\r\nБыл, однако ж, один очень важный практический результат, который Порфиша извлек лично для себя из своих финансовых снов: к нему с уважением стали относиться товарищи.\r\n- Il est par trop theoricien, ce cher Velentieff {Он слишком теоретичен, этот милый Велентьев.\r\n}, - выражался о нем Коля Персианов, - mais c'est egal, c'est une bonne tete,\r\net avec le temps on pourra l'utiliser {но все равно, это хорошая голова, и со временем его можно будет использовать.\r\n}.\r\nСам директор был изумлен, когда однажды при нем Порфиша, бойко и без запинки, в каких-нибудь четверть часа, объяснил краткие правила к познанию биржевой игры.\r\n- Ну, Велентьев, не ожидал! - сказал он. - Судя по началу, я думал, что ты так и вырастешь дураком, а ты вон как развернулся!\r\nНо Порфиша не увлекался похвалами и, по-видимому, даже не понимал их.\r\nОн рассеянно выслушивал сравнения, которые проводились между его прошлым и настоящим, и очень может быть, что в голове его в это время мелькала мысль:\r\n\"Чудаки! как будто что-нибудь изменилось!\r\nКак будто я не тот же Порфиша, которому когда-то снились клады и неразменные червонцы, а теперь снятся непроглядные вятские леса и скопинские каменноугольные залежи!\"\r\nОдин Менандр Семенович с прежним недоверием относился к сыну и, выслушивая его рассказы о самоновейших способах накопления богатств, невольно припоминал о Амалатке и Азаматке.\r\nОчевидно, он уже подозревал в Порфише реформатора, который придет, старый храм разрушит, нового не возведет и,\r\nнасоривши, исчезнет, чтоб дать место другому реформатору, который также придет, насорит и уйдет.\r\n..\r\nНезавершенные замыслы и наброски\n\n Господа ташкентцы <Две редакции очерка \"Господа ташкентцы\" из воспоминаний одного просветителя)>\r\n<1>\n\n ГОСПОДА ТАШКЕНТЦЫ. ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ОДНОГО ПРОСВЕТИТЕЛЯ \n\n НУМЕР ВТОРОЙ\r\nЯ принадлежу к очень хорошей фамилии.\r\nОдин из моих предков ездил в Тушино (кажется, он был не прочь поволочиться за хорошенькою Маринкою);\r\nдругой кому-то целовал крест, потом еще кому-то целовал крест и наконец и еще кому-то целовал крест.\r\nЗа все эти поцелуи ему выщипали бороду и сослали в Чердынский острог, где он и скончался.\r\nТретий предок одно время соперничал с Бироном в грасах, но как-то оплошал и был вследствие того обвинен в измене и бит кнутом.\r\nСтало быть, с этой стороны я обеспечен достаточно.\n С материальной стороны обстановка моя далеко не столь привлекательна.\r\nПредки мои жили весело.\r\nНимало не стесняясь, они наказывали на теле и даже травили собаками живых людей;\r\nно так как и в то отдаленное время насчет этого существовали довольно строгие законы, то весьма естественно, что от ответственности приходилось откупаться очень дорогою ценою.\r\nМой прадедушка просудил свое саратовское имение (около 800 душ) за то, что в бочке скатил с горы попа.\r\nМоя прабабушка просудила свое пензенское имение (около 600 душ) за то, что высекла капитан-исправника и потом,\r\nвымазав его медом, держала в этом виде несколько дней на солнечном припеке.\r\nНо всех проказ и не перескажешь.\r\nОчевидно, что между общественным мнением и законами существовал разлад. Что первое называло только проявлением веселонравия, то вторые признавали чуть не злодейством.\r\nЖертвою этого разлада сделались чуть-чуть не все наши имения, так что когда мне пришлось вступать во владение,\r\nто передо мною предстало почти неуловимое село Прахово, при котором значились какие-то странные земли:\r\nпо болоту покос, да по мокрому месту покос, да камню с песчаным местом часть, да лесу ненастоящего часть.\r\nДаже мужики были какие-то странные, ненастоящие. Или совсем дряхлые, или подростки с огромными, выпяченными вперед животами.\r\n- Как же вы живете, любезные, коли у вас даже настоящей земли нет? - удивился я, когда они пересказали мне свои обстоятельства.\r\n- А так и живем, что настоящей жизни не имеем, - отвечали мне они, и казалось,\r\nчто животы у них при этом не то чтобы колыхались, а словно плескались, как будто они созданы были из студня.\r\nРазумеете\", я сейчас же всю эту чушь побоку, и, получив куш (последний куш!), отправился с ним в Петербург. Но будем продолжать по порядку.\r\nВоспитание я получил очень изящное, но должен сознаться откровенно: сведениями похвалиться не могу.\r\nВ том закрытом заведении, где протекли годы моей юности, науки нам преподавались коротенькие: тетрадки в две, в три - не больше.\r\nПриводились примеры рыцарских чувств и утонченной вежливости, но примеров чувств не рыцарских, равно как и примеров невежливости мы не знали.\r\nГоворят, что это пропуск значительный и что мы довольно много потеряли, утратив возможность проводить сравнения и параллели. Я, собственно, не знаю, право, как и сказать об этом.\r\nКажется, впрочем, что и самое знание, если оно известным образом сервировано, может способствовать невежеству,\r\nукрепляя в детях антитезы рыцарства, объяснив им, о чем тут, собственно, идет речь.\r\nА то некоторые из нас и тогда уже сомневались, действительно ли следует видеть утонченную вежливость в том обдирании различных manants {мужланов}, которому предавались рыцари.\r\nВот если бы нам рассказали, что эти manants были люди гнусные, завистливые и беспокойные, что они были заражены язвой социализма, коммунизма (как я узнал это впоследствии),\r\nтогда, конечно, мы поняли бы, что даже в обдирании может заключаться своего рода - положим, не то чтобы вежливость - а мероприятие.\r\n..\r\nПо субботам, а очень часто и в простые дни (нынче начальство очень либерально насчет праздников:\r\nоно понимает, что истинное воспитание делается не в школе, а за стенами ее) нас отпускали к родителям.\r\nНо родители у нас были милые и, точно так же как и мы, воспитывались в чувствах рыцарства и в правилах утонченной вежливости.\r\nНичего буржуазного, ничего такого, что напоминало бы скучный семейный очаг (a la Dickens {по-диккенсовски.}) не было и в помине.\r\nКогда мы являлись домой, нас очень любезно осматривали, давали целовать ручку (всегда со вложением), произносили: amusez-vous! {развлекайтесь!} - и уезжали в гости.\r\nСобственно у меня maman была настоящая конфетка или севрская куколка, и всякий раз,\r\nкак я приезжал из школы (особливо когда я был уже в высшем курсе), то в каком-то детском страхе закрывала себе глаза и восклицала:\r\n\"Ах!\r\nкакой большой! ах! какой большой!\" Казалось, она готова была расплакаться.\r\n- Но нельзя же, ma chere, - утешал ее papa, - таков закон природы - молодое растет, старое старится (он отлично знал наши прекрасные русские поговорки)!\r\n- Ах, нет! ах, нет! я хочу, чтоб он был маленький! всегда, всегда маленький! - повторяла maman, и затем бросала последний взгляд на свой туалет и уезжала в гости.\r\nМилая maman! Как легко она огорчалась! с какою грациозною раздражительностью она принимала всякое противоречие, всякий отказ в ее маленьких, почти детских желаниях!\r\nЯ не могу забыть, например, следующей сцены, происходившей между papa и mamart.\r\n- Я вам отдала все, - говорила maman, - все! и молодость, и красоту, и блестящее положение (вспомните, кто меня любил!), а вы не хотите сделать мне малинового бархатного платья!\r\nСверх своего обыкновения, papa в этот раз заупрямился и ушел в кабинет. Но через полчаса maman была уже там и говорила:\r\n- Я вам отдала все: и молодость, и красоту, и блестящее положение (вспомните, кто меня любил!), а вы не хотите сделать мне малинового бархатного платья!\r\nДо трех или четырех раз повторялась эта сцена. Maman разделась и объявила, что никогда (au grand jamais! {никогда в жизни!}) не выйдет из своей комнаты и не поедет в гости.\r\nНаконец малиновое бархатное платье было принесено...\r\nЯ потому так живо помню эти подробности, что чуть-чуть было, благодаря упрямству papa, не остался в этот вечер дома наслаждаться прелестями семейного очага.\r\nДругой случай был тоже довольно оригинальный. Однажды папаша как-то расчувствовался (я в то время уж понимал это выражение), подсел к мамаше и назвал ее... бомбошкой!\r\nMaman, которая тоже была готова расчувствоваться, услышав это странное слово, вдруг взглянула на него удивленными глазами.\r\n- Где вы таким словам выучились? - спросила она papa. Папа сконфузился и что-то такое пробормотал, вроде того,\r\nчто он слышал это слово сначала в Александрийском театре, потом - в том совете, где он по вторникам присутствует.\r\nОдним словом, совершенно спутался в своих показаниях. Maman целый вечер плакала.\r\n- Вы ходите в русский театр! в какие он места ходит! - говорила она, ломая в отчаянье руки.\r\n- Ma chere! но теперь все русские литераторы так пишут! - оправдывался papa, - как член совета, должен же я следить за выражениями, которые нынче в ходу.\r\n- В какие места он ходит! какие он книги читает! - упорствовала maman, - я отдала ему все: и молодость, и красоту, и блестящее положение (он знает, кто меня любил!), а он.\r\n.. он читает какие-то русские книги... русские! русские!\r\nЭто был единственный вечер, в который maman так-таки и не ездила в гости, и это было особенно памятно для меня,\r\nкоторый должен был ухаживать за бедной больной, вместо того чтоб наслаждаться обществом очаровательной Леокади!\r\nЛеокади!\n С этим именем связано воспоминание о моем грехопадении.\r\nМы, воспитанники закрытого заведения, жили тогда очень весело.\r\nУ нас была особенная комната за кулисами в театре Берга, в которой разыгрывалось, так сказать, в сыром виде все то, что должно было затем происходить на сцене.\r\nМы были мальчики лет по шестнадцати и по семнадцати и ничего не знали, кроме чувства рыцарства. Но здесь я позволю себе небольшое отступление...\r\nНаконец maman примирилась с мыслью, что я \"большой\", и я так подружился с нею, что даже почти не считал ее своею матерью.\r\nКогда мы встречались дома, то обыкновенно ходили обнявшись по зале и рассказывали друг другу свои маленькие секреты.\r\nВ числе этих секретов я рассказал однажды и о наших похождениях у Берга. Надо было видеть, как заискрились глазки у бедной maman!\r\n- Возьми меня к Бергу! - говорила она.\n - Но, chere maman, там происходят такие вещи... - отвечал я.\n - Возьми меня к Бергу! - твердила она.\r\nНаконец я вынужден был шепнуть ей на ухо одно словечко, после которого она только закрыла руками свое личико и убежала в свою комнату...", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Смерть Ивана Ильича автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "Там уже был обмят тот хомут, в котором он работал; он сразу попадал в него. Просители, справки в канцелярии, сама канцелярия, заседания - публичные и распорядительные.\r\nВо всем этом надо было уметь исключать все то сырое, жизненное, что всегда нарушает правильность течения служебных дел:\r\nнадо не допускать с людьми никаких отношений, помимо служебных, и повод к отношениям должен быть только служебный и самые отношения только служебные.\r\nНапример, приходит человек и желает узнать что-нибудь, Иван Ильич как человек недолжностной и не может иметь никаких отношений к такому человеку;\r\nно если есть отношение этого человека как к члену, такое, которое может быть выражено на бумаге с заголовком, - в пределах этих отношений Иван Ильич делает все,\r\nвсе решительно, что можно, и при этом соблюдает подобие человеческих дружелюбных отношений, то есть учтивость.\r\nКак только кончается отношение служебное, так кончается всякое другое.\r\nЭтим умением отделять служебную сторону, не смешивая ее с своей настоящей жизнью, Иван Ильич владел в высшей степени и долгой практикой и талантом выработал его до такой степени,\r\nчто он даже, как виртуоз, иногда позволял себе, как бы шутя, смешивать человеческое и служебное отношения.\r\nОн позволял это себе потому, что чувствовал в себе силу всегда, когда ему понадобится, опять выделить одно служебное и откинуть человеческое.\r\nДело это шло у Ивана Ильича не только легко, приятно и прилично, но даже виртуозно.\r\nВ промежутки он курил, пил чай, беседовал немножко о политике, немножко об общих делах, немножко о к артах и больше всего о назначениях.\r\nИ усталый, но с чувством виртуоза, отчетливо отделавшего свою партию, одну из первых скрипок в оркестре, возвращался домой.\r\nДома дочь с матерью куда-нибудь ездили или у них был кто-нибудь; сын был в гимназии, готовил уроки с репетиторами и учился исправно тому, чему учат в гимназии. Все было хорошо.\r\nПосле обеда, если не было гостей, Иван Ильич читал иногда книгу, про которую много говорят,\r\nи вечером садился за дела, то есть читал бумаги, справлялся с законами, - сличал показания и подводил под законы.\r\nЕму это было ни скучно, ни весело.\r\nСкучно было, когда можно было играть в винт: но если не было винта - то это было все-таки лучше, чем сидеть одному или с женой.\r\nУдовольствия же Ивана Ильича были обеды маленькие, на которые он звал важных по светскому положению дам и мужчин, и такое времяпровождение с ними,\r\nкоторое было бы похоже на обыкновенное препровождение времени таких людей, так же как гостиная его была похожа на все гостиные.\r\nОдин раз у них был даже вечер, танцевали.\r\nИ Ивану Ильичу было весело, и все было хорошо, только вышла большая ссора с женой из-за тортов и конфет:\r\nу Прасковьи Федоровны был свой план, а Иван Ильич настоял на том, чтобы взять все у дорогого кондитера,\r\nи взял много тортов, и ссора была за то, что торты остались, а счет кондитера был в сорок пять рублей.\r\nСсора была большая и неприятная, так что Прасковья Федоровна сказала ему: \"Дурак, кисляй\". А он схватил себя за голову и в сердцах что-то упомянул о разводе.\r\nНо самый вечер был веселый. Было лучшее общество, и Иван Ильич танцевал с княгинею Труфоновой, сестрою той, которая известна учреждением общества \"Унеси ты мое горе\".\r\nРадости служебные были радости самолюбия; радости общественные были радости тщеславия; но настоящие радости Ивана Ильича были радости игры в винт.\r\nОн признавался, что после всего, после каких бы то ни было событий, нерадостных в его жизни, радость, которая,\r\nкак свеча, горела перед всеми другими, - это сесть с хорошими игроками и некрикунами-партнерами в винт,\r\nи непременно вчетвером (впятером уж очень больно выходить, хотя и притворяешься, что я очень люблю),\r\nи вести умную, серьезную игру (когда карты идут), потом поужинать и выпить стакан вина.\r\nА спать после винта, особенно когда в маленьком выигрыше (большой - неприятно), Иван Ильич ложился в особенно хорошем расположении духа.\r\nТак они жили. Круг общества составлялся у них самый лучший, ездили и важные люди, и молодые люди.\r\nВо взгляде на круг своих знакомых муж, жена и дочь были совершенно согласны и, не сговариваясь,\r\nодинаково оттирали от себя и освобождались от всяких разных приятелей и родственников, замарашек, которые разлетались к ним с нежностями в гостиную с японскими блюдами по стенам.\r\nСкоро эти друзья-замарашки перестали разлетаться, и у Головиных осталось общество одно самое лучшее.\r\nМолодые люди ухаживали за Лизанькой, и Петрищев, сын Дмитрия Ивановича Петрищева и единственный наследник его состояния,\r\nсудебный следователь, стал ухаживать за Лизой, так что Иван Ильич уже поговаривал об этом с Прасковьей Федоровной:\r\nне свести ли их кататься на тройках или устроить спектакль.\r\nТак они жили. И все шло так, не изменяясь, и все было очень хорошо.\r\nIV\n\n Все были здоровы. Нельзя было назвать нездоровьем то, что Иван Ильич говорил иногда, что у него странный вкус во рту и что-то неловко в левой стороне живота.\r\nНо случилось, что неловкость эта стала увеличиваться и переходить не в боль еще, но в сознание тяжести постоянной в боку и в дурное расположение духа.\r\nДурное расположение духа это, все усиливаясь и усиливаясь, стало портить установившуюся было в семействе Головиных приятность легкой и приличной жизни.\r\nМуж с женой стали чаще и чаще ссориться, и скоро отпала легкость и приятность, и с трудом удерживалось одно приличие.\r\nСцены опять стали чаще. Опять остались одни островки, и тех мало, на которых муж с женою могли сходиться без взрыва.\r\nИ Прасковья Федоровна теперь не без основания говорила, что у ее мужа тяжелый характер.\r\nС свойственной ей привычкой преувеличивать она говорила, что всегда и был такой ужасный характер, что надобно ее доброту, чтобы переносить это двадцать лет.\r\nПравда было то, что ссоры теперь начинались от него.\r\nНачинались его придирки всегда перед самым обедом и часто, именно когда он начинал есть, за супом.\r\nТо он замечал, что что-нибудь из посуды испорчено, то кушанье не такое, то сын положил локоть на стол, то прическа дочери. И во всем он обвинял Прасковью Федоровну.\r\nПрасковья Федоровна сначала возражала и говорила ему неприятности, но он раза два во время начала обеда приходил в такое бешенство,\r\nчто она поняла, что это болезненное состояние, которое вызывается в нем принятием пищи, и смирила себя;\r\nуже не возражала, а только торопила обедать.\r\nСмирение свое Прасковья Федоровна поставила себе в великую заслугу. Решив, что муж ее имеет ужасный характер и сделал несчастие ее жизни, она стала жалеть себя.\r\nИ чем больше она жалела себя, тем больше ненавидела мужа.\r\nОна стала желать, чтоб он умер, но не могла этого желать, потому что тогда не было бы жалованья. И это еще более раздражало ее против него.\r\nОна считала себя страшно несчастной именно тем, что даже смерть его не могла спасти ее, и она раздражалась, скрывала это, и это скрытое раздражение ее усиливало его раздражение.\r\nПосле одной сцены, в которой Иван Ильич был особенно несправедлив и после которой он и при объяснении сказал, что он точно раздражителен,\r\nно что это от болезни, она сказала ему, что если он болен, то надо лечиться, и потребовала от него, чтобы он поехал к знаменитому врачу.\r\nОн поехал. Все было, как он ожидал; все было так, как всегда делается.\r\nИ ожидание, и важность напускная, докторская, ему знакомая, та самая, которую он знал в себе в суде,\r\nи постукиванье, и выслушиванье, и вопросы, требующие определенные вперед и, очевидно, ненужные ответы,\r\nи значительный вид, который внушал, что вы, мол, только подвергнитесь нам, а мы все устроим,\r\n- у нас известно и несомненно, как все устроить, все одним манером для всякого человека, какого хотите.\r\nВсе было точно так же, как в суде. Как он в суде делал вид над подсудимыми, так точно над ним знаменитый доктор делал тоже вид.\r\nДоктор говорил: то-то и то-то указывает, что у вас внутри то-то и то-то; но если это не подтвердится по исследованиям того-то и того-то, то у вас надо предположить то-то и то-то.\r\nЕсли же предположить то-то, тогда... и т. д. Для Ивана Ильича был важен только один вопрос: опасно ли его положение или нет? Но доктор игнорировал этот неуместный вопрос.\r\nС точки зрения доктора, вопрос этот был праздный и не подлежал обсуждению;\r\nсуществовало только взвешиванье вероятностей - блуждающей почки, хронического катара и болезней слепой кишки.\r\nНе было вопроса о жизни Ивана Ильича, а был спор между блуждающей почкой и слепой кишкой.\r\nИ спор этот на глазах Ивана Ильича доктор блестящим образом разрешил в пользу слепой кишки,\r\nсделав оговорку о том, что исследование мочи может дать новые улики и что тогда дело будет пересмотрено.\r\nВсе это было точь-в-точь то же, что делал тысячу раз сам Иван Ильич над подсудимыми таким блестящим манером.\r\nТак же блестяще сделал свое резюме доктор и торжествующе, весело даже, взглянув сверху очков на подсудимого.\r\nИз резюме доктора Иван Ильич вывел то заключение, что плохо, а что ему, доктору, да, пожалуй, и всем все равно, а ему плохо.\r\nИ это заключение болезненно поразило Ивана Ильича, вызвав в нем чувство большой жалости к себе и большой злобы на этого равнодушного к такому важному вопросу доктора.\r\nНо он ничего не сказал, а встал, положил деньги на стол и, вздохнув, сказал:\r\n- Мы, больные, вероятно, часто делаем вам неуместные вопросы, - сказал он. - Вообще, это опасная болезнь или нет?..\r\nДоктор строго взглянул на него одним глазом через очки, как будто говоря:\r\nподсудимый, если вы не будете оставаться в пределах ставимых вам вопросов, я буду принужден сделать распоряжение об удалении вас из зала заседания.\r\n- Я уже сказал вам то, что считал нужным и удобным, - сказал доктор. - Дальнейшее покажет исследование. - И доктор поклонился.\r\nИван Ильич вышел медленно, уныло сел в сани и поехал домой.\r\nВсю дорогу он но переставая перебирал все, что говорил доктор, стараясь все эти запутанные, неясные научные слова перевести на простой язык и прочесть в них ответ на вопрос:\r\nплохо - очень ли плохо мне, или еще ничего?\r\nИ ему казалось, что смысл всего сказанного доктором был тот, что очень плохо.\r\nВсе грустно показалось Ивану Ильичу на улицах. Извозчики были грустны, дома грустны, прохожие, лавки грустны.\r\nБоль же эта, глухая, ноющая боль, ни на секунду не перестающая, казалось, в связи с неясными речами доктора получала другое, более серьезное значение.\r\nИван Ильич с новым тяжелым чувством теперь прислушивался к ней.\r\nОн приехал домой и стал рассказывать жене. Жена выслушала, но в середине рассказа его вошла дочь в шляпке: она собиралась с матерью ехать.\r\nОна с усилием присела послушать эту скуку, но долго не выдержала, и мать не дослушала.\r\n- Ну, я очень рада, - сказала жена, - так теперь ты, смотри ж, принимай аккуратно лекарство. Дай рецепт, я пошлю Герасима в аптеку. - И она пошла одеваться.\r\nОн не переводил дыханья, пока она была в комнате, и тяжело вздохнул, когда она вышла.\r\n- Ну что ж, - сказал он. - Может быть, и точно ничего еще.\r\nОн стал принимать лекарства, исполнять предписания доктора, которые изменились по случаю исследования мочи.\r\nНо тут как раз так случилось, что в этом исследовании и в том, что должно было последовать за ним, вышла какая-то путаница.\r\nДо самого доктора нельзя было добраться, а выходило, что делалось не то, что говорил ему доктор. Или он забыл, или соврал, или скрывал от него что-нибудь.\r\nНо Иван Ильич все-таки точно стал исполнять предписания и в исполнении этом нашел утешение на первое время.\r\nГлавным занятием Ивана Ильича со времени посещения доктора стало точное исполнение предписаний доктора относительно гигиены и принимания лекарств и прислушиванье к своей боли,\r\nко всем своим отправлениям организма.\r\nГлавными интересами Ивана Ильича стали людские болезни и людское здоровье.\r\nКогда при нем говорили о больных, об умерших, о выздоровевших, особенно о такой болезни, которая походила на его,\r\nон, стараясь скрыть свое волнение, прислушивался, расспрашивал и делал применение к своей болезни.\r\nБоль не уменьшалась; но Иван Ильич делал над собой усилия, чтобы заставлять себя думать, что ему лучше. И он мог обманывать себя, пока ничего не волновало его.\r\nНо как только случалась неприятность с женой, неудача в службе, дурные карты в винте, так сейчас он чувствовал всю силу своей болезни;\r\nбывало, он переносил эти неудачи, ожидая, что вот-вот исправлю плохое, поборю, дождусь успеха, большого шлема.\r\nТеперь же всякая неудача подкашивала его и ввергала в отчаяние.\r\nОн говорил себе: вот только что я стал поправляться и лекарство начинало уже действовать, и вот это проклятое несчастие или неприятность.\r\n.. И он злился на несчастье или на людей, делавших ему неприятности и убивающих его, и чувствовал, как эта злоба убивает его; но не мог воздержаться от нее.\r\nКазалось бы, ему должно бы было быть ясно,\r\nчто это озлобление его на обстоятельства и людей усиливает его болезнь И что поэтому ему надо не обращать внимания на неприятные случайности;\r\nно он делал совершенно обратное рассуждение:\r\nон говорил, что ему нужно спокойствие, следил за всем, что нарушало это спокойствие, и при всяком малейшем нарушении приходил в раздражение.\r\nУхудшало его положение то, что он читал медицинские книги и советовался с докторами.\r\nУхудшение шло так равномерно, что он мог себя обманывать, сравнивая один день с другим, - разницы было мало.\r\nНо когда он советовался с докторами, тогда ему казалось, что идет к худшему и очень быстро даже. И несмотря на это, он постоянно советовался с докторами.\r\nВ этот месяц он побывал у другой знаменитости: другая знаменитость сказала почти то же, что и первая, но иначе поставила вопросы.\r\nИ совет с этой знаменитостью только усугубил сомнение и страх Ивана Ильича.\r\nПриятель его приятеля - доктор очень хороший - тот еще совсем иначе определил болезнь и, несмотря на то,\r\nчто обещал выздоровление, своими вопросами и предположениями еще больше спутал Ивана Ильича и усилил его сомнение.\r\nГомеопат - еще иначе определил болезнь и дал лекарство, и Иван Ильич, тайно от всех, принимал его с неделю.", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги 2 Женитьба Белугина автора Островский А", "role": "user" }, { "content": ".. А н д р е й. Ну, да полно городить-то! Сюда шел; здесь твои все мысли, и всё - здесь и ждут тебя.\r\nА меня и сунуло тебе навстречу. Ну, да ничего, я сейчас еду на фабрику. А г и ш и н. Ты говоришь какую-то дичь! И вообще я замечаю с некоторых пор, что ты ко мне странно относишься.\r\nТы что-нибудь имеешь против меня?\r\nЕсли мы тобой не объяснимся и если мы не станем по-старому приятелями, то я должен буду расстаться с тобой навсегда, как мне ни приятно знакомство с вашим домом.\r\nА н д р е й.\r\n\"Что-то\" да \"как-то\" - это все канитель! Ну какого еще черта! А по-нашему - начистоту! Коли заговорили, так давай договаривать.\r\nТы думаешь, я ваших штук не вижу? А если вы хотели меня дурачить, так ошиблись! А г и ш и н. Но я не понимаю... я все-таки не понимаю...\r\nДля меня ново, неожиданно... А н д р е й. Полно, Николай Егорыч, полно! Что тень-то наводить - дело ясное.\r\nНа дуэли мы с тобой драться не будем: коли дело плохо, ты его стрельбой не поправишь; сколько ни пали, а черное белым не сделать!\r\nА если у вас дальше пойдет и шашни свои ты не оставишь, так, пожалуй, ноги я тебе переломаю; за это я не ручаюсь, от меня станется.\r\nВот теперь разговаривай с женой. Прохор, доложи Елене Васильевне, что господин Агишин желает их видеть.\r\nПрохор уходит в дверь направо.\r\nА со мною говорить больше не об чем; я все сказал, что тебе знать нужно. (Уходит в дверь налево.) А г и ш и н. Нет ничего хуже, как иметь дело с этими дикими.\r\nКакой дурацкий апломб! Какая уверенность в своих супружеских правах! То ли дело - развитые, современные мужья!\r\nОни как будто конфузятся, стыдятся своего привилегированного положения и уж нисколько не верят в неприкосновенность своих прав.\r\nПорядочный муж, коли заметит что-нибудь такое, он сейчас устранит себя... Как-нибудь да устранит... ну, там застрелится, что ли.\r\n.. А этот говорит: \"ноги переломаю\"... Да он и сделает. Вот так и гляди теперь по всем сторонам, так и поглядывай.\r\nВходят Елена и Прохор, который проходит в среднюю дверь.\n\n ЯВЛЕНИЕ СЕДЬМОЕ\n\n Агишин, Елена, потом Нина Александровна.\r\nЕ л е н а. А, Николай Егорыч! как кстати! я вас ждала. Ну, что же, мы едем за границу? Вы обдумали, решили, готовы?\r\nА г и ш и н (оглядываясь). Что вам угодно? Что вам угодно? (Тихо.) Да, я готов. Е л е н а.\r\nНу, так пойдемте и объявим об этом открыто мужу. Надо ж его, бедного, развязать и дать ему право совсем освободиться от меня.\r\nА г и ш и н (улыбаясь). \"Бедному\"! А вы, кажется начинаете чувствовать нежность к вашему мужу? Е л е н а.\r\nЧто бы я ни чувствовала, а иначе поступить не могу! Вы готовы? Говорите: готовы? А г и ш и н.\r\nЧто вы меня так строго допрашиваете? Да вы сами-то готовы ли? Какие у вас средства бросить мужа и жить самостоятельно? Е л е н а. У меня семьдесят пять тысяч...\r\nто есть нет, меньше: мама, по своей доброте, раздала взаймы больше половины своим знакомым, с которых никогда не получишь.\r\nА г и ш и н. Так ведь это нищенство! Вас замучает только одно сожаление о покинутой роскоши, о кружевах, о бархате.\r\nУж до любви ли тут!\r\nВот если б вы успели в этот месяц, пользуясь его безумной, дикой любовью, заручиться состоянием тысяч в триста, тогда бы вы могли жить самостоятельно и счастливо, как душе угодно.\r\nЕ л е н а.\r\nЗначит, по-вашему, чтобы быть счастливым, надо прежде ограбить кого-нибудь? А г и ш и н.\r\nНу, да как хотите рассуждайте; а вы сделали ошибку большую! Задумали-то хорошо, а исполнить - характера не хватило.\r\nВот плоды сентиментального воспитания. Е л е н а.\r\nДа, то есть ум-то вы успели во мне развратить, а волю-то не умели - вот вы о чем жалеете! Помешали вам мои хорошие природные инстинкты. А я этому очень рада.\r\n.. А г и ш и н. Так об чем же нам еще разговаривать, madame Белугина? Е л е н а.\r\nДа я и не желаю с вами разговаривать ни о чем, monsieur Агишин. А г и ш и н. И прекрасно. Желаю вам всякого благополучия.\r\nВходит Нина Александровна Агишин раскланивается и уходит.\r\nЕ л е н а. Мама, я прогнала Агишина. Н и н а А л е к с а н д р о в н а. Я тебя за это бранить не стану, моя Лена. Мне он давно не нравился, я только боялась сказать тебе.\r\nАндрей выглядывает из двери.\n\n Е л е н а. Сделай же то, о чем я тебя просила: поговори с ним. (Уходит в дверь направо.)\r\nАндрей выходит.\n\n ЯВЛЕНИЕ ВОСЬМОЕ\n\n Нина Александровна и Андрей.\r\nА н д р е й. Где же Агишин? Н и н а А л е к с а н д р о в н а. Лена его прогнала. А н д р е й.\r\nЧто же так-с: чем не кавалер? За что же гнать хорошего человека? А я было, признаться, хотел ему стакан шампанского предложить.\r\nН и н а А л е к с а н д р о в н а. Андрей Гаврилыч! А н д р е й. Что прикажете? Н и н а А л е к с а н д р о в н а. Я с вами хочу поговорить о Лене.\r\n.. А н д р е й. Насчет чего-с? Н и н а А л е к с а н д р о в н а. Вы обижаете жену. А н д р е й. Помилуйте, что вы! могу ли я? Н и н а А л е к с а н д р о в н а. Вы ее вините.\r\nА н д р е й. В чем это? и не думал-с! Н и н а А л е к с а н д р о в н а. А вы сами неправы...\r\nА н д р е й. Чем же-с? Н и н а А л е к с а н д р о в н а. Знаете, в вас нет этого \"чего-то\".\r\n.. А н д р е й. Да чего - \"чего-то\"? Н и н а А л е к с а н д р о в н а. Вот этого, что нравится женщинам, что покоряет их... Ах, в вас совсем нет. А н д р е й.\r\nДа уж сколько ни ахайте: коли нет, так где же мне взять? Н и н а А л е к с а н д р о в н а. Если бы вы были несколько образованнее... А н д р е й.\r\nДа бог с вами! Когда мне теперь для вас образовываться! до того ли мне? у меня фабрика остановилась! Нет, это пустой разговор-с.\r\nН и н а А л е к с а н д р о в н а. Она, конечно, чувствует и сама, что не совсем права перед вами.\r\nА н д р е й. Да-с. Н и н а А л е к с а н д р о в н а. Она действительно доставила вам много огорчения.\r\n.. А н д р е й. Ну, так что же-с? Пусть и покается! Н и н а А л е к с а н д р о в н а.\r\nАх, разве вы не знаете, как всякой женщине трудно сознаться перед мужчиной в своей вине?\r\nА тем более моей Лене, потому что она не знает, не уверена, как будут ее слова приняты вами: достаточно вы деликатны, чтобы не вышло какой-нибудь сцены, унизительной для нее?\r\nА н д р е й.\r\nТак кому ж нужно: нешто кто их заставляет? Н и н а А л е к с а н д р о в н а. Ах, ей самой нужно.\r\nОна не хочет, чтоб у вас оставалось неудовольствие на нее; она не может быть покойна, ей будет больно, очень 6ольно.\r\nА н д р е й. Стало быть, я же виноват. Этого никак понять невозможно, да и не до того мне теперь: серьезные дела в голове.\r\nЧего же им нужно еще от меня? Н и н а А л е к с а н д р о в н а.\r\nАх, очень просто! Чтоб вы не сердились на нее, не жаловались; чтоб вы пощадили ее: у ней натура нежная, деликатная - она вся в меня.\r\nА н д р е й. Все же это не дело и не в порядке-с.\r\nМежду мужем и женой - какие посредники! Ваши слова для меня - ровно ничего-с: может, она совсем и не думает того, что вы говорите, а одна только это ваша фантазия.\r\nНешто такие дела через послов делаются? Да уж если вам это очень нужно, так скажите, что я их прощаю, прощаю-вот и все!.\r\n. Н и н а А л е к с а н д р о в н а. Как, неужели только? А н д р е й.\r\nВот еще-с. (Подает записку.) Они хотят ехать за границу, так чтоб своих денег не тратили: по этой записке им выдадут из конторы сколько нужно на расходы.\r\nЗдесь обозначено-с. Вот теперь все-с.\r\nЯ сейчас уезжаю на фабрику месяца на три; видеться нам незачем-с: дальние проводы - лишние слезы.\r\nДа и некстати: меня старики провожают, так пристойно ли им будет глядеть на нас? Затем прощайте. (Уходит.)\r\nВходит Елена.\n\n ЯВЛЕНИЕ ДЕВЯТОЕ\n\n Нина Александровна и Елена.\r\nЕ л е н а. Ну, что он, что? Н и н а А л е к с а н д р о в н а (со слезами). Ах, Лена, ах, Лена! Е л е н а. Что с тобой, мама? Н и н а А л е к с а н д р о в н а.\r\nОн ужасный человек, он не желает тебя видеть! Я это предчувствовала, предчувствовала...\r\nЕ л е н а. Да что? Говори, мама! Н и н а А л е к с а н д р о в н а. Вот, восьми! (Подает записку.\r\n) Он дает тебе денег на поездку за границу. Е л е н а. Да что он говорит-то? Н и н а А л е к с а н д р о в н а. Ах, Лена, он велел сказать, что прощает тебя.\r\nЕ л е н а. \"Прощает\"!.. Как, что ты говоришь, мама? Н и н а А л е к с а н д р о в н а. \"Да скажите ей, что я ее прощаю\". И видеться с тобой не хочет. Е л е н а.\r\nОн меня прощает! Скажите! Да он мужик, невежда. Я в себя прийти не могу. Н и н а А л е к с а н д р о в н а.\r\nАх, Лена, как трудно говорить с ним! Точно тяжесть какую поворачиваешь, у меня от него мигрень расходилась.\r\nЕ л е н а. Нет, я не могу... я не могу стерпеть такой обиды. Я должна ему высказать. Н и н а А л е к с а н д р о в н а.\r\nНо что же, что, Лена? Е л е н а. А то, что он, при своем ничтожестве не смеет так презрительно относиться к людям, которые... Н и н а А л е к с а н д р о в н а.\r\nОставь, Лена!.. Е л е н а. Нет, нет! позови его, мама, сейчас позови! Н и н а А л е к с а н д р о в н а (в дверь налево). Андрей Гаврилыч, подите сюда: Лена вас просит!\r\nВходит Андрей.\n\n ЯВЛЕНИЕ ДЕСЯТОЕ\n\n Нина Александровна, Елена и Андрей.\r\nА н д р е й. Что за дела-с? Е л е н а. Кто же вам дал право так третировать меня? А н д р е й. Что такое-с? И не слыхивал таких слов. Е л е н а (со слезами).\r\nВы меня прощаете? Какую же вину вы мне прощаете? Что вы думаете обо мне? А н д р е й. А не виноваты, так об чем толковать? Е л е н а.\r\nНо ведь вы меня оскорбили! Как вы смели так грубо обойтись со мной? А н д р е й. Значит, смел-с. Е л е н а. Да по какому праву? А н д р е й. Потому - муж-с. Е л е н а.\r\nЗначит, муж имеет право и напрасно обижать жену? А н д р е й. А хоть и напрасно, да ежели любя, так беда невелика: не в суд на мужа идти! Е л е н а (со слезами).\r\nНо что ж, по-вашему, должна делать жена, если ее напрасно обидят? А н д р е й. Да разное бывает-с: дурные да злые сердятся да бранятся. Е л е н а.\r\nА хорошие, честные? А н д р е й. Сами догадайтесь... Е л е н а (сделав движение). Неужели же?.. А н д р е й. Не знаю-с... Е л е н а (бросаясь ему на шею).\r\nТак, что ли?.. А н д р е й (отирая слезы). Само собой, что так-то лучше. Е л е н а (прилегая к нему). Да, хорошо мне здесь. А н д р е й. Давно бы вам-с! Е л е н а.\r\nНо зачем же ты так грубо обходился? А н д р е й. Я-то грубо? Да я нынче раз десять заплакать сбирался, только удерживался, притворялся...\r\nЕ л е н а. Разве ты притворялся? А н д р е й. Да-с. Эта мысль мне вчера в голову пришла. Думаю себе: пробовал и ласками, и слезами - не выходит; дай я свой форс на себя возьму.\r\nВот и вышло. Е л е н а. Маменька, мы опять в нем ошиблись. Н и н а А л е к с а н д р о в н а.\r\nАх, Лена! я в себя не могу прийти; только одно могу сказать, что я очень рада, очень рада! Е л е н а. Маменька, как этот форс к нему идет! какая энергия.\r\nТеперь он настоящий мужчина! А н д р е й.\r\nДа я и всегда такой, только перед вами мокрой курицей был, потому - очень обожал! А теперь я по-другому буду: вот как-с! (Обнимает Елену и целует.)\r\nВходят Гаврила Пантелеич, Настасья Петровна, Сыромятов и Таня.\n\n ЯВЛЕНИЕ ОДИННАДЦАТОЕ\n\n Нина Александровна, Елена, Андрей, Гаврила Пантелеич, Настасья Петровна, Сыромятов, Таня.\r\nА н д р е й (не выпуская Елены). Уж извините-с, с женой заигрался. Плачет, на фабрику со мной просится. (Елене.) Так, что ли, говори! Е л е н а (потупясь). Так. А н д р е й.\r\nГоворит, что ты там один, бобылем, будешь жить! Ни уходить за тобой, ни приласкать тебя некому. (Елене.\r\n) Так, что ли? Е л е н а. Да, хорошо, так, так. А н д р е й. И в гости, и прокатиться все-таки с хорошенькой женой лучше.\r\n(Елене.) Так ведь? Е л е н а. Так, так. А н д р е й, Там все, говорит, с женами; что ж тебе на чужое счастье смотреть? еще что-нибудь в голову придет.\r\n.. Е л е н а. Нет, уж я этого не говорила.\r\nА н д р е й. Так взять, что ли? Н а с т а с ь я П е т р о в н а. Бери, Андрюша, бери! Г а в р и л а П а н т е л е и ч.\r\nМолчи! забыла, что тебе сказано! Н а с т а с ь я П е т р о в н а.\r\nМолчу, батюшка, молчу! А н д р е й. Уж, видно, взять... С ы р о м я т о в. Вот и чудесно.\r\nСемейное отделение займем, шампанского прихватим, чтоб веселей ехать было!.. Н и н а А л е к с а н д р о в н а.\r\nПоезжай, Лена! А я сберусь, да завтра же к вам приеду. Н а с т а с ь я П е т р о в н а. Батюшка Гаврила Пантелеич, плакать-то можно? Г а в р и л а П а н т е л е и ч.\r\nПлачь себе на здоровье! Т а н я (Елене). Это очень приятно, что вы к нам едете. Е л е н а.\r\nЯ у вас все шляпки пересмотрю; я и себе из Парижа выписывать буду. Н а с т а с ь я П е т р о в н а.\r\nДа как же вам там жить-то будет? Ведь у нас в доме двух половин нету... Е л е н а.\r\nАх, не беспокойтесь, и не нужно совсем! А н д р е й. Ну, уж я для приезда такой бал задам, что в Москве нашу музыку слышно будет!..\r\n1877", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Чехов А", "role": "user" }, { "content": "Лошади, сани и люди были белы.\r\n- Откуда у него столько народу? - спросил я, когда моя тройка и докторская пара шагом выезжали со двора.\r\n- Это всё его крепостные, - сказал Соболь. - До него еще не дошло положение.\r\nКое-кто из старой прислуги свой век доживает, ну, сиротки разные, которым деваться некуда; есть и такие, что насильно живут, не выгонишь. Чудной старик!\r\nОпять быстрая езда, необыкновенный голос пьяного Никанора, ветер и неотвязчивый снег, лезущий в глаза, в рот, во все складки шубы...\r\n\"Эка меня носит!\r\n\" - думаю я, а мои колокольчики заливаются вместе с докторскими, ветер свистит, кучера гикают, и под этот неистовый шум я вспоминаю все подробности этого странного,\r\nдикого, единственного в моей жизни дня, и мне кажется, что я в самом деле с ума сошел или же стал другим человеком.\r\nКак будто тот, кем я был до сегодняшнего дня, мне уже чужд.\r\nДоктор ехал позади и всё время громко разговаривал со своим кучером.\r\nИзредка он догонял меня, ехал рядом и всё с тою же наивною уверенностью, что для меня это очень приятно, предлагал папирос, просил спичек.\r\nА то, поравнявшись со мной, он вдруг вытянулся в санях во весь рост, замахал рукавами своей шубы, которые были у него чуть ли не вдвое длиннее рук, и закричал:\r\n- Лупи, Васька! Обгони-ка тысячных! Эй, котята!\r\nИ докторские котята при громком злорадном смехе Соболя и его Васьки понеслись вперед.\r\nМой Никанор обиделся и придержал тройку, но когда не стало уже слышно докторских звонков, поднял локти, гикнул, и моя тройка, как бешеная, понеслась вдогонку.\r\nМы въехали в какую-то деревню. Вот мелькнули огоньки, силуэты изб, кто-то крикнул: \"Ишь, черти!\" Проскакали, кажется, версты две, а улица все еще тянется и конца ей не видно.\r\nКогда поравнялись с доктором и поехали тише, он попросил спичек и сказал:\r\n- Вот прокормите-ка эту улицу! А ведь здесь пять таких улиц, сударь. Стой! Стой! - закричал он. - К трактиру поворачивай! Надо согреться и лошадям отдохнуть.\r\nОстановились около трактира.\r\n- У меня в епархии не одна такая деревенька, - говорил доктор, отворяя тяжелую дверь с визжащим блоком и пропуская меня вперед.\r\n- Среди бела дня взглянешь на такую улицу - конца не видать, а тут еще переулки, и только затылок почешешь. Трудно что-нибудь сделать.\r\nМы вошли в \"чистую\" комнату, где сильно пахло скатертями, и при нашем входе вскочил с лавки заспанный мужик в жилетке и рубахе навыпуск. Соболь попросил пива, а я чаю.\r\n- Трудно что-нибудь сделать, - говорил Соболь. - Ваша супруга верит, я преклоняюсь перед ней и уважаю, но сам глубоко не верю.\r\nПока наши отношения к народу будут носить характер обычной благотворительности,\r\nкак в детских приютах или инвалидных домах, до тех пор мы будем только хитрить, вилять, обманывать себя и больше ничего.\r\nОтношения наши должны быть деловые, основанные на расчете, знании и справедливости.\r\nМой Васька всю свою жизнь был у меня работником; у него не уродило, он голоден и болен. Если я даю ему теперь по 15 коп.\r\nв день, то этим я хочу вернуть его в прежнее положение работника, то есть охраняю прежде всего свои интересы, а между тем эти 15 коп.\r\nя почему-то называю помощью, пособием, добрым делом. Теперь будем говорить так.\r\nПо самому скромному расчету, считая по 7 коп. на душу и по 5 душ в семье, чтобы прокормить 1000 семейств, нужно 350 руб.\r\nв день. Этой цифрой определяются наши деловые обязательные отношения к 1000 семейств.\r\nА между тем мы даем не 350 в день, а только 10 и говорим, что это пособие, помощь, что за это ваша супруга и все мы исключительно прекрасные люди, и да здравствует гуманность.\r\nТак-то, душа моя! Ах, если бы мы поменьше толковали о гуманности, а побольше бы считали, рассуждали да совестливо относились к своим обязательствам!\r\nСколько среди нас таких гуманных, чувствительных людей, которые искренно бегают по дворам с подписными листами, но не платят своим портным и кухаркам.\r\nЛогики в нашей жизни нет, вот что! Логики!\r\nМы помолчали. Я мысленно сделал расчет и сказал:\n - Я буду кормить тысячу семейств в продолжение двухсот дней. Вы приезжайте завтра поговорить.\r\nЯ был доволен, что это вышло у меня просто, и был рад, что Соболь ответил мне еще проще:\n - Ладно.\r\nМы заплатили, что нужно, и вышли из трактира.\n - Люблю так путаться, - сказал Соболь, садясь в сани. - Экчеленца, одолжите спичку: я свои в трактире забыл.\r\nЧерез четверть часа его пара отстала, и сквозь шум метели уже не слышно было его звонков.\r\nПриехав домой, я прошелся по своим комнатам, стараясь обдумать и возможно яснее определить себе свое положение; у меня не было готово для жены ни одной фразы, ни одного слова.\r\nГолова не работала.\r\nНе придумав ничего, я отправился вниз к жене.\r\nОна стояла у себя в комнате всё в том же розовом капоте и в той же позе, как бы загораживая от меня свои бумаги. Лицо ее выражало недоумение и насмешку.\r\nВидно было, что она, узнав о моем приезде, приготовилась не плакать, не просить и не защищать себя, как вчера, а смеяться надо мною, отвечать мне презрением и поступать решительно.\r\nЛицо ее говорило: если так, то прощайте.\r\n- Natalie, я не уехал, - сказал я, - но это не обман. Я с ума сошел, постарел, болен, стал другим человеком - как хотите думайте...\r\nОт прежнего самого себя я отшатнулся с ужасом, с ужасом, презираю и стыжусь его, а тот новый человек, который во мне со вчерашнего дня, не пускает меня уехать.\r\nНе гоните меня, Natalie!\r\nОна пристально посмотрела мне в лицо, поверила, и в ее глазах блеснуло беспокойство.\r\nОчарованный ее присутствием, согретый теплом ее комнаты, я бормотал как в бреду, протягивая к ней руки:\r\n- Я говорю вам: кроме вас, у меня никого нет близких. Я ни на одну минуту не переставал скучать по вас, и только упрямое самолюбие мешало мне сознаваться в этом.\r\nТого прошлого, когда мы жили как муж и жена, не вернешь, и не нужно, но вы сделайте меня вашим слугой, возьмите все мое состояние и раздайте его, кому хотите.\r\nЯ покоен, Natalie, я доволен... Я покоен.\r\nЖена, пристально и с любопытством смотревшая мне в лицо, вдруг тихо вскрикнула, заплакала и выбежала в соседнюю комнату. Я пошел к себе наверх.\r\nЧерез час я уже сидел за столом и писал \"Историю железных дорог\", и голодающие не мешали мне делать это. Теперь я уже не чувствую беспокойства.\r\nНи те беспорядки, которые я видел, когда на днях с женою и с Соболем обходил избы в Пестрове,\r\nни зловещие слухи, ни ошибки окружающих людей, ни моя близкая старость - ничто не беспокоит меня.\r\nКак летающие ядра и пули на войне не мешают солдатам говорить о своих делах, есть и починять обувь, так и голодающие не мешают мне покойно спать и заниматься своими личными делами.\r\nУ меня в доме, во дворе и далеко кругом кипит работа, которую доктор Соболь называет \"благотворительною оргией\";\r\nжена часто входит ко мне и беспокойно обводит глазами мои комнаты, как бы ища, что еще можно отдать голодающим, чтобы \"найти оправдание своей жизни\",\r\nи я вижу, что, благодаря ей, скоро от нашего состояния не останется ничего, и мы будем бедны, но это не волнует меня, и я весело улыбаюсь ей.\r\nЧто будет дальше, не знаю.\r\nВ МОСКВЕ\n\n\n\n Я московский Гамлет. Да. Я в Москве хожу по домам, по театрам, ресторанам и редакциям и всюду говорю одно и то же:\r\n- Боже, какая скука! Какая гнетущая скука!\n И мне сочувственно отвечают:\n - Да, действительно, ужасно скучно.\r\nЭто днем и вечером.\r\nА ночью, когда я, вернувшись домой, ложусь спать и в потемках спрашиваю себя,\r\nотчего же это в самом деле мне так мучительно скучно, в груди моей беспокойно поворачивается какая-то тяжесть,\r\n- и я припоминаю, как неделю тому назад в скуки, какой-то незнакомый господин, очевидно не москвич, вдруг повернулся ко мне и сказал раздраженно:\r\n- Ах, возьмите вы кусок телефонной проволоки и повесьтесь вы на первом попавшемся телеграфном столбе! Больше вам ничего не остается делать!\r\nДа. И всякий раз ночью сдается мне, что я начинаю понимать, отчего мне так скучно. Отчего же? Отчего? Мне кажется, вот отчего...\r\nНачать с того, что я ровно ничего не знаю.\r\nКогда-то я учился чему-то, но, чёрт его знает, забыл ли я всё или знания мои никуда не годятся, но выходит так, что каждую минуту я открываю Америку.\r\nНапример, когда говорят мне, что Москве нужна канализация или что клюква растет не на дереве, то я с изумлением спрашиваю:\r\n- Неужели?\r\nС самого рождения я живу в Москве, но ей-богу не знаю, откуда пошла Москва, зачем она, к чему, почему, что ей нужно.\r\nВ думе, на заседаниях, я вместе с другими толкую о городском хозяйстве, но я не знаю, сколько верст в Москве,\r\nсколько в ней народу, сколько родится и умирает, сколько мы получаем и тратим, на сколько и с кем торгуем.\r\n.. Какой город богаче: Москва или Лондон? Если Лондон богаче, то почему? А шут его знает! И когда в думе поднимают какой-нибудь вопрос, я вздрагиваю и первый начинаю кричать:\r\n\"Передать в комиссию! В комиссию!\"\r\nЯ с купцами бормочу о том, что пора бы Москве завести торговые сношения с Китаем и с Персией,\r\nно мы не знаем, где эти Китай и Персия и нужно ли им еще что-нибудь, кроме гнилого и подмоченного сырца.\r\nЯ от утра до вечера жру в трактире Тестова и сам не знаю, для чего жру.\r\nИграю роль в какой-нибудь пьесе и не знаю содержания этой пьесы.\r\nИду слушать \"Пиковую даму\" и, только когда уже подняли занавес, вспоминаю, что я, кажется, не читал пушкинской повести или забыл ее.\r\nЯ пишу пьесу и ставлю ее, и только когда она проваливается с треском, я узнаю, что точно такая же пьеса была уже раньше написана Вл.\r\nАлександровым, а до него Федотовым, а до Федотова - Шпажинским.\r\nЯ не умею ни говорить, ни спорить, ни поддерживать разговора. Когда в обществе говорят со мной о чем-нибудь таком, чего я не знаю, я начинаю просто мошенничать.\r\nЯ придаю своему лицу несколько грустное, насмешливое выражение, беру собеседника за пуговицу и говорю: \"Это, мой друг, старо\" или - \"Вы противоречите себе, мой милый...\r\nНа досуге мы как-нибудь порешим этот интересный вопрос и споемся, а теперь скажите мне бога ради: вы были на \"Имогене\"?\" В этом отношении я кое-чему научился у московских критиков.\r\nКогда при мне говорят, например, о театре и современной драме, я ничего не понимаю, но когда ко мне обращаются с вопросом, я не затрудняюсь ответом: \"Так-то так, господа.\r\n.. Положим, всё это так... Но идея же где? Где идеалы?\" или же, вздохнув, восклицаю: \"О, бессмертный Мольер, где ты?!\" и, печально махнув рукой, выхожу в другую комнату.\r\nЕсть еще какой-то Лопе де Вега, кажется датский драматург.\r\nТак вот я и им иногда ошарашиваю публику. \"Скажу вам по секрету, - шепчу я соседу, - эту фразу Кальдерон позаимствовал у Лопе де Вега...\" И мне верят... Ступай-ка, проверь!\r\nОттого, что я ничего не знаю, я совсем некультурен. Правда, я одеваюсь по моде, стригусь у Теодора, и обстановка у меня шикарная, но все-таки я азиат и моветон.\r\nУ меня письменный стол рублей в четыреста, с инкрустациями, бархатная мебель, картины, ковры, бюсты, тигровая шкура,\r\nно, гляди, отдушина в печке заткнута женской кофтой или нет плевальницы, и я вместе со своими гостями плюю на ковер.\r\nНа лестнице у меня воняет жареным гусем, у лакея сонная рожа, в кухне грязь и смрад, а под кроватью и за шкафами пыль,\r\nпаутина, старые сапоги, покрытые зеленой плесенью, и бумаги, от которых пахнет кошкой.\r\nВсегда у меня какой-нибудь скандал: или печи дымят, или удобства холодные, или форточка не затворяется, и, чтобы с улицы в кабинет не летел снег, я спешу заткнуть форточку подушкой.\r\nА то бывает, что я живу в меблированных комнатах.\r\nЛежишь себе в номере на диване и думаешь на тему о скуке, а в соседнем номере, направо, какая-то немка жарит на керосинке котлеты, а налево - девки стучат бутылками пива по столу.\r\nИз своего нумера изучаю я \"жизнь\", смотрю на всё с точки зрения меблированных комнат и пишу уже только о немке, о девках, о грязных салфетках,\r\nиграю одних только пьяниц и оскотинившихся идеалистов и самым важным вопросом почитаю вопрос о ночлежных домах и умственном пролетариате.\r\nИ ничего-то я не чувствую и не замечаю.\r\nЯ очень легко мирюсь и с низкими потолками, и с тараканами, и с сыростью, и с пьяными приятелями, которые ложатся на мою постель прямо с грязными сапогами.\r\nНи мостовые, покрытые желто-бурым киселем, ни сорные углы, ни вонючие ворота, ни безграмотные вывески, ни оборванные нищие - ничто не оскорбляет во мне эстетики.\r\nНа узких извозчичьих санках я весь сжался, как кикимора, ветер пронизывает меня насквозь,\r\nизвозчик хлещет меня кнутом через голову, паршивая лошаденка плетется еле-еле, но я не замечаю этого.\r\nМне всё нипочем! Говорят мне, что московские архитектора, вместо домов, понастроили каких-то ящиков из-под мыла и испортили Москву.\r\nНо я не нахожу, что эти ящики плохи. Мне говорят, что наши музеи обставлены нищенски, ненаучны и бесполезны. Но я в музеях не бываю.\r\nЖалуются, что в Москве была одна только порядочная картинная галерея, да и ту закрыл Третьяков. Закрыл, ну, и пусть себе...\r\nНо обратимся ко второй причине моей скуки: мне кажется, что я очень умен и необыкновенно важен.\r\nВхожу ли я куда, говорю ли, молчу ли, читаю ли на литературном вечере, жру ли у Тестова - всё это я делаю с превеликим апломбом.\r\nНе бывает спора, в который бы я не вмешался. Правда, я говорить не умею, но зато я умею иронически улыбаться, пожать плечами, воскликнуть.\r\nЯ, ничего не знающий и некультурный азиат, в сущности, всем доволен, но я делаю вид, что я ничем не доволен, и это мне так тонко удается, что временами я даже сам себе верю.\r\nКогда на сцене дают что-нибудь смешное, мне очень хочется смеяться, но я тороплюсь придать себе серьезный, сосредоточенный вид; не дай бог, засмеюсь, что скажут мои соседи?\r\nСзади меня кто-то смеется, я сурово оглядываюсь: несчастный поручик, такой же Гамлет, как я, конфузится и, как бы извиняясь за свой нечаянный смех, говорит:\r\n- Как пошло! Какой балаган!\n А в антракте я громко говорю в буфете:\n - Чёрт знает, что за пьеса! Это возмутительно!\r\n- Да, балаганщина, - отвечает мне кто-то, - но, знаете ли, не без идеи...\r\n- Полноте! Этот мотив давно уже разработан Лопе де Вегой, и, конечно, сравнения быть не может! Но какая скука! Какая гнетущая скука!", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "- Удивительно странный человек! - громко заметил Маврикий Николаевич.\n\n III.\r\nКонечно \"странный\", но во всем этом было чрезвычайно много неясного. Тут что-то подразумевалось.\r\nЯ решительно не верил этому изданию;\r\nпотом это глупое письмо, но в котором слишком ясно предлагался какой-то донос \"по документам\" и о чем все они промолчали,\r\nа говорили совсем о другом, наконец эта типография и внезапный уход Шатова именно потому, что заговорили о типографии.\r\nВсе это навело меня на мысль, что тут еще прежде меня что-то произошло и о чем я не знаю; что стало быть я лишний и что все это не мое дело.\r\nДа и пора было уходить, довольно было для первого визита. Я подошел откланяться Лизавете Николаевне.\r\nОна, кажется, и забыла, что я в комнате, и стояла все на том же месте у стола, очень задумавшись, склонив голову и неподвижно смотря в одну выбранную на ковре точку.\r\n- Ах и вы, до свидания, - пролепетала она привычно-ласковым тоном. - Передайте мой поклон Степану Трофимовичу и уговорите его придти ко мне поскорей.\r\nМаврикий Николаевич, Антон Лаврентьевич уходит. Извините, мама не может выйти с вами проститься...\r\nЯ вышел и даже сошел уже с лестницы, как вдруг лакей догнал меня на крыльце:\n - Барыня очень просили воротиться...\n - Барыня или Лизавета Николаевна?\n - Оне-с.\r\nЯ нашел Лизу уже не в той большой зале, где мы сидели, а в ближайшей приемной комнате. В ту залу, в которой остался теперь Маврикий Николаевич один, дверь была притворена наглухо.\r\nЛиза улыбнулась мне, но была бледна. Она стояла посреди комнаты в видимой нерешимости, в видимой борьбе; но вдруг взяла меня за руку и молча, быстро подвела к окну.\r\n- Я немедленно хочу ее видеть, - прошептала она, устремив на меня горячий, сильный, нетерпеливый взгляд, не допускающий и тени противоречия;\r\n- я должна ее видеть собственными глазами и прошу вашей помощи.\r\nОна была в совершенном исступлении и - в отчаянии.\n - Кого вы желаете видеть, Лизавета Николаевна?-осведомился я в испуге.\r\n- Эту Лебядкину, эту хромую... Правда, что она хромая?\n Я был поражен.\r\n- Я никогда не видал ее, но я слышал, что она хромая, вчера еще слышал, - лепетал я с торопливою готовностию и тоже шепотом.\r\n- Я должна ее видеть непременно. Могли бы вы это устроить сегодня же?\n Мне стало ужасно ее жалко.\r\n- Это невозможно и к тому же я совершенно не понимал бы, как это сделать, - начал было я уговаривать, - я пойду к Шатову...\r\n- Если вы не устроите к завтраму, то я сама к ней пойду, одна, потому что Маврикий Николаевич отказался.\r\nЯ надеюсь только на вас, и больше у меня нет никого; я глупо говорила с Шатовым.\r\n.. Я уверена, что вы совершенно честный и, может быть, преданный мне человек, только устройте. У меня явилось страстное желание помочь ей во всем.\r\n- Вот что я сделаю, - подумал я капельку, - я пойду сам и сегодня наверно, наверно ее увижу!\r\nЯ так сделаю, что увижу, даю вам честное слово; но только - позвольте мне ввериться Шатову.\r\n- Скажите ему, что у меня такое желание и что я больше ждать не могу, но что я его сейчас не обманывала.\r\nОн может быть ушел потому, что он очень честный и ему не понравилось, что я как будто обманывала. Я не обманывала; я в самом деле хочу издавать и основать типографию...\r\n- Он честный, честный, - подтверждал я с жаром.\n - Впрочем, если к завтраму не устроится, то я сама пойду, что бы ни вышло и хотя бы все узнали.\r\n- Я раньше как к трем часам не могу у вас завтра быть, - заметил я несколько опомнившись.\r\n- Стало быть в три часа.\r\nСтало быть правду я предположила вчера у Степана Трофимовича, что вы - несколько преданный мне человек?\r\n- улыбнулась она, торопливо пожимая мне на прощанье руку и спеша к оставленному Маврикию Николаевичу.\r\nЯ вышел подавленный моим обещанием и не понимал, что такое произошло.\r\nЯ видел женщину в настоящем отчаянии, не побоявшуюся скомпрометировать себя доверенностию почти к незнакомому ей человеку.\r\nЕе женственная улыбка в такую трудную для нее минуту и намек, что она уже заметила вчера мои чувства, точно резнул меня по сердцу; но мне было жалко, жалко, - вот и все!\r\nСекреты ее стали для меня вдруг чем-то священным, и если бы даже мне стали открывать их теперь, то я бы, кажется, заткнул уши и не захотел слушать ничего дальше.\r\nЯ только нечто предчувствовал... И однако ж я совершенно не понимал, каким образом я что-нибудь тут устрою.\r\nМало того, я все-таки и теперь не знал, что именно надо устроить: свиданье, но какое свиданье?\r\nДа и как их свести? Вся надежда была на Шатова, хотя я и мог знать заранее, что он ни в чем не поможет.\r\nНо я все-таки бросился к нему.\r\nIV.\r\nТолько вечером, уже в восьмом часу, я застал его дома.\r\nК удивлению моему, у него сидели гости - Алексей Нилыч и еще один полузнакомый мне господин, некто Шигалев, родной брат жены Виргинского.\r\nЭтот Шигалев должно быть уже месяца два как гостил у нас в городе; не знаю, откуда приехал;\r\nя слышал про него только, что он напечатал в одном прогрессивном петербургском журнале какую-то статью.\r\nВиргинский познакомил меня с ним случайно, на улице.\r\nВ жизнь мою я не видал в лице человека такой мрачности, нахмуренности и пасмурности.\r\nОн смотрел так, как будто ждал разрушения мира, и не то чтобы когда-нибудь, по пророчествам, которые могли бы и не состояться,\r\nа совершенно определенно, так-этак послезавтра утром, ровно в двадцать пять минут одиннадцатого.\r\nМы впрочем тогда почти ни слова и не сказали, а только пожали друг другу руки с видом двух заговорщиков.\r\nВсего более поразили меня его уши неестественной величины, длинные, широкие и толстые, как-то особенно врознь торчавшие. Движения его были неуклюжи и медленны.\r\nЕсли Липутин и мечтал когда-нибудь, что фаланстера могла бы осуществиться в нашей губернии, то этот наверное знал день и час, когда это сбудется.\r\nОн произвел на меня впечатление зловещее; встретив же его у Шатова теперь, я подивился, тем более, что Шатов и вообще был до гостей не охотник.\r\nЕще с лестницы слышно было, что они разговаривают очень громко, все трое разом, и, кажется, спорят; но только что я появился, все замолчали.\r\nОни спорили стоя, а теперь вдруг все сели, так что и я должен был сесть. Глупое молчание не нарушалось минуты три полных.\r\nШигалев хотя и узнал меня, но сделал вид, что не знает, и наверно не по вражде, а так.\r\nС Алексеем Нилычем мы слегка раскланялись, но молча и почему-то не пожали друг другу руки.\r\nШигалев начал наконец смотреть на меня строго и нахмуренно, с самою наивною уверенностию, что я вдруг встану и уйду.\r\nНаконец Шатов привстал со стула, и все тоже вдруг вскочили. Они вышли не прощаясь, только Шигалев уже в дверях сказал провожавшему Шатову:\r\n- Помните, что вы обязаны отчетом.\n - Наплевать на ваши отчеты и никакому чорту я не обязан, - проводил его Шатов и запер дверь на крюк.\r\n- Кулики! - сказал он, поглядев на меня и как-то криво усмехнувшись.\r\nЛицо у него было сердитое, и странно мне было, что он сам заговорил.\r\nОбыкновенно случалось прежде, всегда, когда я заходил к нему (впрочем очень редко), что он нахмуренно садился в угол,\r\nсердито отвечал и только после долгого времени совершенно оживлялся и начинал говорить с удовольствием.\r\nЗато, прощаясь, опять всякий раз, непременно нахмуривался и выпускал вас, точно выживал от себя своего личного неприятеля.\r\n- Я у этого Алексея Нилыча вчера чай пил, - заметил я; - он, кажется, помешан на атеизме.\r\n- Русский атеизм никогда дальше каламбура не заходил, - проворчал Шатов, вставляя новую свечу вместо прежнего огарка.\r\n- Нет, этот, мне показалось, не каламбурщик; он и просто говорить, кажется, не умеет, не то что каламбурить.\r\n- Люди из бумажки; от лакейства мысли все это, - спокойно заметил Шатов, присев в углу на стуле и упершись обеими ладонями в колени.\r\n- Ненависть тоже тут есть, - произнес он, помолчав с минуту;\r\n- они первые были бы страшно несчастливы, если бы Россия как-нибудь вдруг перестроилась, хотя бы даже на их лад, и как-нибудь вдруг стала безмерно богата и счастлива.\r\nНекого было бы им тогда ненавидеть, не на кого плевать, не над чем издеваться! Тут одна только животная, бесконечная ненависть к России, в организм въевшаяся...\r\nИ никаких невидимых миру слез из-под видимого смеха тут нету! Никогда еще не было сказано на Руси более фальшивого слова, как про эти незримые слезы! - вскричал он почти с яростью.\r\n- Ну уж это вы бог знает что! - засмеялся я.\r\n- А вы - \"умеренный либерал\", - усмехнулся и Шатов.\r\n- Знаете, - подхватил он вдруг, - я, может, и сморозил про \"лакейство мысли\"; вы верно мне тотчас же скажете: \"Это ты родился от лакея, а я не лакей\".\r\n- Вовсе я не хотел сказать... что вы!\r\n- Да вы не извиняйтесь, я вас не боюсь. Тогда я только от лакея родился, а теперь и сам стал лакеем, таким же как и вы.\r\nНаш русский либерал прежде всего лакей и только и смотрит, как бы кому-нибудь сапоги вычистить.\r\n- Какие сапоги? Что за аллегория?\r\n- Какая тут аллегория! Вы, я вижу, смеетесь... Степан Трофимович правду сказал, что я под камнем лежу, раздавлен, да не задавлен, и только корчусь; это он хорошо сравнил.\r\n- Степан Трофимович уверяет, что вы помешались на немцах, - смеялся я, - мы с немцев все же что-нибудь да стащили себе в карман.\r\n- Двугривенный взяли, а сто рублей своих отдали.\n С минуту мы помолчали.\n - А это он в Америке себе належал.\n - Кто? Что належал?\r\n- Я про Кириллова. Мы с ним там четыре месяца в избе на полу пролежали.\n - Да разве вы ездили в Америку? - удивился я; - вы никогда не говорили.\r\n- Чего рассказывать.\r\nТретьего года мы отправились втроем на эмигрантском пароходе в Американские Штаты на последние деньжишки,\r\n\"чтобы испробовать на себе жизнь американского рабочего и таким образом личным опытом проверить на себе состояние человека в самом тяжелом его общественном положении\".\r\nВот с какою целью мы отправились.\r\n- Господи! - засмеялся я, - да вы бы лучше для этого куда-нибудь в губернию нашу отправились в страдную пору, \"чтоб испытать личным опытом\", а то понесло в Америку!\r\n- Мы там нанялись в работники к одному эксплуататору;\r\nвсех нас русских собралось у него человек шесть, - студенты, даже помещики из своих поместий, даже офицеры были, и все с тою же величественною целью.\r\nНу и работали, мокли, мучились, уставали, наконец я и Кириллов ушли - заболели, не выдержали.\r\nЭксплуататор-хозяин нас при расчете обсчитал, вместо тридцати долларов по условию заплатил мне восемь, а ему пятнадцать; тоже и бивали нас там не раз.\r\nНу тут-то без работы мы и пролежали с Кирилловым в городишке на полу четыре месяца рядом; он об одном думал, а я о другом.\r\n- Неужто хозяин вас бил, это в Америке-то? Ну как должно быть вы ругали его!\r\n- Ничуть.\r\nМы, напротив, тотчас решили с Кирилловым, что \"мы, русские, пред американцами маленькие ребятишки,\r\nи нужно родиться в Америке или по крайней мере сжиться долгими годами с американцами, чтобы стать с ними в уровень\".\r\nДа что: когда с нас за копеечную вещь спрашивали по доллару, то мы платили не только с удовольствием, но даже с увлечением.\r\nМы все хвалили: спиритизм, закон Линча, револьверы, бродяг.\r\nРаз мы едем, а человек полез в мой карман, вынул мою головную щетку и стал причесываться; мы только переглянулись с Кирилловым и решили, что это хорошо и что это нам очень нравится...\r\n- Странно, что это у нас не только заходит в голову, но и исполняется, - заметил я.\n - Люди из бумажки, - повторил Шатов.\r\n- Но однако ж переплывать океан на эмигрантском пароходе, в неизвестную землю, хотя бы и с целью \"узнать личным опытом\" и т.\r\nд. - в этом ей богу есть как будто какая-то великодушная твердость... Да как же вы оттуда выбрались?\r\n- Я к одному человеку в Европу написал, и он мне прислал сто рублей.\r\nШатов, разговаривая, все время по обычаю своему упорно смотрел в землю, даже когда и горячился. Тут же вдруг поднял голову:\r\n- А хотите знать имя человека?\n - Кто же таков?\n - Николай Ставрогин.\r\nОн вдруг встал, повернулся к своему липовому письменному столу и начал на нем что-то шарить.\r\nУ нас ходил неясный, но достоверный слух, что жена его некоторое время находилась в связи с Николаем Ставрогиным в Париже и именно года два тому назад,\r\nзначит, когда Шатов был в Америке, - правда, уже давно после того как оставила его в Женеве.\r\n\"Если так, то зачем же его дернуло теперь с именем вызваться и размазывать?\" подумалось мне.\r\n- Я еще ему по сих пор не отдал, - оборотился он ко мне вдруг опять и, поглядев на меня пристально, уселся на прежнее место в углу и отрывисто спросил совсем уже другим голосом:\r\n- Вы конечно зачем-то пришли; что вам надо?\r\nЯ тотчас же рассказал все, в точном историческом порядке, и прибавил, что хоть я теперь и успел одуматься после давешней горячки, но еще более спутался:\r\nпонял, что тут что-то очень важное для Лизаветы Николаевны, крепко желал бы помочь, но вся беда в том,\r\nчто не только не знаю, как сдержать данное ей обещание, но даже не понимаю теперь, что именно ей обещал.\r\nЗатем внушительно подтвердил ему еще раз, что она не хотела и не думала его обманывать,\r\nчто тут вышло какое-то недоразумение и что она очень огорчена его необыкновенным давешним уходом.\r\nОн очень внимательно выслушал.\r\n- Может быть, я, по моему обыкновению, действительно давеча глупость сделал... Ну, если она сама не поняла, отчего я так ушел, так... ей же лучше.\r\nОн встал, подошел к двери, приотворил ее и стал слушать на лестницу.\n - Вы желаете эту особу сами увидеть?\n - Этого-то и надо, да как это сделать? - вскочил я обрадовавшись.\r\n- А просто пойдемте, пока одна сидит. Он придет, так изобьет ее, коли узнает, что мы приходили. Я часто хожу потихоньку. Я его давеча прибил, когда он опять ее бить начал.\r\n- Что вы это?\r\n- Именно; за волосы от нее отволок; он было хотел меня за это отколотить, да я испугал его, тем и кончилось. Боюсь, пьяный воротится, припомнит - крепко ее за то исколотит.\r\nМы тотчас же сошли вниз.\n\n V.\r\nДверь к Лебядкиным была только притворена, а не заперта, и мы вошли свободно.\r\nВсе помещение их состояло из двух гаденьких небольших комнаток, с закоптелыми стенами, на которых буквально висели клочьями грязные обои.", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Нарежный В", "role": "user" }, { "content": "Я похвалил образ ее мыслей и остался быть ментором двадцатилетнему ее сыну, восемнадцатилетней дочери и такой же племяннице.\r\nТеперь я коротенько расскажу тебе о новых странностях, которые увидел я в сем доме: они так необычайны, что не всякий и согласится поверить;\r\nпо крайней мере по верь ты мне, как такому человеку, который страстно любит правду, терпел за нее неприятности, но никогда в том не раскаивался.\r\nОколо недели провел я в доме, занимаясь преподаванием уроков, и заметил, что в оном господствовал величайший беспорядок. Слуги братались с господами, и господа совершенно\r\nумертвили стыд, совесть, благопристойность. Я не мог стерпеть, чтоб по обыкновению не сказать доброй проповеди и не выставить примеров из них же самих.\r\nМать, тут же случившаяся и наполненная вдохновением Бахуса, сказала мне, смеючись: \"Я и не думала, чтоб ты был такой святоша!\r\nМы все знаем, что жизнь однажды дана человеку, зачем же изнурять себя принуждением?\r\nБез всяких обиняков скажу тебе, что я считаю за удовольствие хорошо съесть, хорошо выпить - и после отдохнуть!\r\n\" Она насказала мне столько диковинного, столько отвратительного и так открыто, без малейшего угрызения совести,\r\nо правилах, употребляемых как ею, так и детьми ее в жизни, что я и теперь содрогаюсь.\r\nРечь свою кончила она таким предложением, что я совершенно окаменел от удивления, смешанного с величайшим негодованием.\r\nПришед в себя, перекрестился и прочитал: \"Да воскреснет бог!\" ибо я истинно думал, что попал в ад нечестия.\r\nВышед из комнаты дрожащими ногами, схватил я походную суму свою и бросился бежать что есть силы, боясь, чтобы огнь небесный не попалил и меня вместе с беззаконными.\r\nЯ не смел даже оглянуться, чтобы по примеру жены Лотовой не превратиться в соляной столб.\r\nС тех пор принял я твердое намерение не брать на себя должности наставника и вести жизнь сообразную с моею склонностию и правилами:\r\nдержаться правды, не льстить, не изгибаться, презирать все лишнее и ни в ком не иметь нужды.\r\nКак скоро окружное дворянство и купечество узнали, что они для меня не нужны, то наперерыв стали искать случаев чем-нибудь одолжить меня.\r\nГде я ни появлялся, везде приносил с собою праздник.\r\nТребования мои сделались законом, и всякий почитал за безбожие, в чемнибудь отказать мне, да и я, с своей стороны, не требовал невозможного или даже трудного.\r\nТак провел я более двадцати пяти лет; и, благодаря всевышнего, всегда был здоров и доволен в духе.\r\nНа что мне золото, на что драгоценности? разве они прибавят мне силы, бодрости, веселия? Совсем напротив!\r\nЯ всегда уверен, что утешнее быть зрителем, нежели предметом зрения; и чем смешнее роля комедиянта, тем ему труднее разыгрывать ее; а где труд, там уже нет удовольствия.\r\nВ таковых и сим подобных разговорах застигла нас ночь в дороге. Мы удвоили шаги и около полуночи дошли до стен монастыря возле Киева. Глубокая тишина всюду царствовала.\r\n- Гаврило! - сказал Иван, - нам должно будет беспокоить обывателей в городе, так не лучше ли отдохнем на кладбище сего монастыря; а я вижу, что и калитка отворена.\r\nМы вошли в ограду и спокойно полегли у корня березы возле каменного надгробного памятника.\r\nУже сбирались мы сомкнуть глаза, как раздался издали шум и крик, вскоре показались зажженные факелы и множество суетящегося народа обоего пола.\r\n- Что нам до них нужды? - сказал Иван. - Они, видно, спокойно спали весь день, зато теперь бодрствуют, - уснем!\n\n Глава XV. НОВАЯ ВСТРЕЧА\r\nМежду тем шум увеличивался. Открыв глаза вторично, увидели мы, что суетящаяся толпа приближалась к нам.\r\nНаконец, достигла, и одна монахиня, бросившись на шорох, движением нашим произведенный, споткнулась на меня и полетела в траву.\r\nЯ хотел вскочить, но как-то неловко, и очутился подле нее. Кто изобразит общий веселый крик: \"Поймали, поймали!\" Один Иван, спокойно поднявшись на руку, спросил:\r\n- Кого поймали?\r\nЕсли все вы не нечистые духи, то пойдите и отдыхайте; если же вы черти, каковыми по наружности и кажетесь, то знайте, что мы - христиане и не допустим шутить так нахально.\r\nПосле сих слов начал он креститься большим крестом и читать вслух молитвы, дуть и плевать на изумленных предстоящих, приговаривая: - Исчезни, сила вражия!\r\n- Кончив все, опять улегся на дерну.\r\n- Ого! - сказал протяжно малорослый плешивый старик, - никак, эти злодеи вздумали над нами насмехаться? Посмотрим, поглядим! \"Вознесу рог свой и поперу льва и змия\".\r\nПо данному повелению нас подняли и увещевали идти добровольно за проводниками, если мы не очень охочи до понуждений.\r\nВидя, что нечего делать, мы пошли, а прежний плешак воспевал, следуя за нами: \"Израиль фараона победи, - славно бы прославися\". Скоро очутились мы в одной келье и всеми оставлены.\r\nВидно, в сумах нащих не ожидали найти что-либо достойное любопытства, ибо их вслед за нами покидали в наше убежище.\r\nИван немедля лег на полу, положа голову на сумку и предлагал мне сделать то же.\r\n- Как, - спросил я, - ты ничего не заботишься, находясь в таком положении?\r\n- Правда, - отвечал он, - что на чистом воздухе приятнее бы было спать, но что делать? Кажется, не мы сюда зашли, а нас затащили.\r\nО чем же думать? - Сказав сие, он заснул, а погодя несколько и я!\r\nРано поутру мы проснулись и долго прождали, пока кого-нибудь увидим, чтоб узнать цель нашего заключения. После ранней обедни явился к нам вчерашний плешивый пузатик и сказал:\r\n- Радуйтесь, вы свободны! Один случай был виною, что с вами поступили, как с подозрительными людьми.\r\nПравда, хотя таковые случаи и нередки в свете, однакоже все нельзя и нашему брату, опытному старику, на всякий раз остеречься;\r\nибо и пророк Давид сказал: \"Все людие есмы, и все плоть и кровь\".\r\nЕсли вы удостоите нижайшего вашего слугу, пономаря Сидора, посетить в его затворе и разделить с ним утреннюю трапезу, то он объявит вам, сколько ему ведомо, обо всем происшествии.\r\nВидя доброхотство сего человека, мы согласились на его предложение:\r\nпришли в хижину, стоящую в углу ограды, приняли простые дары его, состоящие в хлебе, луке,\r\nрепе и тому подобных плодах, и когда он увидел, что мы готовы его слушать, начал такими словами:\r\n- Господь сказал устами святого пророка, право не упомню которого, но какая, впрочем, нужда, - довольно он сказал, что \"лучше женитися, нежели разжигатися\".\r\nОдин богатый господин, недалеко отсюда живущий, будучи упрям, аки Валаамова ослица, не хотел верить сим словам и продолжал уговаривать при всяком случае Анфису,\r\nдочь нашей игуменьи, также дворянки не убогой, что он ее любит, не говоря ни слова о женитьбе.\r\nАнфиса наша мудра, аки змея, и чиста - ну хоть и не аки голубица, однакож и не уступала в том целомудрейшим девам, воспитывающимся в нашей обители.\r\nОна, вместо того чтобы объявить о том своей матери, тщилась привлечь сердце его к себе прелестями и ласками.\r\nНаконец, нечувствительным образом сама она стала разжигаться и мало-помалу, забывая стыд девичий, дозволила любовнику вкусить от древа разумения.\r\nЭто открылось после; писано бо есть: \"Не утаиши шила в мешке. Предавыйся плоти раб диаволу есть\". Так и с Анфисой.\r\nНамереваясь учинить побег к своему любовнику, она оставила в келий своей писание, возвещающее о том матерь свою.\r\nЕдва вышла она за двери, как игуменья вошла туда, прочла письмо и подняла такой крик, что мы сначала почли ее борющуюся с самым бодрым демоном.\r\nКогда же поведала она о вине своих воплей, то погоня отправилась; и прежде нежели Анфиса успела оставить ограду, я уже заключил врата дубовые на вереях железных\".\r\nПрежде напали на вас; и, почитая одного похитителем, другого помощником, препроводили в безопасное убежище.\r\nКогда потом спешили мы известить матерь-игуменью, другая часть соглядателей нашла Анфису, скрывающуюся под камнем, подобно зайцу трусливому, сказано бо есть:\r\n\"Камень есть прибежище зайцем\".\r\nНаутро открылся страшный суд над Анфисою. Игуменья, облаченная в мантию и опираясь на клюку, явилась в сопровождении матерей наместницы, ключницы и всех вообще.\r\nЯ и громогласный клирик Киприян заключали шествие.\r\nКогда все уставились по местам, допросы начались и кончились признанием Анфисы, что она, желая только по ребячеству своему пошутить над матерью, написала письмо к ней;\r\nвышла насладиться ночным воздухом, но, увидя факелы, множество народа и услыша вопль и крик, возмнила, что разбойники ворвались в обитель, а потому решилась укрыться под камнем.\r\nВыслушав сие чистосердечное признание с подобающим вниманием, игуменья, возвыся голос, рекла:\r\n\"Хотя преступление твое и маловажно и должно приписано быть младенческой неопытности, однако, дабы прочие могли размышлять колико тяжко есть шутить над игуменьею,\r\nхотя бы она была ближняя свойственница по плоти, и выходить из келий по ночам, - ты, Анфиса, будешь наказана телесным покаянием!\r\n\"\r\nПо данному знаку смиренные слуги монастырские - я и клирик Киприян - явились впереди, вооруженные по пучку лоз в десницах наших.\r\nСколько ни упрашивали прочие праведные матери о милосердии над неопытною девою Анфисою, - тщетно. Она вскоре явилась пред нами, яко же древле Мария Египетская пред праведным Зосимою.\r\nНе хвастовски сказать, я принялся действовать оружием с таким же искусством, как архангел при изгнании из эдема преступника Адама с его Евою.\r\nТот выгнал обоих, а я только одну маленькую Еву. К общему ужасу мы увидели двух кричащих: и неопытную деву Анфису и еще неопытнейшую девицу, рожденную под ударами нашими.\r\n\"Чудо!\" - вскричали все мы; руки наши, поднятые вверх, окостенели; и игуменья, упадши с воплем на пол, уронила клобук и разбила очки.\r\nПрочие не знали, что и делать, как матерь-наместница, которая в подобных обстоятельствах оказывала геройское присутствие духа, вещала нам: \"Оставьте все меня и игуменью здесь.\r\nМы одни рассудим об опасности для неопытных дев выходить по ночам наслаждаться чистым воздухом\". Мы и удалились.\r\nА как я рассудил, что вы отнюдь не виновны, то и выпускаю вас, именем божиим, куда угодно шествовать;\r\nтем более что я довольно знаю того господина, который прельстил Анфису к ночным прогулкам.\r\nКогда велеречивый наш Сидор кончил повествование о неопытной деве Анфисе, увидели мы, что мимо нашего окна проходили монахини.\r\n\"Вот вся наша благочестивая сволочь, - сказал хозяин, - и буде хотите, я вам донесу об них коечто.\r\nЭта дородная пожилая матерь Олимпия была прежде содержательницею дома, куда собирались старые и малые провождать время нескучно.\r\nЗа что-то она поссорилась с полициею, которая и присудила ее выслать из города.\r\nОна не нашла лучшего убежища, как постричься в монахини. Другая поотдаль, более похожая на остов, нежели на существо живое, есть девица знатного происхождения.\r\nОна долго была равнодушна ко всем искательствам любовников; все они казались ей нестоящими соответствия, и она отвергала их предложения, пока любовь повергла ее в обитель нашу.\r\nВ доме отца ее был дурак, немой и глухой.\r\nСей-то предмет привлек взоры нашей несговорчивой; и она дозволила ему более, нежели должно было. Говорят, что умный любовник опасен, но я заключаю, что и дурак не менее того.\r\nВ первый праздничный день, когда гости пожелали видеть дурака, он вошел в собрание, и как и у дураков есть позыв на еду, питье и проч.\r\n, то и сей бросился к молодой госпоже, опрокинул, и прежде нежели оторопелые гости могли что-нибудь придумать, - он успел обнаружить более, нежели должно было.\r\nСледствия были плачевны: мать вскоре умерла с печали; отец умертвил дурака и был наказан, не знаю как; а дочь не нашла лучше, как укрыться в нашу обитель.\r\nТретья, которая идет, потупя глаза в землю, сказывают, была женою одного превеликого плута,\r\nкоторый, будучи любимцем у польского министра при прежнем правлении, делал всякие злодейства.\r\nБлагочестивая жена не могла с сим разбойником ужиться; презрела мир и суету его и к нам удалилась\".\r\nРассказчик перестал, увидя, что я в лице переменился. Да и было отчего, когда в сей монахине узнал свою Феклущу. \"Праведное небо, - сказал я сам себе, неужели эта\r\nженщина и теперь также лицемерит под прикрытием священной одежды?\"\r\n- Любезный друг, - продолжал я к Сидору, - доставь мне случай повидаться с сею монахинею наедине. У меня есть важные для нее известия от мужа, которого знал я коротко!\r\n- Право? - спросил Сидор. - Но наперед скажу, что мать Феодосия опытнее девицы Анфисы, и не знаю, согласится ли она выйти в сад наслаждаться вечерним воздухом. Однако посмотрим.\r\nЧто долго описывать случаи, причинявшие нам горести. Увиделся я с первою моею супругою. Слезы ее раздирали мое сердце.\r\n- Такова-то жизнь человеческая, - сказал я, - можно ли было думать прежде, что когда-либо я, изгнанный любимец величайшего вельможи, буду прощаться с женою- монахинею в сей обители?\r\n- Князь, - сказала она, наконец, - нам надобно расстаться, и уже в последний раз.\r\nКаждая встреча будет нам обоим крайне горестна. Вы еще в тех летах, что можете составить себе счастие другим выбором.\r\nПотеряв невозвратно и любовь вашу и почтение, потеряла я навсегда счастие и решилась в уединении сем провести горестный остаток жизни.\r\nПомолите бога, чтобы он простил мне в тех печалях, какие вам причинила. Простите!..\r\nС сими словами она удалилась, и я уже не видал ее более. Несколько месяцев спустя получил я известие, что ее нет более на земле сей.\r\nЯ пролил слезы сердечные в дань ее памяти и молил бога о кающейся матери моего Никандра. Мы с Иваном оставили монастырь и продолжали свое странствование.\r\nДорогою ничего не случалось с нами такого, что бы стоило быть упомянуто. В Киеве расстались мы с обоюдным сожалением.\r\nИван пошел к своим знакомым, а я обратился по дороге к Орлу и по времени прибыл в Фалалеевку, дорогую свою родину.\r\nГлава XVI. МЕРТВЕЦ\r\nЗакатилось солнце, когда приближался я к селу Фалалеевке. Увидел жестяную голову древней нашей церкви, и сердце мое затрепетало.\r\nПроходя чрез кладбище, не мог я не посетить гробов родительских. Долго стоял на коленях в изголовье могилы князя Симона.\r\n\"О, если бы, - говорил сквозь слезы, - внимал я словам твоим, родитель мой, - никогда бы не вытоптал своего огорода,", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги 3 Золотуха автора Мамин-Сибиряк Д", "role": "user" }, { "content": "Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк \n\n Золотуха \n\n\n Очерки приисковой жизни \n\n\n I\r\nС широкого крыльца паньшинской приисковой конторы, на котором смотритель прииска Бучинский, по хохлацкой привычке,\r\nимел обыкновение отдыхать каждое после обеда с трубкой в зубах, открывался великолепный вид как на весь Паньшинский прииск, так и на окружавшие его Уральские горы.\r\nИ прииск и горы были \"точно поднесены к конторе\", по меткому выражению приисковой стряпки Аксиньи.\r\nУральские горы спускаются в сторону Азии крутыми уступами, изрытыми массой глубоких логов, оврагов и падей.\r\nНа север от уральской железной дороги горы начинают подниматься выше, и по дну логов бойко катятся безымянные горные речушки, которые образуют собой живую подвижную сетку.\r\nЛозьва и Тура принимают в себя такие горные речки тысячами;\r\nречка Панья, на которой расположился Паньшинский прииск, впадает в Туру, предварительно сделав сотни самых мудреных колен, поворотов и извилин.\r\nС крыльца приисковой конторы прииск представлял глубокий лог, сдавленный с обеих сторон довольно высокими лесистыми горками;\r\nпо самому дну этого лога прихотливыми извивами катится Панья.\r\nВероятно, год назад она совсем была затянута кустами ивняка, ольхой, смородиной и густой, ярко-зеленой осокой, а теперь берега ее совсем обнажены,\r\nи только кой-где по ним валяются кучи покрасневшего на солнце хвороста, свежие бревна и маленькие поленницы новых дров.\r\nСейчас за конторой, которая занимает пригорок, берега Паньи, на протяжении двух верст, изрыты на все лады, точно здесь прошел какой-то гигантский крот.\r\nВообще, вся эта масса взрытой без всякого плана и порядка земли походила скорее на слепую работу стихийных сил,\r\nчем на результат труда разумно-свободного существа, как определяют человека учебники логики и психологии.\r\nПо бокам прииска тянутся грядой громадные свалки из верховых пластов, не содержащих золота; желтые валы перемывок, т.е.\r\nпромытого песку, чередуются с глубокими выработками, где добывается золотоносный песок, рядами ширфов,\r\nпоходящих на только что вырытые могилы, и небольшими мутными прудками, которые Панья образовала там и сям по своему теченью.\r\nМутная вода этих прудов, при помощи канав и деревянных желобов, проведена к самым далеким частям прииска, где поднимаются свои перемывки и свалки.\r\nПрисутствие людей оживляло всю картину и при ярком солнечном освещении делало ее даже красивой, как проявление самой кипучей человеческой деятельности.\r\nПестрые кучки старателей были рассыпаны по всему прииску; по ним можно было определить положение вашгердов, на которых совершалась промывка песков.\r\nВ выработках, куда въезжали и выезжали приисковые двухколесные тележки-таратайки, можно было рассмотреть только одни мужские головы,\r\nв валяных шляпах и фуражках, а около вашгердов суетилась голосистая пестрая толпа женщин.\r\nВ глубине прииска, где дорогу Панье загородила невысокая каменистая горка, виднелась довольно сложная золотопромывательная машина;\r\nиздали можно было разобрать только ряды стоек и перекладин, водяное колесо и крутой подъем, по которому подвозились на машину пески.\r\nЛюди, работавшие на машине, казались с крыльца конторы муравьями, а когда на подъем взбиралась таратайка, то лошадь можно было принять за комнатную муху.\r\nРядом с машиной весело попыхивала паровая машина; из высокой тонкой трубы день и ночь валил густой черный дым, застилавший даль темной пеленой.\r\nПо бокам прииска, под прикрытием дремучего ельника, лепились старательские балаганы и землянки;\r\nкое-где около них курились веселые огоньки и суетились женщины, а в густой зеленой траве, на которой паслись спутанные лошади, мелькали белые детские головки.\r\nС внешним миром прииск соединялся извилистой узкой дорогой,\r\nкоторая желтой змейкой взбегала мимо приисковой конторы на крутой увал и сейчас же терялась в смешанном лесу из елей, сосен и пихт.\r\nНа западе, из-за зубчатой стены хвойного леса, придавленной линией, точно валы темно-зеленого моря, поднимались горы все выше и выше;\r\nсамые дальние из них были окрашены густым серо-фиолетовым цветом.\r\nВся эта картинка прииска была вставлена в темно-зеленую раму дремучего хвойного леса, заполонившего все кругом на сотни верст.\r\nГордо поднимали свои пирамидальные вершины столетние поседевшие ели;\r\nвоздушными стрелками, как готические башенки, летели прямо в небо молодые бархатные ели, и,\r\nшироко раскинув свои могучие ветви, светло-зелеными шапками поднимались над всем лесом старые листвени.\r\nОт этого непролазного угрюмого северного леса веяло первобытной стихийной силой, которую не в состоянии сокрушить ни сорокаградусные морозы,\r\nни трехаршинные снега, ни убийственный северо-восточный ветер, который заставляет деревья поворачивать свои ветви к далекому благословенному югу.\r\n- У нас работа, как вода в котле кипит, - самодовольно говорил Бучинский, любуясь после обеда картиной прииска. - Человек триста работают... Да. Усим хлиб даемо.\r\n.. А сколько пользы государству приносим? Хе-хе!.. Золото... Всем золото треба, все его шукают... пхе! А оно у нас под носом... Пхни рылом землю, вот и золото.\r\nФома Осипыч, как все хохлы, после обеда впадал в философское настроение и любил побеседовать на тему о государственной пользе.\r\nЕго круглое прыщеватое лицо с свиными глазками,\r\nносом луковицей и длинными казацкими усами подергивалось в эти минуты жирным блеском и по толстым отвислым губам блуждала самодовольная улыбка человека,\r\nкоторый не желает ничего лучшего.\r\nКто был Бучинский сам по себе, какими ветрами занесло его на Урал, как он попал на приисковую службу - покрыто мраком неизвестности,\r\nа сам он не любил распространяться о своей генеалогии и своем прошлом.\r\nНа прииске Бучинского не любили, и старатели просто называли его беспалым Фомкой, потому что у него на левой руке недоставало одного пальца.\r\nЖил Бучинский на приисках припеваючи, ел по четыре раза в день, а в хорошую погоду любил бродить по прииску,\r\nостанавливаясь преимущественно около тех вашгердов, где работали красивые девки.\r\nДо женского пола Бучинский был необыкновенно падок и не пропускал мимо ни одной смазливой рожицы.\r\nПо целым часам, бывало, торчит, как индюк, около баб и не уйдет без того, чтобы не щипнуть самую хорошенькую.\r\nОт баб иногда ему крепко доставалось, но на удары скребками или просто рукой наотмашь Бучинский только жмурился,\r\nкак закормленный кот, и приговаривал с неоставлявшим его никогда юмором:\r\n\"А ты, Апроська, побереги руку-то, глупая: пригодится еще\".\r\nПриисковая контора только что была поставлена весной и желтела на пригорке своими новыми бревнами и тесовой крышей. Она делилась на две половины.\r\nВ одной помещалась собственно контора, где жил Бучинский и хранилась касса, а в другой была устроена кухня и людская.\r\nСобственно контора одним окном выходила на дорогу, а двумя другими на прииск,\r\nтак что Бучинский из-за своего письменного стола мог видеть всякого, кто ехал на прииск или с прииска, а также и то, что делалось на прииске.\r\nСтены конторы внутри были только что выделаны и еще хранили следы топора, которым с грехом пополам были обтесаны бревна.\r\nПол и потолок были сделаны из расколотых надвое бревен и подровнены как раз настолько, чтобы на полу нога не запиналась о края настланных плах.\r\nЖелтый мох, которым были законопачены пазы между бревнами, не успел еще завянуть и таращился клочьями, усиками и колючей щетиной;\r\nкогда по утрам горячее июльское солнце врывалось в окна конторы снопами ослепительных лучей, которые ложились на полу золотыми пятнами и яркими полосами,\r\nвеселые зайчики долго и прихотливо перебегали со стены на стену, зажигая золотыми искорками капли свежей смолы, вытоплявшиеся из расщелявшихся толстых бревен.\r\nОдно окно, как зеленым шатром, было защищено лапистыми ветвями старой ели;\r\nсолнечные лучи, проходя через живую сетку из зеленых игл, окрашивались особенным, желто-зеленым цветом, точно их пропустили сквозь тонко прокованный лист золота.\r\nОбстановка конторы отличалась большой простотой и тем отчаянным беспорядком, какой всюду вносит с собой грубая половина человеческого рода.\r\nСам Бучинский прибавил от себя специально хохлацкую грязь и какой-то особенный запах, который никогда не оставлял его.\r\nУ самых окон, во всю длину наружной стены, на деревянных козлах были настланы доски и прикрыты толстым серым сукном;\r\nэто и был письменный стол, около которого торчали два колченогих стула и новенькая табуретка со следами красноватой приисковой глины.\r\nНа столе смешалась масса предметов в замечательном беспорядке.\r\nМожно было подумать, что все эти предметы были высыпаны на стол прямо из мешка, да так и остались в том положении, куда толкнула их сила инерции.\r\nИз-под слоя желтой приисковой пыли, рассыпанного табаку, пепла и окурков можно было рассмотреть чернильницу без чернил,\r\nнесколько железных кружек с красными приисковыми печатями, пустую готовальню, сломанный ящик из-под сигар, коллекцию штуцерных пуль, дробь в мешочке,\r\nдробь в коробочке из-под пастилок Виши и дробь, просто рассыпанную по всему столу вместе с пистонами, оборванными пуговицами,\r\nобломками сургуча, заржавевшими перьями и тому подобной дрянью, которая неизвестно для чего и как забирается на письменные столы.\r\nКипы счетов и конторских книг были сложены отдельно, под прессом из золотосодержащего кварца;\r\nнесколько раскрытых книг лежали там и сям в самых отчаянных позах, как только что раздавленные люди с раскинутыми руками.\r\nВ углах конторы, сейчас у дверей, были устроены на деревянных козлах две походные кровати; на одной спал Бучинский, а другую занимал я.\r\nОколо постели Бучинского стояла приисковая касса, то есть железный сундук, а над постелью, на развешенном по стене тюменском ковре,\r\nв красивом беспорядке размещено было разное оружие, начиная с револьвера и кончая бельгийской двустволкой и заржавевшим турецким кинжалом.\r\nОколо стен стояло несколько зеленых тагильских сундуков, в которых хранилась вся движимость Бучинского и разный домашний скарб.\r\nII\r\nМне пришлось провести на Паньшинском прииске в обществе Бучинского несколько недель, и я с особенным удовольствием вспоминаю про это время.\r\nДля меня представляла глубокий интерес та живая сила, какой держатся все прииски на Урале, т.\r\nе. старатели, или, как их перекрестили по новому уставу, в золотопромышленности, - золотники.\r\n- Старатели... пхе!.. Хочется вам с этими пьяницами дело иметь! - не раз говорил мне Бучинский - он никак не мог понять, что меня могло тянуть к старателям.\r\n- Самый проклятый народ... Я говорю вам.\r\nВ высшем градусе безнравственный народ... Да!.. И живут как свиньи...\r\nИм только дай горилки, а тут бери с него все: он вам и золото продаст, и чужую лошадь украдет, и даже собственную жену приведет... Я вам говорю!..\r\n- Мне кажется, что о старателях много лишнего говорят.\r\n- Кажется?! Тэ-тэ-тэ!.. От-то глупая скотына этот Бучинский! Ха-ха... - хриплым смехом залился Бучинский, причем вместо глаз у него образовались две жирные складки кожи.\r\n- Я теперь все понимаю... даже до капли все! Пссс... А все никак в свою глупую башку взять не мог. Да вы бы лучше прямо до меня обратились, и я устроил бы все, как ваше сердце желает.\r\n.. Хе-хе!.. Вот у Зайца смачная дивчина есть, у Сивы... Знаете \"губернатора\"? Тэ-тэ-тэ... Да вы ж и без меня успели зацепить лихую дивчину! По глазам вижу.\r\n.. да. А я вам говорю по совести: на всем прииске нет лучше губернаторовой Наськи! Да вы ж наверно раньше меня все это знаете?..\r\nРазуверять Бучинского в чистоте моих намерений было напрасным трудом: он принадлежал к числу тех заматерелых скептиков, которые судят о всех по самим себе.\r\nПрииск вблизи был совсем не то, чем он казался издали.\r\nСвалки, перемывки, выработки, ширфы, канавы, кучи песку и галек - все это напоминало издали работу сумасшедшего,\r\nкоторый не стеснялся осуществлением своих диких фантазий и то, что вырывал в одном месте, сваливал в другом.\r\nНужно было пройти прииск из конца в конец, и только тогда \"открывался в этом беспорядке порядок\" и вся масса затраченного человеческого труда освещалась разумной мыслью.\r\nТочно так же и относительно старателей.\r\nГлавное впечатление производила необыкновенная пестрота собравшегося здесь народа.\r\nИ кого-кого только не было на прииске: мастеровые с горных заводов: староверы из глухих лесных деревень по р.\r\nЧусовой; случайные гости на прииске - вороняки, т.е.\r\nпереселенцы из Воронежской губернии, которые попали сюда, чтобы заработать себе необходимые деньги на далекий путь в Томскую губернию;\r\nнесколько десятков башкир, два вогула и та специально приисковая рвань, какую вы встретите на каждом прииске, на всем пространстве от Урала до Великого океана.\r\nЭтот гулящий, бездомный, разношерстный люд есть порождение бестолковой приисковой жизни и составляет настоящую язву, корень всяческих зол.\r\nСтоит раз взглянуть на эти типичные лица и на живописные их лохмотья, чтобы угадать настоящих приисковых волков, которые голодными стаями бродят всю жизнь по приискам.\r\nНа первый взгляд кажется, что все эти люди, загнанные сюда на прииск со всех концов России одним могучим двигателем - нуждой,\r\nбестолково смешались в одну пеструю массу приисковых рабочих;\r\nно, вглядываясь внимательнее в кипучую жизнь прииска, мало-помалу выясняешь себе главные основы, на которых держится все.\r\nШаг за шагом обрисовываются невидимые нити, которыми связываются в одно целое отдельные единицы, и, наконец,\r\nрельефно выступает основная форма, первичная клеточка, в которую отлилась бесшабашная приисковая жизнь.\r\nЭта руководящая нить для уразумения приисковой жизни заключается в понятии русской артели, которая нашла себе здесь глубокое применение.\r\nБез артели русский человек - погибший человек; поэтому артель живет на всех вольных промыслах, в тюрьмах и в монастырях;\r\nдаже разудалая вольница, ничего не хотевшая знать, кроме своей вольной волюшки, - и та складывалась в разбойничью артель.\r\nЕсли с испокон веку русский человек работал артелью и грабил артелью, отсиживался по тюрьмам и острогам артелью, то такое, может быть,", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Герцен А", "role": "user" }, { "content": "Около полудня она пришла в себя - опять позвала детей, но не говорила ни слова. Она находила, что в комнате было темно.\r\nЭто случилось во второй раз; за день она спросила меня, зачем нет свечей (две свечи горели на столе), я зажег еще свечу - но она, не замечая ее, говорила, что темно.\r\n- Ах, друг мой, как тяжело голове, - сказала она, и еще два-три слова.\r\nОна взяла мою руку - рука ее уже не болела похожа на живую - и покрыла ею свое лицо. Я что-то сказал ей, она отвечала невнятно, - сознание было снова потеряно и не возвращалось…\r\nЕще одно слово… одно слово… или уж конец бы всему! в этом положении она осталась до следующего (523) утра.\r\nС полдня или с часа 1 мая до семи часов утра 2 мая. Какие нечеловеческие, страшные 19 часов!\r\nМинутами она приходила в полусознание, явственно говорила, что хочет снять фланель, кофту, спрашивала платье - но ничего больше.\r\nЯ несколько раз начинал говорить; мне казалось, что она слышит, но не может выговорить слова, будто выражение горькой боли пробегало по лицу ее.\r\nРаза два она пожала мне руку, не судорожно, а намеренно - в этом я совершенно уверен. Часов в шесть утра я спросил доктора, сколько остается времени: - «Не больше часа».\r\nЯ вышел в сад позвать Сашу. Я хотел, чтоб у него остались навсегда в памяти последние минуты его. матери.\r\nВсходя с ним на лестницу, я сказал ему, какое несчастие нас ожидает, - он не подозревал всей опасности. Бледный и близкий к обмороку, взошел он со мной в комнату.\r\n- Станем рядом здесь на коленях, - сказал я, указывая на ковер у изголовья.\r\nПредсмертный пот покрывал ее лицо, рука спазматически касалась до кофты, как будто желая ее снять.\r\nНесколько стенаний, несколько звуков, напомнивших мне агонию Вадима, - и те замолкли. Доктор взял руку и опустил ее, она упала, как вещь.\r\nМальчик рыдал, - я хорошенько не помню, что было в первые минуты. Я бросился вон - в зал - встретил Ch.\r\nEdmonda, хотел ему сказать что-то, но вместо слов из моей груди вырвался какой-то чужой мне звук…Я стоял перед окном и смотрел,\r\nоглушенный и без ясного пониманья, на бессмысленно двигавшееся мерцавшее море.\r\nПотом мне вспомнились слова: «Береги Тату!» Мне сделалось страшно, что ребенка испугают. Говорить ей я запретил прежде, но как же можно было положиться? Я велел ее позвать.\r\nи, запершись с нею в кабинете, посадил к себе на колени и, мало-помалу приготовив ее, сказал, наконец, что «мама» умерла.\r\nОна дрожала всем телом, пятны вышли на лице, слезы навернулись…\r\nЯ ее повел наверх. Там уж все изменилось. Покойница, как живая, лежала на убранной цветами постели возле малютки, скончавшейся в ту же ночь.\r\nКомната была обита белым, усыпана цветами; изящный во всем вкус итальянцев умеет внести что-то кроткое в раздирающую печаль смерти. (524)\r\nИспуганное дитя было поражено изящной обстановкой.\r\n- Мамаша вот! - сказала она, но когда я ее поднял и она коснулась губами холодного лица, она истерически заплакала; дольше я не мог вынести и вышел.\r\nЧаса через полтора я сидел один опять у того же окна и опять бессмысленно смотрел на море, на небо.\r\nДверь отворилась, и взошла Тата, одна. Она подошла ко мне и, ласкаясь, как-то испуганно шептала мне:\r\n- Папа, я умно себя вела, я не много плакала.\r\nС глубокой горестью посмотрел я на сироту. «Да тебе и надо быть умной. Не знать тебе материнской ласки, материнской любви. Их ничто не заменит; у тебя будет пробел в сердце.\r\nТы не испытаешь лучшей, чистейшей, единой бескорыстной привязанности на свете.\r\nТы ее, может, будешь иметь, но к тебе ее никто не будет иметь, что же любовь отца в сравнении с материнской болью любви?..»\r\nОна лежала вся в цветах - сторы были опущены - я сидел на стуле, на том же обычном стуле возле кровати; кругом было тихо, только море шипело под окном.\r\nФлер, казалось, приподнимался от слабого, очень слабого дыхания… Кротко застыли скорби и тревога,\r\n- словно страданье окончилось бесследно, их стерла беззаботная ясность памятника, не знающего, что он представляет.\r\nИ я все смотрел, смотрел всю ночь, ну, а как в самом деле она проснется? Она не проснулась. Это не сон, это - смерть.\r\nИтак, это правда!..\r\n…На полу, по лестнице было наброшено множество красно-желтого гераниума.\r\nЗапах этот и теперь потрясает меня, как гальванический удар… и я вспоминаю все подробности, каждую минуту - и вижу комнату,\r\nобтянутую белым, с завешенными зеркалами, возле нее, также в цветах, желтое тело младенца, уснувшего,\r\nне просыпаясь, и ее холодный, страшно холодный лоб… Я иду скорыми шагами без мысли и намерения в сад - наш Франсуа лежит на траве и рыдает,\r\nкак дитя, я хочу ему что-то сказать, - и совсем нет голоса - бегу назад, туда.\r\nНезнакомая дама вся в черном и с нею двое детей потихонько отворяет дверь, - она просит позволение прочесть католическую молитву, - я сам готов молиться с нею.\r\nОна становится на колени: она шепчет латинскую (525) молитву, дети тихо повторяют за ней. Потом она говорит мне:\r\n- И они не имеют матери, а отец их далеко. Вы хоронили их бабушку…\n Это были дети Гарибальди.\r\n- …Толпы изгнанников собрались через сутки на дворе, в саду, они пришли проводить ее. Фогт и я, мы положили ее в гроб.\r\nГроб вынесли. Я твердо шел за ним, держа Сашу за руку, и думал; «Вот так-то люди глядят на толпу, когда их ведут на виселицу».\r\nКакие-то два француза - одного из них помню - граф Bore - на улице с ненавистью и смехом указали, что нет священника.\r\nТесье было прикрикнул на них, - я испугался и сделал ему знак рукой: тишина была необходима.\r\nОгромный венок из небольших алых роз лежал на гробе. Мы все сорвали по розе - точно на каждого капнула капля крови.\r\nКогда мы входили на гору, поднялся месяц, сверкнуло море, участвовавшее в ее убийстве.\r\nНа пригорке, выступающем в него, в виде Эстрели, с одной стороны, и Корниче - с другой, схоронили мы ее. Крутом сад, - эта обстановка продолжала роль цветов на постеле.\r\nНедели через две Гауг напомнил о последней воле ее, о данном слове: он и Тесье собирались ехать в Цюрих.\r\nМарии Каспаровне было пора в Париж. Все настаивали, чтоб я отправил Тату и Ольгу с ней, а сам с Сашей ехал бы в Геную.\r\nБольно мне было расставаться, но я не доверял себе; может, думалось мне, и в самом деле так лучше, ну, а лучше, пусть так и будет.\r\nЯ только просил не уводить детей до 9/21 мая: я хотел провести с ними четырнадцатую годовщину нашей свадьбы.\r\nНа другой день после нее я проводил их на Барский мост. Гауг поехал с ними до Парижа.\r\nМы посмотрели, как таможенные пристава, жандармы и всякая полиция тормошили пассажиров. Гауг потерял свою трость, подаренную мною, искал ее и сердился, Тата плакала.\r\nКондуктор, в мундирной куртке, сел возле кучера. Дилижанс поехал по драгиньянской дороге - а мы, Тесье, Саша и я, пошли назад через мост, сели в коляску и поехали туда, где я жил.\r\nДома у меня больше не было. С отъездам детей последняя печать семейной жизни отлетела - все приняло (526) холостой вид.\r\nЭнгельсон с женой уехал дня через два. Половина комнат были заперты.\r\nТесье и Ed переехали ко мне. Женский элемент был исключен. Один Саша напоминал возрастом, чертами, что тут было что-то другое… напоминал кого-то отсутствующего!\r\nPost scriptum\r\n…Дней через пять после похорон Гервег писал своей жене: «Весть эта глубоко огорчила меня, я полон мрачных мыслей - пришли мне по первой почте «I. Sepolcri» - Уго Фосколо».\r\nИ в следующем письме 57:\r\n«Теперь настало время примирения с Г, причина нашего раздора не существует больше… Лишь бы мне его увидеть - с глаза на глаз - он один в состоянии понять меня!\r\n»\r\nИ понял!\n\n ПРИБАВЛЕНИЕ I. ГАУТ.\r\nГауг и Тесье явились одним утром в Цюрих, в отель, где жил Г. Они спросили, дома ли он, и на ответ кельнера, что дома, они велели себя прямо вести к нему, без доклада.\r\nПри их виде Г, бледный, как полотно, дрожащий, встал и молча оперся на стул.\n «Он был страшен, - до того выражение ужаса исказило его черты», - говорил мне Тесье.\r\n- Мы пришли к вам, - сказал ему Гауг, - исполнить волю покойницы - она на ложе предсмертной болезни писала вам,\r\nвы отослали письмо нераспечатанным под предлогом, что оно подложное, вынужденное.\r\nПокойница сама поручила мне и Тесье дю Моте засвидетельствовать, что она письмо это писала сама по доброй воле, и потом вам его прочесть.\r\n- Я не хочу… не хочу…\n - Садитесь и слушайте! - сказал Гауг, поднимая голос. (527)\r\nГауг распечатал письмо и вынул из него… записку, писанную рукою Г.\r\nКогда письмо, нарочно страхованное, было отослано назад, я отдал его на хранение Энгельсону. Энгельсон заметил мне, что две печати были подпечатаны.\r\n- Будьте уверены, - говорил он, - что этот негодяй читал письмо и именно потому его отослал назад.\r\nОн поднял письмо к свечке и показал мне, что в нем лежала не одна, а две бумаги.\n - Кто печатал письмо?\n - Я.\n - Кроме -письма, ничего не было?\n - Ничего.\r\nТогда Энгельсов взял такую же бумагу, такой же пакет, положил три печати и побежал в аптеку; там он взвесил оба письма - присланное имело полтора веса.\r\nОн возвратился домой с пляской и пением и кричал мне:\r\n«Отгадал! отгадал!»\r\nГауг, вынув записку, прочитал письмо, потом, взглянув на записку, которая начиналась бранью и упреками, передал ее Тесье и спросил Гервега:\r\n- Это ваша рука?\n - Да, это я писал.\n - Стало, вы письмо подпечатали?\r\n- Я не обязан вам давать отчета. Гауг изорвал его записку и, бросив ему в лицо, прибавил:\r\n- Какой же вы мерзавец!\n Испуганный Г схватился за шнурок и стал звонить изо всей силы.\r\n- Что вы, с ума сошли? - спросил Гауг и схватил его за руку.\n Г, рванувшись от него, бросился к двери,» растворил ее и закричал:\n - Режут! Режут! (Morel! Mord!)\r\nНа неистовый звон, на этот крик все бросилось по лестнице к его комнате; гарсоны, путешественники, жившие в том же коридоре.\r\n- Жандармов! Жандармов! Режут! - кричал уже в. коридоре Г.\r\nГауг подошел к нему и, сильно ударив его рукой в щеку, сказал ему:\n - Вот тебе, негодяй (Schuft), за жандармов! (528)\r\nТесье в это время взошел опять в комнату, написал имена и адрес и молча подал их ему. На лестнице собралась толпа зрителей. Гауг извинился перед хозяином и ушел с Тесье.\r\nГ бросился к комиссару полиции, прося его взять под защиту законов против подосланных убийц и спрашивал, не начать ли ему процесс за пощечину.\r\nКомиссар при содержателе отеля расспросил о разных подробностях, изъявил сомнение в том, чтоб люди,\r\nтаким образом приходившие белым днем в отель, не скрывая имен и места жительства, были подосланные убийцы.\r\nЧто касается до процесса, он полагал, что- его начать.очень легко, и наверное думал, что Гауг будет приговорен к небольшой пени и к непродолжительной тюрьме.\r\n«Но в вашем деле вот в чем неудобство, - прибавил он, - для того, чтоб осудили этого господина, вам.\r\nнадобно публично доказать, что он вам действительно дал пощечину… Мне кажется, что для вашей пользы лучше дело оставить, оно же бог знает к каким ревеляциям 58 поведет…»\r\nЛогика комиссара победила.\r\nЯ тогда был в Лугано.\r\nОбдумав дело, на меня нашел страх: я был уверен, что Гервег не вызовет Гауга или Тесье, но чтоб Гауг умел на этом остановиться и спокойно уехал из Цюриха, - в этом я не был уверен.\r\nВызов со стороны Гауга 59 был бы явным образом против характера, который я хотел дать делу.\r\nСам Тесье, на благородный ум которого я мог совершенно надеяться, во всем был слишком француз.\r\nГауг был упрям до капризности и раздражителен до детства.\r\nУ него постоянно были контры и пики то с Хо-ецким, то с Энгельсоном, то с Орсини и итальянцами, которых он, наконец,\r\nдействительно восстановил против себя, - и Орсини, улыбаясь по-своему и слегка покачивая головой, говаривал пресмешно:\r\n- Oh, il generale, il generate Aug! 60\r\nНа Гауга имел влияние один Карл Фогт с своим светлым практическим взглядом; он поступал агрес(529)сивно; осыпал его насмешками, кричал, - и Гауг его слушался.\r\n- Какой секрет открыли вы, - спросил я раз Фогта, - усмирять нашего бенгальского генерала?\r\n- Vous l`avez dit 61, - отвечал Фогт, - вы пальцем дотронулись до секрета. Я его усмиряю потому, что он генерал и верит в это.\r\nГенерал знает дисциплину, он против начальства идти не может: вы забываете, что я - викарий империи.\r\nФогт был совершенно прав. Несколько дней спустя Энгельсон, нисколько не думая о том, что он говорит и при ком, сказал:\r\n- На такую мерзость способен только немец. Гауг обиделся. Эн уверял его, что он не спохватился, что у него сорвалась эта глупость нечаянно с языка.\r\nГауг заметил, что важность не в том, что он сказал при нем, а в том, что он имеет такое мнение о немцах, - и вышел вон.\r\nНа другой день рано утром он отправился к Фогту, застал его в постели, разбудил и рассказал ему нанесенную обиду Германии, прося его быть свидетелем и снести Энгельсону картель.\r\n- Что же, вы считаете, что я так же сошел с ума, как вы? - спросил его Фогт.\n - Я не привык сносить обиды.\r\n- Он вас не обижал. Мало ли что сорвется с языка, - он же извинялся.\n - Он обидел Германию… и увидит, что при мне нельзя безнаказанно оскорблять великую нацию.\r\n- Да вы что же за исключительный представитель Германии? - закричал на него Фогт. - Разве я не немец? Разве я не имею права вступаться так же, как вы, больше, чем вы?\r\n- Без сомнения, и, если вы берете это дело на себя, я вам уступаю.\r\n- Хорошо, но, вверивши мне, надеюсь, что вы не станете мешать.\r\nСидите же здесь спокойно, а я схожу и узнаю, точно ли такое мнение у Энгельсона или это так, случайно сказанная фраза, - ну, а картель ваш покаместь мы изорвем. (530)\r\nЧерез полчаса явился Фогт ко мне, я ничего не знал о вчерашнем событии. Фогт взошел, по обычаю громко смеясь, и сказал мне:\r\n- Что у вас Энгельсон на воле ходит или нет? Я запер нашего генерала у себя.\r\nПредставьте, что он за поганых немцев, о которых Э дурно отозвался, хотел с ним драться; я его убедил, что расправа принадлежит мне.\r\nПоловина дела сделана. Усмирите вы теперь Энгельсона, если он не в белой горячке.\r\nЭнгельсон и не подозревал, что Гауг до такой степени рассердился; сначала хотел лично с ним объясниться, готов был принять картель, потом сдался, и мы послали за Гаугом.", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "Николай Лесков\n\n Человек на часах\n\n\n 1\r\nСобытие, рассказ о котором ниже сего предлагается вниманию читателей, трогательно и ужасно по своему значению для главного героического лица пьесы,\r\nа развязка дела так оригинальна, что подобное ей даже едва ли возможно где-нибудь, кроме России.\r\nЭто составляет отчасти придворный, отчасти исторический анекдот, недурно характеризующий нравы и направление очень любопытной,\r\nно крайне бедно отмеченной эпохи тридцатых годов совершающегося девятнадцатого столетия.\r\nВымысла в наступающем рассказе нет нисколько.\n\n 2\r\nЗимою, около Крещения, в 1839 году в Петербурге была сильная оттепель.\r\nТак размокропогодило, что совсем как будто весне быть: снег таял, с крыш падали днем капели, а лед на реках посинел и взялся водой.\r\nНа Неве перед самым Зимним дворцом стояли глубокие полыньи. Ветер дул теплый, западный, но очень сильный: со взморья нагоняло воду, и стреляли пушки.\r\nКараул во дворце занимала рота Измайловского полка, которою командовал блестяще образованный и очень хорошо поставленный в обществе молодой офицер,\r\nНиколай Иванович Миллер (*1) (впоследствии полный генерал и директор лицея).\r\nЭто был человек с так называемым \"гуманным\" направлением, которое за ним было давно замечено и немножко вредило ему по службе во внимании высшего начальства.\r\n- На самом же деле Миллер был офицер исправный и надежный, а дворцовый караул в тогдашнее время и не представлял ничего опасного. Пора была самая тихая и безмятежная.\r\nОт дворцового караула не требовалось ничего, кроме точного стояния на постах, а между тем как раз тут, на караульной очереди капитана Миллера при дворце,\r\nпроизошел весьма чрезвычайный и тревожный случай, о котором теперь едва вспоминают немногие из доживающих свой век тогдашних современников.\r\n3\r\nСначала в карауле все шло хорошо: посты распределены, люди расставлены, и все обстояло в совершенном порядке.\r\nГосударь Николай Павлович был здоров, ездил вечером кататься, возвратился домой и лег в постель. Уснул и дворец.\r\nНаступила самая спокойная ночь. В кордегардии (*2) тишина.\r\nКапитан Миллер приколол булавками свой белый носовой платок к высокой и всегда традиционно засаленной сафьянной спинке офицерского кресла и сел коротать время за книгой.\r\nН.И.\r\nМиллер всегда был страстный читатель, и потому он не скучал, а читал и не замечал, как уплывала ночь;\r\nно вдруг, в исходе второго часа ночи, его встревожило ужасное беспокойство: пред ним является разводный унтер-офицер и, весь бледный, объятый страхом, лепечет скороговоркой:\r\n- Беда, ваше благородие, беда!\n - Что такое?!\n - Страшное несчастие постигло!\r\nН.И.Миллер вскочил в неописанной тревоге и едва мог толком дознаться, в чем именно заключались \"беда\" и \"страшное несчастие\".\n\n 4\r\nДело заключалось в следующем:\r\nчасовой, солдат Измайловского полка, по фамилии Постников, стоя на часах снаружи у нынешнего Иорданского подъезда,\r\nуслыхал, что в полынье, которою против этого места покрылась Нева, заливается человек и отчаянно молит о помощи.\r\nСолдат Постников, из дворовых господских людей, был человек очень нервный и очень чувствительный. Он долго слушал отдаленные крики и стоны утопающего и приходил от них в оцепенение.\r\nВ ужасе он оглядывался туда и сюда на все видимое ему пространство набережной и ни здесь, ни на Неве, как назло, не усматривал ни одной живой души.\r\nПодать помощь утопающему никто не может, и он непременно зальется...\n А между тем тонущий ужасно долго и упорно борется.\r\nУж одно бы ему, кажется, - не тратя сил, спускаться на дно, так ведь нет!\r\nЕго изнеможденные стоны и призывные крики то оборвутся и замолкнут, то опять начинают раздаваться, и притом все ближе и ближе к дворцовой набережной.\r\nВидно, что человек еще не потерялся и держит путь верно, прямо на свет фонарей, но только он,\r\nразумеется, все-таки не спасется, потому что именно тут, на этом пути, он попадет в иорданскую прорубь.\r\nТам ему нырок под лед, и конец...\r\nВот и опять стих, а через минуту снова полощется и стонет: \"Спасите, спасите!\" И теперь уже так близко, что даже слышны всплески воды, как он полощется...\r\nСолдат Постников стал соображать, что спасти этого человека чрезвычайно легко.\r\nЕсли теперь сбежать на лед, то тонущий непременно тут же и есть. Бросить ему веревку, или протянуть шестик, или подать ружье, и он спасен.\r\nОн так близко, что может схватиться рукою и выскочить.\r\nНо Постников помнит и службу и присягу; он знает, что он часовой, а часовой ни за что и ни под каким предлогом не смеет покинуть своей будки.\r\nС другой же стороны, сердце у Постникова очень непокорное: так и ноет, так и стучит, так и замирает...\r\nХоть вырви его да сам себе под ноги брось, - так беспокойно с ним делается от этих стонов и воплей...\r\nСтрашно ведь слышать, как другой человек погибает, и не подать этому погибающему помощи, когда, собственно говоря,\r\nк тому есть полная возможность, потому что будка с места не убежит и ничто иное вредное не случится.\r\n\"Иль сбежать, а?.. Не увидят?.. Ах, господи, один бы конец! Опять стонет...\"\r\nЗа один получас, пока это длилось, солдат Постников совсем истерзался сердцем и стал ощущать \"сомнения рассудка\".\r\nА солдат он был умный и исправный, с рассудком ясным, и отлично понимал, что оставить свой пост есть такая вина со стороны часового,\r\nза которою сейчас же последует военный суд, а потом гонка сквозь строй шпицрутенами и каторжная работа, а может быть, даже и \"расстрел\";\r\nно со стороны вздувшейся реки опять наплывают все ближе и ближе стоны, и уже слышно бурканье и отчаянное барахтанье.\r\n- Т-о-о-ну!.. Спасите, тону!\r\nТут вот сейчас и есть иорданская прорубь... Конец!\r\nПостников еще раз-два оглянулся во все стороны.\r\nНигде ни души нет, только фонари трясутся от ветра и мерцают, да по ветру, прерываясь, долетает этот крик... может быть, последний крик...\r\nВот еще всплеск, еще однозвучный вопль, и в воде забулькотало.\r\nЧасовой не выдержал и покинул свой пост.\n\n 5\r\nПостников бросился к сходням, сбежал с сильно бьющимся сердцем на лед, потом в наплывшую воду полыньи и,\r\nскоро рассмотрев, где бьется заливающийся утопленник, протянул ему ложу своего ружья.\r\nУтопающий схватился за приклад, а Постников потянул его за штык и вытащил на берег.\r\nСпасенный и спаситель были совершенно мокры, и как из них спасенный был в сильной усталости и дрожал и падал, то спаситель его,\r\nсолдат Постников, не решился его бросить на льду, а вывел его на набережную и стал осматриваться, кому бы его передать.\r\nА меж тем, пока все это делалось, на набережной показались сани, в которых сидел офицер существовавшей тогда придворной инвалидной команды (впоследствии упраздненной).\r\nЭтот столь не вовремя для Постникова подоспевший господин был, надо полагать, человек очень легкомысленного характера, и притом немножко бестолковый, и изрядный наглец.\r\nОн соскочил с саней и начал спрашивать:\r\n- Что за человек... что за люди?\n - Тонул, заливался, - начал было Постников.\n - Как тонул? Кто, ты тонул? Зачем в таком месте?\r\nА тот только отпырхивается, а Постникова уже нет: он взял ружье на плечо и опять стал в будку.\r\nСмекнул или нет офицер, в чем дело, но он больше не стал исследовать,\r\nа тотчас же подхватил к себе в сани спасенного человека и покатил с ним на Морскую, в съезжий дом Адмиралтейской части.\r\nТут офицер сделал приставу заявление, что привезенный им мокрый человек тонул в полынье против дворца и спасен им, господином офицером, с опасностью для его собственной жизни.\r\nТот, которого спасли, был и теперь весь мокрый, иззябший и изнемогший. От испуга и от страшных усилий он впал в беспамятство, и для него было безразлично, кто спасал его.\r\nОколо него хлопотал заспанный полицейский фельдшер, а в канцелярии писали протокол по словесному заявлению инвалидного офицера и,\r\nс свойственною полицейским людям подозрительностью, недоумевали, как он сам весь сух из воды вышел?\r\nА офицер, который имел желание получить себе установленную медаль \"за спасение погибавших\", объяснял это счастливым стечением обстоятельств, но объяснял нескладно и невероятно.\r\nПошли будить пристава, послали наводить справки.\r\nА между тем во дворце по этому делу образовались уже другие, быстрые течения.\r\n6\r\nВ дворцовой караульне все сейчас упомянутые обороты после принятия офицером спасенного утопленника в свои сани были неизвестны.\r\nТам Измайловский офицер и солдаты знали только то, что их солдат Постников, оставив будку, кинулся спасать человека, и как это есть большое нарушение воинских обязанностей,\r\nто рядовой Постников теперь непременно пойдет под суд и под палки, а всем начальствующим лицам,\r\nначиная от ротного до командира полка, достанутся страшные неприятности, против которых ничего нельзя ни возражать, ни оправдываться.\r\nМокрый и дрожащий солдат Постников, разумеется, сейчас же был сменен с поста и, будучи приведен в кордегардию, чистосердечно рассказал Н.И.\r\nМиллеру все, что нам известно, и со всеми подробностями, доходившими до того,\r\nкак инвалидный офицер посадил к себе спасенного утопленника и велел своему кучеру скакать в Адмиралтейскую часть.\r\nОпасность становилась все больше и неизбежнее.\r\nРазумеется, инвалидный офицер все расскажет приставу, а пристав тотчас же доведет об этом до сведения обер-полицеймейстера Кокошкина, а тот доложит утром государю, и пойдет \"горячка\".\r\nДолго рассуждать было некогда, надо было призывать к делу старших.\r\nНиколай Иванович Миллер тотчас же послал тревожную записку своему батальонному командиру подполковнику Свиньину,\r\nв которой просил его как можно скорее приехать в дворцовую караульню и всеми мерами пособить совершившейся страшной беде.\r\nЭто было уже около трех часов, а Кокошкин являлся с докладом к государю довольно рано утром, так что на все думы и на все действия оставалось очень мало времени.\n\n 7\r\nПодполковник Свиньин не имел той жалостливости и того мягкосердечия, которые всегда отличали Николая Ивановича Миллера:\r\nСвиньин был человек не бессердечный, но прежде всего и больше всего \"службист\" (тип, о котором нынче опять вспоминают с сожалением).\r\nСвиньин отличался строгостью и даже любил щеголять требовательностью дисциплины.\r\nОн не имел вкуса ко злу и никому не искал причинить напрасное страдание; но если человек нарушал какую бы то ни было обязанность службы, то Свиньин был неумолим.\r\nОн считал неуместным входить в обсуждение побуждений, какие руководили в данном случае движением виновного, а держался того правила, что на службе всякая вина виновата.\r\nА потому в караульной роте все знали, что придется претерпеть рядовому Постникову за оставление своего поста, то он и оттерпит, и Свиньин об этом скорбеть не станет.\r\nТаким этот штаб-офицер был известен начальству и товарищам, между которыми были люди,\r\nне симпатизировавшие Свиньину, потому что тогда еще не совсем вывелся \"гуманизм\" и другие ему подобные заблуждения.\r\nСвиньин был равнодушен к тому, порицают или хвалят его \"гуманисты\".\r\nПросить и умолять Свиньина или даже пытаться его разжалобить - было дело совершенно бесполезное.\r\nОт всего этого он был закален крепким закалом карьерных людей того времени, но и у него, как у Ахиллеса, было слабое место.\r\nСвиньин тоже имел хорошо начатую служебную карьеру, которую он, конечно, тщательно оберегал и дорожил тем, чтобы на нее, как на парадный мундир, ни одна пылинка не села:\r\nа между тем несчастная выходка человека из вверенного ему батальона непременно должна была бросить дурную тень на дисциплину всей его части.\r\nВиноват или не виноват батальонный командир в том, что один из его солдат сделал под влиянием увлечения благороднейшим состраданием, - этого не станут разбирать те,\r\nот кого зависит хорошо начатая и тщательно поддерживаемая служебная карьера Свиньина, а многие даже охотно подкатят ему бревно под ноги,\r\nчтобы дать путь своему ближнему или подвинуть молодца, протежируемого людьми в случае.\r\nГосударь, конечно, рассердится и непременно скажет полковому командиру, что у него \"слабые офицеры\", что у них \"люди распущены\". А кто это наделал? - Свиньин.\r\nВот так это и пойдет повторяться что \"Свиньин слаб\", и так, может, покор слабостью и останется несмываемым пятном на его, Свиньина, репутации.\r\nНе быть ему тогда ничем достопримечательным в ряду современников и не оставить своего портрета в галерее исторических лиц государства Российского.\r\nИзучением истории тогда хотя мало занимались, но, однако, в нее верили и особенно охотно сами стремились участвовать в ее сочинении.\n\n 8\r\nКак только Свиньин получил около трех часов ночи тревожную записку от капитана Миллера,\r\nон тотчас же вскочил с постели, оделся по форме и, под влиянием страха и гнева, прибыл в караульню Зимнего дворца.\r\nЗдесь он немедленно же произвел допрос рядовому Постникову и убедился, что невероятный случай совершился.\r\nРядовой Постников опять вполне чистосердечно подтвердил своему батальонному командиру все то же самое,\r\nчто произошло на его часах и что он, Постников, уже раньше показал своему ротному капитану Миллеру.\r\nСолдат говорил, что он \"богу и государю виноват без милосердия\", что он стоял на часах и, заслышав стоны человека, тонувшего в полынье,\r\nдолго мучился, долго был в борьбе между служебным долгом и состраданием, и наконец на него напало искушение, и он не выдержал этой борьбы:\r\nпокинул будку, соскочил на лед и вытащил тонувшего на берег, а здесь, как на грех, попался проезжавшему офицеру дворцовой инвалидной команды.\r\nПодполковник Свиньин был в отчаянии;\r\nон дал себе единственное возможное удовлетворение, сорвав свой гнев на Постникове, которого тотчас же прямо отсюда послал под арест в казарменный карцер,\r\nа потом сказал несколько колкостей Миллеру, попрекнув его \"гуманерией\", которая ни на что не пригодна в военной службе;\r\nно все это было недостаточно для того, чтобы поправить дело.\r\nПодыскать если не оправдание, то хотя извинение такому поступку, как оставление часовым своего поста, было невозможно, и оставался один исход - скрыть все дело от государя...\r\nНо есть ли возможность скрыть такое происшествие?\r\nПо-видимому, это представлялось невозможным, так как о спасении погибавшего знали не только все караульные,", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Мамин-Сибиряк Д", "role": "user" }, { "content": "- Я теперь совсем обумился, Флегон Флегоныч, - уверял Спирька, все еще находившийся под домашним арестом. - Пусти хоть дохнуть разик с нашими причинными... Ей-богу, ни в одном глазу.\r\n- Врешь, все врешь... - упрямо отказывал Собакин. - Знаю я тебя, гусь лапчатый.\r\nТебя только на улицу выпусти, так ты сейчас без задних ног, да еще, пожалуй, с вина сгоришь... Немного уж ждать осталось, а там хоть лопни от водки.\r\nСпирька чесал свою гриву, вздыхал и потом соглашался с неумолимым патроном, что оно точно, пожалуй, опять сорвет с ума-то.\r\nК довершению общей суматохи случилось два происшествия:\r\n\"сгорел\" с вина какой-то старик, и потом нашли избитую до полусмерти девку Анисью, которая пострадала за свое коварство - взяла с трех претендентов на ее внимание приличные подарки.\r\nОбманутые сговорились и поучили.\r\n- Нет, уж что же это такое? - спросил Агашков, благочестиво поднимая плечи. - Настоящие Содом и Гоморра... уголовство. \n\n\n VI\r\nНаконец наступил и канун первого мая. С раннего утра в Причине все поднялось на ноги, даже не было видно пьяных.\r\nПартии рабочих уже были в полном сборе и толпились кучками около изб, где жили хозяева, или около обозов.\r\nПриготовляли лошадей, мазали телеги, бегали и суетились, как перед настоящим походом.\r\nТолько хозяева старались казаться спокойными, но в то же время зорко сторожили друг друга - кто первый не утерпит и тронется в путь.\r\nСвои лазутчики и соглядатаи зорко следили за каждым движением.\r\n- Мы из деревни выедем совсем не в ту сторону, куда нужно, - шепотом сообщил мне Флегонт Флегонтович, тревожно потирая руки.\r\n- А вы слышали, что Спирька сегодня ночью чуть не убежал у нас? Да, да...\r\nНу, я с ним распорядился по-своему и пообещал посадить на цепь, как собаку, если он вздумает еще морочить меня. А все-таки сердце у меня не на месте.\r\n.. Всю ночь сегодня грезился проклятый заяц, который нам тогда перебежал дорогу, - так и прыгает, бестия, под самым носом.\r\n- А далеко нам ехать? \n - Да верст пятнадцать будет... По крайней мере Спирька так говорит и Гаврила Иваныч тоже.\r\nВ общей суматохе не принимали участия только Кривополов, Дружков, Середа и еще какой-то инженер в отставке, которые винтили уже третьи сутки.\r\nАгашков молился с утра богу, Кун, заложив руки в карманы своей кожаной куртки, особенно сосредоточенно курил сигару с раннего утра.\r\nВ избе Спирьки Флегонт Флегонтович возился с каким-то футляром, который никак не входил у него в боковой карман.\r\n- Что это у вас такое? - спросил я. - Револьверы? \n Собакин осторожно оглянулся кругом и расстегнул застежки футляра: в нем лежала разобранная флейта.\r\n- Это для чего у вас? - спросил я.\r\n- А нужно... вот увидите. Я немножко, знаете, играю. Скучно в лесу иногда бывает, особенно осенью, когда ненастье зарядит недели на три.\r\nДве партии уже отправились, - перескочил он к злобе дня, - это доверенные от Охлестышевых.\r\nНу, да эти не опасны, пусть поездят по лесу. Я, признаться сказать, больше всего опасаюсь Агашкова и Куна... Черт их знает, что у них на уме.\r\n- Да что же они могут сделать? \n - Э, да мало ли что... Будут караулить, куда поедем, и, пожалуй, помешают.\r\nНапились чаю, потом пообедали, но никому кусок в рот не шел. Метелкин выглядывал с почтительной грустью.\r\nСпирька сидел как приговоренный; сам Флегонт Флегонтович постоянно подбегал к окошку на малейший стук и осторожно выглядывал из-за косяка.\r\nОдин Гаврила Иванович не испытывал, кажется, никакого волнения и сосредоточенно ел за четверых, облизывая свою крашеную деревянную ложку.\r\nДень был ясный, настоящий весенний, с легким холодком в воздухе; по небу с утра бродили белые волнистые облачка, обещая долгое вёдро.\r\nНо кругом не было еще зелени, и только на пригорках кое-где пробивалась свежая травка зелеными щетками.\r\nРека Причинка уже очистилась ото льда и начала разливаться в своих низких болотистых берегах, затопляя луга и низины.\r\nПролетело несколько Косяков диких уток; где-то печально кричали журавли.\r\nЧасов в семь вечера наша первая партия выступила из Причины, потому что к заветному месту нужно было подойти обходным путем,\r\nчтобы запутать все следы и обмануть охотников открыть наш секрет.\r\nТеперь нас было две партии - одна под предводительством Флегонта Флегонтовича, а другая во главе с Пластуновым.\r\nУ нас вожаком служил Спирька, а у Пластунова Гаврила Иванович. Сговорились встретиться на каком-то урочище Сухой Пал, прежде чем захватить окончательно местечко.\r\nЧтобы решительно сбить с толку всех, мы ехали в одну сторону, а Пластунов в другую. Собственно, наша партия должна была выступить час спустя.\r\n- Ох, не разъехаться бы... - стонал Собакин, провожая партию Пластунова вперед. - Ты, Гаврила Иванович, смотри, - не ударь в грязь лицом.\r\n- Уж не сумлевайтесь... все оборудуем, Флегонт Флегонтыч, - отвечал старик, залезая в коробок Пластунова. - В лучшем виде.\r\nДругие партии тоже зашевелились, и две из них отправились вслед за нашей партией, хотя это были \"бывшие\", значит, особенной опасности не предвиделось.\r\n- Что вы так хлопочете, чтобы не разъехаться, - говорил я, - все равно: Пластунов займет другой участок - и только.\r\n- Э, батенька, в том весь и секрет, чтобы занять два участка рядом, потому что у меня в участке жила, ну, а как она уйдет к другому? Вот это-то и дорого...\r\nВсе из-за этого хлопочут. По закону, каждая партия имеет право занять только один участок - пять верст в длину и сто саженей в ширину, то есть по течению какой-нибудь речки.\r\nБыло восемь часов, и мы выступили тоже в поход. Спирька поместился у нас на козлах, и Собакин категорически объявил ему:\r\n- Ну, ты, идол, смотри в оба, а ежели надуешь, так я из тебя и крупы надеру и муки намелю в лесу-то...\r\n- Предоставлю, Флегон Флегоныч, - угрюмо отвечал Спирька, нахлобучивая какую-то совершенно невозможную шапку на свою взлохмаченную голову.\r\n- Уж мы с Гаврилой Иванычем вот как сруководствуем... важное местечко.\r\nФлегонт Флегонтович все оглядывался, точно ожидал погони;\r\nно погони не было, и только в стороне дороги раза два повторялся какой-то подозрительный шум, точно кто шел за нами, прячась за деревьями и в кустах.\r\n- Ишь, подлецы, как провожают... - ругался Собакин. - Наверно, Агашков подослал или этот немец с сигарой...\r\nНебо было совершенно ясное, солнце только что закатилось, из лесу тянуло свежей ночной сыростью.\r\nС большой дороги мы свернули по указанию Спирьки куда-то направо и поехали в цело, то есть без всякой дороги, по какому-то покосу.\r\nМеня удивило то, что мы ехали от реки Причинки, тогда как должны были держаться около нее. Впрочем, она текла крайне извилисто, и мы, вероятно, просто выгадывали пространство.\r\nВсе молчали и как-то старались не смотреть друг на друга, точно премированные заговорщики.\r\nВ одном месте, когда мы ехали около соснового подседа, над нашими головами пролетело несколько тянувших вальдшнепов с тем особенным кряхтеньем,\r\nкоторое настоящего охотника заставляет замирать на месте.\r\nНо теперь было не до охотничьих восторгов, и мы пропустили тягу совершенно равнодушно.\r\nНо чем дальше мы подвигались, тем больше начинало попадаться нам подозрительных признаков - перепутанные колеи,\r\nследы лошадиных ног, какой-то отдаленный глухой шум или неожиданный треск где-нибудь в стороне.\r\n- Это все партии гуляют по лесу, - объяснил Флегонт Флегонтович; он несколько раз выскакивал из экипажа и припадал ухом к земле, чтобы лучше расслышать лошадиный топот.\r\n- Далеко до Сухого Пала осталось, Спирька?\r\n- Да еще верст семь надо класть, Флегон Флегоныч... а может, и побольше. Кто его знает: здесь ведь места-то баба мерила клюкой, да махнула рукой...\r\nВ одном месте мы спугнули несколько пар журавлей, которые с печальным криком полетели дальше.\r\nМесто было болотистое с низкими кустами ольхи, черемухи и болотной ивы; наш экипаж прыгал по кочкам и постоянно грозил опасностью перевернуться вверх дном.\r\nОткуда-то повеяло холодной сыростью, - это была вода, может быть, одно из бесчисленных озер.\r\nВ другом месте, в лесу, слабо замигала красная точка и потянуло дымком; наш обоз остановился, и вперед посланы были лазутчики.\r\nОказалось, что стояла станом какая-то партия, ожидавшая наступления двенадцати часов: рабочие были не здешние, а хозяин \"из господ\", как объяснили вернувшиеся лазутчики.\r\n- Должно быть, заблудились, сердечные... - посмеялся Флегонт Флегонтович, однако велел объехать партию подальше стороной, \"чтобы не навести на сумление\".\r\nВзошел молодой месяц, и все кругом потонуло в фантастическом, колебавшемся свете.\r\nСобственно говоря, сравнительно с душистой и туманной летнею ночью, эта холодная и, так сказать, сухая весенняя ночь была просто жалка,\r\nно что было хорошо в ней и что придавало ей какую-то особенную поэзию - это неумолкавшая жизнь пернатого царства.\r\nКаких-каких звуков только не было!.. Кроме журавлиного и лебединого крика и кряхтенья вальдшнепов, слышалось неумолкаемое пение со всех сторон.\r\nКакие птицы пели - не умею сказать, за исключением иволги, которая резко выделялась среди других певцов.\r\nГде-то точно разговаривают и кричат две голосистые бабы, потом глухо забормотал на листвени тетерев,\r\nпотом, точно из-под земли, донеслось неистовое фырканье и кудахтанье игравших на току косачей.\r\nНочь была тихая, и можно было расслышать игру на нескольких токах.\r\nНо всего удивительнее был какой-то страшный крик, точно во всю глотку ревел пьяный мужик; я даже вздрогнул в первую минуту.\r\n- Что, испугались? - смеялся Флегонт Флегонтович. - Угадайте-ка, что за зверь это отличается? Не угадать... Это куропатка.\r\n- Не может быть!.. \n - Уверяю вас; я сам сначала не верил, пока не убедился своими глазами. Ревет, точно оглашенная...\r\nВ сторонке тихо и нерешительно слышалось осторожное заячье бобоканье;\r\nзайцы кричат иногда пресмешно в лесу - сядет на задние лапки, насторожит уши, вытянет мордочку и начинает как-то по-детски наговаривать: \"бо-бо-бо-бо\".\r\n..\r\n- Гли-ко, гли*, Флегон Флегонтыч, - зашептал Спирька, показывая головой в сторону небольшой сосновой гривки, у которой стояли две темные фигуры. - Вишь, как зорят** за нам...\r\n______________ \n * Гляди, гляди.\r\n** Зорят - смотрят. \n\n - Ну, пусть их зорят. \n - А в лесу лошадь привязана - вон одна голова торчит...\r\n- Ах, подлецы! Чьи бы это? \n - Темно, не признать сыздали. Быдто из сосунят кто по обличью-то... может, и наши причинные.\r\nКроме этих отрывочных эпизодов, наше путешествие совершалось в мертвом молчании; слышался только лошадиный топот и стук колес, когда они попадали на древесный корень.\r\nВахромей сидел на козлах в обычном молчании и только изредка, в виде особенной милости, благоволил всыпать вертлявой пристяжной несколько хлестких ударов.\r\n- Эва тебе и Сухой Пал... - проговорил, наконец, Спирька, когда впереди серым неясным пятном выступила между редкими соснами узкая лесная прогалина.\r\n- И Гаврила Иваныч тамоди* с людям дожидает нас... в самую точку попали.\r\n______________ \n * Тамоди - там.\r\nСухой Пал выделялся какой-то суровой красотой и резко отличался от других мест, по которым ехали до сих пор.\r\nКругом росли вековые сосны в обхват толщиной; почва делала мягкий уклон к небольшому круглому озерку и кончалась крутым обрывом, на котором росла корона из громадных лип.\r\n- Старцы здесь жили в допрежние времена, - объяснил Спирька, - вон и липняк насадили для пчелы...\r\nТолько их начальство выжило; потому как они, старцы-то, к старой вере были прилежны... строго было. Весь скиток разорили...\r\nПартия Пластунова дожидалась нас уже с час. Посыпались рассказы с обеих сторон о встречных партиях.\r\nВесь лес на десятки верст по течению Причинки был переполнен людьми, ждавшими наступления полуночи.\r\n- Страсть сколь народичку понаперло, - удивлялся Гаврила Иваныч, поправляя свою баранью шапку. - Немца видели... ну, еще с сигарой ходил. В двух верстах отсюдова будет...\r\n- А Агашкова не видал?\r\n- Нет, как будто не заприметил. Тут все какие-то новые партии, Флегонт Флегонтыч. И господь их знает, откуда они набрались.\r\nВ Причине как будто их не видать было, все наперечет. Это все пришлые... Надо полагать, режевские али невьянские.\r\n- Все равно... один черт, - ворчал Собакин. - Столбы разведочные приготовили? \n - Два столбика сорудовали... и слова написали.\r\n- Хорошо. Уж десять часов скоро, - говорил Собакин, со спичкой разглядывая циферблат своих часов. - Далеко отсюда?\r\n- Версты три, надо полагать, будет; в час доедем. \n - Часик подождем.\r\nЕхать прямо на заветное местечко прежде времени мы не могли, потому что на нас могли набежать другие партии и начать спор по заявке.\r\nНо, с другой стороны, полная неизвестность являлась тяжелым кошмаром для всех.\r\nВремя тянулось убийственно медленно, как при всяком ожидании, и Флегонт Флегонтович беспрестанно жег спички, чтобы посмотреть, сколько осталось.\r\nРовно в одиннадцать часов мы трогаемся в путь в мертвом молчании, но лес кругом гудит от конского топота и торопливо шмыгающих людей.\r\nМимо нас проскакала партия верхом на лошадях; где-то далеко рубят дерево, и каждый удар топора звонко разносится в ночной тиши. Вероятно, это готовят разведочный столб.\r\nВот где-то совсем близко посыпались тоже удары топора, кто-то рубит лихорадочной, неумелой рукой. Опять встреча, едут на двух телегах, разъезжаемся молча - ни слова.\r\nТоропливо бегут какие-то мужики с лопатами и топорами. Уж близко совсем, вот и небольшой пологий ложок, который спускается корытом к Причинке.\r\n- Здесь... - шепчет Спирька.\r\nФлегонт Флегонтович отряжает Пластунова с Гаврилой Ивановичем вверх по Причинке, к какому-то Семенову Бугру, где он должен ждать сигнала и сейчас же ставить разведочный столб.\r\n- Как я заиграю, значит, место свободно, ты сейчас и катай столбы и шурфы, - наставительно шепчет он своему доверенному.\r\n- Через полчаса, чтобы все было готово... Слышишь?.. Я как заиграю, ты сейчас и действуй.\r\nПартия Пластунова исчезает в густой сосновой заросли, а мы остаемся на ложке, в ожидании двенадцати часов.\r\nЗаветное местечко на полверсты ниже, но занимать его теперь рано, можно только привлечь внимание проходящих мимо партий.", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "Но - странное дело - все то, что прежде заслоняло, скрывало, уничтожало сознание смерти, теперь уже не могло производить этого действия.\r\nПоследнее время Иван Ильич большей частью проводил в этих попытках восстановить прежние ходы чувства, заслонявшего смерть, То он говорил себе: \"Займусь службой, ведь я жил же ею\".\r\nИ он шел в суд, отгоняя от себя всякие сомнения;\r\nвступал в разговоры с товарищами и садился, по старой привычке рассеянно, задумчивым взглядом окидывая толпу и обеими исхудавшими руками опираясь на ручки дубового кресла,\r\nтак же, как обыкновенно, перегибаясь к товарищу, подвигая дело, перешептываясь, и потом, вдруг вскидывая глаза и прямо усаживаясь, произносил известные слова и начинал дело.\r\nНо вдруг в середине боль в боку, не обращая никакого внимания на период развития дела, начинала свое сосущее дело.\r\nИван Ильич прислушивался, отгонял мысль о ней, но она продолжала свое, и она приходила и становилась прямо перед ним и смотрела на него,\r\nи он столбенел, огонь тух в глазах, и он начинал опять спрашивать себя:\r\n\"Неужели только она правда?\r\n\" И товарищи и подчиненные с удивлением и огорчением видели, что он, такой блестящий, тонкий судья, путался, делал ошибки.\r\nОн встряхивался, старался опомниться и кое-как доводил до конца заседание и возвращался домой с грустным сознанием,\r\nчто не может по-старому судейское его дело скрыть от него то, что он хотел скрыть;\r\nчто судейским делом он не может избавиться от нее, И что было хуже всего - это то, что она отвлекала его к себе не затем,\r\nчтобы он делал что-нибудь, а только для того, чтобы он смотрел на нес, прямо ей в глаза, смотрел на нее и, ничего не делая, невыразимо мучился.\r\nИ, спасаясь от этого состояния, Иван Ильич искал утешения, других ширм, и другие ширмы являлись и на короткое время как будто спасали его,\r\nно тотчас же опять не столько разрушались, сколько просвечивали, как будто она проникала через все, и ничто не могло заслонить ее.\r\nБывало, в это последнее время он войдет в гостиную, убранную им, - в ту гостиную, где он упал, для которой он, - как ему ядовито смешно было думать,\r\n- для устройства которой он пожертвовал жизнью, потому что он знал, что болезнь его началась с этого ушиба,\r\n- он входил и видел, что на лакированном столе был рубец, прорезанный чем-то.\r\nОн искал причину: и находил ее в бронзовом украшении альбома, отогнутом на краю.\r\nОн брал альбом, дорогой, им составленный с любовью, подосадовал на неряшливость дочери и ее друзей, - то разорвано, то карточки перевернуты.\r\nОн приводил это старательно в порядок, загибал опять украшение.\r\nПотом ему приходила мысль весь этот etablissement <\"\"> с альбомами переместить в другой угол, к цветам.\r\nОн звал лакея: или дочь, или жена приходили на помощь; они не соглашались, противоречили, он спорил, сердился; но все было хорошо, потому что он не помнил о ней, ее не видно было.\r\nНо вот жена сказала, когда он сам передвигал: \"Позволь, люди сделают, ты опять себе сделаешь вред\", и вдруг она мелькнула через ширмы, он увидал ее.\r\nОна мелькнула, он еще надеется, что она скроется, но невольно он прислушался к боку, - там сидит все то же,\r\nвсе так же ноет, и он уже не может забыть, и она явственно глядит на него из-за цветов.\r\nК чему все?\r\n\"И правда, что здесь, на этой гардине, я, как на штурме, потерял жизнь. Неужели? Как ужасно и как глупо! Это не может быть! Не может быть, но есть\".\r\nОн шел в кабинет, ложился и оставался опять один с нею, с глазу на глаз с нею, а делать с нею нечего. Только смотреть на нее и холодеть.\r\nPrim. 7 устройство, сооружение (франц.).\n\n\t \n\t \n VII\r\nКак это сделалось на третьем месяце болезни Ивана Ильича, нельзя было сказать, потому что это делалось шаг за шагом,\r\nнезаметно, но сделалось то, что и жена, и дочь, и сын его, и прислуга, и знакомые, и доктора, и,\r\nглавное, он сам - знали, что весь интерес в нем для других состоит только в том, скоро ли, наконец, он опростает место,\r\nосвободит живых от стеснения, производимого его присутствием, и сам освободится от своих страданий.\r\nОн спал меньше и меньше; ему давали опиум и начали прыскать морфином. Но эта не облегчало его.\r\nТупая тоска, которую он испытывал в полуусыпленном состоянии, сначала только облегчала его как что-то новое, но потом она стала так же или еще более мучительна, чем откровенная боль.\r\nЕму готовили особенные кушанья по предписанию врачей; но кушанья эти все были для него безвкуснее и безвкуснее, отвратительнее и отвратительнее.\r\nДля испражнений его тоже были сделаны особые приспособления, и всякий раз это было мученье.\r\nМученье от нечистоты, неприличия и запаха, от сознания того, что в этом должен участвовать другой человек.\r\nНо в этом самом неприятном деле и явилось утешение Ивану Ильичу. Приходил всегда выносить за ним буфетный мужик Герасим.\r\nГерасим был чистый, свежий, раздобревший на городских харчах молодой мужик. Всегда веселый, ясный.\r\nСначала вид этого, всегда чисто, по-русски одетого человека, делавшего это противное дело, смущал Ивана Ильича.\r\nОдин раз он, встав с судна и не в силах поднять панталоны, повалился на мягкое кресло и с ужасом смотрел на свои обнаженные, с резко обозначенными мускулами, бессильные ляжки.\r\nВошел в толстых сапогах, распространяя вокруг себя приятный запах дегтя от сапог и свежести зимнего воздуха,\r\nлегкой сильной поступью Герасим, в посконном чистом фартуке и чистой ситцевой рубахе,\r\nс засученными на голых, сильных, молодых руках рукавами, и, не глядя на Ивана Ильича, - очевидно,\r\nсдерживая, чтобы не оскорбить больного, радость жизни, сияющую на его лице, - подошел к судну.\r\n- Герасим, - слабо сказал Иван Ильич.\r\nГерасим вздрогнул, очевидно, испугавшись, не промахнулся ли он в чем, и быстрым движением повернул к больному свое свежее,\r\nдоброе, простое, молодое лицо, только что начинавшее обрастать бородой.\r\n- Что изволите?\n - Тебе, я думаю, неприятно это. Ты извини меня. Я не могу.\r\n- Помилуйте-с. - И Герасим блеснул глазами и оскалил свои молодые белые зубы. - Отчего же не потрудиться? Ваше дело больное.\r\nИ он ловкими, сильными руками сделал свое привычное дело и вышел, легко ступая. И через пять минут, так же легко ступая, вернулся.\n Иван Ильич все так же сидел в кресле.\r\n- Герасим, - сказал он, когда тот поставил чистое, обмытое судно, - пожалуйста, помоги мне, поди сюда. - Герасим подошел. - Подними меня. Мне тяжело одному, а Дмитрия я услал.\r\nГерасим подошел; сильными руками, так же, как он легко ступал, обнял, ловко, мягко поднял и подержал, другой рукой подтянул панталоны и хотел посадить.\r\nНо Иван Ильич попросил его свести его на диван. Герасим, без усилия и как будто не нажимая, свел его, почти неся, к дивану и посадил.\r\n- Спасибо. Как ты ловко, хорошо... все делаешь.\n Герасим опять улыбнулся и хотел уйти. Но Ивану Ильичу так хорошо было с ним, что не хотелось отпускать.\r\n- Вот что: подвинь мне, пожалуйста, стул этот. Нет, вот этот, под ноги. Мне легче, когда у меня ноги выше.\r\nГерасим принес стул, поставил не стукнув, враз опустил его ровно до полу и поднял ноги Ивана Ильича на стул;\r\nИвану Ильичу показалось, что ему легче стало в то время, как Герасим высоко поднимал его ноги.\r\n- Мне лучше, когда ноги у меня выше, - сказал Иван Ильич. - Подложи мне вон ту подушку.\r\nГерасим сделал это. Опять поднял ноги и положил. Опять Ивану Ильичу стало лучше, пока Герасим держал его ноги. Когда он опустил их, ему показалось хуже.\r\n- Герасим, - сказал он ему, - ты теперь занят?\r\n- Никак нет-с, - сказал Герасим, выучившийся у городских людей говорить с господами.\n - Тебе что делать надо еще?\r\n- Да мне что ж делать? Все переделал, только дров наколоть на завтра.\n - Так подержи мне так ноги повыше, можешь?\r\n- Отчего же, можно. - Герасим поднял ноги выше, и Ивану Ильичу показалось, что о этом положении он совсем не чувствует боли.\n - А дрова-то как же?\r\n- Не извольте беспокоиться. Мы успеем.\r\nИван Ильич велел Герасиму сесть и держать ноги и поговорил с ним. И - странное дело - ему казалось, что ему лучше, пока Герасим держал его ноги.\r\nС тех пор Иван Ильич стал иногда звать Герасима и заставлял его держать себе на плечах ноги и любил говорить с ним.\r\nГерасим делал это легко, охотно, просто и с добротой, которая умиляла Ивана Ильича.\r\nЗдоровье, сила, бодрость жизни во всех других людях оскорбляла Ивана Ильича; только сила и бодрость жизни Герасима не огорчала, а успокаивала Ивана Ильича.\r\nГлавное мучение Ивана Ильича была ложь, - та, всеми почему-то признанная ложь, что он только болен,\r\nа не умирает, и что ему надо только быть спокойным и лечиться, и тогда что-то выйдет очень хорошее.\r\nОн же знал, что, что бы ни делали, ничего не выйдет, кроме еще более мучительных страданий и смерти.\r\nИ его мучила эта ложь, мучило то, что не хотели признаться в том, что все знали и он знал,\r\nа хотели лгать над ним по случаю ужасного его положения и хотели и заставляли его самого принимать участие в этой лжи.\r\nЛожь, ложь эта, совершаемая над ним накануне его смерти, ложь, долженствующая низвести этот страшный торжественный акт его смерти до уровня всех их визитов, гардин, осетрины к обеду.\r\n.. была ужасно мучительна для Ивана Ильича.\r\nИ - странно - он много раз, когда они над ним проделывали свои штуки, был на волоске от того, чтобы закричать им:\r\nперестаньте врать, и вы знаете и я знаю, что я умираю, так перестаньте, по крайней мере, врать.\r\nНо никогда он не имел духа сделать этого.\r\nСтрашный, ужасный акт его умирания, он видел, всеми окружающими его был низведен на степень случайной неприятности, отчасти неприличия (вроде того,\r\nкак обходятся с человеком, который, войдя в гостиную, распространяет от себя дурной запах), тем самым \"приличием\", которому он служил всю свою жизнь;\r\nон видел, что никто не пожалеет его, потому что никто не хочет даже понимать его положения.\r\nОдин только Герасим понимал это положение и жалел его. И потому Ивану Ильичу хорошо было только с Герасимом.\r\nЕму хорошо было, когда Герасим, иногда целые ночи напролет, держал его ноги и не хотел уходить спать, говоря: \"Вы не извольте беспокоиться, Иван Ильич, высплюсь еще\";\r\nили когда он вдруг, переходя на \"ты\", прибавлял: \"Кабы ты не больной, а то отчего же не послужить?\r\n\" Один Герасим не лгал, по всему видно было, что он один понимал, в чем дело, и не считал нужным скрывать этого, и просто жалел исчахшего, слабого барина.\r\nОн даже раз прямо сказал, когда Иван Ильич отсылал его:\r\n- Все умирать будем.\r\nОтчего же не потрудиться?\r\n- сказал он, выражая этим то, что он не тяготится своим трудом именно потому,\r\nчто несет его для умирающего человека и надеется, что и для него кто-нибудь в его время понесет тот же труд.\r\nКроме этой лжи, или вследствие ее, мучительнее всего было для Ивана Ильича то, что никто не жалел его так, как ему хотелось, чтобы его жалели:\r\nИвану Ильичу в иные минуты, после долгих страданий, больше всего хотелось,\r\nкак ему ни совестно бы было признаться в этом, - хотелось того, чтоб его, как дитя больное, пожалел бы кто-нибудь.\r\nЕму хотелось, чтоб его приласкали, поцеловали, поплакали бы над ним, как ласкают и утешают детей.\r\nОн знал, что он важный член, что у него седеющая борода и что потому это невозможно; но ему все-таки хотелось этого.\r\nИ в отношениях с Герасимом было что-то близкое к этому, и потому отношения с Герасимом утешали его.\r\nИвану Ильичу хочется плакать, хочется, чтоб его ласкали и плакали над ним, и вот приходит товарищ, член Шебек, и, вместо того чтобы плакать и ласкаться,\r\nИван Ильич делает серьезное, строгое, глубокомысленное лицо и по инерции говорит свое мнение о значении кассационного решения и упорно настаивает на нем.\r\nЭта ложь вокруг него и в нем самом более всего отравляла последние дни жизни Ивана Ильича.\r\nVIII\r\nБыло утро. Потому только было утро, что Герасим ушел и пришел Петр-лакей, потушил свечи, открыл одну гардину и стал потихоньку убирать.\r\nУтро ли, вечер ли был, пятница, воскресенье ли было - все было все равно, все было одно и то же: ноющая, ни на мгновение не утихающая, мучительная боль;\r\nсознание безнадежно все уходящей, но все не ушедшей еще жизни; надвигающаяся все та же страшная ненавистная смерть, которая одна была действительность, и все та же ложь.\r\nКакие же тут дни, недели и часы дня?\r\n- Не прикажете ли чаю?\n \"Ему нужен порядок, чтоб по утрам господа пили чай\", - подумал он и сказал только:\n - Нет.\n - Не угодно ли перейти на диван?\r\n\"Ему нужно привести в порядок горницу, и я мешаю, я - нечистота, беспорядок\", - подумал он и сказал только:\r\n- Нет, оставь меня.\n Лакей повозился еще. Иван Ильич протянул руку. Петр подошел услужливо.\r\n- Что прикажете?\n - Часы.\n Петр достал часы, лежавшие под рукой, и подал.\n - Половина девятого. Там не встали?\r\n- Никак нет-с. Василий Иванович (это был сын) ушли в гимназию, а Прасковья Федоровна приказали разбудить их, если вы спросите. Прикажете?\r\n- Нет, не надо. - \"Не попробовать ли чаю?\" - подумал он. - Да, чаю... принеси.\r\nПетр пошел к выходу. Ивану Ильичу страшно стало оставаться одному. \"Чем бы задержать его? Да, лекарство\".\r\n- Петр, подай мне лекарство. - \"Отчего же, может быть, еще поможет и лекарство\". Он взял ложку, выпил. \"Нет, не поможет.\r\nВсе это вздор, обман, - решил он, как только почувствовал знакомый приторный и безнадежный вкус. - Нет, уж не могу верить.\r\nНо боль-то, боль-то зачем, хоть на минуту затихла бы\". И он застонал. Петр вернулся. - Нет, иди. Принеси чаю.\r\nПетр ушел. Иван Ильич, оставшись один, застонал не столько от боли, как она ни была ужасна, сколько от тоски.\r\n\"Все то же и то же, все эти бесконечные дни и ночи. Хоть бы скорее. Что скорее? Смерть, мрак. Нет, нет. Все лучше смерти!\"\r\nКогда Петр вошел с чаем на подносе, Иван Ильич долго растерянно смотрел на него, не понимая, кто он и что он.\r\nПетр смутился от этого взгляда. И когда Петр смутился, Иван Ильич очнулся.\r\n- Да, - сказал он, - чай... хорошо, поставь. Только помоги мне умыться и рубашку чистую.\r\nИ Иван Ильич стал умываться. Он с отдыхом умыл руки, лицо, вычистил зубы, стал причесываться и посмотрел в зеркало.\r\nЕму страшно стало: особенно страшно было то, как волосы плоско прижимались к бледному лбу.", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Затишье автора Тургенев И", "role": "user" }, { "content": "она улыбалась, играла веером, весело посматривала кругом; она чувствовала себя царицей бала.\r\nВладимир Сергеич подошел к ней, поклонился и, любезно заглянув ей в лицо, спросил ее, помнит ли она вчерашнее обещание?\r\n- Какое обещание?\n - Ведь вы со мною танцуете мазурку?\n - Да, конечно, с вами.\n Молодой человек, стоявший рядом с Надеждой Алексеевной, внезапно покраснел.\r\n- Вы, mademoiselle, вероятно, забыли,- начал он,-что вы уже прежде дали мне слово на сегодняшнюю мазурку. Надежда Алексеевна смешалась.\r\n- Ах, боже мой, как же быть?-заговорила она,-извините меня, .пожалуйста, мосье Стельчинский, я такая рассеянная:, мне, право, так совестно...\r\nМосье Стельчинский ничего не отвечал и только глаза опустил; Владимир Сергеич слегка приосанился.\r\n- Будьте так добры, мосье Стельчинский,- продолжала Надежда Алексеевна,- мы ведь с вами старинные знакомые, а мосье Астахов у нас чужой:\r\nне ставьте меня в затруднительное положение, позвольте мне танцевать с ним.\r\n- Как вам угодно,- возразил молодой человек.- Однако вам начинать.\n - Благодарствуйте,- промолвила Надежда Алексеевна и порхнула навстречу своего визави.'\r\nСтельчинский глянул ей вслед, потом посмотрел на Владимира Сергеича. Владимир Сергеич в свою очередь посмотрел на него и отошел в сторону.\r\nКадриль скоро кончилась. Владимир Сергеич походил немного по зале, потом направился в гостиную и остановился у одного из карточных столов.\r\nВдруг он почувствовал, что кто-то сзади прикоснулся к его руке; он обернулся - перед ним стоял Стельчинский.\r\n- Мне нужно с вами в соседнюю комнату на пару слов, если вы позволите,- промолвил он по-французски очень вежливо и с нерусским выговором.\r\nВладимир Сергеич последовал за ним.\n Стельчинский остановился у окна.\r\n- В присутствии дамы,- начал он на том же языке,-я не мог сказать ничего другого как то, что я сказал;\r\nно вы, я надеюсь, не думаете, что я действительно намерен уступить вам мое право на мазурку с mademoiselle Veretieff.\r\nВладимир Сергеич изумился.\n - Как так? - спросил он.\r\n- Да так же-с,- спокойно отвечал Стельчинский, положил руку за пазуху и раздул ноздри.- Не намерен, да и только.\r\nВладимир Сергеич тоже положил руку за пазуху, но ноздрей не раздул.\r\n- Позвольте вам заметить, милостивый государь,- начал он,- вы чрез это можете вовлечь mademoiselle Veretieff в неприятность, и я полагаю...\r\n- Мне самому это было бы крайне неприятно, но никто не мешает вам отказаться, объявить себя больным или уехать...\n - Я этого не сделаю. За кого вы меня принимаете?\r\n- В таком случае я вынужден буду требовать от вас удовлетворения.\n - То есть в каком это смысле... удовлетворения?\n - Известно, в каком смысле.\r\n- Вы меня вызовете на дуэль?\r\n- Точно так-с, если вы не откажетесь от мазурки. Стельчинский постарался выговорить эти слова как можно равнодушнее.\r\nУ Владимира Сергеича сердце екнуло. Он посмотрел своему недуманному-негаданному противнику в лицо. \"фу ты, господи, какая глупость!\" - подумал он.\r\n- Вы не шутите? - произнес он громко.\r\n- Я вообще не имею привычки шутить,- ответил с важностью Стельчинский,- и в особенности с людьми, мне не знакомыми. Вы не отказываетесь от мазурки? - прибавил он, помолчав немного.\r\n- Не отказываюсь,- возразил Владимир Сергеич, как бы размышляя.\n - Прекрасно! Мы завтра деремся.\n - Очень хорошо.\r\n- Завтра поутру мой секундант будет у вас. И, учтиво поклонившись, Стельчинский удалился, видимо, довольный собою.\r\nВладимир Сергеич остался еще несколько мгновений у окна. \"Вот тебе на! - думал он,- вот тебе и новые знакомства! Нужно было приезжать! Хорошо! Славно!\"\r\nОднако, он наконец оправился и вышел в залу. В зале уже танцевали польку.\r\nПеред глазами Владимира Сергеича промелькнула Марья Павловна с Петром Алексеичем, которого он до того мгновения не заметил; она казалась бледной и даже печальной;\r\nпотом пронеслась Надежда Алексеевна, вся светлая и радостная, с каким-то маленьким, кривоногим, но пламенным артиллеристом; на второй тур она пошла со Стельчин-ским.\r\nСтельчинский, танцуя, сильно встряхивал волосами.\r\n- Что, батюшка,- раздался вдруг за спиной Владимира Сергеича голос Ипатова,- только глядите, а сами не танцуете?\r\nА признайтесь-ка, даром что у нас, так сказать, затишье, ведь недурно и у нас, ась?\r\n\"Хорошо, к черту, затишье\",- подумал Владимир Сергеич и, пробормотав что-то в ответ Ипатову, отошел в другой угол залы.\r\n\"Надо будет секунданта сыскать,- продолжал он свои размышления,-а где его, к черту, найти? Веретьева нельзя, других я никого не знаю, черт знает, что за нелепость такая!\"\r\nВладимир Сергеич, когда сердился, любил поминать черта.\r\nВ это мгновение глаза Владимира Сергеича упали на Складную Душу, Ивана Ильича, стоявшего в бездействии у окна.\r\n\"Уж не его ли?\" - подумал он и, пожав плечами, прибавил почти вслух:\n - Придется его.\n Владимир Сергеич подошел к нему.\r\n- Со мной очень странное происшествие сейчас случилось,- начал наш герой с натянутой улыбкой,- вообразите,\r\nменя какой-то незнакомый молодой человек на дуэль вызвал, отказаться нет никакой возможности, мне необходимо нужен секундант, не хотите ли вы?\r\nХотя Иван Ильич отличался, как известно, невозмутимым равнодушием, но такое необыкновенное предложение поразило и его. Полный недоумения, уставился он на Владимира Сергеича.\r\n- Да, - повторил Владимир Сергеич, - я бы очень вам был обязан, я здесь ни с кем не знаком. Вы одни...\r\n- Не могу,- промолвил Иван Ильич, словно просыпаясь,- совершенно не могу.\n - Отчего же? Вы боитесь неприятностей, но, я надеюсь, все это останется в тайне...\r\nГоворя эти слова, Владимир Сергеич чувствовал сам, что краснел и смущался.\r\n\"Как глупо! как все это ужасно глупо!\" - мысленно твердил он в то же время.\r\n- Извините меня, никак не могу,- повторил Иван Ильич, замотал головой и попятился, причем опять повалил стул.\r\nВ первый раз в жизни ему приходилось отвечать на просьбу отказом, да ведь и просьба же была какова!\r\n- По крайней мере,- продолжал встревоженным голосом Владимир Сергеич, поймав его за руку,\r\n- вы уж сделайте одолжение, никому не говорите о том, что я вам сказал, я вас покор-нейше прошу об этом.\r\n- Это я могу, это я могу,- поспешно возразил Иван Ильич,-а то не могу, воля ваша, решительно не в состоянии.\r\n- Ну хорошо, хорошо,- промолвил Владимир Сергеич,- но не забудьте, я надеюсь на вашу скромность...\r\nЯ объявлю завтра этому господину,- пробормотал он про себя с досадой,- что я не мог найти секунданта, пусть он сам распорядится как знает, я здесь человек чужой.\r\nИ черт меня дернул обратиться к этому господину! Да что же было делать?\r\nВладимиру Сергеичу было очень и очень не по себе. Между тем бал продолжался. Владимир Сергеич весьма бы желал уехать тотчас, но до конца мазурки нечего было думать об отъезде.\r\nКак дать восторжествовать противнику?\r\nК несчастью Владимира Сергеича, танцами распоряжался один молодой развязный господин, с длинными волосами и впалой грудью,\r\nпо которой, в виде маленького водопада, извивался черный атласный галстук, проколотый огромной золотой булавкой.\r\nМолодой этот господин слыл по всей губернии за человека, до тонкости изучившего все обычаи и уставы высшего света,\r\nхотя он в Петербурге прожил всего шесть месяцев и выше домов коллежского советника Сандараки и зятя его статского советника Костандараки проникнуть не успел.\r\nНа всех балах танцами распоряжался он, подавал музыкантам знак хлопаньем в ладоши, посреди воя труб и визга скрипок кричал: \"En avant deux\"1, или: \"Grande chaine!\r\n\"2, или: \"A vous, mademoiselle!\"3, и то и дело летал, стремительно скользя и шаркая, по зале, весь бледный и в поту.\r\nМазурку он никогда раньше полуночи не начинал. \"И это милость,- говорил он,- я бы вас в Петербурге до двух часов проморил\". Длинен показался этот бал Владимиру Сергеичу.\r\nОн бродил, как тень, из залы в гостиную, изредка обмениваясь холодными взглядами с своим соперником, не пропускавшим ни одного танца, попросил было Марью Павловну на кадриль,\r\nно она уже была приглашена,- и раза два перекинулся словами с заботливым хозяином, которого, казалось, беспокоила скука, написанная на лице нового гостя.\r\nНаконец загремела желанная мазурка. Владимир Сергеич отыскал свою даму, принес два стула и сел с ней в последних парах, почти напротив Стельчинского.\r\nВ первую пару сел, как оно и следовало ожидать, молодой человек, распорядитель.\r\nС каким лицом он начал мазурку, как поволок за собой свою даму, как ударял притом ножкой в пол и вздергивал головой - описать все это едва ли не выше пера человеческого.\r\n-А вы, мосье Астахов, мне кажется, скучаете?-начала Надежда Алексеевна, внезапно обратясь к Владимиру Сергеичу.\r\n- Я? Нисколько. Почему вам это кажется?\r\n- Да так, по выражению вашего лица... Вы, с тех пор как приехали, ни разу не усмехнулись. Я этого от вас не ожидала.\r\nВам, господам положительным людям, нейдет дичиться и хмуриться a la Byron 4. Предоставьте это сочинителям.\r\n- Я замечаю, Надежда Алексеевна, что вы часто называете меня положительным человеком, как бы в насмешку.\r\nВы, должно быть, считаете меня холоднейшим и благоразумнейшим существом, не способным ни на что такое.\r\n.\r\n.\r\nА знаете ли, что я вам доложу:\r\nположительному человеку часто бывает очень нелегко на сердце, но он не считает нужным выказывать перед другими, что у него там, внутри, происходит, он предпочитает молчать.\r\n- Что вы хотите сказать этим? - спросила Надежда Алексеевна, окинув его взором.\r\n- Ничего-с,- возразил с притворным равнодушием Владимир Сергеич и принял таинственный вид.\n - Однако?\r\n- Право, ничего... Когда-нибудь узнаете, после.\r\nНадежда Алексеевна хотела было продолжать свои расспросы, но в это мгновенье девица, хозяйская дочь, подвела к ней Стельчинского и другого кавалера в синих очках.\r\n- Жизнь или смерть? - спросила она ее по-французски.\n\t \n 'Двое вперед! (франц.)\r\n2 Большая цепь! {франц.)\n s Ваша очередь, мадемуазель! {франц.)\n - По-байроновски (франц.).\r\n- Жизнь! - воскликнула Надежда Алексеевна, - я не хочу еще смерти.\n Стельчинский наклонился; она пошла с ним.\r\nКавалер в синих очках, назвавшийся смертью, пошел с хозяйской. дочерью. Оба имени были придуманы Стельчинским.\r\n- Скажите, пожалуйста, кто этот господин Стельчинский?- спросил Владимир Сергеич Надежду Алексеевну, как только та возвратилась на свое место.\r\n- Он у губернатора служит, очень любезный молодой человек. Он не здешний. Немножко фат, но это у них всех в крови. Я надеюсь, вы никаких с ним не имели объяснений по поводу мазурки?\r\n- Никаких, помилуйте,- возразил с маленькой запинкой Владимир Сергеич.\r\n- Я такая забывчивая! Вы не можете себе представить!\n - Я должен радоваться вашей забывчивости: она доставила мне удовольствие танцевать сегодня с вами.\r\nНадежда Алексеевна посмотрела на него, слегка прищурясь.\r\n- В самом деле? Вам приятно танцевать со мною? Владимир Сергеич отвечал ей комплиментом. Понемногу он разговорился.\r\nНадежда Алексеевна была очень мила всегда и особенно в тот вечер; Владимиру Сергеичу она показалась прелестной.\r\nМысль о завтрашнем поединке, раздражая его нервы, придавала блеск и оживление его речам; под влиянием ее он позволил себе небольшие преувеличения в выражении чувств своих.\r\n.. \"Куда ни шло!\" -думал он.\r\nВо всех словах его, в подавленных вздохах, в омрачавшихся внезапно взорах проступало что-то таинственное, невольно грустное, что-то изящно-безнадежное.\r\nОн наконец доболтался до того, что уже начал рассуждать о любви, о женщинах, о своем будущем, о том, как он понимает счастье и чего требует от судьбы.\r\n.. Он изъяснялся иносказательно, намеками. Накануне возможной смерти Владимир Сергеич кокетничал с Надеждой Алексеевной.\r\nОна слушала его внимательно, посмеивалась, качала головой, то спорила с ним, то притворялась недоверчивой...\r\nРазговор, часто прерываемый подходившими кавалерами и дамами, принял под конец направление несколько странное...\r\nВладимир Сергеич стал уже расспрашивать Надежду Алексеевну о ней самой, об ее характере, об ее симпатиях...\r\nОна сперва отшучивалась, потом вдруг, совершенно неожиданно для Владимира Сергеича, спросила его, когда он едет.\r\n- Куда? - проговорил он с изумлением.\n - К себе домой.\n - В Сасово?\n - Нет, домой, в вашу деревню, за сто верст отсюда. Владимир Сергеич опустил глаза.\r\n- Хотелось бы поскорей,-промолвил он с озабоченным лицом.-Думаю завтра... если только жив буду. Ведь у меня дела! Но почему вам вдруг вздумалось спросить меня об этом?\r\n- Так! - возразила Надежда Алексеевна.\r\n- Однако какая причина?\n - Так! - повторила она.- Меня удивляет любопытство человека, который едет завтра, а сегодня желает узнать мои характер...\r\n- Но позвольте...- начал было Владимир Сергеич...\r\n- Ах, вот кстати...\r\nпрочтите,-со смехом перебила его Надежда Алексеевна, протягивая ему билет с конфетки, которую она только что взяла с соседнего столика,\r\nа сама поднялась навстречу Марье Павловне, остановившейся перед ней вместе с другой дамой.\r\nМарья Павловна танцевала с Петром Алексеичем. Лицо ее покрылось румянцем, разгорелось, но не повеселело.\r\nВладимир Сергеич взглянул на билет - на нем плохими французскими букавами было напечатано:\r\nQui me ne'glige, me perd1:.\r\nОн поднял глаза и встретил взор Стельчинского, устремленный прямо на него.\r\nВладимир Сергеич усмехнулся принужденно, облокотился на спинку стула и положил ногу на ногу. \"Вот, мол, тебе!\"\r\nПламенный артиллерист примчал Надежду Алексеевну к ее стулу, лихо повертелся с ней пред ним, поклонился, звякнул шпорами и ушел. Она села.\r\n-Позвольте узнать,-начал с расстановкой Владимир Сергеич,- как мне понять этот билет...\r\n- А что бишь на нем стояло,- проговорила Надежда Алексеевна.-Ах, да! Qui me neglige, me perd. Что ж! это прекрасное житейское правило, которое на каждом шагу может пригодиться.\r\nДля того чтоб успеть в чем бы то ни было, не нужно ничем пренебрегать... Должно добиваться всего: может быть, хоть что-нибудь достанется.\r\nНо мне смешно, я... я вам, практическому человеку, толкую о житейских правилах...\r\nНадежда Алексеевна засмеялась, и уже напрасно, до самого конца мазурки, старался Владимир Сергеич возобновить прежний разговор.", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Чарская Л", "role": "user" }, { "content": "Мальчик высказался и умолк. Молчали и другие. И старый воспитатель молчал. По лицу его текли слезы. Слезы радости, счастья, гордости за детей.\r\nТак вот они зачем пришли, эти милые взбалмошные мальчуганы! \n Сердце Корнила Демьяновича залила какая-то волна, теплая, нежная, мягкая, как бархат.\r\nГлаза, полные слез, обегали все эти милые взволнованные личики, обращенные к нему с таким светлым выражением раскаяния, преданности, ласки.\r\n.. И сердце Дедушки таяло от нежности и любви.\r\n-- О,-- шепчет Дедушка, протягивая вперед руки,-- милые вы мои, хорошие вы мои!.. Славные мальчуганы!..\r\nНо услуг \"славных мальчуганов\" Корнил Демьянович все же не может принять, Коле теперь лучше: дело идет на поправку.\r\nОпасность прошла. К тому же, инспектор позволил Корнилу Демьяновичу не являться на службу, пока болен мальчик.\r\nЗначит, днем, пока у маленького больного сидит хозяйка (женщина в платке, которой и принадлежит крошечный домик), он может выспаться и отдохнуть на славу.\r\nТеперь Корнил Демьянович говорит бодро, весело. Старый воспитатель счастлив. Его мальчики -- его милые дети обрадовали его, утешили. Он их понял, понял их золотые сердца.\r\nИ он прощается трогательно, ласково с детьми. Ему надо к Коле, который шевелится там, в их единственной комнатке, за плотно запертой дверью.\r\nМальчики высказывают тысячу горячих пожеланий Дедушке и внуку. А затем притихшая ватага осторожно, стараясь не стучать и не беспокоить больного Колю, трогается в обратный путь.\r\nПо дороге -- непредвиденный случай с маленьким Голубиным. Аля Голубин так устал, что буквально едва волочит ноги.\r\nРешено посадить Алю на трамвай, благо Счастливчик великодушно предлагает свои двадцать копеек.\r\nАля, бледный, несмотря на мороз, измученный, слабенький, после долгих отнекиваний соглашается, садится на трамвай и уезжает.\r\nА все остальные двадцать девять мальчиков, уже далеко не с прежней веселостью, но с удвоенной энергией шагают по пустынным улицам...\r\nГЛАВА XXIV \n\n -- Дзинь! Дзинь! Дзинь! Дзинь! \n И еще раз, но уже безостановочно одним сплошным звуком поет колокольчик.\r\n-- Дзззззньньнь! Дззззззыннннь! \n -- Батюшки мои! Да это наш маленький барин!\r\n-- Господи! Царица небесная! Кирушка вернулся! \n -- Счастливчик! Милый! Родной! Ненаглядный! Счастливчик!\r\n-- Где он! Где он! Дайте мне его сюда! Сюда!\r\nЦелый град возгласов испуга, радости, восторга, недоумения.\r\nЦелый град упреков и поцелуев сыплется на Киру: где он был, Счастливчик, отчего так поздно? Ездили в гимназию -- там нет, бегали, искали по всему городу -- тоже нет.\r\nДаже в полицию заявлять хотели. Право, даже в полицию.\r\nГде он был? Где он был до сих пор?\r\nБабушка, няня, мсье Диро, Ляля\" Симочка, Аврора Васильевна, Франц -- все толпятся вокруг Счастливчика, глядят на него огромными от радости и испуга глазами,\r\nощупывают его, точно сомневаясь, он ли это, и желая убедиться, что это он сам, собственной персоной, сам маленький Кира Раев, Счастливчик.\r\nДа, это, вне всякого сомнения, он сам! У бабушки и Ляли лица белее мела, а веки красные и слезы на глазах.\r\nОни, должно быть, плакали. И сейчас вот-вот заплачут обе.\r\nВ дверь из гостиной в столовую виден накрытый к обеду стол. Чистые тарелки, нетронутые салфетки. Неужели еще не обедали, но ведь уж скоро шесть.\r\nСердце Счастливчика тревожно бьется. Ему жаль бабушку и Лялю, жаль, что они плакали, жаль, что все голодные из-за него.\r\nИ он тревожно и сбивчиво начинает пояснять причину своего отсутствия:\r\nкак они \"разыграли\" Дедушку, как отправились в Галерную Гавань, в домик, где больной Коля в тифу, и прочее, и прочее, словом -- все, как было.\r\nНа лицах окружающих ужас.\r\nСлово \"тиф\" производит неописуемое действие.\r\n-- Ребенок в тифу!.. Он был там, где лежит больной тифозный ребенок! -- вскрикивает бабушка.\r\n-- Боже мой! Он заразился! Он наверно заразился! Дитя мое! Как это неосторожно, милое дитя!.\r\n.\r\nОбтереть его всего одеколоном, дать ему хины, вина, валериановых капель, уложить в постель, укутать хорошенько!\r\nПроветрить все платье маленького барина! И доктора надо, непременно доктора надо позвать! -- трепещущим голосом приказывает бабушка.\r\nНесколько секунд длится пауза, точно тиф уже здесь налицо, точно Счастливчик приговорен уже к смерти, точно сейчас решается вопрос -- жить ему или умереть.\r\nИ вдруг нежный голосок Ляли звенит:\r\n-- Но как он попал домой из Галерной Гавани! Ведь это где-то чуть ли не на краю света, а денег у него не было с собой! -- тревожно вслух рассуждает девочка.\r\n-- Да, да! Как ты попал домой? -- подхватывают испуганно бабушка, няня, Аврора Васильевна, Симочка и мсье Диро.\r\nСчастливчик точно мгновенно вырастает на целую голову. Он начинает чувствовать себя в положении маленького героя.\r\nЕго хорошенькая головка приподнимается с заметной гордостью, и он, тоном настоящего маленького мужчины, заявляет во всеуслышанье:\r\n-- Пешком! Я шел туда и обратно пешком! \n -- Ах! -- не то вздох, не то вопль отчаяния срывается с уст присутствующих.\r\nВозможно ли! Он, крошка, маленький Счастливчик, человек-куколка, чуть ли не десять верст сделал пешком!\r\nБабушке положительно ;едва не делается дурно, голова кружится, в ушах звенит.\r\n-- И один! Он пришел один оттуда! -- лепечет бабушка, и слезы градом льются из ее глаз.\r\nСчастливчик сам готов разрыдаться, так ему жалко бабушку. Он бросается к ней, хватает ее руки, целует их и шепчет:\r\n-- Нет, нет, бабушка, не один, милая, не плачь, не плачь!.. Я со всем классом шел туда и обратно, а потом.\r\n.. потом до дому меня довел вот он, Помидор Иванович,-- и он указывает рукой на дальний угол прихожей.\r\nВ углу стоит мальчик, плотный, неуклюжий, с румяными, толстыми щеками и открытым, смелым лицом.\r\n-- Это вы привели нашего Киру? -- бросается к нему, насколько ей только позволяют быстро ее костыли, Ляля.\r\n-- Да нешто он слепенький, чтобы его водить? Скажете тоже! Сам пришел!--отвечает Ваня Курнышов, который по усиленным просьбам Счастливчика зашел к нему в гости.\r\n-- Вы, вы привели! Знаю! Знаю! О, какой вы славный, хороший мальчик! -- шепчет Ляля и, внезапно наклонившись к Помидору Ивановичу, звонко чмокает его в щеку.\r\nВаня Курнышов смущается едва ли не в первый раз в жизни. Он терпеть не может \"лизаться\", да еще вдобавок с девчонкой.\r\nДевчонки, по мнению Вани, нечто среднее между куклой и магазином модных вещей. Терпеть он, Ваня, не может девчонок.\r\nЧто от них можно ожидать хорошего?.. Ни побороться с ними, ни в лапту, ни в городки поиграть...\r\nА между тем, печальные темные глаза, умное, задумчивое личико и костыли (главное, костыли) имеют свое неожиданное действие на Ваню.\r\n-- Бедная девочка! Она калека! -- выстукивает с болью сожаления его доброе сердечко.\r\n-- И он не обтирает свою щеку, как это проделывается им обыкновенно после поцелуев его сестер, и бормочет смущенно:\r\n-- Что ж такого! Ну, пришли... Ну, десять верст отмахали... Ну, и на собственных рысаках... Што ж тут худого, скажите!\r\nМик-Мик, неожиданно появившийся в эту минуту из соседней комнаты, откуда он наблюдал все происходившее в прихожей, весело хохочет:\r\n-- Экая прелесть мальчуган! -- говорит он тихонько бабушке.-- Оставьте его у себя обедать! \n -- Но...-- заикается бабушка таким же шепотом,-- я не знаю, какой он семьи...\r\n-- О, уверяю вас, что он не самоед и не скушает всех нас вместо жаркого,-- замечает, смеясь, Мик-Мик,-- и притом он ведь спас нашего Киру!\r\n-- Да, да, он спас нашего Киру,-- торопливо соглашается бабушка, и Помидора Ивановича решено оставить обедать.\r\nГЛАВА XXV \n\n Ровно в половине седьмого садятся за стол. Ваню Курнышова устраивают между Счастливчиком и Мик-Миком.\r\nЗа столом Помидора Ивановича приводит в неожиданное удивление все, решительно все:\r\nсеребряные ножи и вилки, красиво расписанные тарелки из саксонского фарфора, золотые крошечные ложечки для соли, положенные в каждую солонку.\r\n-- Вот так убранство! -- говорит Ваня, обращаясь к Счастливчику.\r\nНа первое подали суп потафю и пирожки с мозгами. Щеголеватый Франц подставляет блюдо с пирожками Ване.\r\nНа блюде лежит серебряный совок, чтобы при его помощи брать пирожки с блюда. Совок так и поблескивает при свете электрической лампы.\r\nВаня берет совок в руки, любуется им несколько секунд.\r\n-- Вот так штука! -- шепчет он восхищенно, потом кладет его обратно, протягивает руку к блюду и, взяв пальцами несколько пирожков, кладет их на тарелку.\r\n-- Пирожки больно жирные, -- предупредительно поясняет он, как бы извиняясь перед всеми сидящими за столом,\r\n-- мне жаль пачкать такую красивую штучку,-- и он бросает снова восхищенный взгляд на серебряный совочек.\r\nПо лицам всех проползает снисходительная улыбка. Только Мик-Мик смотрит на Ваню так, точно он невесть какую умную вещь сказал. Симочка фыркает.\r\nЕе смеющееся личико старается всеми силами скрыться за графином с красным вином, загораживающим девочку от всевидящего ока Авроры Васильевны.\r\nПирожки Помидор Иванович ест, посыпая солью и закусывая их хлебом.\r\nСуп он не ест, а \"хлебает\" так громко, как будто в столовой собран целый оркестр музыки, дающий в честь обедающих концерт.\r\nМорковь, брюссельскую капусту, стручки и прочую зелень,\r\nкоторую обыкновенно Счастливчик старательно выуживает из супа и раскидывает по краям тарелки, Ваня Курнышов уничтожает с завидным аппетитом.\r\nЕго тарелка чиста. На дне не осталось ни капельки супа. Судомойке на кухне не будет слишком много забот с его тарелкой.\r\nНа второе подана дичь.\r\nВаня берет рябчика в руки и с громким присвистыванием и причмокиванием обсасывает каждую косточку,\r\nпричем также не забывает обильно посыпать каждый кусок рябчика солью и заедать несколькими кусками хлеба.\r\n-- Наш папа говорит, что соленый огурец дольше держится, чем пресный,-- смеясь, поясняет он, весело поблескивая глазами.\r\n-- \"Ешь, говорит он, Ваня, хлеб с солью: без соли, без хлеба худая беседа\".\r\n-- На здоровье! На здоровье! Кушай, голубчик! -- говорит Мик-Мик и смотрит восхищенными глазами на маленького гостя. Франц фыркает у буфета.\r\nГлаза Симочки и все лицо ее пляшут от через силу сдерживаемого смеха. У бабушки, Авроры Васильевны и мсье Диро лица перепуганные насмерть, у Счастливчика -- смущенное.\r\nТолько лицо Ляли всегда одинаково печально и сочувственно кротко ко всему миру.\r\nОднако Помидору Ивановичу, по-видимому, нет никакого дела до того впечатления, которое он производит сейчас на своих новых знакомых.\r\nОн занят серьезным делом. Он озабочен. На его тарелке остается еще целая лужица соуса. Соус из сметаны с маслом кажется таким вкусным Ване. Неужто оставлять такую прелесть?\r\nИ Помидор Иванович без стеснения берет кусок хлеба, макает его в соус и добросовестно отправляет себе в рот. Еще кусок -- и опять в рот.\r\nЗатем он куском хлеба \"вытирает\" остатки соуса до тех пор, пока тарелка от жаркого принимает такой же чистый вид, как тарелка после супа.\r\n-- Ух! Вкусно! -- заявляет весело Ваня и сияет глазами.\r\nС Францем, почтительно стоящим у буфета в ожидании приказаний, едва-едва не делается дурно от смеха.\r\nСимочкино лицо собирается в такую гримасу, точно Симочка и не девочка вовсе, а маленькая обезьяна.\r\nУ Счастливчика, напротив того, грустное лицо. Ему очень неприятно, что его любимый товарищ в таком смешном виде!\r\nНо вот на стол подано новое кушанье -- спаржа.\r\nБабушка, Аврора Васильевна и Ляля осторожно берут в пальцы белые круглые стебли, макают их в сладком соусе и сосут.\r\nВаня во все глаза смотрит и на странное, еще никогда невиданное им, блюдо, и на способ его еды. Его рот широко раскрыт, глаза тоже.\r\n-- Ха, ха, ха, ха! Белые червяки! Ну как есть черви! --внезапно разражается он веселым смехом.\r\nБабушка делает строгое лицо. \n -- Не хотите ли попробовать, дитя мое? -- стараясь быть любезной с маленьким гостем, спрашивает бабушка.\r\n-- Да што вы! Нешто я гусь, что червяков есть буду! -- испуганным голосом кричит Ваня, да так громко, точно он не в доме богатой и важной барыни, а где-нибудь в огороде или на плацу.\r\nНовое смущение, новые взгляды, новый испуг. Только лицо Мик-Мика с минуты на минуту делается все веселее и веселее, да глаза его, обращенные к Ване, горят восторгом.\r\n-- Славный мальчуган! -- тихонько шепчет он бабушке, и взгляд его смеется.\r\nНа третье подали бланманже. Едва только блюдо с ним очутилось перед Ваней, как он спрашивает тревожно:\r\n-- А это не крахмал? Больно на крахмал похоже! У нас мама каждую стирку наводит много крахмалу. Такой же белый и густой.\r\n-- Нет, нет, это не крахмал, а сладкое бланманже, кушайте без страху! -- торопится успокоить Ваню с улыбкой Ляля.\r\n-- Как? Блан-ман... Блан-ман...-- тянет Помидор Иванович со смехом.-- Вот-то чудное слово!\r\n-- Бланманже! Это по-французски! А вы умеете говорить по-французски? -- неожиданно вступает в разговор Симочка.\r\n-- Маленечко,-- лукаво сощурившись, отвечает Ваня и смеясь добавляет быстро-быстро:\r\n-- Вот например: мадмазель-фрикадель де бараньи ножки, труляля тон бонжур, де маркиз, абрикос, фу, фу, фу, ну, ну, ну, нон мерси погоди, пардон, ля гронде фортепьяно!\r\nВсе смеются. Даже бабушка на этот раз улыбается.\r\nТолько мсье Диро не до смеху: его язык, его родной язык! Как можно так коверкать! А Ваня, как ни в чем не бывало, с аппетитом продолжает уписывать бланманже и его тоже заедает хлебом.\r\n-- Вы сыты? -- спрашивает бабушка Ваню перед тем как встать из-за стола. \n -- Спасибо! Маленечко сыт! -- неожиданно откровенно отвечает мальчик.\r\nБрови бабушки поднимаются высоко. \n -- То есть как же это? -- изумленно протягивает она.\r\n-- Очень просто. Я к таким воздушным кушаньям не привык дома. У нас щи да каша каждый день. И хлеба сколько влезет.\r\n.. А вон у вас хлеб-то ровно краденый: не понять -- ломоть это либо бумажка. Уж больно нарезано тонко!\r\n-- Франц,-- обращается бабушка с обиженным видом к лакею, который продолжает корчиться от смеха,-- принеси нашему гостю щи, кашу и ломоть хлеба с солью.\r\n-- Нет! Нет! Покамест не надо, спасибо. Пускай на ужин останется... А пока я заморил червячка. До вечера сыт буду,-- откровенно сознается Ваня и первый встает из-за стола.\r\nВсе крестятся на образ, мимоходом, незаметно, точно хотят скрыть это друг от друга.", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "- Какое же стихотворение?\n - \"В случае, если б она сломала ногу\"!\n - Что-о?\r\nТого только и ждал капитан.\r\nСтихотворения свои он уважал и ценил безмерно, но тоже, по некоторой плутовской двойственности души, ему нравилось и то,\r\nчто Николай Всеволодович всегда, бывало, веселился его стишками и хохотал над ними иногда схватясь за бока.\r\nТаким образом достигались две цели - и поэтическая, и служебная;\r\nно теперь была и \"третья, особенная и весьма щекотливая цель:\r\nкапитан, выдвигая на сцену стихи, думал оправдать себя в одном пункте, которого почему-то всего более для себя опасался и в котором всего более ощущал себя провинившимся.\r\n- \"В случае, если б она сломала ногу\", то-есть в случае верховой езды. Фантазия.\r\nНиколай Всеволодович, бред, но бред поэта: однажды был поражен, проходя, при встрече с наездницей и задал материальный вопрос: \"что бы тогда было?\" - то-есть в случае.\r\nДело ясное: все искатели на попятный, все женихи прочь, морген фри, нос утри, один поэт остался бы верен с раздавленным в груди сердцем.\r\nНиколай Всеволодович, даже вошь и та могла бы быть влюблена и той не запрещено законами.\r\nИ однако же, особа была обижена и письмом, и стихами. Даже вы, говорят, рассердились, так-ли-с; это прискорбно; не хотел даже верить.\r\nНу, кому бы я мог повредить одним воображением? К тому же честью клянусь, тут Липутин: \"пошли да пошли, всякий человек достоин права переписки\", я и послал.\r\n- Вы, кажется, предлагали себя в женихи?\n - Враги, враги и враги!\n - Скажите стихи, - сурово перебил Николай Всеволодович.\n - Бред, бред прежде всего.\r\nОднако же он выпрямился, протянул руку и начал:\n Краса красот сломала член,\n И интересней вдвое стала,\r\nИ вдвое сделался влюблен\n Влюбленный уж немало.\n\n - Ну, довольно, - махнул рукой Николай Всеволодович.\r\n- Мечтаю о Питере, - перескочил поскорее Лебядкин, как будто и не было никогда стихов, - мечтаю о возрождении...\r\nБлагодетель! Могу ли рассчитывать, что не откажете в средствах к поездке? Я как солнца ожидал вас всю неделю.\r\n- Ну, нет, уж извините, у меня совсем почти не осталось средств, да и зачем мне вам деньги давать?..\r\nНиколай Всеволодович как будто вдруг рассердился.\r\nСухо и кратко перечислил он все преступления капитана:\r\nпьянство, вранье, трату денег, назначавшихся Марье Тимофеевне, то, что ее взяли из монастыря, дерзкие письма с угрозами опубликовать тайну, поступок с Дарьей Павловной и пр.\r\nи пр. Капитан колыхался, жестикулировал, начинал возражать, но Николай Всеволодович каждый раз повелительно его останавливал.\r\n- И позвольте, - заметил он наконец, - вы все пишете о \"фамильном позоре\". Какой же позор для вас в том, что ваша сестра в законном браке со Ставрогиным?\r\n- Но брак под спудом, Николай Всеволодович, брак под спудом, роковая тайна.\r\nЯ получаю от вас деньги, и вдруг мне задают вопрос: за что эти деньги? Я связан и не могу отвечать, во вред сестре, во вред фамильному достоинству.\r\nКапитан повысил тон; он любил эту тему и крепко на нее рассчитывал. Увы, он и не предчувствовал, как его огорошат.\r\nСпокойно и точно, как будто дело шло о самом обыденном домашнем распоряжении, Николай Всеволодович сообщил ему, что на днях, может быть даже завтра или послезавтра,\r\nон намерен свой брак сделать повсеместно известным, \"как полиции, так и обществу\", а, стало быть,\r\nкончится сам собою и вопрос о фамильном достоинстве, а вместе с тем и вопрос о субсидиях.\r\nКапитан вытаращил глаза; он даже и не понял; надо было растолковать ему.\r\n- Но ведь она... полоумная?\n - Я сделаю такие распоряжения.\n - Но... как же ваша родительница?\n - Ну, уж это как хочет.\r\n- Но ведь вы введете же вашу супругу в ваш дом?\n - Может быть и да. Впрочем, это в полном смысле не ваше дело и до вас совсем не относится.\r\n- Как не относится! - вскричал капитан; - а я-то как же?\n - Ну, разумеется, вы не войдете в дом.\r\n- Да ведь я же родственник.\n - От таких родственников бегут. Зачем мне давать вам тогда деньги, рассудите сами?\r\n- Николай Всеволодович, Николай Всеволодович, этого быть не может, вы может быть еще рассудите, вы не захотите наложить руки... что подумают, что скажут в свете?\r\n- Очень я боюсь вашего света. Женился же я тогда на вашей сестре, когда захотел, после пьяного обеда, из-за пари на вино, а теперь вслух опубликую об этом.\r\n.. если это меня теперь тешит?\r\nОн произнес это как-то особенно раздражительно, так что Лебядкин с ужасом начал верить.\n - Но ведь я, я-то как, главное ведь тут я!.. Вы может быть шутите-с, Николай Всеволодович?\r\n- Нет, не шучу.\n - Воля ваша, Николай Всеволодович, а я вам не верю.., тогда я просьбу подам.\n - Вы ужасно глупы, капитан.\r\n- Пусть, но ведь это все, что мне остается!\r\n- сбился совсем капитан, - прежде за ее службу там в углах по крайней мере нам квартиру давали, а теперь что же будет, если вы меня совсем бросите?\r\n- Ведь хотите же вы ехать в Петербург переменять карьеру. Кстати, правда, я слышал, что вы намерены ехать с доносом, в надежде получить прощение, объявив всех других?\r\nКапитан разинул рот, выпучил глаза и не отвечал.\r\n- Слушайте, капитан, - чрезвычайно серьезно заговорил вдруг Ставрогин, принагнувшись к столу.\r\nДо сих пор он говорил как-то двусмысленно, так что Лебядкин, искусившийся в роли шута, до последнего мгновения все-таки был капельку неуверен:\r\nсердится ли его барин в самом деле или только подшучивает, имеет ли в самом деле дикую мысль объявить о браке или только играет?\r\nТеперь же необыкновенно строгий вид Николая Всеволодовича до того был убедителен, что даже озноб пробежал по спине капитана.\r\n- Слушайте и говорите правду, Лебядкин: донесли вы о чем-нибудь или еще нет? Успели вы что-нибудь в самом деле сделать? Не послали ли какого-нибудь письма по глупости?\r\n- Нет-с, ничего не успел и... не думал, - неподвижно смотрел капитан.\r\n- Ну, вы лжете, что не думали. Вы в Петербург для того и проситесь. Если не писали, то не сболтнули ли чего-нибудь кому-нибудь здесь? Говорите правду, я кое-что слышал.\r\n- В пьяном виде Липутину. Липутин изменник. Я открыл ему сердце, - прошептал бедный капитан.\r\n- Сердце сердцем, но не надо же быть и дуралеем. Если у вас была мысль, то держали бы про себя; нынче умные люди молчат, а не разговаривают.\r\n- Николай Всеволодович! - задрожал капитан; - ведь вы сами ни в чем не участвовали, ведь я не на вас...\n - Да уж на дойную свою корову вы бы не посмели доносить.\r\n- Николай Всеволодович, посудите, посудите!.. - и в отчаянии, в слезах, капитан начал торопливо излагать свою повесть за все четыре года.\r\nЭто была глупейшая повесть о дураке, втянувшемся не в свое дело и почти не понимавшем его важности до самой последней минуты, за пьянством и за гульбой.\r\nОн рассказал, что еще в Петербурге \"увлекся спервоначалу, просто по дружбе, как верный студент, хотя и не будучи студентом\", и не зная ничего, \"ни в чем неповинный\",\r\nразбрасывал разные бумажки на лестницах, оставлял десятками у дверей, у звонков, засовывал вместо газет, в театр проносил, в шляпы совал, в карманы пропускал.\r\nА потом и деньги стал от них получать, \"потому что средства-то, средства-то мои каковы-с!\" В двух губерниях по уездам разбрасывал \"всякую дрянь\".\r\n- О, Николай Всеволодович, - восклицал он, - всего более возмущало меня, что это совершенно противно гражданским и преимущественно отечественным законам!\r\nНапечатано вдруг, чтобы выходили с вилами и чтобы помнили, что кто выйдет поутру бедным, может вечером воротиться домой богатым, - подумайте-с! Самого содрогание берет, а разбрасываю.\r\nИли вдруг пять-шесть строк ко всей России, ни с того, ни с сего:\r\n\"запирайте скорее церкви, уничтожайте бога, нарушайте браки, уничтожайте права наследства, берите ножи\", и только, и чорт знает что дальше.\r\nВот с этою бумажкой, с пятистрочною-то, я чуть не попался, в полку офицеры поколотили, да дай бог здоровья, выпустили.\r\nА там прошлого года чуть не захватили, как я пятидесятирублевые французской подделки Короваеву передал;\r\nда слава богу, Короваев как раз пьяный в пруду утонул к тому времени, и меня не успели изобличить.\r\nЗдесь у Виргинского провозглашал свободу социальной жены. В июне месяце опять в -ском уезде разбрасывал.\r\nГоворят, еще заставят... Петр Степанович вдруг дает знать, что я должен слушаться; давно уже угрожает.\r\nВедь как он в воскресенье тогда поступил со мной! Николай Всеволодович, я раб, я червь, но не бог, тем только и отличаюсь от Державина.\r\nНо ведь средства-то, средства-то мои каковы! Николай Всеволодович прослушал все любопытно.\r\n- Многого я вовсе не знал, - сказал он; - разумеется, с вами все могло случиться...\r\nСлушайте, - сказал он, подумав, - если хотите, скажите им, ну, там кому знаете, что Липутин соврал,\r\nи что вы только меня попугать доносом собирались, полагая, что я тоже скомпрометирован, и чтобы с меня таким образом больше денег взыскать.\r\n.. Понимаете?\r\n- Николай Всеволодович, голубчик, неужто же мне угрожает такая опасность? Я только вас и ждал, чтобы вас спросить.\n Николай Всеволодович усмехнулся.\r\n- В Петербург вас, конечно, не пустят, хотя б я вам и дал денег на поездку... а впрочем к Марье Тимофеевне пора, - и он встал со стула.\r\n- Николай Всеволодович, - а как же с Марьей-то Тимофеевной!?\n - Да так, как я сказывал.\n - Неужто и это правда?\n - Вы все не верите?\r\n- Неужели вы меня так и сбросите, как старый изношенный сапог?\n - Я посмотрю, - засмеялся Николай Всеволодович, - ну, пустите.\r\n- Не прикажете ли, я на крылечке постою-с... чтобы как-нибудь невзначай чего не подслушать... потому что комнатки крошечные.\n - Это дело; постойте на крыльце. Возьмите зонтик.\r\n- Зонтик, ваш... стоит ли для меня-с? - пересластил капитан.\n - Зонтика всякий стоит.\n - Разом определяете minimum прав человеческих...\r\nНо он уже лепетал машинально; он слишком был подавлен известиями и сбился с последнего толку.\r\nИ однако же, почти тотчас же, как вышел на крыльцо и распустил над собой зонтик,\r\nстала наклевываться в легкомысленной и плутоватой голове его опять всегдашняя успокоительная мысль, что с ним хитрят и ему лгут, а коли так, то не ему бояться, а его боятся.\r\n\"Если лгут и хитрят, то в чем тут именно штука?\" скреблось в его голове. Провозглашение брака ему казалось нелепостью: \"Правда, с таким чудотворцем все сдеется; для зла людям живет.\r\nНу, а если сам боится, с воскресного-то афронта, да еще так как никогда? Вот и прибежал уверять, что сам провозгласит, от страха, чтоб я не провозгласил.\r\nЭй, не промахнись, Лебядкин! И к чему приходить ночью, крадучись, когда сам желает огласки? А если боится, то значит, теперь боится, именно сейчас, именно за эти несколько дней.\r\n.. Эй, не свернись, Лебядкин!..\r\n\"Пугает Петром Степановичем. Ой, жутко, ой, жутко; нет, вот тут так жутко! И дернуло меня сболтнуть Липутину. Чорт знает, что затевают эти черти, никогда не мог разобрать.\r\nОпять заворочались, как пять лет назад. Правда, кому бы я донес? \"Не написали ли кому по глупости?\" Гм.\r\nСтало быть, можно написать, под видом как бы глупости? Уж не совет ли дает? \"Вы в Петербург затем едете\".\r\nМошенник, мне только приснилось, а уж он и сон отгадал! Точно сам подталкивает ехать. Тут две штуки наверно, одна аль другая: или опять-таки сам боится, потому что накуралесил, или.\r\n.. или ничего не боится сам, а только подталкивает, чтоб я на них всех донес! Ох жутко, Лебядкин, ох как бы не промахнуться!..\"\r\nОн до того задумался, что позабыл и подслушивать. Впрочем подслушать было трудно; дверь была толстая, одностворчатая, а говорили очень негромко; доносились какие-то неясные звуки.\r\nКапитан даже плюнул и вышел опять, в задумчивости, посвистать на крыльцо.\r\nIII.\r\nКомната Марьи Тимофеевны была вдвое более той, которую занимал капитан, и меблирована такою же топорною мебелью;\r\nно стол пред диваном был накрыт цветною нарядною скатертью; на нем горела лампа;\r\nпо всему полу был разостлан прекрасный ковер;\r\nкровать была отделена длинною, во всю комнату, зеленою занавесью, и кроме того у стола находилось одно большое мягкое кресло, в которое однако Марья Тимофеевна не садилась.\r\nВ углу, как и в прежней квартире, помещался образ, с зажженною пред ним лампадкой, а на столе разложены были все те же необходимые вещицы:\r\nколода карт, зеркальце, песенник, даже сдобная булочка.\r\nСверх того явились две книжки с раскрашенными картинками, одна - выдержки из одного популярного путешествия, приспособленные для отроческого возраста,\r\nдругая - сборник легоньких, нравоучительных и большею частию рыцарских рассказов, предназначенный для елок и институтов.\r\nБыл еще альбом разных фотографий.\r\nМарья Тимофеевна конечно ждала гостя, как и предварил капитан; но когда Николай Всеволодович к ней вошел, она спала, полулежа на диване, склонившись на гарусную подушку.\r\nГость неслышно притворил за собою дверь и не сходя с места стал рассматривать спящую.\r\nКапитан прилгнул, сообщая о том, что она сделала туалет. Она была в том же темненьком платье, как и в воскресенье у Варвары Петровны.\r\nТочно так же были завязаны ее волосы в крошечный узелок на затылке; точно так же обнажена длинная и сухая шея.\r\nПодаренная Варварой Петровной черная шаль лежала, бережно сложенная, на диване.\r\nПопрежнему была она грубо набелена и нарумянена.\r\nНиколай Всеволодович не простоял и минуты, она вдруг проснулась, точно почувствовав его взгляд над собою, открыла глаза и быстро выпрямилась.\r\nНо, должно быть, что-то странное произошло и с гостем: он продолжал стоять на том же месте у дверей; неподвижно и пронзительным взглядом, безмолвно и упорно всматривался в ее лицо.\r\nМожет быть этот взгляд был излишне суров, может быть в нем выразилось отвращение, даже злорадное наслаждение ее испугом - если только не померещилось так со сна Марье Тимофеевне;\r\nно только вдруг, после минутного почти ожидания, в лице бедной женщины выразился совершенный ужас;\r\nпо нем пробежали судороги, она подняла, сотрясая их, руки и вдруг заплакала, точь-в-точь как испугавшийся ребенок; еще мгновение, и она бы закричала.\r\nНо гость опомнился; в один миг изменилось его лицо, и он подошел к столу с самою приветливою и ласковою улыбкой:", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Аксаков С", "role": "user" }, { "content": "катанье, гулянье с музыкою на колесницах без коней и упряжи, по темным лесам, а те леса перед ней расступалися и дорогу давали ей широкую, широкую и гладкую;\r\nи стала она рукодельями заниматися, рукодельями девичьими, вышивать ширинки серебром и золотом и низать бахромы частым жемчугом,\r\nстала посылать подарки батюшке родимому, а и самую богатую ширинку подарила своему хозяину ласковому,\r\nа и тому лесному зверю, чуду морскому, а и стала она день ото дня чаще ходить в залу беломраморную,\r\nговорить речи ласковые своему хозяину милостивому и читать на стене его ответы и приветы словесами огненными.\r\nМало ли, много ли тому времени прошло:\r\nскоро сказка сказывается, не скоро дело делается, -- стала привыкать к своему житью-бытью молодая дочь купецкая, красавица писаная, ничему она уж не дивуется,\r\nничего не пугается, служат ей слуги невидимые, подают, принимают, на колесницах без коней катают, в музыку играют и все ее повеления исполняют;\r\nи возлюбляла она своего господина милостивого день ото дня, и видела она, что недаром он зовет ее госпожой своей и что любит он ее пуще самого себя;\r\nи захотелось ей его голоса послушать, захотелось с ним разговор повести, не ходя в палату беломраморную, не читая словесов огненных.\r\nСтала она его о том молить и просить, да зверь лесной, чудо морское не скоро на ее просьбу соглашается, испугать ее своим голосом опасается;\r\nупросила, умолила она своего хозяина ласкового, и не мог он ей супротивным быть, и написал он ей в последний раз на стене беломраморной словесами огненными:\r\n\"Приходи сегодня во зеленый сад, сядь во свою беседку любимую, листьями, ветками, цветами заплетенную, и скажи так: \"Говори со мной, мой верный раб\".\r\nИ мало спустя времечка побежала молода дочь купецкая, красавица писаная, во сады зеленые, входила во беседку свою любимую, листьями, ветками,\r\nцветами заплетенную, и садилась на скамью парчовую, и говорит она задыхаючись, бьется сердечко у ней, как у пташки пойманной, говорит таковые слова:\r\n\"Не бойся ты, господин мой добрый, ласковый, испугать меня своим голосом, опосля всех твоих милостей не убоюся я и рева звериного;\r\nговори со мной не опасаючись\".\r\nИ услышала она, ровно кто вздохнул за беседкою, и раздался голос страшный, дикой и зычный, хриплый и сиплый, да и то говорил он еще вполголоса;\r\nвздрогнула сначала молодая дочь купецкая, красавица писаная, услыхав голос зверя лесного, чуда морского, только со страхом своим совладала и виду,\r\nчто испужалася, не показала, и скоро слова его ласковые и приветливые, речи умные и разумные, стала слушать она и заслушалась, и стало у ней на сердце радошно.\r\nС той поры, с того времечка, пошли у них разговоры почитай целый день, во зеленом саду на гуляньях, во темных лесах на катаньях и во всех палатах высоких.\r\nТолько спросит молода дочь купецкая, красавица писаная: \"Здесь ли ты, мой добрый любимый господин?\r\n\" Отвечает лесной зверь, чудо морское: \"Здесь, госпожа моя прекрасная, твой верный раб, неизменный друг\".\r\nИ не пугается она его голоса дикого и страшного, и пойдут у них речи ласковые, что конца им нет.\r\nПрошло мало ли, много ли времени:\r\nскоро сказка сказывается, не скоро дело делается, -- захотелось молодой дочери купецкой, красавице писаной,\r\nувидеть своими глазами зверя лесного, чуда морского, и стала она его о том просить и молить;\r\nдолго он на то не соглашается, испугать ее опасается, да и был он такое страшилище, что ни в сказке сказать, ни пером написать;\r\nне токмо люди, звери дикие его завсегда устрашалися и в свои берлоги разбегалися.\r\nИ говорит зверь лесной, чудо морское, таковые слова:\r\n\"Не проси, не моли ты меня, госпожа моя распрекрасная, красавица ненаглядная, чтобы показал я тебе свое лицо противное, свое тело безобразное.\r\nК голосу моему попривыкла ты;\r\nмы живем с тобой в дружбе, согласии, друг со другом почитай не разлучаемся, и любишь ты меня за мою любовь к тебе несказанную,\r\nа увидя меня страшного и противного, возненавидишь ты меня, несчастного, прогонишь ты меня с глаз долой, а в разлуке с тобой я умру с тоски\".\r\nНе слушала таких речей молода купецка дочь, красавица писаная, и стала молить пуще прежнего, клясться, божиться и ротитися,\r\nчто никакого на свете страшилища не испугается и что не разлюбит она своего господина милостивого, и говорит ему таковые слова:\r\n\"Если ты стар человек -- будь мне дедушка, если середович -- будь мне дядюшка, если же молод ты -- будь мне названой брат, и поколь я жива -- будь мне сердечный друг\".\r\nДолго, долго лесной зверь, чудо морское, не поддавался на такие слова, да не мог просьбам и слезам своей красавицы супротивным быть, и говорит ей таково слово:\r\n\"Не могу я тебе супротивным быть, по той причине, что люблю тебя пуще самого себя, исполню я твое желание, хоша знаю, что погублю мое счастие и умру смертью безвременной.\r\nПриходи во зеленый сад в сумерки серые, когда сядет за лес солнышко красное, и скажи: \"Покажись мне, верный друг!\" -- и покажу я тебе свое лицо противное, свое тело безобразное.\r\nА коли станет невмоготу тебе больше у меня оставатися, не хочу я твоей неволи и муки вечныя: ты найдешь в опочивальне своей, у себя под подушкою, мой золот перстень.\r\nНадень его на правой мизинец, и очутишься ты у батюшки родимого и ничего обо мне николи не услышишь\".\r\nНе убоялась, не устрашилася, крепко на себя понадеялась молода дочь купецкая, красавица писаная.\r\nВ та поры, не мешкая ни минуточки, пошла она во зеленый сад дожидатися часу урочного, и когда пришли сумерки серые, опустилося за лес солнышко красное, проговорила она:\r\n\"Покажись мне, мой верный друг!\r\n\" -- и показался ей издали зверь лесной, чудо морское;\r\nон прошел только поперек дороги и пропал в частых кустах, и не взвидела света молода дочь купецкая,\r\nкрасавица писаная, всплеснула руками белыми, закричала источным голосом и упала на дорогу без памяти.\r\nДа и страшен был зверь лесной, чудо морское:\r\nруки кривые, на руках когти звериные, ноги лошадиные, спереди-сзади горбы великие верблюжие,\r\nвесь мохнатый от верху до низу, изо рта торчали кабаньи клыки, нос крючком, как у беркута, а глаза были совиные.\r\nПолежамши долго ли, мало ли времени, опамятовалась молода дочь купецкая, красавица писаная, и слышит:\r\nплачет кто-то возле нее, горючьими слезами обливается и говорит голосом жалостным:\r\n\"Погубила ты меня, моя красавица возлюбленная, не видать мне больше твоего лица распрекрасного, не захочешь ты меня даже слышати, и пришло мне умереть смертью безвременною\".\r\nИ стало ей жалко и совестно, и совладала она с своим страхом великиим, и с своим сердцем робкиим девичьим, и заговорила она голосом твердыим:\r\n\"Нет, не бойся ничего, мой господин добрый и ласковый, не испугаюсь я больше твоего вида страшного, не разлучусь я с тобой, не забуду твоих милостей;\r\nпокажись мне теперь же в своем виде давишнем; я только впервые испугалася\".\r\nПоказался ей лесной зверь, чудо морское в своем виде страшныим, противныим, безобразныим, только близко подойти к ней не осмелился, сколько она ни звала его;\r\nгуляли они до ночи темныя и вели беседы прежние, ласковые и разумные, и не чуяла никакого страха молодая дочь купецкая, красавица писаная.\r\nНа другой день увидала она зверя лесного, чудо морское, при свете солнышка красного, и хоша сначала, разглядя его, испугалася, а виду не показала, и скоро страх ее совсем прошел.\r\nТут пошли у них беседы пуще прежнего:\r\nдень-деньской, почитай, не разлучалися, за обедом и ужином яствами сахарными насыщалися,\r\nпитьями медвяными прохлаждалися, гуляли вдвоем по зеленым садам, без коней каталися по темным густым лесам.\r\nИ прошло тому немало времени: скоро сказка сказывается, не скоро дело делается.\r\nВот однова и привиделось во сне молодой купецкой дочери, красавице писаной, что батюшка ее нездоров лежит;\r\nи напала на нее тоска неусыпная, и увидал ее в той тоске и слезах зверь лесной, чудо морское, и вельми закручинился и стал спрашивать: отчего она во тоске, во слезах?\r\nРассказала она ему свой недоброй сон и стала просить у него позволения: повидать своего батюшку родимого и сестриц своих любезныих;\r\nи возговорит к ней зверь лесной, чудо морское: \"И зачем тебе мое позволенье?\r\nЗолот перстень мой у тебя лежит, надень его на правый мизинец и очутишься в дому у батюшки родимого.\r\nОставайся у него, пока не соскучишься, а и только я скажу тебе:\r\nколи ты ровно через три дня и три ночи не воротишься, то не будет меня на белом свете,\r\nи умру я тою же минутою, по той причине, что люблю тебя больше, чем самого себя, и жить без тебя не могу\".\r\nСтала она заверять словами заветными, и божбами, и клятвами, что ровно за час до трех дней и трех ночей воротится во палаты его высокие.\r\nПростилась она с хозяином своим ласковым и милостивым, надела на правый мизинец золот перстень и очутилась на широком дворе честного купца, своего батюшки родимого.\r\nИдет она на высокое крыльцо его палат каменных; набежала к ней прислуга и челядь дворовая, подняли шум и крик;\r\nприбежали сестрицы любезные и, увидамши ее, диву дались красоте ее девичьей и ее наряду царскому, королевскому;\r\nподхватили ее под руки белые и повели к батюшке родимому, а батюшка нездоров лежал, нездоров и не радошен, день и ночь ее вспоминаючи, горючими слезами обливаючись;\r\nи не вспомнился он от радости, увидамши свою дочь милую, хорошую, пригожую, меньшую, любимую, и дивился он красоте ее девичьей, ее наряду царскому, королевскому.\r\nДолго они целовалися, миловалися, ласковыми речами утешалися.\r\nРассказала она своему батюшке родимому и своим сестрам старшиим, любезныим про свое житье-бытье у зверя лесного, чуда морского, всё от слова до слова, никакой крохи не скрываючи,\r\nи возвеселился честной купец ее житью богатому, царскому, королевскому, и дивился, как она привыкла смотреть на свово хозяина страшного и не боится зверя лесного, чуда морского;\r\nсам он, об нем вспоминаючи, дрожкой-дрожал.\r\nСестрам же старшиим, слушая про такие богатства несметные меньшой своей сестры и про власть ее царскую над своим господином, словно над рабом своим, индо завистно стало.\r\nДень проходит как единый час, другой день проходит как минуточка,\r\nа на третий день стали уговаривать меньшую сестру сестры старшие, чтоб не ворочалась она к зверю лесному, чуду морскому:\r\n\"Пусть-де околеет, туда и дорога ему.\r\n.\r\n.\r\n\" И прогневалась на сестер старшиих дорогая гостья, меньшая сестра, и сказала им таковы слова:\r\n\"Если я моему господину доброму и ласковому за все его милости и любовь горячую, несказанную заплачу его смертью лютою,\r\nто не буду я стоить того, чтобы мне на белом свете жить, и стоит меня тогда отдать диким зверям на растерзание\".\r\nИ отец ее, честной купец, похвалил ее за такие речи хорошие, и было положено, чтобы до срока ровно за час воротилась к зверю лесному,\r\nчуду морскому, дочь хорошая, пригожая, меньшая, любимая, а сестрам то в досаду было, и задумали они дело хитрое, дело хитрое и недоброе:\r\nвзяли они да все часы в доме целым часом назад поставили, и не ведал того честной купец и вся его прислуга верная, челядь дворовая.\r\nИ когда пришел настоящий час, стало у молодой купецкой дочери, красавицы писаной, сердце болеть и щемить, ровно стало что-нибудь подмывать ее,\r\nи смотрит она то и дело на часы отцовские, аглицкие, немецкие, -- а всё рано ей пускаться в дальний путь;\r\nа сестры с ней разговаривают, о том о сем расспрашивают, позадерживают; однако сердце ее не вытерпело;\r\nпростилась дочь меньшая, любимая, красавица писаная, со честным купцом, батюшкой родимыим,\r\nприняла от него благословение родительское, простилась с сестрами старшими, любезными, со прислугою верною, челядью дворовою и,\r\nне дождавшись единой минуточки до часа урочного, надела золот перстень на правый мизинец и очутилась во дворце белокаменном,\r\nво палатах высокиих зверя лесного, чуда морского, и, дивуючись, что он ее не встречает, закричала она громким голосом:\r\n\"Где же ты, мой добрый господин, мой верный друг?\r\nЧто же ты меня не встречаешь? Я воротилась раньше срока тобою назначенного целым часом со минуточкой\".\r\nНи ответа, ни привета не было, тишина стояла мертвая;\r\nв зеленых садах птицы не пели песни райские, не били фонтаны воды и не шумели ключи родниковые, не играла музыка во палатах высокиих.\r\nДрогнуло сердечко у купецкой дочери, красавицы писаной, почуяла она нешто недоброе, обежала она палаты высокие и сады зеленые,\r\nзвала зычным голосом своего хозяина доброго -- нет нигде ни ответа, ни привета, и никакого гласа послушания;\r\nпобежала она на пригорок муравчатый, где рос, красовался ее любимый цветочек аленький, и видит она,\r\nчто лесной зверь, чудо морское, лежит на пригорке, обхватив аленький цветочек своими лапами безобразными.\r\nИ помстилось ей, что заснул он, ее дожидаючись, и спит теперь крепким сном.\r\nНачала его будить потихоньку дочь купецкая, красавица писаная: он не слышит;\r\nпринялась будить покрепче, схватила его за лапу мохнатую, и видит, что зверь лесной, чудо морское, бездыханен, мертв лежит.\r\n..\r\nПомутилися ее очи ясные, подкосилися ноги резвые, пала она на колени,\r\nобняла руками белыми голову своего господина доброго, голову безобразную и противную, и завопила источным голосом:\r\n\"Ты встань, пробудись, мой сердечный друг, я люблю тебя как жениха желанного.\r\n.\r\n.\r\n\" И только таковы словеса она вымолвила, как заблестели молоньи со всех сторон, затряслась земля от грома великого,\r\nударила Громова стрела каменная в пригорок муравчатый, и упала без памяти молодая дочь купецкая, красавица писаная.\r\nМного ли, мало ли времени она лежала без памяти -- не ведаю;\r\nтолько, очнувшись, видит она себя во палате высокой, беломраморной, сидит она на золотом престоле со каменьями драгоценными,\r\nи обнимает ее принц молодой, красавец писаный, на голове со короною царскою,\r\nв одежде златокованой, перед ним стоит отец с сестрами, а кругом на коленях стоит свита великая,\r\nвсе одеты в парчах золотых, серебряных, и возговорит к ней молодой принц, красавец писаный, на голове со короною царскою:\r\n\"Полюбила ты меня, красавица ненаглядная, в образе чудища безобразного, за мою добрую душу и любовь к тебе;\r\nполюби же меня теперь в образе человеческом, будь моей невестой желанною. Злая волшебница прогневалась на моего родителя покойного, короля славного и могучего, украла меня, еще малолетнего, и сатанинским колдовством своим,\r\nсилой нечистою, оборотила меня в чудовище страшное и наложила таковое заклятие, чтобы жить мне в таковом виде безобразном,\r\nпротивном и страшном для всякого человека, для всякой твари божией, пока найдется красная девица, какого бы роду и званья ни была она,\r\nи полюбит меня в образе страшилища, и пожелает быть моей женой законною, и тогда колдовство всё покончится, и стану я опять по-прежнему человеком молодым и пригожиим;\r\nи жил я таковым страшилищем и пугалом ровно тридцать лет, и залучал я в мой дворец заколдованный одиннадцать девиц красныих, а ты была двенадцатая.\r\nНи одна не полюбила меня за мои ласки и угождения, за мою душу добрую.\r\nТы одна полюбила меня, чудище противное и безобразное, за мои ласки и угождения, за мою душу добрую,\r\nза любовь мою к тебе несказанную, и будешь ты за то женою короля славного, королевою в царстве могучием\".\r\nТогда все тому подивилися, свита до земли преклонилася. Честной купец дал свое благословение дочери меньшой, любимой и молодому принцу-королевичу.\r\nИ проздравили жениха с невестою сестры старшие завистные и все слуги верные, бояре великие и кавалеры ратные,\r\nи, немало не медля, принялись веселым пирком да за свадебку, и стали жить да поживать, добра наживать.\r\nЯ сама там была, пиво-мед пила, по усам текло, да в рот не попало.", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Лажечников И", "role": "user" }, { "content": "Образец три раза со крестом и молитвою повергнулся перед иконами, три раза повергнулись за ним сын и дочь.\r\nПосле этого благоговейного вступления старец прочел псалом: \"Живый в помощи вышнего\".\r\nТак и доныне у нас на Руси - православный воин, идя на брань, почти всегда вооружается этим надежным щитом [Я знавал нескольких знаменитых полководцев 1812-1814 годов,\r\nкоторые носили на груди этот псалом, зашитый в ладанку вместе со крестом.\r\n(Прим. автора)]. Хабар с сильным чувством повторял слова отца.\r\nВсе приготовляло Анастасию к чему-то страшному: она трепетала, как голубица, застигнутая в поле, где негде ей укрыть себя перед грозой, готовой над ней разразиться.\r\nКогда молельщики встали, Образец взял с искоса небольшой образ Георгия-победоносца, литый из серебра, с ушком для ношения на груди.\r\n- Во имя отца и сына и святого духа, - сказал он твердым голосом, держа левою рукой образ, а правою сотворив три крестные знамения,\r\n- этим божиим милосердием благословляю тебя, единородный и любезный сын мой Иван, и молю, да подаст тебе святой великомученик Георгий победу и одоление над врагом.\r\nБереги это сокровище, аки зеницу ока; не покидай его никогда, разве господь попустит ворогу отнять его у тебя.\r\nЗнаю тебя, Иван, не у живого отнимут, а разве у мертвого. Помни на всякий час благословение родительское.\r\nАнастасия побелела как снег, и вся дрожала; на грудь ее налег тяжелый камень, в ушах ударяло молотом.\r\nЕй слышалось, будто все лики святых, один за другим, грозно повторяли слова отца ее. Он продолжал:\r\n- Великое дело это благословение.\r\nКто его не помнит или ни во что считает, от того сам отец небесный отвратит лицо свое и навеки отступится, забвен тот будет и во царствии небесном, и адово будет достояние.\r\nБлюди свято слова мои.\r\nКаждое слово Образца падало на сердце Анастасии, как смола горючая. Ей казалось, она призвана на Страшный суд Христов услышать проклятие отца и свой вечный приговор.\r\nОна не выдержала и горько зарыдала, свет помутился в глазах, ноги стали подкашиваться. Образец услышал ее рыдания и прервал свое напутствие.\r\n- Настя! Настя! что с тобою? - спросил он с живым участием дочь, нежно любимую. Она не в силах была ничего вымолвить и упала на руки брата.\r\nПерекрестясь, боярин положил образ на прежнее место и потом спешил окропить дочь свою богоявленскою водой, которая всегда стояла в запасе в божнице.\r\nАнастасия очнулась и, когда увидела себя окруженною отцом, братом в каком-то темном тесном склепе, закричала диким голосом и обращая вокруг себя мутные взоры.\r\n- Свет мой, дитя мое милое, голубица ты моя, что с тобою? - говорил отец. - Опомнись; ты в божнице.\r\nЗнать, попортил тебя недобрый глаз. Помолись-ка пречистой: она, милосердая, избавит тебя от напасти.\r\nОтец и сын подвели ее к иконе божией матери: брат с трудом поднял ее руку, и она, дрожа, сотворила крестное знамение.\r\nТяжело, глубоко вздохнула она, ледяными устами приложилась к образу и потом показала рукой, чтобы ее скорее вывели. Ей чудилось, что пречистая покачала ей с упреком головою.\r\nКогда Анастасию привели в ее светлицу, ей сделалось легче. Ржание коня у крыльца Антонова заставило ее содрогнуться и опомниться.\r\nОно навело ее мысли на милого чужеземца и опасность, какой подвергала бы себя и его, если бы обнаружила тайну тельника.\r\nЧувство раскаяния пересилено любовью, и место его заступило лукавое желание отвесть подозрение отца и брата от настоящей причины ее болезни,\r\nкогда бы это подозрение и могло существовать.\r\nОна собиралась обманывать, но еще не умела. Слова: разлука с братом, опасения войны, грусть одиночества, слова несвязанные, холодные, замирали на устах ее.\r\nЛегко было уверить и без слов, что все эти причины были настоящие. Голубь, ключевая вода, белопутный снежок представлялись в уме ее отца и брата не чище Анастасии.\r\nОбразец убил бы того, кто б осмелился сказать противное; его зашибло бы смертным ударом, если б он сам противное узнал.\r\nВ голове его хоть и вертелась мысль о порче, может статься и басурманом, но чтобы сама Анастасия осмелилась быть в сердечном заговоре с ним, этого и в помышлении у боярина не было.\r\nКак бы то ни случилось, успокоенные несколько ее выздоровлением, воевода и сын его возвратились в божницу,\r\nне без страха, однако ж, что благословение, прерванное так ужасно, вещует для них худое.\r\nОтец боялся, не причиной ли этого несчастного случая гнев божий на сына его за разгульную жизнь.\r\nВзяв в помощь слова святых отцов, примеры чистоты и непорочности знаменитых русских воинов, удостоившихся славы земной и венца нетленного на небесах, он убеждал Хабара исправиться.\r\n- На тебе более, нежели на ком другом, - говорил Образец, - лежит тяжкий ответ за грехи твои.\r\nТебя господь наградил разумом, силою телесной, отвагой. Овому талант, овому два, тебе их дано много, и все их топчешь в грязи.\r\nКнязь Холмский хвалит воинские способности твои, обнадеживает, что ты со временем заменишь меня.\r\nСтарики, бывшие ратные товарищи мои, твои соратники, мое сердце, все говорит мне, что имя Хабара-Симского еще слышнее будет на Руси, нежели имя Образца-Симского.\r\nТвой отец, твой господин - великий князь, твоя родная земля ожидают этого от тебя.\r\nНе посрами моей седой головы, не потревожь костей моих, когда лягу в гробу, праха матери и брата своего.\r\nНе забудь, у тебя сестра - невеста в поре: твой позор может падать на нее, на весь род твой.\r\nПомни, тебя ждет здесь поле, суд божий; к нему должен ты предстать с чистым покаянием, омытый от всякия скверны.\r\nИван, пора тебе одуматься, пора также вспомнить, что мне осталось жить недолго. Скоро перейду и я в иной мир. Что прикажешь тогда сказать родной своей?..\r\nВ голосе старца дрожали слезы, хотя в строгих очах не было их. По лицу Хабара слезы бежали ручьем.\r\nОн пал в ноги отцу и дал ему обет именем господа, именем матери, исправиться отныне и тем заслужить любовь родителей здесь на земле и за гробом.\r\nВ свидетели брал угодников божиих. Обет был искренен, силы и твердости воли доставало на исполнение его.\r\nЛица отца и сына просияли, также радостно было и в душе их. Вместе с ними, казалось, осветилась ярче и божница, и лики святых приветнее на них глядели.\r\nНаконец заблаговестили к обедне. Печально звучали колокола: они почти каждый дом извещали о разлуке с одним из дорогих жильцов его.\r\nАнастасия превозмогла себя и, не дожидаясь, чтобы брат пришел с нею проститься, сама сошла к нему.\r\nХабар, которого Иван Васильевич назвал посыльным воеводой, был уж в полном вооружении.\r\nДядька его с гордостью смотрел то на своего воспитомца, то на сияющие доспехи его, словно на свое творение.\r\nОдного он выпестал на славу, другие, также на славу, вычистил ныне, как скло. В прощании брата и сестры сказалась любовь самая нежная, самая трогательная.\r\nНесколько раз железная броня его была орошена слезами, несколько раз грубые наручники печатлели следы его объятий на нежном теле Анастасии.\r\nВсе дворчане толпою собрались у крыльца и напутствовали боярского сына благословениями. Отец проводил его до церкви.\r\nНавстречу им кто-то борзо скакал на статном коне, клубя под собою пыль. Народ останавливался перед ним и скидал шапки.\r\nПо богатому вооружению его, по стальному, украшенному бирюзою, шлему, по серебряной насечке лат и меча,\r\nосыпаемых лучами солнца, вы приняли бы его за знатного юношу, только что постриженного.\r\nНо по лицу, росту, ухваткам виден был в нем дитя, который утешался конем и нарядом своим, как игрушкой.\r\nЭто был Андрюша, сын Аристотелев - сам игрушка великого князя.\r\nОн ехал от церкви Благовещения, где совершали над ним обряд пострига. Вид его поразил Образца: он напомнил ему милое детище.\r\nТаков был младший сын его, когда собирался с ним на войну против крыжников.\r\nБоярин спешил войти в церковь и молитвами заглушить в сердце своем печальный голос природы. Прощаясь с последним сыном, он крепко обнял его.\r\n- Господь с тобою, - сказал он дрожащим голосом, и эти слова сопутствовали Хабару во весь поход, привечали его, лишь только он открывал глаза, и смыкали ему вежди на сон грядущий.\r\nЭтими словами он был вооружен крепче, нежели железными латами и мечом своим.\r\nАндрюша спешил видеться с Анастасией, пока боярин не возвратился из церкви.\r\nВ сенях верхней светлицы мамка встретила его и, поздравив с постригом, ласково, осторожно спросила, не видал ли голубчик-молодик барышнина тельника.\r\nМожет статься, она обронила его, Андрюша нашел, захотел пошутить над ней и спрятал.\r\nПри этом неожиданном вопросе маленький воин вспыхнул, как порох, но поспешил оправиться и сказал с сердцем:\r\n- Шутишь, что ли, надо мною, мамка?\n И начала она клястись и божиться, что говорила вправду, только просила не сказывать об этом ни Анастасии, ни боярину.\r\n- Знаешь, какой он грозный, - прибавляла она, - тотчас снесет голову с бедной старушки.\r\nА кабы ты ведал, мой птенчик, мое наливное яблочко, как мать твоя крестная горюет, мечется во все стороны, не пьет,\r\nне ест, а во сне только и говорит что о тельнике, да, кажись, прости господи, и поганого басурмана прибирает.\r\nЗнать, ангел-хранитель отступился от моего дитятки.\r\nСтарушка ждала ответа от Андрюши - Андрюша был уж в светлице своей крестной матери.\r\nЗдесь встретили его улыбкою, приветом, задушевными ласками, но под этими розами не укрылась от внимания малютки змея-тоска; она проникала невольно в словах, в движениях Анастасии.\r\nНедолго повертелся он в светлице. С добычей грустных замечаний сошел он к лекарю и все рассказал ему.\r\nКак поразил Антона этот рассказ!\r\nОн бранил себя, проклинал, зачем послушался двух детей, воспользовался слабостью неопытной девушки и взял от нее дар, который мог бы погубить ее навеки.\r\nРасстаться с ним, напечатлеть на нем прощальный поцелуй и молить бога, чтобы крест пришел вовремя осенить грудь Анастасии от всяких бед и напастей - вот что Антон спешил сделать.\r\nМолитва его услышана, тельник получен вовремя.\r\nЗатрепетала Анастасия, увидав свой крест. \"Видно, не снес его!..\" - подумала она, и какое-то отчаяние ею овладело.\r\nЛегче б, если бы отец узнал о потере тельника! Что сделалось с ней? Ее помыслы, бывало, не отвергли б небесные жители, в сердце ее могла бы глядеть сама божественная дева.\r\nА теперь в душе кипят черные страсти; рука едва не оттолкнула тельника, губы едва не произнесли: пропадай же, душа моя!.\r\n. но ангел-хранитель остановил ее на краю пропасти. Она схватила крест и со слезами на глазах прижала к груди.\r\nКрестный сын ее, урывками и украдкой от сторожких глаз и слуха мамки, передал ей свой разговор со старушкой,\r\nмучительные опасения Антона, чтобы не узнали о пропаже драгоценного креста, опасения насчет ее здоровья и спокойствия;\r\nАндрюша рассказал все, все, что ни говорил друг его, и Анастасия не могла не благодарить того и другого.\r\nОна обещала себе быть благоразумней и осторожней, хотела дать обещание перестать любить, но не могла.\r\nТельник перешел с груди басурмана на грудь ее и, вместе с словами Андрюши, только что раздул прежнее пламя.\r\nХитрая мамка, несмотря что ничего не слыхала из беседы крестной матери и сынка, догадалась, что между ними кроется тайна.\r\nДогадки эти усилились, когда она, раздевая свою воспитанницу, увидала на груди ее серебряный тельник, который старалась Анастасия, будто ненарочно, выказать.\r\nПередать прямо эти догадки боярину она не смела: могли быть неудовольствия для нее самой, для Анастасии, для Андрюши; не залить бы скоро пожара этих неприятностей.\r\nОднако ж надо было предупредить новые. Для успеха в этом стоило умненько, да хитренько намекнуть боярину, что Андрюше непригоже ходить в светлицу боярышни.\r\nЕму, дескать, хоть и четырнадцать годков - детская nopal к тому ж он такой разумник, такой смиренник, - однако ж Андрюша постриг по милости великого князя Ивана Васильевича;\r\nа с именем пострига вертится у каждого в голове: коли он на войну готов, так не дитя!\r\nКто пойдет справляться с его годками? Злые языки разом намекнут недоброе, хоть и не посмеют сказать.\r\nЧесть девическая должна быть, как скло: от нечистого дыхания оно не загрязнится, но тускнеет. Как задумала мамка, так и сделала.\r\nБоярин хвалил ее за разумный совет и обещал, как скоро Андрюша возвратится из похода,\r\nзапретить ему входить в опочивальню Анастасии и позволять ему говорить с нею только при отце и брате.\r\nВсе улажено как нельзя лучше.\r\nСам Антон, виновник семейной тревоги, до сих пор скрытой, старался отдалить малейшие подозрения от прекрасного создания, за честь которого готов был отдать жизнь свою.\r\nОн не искал более случая видеться с Анастасией.\r\nНа другой день должен он был отправиться в поход вместе с великокняжеским поездом:\r\nон теперь же потребовал своего коня и ускакал со двора боярского с тем, чтобы переночевать у Аристотеля и уж оттуда в путь, обещаясь не вступать ногою в тот дом, где жила Анастасия.\r\n\"Время, - думал он, - разум, невозможность видеться победят сердечную тревогу, может быть прихоть девушки, заключенной в четырех стенах. По крайней мере ей возвращу спокойствие\".\r\nОставшись один с самим собою, он оглянулся на путь, пройденный им на Руси в течение нескольких месяцев.\r\nЗачем он приезжал в нее? Не для того ль, чтобы посвятить себя служению науке и человечеству, чтобы совершить подвиг на пользу их?\r\nЧто ж совершил этот жрец высокого и прекрасного? Вылечил попугая, мастерски щеголял, успел понравиться великому князю и отравил сердце неопытной девушки.\r\nЧудные, знаменитые подвиги! Стоило из-за них приезжать так далеко! В Италии он был хоть свободен, а теперь скован страстью, теперь он не в силах разорвать свои цепи.\r\nОн не может возвратиться на родину, он променял ее на чужую землю; на Руси отныне должен жить и умереть.\r\nК дому русского боярина, его недруга, прикованы сердце, мысли, все существо его; в этом доме - все благо и несчастие его жизни, здесь его судьба.\r\nВот отчет, который дал себе Антон в своем настоящем положении.\r\nВ борьбе с своею страстью он обещал высвободить себя из неволи ее и умирить все голоса, восставшие против него из глубины его совести.", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Герцен А", "role": "user" }, { "content": "Потом ведет меня показывать «необыкновенно удобную квартиру»,\r\nкоторая первый раз еще не занята во время сезона и которую сегодня утром приходили осматривать два американца и одна русская княгиня,\r\nв силу чего служащая «больше по дружбе» старушка искренно советовала мне не терять времени.\r\nПоблагодарив ее за такое внезапное сочувствие и предпочтение, я обратился к ней с вопросом:\r\n- Sie sind eine Deutsche?\n - Zu Diensten. Und der gnadige Herr?\r\n- Ein Russe.\n - Das freut mich zu sehr. Ich wohnte so lange, so lange in Petersburg31. Признаться сказать, такого города, кажется, нет, и не будет.\r\n- Очень приятно слышать. Вы давно оставили Петербург?\r\n- Да не вчера-таки, мы вот уж здесь живем, на худой конец, лет двадцать. Я с детства была подругой с madame Adolphine и потом никогда не хотела ее покинуть.\r\nОна мало хозяйством занимается, все у нее идет так, некому присмотреть. Когда meine Gonnerin32 купила этот маленький парадиз, она меня тотчас выписала из Брауншвейга…\r\n- А где вы жили в Петербурге? - спросил я вдруг.\r\n- О, мы жили в самой лучшей части города, где lauter Herrschaften und Generale33 живут.\r\nСколько раз я видела покойного государя, как он в коляске и в санях на одной лошади проезжал - so emst34… можно связать, настоящий потентат35 был.\r\n- Вы жили на Невском, на Морской?\n - Да, то есть не совсем на Нефском, а тут возле, у Полицей-брюке.\r\n«Довольно… довольно, как не знать», - думаю я и прошу старушку, чтоб она сказала, что я приду к самой M-me Adolphine переговорить о квартире. (415)\r\nЯ никогда не мог без особого умиления встречаться с развалинами давнишнего времени, с полуразрушенными памятниками - храма ли Весты,\r\nили другого бога, все равно… Старушка «по дружбе» пошла меня провожать через сад к воротам.\r\n- Вот наш сосед, тоже долго жил в Петербурге… - она указала мне большой, кокетливо убранный дом, на этот раз с английской надписью:\r\n«Large and small appartement (furnished or unfurnished)\"36.\r\n- Вы, верно, помните Флориани?\r\nCoiffeur de la cour37 был возле Мильонной - он имел одну неприятную историю… был преследован, чуть не попал в Сибирь… знаете, за излишнее снисхождение, тогда были такие строгости.\r\n«Ну, - думаю, - она непременно произведет Флориани в мои «товарищи несчастья».\r\n- Да, да, теперь я смушо вспоминаю эту историю, в ней были замешаны синодский обер-прокурор и другие богословы и гвардейцы.\n - Вот он сам.\r\n…Высохший, беззубый старичишка, в маленькой соломенной шляпе, морской или детской, с голубой лентой около тульи,\r\nв коротеньком светло-гороховом полупальто и в полосатых штанишках… вышел за ворота.\r\nОн поднял скупо сухие, безжизненные глаза и, пожевывая тонкими губами, кивнул головой старушке «по дружбе».\r\n- Хотите, я его позову?\r\n- Нет, покорно благодарю… я не по этой части - видите, бороду не брею… Прощайте. Да скажите, пожалуйста, ошибся я или нет: у monsieur Floriani красная ленточка?\r\n- Да, да, - он очень много жертвовал!\n - Прекрасное сердце.\r\nВ классические времена писатели любили сводить на том свете давно и недавно умерших затем, чтоб они покалякали о том и о сем.\r\nВ наш реальный век все на земле и даже часть того света на этом свете.\r\nЕлисейские поля растянулись в Елисейские берега, Елисейские взморья и рассыпались там-сям по серным и теплым водам,\r\nу подножия гор на рамках озер, они продаются (416) акрами, обработываются под виноград.\r\n. Часть умершего в треволненной жизни отправляет здесь первый курс переселения душ и гимназический класс Чистилища.\r\nВсякий человек, проживший лет пятьдесят, схоронил целый мир, даже два - с его исчезновением он свыкся и привык к новым декорациям другого акта,\r\nвдруг имена и лица давно умершего времени являются чаще и чаще на его дороге,\r\nвызывая ряды теней и картин, где-то хранившихся на всякий случай, в бесконечных катакомбах памяти, заставляя то улыбнуться, то вздохнуть, иной раз чуть не расплакаться…\r\nЖелающим, как Фауст, повидаться «с матерями» и даже «с отцами», не нужно никаких Мефистофелей, достаточно взять билет на железной дороге и ехать к югу.\r\nС Канна и Грасса начиная, бродят греющиеся тени давно утекшего времени; прижатые к морю, они, покойно сгорбившись, ждут Харона и свой черед.\r\nНа пороге этой Citta, не то чтобы очень dolente38, стоит привратником высокая, сгорбленная и величавая фигура лорда Брума.\r\nПосле долгой, честной и исполненной бесплодного труда жизни он всем существом и одной седой бровью ниже другой - выражает часть дантовской надписи:\r\nVoi ch'entrate39, с мыслью домашними средствами поправить застарелое, историческое зло, lasciate ogni speranza40.\r\nСтарик Брум, лучший из ветхих деньми, - защитник несчастной королевы Каролины, друг Роберта Оуэна, современник Каннинга и Байрона,\r\nпоследний, ненаписанный том Маколея, поставил свою виллу между Грассом и Каином, и очень хорошо сделал.\r\nКого было бы, как не его, поставить примиряющей вывеской в преддверии временного Чистилища, чтоб не отстращать живых?\r\nЗатем мы en plein41 в мире умолкших теноров, потрясавших наши восьмнадцатилетние груди лет тридцать тому назад,\r\nножек, от которых таяло и замирало наше сердце вместе с сердцем целого партера, - ножек,\r\nоканчивающих теперь свою карьеру в стоптанных, (417) собственноручно вязанных из шерсти туфлях,\r\nпошлепывающих за горничной из бесцельной ревности и по хозяйству - из очень целеобразаой скупости…\r\n…И все-то это с разными промежутками продолжается до самой Адриатики, до берегов Комского озера и даже некоторых немецких водяных пятен (Flecken).\r\n, Здесь viila Taglioni, там Palazzo Rubini, тут Campagna Fanny Elssner и других лиц… du preterit defini et du plus-que-parfait42.\r\nВозле актеров, сошедших со сцены маленького театра, - актеры самых больших подмосток в мире,\r\nдавно исключенные из афиш и забытые - они в тиши доживают век Цинциннатами и философами против воли,\r\nРядом с артистами, некогда отлично представлявшими царей, встречаются цари, скверно разыгравшие свою роль.\r\nЦари эти захватили с собой, как индейские покойники, берущие на тот свет своих жен, двух-трех преданных министров, которые так усердно помогли им пасть и сами свалились с ними.\r\nВ их числе есть венценосцы, освистанные при дебюте и все еще ожидающие, что публика придет к больше справедливой оценке и опять позовет их.\r\nЕсть и такие, которым impresario исторического театра не позволил и дебютировать - мертворожденные,\r\nимеющие вчера, но не имеющие сегодня - их биография оканчивается до их появления на свет;\r\nастеки давно ниспровергнутого закона престолонаследия - - они остаются шевелящимися памятниками угасших династий.\r\nДалее идут генералы, знаменитые победами, одержанными над ними, тонкие дипломаты, погубившие свои страны, игроки,\r\nпогубившие свое состояние, и сморщенные седые старухи, погубившие во время оно сердца этих дипломатов и этих игроков.\r\nГосударственные фоссили43, все еще понюхивающие табак так, как его нюхали у Поццо-ди-Борго,\r\nлорда Абердина и князя Эстергази, вспоминают с «ископаемыми» красавицами времен M-me Recamier - залу Ливенши,\r\nюность Ла-блаша, дебюты Малибран и дивятся, что Патти смеет после этого петь… И в то же время люди зеленого сукна,\r\nприхрамывая и кряхтя, полурасшибленные пара(418)личом, полузатопленные водяной,\r\nтолкуют с другими старушками о других салонах и других знаменитостях, о смелых ставках, о графине Киселевой,\r\nо гомбургской и баденской рулетке,, об игре покойного Сухозанета, о тех патриархальных временах,\r\nкогда владетельные принцы немецких вод были в доле с содержателями игр и опасный, средневековый грабеж путешественников перекладывали на мирное поприще банка и rouge ou noir44…\r\n…И все это еще дышит, еще движется, кто не на ногах - в перамбулаторе, в коляске, укрытой мехом, кто опираясь вместо клюки на слугу, а иногда опираясь на клюку за неимением слуги.\r\n«Списки иностранцев» похожи на старинные адрес-календари, на клочья изорванных газет «времен наваринских и покорения Алжира».\r\nВозле гаснущих звезд трех первых классов сохраняются другие кометы и светила, занимавшие собою, лет тридцать тому назад, праздное и жадное любопытство,\r\nпо особому кровавому сладострастью, с которым люди следят за процессами, ведущими от трупов к гильотине и от кутей золота на каторгу.\r\nВ их числе разные освобожденные от суда за «неимением доказательств» отравители, фальшивые монетчики, люди,\r\nкончившие курс нравственного лечения где-нибудь в центральной тюрьме или колониях, «контюмасы\"45 и проч.\r\nВсего меньше встречаются в этих теплых чистилищах тени людей, всплывших середь революционных бурь и неудавшихся народных движений.\r\nМрачные и озлобленные горцы якобинских вершин предпочитают суровую бизу, угрюмые лакедемоняне - они скрываются за лондоясаими туманами…\r\nII. С этого\n 1. Живые цветы. - Последняя могиканка.\r\n- Поедемте на bal de l¶Opera - теперь самая пора - половина второго, - сказал я, вставая из-за стола в небольшом кабинете Cafe Anglais,\r\nодному (419) русскому художнику, всегда кашлявшему и никогда вполне не протрезвлявшемуся.\r\nМне хотелось на воздух» на шум, и к тому же я побаивался длинного tete a tete с моим невским Клод Лорреном.\r\n- Поедемте, - сказал он и налил себе еще рюмку коньяку.\r\nЭто было в начале 1849 года, в минуту ложного выздоровленья между двух болезней, когда еще хотелось или казалось, что хотелось, иногда дурачества и веселья.\r\n…Побродивши по оперной зале, мы остановились перед особенно красивой кадрилью напудренных дебардеров с намазанными мелом Пьерро.\r\nВсе четыре девушки, очень молодые, лет восемнадцати - девятнадцати, были милы и грациозны, плясали и тешились от всей души, незаметно переходя от кадриля в канкан.\r\nНе успели мы довольно налюбоваться, как вдруг кадриль расстроился «по обстоятельствам, не зависевшим от танцевавших», как выражались у нас журналисты в счастливые времена цензуры.\r\nОдна из танцовщиц, и, увы, самая красивая, так ловко или так неловко опустила плечо, что рубашка спустилась,\r\nоткрывая половину груди и часть спины - немного больше того, как делают англичанки, особенно пожилые,\r\nкоторым нечем взять, кроме плечей,\r\nна самых чопорных раутах и в самых видных ложах Ковенгардена (вследствие чего во втором ярусе\r\nрешительно нет возможности с достодолжным целомудрием слушать «Casta diva» или «Sub sal ice\"46)\r\n.\r\nЕдва я успел сказать простуженному художнику:\r\n«Давайте-ка сюда Бонарроти, Тициана, берите вашу кисть, а то она поправится» - как огромная черная рука не Бонарроти и не Тициана,\r\na gardien de Paris47 схватила ее за ворот, рванула вон из кадриля и потащила за собой.\r\nДевушка упиралась, не шла, как делают дети, когда их собираются мыть в холодной воде, но человеческая справедливость и порядок взяли верх и были удовлетворены.\r\nДругие танцовщицы и их Пьерро переглянулись, нашли свежего дебардера и снова начали поднимать ноги выше головы и отпряды(420)вать друг от друга,\r\nдля того чтоб еще яростнее наступать, не обратив почти никакого внимания на похищение Прозерпины.\r\n- Пойдемте посмотреть, что полицейский сделает с ней, - сказал я моему товарищу. - Я заметил дверь, в которую он ее повел.\r\nМы спустились по боковой лестнице вниз.\r\nКто видел и помнит бронзовую собаку, внимательно и с некоторым волнением смотрящую на черепаху, тот легко представит себе сцену, которую мы нашли.\r\nНесчастная девушка в своем легком костюме сидела на каменной ступеньке и на сквозном ветру, заливаясь слезами;\r\nперед ней - сухопарый, высокий муниципал, с хищным и серьезно глупым видом, с запятой из волос на подбородке, с полуседыми усами и во всей форме.\r\nОн с достоинством стоял, сложив руки, и пристально смотрел, чем кончится этот плач, приговаривая:\r\n- Allons, aliens!48\n Для довершения удара девушка сквозь слезы и хныканье говорила:\r\n- …Et…et on dit… on dit que… que… nous sommes en Republique… eG. on ne peut danser comme l'on veut!..49\r\nВсе это было так смешно и так в самом деле жалко, что я решился идти на выручку военнопленной и на спасение в ее глазах чести республиканской формы правления.\r\n- Mon brave50, - сказал я с рассчитанной учтивостью и вкрадчивостью полицейскому, - что вы сделаете с mademoiselle?\n - Посажу au violon51 до завтрашнего дня, - отвечал он сурово.\r\nСтенания увеличиваются.\n - Научится, как рубашку скидывать, - прибавил блюститель порядка и общественной нравственности.\r\n- Это было несчастье, brigadier, вы бы ее простили,\n - Нельзя. La consigne52. (421)\n - Дело праздничное…\n - Да вам что за забота? Etes-vous son reciproque?53\r\n- Первый раз отроду вижу, parole d'honneur!54 Имени не знаю, спросите ее сами. Мы иностранцы, и нас удивило, что в Париже так строго поступают с слабой девушкой, avec un etre freie55.\r\nУ нас думают, что здесь полиция такая добрая… И зачем позволяют вообще канканировать, а если позволяют,\r\nгосподин бригадир, тут иной раз поневоле или нога поднимется слишком высоко, или ворот опустится слишком низко.\r\n- Это-то, пожалуй, и так, - заметил пораженный моим красноречием муниципал, а главное, задетый моим замечанием, что иностранцы имеют такое лестное мнение о парижской полиции.\r\n- К тому же, - сказал я, - посмотрите, что вы делаете. Вы ее простудите, - как же из душной залы полуголое дитя посадить на сквозной ветер.\r\n- Она сама не идет. Ну, да вот что, если вы дадите мне честное слово, что она в залу сегодня не взойдет, я ее отпущу.\r\n- Браво! Впрочем, я меньше и не ожидал от господина бригадира - я вас благодарю от всей души.\n Пришлось пуститься в переговоры с освобожденной жертвой.\r\n- Извините, что, не имея удовольствия быть с вами знакомым лично, вступился за вас.\r\nОна протянула мне горячую мокрую ручонку и смотрела на меня еще больше мокрыми и горячими глазами.\r\n- Вы слышали, в чем дело? Я не могу за вас поручиться, если вы мне не дадите слова, или, лучше, если вы не уедете сейчас.\r\nВ сущности, жертва не велика: я полагаю, теперь часа три с половиной.\r\n- Я готова, я пойду за мантильей.\n - Нет, - сказал неумолимый блюститель порядка, - отсюда ни шагу.\n - Где ваша мантилья и шляпка?\r\n- В ложе - такой-то номер, в таком-то ряду. (422)\n Артист бросился было, но остановился с вопросом:\n «Да как же мне отдадут?»", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Крестовский В", "role": "user" }, { "content": "а теперь, видя, что оговор этот решительно не привел к желаемому результату, объявляет о невиновности Вересова, \"чтобы, значит, человек не терпел понапрасну\".\r\nОднако, признаваясь во всех обстоятельствах дела, касающихся лично его самого, он ни полусловом, ни полунамеком не выдал того, что у него были сотоварищи, вместе замышлявшие убийство.\r\nГречка обвинял исключительно себя- и последнее признание его было принято во внимание судебною властью.\r\nXLVII\n\n ФИЛАНТРОПКИ\r\nВ Петербурге есть совсем особенная коллекция великосветских дам, поставивших задачею своей жизни- филантропию.\r\nОни как будто взяли исключительную привилегию на благотворительность и, таким образом, составили нечто вроде цеха филантропок.\r\nВеликосветские филантропки подразделяются на многие разряды.\r\nОдни из них памятуют речение писания о скотолюбцах:\r\n\"Блаженни, мол, иже и скоты милуют\", и на этом основании всем сердцем возлюбили своих кинг-чарльзов и левреток,\r\nпричем, однако, стремятся к учреждению общества скотолюбцев, но только \"стремятся\" покамест- и больше ничего.\r\nДругие и понаслышались кое-каких верхушек о женском труде, и мечтают о составлении общества поощрения швейных,\r\nпереплетных и иных мастерских, где бы они могли быть \"председательницами\" и оказывать начальственное влияние на весь ход избранного дела.\r\nТретьи заботятся о \"падших\" (но об этих мы будем говорить впоследствии).\r\nЧетвертые избрали ареной своей филантропической деятельности остроги, тюрьмы и вообще все наши места заключения.\r\nНо если пересчитывать всех, то, пожалуй, и целой главы будет недостаточно для самого краткого упоминания многоразличных отраслей нашей жизни,\r\nдающих пищу праздно-чувствительной деятельности великосветских филантропок.\r\nПолезней всех из них, бесспорно, четвертые, иже унаследовали заповедь писания о посещении во узах заключенных.\r\nЭти между множеством чудачеств хорошее творят, насущную пользу иногда приносят, а прочие...\r\nПрежде всего каждая филантропка отличается своею превыспренней набожностью,\r\nкоторая у иных переходит даже в фарисейское ханжество, но этак ведь гораздо заметнее и потому, значит, гораздо почтеннее:\r\nговору и благоудивления больше.\r\nКак тут не сотворить доброго дела, когда заранее знаешь, что сотни голосов будут превозносить тебя паче облака ходячего,\r\nбудут называть тебя своим ангелом-хранителем, спасителем, целителем и проч.\r\n, станут повествовать о твоих великих добродетелях везде и повсюду, вынимать частицы за твое здравие. Как хотите, а ведь очень лестно и соблазнительно.\r\nДама-филантропка, кроме непременного благочестия, всегда стремится занять в свете такое место, которое давало бы ей вес и значение.\r\nОна в ладах со всеми сильными иерархического мира, и сильные мира постоянно изъявляют ей знаки своего почтения.\r\nОна непременно надоедает каждому из них своими еженедельными и беспрестанными ходатайствами, просьбами, справками и проч.\r\n;\r\nсильные мира хотя и морщатся про себя, хотя и досадливо губами прицмокивают, тем не менее в глаза ей показывают предупредительную готовность исполнять малейшее ее желание,\r\nдаже каприз- ну, и исполняют, иногда \"по силе возможности\", а иногда и по силе невозможности.\r\nСтало быть, так или иначе, дама-филантропка достигает своей цели; иногда она счудачит, а иногда и действительно доброму, честному делу поможет.\r\nТолько это иногда выходит у нее как-то без разбору, без нравственной оценки качества патронируемого дела- точно ли оно хорошее и честное,\r\nили плутяжное, которое только прикидывается честным?\r\n- лишь бы список \"добрых дел\" ее пополнялся все более, лишь бы увеличивалось число \"благословляющих\" ее добродетели.\r\nКаждая дама-филантропка очень любит проявление набожности в покровительствуемых субъектах.\r\nНабожен- стало быть, хорош;\r\nпочтителен к ее особе- и того еще лучше, а коли к тому же да бойким языком благодарственные восклицания рассыпает- тут уж конец всем рассуждениям:\r\nфилантропка берет его под свое покровительство и зачастую во что бы то ни стало стремится создать нового молельщика за себя перед господом.\r\nXLVIII\n\n АРЕСТАНТЫ В ЦЕРКВИ\n\n Интересный вид представляют арестантские камеры в утро перед обедней какого-либо праздника или воскресного дня.\r\nНарод как будто приободрился, вымылся, прихолился, и каждое затхло-серое арестантское лицо невольно как-то праздником смотрит.\r\nУ кого есть своя собственная ситцевая рубаха, попавшая сюда какими ни на есть судьбами, помимо казенного контроля, тот надел ее на себя, подпоясался мутузкой,\r\nаккуратно складки обдернул, и сидит она на нем не в пример ловче и наряднее, чем грубо-холщовая сорочка из тюремного цейхгауза,- все-таки волю-вольную хоть как-нибудь напоминает.\r\nУ кого галстук или гарусный вязаный шарф обретается, тот его вокруг шеи обмотает и ходит себе щеголем по камере.\r\n- Ишь ты, праздник!- замечают иные с оттенком какого-то внутреннего удовольствия.\r\n- Н-да-с, праздник!- в том же тоне откликается какой-нибудь другой арестантик.\r\nИ все они очень хорошо знают, что праздник сегодня, а замечания, подобные только что приведенным, вырываются у них как-то невольно, от некоторой полноты душевной.\r\nМишка Разломай да татарин Бабай глядят серьезно, хотя они чуть ли не довольнее всех остальных:\r\nзнают, что ради праздника иному лишнюю рюмочку хватить хочется, лишнюю ставку в кости да в карты прокинуть,\r\nлишнюю трубочку табаку в печную заслонку вытянуть, а это все им на руку, потому к ним же придет всяк за такими потребами:\r\nкто чистыми заплатит, а кто и сам еще в долг на процент прихватит- стало быть, в конце концов у Разломая с Бабаем скудные арестантские деньжишки очутятся.\r\n- Может, братцы, пищия для праздника Христова получше сготовится,- замечают некоторые.\n\n - Авось либо приварок не сухожильный положат да по порциям на столы поделят.\r\n- Эвона, чего захотел!\n\n - Что ж, иной раз случается. Опять же и по закону.\r\n- Толкуй ты- по закону!.. Нешто на арестанта есть закон? На то, брат, мы и люди беззаконные прозываемся.\r\n- По всей Расее закон есть.\n\n - Это точно! Закон положон, да в ступе истолчен- вот он те и закон!\r\n- Никак без закону невозможно; почему, ежели что расказнит меня, так статья и пункта должна быть на это.\r\n- Ну, то не закон, а пятнадцатый том прозывается.\n\n - А не слыхал ли кто, милые, подаяньем нонче будут оделять?\n\n - Будут. Саек, сказывали, инеральша какая-то прислала.\r\n- Ой ли?! Кто хочет, братцы, сайку на табак выменять?- С почтением отдам.\n\n - А много ли табаку-то?\r\n- Да что... немного; щепоть, на три затяжки.\n\n - Ходит! Давай, по рукам! Для праздника можно.\r\nСреди таких разговоров растворяется дверь, и входит приставник.\r\n- Эй, вы, живее!.. В церковь! В церковь марш! Все, сколько ни есть, отправляйся!- возглашает он с торопливой важностью.\r\nИные поднялись охотно, иные на местах остались.\r\n- Ты чего статуем-то уселся? Не слышишь разве?- обращается то к одному, то к другому приставник.\n\n - Да я, бачка, татарин... мугамеда я.\r\n- Ладно, провал вас дери! Стану я тут еще разбирать, кто жид, а кто немец. Сказано: марш- и ступай, значит.\n\n - Да нешто и жидам с татарами тоже?- замечает кто-то из православных.\r\n- Сказано: всем, сколько ни есть! Начальство так приказало- чтобы народу повиднее было- нечего баловаться-то... Ну, вали живее! Гуртом, гуртом!\r\n- Ну-у... Пошло, значит, гонение к спасению!- махнули рукою в толпе, и камера повалила в тюремную церковь.\r\nАрестантский хор в своих серых пиджаках, который с час уже звонко спевался в столовой, наполнил клирос; начетчик Кигаренко поместился рядом с дьячком у налоя.\r\nВон показались в форточках за сетчатыми решетками угрюмые лица секретных арестантов,\r\nа на хоры с обеих сторон тюремная толпа валит с каким-то сдержанным гулом, вечно присущим всякой толпе людского стада.\r\nТам и сям озабоченно шнырят приставники, водворяя порядок и стараясь установить людей рядами.\r\n- Ну, молитесь вы, воры, молитесь!- начальственно убеждает один из них.\r\n- Да нешто мы воры?.. Воры-то на воле бывают, а мы здесь в тюрьме, значит, мы- арестанты,- обидчиво бурчат некоторые в ответ на приставничье убеждение.\r\nВот показалась и женская толпа в своих полосатых тиковых платьях.\r\nТут заметнее еще более, чем в будничные дни по камерам, некоторое присутствие убогого, тюремного кокетства;\r\nиная платочек надела, иная грошовые сережки, и все так аккуратно причесаны, на губах играет воскресная улыбка,\r\nи глаза бегло отыскивают в мужской толпе кого-то- вот отыскали и с усмешкой поклон посылают.\r\nПожилые держатся более серьезно, солидно, и на лицах их ясно изображается женское благочестие, а иные стоят с какой-то угрюмой апатичностью, ни на что не обращая внимания.\r\nВ этой толпе не редкость, впрочем, и горячую, горькую слезу подметить порою и усердную молитву подглядеть.\r\nМужчин размещают по отделениям, которые и здесь сохраняют официальную классификацию по родам преступлении и проступков;\r\nно во время первоначальной легкой суматохи по приходе в церковь так называемые \"любезники\" ловко стараются из своих отделений затесаться незаметно либо на \"первое частное\",\r\nлибо на \"подсудимое\", чтобы стать напротив женщин, с которыми тотчас же заводятся телеграфические сношения глазами и жестами.\r\n\"Любезники\" обыкновенно стараются на это время отличиться как-нибудь своею наружностью и являются по большей части \"щеголями\",\r\nто есть пестрый платок или вязаный шарфик на шею повяжет да волосы поаккуратнее причешет- другое щегольство здесь уже невозможно,\r\n- а многие из них, особенно же \"сиделые\", достигают необыкновенного искусства и тонкого понимания в этом условном, немом разговоре глазами, улыбкой и незаметными жестами.\r\nНачалась обедня. Внизу было совершенно пусто: у стен ютился кое-кто из семей тюремной команды, да начальство на видном месте помещалось.\r\nЖдали к обедне графиню Долгово-Петровскую, на которую двое заключенных возлагали много упования.\r\nЭти заключенные были- Бероева и Фомушка-блаженный.\r\nНаконец, в начале \"Херувимской\" внизу закопошилось некое торопливое и тревожно-ожидательное движение в официальной среде.\r\nЦерковный солдат почему-то счел нужным поправить коврик и передвинуть немного кресло, предназначавшееся для ее сиятельства, а начальство все косилось назад, на церковные двери,\r\nкоторые наконец торжественно растворились- и графиня Долгово-Петровская, отдав начальству, пошедшему ей навстречу,\r\nполный достоинства поклон, направилась к своему креслу и благочестиво положила три земных поклона.\r\nXLIX\n\n ФОМУШКА ПУСКАЕТ В ХОД СВОЙ МАНЕВР\r\n- Братцы! Не выдайте!.\r\n.\r\nДайте доброе дело самому себе устроить! Все деньги, что есть при себе, на водку вам пожертвую, не выдавайте только!\r\nНе смейтесь!- шепотом обратился Фомушка-блаженный к окружающим товарищам.\r\n- На што тебе?- осведомились у него некоторые.\r\n- В том все мое спасение; на волю хотца!- объяснил им Фомушка.- Коли сиятельство спрашивать станет, скажите, по-товариству, что точно, мол, Христа ради юродивый.\r\n- А насчет магарыча не надуешь?\n\n - Избейте до смерти, коли покривлю! Избейте- и пальцем не шелохну!.. Человек я верный.\r\n- Ну, ладно, не выдадим, скажем,- согласились некоторые.\r\n- А ты, Касьянушка матушка,- ласкательно обратился он к безногому ежу,- размажь ей по писанию, при эфтом случае, как то-исть нас с тобой за правду божию судии неправедно покарали...\r\n- Смекаю!- шепнул ему старчик, догадливо кивнув головою.\r\nФомушка самодовольно улыбнулся, хитростно подмигнул окружающим товарищам: глядите, мол, начинаю!\r\n- и, выбрав удобный момент, когда перед выходом с дарами замолкла среди всеобщей тишины \"Херувимская\", грузно бухнулся на колени с глубоко скорбным,\r\nтихим стоном и давай отбивать частые земные поклоны, сопровождая их бормотаньем вполголоса различных молитв и такими же вздохами.\r\nАрестанты едва удерживались от фырканий, взирая на эти \"занятные\" эволюции.\r\nГрафиня обратила на него внимание и с удивлением повернула вверх на хоры свою голову.\r\nФомушка истерически взвизгнул и, бия себя в перси кулачищем, с тихим рыданием простерся ниц, как будто в религиозном экстазе.\r\nГрафиня продолжала смотреть.\r\nНачальство, заметив это, тотчас же засуетилось и отдало было приказ- немедленно убрать Фомушку из церкви,\r\nно благочестивая барыня милостиво остановила это усердное рвение и просила не тревожить столь теплой и глубокой молитвы.\r\nЖелание ее, конечно, было исполнено.\r\nФомушка меж тем до самого конца обедни время от времени продолжал выкидывать подобные коленца, и графиня каждый раз с удивлением обращала на него свои благочестивые взоры...\r\nБероева же все время стояла, прислонясь к стене, так что снизу ее не было видно. Она вся погрузилась в какую-то унылую думу и, казалось, будто ожидала чего-то.\r\n- Ah, comme il est religieux, ce pauvre prisonnier, comme il pleure, comme il souffre!*- мыслит графиня.- Надо будет расспросить его, за что он страдает... Надо облегчить участь...\r\n______________\n\n * Ах, как он религиозен, этот бедный заключенный, как он плачет, как он страдает! (фр.)\n\n И по окончании обедни она обратилась к начальству:\r\n- За что у вас содержится несчастный, который так тепло молился всю службу?\n\n - По подозрению в краже-с, ваше сиятельство...\r\n- Может ли это быть?.. Я решительно не хочу верить.\r\n- Так аттестован при отсылке к нам. Состоит под следствием вместе с сообщником своим- может быть, ваше сиятельство, изволили приметить- горбун безногий.\r\n- А, как же, как же- приметила!.. Так это, говорите вы, сообщник его... Но может ли это быть? Такая вера, такое умиление! Я желала бы видеть обоих.\r\n- Слушаем-с, ваше сиятельство.\n\n И к графине были приведены оба арестанта.\r\nФомушка еще в ту самую минуту, как только сделали ему позыв к сердобольной филантропке,\r\nумудрился состроить юродственную рожу и предстал перед лицо ее сиятельства с выражением бесконечно глупой улыбки.\r\nКасьянчик, напротив того, выдерживал мину многострадательную и всескорбящую.\r\n- Гряди, жено благословленная, гряди, голубице, на чертово пепелище!- забормотал блаженный, улыбаясь и крестясь и в то же время издали крестя графиню.", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги 2 Господа ташкентцы автора Салтыков-Щедрин М", "role": "user" }, { "content": "Иногда он выказывал даже замечательное бескорыстие и делал в назначенных к получению кушах значительные и ничем не мотивируемые сбавки.\r\nНо это допускалось лишь в тех случаях, когда пациенты льстили его самолюбию, то есть говорили ему в глаза,\r\nчто он лихой, что он в одном своем кулаке держит целый уезд, и что не будь его - им пришлось бы тошно.\r\nТолстосумы знали эту слабую струну исправника и пользовались ею.\r\n- А я, сударь, был намеднись в Латышове, - говорит, например, промышленник, на которого наложена сторублевая дань, - ну, и подивился-таки!\n - А что?\r\n- Шелковые стали, с тех пор как ручки-то вашей отведали!\n - То-то; вас не подтяни, вы все разбойниками будете!\n - Что говорить! по нашем брате палка плачет - это верно!\r\n- Ну, черт с тобой, давай пятидесятную...\r\nживо!\r\nБлагодаря этому обстоятельству у него никогда не было лишних денег, да и те, которые были, он любил пропить, прогулять и вообще рассорить более или менее непроизводительным образом.\r\n- Я, - говорил он, - не то, что другие; я с народа беру, да в народ же и пущаю.\r\nВодку он пил не запоем, но во всякое время и столь же много, как бы запоем.\r\nПоэтому, хотя он никогда не бывал окончательно и безобразно пьян, но постоянно находился в тумане и никогда отчетливо не понимал, куда тычет руками.\r\nТам, где он \"раскидывал свой шатер\", происходило одно из двух: либо сеченье, либо гульба.\r\nПоэтому господа дворяне выражались, что он проживает свои доходы как благородный человек, а толстосумы даже называли его душевным человеком.\r\n- У нас исправник - душа человек! - говорили они, - он с тебя возьмет, да он же и за стол рядом с собою посадит!\r\nПеред начальством Петр Матвеич трепетал. Но не просто трепетал, а любил трепетать, трепетал не только за страх, но и за совесть.\r\nОн страстно любил встречать, провожать, устремляться, застывать на месте, рапортовать, а потому всякий проезд начальства,\r\nхотя бы и не совсем того ведомства, к которому он принадлежал, был для него торжеством.\r\nПрознав о предстоящем \"проследовании\" через его уезд, он загодя приходил в волнение, скакал по дорогам, свидетельствовал ямских лошадей,\r\nзаготовлял квартиры, сеял направо и налево мужицкие зубы, и даже прекращал на время употребление водки, так что самое лицо делалось у него белое.\r\nПодстерегши начальство, под дождем и морозом, на границе уезда, он вытягивался в струну, замирал и рапортовал;\r\nпотом кидался в телегу и как бешеный скакал вперед, оглашая воздух гиканьем.\r\n- Мы, батюшка, перед начальством - все одно что борзые-с, - говорил он, - прикажут: разорви! - и разорвем-с!\r\nИ точно, слушая, как он говорил это, видя, как он вращал при этом глазами и как лицо его становилось из красного фиолетовым и даже синеватым, невозможно было усомниться ни на минуту.\r\nРазорвет.\r\nНачальство знало это и хвалило Хмылова.\n - Хмылов, - выражалось оно, - это лихой! этот подтянет!\r\nДаже крестьянские мальчики и те, наслушавшись расточаемых со всех сторон Хмылову похвальных аттестаций, говорили:\n - Вот погоди! ужо проедет исправник - он те подтянет!\r\nДома Петр Матвеич бывал только наездами, на сутки, на двое, не больше. Налетит, перевернет все и всех вверх дном - и опять исчезнет недели на две.\r\nОн сам охотно сознавался, что ничего не смыслит в деревенском хозяйстве, и ставил это себе не в порок, а в достоинство.\r\n- Какой я деревенский хозяин! - выражался он, - я хозяин уезда - вот я кто!\r\nПоэтому, как бразды хозяйственного управления, так и воспитание детей он вполне предоставил жене, требуя только,\r\nчтобы в случаях телесной расправы с детьми она не сама распоряжалась, а доводила о том до его сведения.\r\n- Вы, бабы, - говорил он, - не сечете, а только мажете. А их, разбойников, надо таким манером допросить, чтоб они всю жизнь памятовали.\r\nИ так как дети действительно росли разбойниками, то каждый налет Петра Матвеича в деревню неизменно сопровождался экзекуцией.\r\n\"В гроб ракалий заколочу!\", \"Запорю мерзавцев!\" - вот единственные проявления родственных отношений, которые были обычными в этой семье.\r\nНо опять-таки и здесь на первом плане стояла не сознательная жестокость, а обряд.\r\nПетр Матвеич помнил, что он и сам рос разбойником, что его самого и запарывали, и в гроб заколачивали, и что все это, однако ж, не помешало ему сделаться \"молодцом\".\r\nА следовательно, и детям те же пути не заказаны. Растут, растут разбойниками, а потом, глядишь, и сделаются вдруг \"молодцами\".\r\nК отцу Петр Матвеич относился довольно равнодушно.\r\nХотя предположение о таинственном капитале и волновало его, но волновало лишь потому, что этим капиталом все домашние мозолили ему глаза.\r\nНо старик был к нему почти ласков и, по-видимому, даже искал у него защиты против ехидства Софрона Матвеича.\r\nВ присутствии старшего сына дедушка прекращал свои проказы, переставал бормотать, свистать и наполнять дом гамом.\r\nПо временам он даже останавливался перед Петром Матвеичем и с какою-то непривычною ему задушевностью в голосе произносил:\r\n- Рви!\n - Помилуйте, папенька, я свои обязанности очень знаю! - Нажал на это Петр Матвеич.\n Но старик оставался непреклонен и повторял:\n - Рви! рви! рви!\r\nПетр Матвеич на минуту задумывался, потом внезапно приказывал запрягать тарантас и летел навстречу гурту.\r\nВ эти дни исправник был неумолим и грабил все, что положено, не поддаваясь ни резонам, ни лести, не Арина Тимофеевна была женщина смирная,\r\nно отличалась тем, что даже в домашнем обиходе никогда не могла с точностью определить, чего ей хочется.\r\nМожет быть, поесть, может быть, испить, а может быть, и просто по двору побродить, случалось это с нею с тех пор,\r\nкак Петр Матвеич (молодые еще они тогда были) однажды ударил ее под пьяную руку по темени.\r\n- Как ударил он, это, меня по темю, - рассказывала она всегдашней своей собеседнице, попадье, - так с тех пор и нет уменя понятия.\r\nХочется чего-то, и сама вижу, что хочется, а чего хочется - не разберу.\r\nУже смолоду она была рохлей, а с годами свойство это возросло в ней до геркулесовых столпов.\r\nДень-деньской она слоняется то по дому, то по двору, то по деревне, там подберет, тут погрозит, и все как-то без толку, словно впросонье.\r\nИдет неведомо куда и так безнадежно смотрит, как будто говорит; да уйдите вы, распостылые, с моих глаз долой! Потом на минуту встрепенется и примется \"настоящим манером\" хозяйничать.\r\nСтаросту назовет кровопивцем, повара - вором, девку Маришку - паскудою.\r\nСовершивши этот подвиг, опять притихнет, сядет у окна, расстегнет у блузы ворот и высматривает, не прошмыгнет ли через двор Маришка-поганка на кухню к подлецу Федьке.\r\n- И то бежит! бежит!\r\n- вдруг восклицает она, стремительно вскакивая с места и с каким-то жадным любопытством приглядываясь,\r\nкак Маришка с быстротою ящерицы скользит по двору, скользит, скользит и наконец проскальзывает в отворенную дверь кухни.\r\nИли вдруг встревожится, отчего детей долго не видать, а они уж тут как тут. Одного ведут за ухо, потому что у петуха крыло камнем перешиб; другой сам бежит с расквашенным носом.\r\n- Смерти на вас нет! - криком крикнет Арина Тимофеевна и тотчас же распорядится: одному даст щелчок в лоб, другому вихор надерет.\r\nТакого рода хозяйственные и воспитательные распоряжения исчерпывали собой весь день. Затем, вечера Арина Тимофеевна проводила в обществе попадьи и жаловалась ей на судьбу.\r\n- Нет моей жизни каторжнее, - говорила она, - всем-то я припаси! всем-то я приготовь! И курочку-то подай! и супцу-то свари! все я! все я!\r\nПопадья покачивала головой и бросала кругом суровые взгляды, как бы выражая ими неодобрение домашним, причиняющим столько тревоги Арине Тимофеевне.\r\n- Сколько старик один слопает, так это бог только видит! бог только видит! - продолжала хозяйка, ударяя себя кулаком в грудь, - словно у него не брюхо, а прорва!\r\nТак и кладет! так и кладет! Набегается это день-деньской по углам-то, да пуще, да пуще!\r\n- Слыхала я, сударыня, насчет крестов, которые каждому человеку при рождении назначаются... - вставляла свое слово попадья.\r\nНо Арина Тимофеевна не слушала ее и продолжала:\r\n- И все-то мне тошно! все-то мне постыло! Вот хоть бы Маришка-поганка. Так хвостом и вертит, так и вертит! Каково мне это видеть-то!\r\nЖалобы лились, как река, до тех пор, пока сам собою не истощался несложный репертуар их.\r\nТогда Арина Тимофеевна прощалась с попадьей, удалялась в спальню и приносила Маришке окончательную жалобу.\r\n- Измучилась я с вами, словно день-то кули ворочала. Теперь бы вот богу помолиться - ан у меня и слов никаких на языке нет. А завтра опять вставай! опять на муку мученскую выходи!\r\nЕсли б у Арины Тимофеевны спросили, любит ли она мужа, она наверное ответила бы: как не любить!\r\nведь он муж! Если б спросили, любит ли она детей, она ответила бы: как не любить! ведь они дети!\r\n- Щемит мое сердце по них! - говорила она, - так-то щемит! так-то ноет!\r\nНо в чем именно проявлялось это материнское щемление сердца - этого, конечно, не мог бы определить мудрейший из мудрецов.\r\nИной раз щемит сердце оттого, что севрюжинки солененькой захотелось; иной раз оттого, что кваску хорошо бы испить; иной раз оттого, что вдруг об детях дума в голову западет.\r\n- Это у тебя все от праздности да от жиру! - молвит ей в укор Петр Матвеич, когда она чересчур разохается.\r\n- Как же, с жиру! дети-то, чай, мои! - огрызнется она. Потом на минуту смолкнет, и опять начнет у ней сердце щемить.\n - Вот, - скажет, - хорошо, кабы у нас дом полная чаша был!\r\n- Это еще что?\n - Да так... все, чего ни потребуй, все бы сейчас... яичка бы захотелось - яичко бы на столе! Говядинки... супцу... все бы сейчас, в секунд!\r\n- Вот дуру-то бог послал!\n - По-твоему, я дура, а по-моему, ты дурак. Чем ругаться-то, лучше бы отца допросил, куда он миллион свой спрятал?\r\nСреди фантазий, беспорядочно бродивших в голове Арины Тимофеевны, мысль о том, что у дедушки есть какой-то куш, который он неизвестно куда запрятал, в особенности угнетала ее.\r\nОна носилась с этой мыслью с утра до вечера, ложилась с нею спать и, наконец, даже бредила ею во сне.\r\nНачав с одной тысячи, воображение постепенно увеличивало и увеличивало вожделенную сумму и, наконец, остановилось на миллионном размере. Дальше Арина Тимофеевна не умела считать.\r\n- А ты верно знаешь, что миллион? - спрашивал ее Петр Матвеич. - Как же не верно! Сколько лет жил! сколько грабил!\n - Ах, дура, дура!\r\n- Ты умен! Другие на таких местах поди какие капиталы наживают, а он, блаженный, все двугривенничками да пятиалтынничками, да и те деревенским девкам просорит!\r\nРазговоры эти обыкновенно кончались тем, что Петр Матвеич выскакивал из-за стола и приказывал закладывать тарантас.\r\nЧто могло сделаться из детей в подобном семействе - это понятно само собой. Уже в силу утвердившейся семейной номенклатуры, это были \"пащенки\", \"выродки\", \"балбесы\" - и ничего больше.\r\nРосли они по-спартански, то есть кувыркались по двору, лазали по деревьям, разоряли птичьи гнезда, дразнили козла, науськивали собак на кошку и по временам даже воровали.\r\nС малых лет их головы задумывались над тем, что хорошо бы в кучера или в рассыльные идти да иметь в руках нагайку ременную и хлестать ею направо и налево, \"вот как папенька хлещет\".\r\n- Какого им дьявола воспитания! - говорила Арина Тимофеевна, - и так, балбесы, походя жуют!\n - Я их воспитаю... а-р-р-р-апником! - прибавлял с своей стороны Петр Матвеич.\r\nНа десятом году старшего сына, Максимку (он же и \"палач\"), засадили за грамоту.\r\nПризвали сельского попа, дали мальчугану в руки указку и положили перед ним азбуку с громаднейшими азами.\r\n- Ты его, отец Василий, дери! - рекомендовал при этом Петр Матвеич, - ведь он у нас идол!\r\nИ действительно, Максимка оправдывал это прозвище. Исподлобья смотрел он на классный стол, словно упирающийся бык, которого ведут под обух.\r\n- Ишь ведь как смотрит! чует, пащенок, чем пахнет! Я тебя... воспитаю!\r\nИ началась для Максимки та ежедневная мука, которая называется грамотою.\r\n- Аз-буки-веди, бря, вря, гря, дря, жря, - мрачно твердил он по целым часам, ковыряя в носу и бесцельно озираясь по сторонам.\r\n- Ты в книгу-то нос уткни! по сторонам-то не глазей! - внушал отец Василий.\r\nМаксимка с каким-то бесконечно-скорбным выражением в лице устремлял глаза в книгу, как будто говорил: вот вещь, постылее которой нет ничего на свете!\r\n- Я, отец Василий, в кучера хочу! - вдруг произносил он.\n - Вот вырастешь - может, и в пастухи определят!\n - А по мне, хоть и в пастухи! у меня тогда большой-большой кнут будет!\r\n- Ладно. Это когда-то еще будет. А теперь тверди: лря, мря, нря... ну, что еще в носу нашел!\r\n- Лря, мря, нря, - угрюмо повторял Максимка, - а ежели я буду пастухом, зачем же мне грамота?\r\n- И пастуху нужна грамота. Грамотный-то и кнутом с пониманием хлещет.\n - Врете вы все. Вон Антипка, у него болона на лбу, а как он кнутом щелкает! Его все коровы знают.\r\nПо временам в \"ученье\" вмешивалась Арина Тимофеевна.\n - Каков у нас идол-то? - спрашивала она, зайдя в классную комнату.\r\n- Башка! - ответствовал обыкновенно отец Василий, гладя Максимку по голове.\n - Ну, и слава те господи! Может, хоть один с разумом выйдет!\r\nВ два года Максимка выучился читать и писать, грамматику до глагола и первые четыре правила арифметики.\r\nЭто так ободрило Арину Тимофеевну, что она начала даже заявлять желания несколько прихотливые.\r\n- Ты бы его, батюшка, языку-то тому выучил! - говорила она отцу Василью.\n - Какому же, сударыня, языку?\r\n- А вот тому-то, что не говорит-то! ну, вот, что мертвый-то!\n - Латинскому? что ж... никак, я его еще помню?\r\nНо Петр Матвеич прямо назвал эти затеи преувеличенными и объявил, что везет Максимку в \"заведение\". Будущий \"палач\", услышав об этом решении, даже повеселел.\r\n- Да ты, никак, балбес, обрадовался? - укоризненно заметила ему Арина Тимофеевна.\r\n- Что ж дома-то! дома тиранят, и там будут тиранить! так лучше уж там! Я в кучера убегу.\r\nМаксимка был сдан в \"заведение\" и забыт. Через четыре года очередь \"ученья\" стояла уж за Федькой-разбойником, а там, гляди, поспевал и Ванька-воряга.\r\n- Всех-то всему научи! всем-то всего припаси! - жаловалась Арина Тимофеевна.\r\nТакова была картина, которую представляло семейство Хмыловых.", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Аксаков С", "role": "user" }, { "content": "-- У нас был также давно затеян другой спектакль, и все актеры и студенты пламенно желали его исполнения; но дело длилось, потому что трудно, не по силам нашим было это исполнение.\r\nРечь идет о \"Разбойниках\" Шиллера.\r\nЯ не слишком горячо хлопотал об этом спектакле, потому что всегда заботился о достоинстве,\r\nо цельности представления пиесы, а у нас не было хороших актеров для первых ролей, для ролей Карла и Франца Моора.\r\nНаконец, Карл нашелся. Это был молодой человек, не игравший до сих пор на театре, Александр Иваныч Васильев, находившийся тогда уже учителем гимназии.\r\nВсе восхищались его чтением роли Карла Моора, кроме меня.\r\nСтуденты очень любили Васильева, как бывшего милого товарища, и увлекались наружностью его, -- особенно выразительным лицом, блестящими черными глазами и прекрасным органом;\r\nно я чувствовал, что в его игре, кроме недостатка в искусстве, недоставало того огня, ничем не заменимого,\r\nтого мечтательного, безумного одушевления, которое одно может придать смысл и характер этому лицу.\r\nФранц Моор был положительно дурен.\r\nЯ играл старика, графа Моора. Наконец, мы срепетировали \"Разбойников\", как могли, и предполагали дать их на святках.\r\nМое семейство давно уже было в Казани, и я очень радовался, что оно увидит меня на сцене; особенно хотелось мне, чтоб посмотрела на меня мой друг, моя красавица сестрица;\r\nно за неделю до представления получено было от высшего начальства запрещение играть \"Разбойников\".\r\nЯ сказал уже, что мое семейство давно приехало; это было по первому зимнему пути, в половине ноября.\r\nЯ не стану распространяться о том, как устроивала свое городское житье моя мать, как она взяла к себе своих сестер,\r\nпознакомилась с лучшим казанским обществом, делала визиты, принимала их, вывозила своих сестер на вечера и на балы, давала у себя небольшие вечера и обеды;\r\nя мало обращал на них внимания, но помню, как во время одного из таких обедов приехала к нам из Москвы первая наша гувернантка, старуха француженка, мадам Фуасье,\r\nкак влетела она прямо в залу с жалобою на извозчиков и всех нас переконфузила, потому что все мы не умели говорить по-французски, а старуха не знала по-русски.\r\nНаступил 1807 год. Шла решительная война с Наполеоном.\r\nВпервые учредилась милиция по всей России;\r\nмолодежь бросилась в военную службу, и некоторые из пансионеров, особенно из своекоштных студентов,\r\nподали просьбы об увольнении их из университета для поступления в действующую армию, в том числе и мой друг, Александр Панаев, с старшим братом своим, нашим лириком, Иваном Панаевым.\r\nКраснея, признаюсь, что мне тогда и в голову не приходило \"лететь с мечом на поле брани\", но старшие казенные студенты, все через год назначаемые в учители,\r\nрвались стать в ряды наших войск, и поприще ученой деятельности, на которое они охотно себя обрекали, вдруг им опротивело:\r\nобязанность прослужить шесть лет по ученой части вдруг показалась им несносным бременем.\r\nСверх всякого ожидания, в непродолжительном времени исполнилось их горячее желание: казенным студентам позволено было вступать в военную службу.\r\nЭто произошло уже после моего выхода из университета.\r\nМногих замечательных людей лишилась наука, и только некоторые остались верны своему призванию.\r\nНе один Перевощиков, Симонов и Лобачевский попали в артиллерийские офицеры, и почти все погибли рановременною смертью.\r\nВ генваре 1807 года подал я просьбу об увольнении из университета для определения к статским делам.\r\nПодав просьбу, я перестал ходить на лекции, но всякий день бывал в университете и проводил все свободное время в задушевных, живых беседах с товарищами.\r\nИногда мы даже разыгрывали сцены из \"Разбойников\" Шиллера: привязывал себя Карл Моор (Васильев) к колонне вместо дерева;\r\nговорил он кипучую речь молодого Шиллера; отвязывал Карла от дерева Швейцер (Балясников), и громко клялись разбойники умереть с своим атаманом.\r\n..\r\nВ марте получил я аттестат, поистине не заслуженный мною.\r\nМало вынес я научных сведений из университета не потому, что он был еще очень молод, не полон и не устроен,\r\nа потому, что я был слишком молод и детски увлекался в разные стороны страстностью моей природы.\r\nВо всю мою жизнь чувствовал я недостаточность этих научных сведений, особенно положительных знаний, и это много мешало мне и в служебных делах и в литературных занятиях.\r\nНакануне дня, назначенного к отъезду, пришел я проститься в последний раз с университетом и товарищами. Обнявшись, длинной вереницей, исходили мы все комнаты, аудитории и залы.\r\nПотом крепко, долго обнимались и целовались, Прощаясь навсегда, толпа студентов и даже гимназистов высыпала проводить меня на крыльцо;\r\nмедленно сходил я с его ступеней, тяжело, грустно было у меня на.\r\nдуше; я обернулся, еще раз взглянул на товарищей, на здание университета -- и пустился почти бегом... За мною неслись знакомые голоса: \"Прощай, Аксаков, прощай!\"\r\nПрощай, шумная, молодая, учебная жизнь! Прощайте, первые, невозвратные годы юности пылкой, ошибочной, неразумной, но чистой и благородной!\r\nНи свет, ни домашняя жизнь со всеми их дрянностями еще не помрачали вашей ясности! Стены гимназии и университета, товарищи -- вот что составляло полный мир для меня.\r\nТам разрешались молодые вопросы, там удовлетворялись стремления и чувства! Там был суд, осуждение, оправдание и торжество!\r\nТам царствовало полное презрение ко всему низкому и подлому, ко всем своекорыстным расчетам и выгодам,\r\nко всей житейской мудрости -- и глубокое уважение ко всему честному и высокому, хотя бы и безрассудному.\r\nПамять таких годов неразлучно живет с человеком и, неприметно для него, освещает и направляет его шаги в продолжение целой жизни,\r\nи куда бы его ни затащили обстоятельства, как бы ни втоптали в грязь и тину, -- она выводит его на честную, прямую дорогу.\r\nЯ по крайней мере за все, что сохранилось во мне доброго, считаю себя обязанным гимназии, университету, общественному учению и тому живому началу, которое вынес я оттуда.\r\nЯ убежден, что у того, кто не воспитывался в публичном учебном заведении, остается пробел в жизни,\r\nчто ему недостает некоторых, не испытанных в юности, ощущений, что жизнь его не полна.\r\n..\r\nПо самому последнему зимнему пути поехали мы в Аксаково, где ждала меня весна, охота, природа, проснувшаяся к жизни, и прилет птицы;\r\nя не знал его прежде и только тогда увидел и почувствовал в первый раз -- и вылетели из головы моей на ту пору война с Наполеоном и университет с товарищами.", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги 3 Полный курс лекций по русской истории, часть 3 автора Платонов С", "role": "user" }, { "content": "Перед изданием в свете уже сокращенной редакции Екатерина созвала в село Коломенское, где тогда находилась,\r\nразных \"вельми разномыслящих\" людей, отдала им Наказ и позволила им \"чернить и вымарать все, что хотели\".\r\nПри всем разномыслии позванных лиц они, однако, \"более половины из того, что писано было ею, помарали -- и остался Наказ, яко оный напечатан\".\r\nЕсли верить точности слов Екатерины, напечатано было, стало быть, менее четверти того, что она составила.\r\nПо сохранившимся рукописям императрицы видим, что возражения избранных ею цензоров направлены были против того, что либерально, и против того, что не соответствовало русским нравам.\r\nЦензура окружающих заставила Екатерину отказаться от напечатания весьма важных для нее частностей Наказа и скрыть многое из своих существенных взглядов.\r\nУступчивость Екатерины в деле составления Наказа показывает нам, во-первых,\r\nдо какой степени доходила зависимость императрицы от окружающей ее придворной среды в первые годы ее правления,\r\nа во-вторых, до какой степени рознились ее личные, отвлеченные воззрения от тех взглядов, какие Екатерина высказывала официально.\r\nДля примера возьмем один важный вопрос общественной жизни, который при Екатерине стал на очереди в правительственной практике, -- вопрос крестьянский.\r\nМы видели, что еще с XVII в. жизнь и правительственная практика неудержимо шли к тому, что более и более подчиняли личность и труд крестьянина власти помещика.\r\nС освобождением дворянства от государственных повинностей, поло-гике истории, с крестьян должна была быть снята их частная зависимость,\r\nпотому что исторически эта зависимость была обусловлена дворянскими повинностями:\r\nкрестьянин должен был служить дворянину, чтобы дворянин мог исправно служить государству.\r\nС освобождением дворянства выступал вопрос об освобождении крестьян: они волновались уже с манифеста о вольности дворянства, потому что смутно помнили ход закрепощения.\r\n(При Петре Великом крестьянин Посошков весьма определенно заявил: \"Крестьяном помещики не вековые владельцы...\r\nа прямый их владелец Всероссийский Самодержец, а они владеют временно\". Соч., 1, 183.) Но освобождение крестьян казалось в половине XVII в.\r\nвещью невозможной: оно затрагивало их интересы, потому что лишило бы их дарового труда. Дворянство, составлявшее правительственный и административный класс XVIII в.\r\nи ставшее привилегированным землевладельческим сословием, хотя и задумывалось над крестьянским вопросом, но было далеко от его разрешения.\r\nКрепостное право продолжало не только существовать, но и развиваться.\r\nЕкатерина, воспитавшаяся на освободительных теориях XVIII в., не могла сочувствовать крепостному праву и мечтала об освобождении крестьян.\r\nВ ее личных бумагах находили любопытные проекты постепенного уничтожения крепостной зависимости путем освобождения крестьян в отдельных имениях при их купле-продаже.\r\nОднако общее одновременное освобождение крепостных ее пугало, и она искренно была убеждена,\r\nчто \"не должно вдруг и через узаконение общее делать великаго числа освобожденных\" (Наказ, 260).\r\nНо в то же время она искренно желала облегчить положение \"рабов\", т.е. крестьян, и уничтожить \"рабство\" в своей империи.\r\nИ вот в первоначальной редакции Наказа рассеяно много замечаний и размышлений о крестьянах и о необходимости улучшить их положение и уничтожить крепостное право.\r\nНо в окончательной печатной редакции многие из этих либеральных размышлений о крестьянах были выпущены,\r\nочевидно под влиянием \"разномыслящих персон\", читавших и корректировавших Наказ (Соловьев, т.\r\nXXVII, 80).\r\nМало того, сама Екатерина была как бы вынуждена изменить свои взгляды, сделав уступки консервативным взглядам своих советников.\r\nТак, например, в первоначальном Наказе, следуя Монтескье, она писала: \"Два рода покорностей: одна существенная, другая личная, т.е. крестьянство и холопство.\r\nСущественная привязывает, так сказать, крестьян к участку земли, им данной. Такие рабы были у германцев.\r\nОни не служили в должностях при домах господских, а давали господину своему известное количество хлеба, скота, домашняго рукоделия и проч., и далее их рабство не простиралось...\r\nЛичная служба или холопство сопряжено с услужением в доме и принадлежит больше к лицу. Великое злоупотребление есть, когда оно в одно время и личное и существенное\".\r\nЗдесь Екатерина обнаружила точные представления о существе крестьянской и холопской зависимости и справедливо осудила их смешение, которое вредно отразилось на судьбах крестьянства.\r\nНо в окончательной редакции Наказа это рассуждение выпущено;\r\nочевидно, Екатерина в данном случае, спрятав свое рассуждение,\r\nподчинилась факту русской жизни -- полному смешению крестьян и холопов -- и отступилась от своих теоретических взглядов, не находя уже \"великого злоупотребления\" в этом смешении.\r\nНет сомнения, что здесь действовало влияние окружающих людей, \"помаравших ее Наказ\". Однако отступничество от высказанных взглядов у Екатерины вовсе не было искренним.\r\nКогда большинство земских представителей, собранных Екатериной в Комиссию, оказались поборниками крепостного права, Екатерина была очень недовольна.\r\nСохранилась одна ее отметка по поводу крепостнических мнений депутатов: \"Если крепостного нельзя признать персоною, следовательно, он не человек;\r\nно его скотом извольте признавать, что к немалой славе и человеколюбию от всего света нам приписано будет.\r\nВсе, что следует о рабе, есть следствие сего богоугоднаго положения и совершенно для скотины и скотиною делано\".\r\nЯсно, что, обзывая крепостников \"скотинами\", Екатерина не считала крестьянина рабом и желала освобождения его из той зависимости холопа, какая развилась в XVIII в.\r\n; но она должна была сдерживать свои мнения и желания, отказываться от них по внешности, не отказываясь, однако, внутренне.\r\nВзятый нами пример свидетельствует, как мы сказали, о зависимости Екатерины от окружавшей ее среды и о разнице ее действительных взглядов от тех, какие она высказывала официально.\r\nОна считала, что установить общие принципы нового законодательства будет делом легким. На самом же деле это легкое дело оказалось тяжелым и до некоторой степени потерпело неудачу.\r\nУстанавливая новые принципы, Екатерина в них делала уступки той самой среде,\r\nкоторую хотела исправить новыми законами, и потому ее новые принципы не были развиты так полно, как бы ей хотелось.\r\nЕще до окончательной редакции Наказа Екатерина в нем как будто разочаровалась и писала Д'Аламберу, что Наказ вовсе не похож на то, что она хотела сделать.\r\nОднако и в окончательной, т.е.\r\nсокращенной, редакции Наказа Екатерина успела сохранить цельность своего либерального направления и высказать, хотя и не вполне, но с достаточной определенностью,\r\nте отвлеченные начала, какими должно было руководиться предположенное ею законодательное собрание в своей практической деятельности.\r\nНаказ, сокращенный и выдержавший цензуру сотрудников Екатерины, будучи напечатан, произвел все-таки сильное впечатление и в России, и за границей.\r\nВо Франции он был даже запрещен.\r\nДействительно, он был исключительным правительственным актом как по своему общему характеру отвлеченного философского рассуждения, так и по либеральности внутреннего направления.\r\n(Ученое издание Наказа вышло под редакций Н. Д. Чечулина в 1907 г. Интересен труд Ф. В. Тарановского \"Политическая доктрина в Наказе\".)\r\nЧитая печатный Наказ, мы видим, что он содержит в себе 20 глав (две главы: 21 и 22, о полиции и о государственном хозяйстве, Екатерина приписала к Наказу уже в 1768 г.\r\n) и более 500 параграфов, или кратких статей. Содержание этих статей касается всех главнейших вопросов законодательства.\r\nКроме общих рассуждений об особенностях России как государства, и о русском государственном правлении в частности,\r\nобсуждается положение сословий, задачи законодательства, вопрос о преступлениях и наказаниях,\r\nсудопроизводство, предметы гражданского права, кодификация и целый ряд вопросов государственной жизни и политики (есть даже рассуждение о признаках,\r\nпо которым можно узнать падение и разрушение государства).\r\nСвоим содержанием Наказ действительно довольно полно охватывает сферу тех вопросов, какие представляются законодателю,\r\nно он только намечает эти вопросы, трактует их отвлеченно и не может служить практическим руководством для законодателя.\r\nНаказ, как того и хотела Екатерина, есть только изложение принципов, какими должен руководиться государственный человек, пишущий законы.\r\nДеятельность Комиссии. Так была исполнена первая часть задуманного императрицей плана: найдены \"общие правила\" нового законодательства.\r\nВ исполнении этой первой части, как мы уже видели, Екатерину постигла некоторая неудача.\r\nОна не могла полно и откровенно высказать свои принципы, потому что кругом себя встретила противодействие.\r\nНеудача постигла ее и во второй части плана -- в разработке подробностей нового законодательства. Эти подробности никогда не были выработаны.\r\nДля составления нового кодекса манифестом 14 декабря 1766 г. были созваны в Москву представители сословий и присутственных мест.\r\nИх собрание получило название \"Комиссии для сочинения проекта нового уложения\".\r\nВ эту Комиссию дворянство каждого уезда должно было послать одного депутата; каждый город, независимо от его величины, -- тоже одного депутата;\r\nнизшие разных служб служилые люди (ландмилицкие люди), черносошные (государственные) крестьяне -- из каждой провинции, от каждого народа по одному депутату.\r\nСенат, Синод, Коллегия, и др. присутственные места должны были также прислать по депутату.\r\nТаким образом основания представительства были различны:\r\nодни части населения посылали представителей уезда, другие -- от провинции, третьи -- от отдельного племени, четвертые -- от присутственного места;\r\nодни избирали посословно (дворяне, крестьяне), другие -- по месту жительства (горожане-домовладельцы, инородцы).\r\nЧастновладельческие крестьяне и совсем были лишены права представительства.\r\nНе было и прямых представителей духовенства.\r\nТаким образом, хотя и собрали в Москву лиц самых разных состояний и племен, но все же представительство, установленное Екатериной, было далеко не полно.\r\n(Очень хорошо рассмотрена организация и состав комиссии 1767 г. в сочинении А. В. Флоровского \"Состав Законодательной комиссии 1767 -- 1774 гг.\" 1915.)\r\nДепутат обеспечивался на все время пребывания в Комиссии казенным жалованьем и должен был привезти в Москву инструкцию от своих избирателей с изображением их нужд и желаний.\r\nЭти инструкции получили название депутатских наказов, а Наказ Екатерины в отличие от них стал называться \"большим Наказом\".\r\nЗвание депутата Екатерина старалась сделать весьма почетным в глазах общества: депутаты навсегда освобождались от казни, телесного наказания и конфискации имения;\r\nза обиду депутата виновный нес двойное наказание.\r\n30 июля 1767 г. с торжеством были открыты заседания Комиссии в Грановитой палате в Москве. Всех представителей, явившихся в Комиссию, было 565.\r\nОдна треть из них были дворяне, другая треть -- горожане; число лиц податных сельских классов не доходило и до 100; депутатов от присутственных мест было 28.\r\nПонятно, что такое разнородное собрание могло с удобством обсуждать принципы законодательства, но не могло удобно заниматься редактированием законов в полном своем составе.\r\nОно могло их только слушать, обсуждать и принимать в готовой редакции.\r\nПоэтому общее собрание Комиссии должно было выделить из себя особые комиссии, которые сделали бы для общего собрания все вспомогательные и подготовительные работы.\r\nЭти комиссии и были выделены: одни из них занимались тем, что обрабатывали отдельные части будущего кодекса после обсуждения их общим собранием Комиссии;\r\nдругие же приготовляли предварительно материал для занятий общего собрания.\r\nОдна из этих комиссий, дирекционная, руководила занятиями как частных комиссий, так и общего собрания, была главной пружиной всего дела.\r\nВ ней были поэтому членами генерал-прокурор и председатель (маршал) Комиссии (А.\r\nИ. Бибиков). Масса частных комиссий вносила большую сложность в делопроизводство: каждый частный вопрос проходил через несколько комиссий и по нескольку раз через одну и ту же.\r\nЭто вызывало неизбежную медленность законодательных работ.\r\nА так как отношения частных комиссий и общего собрания не были точно определены, то неизбежны были беспорядок и путаница в их деятельности.\r\nТак несовершенство внешней организации дела, ее сложность и неопределенность создавали первое препятствие для успешного ведения дела.\r\nВ ходе занятий Комиссии найдем и другие препятствия.\r\nОбщее собрание прежде всего прочитало Наказ императрицы и узнало из него те отвлеченные принципы деятельности, которые ему ставила Екатерина.\r\nВместе с тем члены собрания привезли с собой более 1000 депутатских наказов,\r\nдолжны были ознакомиться с ними и уяснить себе те нужды и желания русского общества, какие в них находились.\r\nЭти нужды и желания депутаты должны были примирить с теоретическими желаниями наказа и слить их в гармонически стройный законодательный кодекс.\r\nДля такой цели необходимо было разобрать депутатские наказы и привести в систему все их содержание.\r\nЭтот кропотливый труд мог быть совершен только специальной комиссией, потому что был неудобен для собрания в 500 человек и был, в сущности, черновой приготовительной работой.\r\nДалее, желания сословий были часто противоположны и непримиримы:\r\nдля должного к ним отношения мало было знать отвлеченные принципы, а следовало изучить исторически положение того или другого вопроса, т.\r\nе., иначе говоря, разобраться в старом законодательстве, которое состояло из массы (более 10000) отдельных законоположений, весьма не упорядоченных.\r\nПоэтому вместе с систематизацией депутатских наказов являлась другая подготовительная работа, не доступная общему собранию, -- систематизация, или простое собрание старых законов.\r\nПока обе эти работы не были исполнены, общему собранию нечего было делать,\r\nоно должно было ждать их исполнения и затем уже обсуждать приготовленные материалы и согласовать их с теоретическими началами.", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Андреев Л", "role": "user" }, { "content": "По эту сторону городской черты, у правого столба, заброшенная, старая, когда-то желтая караульня, с обвалившейся штукатуркой и наглухо забитыми окнами;\r\nпо краям же дороги несколько маленьких, сколоченных из дрянного леса лавчонок, отделенных друг от друга узенькими проходами,\r\n- в отчаянной, бессильной борьбе за существование лавчонки бестолково налезают одна на другую.\r\nТоргуют они всякою мелочью: леденцами, семечками, дрянною колбасой, селедками;\r\nу каждой небольшой грязный прилавок, сквозь который эффектно проходит труба с двумя кранами - из одного течет содовая вода, стакан стоит копейка, из другого - сельтерская.\r\nОдна из лавчонок принадлежит Давиду Лейзеру, остальные - греку Пурикесу,\r\nмолодой еврейке Сонке Цитрон и русскому Ивану Бескрайнему, который, помимо торговли, чинит также обувь и заливает калоши;\r\nон же единственный торгует \"настоящим боярским\" квасом.\r\nСолнце жжет беспощадно, и несколько небольших деревьев со свернувшимися от жары листьями тоскуют о дожде; и безлюдно на пыльной дороге.\r\nЗа столбами, где дорога сворачивает вправо, высокий обрыв - куда-то вниз сбегают пыльные кроны редких деревьев.\r\nИ, охватывая весь горизонт, дымно-синею полосою раскинулось море и спит глубоко в зное и солнечном блеске.\r\nУ своей лавчонки сидит Сура, жена Давида Лейзера, старая еврейка, измученная жизнью. Чинит какие-то лохмотья и скучно переговаривается с другими торговцами.\r\nСура. Никто не покупает. Никто не пьет содовой воды, никто не покупает семечек и прекрасных леденцов, которые сами тают во рту.\r\nПурикес (как эхо). Никто не покупает.\r\nСура. Можно подумать, что все люди умерли только для того, чтобы ничего не покупать. Можно подумать, что во всем мире мы только одни с нашими магазинами - во всем мире только одни.\r\nПурикес (как эхо). Только одни. \n Бескрайний. Солнце сожгло покупателей - одни торговцы остались.\r\nМолчание. Слышен тихий плач Сонки.\r\nТы, Сонка, купила вчера курицу.\r\nРазве ты убила кого-нибудь или ограбила, что можешь покупать кур? И если ты такая богатая и прячешь деньги, то зачем ты торгуешь и мешаешь нам жить? Пурикес (как эхо).\r\nМешаешь нам жить.\r\nБескрайний. Сонка, я тебя спрашиваю - правда, что ты вчера купила курицу? Не лги, я знаю это от достоверных людей. \n\n Сонка молчит и плачет.\r\nСура. Когда еврей покупает курицу, то или еврей болен, или курица больна. У Сонки Цитрон умирает сын; вчера он начал умирать и сегодня кончит - он живучий мальчик и умирает долго.\r\nБескрайний. Зачем же она пришла сюда, если у нее умирает сын? \n Сура. Затем, что нужно торговать. \n Пурикес. Нужно торговать. \n\n Сонка плачет.\r\nСура. Вчера мы не кушали, ждали сегодняшнего дня, и сегодня мы не будем кушать в ожидании, что наступит завтра и принесет нам покупателей и счастье.\r\nСчастье! Кто знает, что такое счастье? Все люди равны перед богом, а один торгует на две копейки, другой же на тридцать.\r\nИ один всегда на тридцать, а другой всегда на две, и никто не знает, за что дается счастье человеку.\r\nБескрайний. Прежде я торговал на тридцать, а теперь торгую на две. Прежде у меня не было боярского кваса, теперь же есть боярский квас, а торгую я на две копейки. Счастье переменчиво.\r\nПурикес. Счастье переменчиво.\r\nСура.\r\nВчера пришел сын мой Наум и спрашивает: \"Мама, где отец?\" И я ему сказала: \"Зачем тебе знать, где отец?\r\nДавид Лейзер, твой отец, больной и несчастный человек, который скоро должен умереть; и он ходит на берег моря, чтобы в одиночестве беседовать с богом о своей судьбе.\r\nНе тревожь отца, он скоро должен умереть,- лучше мне скажи, что хочешь сказать\". И так ответил Наум: \"Так вот что я говорю тебе, мама,- я начинаю умирать, мама!\" Так ответил Наум.\r\nКогда же вернулся Давид Лейзер, мой старый муж, я сказала ему: \"Ты все еще тверд в непорочности твоей? Похули бога и умри. Ибо уже начинает умирать сын твой Наум\".\r\nСонка плачет сильнее. \n\n Пурикес (вдруг озирается испуганно). А что... А что, если люди совсем перестанут покупать?\r\nСура (пугаясь). Как совсем? \n Пурикес (с возрастающим страхом). Так, вдруг люди совсем перестанут покупать. Что же нам делать тогда?\r\nБескрайний (тревожно). Как это может быть, чтобы люди совсем перестали покупать? Этого не может быть!\r\nСура. Этого не может быть. \n Пурикес. Нет, может быть! Вдруг все перестанут покупать.\r\nВсе охвачены ужасом; даже Сонка перестала плакать и, бледная, озирает испуганными черными глазами пустынную дорогу. Беспощадно жжет солнце. Вдали, на повороте, показывается Анатэма.\r\nСура. Покупатель! \n Пурикес. Покупатель! \n Сонка. Покупатель! (Снова плачет.)\r\nАнатэма подходит ближе.\r\nНа нем, несмотря на жару, черный сюртук из тонкого сукна, черный цилиндр, черные перчатки;\r\nтолько белеет галстук, придавая всему костюму вид торжественности и крайней благопристойности.\r\nОн высок ростом и, при седых волосах, строен и прям.\r\nЛицо преданного заклятию серовато-смуглого цвета, очертаний строгих и по-своему красивых;\r\nкогда Анатэма снимает цилиндр, открывается огромный лоб, изрезанный морщинами, и несоразмерно большая голова с исчерна-седыми вздыбившимися волосами.\r\nСтоль же уродливой чертою, как и чудовищно большой лоб, является шея Анатэмы:\r\nжилистая и крепкая, она слишком тонка и длинна, и в нервных подергиваниях и изгибах своих носит голову, как тяжесть, делает ее странно-любопытной, беспокойной и опасной.\r\nСура. Не хотите ли стакан содовой воды, господин? Жара такая, как в аду, и если не пить, то можно умереть от солнечного удара.\r\nБескрайний. Настоящий боярский квас! \n Пурикес. Фиалковая вода! Боже мой, фиалковая вода! \n Сура. Содовая, сельтерская!\r\nБескрайний. Не пейте ее содовой воды,- от ее воды дохнут крысы и тараканы становятся на дыбы.\r\nСура. Как вам не стыдно, Иван, отбивать покупателя-я же ничего не говорю о вашем боярском квасе, который могут пить только бешеные собаки.\r\nПурикес (радостно). Покупатель! Покупатель! Пожалуйста, ничего не покупайте у меня, мне даже не нужно, чтобы вы у меня покупали,- мне нужно, чтобы я видел вас.\r\nСонка, ты видишь - покупатель!\r\nСонка. Я не вижу. Я не могу видеть.\r\nАнатэма снимает цилиндр, любезно кланяясь всем.\r\nАнатэма. Благодарю вас. Я с удовольствием выпью стакан содовой воды и, быть может, даже стакан боярского квасу. Но мне хотелось бы знать, где здесь торговля Давида Лейзера?\r\nСура (удивленно). Здесь. Вам нужен Давид-а я его жена, Сура.\r\nАнатэма. Да, госпожа Лейзер, мне нужно видеть Давида, Давида Лейзера.\r\nСура (подозрительно). Вы пришли сказать что-нибудь плохое: у Давида нет друзей, которые носили бы платье из такого тонкого сукна.\r\nТогда уходите лучше - Давида нет, и я не скажу вам, где он.\r\nАнатэма (сердечно). О, нет, не беспокойтесь, сударыня: я ничего не принес дурного.\r\nНо как приятно видеть такую любовь - вы очень любите вашего мужа, госпожа Лейзер? Вероятно, он очень сильный и здоровый человек и зарабатывает много денег?\r\nСура (хмурясь). Нет, он старый и больной и не может работать. Но он ничем не согрешил ни против бога, ни против людей, и даже враги не посмеют сказать о нем худое.\r\nВот сельтерская вода, господин, она лучше, чем содовая. И если вы не боитесь жары, то, прошу вас, присядьте и подождите немного: Давид скоро придет сюда.\r\nАнатэма (присаживаясь). Да, я много хорошего слыхал о вашем муже, но я не знал, что он так болезнен и стар. У вас есть дети, госпожа Лейзер?\r\nСура. Было шестеро, но четверо первых умерли... \n Анатэма (сожалея). Ай-ай-ай. \n Сура. Да, мы плохо жили, господин. И осталось только двое. Сын Наум...\r\nБескрайний. Бездельник, который притворяется больным и целый день шатается по городу.\r\nСура. Оставьте, Иван, как вам не стыдно порочить честных людей: Наум ходит затем, что он должен добывать кредит. Потом, господин, у нас есть дочь, и зовут ее Роза.\r\nНо, к сожалению, она слишком красива, слишком красива, господин. Счастье,- что такое счастье? Один умирает от оспы, а другому нужна оспа, и нет ее, и лицо чисто, как лепесток.\r\nАнатэма (притворяясь изумленным). Почему же вы жалеете об этом? Красота - дар божий, которым он оделил человека и тем превознес его и приблизил к себе.\r\nСура. Кто знает? - может быть, дар бога, а может быть, и кого-нибудь другого, о ком я не стану говорить.\r\nНо только я не знаю, зачем человеку красивые глаза - если он должен их прятать; зачем белизна лица - если под копотью и грязью он должен скрывать ее.\r\nСлишком опасное сокровище - красота, и легче деньги уберечь от грабителя, нежели красоту от злого. (Подозрительно.\r\n) Не затем ли вы пришли, чтобы видеть Розу? - тогда лучше уходите: Розы здесь нет, и я не скажу вам, где она.\r\nПурикес. Покупатель, Сура, смотри: пришел покупатель! \n Сура. Да, да, Пурикес. Но он не купит того, за чем он пришел, и не найдет того, что ищет.\r\nАнатэма, приятно улыбаясь, с интересом слушает разговор; всякий раз, как кто-нибудь начинает говорить, он вытягивает шею и поворачивает голову к говорящему, держа ее несколько набок.\r\nГримасничает, как актер, выражая то удивление, то скорбь или негодование. Смеется, однако, некстати и этим несколько пугает и удивляет собеседников.\r\nБескрайний. Напрасно ты дорожишься, Сура, и не продаешь, когда покупают. Всякий товар залеживается и теряет цену.\r\nСура (со слезами). Какой вы злой, Иван. Я же вам открыла кредит на десять копеек, а вы только и знаете, что поносите нас.\r\nБескрайний. Не слушайте меня, Сура. Я злой оттого, что голоден. Господин в черном сюртуке, уходите отсюда: Сура честная женщина и не продаст вам дочери, хотя бы вы предлагали миллион.\r\nСура (горячо). Да, да, Иван, благодарю вас. И кто сказал вам, господин, что наша Роза прекрасна? Это неправда,- не смейтесь, это неправда, она безобразна, как смертный грех.\r\nОна грязна, как собака, которая вылезла из трюма угольного парохода; лицо ее изрыто оспою и похоже на поле, где берут глину и песок;\r\nи на правом глазу у нее бельмо, большое бельмо, как у старой лошади.\r\nВзгляните на ее волосы - они словно свалявшаяся шерсть, наполовину растасканная птицами; и она же ведь горбится при ходьбе, клянусь вам, она горбится при ходьбе.\r\nЕсли вы ее возьмете, над вами все станут смеяться, вас заплюют, вам не дадут покоя уличные мальчишки...\r\nАнатэма (удивленно). Но я слыхал, госпожа Лейзер... \n Сура (с тоскою). Вы ничего не слыхали. Клянусь, вы ничего не слыхали! \n Анатэма. Но вы же сами...\r\nСура (умоляя). Разве я что-нибудь сказала? Боже мой, но ведь женщины так болтливы, господин; и они так любят своих детей, что всегда считают их красавцами.\r\nРоза - красавица! (Смеется.) Вы подумайте, Пурикес, Роза - красавица! (Смеется.)\r\nСо стороны города подходит Роза. Волосы ее спутаны, взлохмачены и почти закрывают черные, сверкающие глаза; лицо ее замазано чем-то черным; одета она безобразно.\r\nИдет она поступью стройной и молодой, но, увидя незнакомого господина, начинает горбиться, как старуха.\r\nВот, вот, Роза, смотрите, господин. Боже мой, как она безобразна: Давид плачет всякий раз, как видит ее.\r\nРоза (оскорбляясь безотчетно и выпрямляя стан). Все же есть женщины хуже меня.\r\nСура (убедительно). Что ты, Роза, нет в мире девушки безобразнее тебя! (Шепчет с мольбою.) Прячь красоту, Роза! Пришел грабитель, Роза,- прячь красоту.\r\nНочью я сама вымою твое лицо, я сама расчешу твои косы, и ты будешь прекрасна, как ангел божий, и мы все станем на колени и будем молиться на тебя.\r\nПришел грабитель, Роза! (Громко.) В тебя опять бросали камнями?\r\nРоза (хрипло). Да, бросали. \n Сура. И собаки накидывались на тебя?\r\nРоза. Да, накидывались. \n Сура. Вот видите, господин. Даже собаки!\r\nАнатэма (любезно). Да, по-видимому, я ошибся. К сожалению, ваша дочь действительно некрасива, и на нее тяжело смотреть.\r\nСура. Конечно, есть девушки и хуже ее, но... Ступай, Розочка, туда, возьми работу: что остается делать бедной некрасивой девушке, как не работать. Иди, бедная Розочка, иди.\r\nРоза берет тряпье для чинки и скрывается за лавкою. Молчание. \n\n Анатэма. Вы давно имеете лавочку, госпожа Лейзер?\r\nСура (успокоенная). Уже тридцать лет, с тех пор как заболел Давид. С ним случилось несчастье: когда он был солдатом, его потоптали лошади и испортили ему грудь.\r\nАнатэма. Разве Давид был солдатом? \n Бескрайний (вмешиваясь). У Лейзера был старший брат, и был он мерзавец. И звали его Моисей.\r\nСура (вздыхая). И звали его Моисей. \n Бескрайний. И когда наступила пора отбывать воинскую повинность, Моисей убежал на итальянском пароходе. И на его место взяли Давида.\r\nСура (вздыхая). Взяли Давида. \n Анатэма. Какая несправедливость! \n Бескрайний. А разве вы встречали на свете справедливость?\r\nАнатэма. Конечно, встречал. Вы, по-видимому, очень несчастный человек, и вам все представляется в черном свете.\r\nНо вы увидите, вы очень скоро увидите, что справедливость существует. (Развязно.\r\n) Черт возьми, мне нечего делать, и я постоянно гуляю по миру, и ничего я не видел так много, как справедливости.\r\nКак вам сказать, госпожа Лейзер? - ее больше на земле, чем блох на хорошей собаке.\r\nСура (улыбаясь). Но если ее так же трудно ловить, как блох... \n Бескрайний. И если она кусается, как блохи...\r\nВсе смеются. Со стороны города идет измученный шарманщик, полуослепший от пыли и пота. Хочет пройти мимо, но вдруг в отчаянии останавливается и начинает играть что-то ужасное.\r\nСура. Проходите, пожалуйста, проходите. Нам не нужна музыка. \n Шарманщик (играет). И мне не нужна музыка. \n Сура. Нам нечего подать вам. Проходите.\r\nШарманщик (играет). Тогда я умру под музыку. \n Анатэма (великодушно). Прошу вас, госпожа Лейзер, дайте ему покушать и воды - я заплачу за все.\r\nСура. Какой вы добрый человек. Идите, музыкант, кушайте и пейте. Но только за воду я с вас ничего не возьму, пусть вода будет моя.\r\nШарманщик усаживается и жадно ест. \n\n Анатэма (любезно). Давно вы гуляете по миру, музыкант?\r\nШарманщик (угрюмо). Раньше у меня была обезьяна... Музыка и обезьяна. Обезьяну заели блохи, музыка стала свистеть, а я ищу дерево, где бы повеситься. Вот и все.\r\nПрибегает девочка. Смотрит с любопытством на шарманщика, потом обращается к Сонке. \n\n Девочка. Сонка, Рузя уже умер. \n Сонка. Уже?\r\nДевочка. Ну да, умер. Можно мне взять семечек?", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Добролюбов Н", "role": "user" }, { "content": "\"Андрей Петрович, может быть, ученее его (Инсарова), может быть даже умнее.\r\n.. Но, я не знаю, - он перед ним такой маленький\".\r\n______________\n * Фанфаронада (с испанск.) - бахвальство.\r\nРассказывать ли историю сближения Елены с Инсаровым и любви их? Кажется, не нужно. Вероятно, наши читатели хорошо помнят эту историю; да ведь этого и не расскажешь.\r\nНам страшно прикоснуться своей холодной и жесткой рукою к этому нежному, поэтическому созданию;\r\nсухим и бесчувственным пересказом мы боимся даже профанировать* чувство читателя, непременно возбуждаемое поэзией тургеневского рассказа.\r\nПевец чистой, идеальной женской любви, г.\r\nТургенев так глубоко заглядывает в юную, девственную душу, так полно охватывает ее и с таким вдохновенным трепетом,\r\nс таким жаром любви рисует ее лучшие мгновения, что нам в его рассказе так и чуется - и колебание девственной груди, и тихий вздох, и увлажненный взгляд,\r\nслышится каждое биение взволнованного сердца, и наше собственное сердце млеет и замирает от томного чувства, и благодатные слезы не раз подступают к глазам,\r\nи из груди рвется что-то такое, - как будто мы свиделись с старым другом после долгой разлуки или возвращаемся с чужбины к родимым местам.\r\nИ грустно и весело это ощущение:\r\nтам светлые воспоминания детства, невозвратно мелькнувшего, там гордые и радостные надежды юности, там идеальные,\r\nдружные мечты чистого и могучего воображения, еще не смиренного, не униженного испытаниями житейского опыта.\r\nВсе это прошло и не будет больше;\r\nно еще не пропал человек, который хоть в воспоминании может вернуться к этим светлым грезам, к этому чистому, младенческому упоению жизнию,\r\nк этим идеальным, величавым замыслам и - содрогнуться потом, при взгляде на ту грязь, пошлость и мелочность, в которой проходит его теперешняя жизнь.\r\nИ благо тому, кто умеет пробуждать в других такие воспоминания, вызвать такое настроение души... Талант г.\r\nТургенева всегда был силен этою стороною, его повести постоянно производили своим общим строем такое чистое впечатление,\r\nи в этом, конечно, заключается их существенное значение для общества.\r\nНе чуждо этого значения и \"Накануне\" в изображении любви Елены.\r\nМы уверены, что читатели сумеют и без нас оценить всю прелесть тех страстных, нежных и томительных сцен,\r\nтех тонких и глубоких психологических подробностей, которыми рисуется любовь Елены и Инсарова с начала до конца.\r\nВместо всякого рассказа мы напомним только дневник Елены, ее ожидание, когда Инсаров должен был прийти проститься, сцену в часовенке, возвращение Елены домой после этой сцены,\r\nее три посещения к Инсарову, особенно последнее**, потом прощанье с матерью, с родиной, отъезд,\r\nнаконец последнюю прогулку ее с Инсаровым по Canal Grande***, слушанье \"Травиаты\"[*] и возвращение.\r\nЭто последнее изображение особенно сильно подействовало на нас своей строгой истиной и бесконечно грустной прелестью;\r\nдля нас это самое задушевное, самое симпатичное место всей повести.\r\n______________\r\n* Профанировать (с нем.) - исказить невежественным, оскорбительным действием, отношением.\r\n** Есть люди, которых воображение до того засалено и развращено, что в этой прелестной, чистой и глубоко нравственной сцене полного,\r\nстрастного слияния двух любящих существ они видят только материал для сладострастных представлений.\r\nСудя обо всех по себе, они вопиют даже, что эта сцена может иметь дурное влияние на нравственность, ибо возбуждает нечистые мысли.\r\nНо пусть их вопиют: ведь есть люди, которые и при виде Венеры Милосской[*] ощущают лишь чувственное раздражение и при взгляде на Мадонну говорят с приапической (то есть непристойной.\r\n- Ред.) улыбкой: \"а она... того...\" Но не для этих людей - искусства и поэзия, да не для них и истинная нравственность.\r\nВ них все претворяется во что-то отвратительно-нечистое.\r\nНо дайте прочесть эти сцены невинной, чистой сердцем девушке, и, поверьте, ничего, кроме самых светлых и благородных помыслов, не вынесет она из этого чтения.\r\n(Примеч. Н.А.Добролюбова.)\r\n*** Название канала в Венеции.\r\nПредоставляя самим читателям насладиться припоминанием всего развития повести, мы обратимся опять к характеру Инсарова,\r\nили, лучше, к тому отношению, в каком стоит он к окружающему его русскому обществу.\r\nМы уже видели, что он здесь почти не действует для достижения своей главной цели;\r\nтолько раз видим мы, что он уходит за 60 верст для примирения поссорившихся земляков, живших в Троицком посаде,\r\nда в конце его пребывания в Москве упомянуто, что он разъезжал по городу и видался украдкой с разными лицами.\r\nДа разумеется, - ему и нечего было делать, живя в Москве; для настоящей деятельности нужно было ехать ему в Болгарию.\r\nИ он поехал туда, но на дороге смерть застигла его, и деятельности его мы так и не видим в повести.\r\nИз этого ясно, что сущность повести вовсе не состоит в представлении нам образца гражданской, то есть общественной доблести, как некоторые хотят уверить.\r\nТут нет упрека русскому молодому поколению, нет указания на то, каков должен быть гражданский герой.\r\nЕсли б это входило в план автора, то он должен был бы поставить своего героя лицом к лицу с самим делом - с партиями,\r\nс народом, с чужим правительством, с своими единомышленниками, с вражеской силой.\r\n.. Но автор наш вовсе не хотел, да, сколько мы можем судить по всем его прежним произведениям, и не в состоянии был бы написать героическую эпопею.\r\nЕго дело совсем другое: из всей \"Илиады\" и \"Одиссеи\"[*] он присваивает себе только рассказ о пребывании Улисса на острове Калипсы и далее этого не простирается.\r\nДавши нам понять и почувствовать, что такое Инсаров и в какую среду попал он, г.\r\nТургенев весь отдается изображению того, как Инсарова любят и что из этого происходит.\r\nТам, где любовь должна наконец уступить место живой гражданской деятельности, он прекращает жизнь своего героя и оканчивает повесть.\r\nВ чем же, стало быть, смысл появления болгара в этой истории? Что тут значит болгар, почему не русский?\r\nРазве между русскими уже и нет таких натур, разве русские не способны любить страстно и решительно, не способны очертя голову жениться по любви?\r\nИли это просто прихоть авторского воображения и в ней не нужно отыскивать никакого особенного смысла?\r\n\"Взял, мол, себе болгара, да и кончено; а мог бы взять и цыгана, и китайца, пожалуй\".\r\n..\r\nОтвет на эти вопросы зависит от воззрения на весь смысл повести.\r\nНам кажется, что болгар, действительно, здесь мог быть заменен, пожалуй, и другою национальностью - сербом, чехом, итальянцем, венгром, - но только не поляком и не русским.\r\nПочему не поляком, об этом, разумеется, и вопроса быть не может; а почему не русским, - в этом заключается весь вопрос, и мы постараемся ответить на него как умеем.\r\nДело в том, что в \"Накануне\" главное лицо - Елена, и по отношению к ней должны мы разбирать другие лица.\r\nВ ней сказалась та смутная тоска по чем-то, та почти бессознательная, но неотразимая потребность новой жизни,\r\nновых людей, которая охватывает теперь все русское общество, и даже не одно только так называемое образованное.\r\nВ Елене так ярко отразились лучшие стремления нашей современной жизни,\r\nа в ее окружающих так рельефно выступает вся несостоятельность обычного порядка той же жизни, что невольно берет охота провести аллегорический параллель.\r\nТут все пришлось бы на месте:\r\nи не злой, но пустой и тупо важничающий Стахов, в соединении с Анной Васильевной, которую Шубин называет курицей, и немка-компаньонка, с которой Елена так холодна, и сонливый,\r\nно временами глубокомысленный Увар Иванович, которого волнует только известие о контробомбардоне[*], и даже неблаговидный лакей, доносящий на Елену отцу, когда уже все дело кончено.\r\n.. Но подобные параллели, несомненно доказывающие игривость воображения, становятся натянуты и смешны, когда уходят в большие подробности.\r\nПоэтому мы удержимся от подробностей и сделаем лишь несколько самых общих замечаний.\r\nРазвитие Елены основано не на большой учености, не на обширном опыте жизни;\r\nлучшая, идеальная сторона ее существа раскрылась, выросла и созрела в ней при виде кроткой печали родного ей лица,\r\nпри виде бедных, больных и угнетенных, которых она находила и видела всюду, даже во сне.\r\nНе на подобных ли впечатлениях выросло и воспиталось все лучшее в русском обществе?\r\nНе характеризуется ли у нас каждый истинно порядочный человек ненавистью ко всякому насилию, произволу, притеснению и желанием помочь слабым и угнетенным?\r\nМы не говорим: \"борьбою в защиту слабых от обиды сильных\", потому что этого нет, но именно желанием, совершенно так, как у Елены.\r\nМы тоже рады сделать и доброе дело, когда оно заключает в себе только положительную сторону, то есть не требует никакой борьбы, не предполагает никакого стороннего противодействия.\r\nМы подадим милостыню, сделаем благотворительный спектакль, пожертвуем даже частью своего достояния в случае нужды;\r\nно только чтобы этим делом и ограничилось, чтобы нам не пришлось хлопотать и бороться с разными неприятностями из-за какого-нибудь бедного или обиженного.\r\n\"Желание деятельного добра\" есть в нас, и силы есть; но боязнь, неуверенность в своих силах и, наконец, незнание: что делать?\r\n- постоянно нас останавливают, и мы, сами не зная как, - вдруг оказываемся в стороне от общественной жизни,\r\nхолодными и чуждыми ее интересам, точь-в-точь как Елена в окружающей ее среде.\r\nМежду тем желание по-прежнему кипит в груди (говорим о тех, кто не старается искусственно заглушить это желание), и мы все ищем, жаждем, ждем.\r\n.. ждем, чтобы нам хоть кто-нибудь объяснил, что делать.\r\nС болью недоумения, почти с отчаянием пишет Елена в своем дневнике: \"О, если бы кто-нибудь мне сказал: вот что ты должна делать! Быть доброю - этого мало; делать добро...\r\nда, это главное в жизни.\r\nНо как делать добро?\" Кто из людей нашего общества, сознающих в себе живое сердце, мучительно не задавал себе такого же вопроса?\r\nКто не признавал жалкими и ничтожными все те формы деятельности, в которых проявлялось, по мере сил, его желание добра?\r\nКто не чувствовал, что есть что-то другое, высшее, что мы даже и могли бы сделать, да не знаем, как приняться надобно.\r\n.. И где же разрешение сомнений? Мы томительно, жадно ищем его в светлые минуты своего существования и нигде не находим.\r\nВсе окружающее, кажется нам, или томится тем же недоумением, как и мы,\r\nили загубило в себе человеческий образ и сузило себя до преследования только своих мелких, эгоистических, животных интересов.\r\nИ так, день изо дня, проходит жизнь, пока она не умерла в сердце человека, и день изо дня ждет живой человек:\r\nне будет ли завтра лучше, не разрешится ли завтра сомненье, не явится ли завтра тот, кто скажет нам, как делать добро.\r\n..\r\nЭта тоска ожидания давно уже томит русское общество, и сколько раз уже ошибались мы, подобно Елене, думая, что жданный явился, и потом охладевали.\r\nЕлена страстно привязалась было к Анне Васильевне; но Анна Васильевна оказалась ничтожною, бесхарактерною.\r\n.\r\n.\r\nПочувствовала было расположение к Шубину, как наше общество одно время увлекалось художественностью;\r\nно в Шубине не оказалось дельного содержания, одни блестки и капризы; а Елене не до того было, чтобы, посреди ее исканий, любоваться игрушками.\r\nУвлеклась на минуту серьезною наукою в лице Берсенева; но серьезная наука оказалась скромною, сомневающеюся, выжидающею первого нумера, чтобы пойти за ним.\r\nА Елене именно нужно было, чтобы явился человек не нумерованный и не выжидающий себе назначения, а самостоятельно и неодолимо стремящийся к своей цели и увлекающий к ней других.\r\nТаким-то наконец явился пред нею Инсаров, и в нем-то нашла она осуществление своего идеала, в нем-то увидела возможность ответа на вопрос: как ей делать добро.\r\nНо почему же Инсаров не мог быть русским? Ведь он в повести не действует, а только собирается на дело; это и русский может.\r\nХарактер его тоже возможен и в русской коже, особенно в таких проявлениях.\r\nОн проявляется в повести тем, что любит сильно и решительно; но неужели невозможно и это для русского человека?\r\nВсе это так, и все-таки сочувствие Елены, такой девушки, как мы ее понимаем,\r\nне могло обратиться на русского человека с тем правом, с тою естественностью, как обратилось оно на этого болгара.\r\nВсе обаяние Инсарова заключается в величии и святости той идеи, которой проникнуто все его существо.\r\nЕлена, жаждущая деятельного добра, но не знающая, как его делать, мгновенно и глубоко поражается, еще не видевши Инсарова, рассказом о его замыслах.\r\n\"Освободить свою родину, - говорит она: - эти слова и выговорить страшно - так они велики!\r\n\" И она чувствует, что слово ее сердца найдено, что она удовлетворена, что выше этой цели нельзя поставить себе и что на всю ее жизнь,\r\nна всю ее будущность достанет деятельного содержания, если только она пойдет за этим человеком.\r\nИ она старается всмотреться в него, ей хочется проникнуть в его душу, разделить его мечты, войти в подробности его планов.\r\nА в нем только и есть постоянная, слитая с ним, идея родины и ее свободы;\r\nи Елена довольна, ей нравится в нем эта ясность и определенность стремлений, спокойствие и твердость души,\r\nмогучесть самого замысла, и она скоро сама делается эхом той идеи, которая его одушевляет.\r\n\"Когда он говорит о своей родине, - пишет она в своем дневнике, - он растет, растет, и лицо его хорошеет,\r\nи голос как сталь, и нет, кажется, тогда на свете такого человека, пред кем бы он глаза опустил.\r\nИ он не только говорит, он делал и будет делать. Я его расспрошу\"...\r\nЧерез несколько дней она опять пишет: \"а ведь странно, однако, что я до сих пор, до двадцати лет, никого не любила! Мне кажется, что у Д. (буду называть его Д.\r\n, мне нравится это имя: Дмитрий) оттого так ясно на душе, что он весь отдался своему делу, своей мечте.\r\nИз чего ему волноваться? Кто отдался весь... весь... весь... тому горя мало, тот уж ни за что не отвечает. Не я хочу, то хочет\".\r\nИ, понявши это, она сама хочет слиться с ним так, чтобы уже не она хотела, а он и то, что его одушевляет.\r\nИ мы очень хорошо понимаем ее положение;", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Чехов А", "role": "user" }, { "content": "Бутузов, бывший штабс-капитан, осужденный в ссылку в Томскую губернию за растрату и подлоги; желает осчастливить сироту, которая пошла бы с ним в Сибирь! Должна быть дворянского рода.\r\nЗАПИСКА\r\nСтаршина одного провинциального клуба, возвратясь после долгих странствий в родной город,\r\nнашел в клубе страшные беспорядки и, между прочим, не доискался в клубной читальне многих газет и журналов.\r\nПозвав к себе библиотекаршу (которая в то же время состояла и буфетчицей), он распек ее и приказал ей во что бы то ни стало узнать, где находятся пропавшие журналы и газеты.\r\nБиблиотекарша через неделю подала старшине такую записку:\r\n\"врачь и техник у супруги Петра Нилыча под краватью, шут на кравати, а друг женщин тутже в спальной в шкафе.\r\n\"руская мысль у квартального. \n \"руский куриер у немца в портерной. \n \"странник ежели не у купчихи Вихоркиной, то значит в буфете.\r\n\"развлечение у отца Никандра в шкафчике, где водка. \n \"жизни, зари и нови нет ни где, а наблюдатель и сибирь есть. \n \"осколки в пасудной лавке Куликова.\r\n\"руский еврей связанный висит на веревочке в углу в читальне. \n \"нувелиста барышни во время бала залапали и бросили под рояль.\r\n\"инвалида вы велели употребить на обои. \n \"семью и школу облили чирнилами.\r\n\"официянт Карп гаварил, что он видел у своей жены в каком то месте пчелку. \n \"нива у кабатчика. \n \"стрекозу на свадбе у почместера видели, а где она теперь неизвестно.\r\n\"ваза у вас под краватью. \n \"у вице-губернатора дела нет, оно у его сикретаря. \n \"свет продали жидам\". \n\n\n\n\n\n ОБЩЕЕ ОБРАЗОВАНИЕ \n\n (ПОСЛЕДНИЕ ВЫВОДЫ ЗУБОВРАЧЕБНОЙ НАУКИ)\r\n-- Не повезло мне по зубной части, Осип Францыч!\r\n-- вздыхал маленький поджарый человечек в потускневшем пальто, латаных сапогах и с серыми, словно ощипанными, усами,\r\nглядя с подобострастием на своего коллегу, жирного, толстого немца в новом дорогом пальто и с гаванкой в зубах.\r\n-- Совсем не повезло! Собака его знает, отчего это так! Или оттого, что нынче зубных врачей больше, чем зубов.\r\n.. или у меня таланта настоящего нет, чума его знает! Трудно фортуну понять. Взять, к примеру, хоть вас.\r\nВместе мы в уездном училище курс кончили, вместе у жида Берки Швахера работали, а какая разница!\r\nВы два дома и дачу имеете, в коляске катаетесь, а я, как видите, яко наг, яко благ, яко нет ничего.\r\nНу, отчего это так?\r\nНемец Осип Францыч кончил курс в уездном училище и глуп, как тетерев, но сытость, жир и собственные дома придают ему массу самоуверенности.\r\nГоворить авторитетно, философствовать и читать сентенции он считает своим неотъемлемым правом.\r\n-- Вся беда в нас самих, -- вздохнул он авторитетно в ответ на жалобы коллеги.\r\n-- Сам ты виноват, Петр Ильич! Ты не сердись, но я говорил и буду говорить: нас, специалистов, губит недостаток общего образования.\r\nМы залезли по уши в свою специальность, а что дальше этого, до того нам и дела нет.\r\nНехорошо, брат! Ах, как нехорошо! Ты думаешь, что как научился зубы дергать, так уж и можешь приносить обществу пользу?\r\nНу, нет, брат, с такими узкими, односторонними взглядами далеко не пойдешь.\r\n.. ни-ни, ни в каком случае. Общее образование надо иметь!\r\n-- А что такое общее образование? -- робко спросил Петр Ильич.\r\nНемец не нашелся, что ответить, и понес чепуху, но потом, выпивши вина, разошелся и дал своему русскому коллеге уразуметь, что он понимает под \"общим образованием\".\r\nПояснил он не прямо, а косвенно, говоря о другом.\r\n-- Главнее всего для нашего брата -- приличная обстановка, -- рассказывал он. -- Публика только но обстановке и судит.\r\nЕжели у тебя грязный подъезд, тесные комнаты да жалкая мебель, то значит, ты беден, а ежели беден, то, стало быть, у тебя никто не лечится.\r\nНе так ли? Зачем я к тебе пойду лечиться, если у тебя никто не лечится? Лучше я пойду к тому, у кого большая практика!\r\nА заведи ты себе бархатную мебель да понатыкай везде электрических звонков, так тогда ты и опытный, и практика у тебя большая.\r\nОбзавестись же шикарной квартирой и приличной мебелью -- раз плюнуть. Нынче мебельщики подтянулись, духом пали.\r\nВ кредит сколько хочешь, хоть на сто тысяч, особливо ежели подпишешься под счетом: \"Доктор такой-то\". И одеваться нужно прилично.\r\nПублика так рассуждает:\r\nесли ты оборван и в грязи живешь, то с тебя и рубля довольно, а если ты в золотых очках,\r\nс жирной цепочкой, да кругом тебя бархат, то уж совестно давать тебе рубль, а надо пять или десять.\r\nНе так ли?\r\n-- Это верно... -- согласился Петр Ильич. -- Признаться сказать, я сначала завел себе обстановку.\r\nУ меня всё было: и бархатные скатерти, и журналы в приемной, и Бетховен висел около зеркала, но.\r\n.. чёрт его знает! Затмение дурацкое нашло. Хожу по своей роскошной квартире, и совестно мне отчего-то! Словно я не в свою квартиру попал или украл всё это...\r\nне могу! Не умею сидеть на бархатном кресле, да и шабаш! А тут еще моя жена... простая баба, никак не хочет понять, как соблюдать обстановку.\r\nТо щами или гусем навоняет на весь дом, то канделябры начнет кирпичом чистить, то полы начнет мыть в приемной при больных.\r\n.. чёрт знает что! Верите ли, как продали всю эту обстановку с аукциона, так я словно ожил.\r\n-- Значит, не привык к приличной жизни... Что ж? Надо привыкать! Потом, кроме обстановки, нужна еще вывеска.\r\nЧем меньше человек, тем вывеска его должна быть больше. Не так ли? Вывеска должна быть громадная, чтобы даже за городом ее видно было.\r\nКогда ты подъезжаешь к Петербургу или к Москве, то, прежде чем увидишь колокольни, тебе станут видны вывески зубных врачей. А там, брат, врачи не нам с тобой чета.\r\nНа вывеске должны быть нарисованы золотые и серебряные круги, чтобы публика думала, что у тебя медали есть: уважения больше! Кроме этого, нужна реклама.\r\nПродай последние брюки, а напечатай объявление. Печатай каждый день во всех газетах.\r\nЕжели кажется тебе, что простых объявлений мало, то валяй с фокусами:\r\nвели напечатать объявление вверх ногами, закажи клише \"с зубами\" и \"без зубов\", проси публику не смешивать тебя с другими дантистами,\r\nпубликуй, что ты возвратился из-за границы, что бедных и учащихся лечишь бесплатно.\r\n.. Нужно также повесить объявление на вокзале, в буфетах... Много способов!\r\n-- Это верно! -- вздохнул Петр Ильич.\r\n-- Многие также говорят, что, как ни обращайся с публикой, всё равно...\r\nНет, не всё равно! С публикой надо уметь обращаться... Публика нынче хоть и образованная, но дикая, бессмысленная.\r\nСама она не знает, чего хочет, и приноровиться к ней очень трудно.\r\nБудь ты хоть распрепрофессор, но ежели ты не умеешь подладиться под ее характер, то она скорей к коновалу пойдет, чем к тебе.\r\n.. Приходит ко мне, положим, барыня с зубом.\r\nРазве ее можно без фокусов принять? Ни-ни! Я сейчас нахмуриваюсь по-ученому и молча показываю на кресло: ученым, мол, людям некогда разговаривать.\r\nА кресло у меня тоже с фокусами: на винтах! Вертишь винты, а барыня то поднимается, то опускается. Потом начнешь в больном зубе копаться.\r\nВ зубе чепуха, вырвать надо и больше ничего, но ты копайся долго, с расстановкой... раз десять зеркало всунь в рот, потому что барыни любят, если их болезнями долго занимаются.\r\nБарыня визжит, а ты ей: \"Сударыня! мой долг облегчить ваши ужасные страдания, а потому прошу относиться ко мне с доверием\", и этак, знаешь, величественно, трагически...\r\nА на столе перед барыней челюсти, черепа, кости разные, всевозможные инструменты, банки с адамовыми головами -- всё страшное, таинственное.\r\nСам я в черном балахоне, словно инквизитор какой.\r\nТут же около кресла стоит машина для веселящего газа. Машину-то я никогда не употребляю, но все-таки страшно! Зуб рву я огромнейшим ключом.\r\nВообще, чем крупнее и страшнее инструмент, тем лучше. Рву я быстро, без запинки.\r\n-- И я рву недурно, Осип Францыч, но чёрт меня знает!\r\nТолько что, знаете, сделаю тракцию и начну зуб тянуть, как откуда ни возьмись мысль: а что если я не вырву или сломаю? От мысли рука дрожит.\r\nИ это постоянно!\r\n-- Зуб сломается, не твоя вина.\r\n-- Так-то так, а все-таки. Беда, ежели апломба нет! Хуже нет, ежели ты себе не веришь или сомневаешься. Был такой случай.\r\nНаложил я щипцы, тащу... тащу и вдруг, знаете, чувствую, что очень долго тащу. Пора бы уж вытащить, а я всё тащу.\r\nОкаменел я от ужаса! Надо бы бросить да снова начать, а я тащу, тащу...\r\nошалел! Больной видит по моему лицу -- тово, что я швах, сомневаюсь, вскочил да от боли и злости как хватит меня табуретом!\r\nА то однажды ошалел тоже и вместо больного здоровый зуб вырвал.\r\n-- Пустяки, со всяким случается. Рви здоровые зубы, до больного доберешься. А ты прав, без апломба нельзя. Ученый человек должен держать себя по-ученому.\r\nПублика ведь не понимает, что мы с тобой в университете не были. Для нее все доктора. И Боткин доктор, и я доктор, и ты доктор.\r\nА потому и держи себя как доктор. Чтоб поученей казаться и пыль пустить, издай брошюрку \"О содержании зубов\".\r\nСам не сумеешь сочинить, закажи студенту. Он рублей за десять тебе и предисловие накатает и из французских авторов цитаты повыдергает.\r\nЯ уж три брошюры выпустил. Еще что? Зубной порошок изобрети.\r\nЗакажи себе коробочки со штемпелем, насыпь в них, чего знаешь, навяжи пломбу и валяй: \"Цена 2 рубля, остерегаться подделок\". Выдумай и эликсир.\r\nНаболтай чего-нибудь, чтоб пахло да щипало, вот тебе и эликсир. Цен круглых не назначай, а так: эликсир N 1 стоит 77 к.\r\n, N 2 -- 82 к. и т. д. Это потаинственнее. Зубные щетки продавай со своим штемпелем по рублю за штуку. Видал мои щетки?\r\nПетр Ильич нервно почесал затылок и в волнении зашагал около немца...\r\n-- Вот поди же ты! -- зажестикулировал он.\r\n-- Вот оно как! Но не умею я, не могу! Не то чтобы я это шарлатанством или жульничеством считал, а не могу, руки коротки! Сто раз пробовал, и ни черта не выходило.\r\nВы вот сыты, одеты, дома имеете, а меня -- табуретом! Да, действительно, плохо без общего образования! Это вы верно, Осип Францыч! Очень плохо!\r\nВРАЧЕБНЫЕ СОВЕТЫ \n\n От насморка полезен настой из \"трын-травы\", пить который следует натощак, по субботам.\r\nГоловокружение может быть прекращено следующим образом:\r\nвозьми две веревки и привяжи правое ухо к одной стене, а левое к другой, противоположной, вследствие чего твоя голова будет лишена возможности кружиться.\r\nУ отравившегося мышьяком старайся вызвать рвоту, для достижения чего полезно нюхать провизию, купленную в Охотном ряду.\r\nПри сильном и упорном кашле постарайся денька три-четыре не кашлять вовсе, и твоя хворь исчезнет сама собою. \n\n\n\n\n\n МНЕНИЯ ПО ПОВОДУ ШЛЯПНОЙ КАТАСТРОФЫ\r\nЗамоскворецкой купчихи Пятирыловой. Таперя ежели которая и пойдет в киатр, то самая непутящая.. какая-нибудь дикая, бесчуственная...\r\nСтепенная не пойдет, потому нашего брата, листократку, только по шляпке и отличишь от непутевых... Не по рылу же узнают, что я первогильдейная!\r\nИзвозчика. Что шляпки? Шляпки -- тьфу! А вот ежели бы указ вышел, чтоб тульнюров не носили! Мало того, что одна три места занимает, но еще своими пружинами сиденье портит...\r\nШтабс-капитанши Пыжиковой.\r\nКа-ак?! Не носить в театре шляпок? Так зачем же я в таком случае себе новую шляпку заказала? Где я в ней ходить буду? Да будь я неладна, чтоб я в театр без шляпы пошла!\r\nЧто мне там без шляпки делать? Нешто нынешний мужчина любит простоволосых? На мужчин-то мне плевать, я замужем, но все-таки.\r\n..\r\nДочери бедных, но благородных родителей. И отлично! По крайности и я теперь буду ходить в театр. Никто не заметит, что у меня нет шляпки.\r\nМоей тещи. Я вдова статского советника! Не позволю! Мало того, что от зятя за свой парик насмешки терплю, так хотят еще, чтоб и другие мою \"наготу\" увидели! Не бывать этому!\r\nКлеманс, Бланш и Анжелики. Вот еще! Очень нам нужны казенные театры! Мы и в частные можем ходить...\r\nИвана Ивановича Иванова. Ни к чему эта мера не поведет-с, верьте слову-с...\r\nЖенщина -- штука бедовая!\r\nВы ей шляпку запретили носить, а она назло вам па своей голове из волос такую вавилонскую башню устроит, что не только актеров, но и света не увидите! Верьте слову-с!\r\nИудушки. Хе-хе-хе...\r\nОбидели моих голубушек! И к чему это против характера делать?\r\nВместо того, чтоб шляпы снимать, они бы так сделали: отдали бы мужчинам партер, а дамочкам галерку -- и шляпы целы, и всем видно.\r\n.. Хе-хе...\r\nДВА ГАЗЕТЧИКА\r\n(НЕПРАВДОПОДОБНЫЙ РАССКАЗ)\r\nРыбкин, сотрудник газеты \"Начихать вам на головы!\r\n\", человек обрюзглый, сырой и тусклый, стоял посреди своего номера и любовно поглядывал на потолок, где торчал крючок, приспособленный для лампы.\r\nВ руках у него болталась веревка.\r\n\"Выдержит или не выдержит? -- думал он. -- Оборвется, чего доброго, и крючком по голове... Жизнь анафемская! Даже повеситься путем негде!\"\r\nНе знаю, чем кончились бы размышления безумца, если бы не отворилась дверь и не вошел в номер приятель Рыбкина, Шлепкин, сотрудник газеты \"Иуда предатель\", живой, веселый, розовый.\r\n-- Здорово, Вася! -- начал он, садясь. -- Я за тобой... Едем! В Выборгской покушение на убийство, строк на тридцать... Какая-то шельма резала и не дорезала.\r\nРезал бы уж на целых сто строк, подлец!\r\nЧасто, брат, я думаю и даже хочу об этом писать: если бы человечество было гуманно и знало, как нам жрать хочется, то оно вешалось бы, горело и судилось во сто раз чаще.\r\nБа! Это что такое? -- развел он руками, увидев веревку. -- Уж не вешаться ли вздумал?\r\n-- Да, брат... -- вздохнул Рыбкин. -- Шабаш... прощай! Опротивела жизнь! Пора уж... \n -- Ну, не идиотство ли? Чем же могла тебе жизнь опротиветь?\r\n-- Да так, всем... Туман какой-то кругом, неопределенность... безызвестность... писать не о чем.\r\nОт одной мысли можно десять раз повеситься: кругом друг друга едят, грабят, топят, друг другу в морды плюют, а писать не о чем!\r\nЖизнь кипит, трещит, шипит, а писать не о чем! Дуализм проклятый какой-то.\r\n..\r\n-- Как же не о чем писать? Будь у тебя десять рук, и на все бы десять работы хватило.\r\n-- Нет, не о чем писать! Кончена моя жизнь! Ну, о чем прикажешь писать? О кассирах писали, об аптеках писали, про восточный вопрос писали...\r\nдо того писали, что всё перепутали и ни черта в этом вопросе не поймешь.", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Предисловие (к сборнику Русская потаенная литература, Лондон, 1861) автора Огарев Н", "role": "user" }, { "content": "Вечера, где собирались враждующие партии, равно как и всякие иные вечера с ученым или литературным оттенком,\r\nон называл \"литературной мастурбацией\", чуждался их н уходил в великосветскую жизнь отыскивать идеал маленькой Нины;\r\nно идеал \"ускользал, как змея\", и поэт оставался в своем холодно палящем одиночестве.\r\nНиколай постоянно преследовал Лермонтова. Кажется, за что бы? Поэт не принимал участия в политической задаче, ненавистной Николаю, от нее бледневшему.\r\nРавнодушный к убеждениям, он даже написал в честь Николая несколько необычайно звучных стихов - вероятно, чтоб отделаться от преследований {*}.\r\nНо инстинкт руководил царем;\r\nон не мог стерпеть человека, который не принимает никакого участия в его попытке уничтожения общественной свободы и презирает эту попытку, как все остальное;\r\nцарь мог выносить только людей, уживавшихся с его миром, и был рад, когда шальная пуля безумца свалила могучего нежильца мира сего.\r\nА может, и сам поэт встретил ее, как находку!.. До сих пор странна была участь наших поэтов.\r\nВо время возбужденности гражданского вопроса одного доканчивает виселица; во время притаения гражданского вопроса двоих доканчивает случайность.\r\nК одной случайности примыкает придворное барство не образованное - а придворное, николаевское; к другой примыкает ониколаевшееся, пошлое офицерство.\r\nВо всех случаях казнь идет из одних рук, из рук самодержавия.\r\nТе же крысы выпущены тем же капралом на съедение всего, имеющего свой звучный голос, потому что самобытно звучный голос в казарме не прощается.\r\n{* Мы не помним наизусть этой пьесы и не помним, была ли она напечатана. Она кончается стихами:\n\n ...И за бедной колесницей\n Бежал наемный клеветник.\r\nЕсли она не была напечатана, мы просим гг.\r\nбиблиофилов прислать ее, а также и единственную неприличную поэму Лермонтова, какое-то ночное похождение;\r\nмы ее слышали только раз в 1841 году и совершенно не помним; смутно осталась в памяти только обычная прелесть стиха.\r\n<Прим. Огарева.>}\r\nВ это время притаения общественного вопроса, немоты высшего сословия, ухода его лучших людей в научные теории и отвлеченные стремления,\r\nпотому что близорукое правительство по грубости своего понимания только им и не мешало, в это время другое немое множество - народ - таил общественный вопрос не потому,\r\nчто битва свободы была проиграна 14 декабря, а потому что она для него не начиналась,\r\nпотому что - застращенный и унылый - он не дерзал подумать, что надо поставить на ноги общественный вопрос, он не знал, как его поставить.\r\nВ его историческом воспоминании попытки освобождения граничили с разбоем, - знамя,\r\nпод которое очень трудно собрать жителей мирных, не привычных владеть ножом и уже не веривших в мирное значение разбоя.\r\nЕго настоящее наводило на него тоску и уныние.\r\nВ будущем он стремился выйти на волю, но не мог определить сам себе, какая это должна быть воля; народ имел свой обычай гражданского порядка, но не имел идеала.\r\nВоля для него была чем-то безграничным, как степь; он сам себе не мог сказать, чем он наполнит пустоту своей затаенной мысли о воле и неопределенность своей затаенной, сплошной силы.\r\nИ вот вышел из народа голос, совершенно соответствующий этому состоянию. Это был Кольцов.\r\nЛермонтов и Кольцов - два одинокие властители поэтических дум конца тридцатых и начала сороковых годов.\r\nОдин - отвергнувший общественный вопрос по устали, другой - потому что не успел схватить его.\r\nОдин - тоскующий оттого, что крылья утомились; другой - оттого, что \"крылья связаны\".\r\nОдин погибает, подстреленный своими, которым он чужой; другой гибнет, задушенный своими, которые его не узнали.\r\nОба вместе - звучный отголосок целой России своего времени, России задремавшей и России непроснувшейся.\r\nЛермонтов ищет своего идеала вне действительности, противоположного ей; этой силе нужен отдых после утраты, она стремится вон из той обстановки, среди которой утрата совершилась.\r\nКольцов не имеет идеала, он имеет только стремление и немоготу силы, которая вот того и гляди сейчас встрепенется и грянет.\r\nУ него в душе все народные воспоминания, история свободы под знаменем разбоя:\r\nА по Волге, моей матушке,\n По родимой, по кормилице,\n Вместе с братьями за добычею\n На край света летал соколом,\r\nУ него народные надежды:\n\n Там у нас всего довольно,\n Будет где нам отдохнуть.\n От боярина сокроют,\n Хату славную дадут.\r\nУ него народная сила, еще не доросшая до дела, -\n\n Путь широкий давно\n Предо мною лежит,\n Да нельзя мне по нем\n Ни летать, ни ходить...\r\nКто же держит меня,\n И что кинуть мне жаль?\n И зачем до сих пор\n Не стремлюся я вдаль?\n По летам и кудрям\r\nНе старик еще я:\n Много дум в голове,\n Много в сердце огня!\n Да на путь - по душе -\n Крепкой воли мне нет,\r\nЧтоб в чужой стороне\n На людей поглядеть;\n Чтоб порой пред бедой\n За себя постоять,\n Пред грозой роковой\n Назад шагу не дать;\r\nИ чтоб с горем в пиру\n Быть с веселым лицом;\n На погибель идти -\n Песни петь соловьем!\r\nКто в этих строках не почувствует всей народной силы, дремлющей, но готовой проснуться, тому этого объяснить нельзя. Есть вещи, которые понимаются сразу; кто не понял - пеняй на себя.\r\nУ Кольцова есть народная немогота сладить с теоретической мыслью, которая между тем его неотступно тревожит; он ее ищет и боится:\n\n Тяжелы мне думы,\n Сладостна молитва!\r\nКольцов - совершенно народ. Что за беда, что народ его не прочел и не узнал! Он все же свое дело сделал. Он заявил дремлющую силу немого множества перед образованным меньшинством.\r\nОн стал первым олицетворенным мостом между ними.\r\nИ родоначальник русской литературы XIX столетия Пушкин принял его в свои отцовские объятия, и кружок Станкевича с участием сжал в своей научной руке его живую, народную руку.\r\nПосле Лермонтова и Кольцова можно было чувствовать, как внутренняя необходимость влечет образованное меньшинство к воскресению от устали, которой больше нечего было сказать,\r\nи к соединению с народом, которого непочатая, неопределенная сила заявлена и скоро потребует своего определения и займет свое надлежащее место в общественном движении.\r\nМы сказали, что в то время притаения общественного вопроса лучшие люди, то есть наиболее образованные, те, которые не могли ни пристать к успокоившейся толпе,\r\nни уйти в чувство собственной отчужденности от человеческого мира, ушли в науку - в отвлеченные стремления.\r\nЭто направление было естественно.\r\nДелать дело на гражданском поприще не позволяло правительство; да если бы и позволило, никто бы не знал, с чего начать.\r\nПравительственный переворот не удался; общественный переворот стоял неразгаданной загадкой.\r\nПоневоле приходилось спрашивать: что и как? И лучшие люди принялись за разработку теории.\r\nПрактика требовала своего, требовала отрицания существующего порядка вещей, потому что он душен и безнравственен.\r\nНо что же составляло этот порядок? Барство и помещичество были подточены в сознании образованных людей; народ еще не жил. Порядок вещей составляло правительство.\r\nЧем же входило правительство в общественную жизнь? Чиновничеством. И вот литература принялась подтачивать правительство, начиная с его периферии, то есть с чиновничества.\r\nВопрос был практически самый живой, и Гоголь был действительной общественной властью этого периода;\r\nвысшее правительство снисходительно позволяло обкусывать свои оконечности, не догадываясь, что они - оно, точно так же, как терпело научную деятельность, потому что не понимало ее.\r\nСобственно научная деятельность не произвела действительных талантов в поэзии. Для этого у нее не было живой связи с жизнью.\r\nПоэзии приходилось не откликаться на живые впечатления, а изобретать их вследствие теории.\r\nВо второй половине тридцатых годов она еще примкнула было к общественному вопросу в \"Торжестве смерти\" Печерина;\r\nно рукопись не вышла из пределов тесного кружка друзей и не отозвалась в публике.\r\nОблечь теоретическое понимание жизни и общественной будущности в поэму и разом высказать отчаяние в исходе общественной жизни -\r\nшло человеку с развитым научным пониманием и задыхающемуся под железной десницей Николая и тяжестью русской среды его времени.\r\nПоэма, несмотря на ее отвлеченность, обличала сильный поэтический талант, который мог бы развиться.\r\nКаким образом автор ее погиб хуже всех смертей, постигнувших русских поэтов, погиб равно для науки и для жизни,\r\nпогиб заживо, одевшись в рясу иезуита и отстаивая дело мертвое и враждебное всякой общественной свободе и здравому смыслу?\r\n.\r\n. Это остается тайной; тем не менее мы со скорбью смотрим на смрадную могилу, в которой он преступно похоронил себя.\r\nВоскреснет ли он в живое время русской жизни, или вместо того, чтоб работать для русской свободы, ему приютнее жечь протестантские библии в Ирландии?.\r\n. Как знать? Если внешнее чудо могло столкнуть его живого в гроб, то внутренняя сила может и вырвать из него.\r\nПокаяние не только христианская мысль, но необходимость для всего человечески искреннего.\r\nПоэма Печерина относится к 1837 или 38 году. Чем больше наука вдавалась в метафизическую диалектику, тем больше выделялось понятие о художественности вне общественной жизни.\r\nЭто был так же уход из удушливого состояния николаевского времени, как и у Лермонтова, но менее сильный и живой, потому что успокаивался в абстрактах.\r\nПопытки стихотворства у людей этого направления оказались несостоятельными;\r\nначинавшие писать не имели ни идеала, ни стремления, ни впечатлительности, жизнь приемлющей, и скоро выдохлись и перестали писать; им нечего было сказать поэтического.\r\nПод влиянием этой школы позже вышел один великий талант - это Фет; но и он скорее обрадовался найти себе оправдание в метафизической эстетике, чем действительно был ее учеником;\r\nон просто следовал своей личной, в одну сторону настроенной впечатлительности,\r\nсвоей способности исключительно пребывать в пантеистическом наслаждении природой и развил эту впечатлительность в своих произведениях до прелести,\r\nдо которой, может, не достигал ни один из русских поэтов.\r\nСчастлив человек, который в такую горькую годину мог успокоиться в таком светлом чувстве!\r\nЭто был самый изящный уход из действительности; негодовать на него мудрено; надо прежде спросить - что было делать, когда из действительности ничем живым не веяло?\r\nЛюди сильные уходили в одиночество, как Лермонтов; люди мягкие бросались в объятия изящной природы.\r\nЯвление эпикуреизма совпадает с тяжелыми временами истории, и только тот может бросить в него камень, кто ни на одну минуту в жизни не отдохнул под его обаянием.\r\nВ конце тридцатых и в начале сороковых годов смолкает потаенная литература, или - что еще хуже - рукописи не расходятся.\r\nИх прячут со страха те, у которых они есть, чтоб не попасться понапрасну; а те, у которых их нет, - не требуют их.\r\nПублика настолько боится общественного движения, что всякую крохотную выходку крохотного либерализма считает за геройство;\r\nона остается равнодушной ко всякой мысли об общей перестройке душного общественного здания, ко всякому чувству негодования против его самовластного хозяина.\r\nСтихотворения, которых цензура не пропускала, но которые могла бы пропустить, которые составляли занятие отдельного кружка и не отзывались в публике единогласным потрясением,\r\nкак отзывался пропущенный цензурой Лермонтов, принадлежали к другому научному направлению - направлению археологического панславизма.\r\nОба направления - европейской науки и панславизма - выходили из движения двадцатых годов.\r\nСлитые у декабристов - негодование на русскую действительность и любовь к России - раздвоились, одна сторона пошла в отрицание всего русского, другая в отрицание всего нерусского.\r\nОба направления оперлись на германскую метафизику, ставившую себя наукою.\r\nОтдельно от нее, совершенно своеобразно явилась только на стороне европеизма статья Чаадаева - отрицание России,\r\nисполненное любви и скорби, которое могло только выйти из-под пера декабриста, искавшего в католицизме успокоения после проигранной битвы.\r\nОна потрясла умы на мгновение, как внезапная боль, заставила дружнее сплотиться своих противников - славянофилов, но не связалась нисколько с вовсе не католитическим гегелизмом.\r\nПлач Чаадаева замолк, оставив враждовать обе стороны, опиравшиеся на отвлеченную науку, и потому на первых порах - обе совершенно абстрактные.\r\nМетафизика развивала из себя диалектическую паутину, не слишком заботясь о действительности, о которой сака проповедовала;\r\nно которую не объясняла из фактов, из простого сцепления причин и следствий, а облекала факты в свою паутину и возводила простые явления в нравственный принцип,\r\nспособ, которым можно примириться со всем на свете и все не только оправдать, но узаконить;\r\nестественное, но самое узкое последствие этого направления - доктринаризм.\r\nДоктринаризм овладел обоими направлениями.\r\nДоктринаризм славянофилов с той же метафизической диалектикой, как и его противник - доктринаризм европейский,\r\nдошел до необходимости панславизма и оправдания православия на том основании, что вера народная истинна, потому что она народная, а истина - принадлежность народного сознания.\r\nДоктринаризм европейский сперва ударился в эстетику, потом перешел в юридический или собственно так называемый доктринаризм.\r\nОчевидно, что поэзия не могла найти себе места ни в произведениях, писанных для оправдания метафизических начал эстетики,\r\nни в произведениях, писанных для доказательства жизненности племен, которых жизнь еще не проявлялась,\r\nили для возведения в непреложный, нравственный принцип вероисповедания, тянувшегося просто как историческое явление,\r\nкоторого происхождение было объяснимо, но которого содержание не могло отвечать на запрос современного мыслящего человека.\r\nЭто первоначально абстрактное направление славянофильства не носило в себе даже простодушия пророчества, чтоб найти для себя поэтическую форму и содержание.\r\nОт этого и непропущенные стихотворения Хомякова, всегда благородные по направлению и скорее звучные, чем изящные по форме, не находили отголоска.", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Салтыков-Щедрин М", "role": "user" }, { "content": "- Ишь, толстомясая! пупки'-то нагуляла! - раздалось в разных местах.\n Но Штокфиш, очевидно, заранее взвесила опасности своего положения и поторопилась отразить их хладнокровием.\r\n- Атаманы-молодцы! - гаркнула она, молодецки указывая на обезумевшую от водки Клемантинку, - вот беспутная оная Клемантинка, которую велено, сыскав, представить! видели?\r\n- Видели! - шумела толпа.\n - Точно видели? и признаете ее за ту самую беспутную оную Клемантин- ку, которую велено, сыскав, немедленно представить?\r\n- Видели! признаем!\n - Так выкатить им три бочки пенного! - воскликнула неустрашимая нем- ка, обращаясь к солдатам, и, не торопясь, выехала из толпы.\r\n- Вот она! вот она, матушка-то наша Амалия Карловна! теперь, братцы, вина у нас будет вдоволь! - гаркнули атаманы-молодцы вслед уезжающей.\r\nВ этот день весь Глупов был пьян, а больше всех пятый Ивашко. Беспут- ную оную Клемантинку посадили в клетку и вывезли на площадь; атаманы-мо- лодцы подходили и дразнили ее.\r\nНекоторые, более добродушные, потчевали водкой, но требовали, чтобы она за это откинула какое-нибудь коленце.\r\nЛегкость, с которою толстомясая немка Штокфиш одержала победу над беспутною Клемантинкой, объясняется очень просто.\r\nКлемантинка, как только уничтожила Раидку, так сейчас же заперлась с своими солдатами и предалась изнеженности нравов.\r\nНапрасно пан Кшепшицюльский и пан Пшекши- цюльский, которых она была тайным орудием, усовещивали,\r\nпротестовали и угрожали - Клемантинка через пять минут была до того пьяна, что ничего уж не понимала.\r\nПаны некоторое время еще подержались, но потом, увидев бесполезность дальнейшей стойкости, отступились.\r\nИ действительно, в ту же ночь Клемантинка была поднята в бесчувственном виде с постели и выво- лочена в одной рубашке на улицу.\r\nНеустрашимый штаб-офицер (из обывателей) был в отчаянии. Из всех его ухищрений, подвохов и переодеваний ровно ничего не выходило.\r\nАнархия царствовала в городе полная; начальствующих не было; предводитель удрал в деревню; старший квартальный зарылся с смотрителем училищ на пожарном дворе в солому и трепетал.\r\nСамого его, штаб-офицера, сыскивали по горо- ду, и за поимку назначено было награды алтын. Обыватели заволновались, потому что всякому было лестно тот алтын прикарманить.\r\nОн уж подумывал, не лучше ли ему самому воспользоваться деньгами, явившись к толстомясой немке с повинною, как вдруг неожиданное обстоятельство дало делу совер- шенно новый оборот.\r\nЛегко было немке справиться с беспутною Клемантинкою, но несравненно труднее было обезоружить польскую интригу, тем более что она действовала невидимыми подземными путями.\r\nПосле разгрома Клемантинкинова паны Кшеп- шицюльский и Пшекшицюльский грустно возвращались по домам и громко сето- вали на неспособность русского народа,\r\nкоторый даже для подобного случая ни одной талантливой личности не сумел из себя выработать, как внимание их было развлечено одним, по-видимому, ничтожным происшествием.\r\nБыло свежее майское утро, и с неба падала изобильная роса. После бес- сонной и бурно проведенной ночи глуповцы улеглись спать, и в городе царствовала тишина непробудная.\r\nОколо деревянного домика невзрачной на- ружности суетились какие-то два парня и мазали дегтем ворота.\r\nУвидев па- нов, они, по-видимому, смешались и спешили наутек, но были остановлены.\r\n- Что вы тут делаете? - спросили паны.\n - Да вот, Нелькины ворота дегтем мажем! - сознался один из парней, - оченно она ноне на все стороны махаться стала!\r\nПаны переглянулись и как-то многозначительно цыркнули. Хотя они пошли далее, но в головах их созрел уже план.\r\nОни вспомнили, что в ветхом де- ревянном домике действительно жила и содержала заезжий дом их компатри- отка, Анеля Алоизиевна Лядоховская,\r\nи что хотя она не имела никаких прав на название градоначальнической помпадурши, но тоже была как-то однажды призываема к градоначальнику.\r\nЭтого последнего обстоятельства совершенно достаточно было, чтобы выставить новую претендентшу и сплести новую польскую интригу.\r\nОни тем легче могли успеть в своем намерении, что в это время своево- лие глуповцев дошло до размеров неслыханных.\r\nМало того что они в один день сбросили с раската и утопили в реке целые десятки излюбленных граж- дан,\r\nно на заставе самовольно остановили ехавшего из губернии, по казен- ной подорожной, чиновника.\r\n- Кто ты? и с чем к нам приехал? - спрашивали глуповцы у чиновника.\r\n- Чиновник из губернии (имярек), - отвечал приезжий, - и приехал сюда для розыску бездельных Клемантинкиных дел!\r\n- Врет он! Он от Клемантинки, от подлой, подослан! волоките его на съезжую! - кричали атаманы-молодцы.\r\nНапрасно протестовал и сопротивлялся приезжий, напрасно показывал ка- кие-то бумаги, народ ничему не верил и не выпускал его.\r\n- Нам, брат, этой бумаги целые вороха показывали - да пустое дело вышло!\r\nа с тобой нам ссылаться не пригоже, потому ты, и по обличью вид- но, беспутной оной Клемантинки лазутчик! - кричали одни.\r\n- Что с ним по пустякам лясы точить! в воду его - и шабаш! - кричали другие.\n Несчастного чиновника увели в съезжую избу и отдали за приставов.\r\nМежду тем Амалия Штокфиш распоряжалась; назначила с мещан по алтыну с каждого двора, с купцов же по фунту чаю да по голове сахару по большой.\r\nПотом поехала в казармы и из собственных рук поднесла солдатам по чарке водки и по куску пирога.\r\nВозвращаясь домой, она встретила на дороге по- мощника градоначальника и стряпчего, которые гнали хворостиной гусей с луга.\r\n- Ну что, старички? одумались? признаете меня? - спросила она их бла- госклонно.\r\n- Ежели имеешь мужа и можешь доказать, что он наш градоначальник, то признаем! - твердо ответствовал помощник градоначальника.\r\n- Ну, Христос с вами! пасите гусей! - сказала толстомясая немка и проследовала далее.\r\nК вечеру полил такой сильный дождь, что улицы Глупова сделались на несколько часов непроходимыми.\r\nБлагодаря этому обстоятельству ночь мину- ла благополучно для всех, кроме злосчастного приезжего чиновника, кото- рого, для вернейшего испытания,\r\nпосадили в темную и тесную каморку, исс- тари носившую название \"большого блошиного завода\", в отличие от малого завода, в котором испытывались преступники менее опасные.\r\nНаставшее за- тем утро также не благоприятствовало проискам польской интриги, так как интрига эта, всегда действуя в темноте, не может выносить солнечного света.\r\n\"Толстомясая немка\", обманутая наружною тишиной, сочла себя впол- не утвердившеюся и до того осмелилась, что вышла на улицу без провожато- го и начала заигрывать с проходящими.\r\nВпрочем, к вечеру она, для формы, созвала опытнейших городских будочников и открыла совещание.\r\nБудочники единогласно советовали: первое, беспутную оную Клемантинку, не медля, утопить, дабы не смущала народ и не дразнила;\r\nвторое, помощника градона- чальника и стряпчего пытать и, в-третьих, неустрашимого штаб-офицера, сыскав, представить.\r\nНо таково было ослепление этой несчастной женщины, что она и слышать не хотела о мерах строгости и даже приезжего чиновника велела перевести из большого блошиного завода в малый.\r\nМежду тем глуповцы мало-помалу начинали приходить в себя, и охрани- тельные силы, скрывавшиеся дотоле на задних дворах, робко, но твердым шагом выступали вперед.\r\nПомощник градоначальника, сославшись с стряпчим и неустрашимым штаб-офицером,\r\nстал убеждать глуповцев удаляться немкиной и Клемантинкиной злоехидной прелести и обратиться к своим занятиям.\r\nОн строго порицал распоряжение, вследствие которого приезжий чиновник был засажен в блошиный завод, и предрекал Глупову великие от этого бедствия.\r\nСила Терентьев Пузанов, при этих словах, тоскливо замотал головой, так что если б атаманы-молодцы были крошечку побойчее, то они, конечно, раз- несли бы съезжую избу по бревнышку.\r\nС другой стороны, и \"беспутная оная Клемантинка\" оказала немаловажную услугу партии порядка...\r\nДело в том, что она продолжала сидеть в клетке на площади, и глупов- цам в сладость было, в часы досуга, приходить дразнить ее,\r\nтак как она остервенялась при этом неслыханно, в особенности же когда к ее телу при- касались концами раскаленных железных прутьев.\r\n- Что, Клемантинка, сладко? - хохотали одни, видя, как \"беспутная\" вертелась от боли.\r\n- А сколько, братцы, эта паскуда винища у нас слопала - страсть! - прибавляли другие.\r\n- Ваше я, что ли, пила? - огрызалась беспутная Клемантинка, - кабы не моя несчастная слабость да не покинули меня паны мои милые, узнали бы вы у меня ужо, какова я есть!\r\n- Толстомясая-то тебе небось прежде, какова она есть, показала!\n - То-то \"толстомясая\"! Я, какова ни на есть, а все-таки градона- чальническая дочь, а то взяли себе расхожую немку!\r\nПризадумались глуповцы над этими Клемантинкиными словами. Загадала она им загадку.\n - А что, братцы! ведь она, Клемантинка, хоть и беспутная, а правду молвила! - говорили одни.\r\n- Пойдем, разнесем толстомясую! - галдели другие.\r\nИ если б не подоспели тут будочники, то несдобровать бы \"толстомя- сой\", полететь бы ей вниз головой с раската!\r\nНо так как будочники были строгие, то дело порядка оттянулось, и атаманы-молодцы, пошумев еще с малость, разошлись по домам.\r\nНо торжество \"вольной немки\" приходило к концу само собою. Ночью, ед- ва успела она сомкнуть глаза, как услышала на улице подозрительный шум и сразу поняла, что все для нее кончено.\r\nВ одной рубашке, босая, бросилась она к окну, чтобы, по крайней мере, избежать позора и не быть посажен- ной, подобно Клемантинке, в клетку, но было уже поздно.\r\nСильная рука пана Кшепшицюльского крепко держала ее за стан, а Нелька Лядоховская, \"разъярившись неслыханно\", требовала к ответу.\r\n- Правда ли, девка Амалька, что ты обманным образом власть похитила и градоначальницей облыжно называть себя изволила и тем многих людишек в соблазн ввела?\r\n- спрашивала ее Лядоховская.\r\n- Правда, - отвечала Амалька, - только не обманным образом и не об- лыжно, а была и есмь градоначальница по самой сущей истине.\r\n- И с чего тебе, паскуде, такое смехотворное дело в голову взбрело? и кто тебя, паскуду, тому делу научил?\r\n- продолжала допрашивать Лядоховс- кая, не обращая внимания на Амалькин ответ.\r\nАмалька обиделась.\n - Может быть, и есть здесь паскуда, - сказала она, - только не я.\r\nСколько затем ни предлагали девке Амальке вопросов, она презрительно молчала; сколько ни принуждали ее повиниться - не повинилась.\r\nРешено бы- ло запереть ее в одну клетку с беспутною Клемантинкой.\r\n\"Ужасно было видеть, - говорит \"Летописец\", - как оные две беспутные девки, от третьей, еще беспутнейшей, друг другу на съедение отданы были!\r\nДовольно сказать, что к утру на другой день в клетке ничего, кроме смрадных их костей, уже не было!\"\r\nПроснувшись, глуповцы с удивлением узнали о случившемся; но и тут не затруднились.\r\nОпять все вышли на улицу и стали поздравлять друг друга, лобызаться и проливать слезы. Некоторые просили опохмелиться.\r\n- Ах, ляд вас побери! - говорил неустрашимый штаб-офицер, взирая на эту картину. - Что ж мы, однако, теперь будем делать? - спрашивал он в тоске помощника градоначальника.\r\n- Надо орудовать, - отвечал помощник градоначальника, - вот что! не пустить ли, сударь, в народе слух, что оная шельма Анелька, заместо хра- мов Божиих, костелы везде ставить велела?\r\n- И чудесно!\r\nНо к полудню слухи сделались еще тревожнее. События следовали за со- бытиями с быстротою неимоверною.\r\nВ пригородной солдатской слободе объявилась еще претендентша, Дунька-толстопятая, а в стрелецкой слободе такую же претензию заявила Матренка-ноздря.\r\nОбе основывали свои права на том, что и они не раз бывали у градоначальников \"для лакомства\". Таким образом, приходилось отражать уже не одну, а разом трех претендентш.\r\nИ Дунька, и Матренка бесчинствовали несказанно.\r\nВыходили на улицу и кулаками сшибали проходящим головы, ходили в одиночку на кабаки и разби- вали их,\r\nловили молодых парней и прятали их в подполья, ели младенцев, а у женщин вырезали груди и тоже ели.\r\nРаспустивши волоса по ветру, в одном утреннем неглиже, они бегали по городским улицам, словно исступленные, плевались, кусались и произносили неподобные слова.\r\nГлуповцы просто обезумели от ужаса. Опять все побежали к колокольне, и сколько тут было перебито и перетоплено тел народных - того даже приб- лизительно сообразить невозможно.\r\nНачалось общее судбище;\r\nвсякий припо- минал про своего ближнего всякое, даже такое, что тому и во сне не сни- лось, и так как судоговорение было краткословное, то в городе только и слышалось: шлеп-шлеп-шлеп!\r\nК четырем часам пополудни загорелась съезжая изба; глуповцы кинулись туда и оцепенели, увидав, что приезжий из губер- нии чиновник сгорел весь без остатка.\r\nОпять началось судбище; стали до- искиваться, от чьего воровства произошел пожар, и порешили, что пожар произведен сущим вором и бездельником пятым Ивашкой.\r\nВздернули Ивашку на дыбу, требуя чистосердечного во всем признания,\r\nно в эту самую минуту в пушкарской слободе загорелся тараканий малый заводец, и все шарахнулись туда, оставив пятого Ивашку висящим на дыбе.\r\nЗазвонили в набат, но пламя уже разлилось рекою и перепалило всех тараканов без остачи.\r\nТогда пойма- ли Матренку-ноздрю и начали вежливенько топить ее в реке, требуя, чтоб она сказала, кто ее, сущую бездельницу и воровку, на воровство научил и кто в том деле ей пособлял?\r\nНо Матренка только пускала в воде пузыри, а сообщников и пособников не выдала никого.\r\nСреди этой общей тревоги об шельме Анельке совсем позабыли.\r\nВидя, что дело ее не выгорело, она, под шумок, снова переехала в свой заезжий дом, как будто за ней никаких пакостей и не водилось,\r\nи паны Кшепшицюльский и Пшекшицюльский завели кондитерскую и стали торговать в ней печатными пряниками.\r\nОставалась одна толстопятая Дунька, но с нею совладать было решительно невозможно.\r\n- А надо, братцы, изымать ее беспременно! - увещевал атаманов-молод- цов Сила Терентьич Пузанов.\r\n- Да! поди сунься! ловкой! - отвечали молодцы.\n Был, по возмущении, уже день шестый.\r\nТогда произошло зрелище умилительное и беспримерное. Глуповцы вдруг воспрянули духом и сами совершили скромный подвиг собственного спасения.", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Пушкин А", "role": "user" }, { "content": "Вода работать. Часто он твердит,\n Что всех трудов его труды тяжеле.\n Мельник\n Да, верь ему. Когда князья трудятся,\r\nИ что их труд? травить лисиц и зайцев,\n Да пировать, да обижать соседей,\n Да подговаривать вас, бедных дур.\r\nОн сам работает, куда как жалко!\n А за меня вода!.. а мне покою Ни днем, ни ночью нет, а там посмотришь:\n То здесь, то там нужна еще починка,\r\nГде гниль, где течь. Вот если б ты у князя Умела выпросить на перестройку Хоть несколько деньжонок, было б лучше.\n Дочь\n Ах!\n Мельник\n Что такое?\n Дочь\r\nЧу! Я слышу топот\n Его коня… Он, он!\n Мельник\n Смотри же, дочь,\n Не забывай моих советов, помни…\n Дочь\n Вот он, вот он!\n Входит князь. Конюший уводит его коня.\r\nКнязь\n Здорово, милый друг.\n Здорово, мельник.\n Мельник\n Милостивый князь,\n Добро пожаловать. Давно, давно\n Твоих очей мы светлых не видали.\r\nПойду тебе готовить угощенье. (Уходит.)\n Дочь\n Ах, наконец ты вспомнил обо мне!\n Не стыдно ли тебе так долго мучить\r\nМеня пустым жестоким ожиданьем?\n Чего мне в голову не приходило?\n Каким себя я страхом не пугала?\n То думала, что конь тебя занес\n В болото или пропасть, что медведь\r\nТебя в лесу дремучем одолел,\n Что болен ты, что разлюбил меня -\n Но слава богу! жив ты, невредим\n И любишь все по-прежнему меня;\r\nНе правда ли?\n Князь\n По-прежнему, мой ангел,\n Нет, больше прежнего.\n Любовница\n Однако ты\n Печален; что с тобою?\n Князь\n Я печален?\r\nТебе так показалось. - Нет, я весел\n Всегда, когда тебя лишь вижу.\n Она\n Нет.\n Когда ты весел, издали ко мне\n Спешишь и кличешь: где моя голубка,\r\nЧто делает она? а там целуешь\n И вопрошаешь: рада ль я тебе\n И ожидала ли тебя так рано.\n А нынче: слушаешь меня ты молча,\r\nНе обнимаешь, не целуешь в очи,\n Ты чем-нибудь встревожен, верно. Чем же?\n Уж на меня не сердишься ли ты?\n Князь\n Я не хочу притворствовать напрасно.\r\nТы права: в сердце я ношу печаль\n Тяжелую - и ты ее не можешь\n Ни ласками любовными рассеять,\n Ни облегчить, ни даже разделить.\n Она\r\nНо больно мне с тобою не грустить\n Одною грустью - тайну мне поведай.\n Позволишь - буду плакать; не позволишь - Ни слезкой я тебе не досажу.\r\nКнязь Зачем мне медлить? чем скорей, тем лучше.\n Мой милый друг, ты знаешь, нет на свете\n Блаженства прочного: ни знатый род,\r\nНи красота, ни сила, ни богатство,\n Ничто беды не может миновать.\n И мы, - не правда ли, моя голубка?\n Мы были счастливы; по крайней мере\r\nЯ счастлив был тобой, твоей любовью.\n И что вперед со мною ни случится,\n Где б ни был я, всегда я буду помнить\n Тебя, мой друг; того, что я теряю,\r\nНичто на свете мне не заменит.\n Она\n Я слов твоих еще не понимаю,\n Но уж мне страшно. Нам судьба грозит,\n Готовит нам неведомое горе,\r\nРазлуку, может быть.\n Князь\n Ты угадала.\n Разлука нам судьбою суждена.\n Она\n Кто нас разлучит? разве за тобою\n Идти вослед я всюду не властна?\r\nЯ мальчиком оденусь. Верно буду\n Тебе служить, дорогою, в походе\n Иль на войне - войны я не боюсь -\n Лишь видела б тебя. Нет, нет, не верю.\r\nИль выведать мои ты мысли хочешь,\n Или со мной пустую шутку шутишь.\n Князь\n Нет, шутки мне на ум нейдут сегодня,\n Выведывать тебя не нужно мне,\r\nНе снаряжаюсь я ни в дальный путь,\n Ни на войну - я дома остаюсь,\n Но должен я с тобой навек проститься.\n Она\n Постой, теперь я понимаю все…\r\nТы женишься.\n Князь молчит.\n Ты женишься!..\n Князь\n Что делать?\n Сама ты рассуди. Князья не вольны,\n Как девицы - не по сердцу они\r\nСебе подруг берут, а по расчетам\n Иных людей, для выгоды чужой.\n Твою печаль утешит бог и время.\n Не забывай меня; возьми на память\r\nПовязку - дай, тебе я сам надену.\n Еще с собой привез я ожерелье -\n Возьми его. Да вот еще: отцу\n Я это посулил. Отдай ему. (Дает ей в руки мешок с золотом.) Прощай.\r\nОна\n Постой; тебе сказать должна я\n Не помню что.\n Князь\n Припомни.\n Она\n Для тебя\r\nЯ все готова… нет не то… Постой -\n Нельзя, чтобы навеки в самом деле\n Меня ты мог покинуть… Все не то…\n Да!.. вспомнила: сегодня у меня\r\nРебенок твой под сердцем шевельнулся.\n Князь\n Несчастная! как быть? хоть для него\n Побереги себя; я не оставлю\n Ни твоего ребенка, ни тебя.\r\nСо временем, быть может, сам приеду\n Вас навестить. Утешься, не крушися.\n Дай обниму тебя в последний раз. (Уходя.) Ух! кончено - душе как будто легче.\r\nЯ бури ждал, но дело обошлось\n Довольно тихо. (Уходит.)\n Она остается неподвижною.\n Мельник (входит)\n Не угодно ль будет\r\nПожаловать на мельницу… да где ж он?\n Скажи, где князь наш? ба, ба, ба! какая\n Повязка! вся в каменьях дорогих!\n Так и горит! и бусы!.. Ну, скажу:\r\nПодарок царский. Ах он благодетель!\n А это что? мошонка! уж не деньги ль?\n Да что же ты стоишь, не отвечаешь,\n Не вымолвишь словечка? али ты\r\nОт радости нежданной одурела,\n Иль на тебя столбняк нашел?\n Дочь\n Не верю,\n Не может быть. Я так его любила.\n Или он зверь? Иль сердце у него\r\nКосматое?\n Мельник\n О ком ты говоришь?\n Дочь\n Скажи, родимый, как могла его\n Я прогневить? в одну недельку разве\r\nМоя краса пропала? иль его\n Отравой опоили?\n Мельник\n Что с тобою?\n Дочь\n Родимый, он уехал. Вон он скачет! -\n И я, безумная, его пустила,\r\nЯ за полы его не уцепилась,\n Я не повисла на узде коня!\n Пускай же б он с досады отрубил\n Мне руки по локоть, пускай бы тут же\r\nОн растоптал меня своим конем!\n Мельник\n Ты бредишь!\n Дочь\n Видишь ли, князья не вольны,\n Как девицы, не по сердцу они\r\nБерут жену себе… а вольно им,\n Небось, подманивать, божиться, плакать\n И говорить: тебя я повезу\n В мой светлый терем, в тайную светлицу\r\nИ наряжу в парчу и бархат алый.\n Им вольно бедных девушек учить\n С полуночи на свист их подыматься\n И до зари за мельницей сидеть.\r\nИм любо сердце княжеское тешить\n Бедами нашими, а там прощай,\n Ступай, голубушка, куда захочешь,\n Люби, кого замыслишь.\n Мельник\n Вот в чем дело.\n Дочь\r\nДа кто ж его невеста? на кого\n Он променял меня? уж я узнаю,\n Я доберусь. Я ей скажу, злодейке:\n Отстань от князя, - видишь, две волчихи\r\nНе водятся в одном овраге.\n Мельник\n Дура!\n Уж если князь берет себе невесту,\n Кто может помешать ему? Вот то-то.\n Не говорил ли я тебе…\n Дочь\r\nИ мог он,\n Как добрый человек, со мной прощаться,\n И мне давать подарки - каково! -\n И деньги! выкупить себя он думал,\n Он мне хотел язык засеребрить,\r\nЧтоб не прошла о нем худая слава\n И не дошла до молодой жены.\n Да, бишь, забыла я - тебе отдать\n Велел он это серебро, за то,\r\nЧто был хорош ты до него, что дочку\n За ним пускал таскаться, что ее\n Держал не строго… Впрок тебе пойдет\n Моя погибель. (Отдает ему мешок.)\r\nОтец (в слезах)\n До чего я дожил!\n Что бог привел услышать! Грех тебе\n Так горько упрекать отца родного.\n Одно дитя ты у меня на свете,\r\nОдна отрада в старости моей.\n Как было мне тебя не баловать?\n Бог наказал меня за то, что слабо\n Я выполнил отцовский долг.\n Дочь\r\nОх, душно!\n Холодная змия мне шею давит…\n Змеей, змеей опутал он меня,\n Не жемчугом. (Рвет с себя жемчуг.)\n Мельник\n Опомнись.\n Дочь\r\nТак бы я\n Разорвала тебя, змею злодейку,\n Проклятую разлучницу мою!\n Мельник\n Ты бредишь, право, бредишь.\n Дочь (сымает с себя повязку)\r\nВот венец мой,\n Венец позорный! вот чем нас венчал\n Лукавый враг, когда я отреклася\n Ото всего, чем прежде дорожила.\r\nМы развенчались. - Сгинь ты, мой венец! (Бросает повязку в Днепр.) Теперь все кончено. (Бросается в реку.) Старик (падая) Ох, горе, горе!\n\n КНЯЖЕСКИЙ ТЕРЕМ\r\nСвадьба. Молодые сидят за столом. Гости. Хор девушек.\n Сват\n Веселую мы свадебку сыграли.\n Ну, здравствуй, князь с княгиней молодой.\r\nДай бог вам жить в любови да совете,\n А нам у вас почаще пировать.\n Что ж, красные девицы, вы примолкли?\n Что ж, белые лебедушки, притихли?\r\nАли все песенки вы перепели?\n Аль горлышки от пенья пересохли?\n Хор\n Сватушка, сватушка,\n Бестолковый сватушка!\n По невесту ехали,\r\nВ огород заехали,\n Пива бочку пролили,\n Всю капусту полили,\n Тыну поклонилися,\n Верее молилися:\n Верея ль, вереюшка,\n Укажи дороженьку\r\nПо невесту ехати.\n Сватушка, догадайся,\n За мошоночку принимайся,\n В мошне денежка шевелится,\n К красным девушкам норовится.\n Сват\r\nНасмешницы, уж выбрали вы песню!\r\nНа, на, возьмите, не корите свата. (Дарит девушек.) Один голос По камушкам по желтому песочку Пробегала быстрая речка, В быстрой речке гуляют две рыбки, Две рыбки, две малые плотицы.\r\nА слышала ль ты, рыбка-сестрица,\n Про вести-то наши, про речные?\r\nКак вечор у нас красна девица топилась,\n Утопая, мила друга проклинала.\n Сват\n Красавицы! да это что за песня?\n Она, кажись, не свадебная; нет.\r\nКто выбрал эту песню? а?\n Девушки\n Не я -\n Не я - не мы…\n Сват\n Да кто ж пропел ее?\n Шепот и смятение между девушками.\n Князь\r\nЯ знаю кто. (Встает из-за стола и говорит тихо конюшему.) Она сюда прокралась.\n Скорее выведи ее. Да сведай,\n Кто смел ее впустить.\n Конюший подходит к девушкам.\r\nКнязь (садится, про себя)\n Она, пожалуй,\n Готова здесь наделать столько шума,\n Что со стыда не буду знать, куда\n И спрятаться.\r\nКонюший\n Я не нашел ее.\n Князь\n Ищи. Она, я знаю, здесь. Она\n Пропела эту песню.\n Гость\n Ай да мед!\n И в голову и в ноги так и бьет -\r\nЖаль, горек: подсластить его б не худо.\n Молодые целуются. Слышен слабый крик.\n Князь\n Она! вот крик ее ревнивый. (Конюшему.)\n Что?\r\nКонюший\n Я не нашел ее нигде.\n Князь\n Дурак.\n Дружко (вставая)\n Не время ль нам княгиню выдать мужу\n Да молодых в дверях осыпать хмелем?\r\nВсе встают.\n Сваха\n Вестимо, время. Дайте ж петуха.\n Молодых кормят жареным петухом, потом осыпают хмелем - и ведут в спальню.\n Сваха\r\nКнягиня душенька, не плачь, не бойся,\n Послушна будь.\n Молодые уходят в спальню, гости все расходятся, кроме свахи и дружка.\n Дружко\r\nГде чарочка? Всю ночь\n Под окнами я буду разъезжать,\n Так укрепиться мне вином не худо.\n Сваха (наливает ему чарку)\n На, кушай на здоровье.\r\nДружко\n Ух! спасибо.\n Все хорошо, не правда ль, обошлось?\n И свадьба хоть куда.\n Сваха\n Да, слава богу,\n Все хорошо, - одно не хорошо.\r\nДружко\n А что?\n Сваха\n Да не к добру пропели песню\n Не свадебную, а бог весть какую.\n Дружко\n Уж эти девушки - никак нельзя им\r\nНе попроказить. Статочно ли дело\n Мутить нарочно княжескую свадьбу.\n Пойти-ка мне садиться на коня.\n Прощай, кума. (Уходит.)\n Сваха\r\nОх, сердце не на месте!\n Не в пору сладили мы эту свадьбу.\n\n СВЕТЛИЦА\n\n Княгиня и мамка.\n Княгиня\n Чу - кажется, трубят; нет, он не едет.\r\nАх, мамушка, как был он женихом,\n Он от меня на шаг не отлучался,\n С меня очей, бывало, не сводил.\n Женился он, и все пошло не так.\n Теперь меня ранешенко разбудит\r\nИ уж велит себе коня седлать;\n Да до ночи бог ведает где ездит;\n Воротится, чуть ласковое слово\n Промолвит мне, чуть ласковой рукой\r\nПо белому лицу меня потреплет.\n Мамка\n Княгинюшка, мужчина что петух:\n Кири куку! мах-мах крылом и прочь.\n А женщина, что бедная наседка:\r\nСиди себе да выводи цыплят.\n Пока жених - уж он не насидится;\n Ни пьет, ни ест, глядит не наглядится.\n Женился - и заботы настают.\r\nТо надобно соседей навестить,\n То на охоту ехать с соколами,\n То на войну нелегкая несет,\n Туда, сюда - а дома не сидится.\n Княгиня\r\nКак думаешь? уж нет ли у него\n Зазнобы тайной?\n Мамка\n Полно, не греши:\n Да на кого тебя он променяет?\n Ты всем взяла: красою ненаглядной,\r\nОбычаем и разумом. Подумай:\n Ну в ком ему найти, как не в тебе,\n Сокровища такого?\n Княгиня\n Когда б услышал бог мои молитвы\r\nИ мне послал детей! К себе тогда б\n Умела вновь я мужа привязать…\n A! полон двор охотниками. Муж\n Домой приехал. Что ж его не видно?\r\nВходит ловчий.\n Что князь, где он?\n Ловчий\n Князь приказал домой\n Отъехать нам.\n Княгиня\n А где ж он сам?\n Ловчий\n Остался\r\nОдин в лесу на берегу Днепра.\n Княгиня\n И князя вы осмелились оставить\n Там одного; усердные вы слуги!\n Сейчас назад, сейчас к нему скачите!\r\nСказать ему, что я прислала вас.\n Ловчий уходит.\n Ах боже мой! в лесу ночной порою\n И дикий зверь, и лютый человек,\n И леший бродит - долго ль до беды.\r\nСкорей зажги свечу перед иконой.\n Мамка\n Бегу, мой свет, бегу…\n\n ДНЕПР. НОЧЬ\n\n Русалки\n Веселой толпою\n С глубокого дна\r\nМы ночью всплываем,\n Нас греет луна.\n Любо нам порой ночною\n Дно речное покидать,\n Любо вольной головою\n Высь речную разрезать,\r\nПодавать друг дружке голос,\n Воздух звонкий раздражать,\n И зеленый, влажный волос\n В нем сушить и отряхать.\n Одна\n Тише, тише! под кустами\r\nЧто-то кроется во мгле.\n Другая\n Между месяцем и нами\n Кто-то ходит по земле.\n Прячутся.\n Князь\n Знакомые, печальные места!\r\nЯ узнаю окрестные предметы -\n Вот мельница! Она уж развалилась;\n Веселый шум ее колес умолкнул;\n Стал жернов - видно, умер и старик.\r\nДочь бедную оплакал он недолго.\n Тропинка тут вилась - она заглохла,\n Давно-давно сюда никто не ходит;\n Тут садик был с забором, неужели\r\nРазросся он кудрявой этой рощей?\n Ах, вот и дуб заветный, здесь она,\n Обняв меня, поникла и умолкла…\n Возможно ли?..\n Идет к деревьям, листья сыплются.\r\nЧто это значит? листья,\n Поблекнув, вдруг свернулися и с шумом\n Посыпались как пепел на меня.\n Передо мной стоит он гол и черeн,\r\nКак дерево проклятое.\n Входит старик, в лохмотьях и полунагой.\n Старик\n Здорово,\n Здорово, зять.\n Князь\n Кто ты?\n Старик", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Пушкин А", "role": "user" }, { "content": "Пылкий и восторженный романтизм Ленского - явление в своем роде не менее характерное для передовой дворянской молодежи пушкинского времени, чем \"охлаждение\" и скептицизм Онегина.\r\nДостаточно вспомнить многочисленных русских романтиков-идеалистов того времени, типа любомудров,\r\nили так называемых московских \"архивных юношей\", о которых Пушкин упоминает в седьмой главе \"Онегина\".\r\nДля наибольшего прояснения характера Ленского - его пламенной восторженности, прямо противоположной охлажденному онегинскому скептицизму,\r\nПушкин пользуется тем приемом своеобразного \"историзма\", который был применен им в отношении главного лица романа:\r\nставит вопрос о \"причине\" возникновения этой черты и сразу же отвечает на него, показывает среду, в которой эта черта развилась.\r\nПламенный романтизм Ленского, его наивная вера в \"мира совершенство\" - результат совершенной оторванности от реальной русской действительности.\r\nРомантизм Ленского - благоуханный цветок, но выращенный в \"Германии туманной\",\r\nна почве немецкой идеалистической философии (\"поклонник Канта\") и немецкой романтической литературы - \"под небом Шиллера и Гете\",\r\nи особенно Шиллера, томик которого он недаром раскрывает \"при свечке\" - в ночь перед дуэлью.\r\nВосторженная мечтательность \"полурусского соседа\" Онегина - Ленского, с его \"прямо геттингенской\" душой,\r\nполное отсутствие в нем чувства реальности тонко подчеркивается Пушкиным выразительной деталью.\r\nПодлинно поэтической, но похожей на других Татьяне с ее ярко выраженной \"русской душой\" он предпочитает заурядную Ольгу (\"Любой роман возьмите и найдете верно ее портрет\").\r\nВ этом отношении Онегин, совпадая с самим Пушкиным, гораздо зорче, гораздо ближе к реальности (\"Я выбрал бы другую, когда б я был как ты поэт\").\r\nНаряду с образом \"главного лица\" - Онегина, образ Татьяны самый значительный и важный в романе.\r\nИсключительно ценный и значительный сам по себе, он вместе с тем выполняет важнейшую сюжетную и композиционную функцию,\r\nявляясь в общей идейно-художественной структуре романа своего рода противовесом образу Онегина.\r\nОтношения между Онегиным и Татьяной составляют основную сюжетную линию пушкинского романа в стихах.\r\nОднако в этой личной любовной фабуле таится далеко идущее содержание,\r\nименно в ней-то и заключен наиболее полный ответ на поставленный поэтом вопрос о печальном одиночестве главного лица романа в окружающей его действительности,\r\nоб основной причине \"русской хандры\" Онегиных.\r\n\"Хандра\" Онегина - действительно \"русская\", поскольку она выросла на почве русской действительности.\r\nНо ее породили условия жизни верхушечных общественных слоев, оторвавшихся от остального народа; она сложилась в атмосфере \"хладного разврата света\".\r\nОтвет этот дается отнюдь не в прямой форме,\r\nа подсказывается специфическими средствами и приемами искусства - языком художественных образов и фабульных ситуаций (история двух встреч Онегина и Татьяны,\r\nконтраст между героем и героиней, обусловленные этим драматические коллизии).\r\nПодобно Онегину, подобно Ленскому, Татьяна-исключение из своей среды и подобно им - \"исключение типичное\" (термин историка В.\r\nО. Ключевского в отношении Онегина). Она - также представительница новой, молодой России.\r\nКак и Онегин, который \"для всех… кажется чужим\" и сам ощущает эту свою чуждость (\"Для всех чужой\" -письмо Татьяне),\r\n\"она в семье своей родной казалась девочкой чужой\" и мучительно ощущает это:\r\n\"Вообрази: я здесь одна, никто меня не понимает\" (письмо Онегину).\r\nТатьяна полюбила Онегина потому, что, как говорит поэт, \"пора пришла\", но не случайно, что полюбила она именно Онегина.\r\nВместе с тем характер Татьяны сложился совсем в другой общественной среде, развился совсем в иной обстановке, в иных условиях, нежели характер Онегина.\r\nТатьяна, по словам поэта, - \"русская душою, сама не зная почему\". Но читателям Пушкин полностью раскрывает, почему это так.\r\nТатьяна (самое имя которой, впервые \"своевольно\" вводимое Пушкиным в большую литературу, влечет за собой непременные ассоциации \"старины иль девичьей\") выросла,\r\nв полную противоположность Онегину, \"в глуши забытого селенья\" - в атмосфере русских народных сказок, поверий, \"преданий простонародной старины\".\r\nДетство, отрочество и юность Татьяны и Евгения прямо противоположны.\r\nУ Евгения - иностранцы-гувернеры;\r\nу -Татьяны - простая русская крестьянка-няня, прототипом которой, как прямо указывает Пушкин, была его собственная няня - Арина Родионовна,\r\nживой источник народности для самого поэта, \"вознаграждавшая\" недостатки его \"проклятого воспитания\", во многом, как уже сказано, аналогичного онегинскому.\r\nТам - ненормальный противоестественный образ жизни - обращение \"утра в полночь\", здесь - жизнь в полном соответствии с природой: Татьяна просыпается на рассвете;\r\nподобно крестьянским девушкам, первым снегом умывает \"лицо, плеча и грудь\".\r\nТам - \"наука страсти нежной\", цепь легких и скоро приевшихся, надоевших побед; здесь - мечты о настоящей, большой любви, об единственном суженном небом избраннике.\r\nПравда, на эти мечты, как и на формирование всего духовного мира Татьяны, оказали существенное влияние иностранные романы- \"обманы и Ричардсона и Руссо\".\r\nБольше того, поэт сообщает нам, что его героиня \"по-русски плохо знала… изъяснялася с трудом на языке своем родном\"; письмо к Онегину пишется ею по-французски.\r\nНо в обрисовке образа Татьяны, который столь дорог и мил поэту, с неменьшей степенью, чем в обрисовке образа Онегина,\r\nк которому он умеет отнестись с такой критичностью, сказывается стремление быть полностью верным жизненной правде.\r\nТатьяна - высоко положительный, \"идеальный\" образ русской девушки и женщины, но этот образ - не просто объективированная мечта поэта,\r\nон не навязывается им действительности, а взят из нее же самой, конкретно историчен.\r\nЧтобы убедиться в этом, достаточно перечесть хотя бы разговор Татьяны с няней при отправке письма Онегину.\r\nЗдесь перед нами - \"уездная барышня\", помещичья дочка, глубоко и искренне привязанная к своей \"бедной няне\",\r\nобраз которой связан в ее сознании и памяти со всем самым лучшим и дорогим в ее жизни.\r\nТатьяна зачитывалась иностранными романами, но ведь русских романов такой впечатляющей силы в ту пору до начала и даже до середины 20-х гг., еще просто не было.\r\nОна затруднялась выразить свои чувства к Онегину на русском языке, но ведь сам Пушкин печатно заявлял лет через пять после времени, к которому им отнесено письмо Татьяны, в 1825 г.\r\n: \"Проза наша так еще мало обработана, что даже в простой переписке мы принуждены создавать обороты для изъяснения понятий самых обыкновенных\".\r\nВ то же время поэт с помощью тонкого художественно-психологического.приема раскрывает \"русскую душу\" Татьяны: в роман введен сон героини, насквозь пронизанный фольклором.\r\nМимо всего этого Онегин полностью проходит.\r\nДаже тогда, когда (в последней главе) в его охладевшем, давно \"потерявшем чувствительность\" сердце внезапно вспыхивает настоящее большое чувство, он увлекается не той Татьяной,\r\nкакой она была \"в деревне\", \"в глуши лесов\", в окружении русской природы, бок о бок со старушкой няней - \"не этой девочкой несмелой, влюбленной, бедной и простой\".\r\nЭтой Татьяной Онегин \"пренебрегал\"; останься она в той же \"смиренной доле\", пренебрег бы ею и сейчас.\r\nОн стал \"томиться жаждою любви\" к Татьяне, обрамленной великолепной блистательной рамой петербургских светских гостиных,\r\n- \"равнодушною княгиней\", \"неприступною богиней роскошной, царственной Невы\".\r\nА ведь все лучшее в духовном облике Татьяны - ее высокое душевное благородство, искренность и глубина чувств, верность долгу,\r\nцеломудренная чистота натуры - связаны - поэт ясно нам это показывает - с ее близостью к простому, народному.\r\nИ ей самой \"душно здесь\", в той новой светской среде, в которой она и стала так мила Онегину; она ненавидит \"волненье света\";\r\nпрезирает окружающую ее \"постылой жизни мишуру\", \"ветошь\" светского \"маскарада\" - \"весь этот шум и блеск, и чад\".\r\nВот почему Татьяна, продолжая любить Онегина, и называет его вдруг загоревшуюся любовь к ней \"мелким чувством\". Здесь она и права и не права.\r\nПовод к внезапной вспышке этой любви был действительно \"мелок\" (\"Запретный плод вам подавай, // А без того вам рай не рай\", - с горькой иронией замечает в связи с этим сам Пушкин).\r\nНо Онегин полюбил Татьяну искренне и беззаветно; он \"как дитя влюблен\".\r\nТермин \"лишний человек\" получил широкое употребление лет двадцать спустя после \"Евгения Онегина\" (с появлением \"Дневника лишнего человека\" Тургенева, 1850).\r\nНо это слово в применении к Онегину находим уже у Пушкина.\r\nВ одном из беловых вариантов Онегин на петербургском светском рауте \"как нечто лишнее стоит\".\r\nДействительно, образ Онегина - первый в той обширной галерее \"лишних людей\", которая так обильно представлена в последующей русской литературе.\r\nГенетически возводя литературный тип \"лишнего человека\" к образу Онегина, Герцен точно определил ту социально-историческую обстановку, в которой складывался этот характер:\r\n\"Молодой человек не находит ни малейшего живого интереса в этом мире низкопоклонства и мелкого честолюбия.\r\nИ, однако, именно в этом обществе он осужден жить, ибо народ еще более далек от него… между ним и народом ничего нет общего\" (Герцен \"О развитии революционных идей в России\").\r\nВозвращение Онегина в свет в последней главе романа, увлечение его \"светской\" Татьяной,\r\nсменившее пренебрежение к Татьяне деревенской, \"народной\" - своеобразное подтверждение этого положения Герцена.\r\nНоситель передового общественного сознания, передовых освободительных идей, был далек от народа - в этом трагизм всего дворянского периода русского революционного движения.\r\nВ этом причина декабрьской катастрофы, поставившей, по словам Герцена, перед всеми мыслящими людьми \"великий вопрос\" о преодолении этого разрыва.\r\nВ \"Евгении Онегине\", в том виде, в каком он был оформлен автором для печати, не только нет ответа на этот вопрос, но нет и прямой постановки его.\r\nНет в романе и непосредственно политической тематики.\r\nВместе с тем, даже и в этом виде, роман Пушкина о современной ему русской действительности, почти что о текущем дне, весь овеян дыханием современности.\r\nВ трагических исходах индивидуальных частных судеб двух - каждого по-своему типичных - представителей русской молодежи XIX в.\r\n, оторванных, далеких от народа, явственно сквозит общая проблематика эпохи.\r\nОсобенно остро и живо современники ощущали злободневную знаменательность гибели романтика Ленского.\r\nУбийством Ленского, по Герцену, - были как бы убиты \"грезы юности\" - поры \"надежды, чистоты, неведения\":\r\n\"Поэт видел, что такому человеку нечего делать в России, и он убил его рукою Онегина, - Онегина, который любил его и, целясь в него, но хотел ранить.\r\nПушкин сам испугался этого трагического конца;\r\nон спешит утешить читателя, рисуя ему пошлую жизнь, которая ожидала бы молодого поэта\" (Герцен \"О развитии революционных идей в России\").\r\nОднако Герцен не знал, что Пушкин, говоря перед этим о возможности для Ленского и другого,\r\nпротивоположного пути - \"славы и добра\", - намечал и еще один столь же выразительный его вариант:\r\nЛенский мог бы \"быть повешен как Рылеев\" (слова из пропущенной и обозначенной в тексте романа только цифрой,\r\nстрофы, которая вследствие именно этих слов и не могла бы появиться в печати).\r\nКак видим, здесь уже открывается прямой просвет в тему декабризма. И этот просвет не случаен.\r\nВ окончательном тексте лишь глухо упомянуто о политической настроенности Ленского - его \"вольнолюбивых мечтах\". В рукописях Пушкина этот мотив развит гораздо подробнее.\r\nЛенский характеризуется там как \"крикун, мятежник и поэт\"; его мечты выразительно определяются эпитетом \"неосторожные\";\r\nупоминается об его \"пылкой вере\" в свободу, о том, что \"несправедливость, угнетенье\" вызвали в нем \"негодованье, ненависть и мщенье\", что его стих \"одушевлялся гневною сатирой\".\r\nВ одной из строф, посвященных Ленскому (строфа VIII второй главы),\r\nсодержится несомненный намек на деятельность тайных обществ (в печати соответствующие шесть строк были заменены точками).\r\nВесьма возможно, что не все из этих рукописных вариантов были отброшены Пушкиным по соображениям цензурного порядка.\r\nНо что эти соображения не могли не присутствовать - совершенно бесспорно.\r\nНо и независимо от этих вариантов, образ Ленского вызывал у некоторых современников характерные ассоциации:\r\nнастойчиво указывали, в качестве его прототипа, на поэта-декабриста Кюхельбекера;\r\n\"другим Ленским\", \"полным идей и фантазий 1825 года\" и \"задушенным грубыми тисками русской жизни\", называл Герцен поэта-любомудра Дмитрия Веневитинова.\r\nЕще более значительна попытка обращения автора \"Евгения Онегина\" к теме декабризма в связи с образом \"главного лица\" - Онегина. Развитие фабулы допускало это.\r\nРоман, как он был опубликован Пушкиным в составе восьми глав, не без оснований представлялся многим неоконченным;\r\nво всяком случае, в нем не было того, что обычно считалось концом: \"Вы говорите мне: он жив и не женат, // Итак еще роман не кончен\", - не без иронии писал Пушкин в 1835 г.\r\nв набросках ответа друзьям.\r\nНо и помимо отсутствия традиционной развязки, поэт, покинув своего героя \"в минуту злую для него\", не досказал даже того,\r\nчем эта минута - неизбежное объяснение с мужем Татьяны, заставшим Онегина в комнате жены, - закончилась.\r\nМежду тем душевное состояние героя на протяжении последней главы романа существенно изменилось.\r\nНеожиданная, захватившая все его существо, страстная влюбленность в Татьяну, чем бы она ни была вызвана, произвела в нем благодетельный переворот,\r\nвернула \"чувствительность\" его сердцу, омолодила преждевременно постаревшую душу, наполнила его пустое и праздное существование содержанием и смыслом:\r\nвлюбленный, \"как дитя\", Онегин даже \"чуть… не сделался поэтом\" подобно Ленскому.\r\nПоследние слова Татьяны, отнявшие у Онегина этот смысл, погасившие всякую надежду на личное счастье, потрясли все его существо.\r\nВ состоянии сильнейшего нравственного потрясения и \"оставляет\" Пушкин своего героя.", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Чехов А", "role": "user" }, { "content": "-- Эдакая величественная свинья, -- прошептал я на ухо доктору. -- Пойдемте отсюда!\r\n-- А разве вы не хотите поговорить с Надеждой Николаевной? -- спросил Павел Иваныч. \n -- Мне уж пора домой. Некогда.\r\nДоктор сердито поглядел на меня, вздохнул и отошел. Я отдал общий поклон и направился к балаганам. Пробираясь сквозь густую толпу, я оглянулся и поглядел на дочь мирового.\r\nОна глядела мне вслед и словно пробовала, вынесу я или нет ее чистый, пронизывающий взгляд, полный горькой обиды и упрека.\r\n-- За что?! -- говорили ее глаза.\r\nЧто-то закопошилось в моей груди, и мне стало больно и стыдно за свое глупое поведение.\r\nМне захотелось вдруг воротиться и всеми силами своей мягкой, не совсем еще испорченной души приласкать и приголубить эту горячо меня любившую,\r\nмною обиженную девушку и сказать ей, что виноват не я, а моя проклятая гордость, не дающая мне жить, дышать, ступить шаг.\r\nГордость, глупая, фатовская, полная суетности.\r\nМог ли я, пустой человек, протянуть руку примирения, если я знал и видел, что за каждым моим движением следили глаза уездных кумушек и \"старух зловещих\"?\r\nПусть лучше они осыплют ее насмешливыми взглядами и улыбками, чем разуверятся в \"непреклонности\" моего характера и гордости, которые так нравятся во мне глупым женщинам.\r\nГоворя ранее с Павлом Иванычем о причинах, заставивших меня внезапно прекратить свои поездки к Калининым, я был неоткровенен и совсем неточен.\r\n.. Я скрыл настоящую причину, скрыл ее потому, что стыдился ее ничтожности.\r\n.. Причина была мелка, как порох... Заключалась она в следующем. Когда я в последнюю мою поездку, отдав кучеру Зорьку, входил в калининский дом, до моих ушей донеслась фраза:\r\n-- Наденька, где ты? Твой жених приехал! \n Это говорил ее отец, мировой, не рассчитывая, вероятно, что я могу услышать его. Но я услышал, и самолюбие мое заговорило.\r\n\"Я жених? -- подумал я. -- Кто же тебе позволил называть меня женихом? На каком основании?\"\r\nИ словно что оторвалось в моей груди... Гордость забушевала во мне, и я забыл все, что помнил, едучи к Калининым...\r\nЯ забыл, что я увлек девушку и сам начал уже увлекаться ею до того, что ни одного вечера не был в состоянии провести без ее общества.\r\n.. Я забыл ее хорошие глаза, которые день и ночь не выходили из моей памяти, ее добрую улыбку, мелодичный голос.\r\n.. Забыл тихие, летние вечера, которые уже никогда не повторятся ни для меня, ни для нее... Все рухнулось под напором дьявольской гордыни, взбудораженной глупой фразой простака отца.\r\n.. Взбешенный, я воротился из дому, сел на Зорьку и ускакал, давая себе клятву \"утереть нос\" Калинину, осмелившемуся без моего позволения записать меня в женихи своей дочери...\r\n\"Кстати же, Вознесенский любит ее... -- оправдывал я свой внезапный отъезд, едучи домой.\r\n-- Он ранее меня начал вертеться около нее и уже считался женихом, когда я с нею познакомился. Не стану ему мешать!\"\r\nИ с тех пор я ни разу не был у Калининых, хотя и бывали минуты, когда я страдал от тоски о Наде и рвалась душа моя, рвалась к возобновлению прошлого.\r\n.. Но весь уезд знал о происшедшем разрыве, знал, что я \"удрал от женитьбы...\" Не могла же моя гордость сделать уступки!\r\nКто знает? Не скажи Калинин той фразы и не будь я так глупо горд и щепетилен, быть может, мне не понадобилось бы оглядываться, а ей -- глядеть на меня такими глазами...\r\nНо пусть лучше такие глаза, пусть лучше это чувство обиды и упрек, чем то, что я увидел в этих глазах несколько месяцев спустя после встречи у теневской церкви!\r\nГоре, светившееся теперь в глубине этих черных глаз, было только началом того страшного несчастья, которое, как внезапно налетевший поезд, стерло с лица земли эту девушку.\r\n.. Что цветки перед теми ягодками, которые уже созревали для того, чтобы влить страшную отраву в ее хрупкое тело и тоскующую душу!\r\nВыйдя из Тенева, я пошел той же дорогой, что шел и утром. Солнце показывало уже полдень...\r\nКрестьянские телеги и помещичьи брички, как и утром, услаждали мой слух своим скрипом и металлическим ворчаньем бубенчиков.\r\nОпять проехал садовник Франц с водочным бочонком, на этот раз, вероятно, полным.\r\n.. Опять он взглянул на меня своими кислыми глазками и сделал мне под козырек.\r\nМеня покоробило от его противной физиономии, но и на этот раз тяжелое впечатление, произведенное встречей с ним,\r\nкак рукой сняла дочка лесничего Оленька, догнавшая меня на своем тяжелом шарабане.\r\n..\r\n-- Подвезите меня! -- крикнул я ей.\r\nОна весело закивала мне головой и остановила возницу.\r\nЯ сел рядом с ней, и шарабан с треском покатил по дороге, светлой полосой тянувшейся через трехверстную просеку теневского леса. Минуты две мы молча разглядывали друг друга.\r\n\"Какая она, в самом деле, хорошенькая! -- думал я, глядя на ее шейку и пухленький подбородок.\r\n-- Если бы мне предложили выбирать кого-нибудь из двух -- Наденьку или ее, то я остановился бы на этой.\r\n.. Эта естественнее, свежей, натура у нее шире и размашистей... Попадись она в хорошие руки -- из нее многое можно было бы сделать! А та угрюма, мечтательна... умна\".\r\nУ ног Оленьки лежали две штуки полотна и несколько свертков. \n -- Сколько у вас покупок! -- сказал я. -- На что вам столько полотна?\r\n-- Мне еще не столько нужно!.. -- ответила Оленька. -- Это я так купила, между прочим...\r\nВы не можете себе представить, сколько хлопот! Сегодня вот по ярмарке целый час ходила, а завтра придется в город ехать за покупками.\r\n.. А потом извольте шить... Послушайте, у вас нет таких знакомых женщин, которых можно было бы нанять шить?\r\n-- Кажется, нет... Но для чего вам столько покупок? К чему шить? Ведь у вас семья не бог весть как велика... Раз, два... да и обчелся...\r\n-- Какие вы, все мужчины, странные! И ничего вы не понимаете! Вот, когда женитесь, так сами же будете сердиться, если жена ваша после венца придет к вам растрепкой.\r\nЯ знаю, Петр Егорыч не нуждается, но все-таки неловко как-то с первого же раза себя не хозяйкой показать...\r\n-- При чем же тут Петр Егорыч? \n -- Гм... Смеется, точно и не знает! -- сказала Оленька, слегка краснея.\r\n-- Вы, барышня, говорите загадками... \n -- Да разве вы не слышали? Ведь я выхожу замуж за Петра Егорыча!\r\n-- Замуж? -- удивился я, делая большие глаза. -- За какого Петра Егорыча? \n -- Фу, боже мой! Да за Урбенина! \n Я поглядел на ее краснеющее и улыбающееся лицо...\r\n-- Вы... замуж? За Урбенина? Этакая ведь шутница! \n -- Никаких тут шуток нет... Не понимаю даже, что тут шуточного...\r\n-- Вы замуж... за Урбенина... -- проговорил я, бледнея, сам не зная отчего. -- Если это не шутка, то что же это такое?\r\n-- Какие шутки!.. Не знаю даже, что тут такого удивительного, странного... -- проговорила Оленька, надувая губки.\r\nМинута прошла в молчании...\r\nЯ глядел на красивую девушку, на ее молодое, почти детское лицо и удивлялся, как это она может так страшно шутить?\r\nСразу я представил себе рядом с нею пожилого, толстого, краснолицего Урбенина с оттопыренными ушами и жесткими руками,\r\nприкосновение которых может только царапать молодое, только что еще начавшее жить женское тело.\r\n.. Неужели мысль о подобной картине не может пугать хорошенькую лесную фею, умеющую поэтически глядеть на небо, когда на нем бегают молнии и сердито ворчит гром? Я -- и то испугался!\r\n-- Правда, он несколько стар, -- вздохнула Оленька, -- но зато ведь он меня любит... Его любовь надежная. \n -- Дело не в надежной любви, а в счастье...\r\n-- С ним я буду счастлива... Состояние у него -- слава богу, и не голяк он какой-нибудь, не нищий, а дворянин.\r\nЯ в него, конечно, не влюблена, но разве только те и счастливы, которые по любви женятся? Знаю я эти браки по любви!\r\n-- Дитя мое, -- спросил я, с ужасом глядя в ее светлые глаза, -- когда вы успели нафаршировать вашу бедную головку этой ужасной житейской мудростью?\r\nДопустим, что вы шутите со мной, но где вы научились так старчески грубо шутить?.\r\n. Где? Когда?\r\nОленька поглядела на меня с удивлением и пожала плечами... \n -- Я не понимаю, что вы говорите... -- сказала она. -- Вам неприятно, что молодая девушка выходит за старика? Да?\r\nОленька вдруг вспыхнула, задвигала нервно подбородком и, не дожидаясь моего ответа, проговорила быстро:\r\n-- Вам это не нравится? Так извольте вы сами идти в лес... в эту скуку, где нет никого, кроме кобчиков да сумасшедшего отца...\r\nи ждите там, пока придет молодой жених! Вам поправилось тогда вечером, а поглядели бы вы зимой, когда рада бываешь... что вот-вот смерть придет...\r\n-- Ах, все это нелепо, Оленька, все это незрело, глупо! Если вы не шутите, то...\r\nя уж не знаю, что и говорить! Замолчите лучше и не оскорбляйте воздуха вашим язычком! Я, на вашем бы месте, на семи осинах удавился, а вы полотно покупаете... улыбаетесь! Аа-ах!\r\n-- По крайней мере, он на свои средства отца лечить будет... -- прошептала она...\r\n-- Сколько вам нужно на лечение отца? -- закричал я. -- Возьмите у меня! Сто?.. двести?.. тысячу? Лжете вы, Оленька! Вам не лечение отца нужно!\r\nНовость, сообщенная мне Оленькой, так меня взволновала, что я и не заметил,\r\nкак шарабан наш проехал мимо моей деревеньки, как он въехал на графский двор и остановился у крыльца управляющего.\r\n..\r\nУвидев выбежавших детишек и улыбающееся лицо Урбенина, подскочившего высаживать Оленьку, я выпрыгнул из шарабана и, не простившись, побежал к графскому дому.\r\nЗдесь ждала меня новая новость.\r\n-- Как кстати! Как кстати! -- встретил меня граф, царапая мою щеку своими длинными, колючими усами. -- Удачнее времени ты и выбрать не мог! Мы только сию минуту сели завтракать.\r\n.. Ты, конечно, знаком вот... Не раз уж, небось, имел столкновение по вашей судейской части... Ха-ха!\r\nГраф обеими руками указал мне на двух мужчин, сидевших на мягких креслах и евших холодный язык.\r\nВ одном я имел неудовольствие узнать мирового судью Калинина, другой же, маленький седенький старичок с большой лунообразной лысиной,\r\nбыл мой хороший знакомый, Бабаев, богатый помещик, занимавший в нашем уезде должность непременного члена.\r\nРаскланиваясь, я с удивлением поглядел на Калинина...\r\nЯ знал, как ненавидел он графа и какие слухи пускал он по уезду про того, у которого теперь ел с таким аппетитом язык с горошком и пил десятилетнюю наливку.\r\nКак мог порядочный человек объяснить этот его визит? Мировой уловил мой взгляд и, вероятно, понял его.\r\n-- Сегодняшний день посвятил я визитам, -- сказал он мне. -- Весь уезд объезжаю... И к его сиятельству заехал, как видите...\r\nИлья подал четвертый прибор. Я сел, выпил рюмку водки и стал завтракать...\r\n-- Нехорошо, ваше сиятельство... Нехорошо! -- продолжал Калинин разговор, прерванный моим приходом.\r\n-- Нам, маленьким людям, не грех, а вы человек знатный, богатый, блестящий... Вам грех манкировать.\r\n-- Это верно, что грех... -- согласился Бабаев. \n -- В чем дело? -- спросил я.\r\n-- Хорошую мысль подал мне Николай Игнатьич! -- кивнул граф на мирового. -- Приходит он ко мне... садится завтракать, и жалуюсь я ему на скуку...\r\n-- И жалуются они мне на скуку... -- перебил графа Калинин. -- Скучно, грустно... то да се... Одним словом, разочарован...\r\nОнегин некоторым образом... Сами, говорю, виноваты, ваше сиятельство... Как так? Очень просто... Вы, говорю, чтобы скучно не было, служите...\r\nхозяйством занимайтесь... Хозяйство превосходное, дивное... Говорят, что они намерены заняться хозяйством, но все-таки скучно...\r\nНет у них, так сказать, увеселяющего, возбуждающего элемента. Нет этого... как бы так выразиться... ээ... того... сильных ощущений...\r\n-- Ну, так какую же мысль вы подали?\r\n-- Собственно говоря, я не подавал никакой мысли, но только осмелился сделать его сиятельству упрек. Как это, говорю, вы, ваше сиятельство, такой молодой...\r\nобразованный, блестящий, можете жить в такой замкнутости? Разве, говорю, это не грех? Вы никуда не выезжаете, сами никого не принимаете, нигде вас не видно.\r\n.. как старик какой-нибудь или отшельник... Что стоит, говорю, вам устроивать у себя собрания... журфиксы, так сказать?\r\n-- Для чего же ему сдались эти журфиксы? -- спросил я.\r\n-- Как для чего? Во-первых, тогда его сиятельство, ежели у него будут вечера, познакомится с обществом... изучит, так сказать.\r\n.. Во-вторых, и общество будет иметь честь поближе познакомиться с одним из наибогатейших наших землевладельцев...\r\nВзаимный, так сказать, обмен мыслей, разговоры, веселье. А сколько у нас, ежели рассуждать, образованных барышень, кавалеров!.\r\n. Какие можно задавать музыкальные вечера, танцы, пикники -- посудите только! Залы огромадные, в саду беседки и.\r\n.. прочее... Такие любительские спектакли и концерты можно задавать, что никому в губернии не снилось.\r\n.. Да ей-богу! Посудите сами!.. Теперь все это почти пропадает даром, в землю закопано, а тогда.\r\n.. понять только нужно! Имей я такие средства, как у его сиятельства, я показал бы, как надо жить! А они говорят: скучно! Даже, ей-богу... слушать смешно... совестно даже...\r\nИ Калинин замигал глазами, желая показать вид, что ему действительно совестно...\r\n-- Это вполне справедливо, -- сказал граф, вставая и засовывая руки в карманы. -- У меня могут выходить отличные вечера... Концерты, любительские спектакли...\r\nвсе это действительно можно прелестно устроить. И к тому же эти вечера будут не только веселить общество, но они будут иметь и воспитывающее влияние!.. Не правда ли?\r\n-- Ну да, -- согласился я. -- Как посмотрят наши барышни на твою усатую физиономию, так сразу и проникнутся духом цивилизации...\r\n-- Ты все шутишь, Сережа, -- обиделся граф, -- а никогда ты мне дружески не посоветуешь! Все тебе смешно! Пора, мой друг, оставить эти студенческие замашки!\r\nГраф зашагал из угла в угол и в длинных, скучных предположениях начал описывать мне пользу, какую могут принести человечеству его вечера.\r\nМузыка, литература, сцена, верховая езда, охота. Одна охота может сплотить воедино все лучшие силы уезда!..\r\n-- Мы с вами поговорим еще об этом! -- сказал граф Калинину, прощаясь с ним после завтрака. \n -- Так позволите, стало быть, уезду надеяться, ваше сиятельство? -- спросил мировой.\r\n-- Конечно, конечно... Я разовью эту мысль, постараюсь... Я рад... даже очень... Так всем и скажите...", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Мамин-Сибиряк Д", "role": "user" }, { "content": "-- Н-но-о? \n -- Верно тебе говорим: лесообъездчик Макар да Терешка-казак. Вишь, пьяные едут, бороться хотят. Только самосадские уполощут их: вровень с землей сделают.\r\n-- Уполощут! -- согласился Никитич. -- Где же мочеганам с самосадскими на круг выходить... Ах, черти!..\r\n-- Известно, не от ума поехали: не сами, а водка едет... Макарка-то с лесообъездчиками-кержаками дружит, -- ну, и надеется на защиту, а Терешка за ним дуром увязался.\r\n-- Ну, это еще кто кого... -- проговорил детский голос за спиной Семки. -- Как бы Макарка-то не унес у вас круг.\r\nЭто был Илюшка Рачитель, который пока жил у Груздева. \n -- Ах ты, мочеганин!.. -- выругал его Никитич. \n -- Не лезь, коли тебя не трогают, -- огрызнулся Илюшка.\r\nНикитич хотел было схватить Илюшку за ухо, но тот ловко подставил ему ногу, и Никитич растянулся плашмя, как подгнившее с корня дерево.\r\n-- Ах ты, отродье Окулкино! -- ругался Никитич, с трудом поднимаясь на ноги, а Илюшка уже был далеко.\r\nТаисья провела обеих девочек куда-то наверх и здесь усадила их в ожидании обеда,\r\nа сама ушла на половину к Анфисе Егоровне, чтобы рассказать о состоявшемся примирении бабушки Василисы с басурманом.\r\nДевочки сначала оглядели друг друга, как попавшие в одну клетку зверьки, а потом первой заговорила Нюрочка:\r\n-- Тебе сколько лет, Оленка? \n -- Не знаю. \n Оленка смотрела на Нюрочку испуганными глазами и готова была разреветься благим матом каждую минуту.\r\n-- Как же ты не знаешь? -- удивилась Нюрочка. -- Разве ты не учишься?\r\n-- Учусь... у тетки Таисьи азбуку учу. \n -- Ты ее боишься? \n -- Боюсь. Она ременною лестовкой хлещется... Все ее боятся.\r\nНюрочке сделалось смешно: разве можно бояться Таисьи? Она такая добрая и ласковая всегда. Девочки быстро познакомились и первым делом осмотрели костюмы одна у другой.\r\nНюрочка даже хотела было примерять Оленкин сарафан, как в окне неожиданно показалась голова Васи.\r\n-- А, вот вы где, голубушки! -- весело проговорил он, пробуя отворить окно.\r\nНюрочка так и обомлела от страха, но, на ее счастье, окно оказалось запертым изнутри. Светелка, где они сидели, единственным окном выходила куда-то на крышу, где Вася гонял голубей.\r\n-- Отворите окошко, куклы! -- командовал он. -- А не то сломаю стекло, вам же хуже будет...\r\n-- Нюрочка, иди обедать... -- послышался в этот критический момент голос Таисьи на лестнице, и голова Васи скрылась.\r\n-- А Олена разве не пойдет с нами? -- спрашивала Нюрочка, спускаясь по лестнице. \n -- Пусть пока там посидит, не велика гостья... -- ворчала Таисья, придерживая Нюрочку за юбку.\r\nСегодня обеденный стол был поставлен в парадной зале, и прислуга сбилась с ног, стараясь устроить все форменно.\r\nПетр Елисеич в волнении ходил кругом стола и особенно сильно размахивал платком.\r\n-- Погостили у баушки Василисы, Петр Елисеич? -- спрашивала Анфиса Егоровна. -- И слава богу...\r\nСколько лет не видались, а старушка уж старенькая стаёт... Не сегодня-завтра и помрет, а теперь ей все же легче...\r\n-- А что, заставляла, поди, в ноги кланяться? -- подсмеивался Груздев, хлопая гостя по плечу. -- Мы тут по старинке живем.\r\n.. Признаться сказать, я и сам не очень-то долюбливаю нашу раскольничью стариковщину, все изъедуги какие-то...\r\n-- Самойло Евтихыч! -- строго остановила его жена.\r\n-- Ну, не буду, не буду!.. Конечно, строгость необходима, особенно с детьми... Вот у тебя дочь, у меня сын, а еще кто знает, чем они утешат родителей-то на старости лет.\r\n-- Точно из бани вырвался, -- рассказывал Петр Елисеич, не слушая хозяина. -- Так и напирает... Еще этот Мосей навязался.\r\nГлавное, что обидно: не верят ни одному моему слову, точно я их продал кому. Не верят и в то же время выпытывают. Одна мука.\r\n-- Темнота наша, -- заметил Груздев и широко вздохнул. -- А вот и Нюрочка!.. Ну, иди сюда, кралечка, садись вот рядом со мной, а я тебя буду угощать...\r\n-- Хозяйку растите, -- ласково говорила Анфиса Егоровна, гладя Нюрочку по голове.\r\nОбедали все свои. В дальнем конце стола скромно поместилась Таисья, а с ней рядом какой-то таинственный старец Кирилл.\r\nЭтот последний в своем темном раскольничьем полукафтанье и с подстриженными по-раскольничьи на лбу волосами невольно бросался в глаза.\r\nШирокое, скуластое лицо, обросшее густою бородой, с плутоватыми темными глазками и приплюснутым татарским носом,\r\nбыло типично само по себе, а пробивавшаяся в темных волосах седина придавала ему какое-то иконное благообразие.\r\n-- Не узнаешь, видно, меня, милостивец? -- обратился он к Петру Елисеичу, когда тот садился за стол. -- Смиренный старец Кирилл из Заболотья...\r\n-- Что-то не упомню... \n -- А у отца Основы в третьем годе? Запамятовал, милостивец...\r\n-- Вот этакие смиренные старцы и смущают народ, -- объяснил Груздев, указывая глазами Мухину на смиренного Кирилла.\r\n-- Спроси-ка его, зачем он в Самосадку-то приехал?.. С твоим братцем Мосеем два сапога пара будут.\r\n-- Самойло Евтихыч! -- закликала мужа Анфиса Егоровна. \n -- Ну, не буду... Сказал: не буду!\r\n-- Обнес ты меня напраслиной, милостивец, -- кротко ответил смиренный Кирилл.\r\n-- Действительно, возымел желание посетить богоспасаемые веси, премногими мужи и жены изобилующие... Вот сестра Таисья на перепутье задержала, разговора некоего для.\r\nЗа столом прислуживали груздевские \"молодцы\", и в числе их Илюшка Рачитель, смотревший на обедавших сердитыми глазами.\r\nПетр Елисеич был не в духе и почти ничего не ел, что очень огорчало хозяйку.\r\nГруздев больше всего заботился о винах, причем не забывал и себя. Между прочим, он заставлял пить и смиренного Кирилла, который сначала все отнекивался.\r\nСестра Таисья сидела, опустив глаза долу, и совсем не вмешивалась в разговор. Нюрочке опять было весело, потому что она сидела рядом с отцом, а Вася напротив них.\r\nРасхрабрившись, она даже показала ему язык и очень смутилась, когда встретила строгий взгляд Таисьи.\r\n-- А ты, Самойло Евтихыч, был на молебне-то, когда волю объявляли на Ключевском? -- спрашивал смиренный Кирилл.\r\n-- Был... Мне, брат, нельзя, потому что тут исправник и Лука Назарыч. Подневольный я человек.\r\n-- Не в осуждение тебе, милостивец, слово молвится, а наипаче к тому, что все для одних мочеган делается:\r\nу них и свои иконы поднимали, и в колокола звонили, и стечение народное было, а наш Кержацкий конец безмолвствовал.\r\n.. Воля-то вышла всем, а радуются одни мочегане.\r\n-- Кто же вам мешал радоваться? -- грубо спрашивал Груздев, заметно подвыпивший.\r\n-- Суета! -- вздохнул смиренный Кирилл. -- И прежде сии лестные кознования в прочих изъявлена быша, но расточенные овцы не собрашася вкупе...\r\n-- Перестань ты морочить-то, а говори по-людски! -- оборвал его Груздев и, указав на него Мухину, прибавил: -- Вот этакие смиренные иноки разъезжают теперь по заводам и смутьянят...\r\n-- Антихрист народился, вот что, если говорить напрямки! -- с неожиданным азартом заявил смиренный Кирилл и даже ударил кулаком по столу, так что посуда загремела.\r\n-- В писании прямо сказано: \"Придет всескверный, яко льстец и ложь...\r\n\" Вот он и пришел! А что сказано в Кирилловой книге? -- \"И власть первого зверя вся творит...\r\nВсяк глаголяй, кроме повеленных, аще и достоверен будет, аще и постит и девствует,\r\nаще и знамения творит, аще и пророчествует -- волк тебе да мнится во овчей коже, овцам пагубу содевающ.\r\n..\"\r\nГлазки смиренного заболотского инока так и заблестели, лицо побледнело, и он делался все смелее, чувствуя поднимавшееся обаяние своей восторженной речи.\r\nТаисья еще ниже опустила глаза... Она знала, что смиренный Кирилл переврал текст: часть взял из Игнатия Богоносца, а выдает за Кириллову книгу.\r\nНо она удержалась от изобличения завравшегося инока, чтобы не нарушать произведенного им впечатления.\r\nСлепое уважение к церковно-славянскому языку сказалось в слушателях, особенно в Груздеве. Заныла мистическая раскольничья жилка с ее вечною скорбью, страхом и недоверием...\r\nПодогретый этим впечатлением, смиренный Кирилл говорил и говорил, уснащая свою речь излюбленными цитатами.\r\nТаисья уже забыла о промахах заболотского инока и со слезами на глазах смотрела на смущенного милостивца Самойлу Евтихыча, который как-то весь съежился.\r\nАнфиса Егоровна вытирала платком катившиеся слезы, а Нюрочка с широко раскрытыми, удивленными глазами боязливо прижалась своею детскою головкой к отцу.\r\nЗаболотье посылало этого полуученого Кирилла с разными тонкими поручениями к милостивцам именно за эти яркие вспышки какого-то дикого вдохновения,\r\nпроизводившего на темную массу неотразимое впечатление.\r\nЭто был один из \"повеленных\" раскольничьих агентов.\r\n-- Работы египетские вместятся... -- гремел Кирилл; он теперь уже стоял на ногах и размахивал правою рукой.\r\n-- Нищ, убог и странен стою пред тобой, милостивец, но нищ, убог и странен по своей воле.\r\n.. Да! Видит мое духовное око ненасытную алчбу и похоть, большие помыслы, а будет час, когда ты, милостивец, позавидуешь мне...\r\n-- Будет, будет, -- ласково удерживала Таисья расходившегося старца. -- Все мы грешные люди и все будем в огне гореть.\r\nАнфиса Егоровна толкала мужа и что-то шептала ему на ухо.\r\n-- Ну, будет... прости, -- нерешительно, устыдясь гостя, проговорил Груздев. -- Сгрубил я тебе по своей мирской слепоте...\r\n-- А, теперь -- прости! -- кричал охваченный яростью смиренный Кирилл. -- А как ты даве со мной разговаривал? Вставай да кланяйся в ноги, тогда и прощу.\r\nГруздев на мгновение задумался, но быстро вылез из-за стола и, подойдя к иноку, отвесил глубокий поясной поклон, касаясь рукой пола.\r\n-- Не тебе кланяюсь, а твоему иноческому чину, -- проговорил он уже спокойным тоном. -- Прости, отче, и благослови... \n -- Ну, бог тебя благословит, бог тебя простит...\r\nНаступила тяжелая минута общего молчания. Всем было неловко.\r\nКазачок Тишка стоял у стены, опустив глаза, и только побелевшие губы у него тряслись от страха: ловко скрутил Кирилл Самойлу Евтихыча...\r\nОдин Илюшка посматривал на всех с скрытою во взгляде улыбкой: он был чужой здесь и понимал только одну смешную сторону в унижении Груздева.\r\nЗаболотский инок посмотрел кругом удивленными глазами, расслабленно опустился на свое место и, закрыв лицо руками, заплакал с какими-то детскими всхлипываниями.\r\n-- Отец Кирилл, что вы? -- уговаривала его Анфиса Егоровна. -- Простите уж нас, глупых...\r\n-- Не о себе плачу, -- отозвался инок, не отнимая рук. -- Знамения ясны... Разбойник уж идет с умиренною душой, а мы слепотствуем во тьме неведения. \n\n\n VII\r\nЕще за обедом Вася несколько раз выскакивал из-за стола и подбегал к окну.\r\nМать строго на него смотрела и качала головой, но у мальчика было такое взволнованное лицо, что у ней не повертывался язык побранить непоседу.\r\nКогда смиренный Кирилл принялся обличать милостивцев, Вася воспользовался удобным моментом, подбежал к Нюрочке и шепнул:\r\n-- Нюрочка, айда наверх... Сейчас на мысу круг соберется!\r\nПовторять свое приглашение ему не пришлось, потому что Нюрочке самой до смерти надоело сидеть за столом, и она рада была случаю удрать.\r\nДети скрылись потихоньку, и только материнский глаз Анфисы Егоровны проводил их до порога да сестра Таисья строго покачала головой.\r\nВырвавшись на волю, дети взапуски понеслись наверх, так что деревянная лестница только загремела у них под ногами.\r\nПо пути Вася заглянул в ту светелку, где давеча прятались Нюрочка с Оленкой, и весело захохотал.\r\nОленка стояла в углу, привязанная веревкой к стулу. Вместо угощения перед ней лежал клок сена.\r\nОна не смела пикнуть в чужом доме и так простояла все время обеда.\r\nКонечно, все это проделал Вася и теперь с детскою жестокостью хохотал над несчастною девочкой, у которой от слез распухло все лицо.\r\n-- Ах ты, разбойник!.. -- послышался голос Таисьи, которая своими неслышными шагами, как тень, поднялась по лестнице за детьми.\r\nЗавидев тетку, Оленка горько заревела. \n -- Тпрсо! тпрсо!.. -- дразнил ее Вася, протягивая руку, как манят лошадей. -- У ней нокоть, у Оленки, как у лошадей бывает.\r\nНо его кудрявая голова очутилась сейчас же в руках у Таисьи, и он только охнул, когда она с неженскою силой ударила его между лопаток кулаком.\r\nЭто обескуражило баловня, а когда он хотел вцепиться в Таисьину руку своими белыми зубами, то очутился уже на полу.\r\n-- Ступай, жалься матери-то, разбойник! -- спокойно говорила Таисья, с необыкновенною ловкостью трепля Васю за уши, так что его кудрявая голова болталась и стучала о пол.\r\n-- Ступай, жалься... Я тебя еще выдеру. Погоди, пес!..\r\nВася едва вывернулся из Таисьиных рук и, как бомба, вылетел в открытую дверь. Нюрочка со страху прижалась в угол и не смела шевельнуться.\r\nТаисья обласкала Оленку, отвязала и, погладив ее по головке, сунула ей прямо в рот кусок пирожного. Оленка принялась жевать его, глотая слезы.\r\n-- Пойдемте, деушки, на балкон, круг смотреть, -- говорила Таисья, подхватывая девочек за руки. -- Перестань, Оленка, хныкать... Ужо накормлю и тебя на куфне.\r\nОни пошли каким-то темным переходом и попали в другую светелку, выходившую широким балконом прямо на улицу.\r\nНюрочка так и ахнула от восторга, когда они вышли на балкон: под их ногами раскинулась как на ладони вся Самосадка.\r\nРека Каменка делала красивое колено к Желтой горе, а за ней зубчатою стеной поднимался бесконечный лес, уходивший из глаз.\r\nЗа Березайкой красиво пестрела большая караванная контора, склады железа, барки, амбары и сложенные бунтами снасти.\r\nСобственно селение раскидало свои избушки в четыре неправильные улицы, лучами сбегавшиеся на мысу.\r\nВ яркий солнечный день картина получалась замечательно красивая, и даже Таисья вздохнула, любуясь всем \"жилом\".\r\nОна особенно долго смотрела на глинистую дорожку, которая на том берегу Каменки желтою змейкой уползала в лес.\r\n-- Таисья, а где круг? -- спрашивала Нюрочка, сгорая от нетерпения. \n -- А вон... вон, где люди-то собрались на мысу, гляди прямо-то.\r\nДействительно, на самом мысу уже собралась толпа, образуя широкий круг. Пока стояли одни подростки да сновала пристанская детвора.\r\nБорьбу начинали по исстари заведенному обычаю малыши, за ними выступали подростки, а большие мужики подходили уже к концу,\r\nкогда решался на целый год горячий вопрос, кто \"унесет круг\" -- ключевляне или самосадские.", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "Тысяча предрассудков и ложных мыслей и - никаких мыслей! Ищет большого подвига и пакостит по мелочам.\r\nПрости, Лиза, я, впрочем, - дурак: говоря это, я тебя обижаю и знаю это; я это понимаю...\r\n- Портрет бы верен, - улыбнулась Лиза, - но ты слишком на него зол за меня, а потому и ничего не верно.\r\nОн с самого начала был к тебе недоверчив, и ты не мог его всего видеть, а со мной еще с Луги... Он только и видел одну меня, с самой Луги.\r\nДа, он мнительный и болезненный и без меня с ума бы сошел; и если меня оставит, то сойдет с ума или застрелится;\r\nкажется, он это понял и знает, - прибавила Лиза как бы про себя и задумчиво.\r\n- Да, он слаб беспрерывно, но этакие-то слабые способны когда-нибудь и на чрезвычайно сильное дело.\r\n.. Как ты странно сказал про пистолет, Аркадий: ничего тут этого не надо, и я знаю сама, что будет.\r\nНе я за ним хожу, а он за мною ходит. Мама плачет, говорит: \"Если за него выйдешь, несчастна будешь, любить перестанет\".\r\nЯ этому не верю; несчастна, может, буду, а любить он не перестанет. Я не потому все не давала ему согласия, а по другой причине.\r\nЯ ему уже два месяца не даю согласия, но сегодня я сказала ему: да, выйду за тебя.\r\nАркаша, знаешь, он вчера (глаза ее засияли, и она вдруг обхватила мне обеими руками шею) - он вчера приехал к Анне Андреевне и прямо,\r\nсо всей откровенностью сказал ей, что не может любить ее.\r\n..\r\nДа, он объяснился совсем, и эта мысль теперь кончена!\r\nОн никогда в этой мысли не участвовал, это все намечтал князь Николай Иванович, да напирали на него эти мучители, Стебельков и другой один.\r\n.. Вот я и сказала ему за это сегодня: да. Милый Аркадий, он очень зовет тебя, и не обижайся после вчерашнего: он сегодня не так здоров и весь день дома.\r\nОн взаправду нездоров, Аркадий: не подумай, что отговорка.\r\nОн меня нарочно прислал и просил передать, что \"нуждается\" в тебе, что ему много надо сказать тебе, а у тебя здесь, на этой квартире, будет неловко.\r\nНу, прощай! Ах, Аркадий, стыдно мне только говорить, а я шла сюда и ужасна боялась, что ты меня разлюбил, все крестилась дорогою, а ты - такой добрый, милый!\r\nНе забуду тебе этого никогда! Я к маме.\r\nА ты его полюби хоть немножко, а?\r\nЯ горячо ее обнял и сказал ей:\n - Я, Лиза, думаю, что ты - крепкий характер. Да, я верю, что не ты за ним ходишь, а он за тобой ходит, только все-таки...\r\n- Только все-таки \"за что ты его полюбила - вот вопрос!\" - подхватила, вдруг усмехнувшись шаловливо, как прежде, Лиза и ужасно похоже на меня произнесла \"вот вопрос!\".\r\nИ при этом, совершенно как я делаю при этой фразе, подняла указательный палец перед глазами. Мы расцеловались, но, когда она вышла, у меня опять защемило сердце.\r\nII.\r\nЗамечу здесь лишь для себя: были, например, мгновения, по уходе Лизы, когда самые неожиданные мысли целой толпой приходили мне в голову, и я даже был ими очень доволен.\r\n\"Ну, что я хлопочу, - думал я, - мне-то что? У всех так или почти.\r\nЧто ж такое, что с Лизой это случилось? Что я \"честь семейства\", что ли, должен спасти?\r\n\" Отмечаю все эти подлости, чтоб показать, до какой степени я еще не укреплен был в разумении зла и добра.\r\nСпасало лишь чувство:\r\nя знал, что Лиза несчастна, что мама несчастна, и знал это чувством, когда вспоминал про них, а потому и чувствовал, что все, что случилось, должно быть нехорошо.\r\nТеперь предупрежу, что события с этого дня до самой катастрофы моей болезни пустились с такою быстротой,\r\nчто мне, припоминая теперь, даже самому удивительно, как мог я устоять перед ними, как не задавила меня судьба.\r\nОни обессилили мой ум и даже чувства, и если б я под конец, не устояв,\r\nсовершил преступление (а преступление чуть-чуть не совершилось), то присяжные, весьма может быть, оправдали бы меня.\r\nНо постараюсь описать в строгом порядке, хотя предупреждаю, что тогда в мыслях моих мало было порядка.\r\nСобытия налегли, как ветер, и мысли мои закрутились в уме, как осенние сухие листья.\r\nТак как я весь состоял из чужих мыслей, то где мне было взять своих, когда они потребовались для самостоятельного решения? Руководителя же совсем не было.\r\nК князю я решил пойти вечером, чтобы обо всем переговорить на полной свободе, а до вечера оставался дома.\r\nНо в сумерки получил по городской почте опять записку от Стебельков, в три строки,\r\nс настоятельною и \"убедительнейшею\" просьбою посетить его завтра утром часов в одиннадцать для \"самоважнейших дел, и сами увидите, что за делом\".\r\nОбдумав, я решил поступить судя но обстоятельствам, так как до завтра было еще далеко.\r\nБыло уже восемь часов; я бы давно пошел, но все поджидал Версилова: хотелось ему многое выразить, и сердце у меня горело. Но Версилов не приходил и не пришел.\r\nК маме и к Лизе мне показываться пока нельзя было, да и Версилова, чувствовалось мне, наверно весь день там не было.\r\nЯ пошел пешком, и мне уже на пути пришло в голову заглянуть во вчерашний трактир на канаве. Как раз Версилов сидел на вчерашнем своем месте.\r\n- Я так и думал, что ты сюда придешь, - странно улыбнувшись и странно посмотрев на меня, сказал он. Улыбка его была недобрая, и такой я уже давно не видал на его лице.\r\nЯ присел к столику и рассказал ему сначала все фактами о князь и о Лизе и о вчерашней сцене моей у князя после рулетки; не забыл и о выигрыше на рулетке.\r\nОн выслушал очень внимательно и переспросил о решении князя жениться на Лизе.\r\n- Pauvre enfant, может быть, она ничего тем не выиграет. Но, вероятно, не состоится... хотя он способен...\r\n- Скажите мне как другу: ведь вы это знали, предчувствовали?\r\n- Друг мой, что я тут мог? Все это - дело чувства и чужой совести, хотя бы и со стороны этой бедненькой девочки.\r\nПовторю тебе: я достаточно в оно время вскакивал в совесть других - самый неудобный маневр! В несчастье помочь не откажусь, насколько сил хватит и если сам разберу.\r\nА ты, мой милый, ты таки все время ничего и не подозревал?\r\n- Но как могли вы, - вскричал я, весь вспыхнув, - как могли вы, подозревая даже хоть на каплю,\r\nчто я знаю о связи Лизы с князем, и видя, что я в то же время беру у князя деньги, - как могли вы говорить со мной,\r\nсидеть со мной, протягивать миг руку, - мне, которого вы же должны были считать за подлеца, потому что,\r\nбьюсь об заклад, вы наверно подозревали, что я знаю все и беру у князя за сестру деньги зазнамо!\r\n- Опять-таки - дело совести, - усмехнулся он.\r\n- И почему ты знаешь, - с каким-то загадочным чувством внятно прибавил он, - почему ты знаешь, не боялся ли и я,\r\nкак ты вчера при другом случае, свой \"идеал\" потерять и, вместо моего пылкого и честного мальчика, негодяя встретить?\r\nОпасаясь, отдалял минуту.\r\nПочему не предположить во мне, вместо лености или коварства, чего-нибудь более невинного, ну, хоть глупого, но поблагороднее.\r\nQue diable! я слишком часто бываю глуп и без благородства.\r\nЧто бы пользы мне в тебе, если б у тебя уж такие наклонности были? Уговаривать и исправлять в таких случаях низко; ты бы потерял в моих глазах всякую цену, хотя бы и исправленный...\r\n- А Лизу жалеете, жалеете?\n - Очень жалею, мой милый. С чего ты взял, что я так бесчувствен? Напротив, постараюсь всеми силами... Ну, а ты как, как твои дела?\r\n- Оставим мои дела; у меня теперь нет моих дел. Слушайте, почему вы сомневаетесь, что он женится? Он вчера был у Анны Андреевны и положительно отказался.\r\n.. ну, то есть от той глупой мысли... вот что зародилась у князя Николая Ивановича, - сосватать их. Он отказался положительно.\r\n- Да? Когда же это было? И от кого ты именно слышал? - с любопытством осведомился он. Я рассказал все, что знал.\r\n- Гм... - произнес он раздумчиво и как бы соображая про себя, - стало быть, это происходило ровно за какой-нибудь час.\r\n.. до одного другого объяснения. Гм... ну да, конечно, подобное объяснение могло у них произойти.\r\n.. хотя мне, однако, известно, что там до сих пор ничего никогда не было сказано или сделано ни с той, ни с другой стороны... Да, конечно, достаточно двух слов, чтоб объясниться.\r\nНо вот что, - странно усмехнулся он вдруг, - я тебя, конечно, заинтересую сейчас одним чрезвычайным даже известием:\r\nесли б твой князь и сделал вчера свое предложение Анне Андреевне (чего я, подозревая о Лизе,\r\nвсеми бы силами моими не допустил, entre nous soit dit), то Анна Андреевна наверно и во всяком случае ему тотчас бы отказала.\r\nТы, кажется, очень любишь Анну Андреевну, уважаешь и ценишь ее?\r\nЭто очень мило с твоей стороны, а потому, вероятно, и порадуешься за нее:\r\nона, мой милый, выходит замуж, и, судя по ее характеру, кажется, выйдет наверно, а я - ну, я, уж конечно, благословлю.\r\n- Замуж выходит? За кого же? - вскричал я, ужасно удивленный.\n - А угадай. Мучить не буду: за князя Николая Ивановича, за твоего милого старичка.\n Я глядел во все глаза.\r\n- Должно быть, она давно эту идею питала и, уж конечно, художественно обработала ее со всех сторон, - лениво и раздельно продолжал он.\r\n- Я полагаю, это произошло ровно час спустя после посещения \"князя Сережи\". (Вот ведь некстати-то расскакался!) Она просто пришла к князю Николаю Ивановичу и сделала ему предложение.\r\n- Как \"сделала ему предложение\"? То есть он сделал ей предложение?\r\n- Ну где ему! Она, она сама. То-то и есть, что он в полном восторге.\r\nОн, говорят, теперь все сидит и удивляется, как это ему самому не пришло в голову. Я слышал, он даже прихворнул... тоже от восторга, должно быть.\r\n- Послушайте, вы так насмешливо говорите... Я почти не могу поверить. Да и как она могла предложить? что она сказала?\r\n- Будь уверен, мой друг, что я искренно радуюсь, - ответил он, вдруг приняв удивительно серьезную мину, - он стар, конечно,\r\nно жениться может, по всем законам и обычаям, а она - тут опять-таки дело чужой совести, то, что уже я тебе повторял, мой друг.\r\nВпрочем, она слишком компетентна, чтоб иметь свои взгляд и свое решение.\r\nА собственно о подробностях и какими словами она выражалась, то не сумею тебе передать, мой друг. Но уж конечно, она-то сумела, да так, может быть, как мы с тобою и не придумали бы.\r\nЛучше всего во всем этом то, что тут никакого скандала, все trиs comme il faut в глазах света.\r\nКонечно, слишком ясно, что она захотела себе положения в свете, но ведь она же и стоит того.\r\nВсе это, друг мой, - совершенно светская вещь. А предложила она, должно быть, великолепно и изящно.\r\nЭто - строгий тип, мой друг, девушка-монашенка, как ты ее раз определил; \"спокойная девица\", как я ее давно уже называю.\r\nОна ведь - почти что его воспитанница, ты знаешь, и уже не раз видела его доброту к себе.\r\nОна уверяла меня уже давно, что его \"так уважает и так ценит, так жалеет и симпатизирует ему\", ну и все прочее, так что я даже отчасти был подготовлен.\r\nМне о всем этом сообщил сегодня утром, от ее лица и по ее просьбе, сын мой, а ее брат Андрей Андреевич, с которым ты, кажется, незнаком и с которым я вижусь аккуратно раз в полгода.\r\nОн почтительно апробует (8) шаг ее.\r\n- Так это уже гласно? Боже, как я изумлен!\n - Нет, это совсем еще не гласно, до некоторого времени... я там не знаю, вообще я в стороне совершенно. Но все это верно.\r\n- Но теперь Катерина Николаевна... Как вы думаете, эта закуска Бьорингу не понравится?\r\n- Этого я уж не знаю... что, собственно, тут ему не понравится; но поверь, что Анна Андреевна и в этом смысле - в высшей степени порядочный человек.\r\nА каково, однако, Анна-то Андреевна! Как раз справилась перед тем у меня вчера утром: \"Люблю ли я или нет госпожу вдову Ахмакову?\r\n\" Помнишь, я тебе с удивлением вчера передавал: нельзя же бы ей выйти за отца, если б я женился на дочери? Понимаешь теперь?\r\n- Ах, в самом деле! - вскричал я. - Но неужто же в самом деле Анна Андреевна могла предположить, что вы... могли бы желать жениться на Катерине Николаевне?\r\n- Видно, что так, мой друг, а впрочем... а впрочем, тебе, кажется, пора туда, куда ты идешь.\r\nУ меня, видишь ли, все голова болит. Прикажу \"Лючию\". Я люблю торжественность скуки, а впрочем, я уже говорил тебе это.\r\n.. Повторяюсь непростительно... Впрочем, может быть, и уйду отсюда. Я люблю тебя, мой милый, но прощай; когда у меня голова болит или зубы, я всегда жажду уединения.\r\nНа лице его показалась какая-то мучительная складка; верю теперь, что у него болела тогда голова, особенно голова...\r\n- До завтра, - сказал я.\n - Что такое до завтра и что будет завтра? - криво усмехнулся он.\r\n- Приду к вам, или вы ко мне.\r\n- Нет, я к тебе не приду, а ты ко мне прибежишь... В лице его было что-то слишком уж недоброе, но мне было даже не до него: такое происшествие!\n\n III.\r\nКнязь был действительно нездоров и сидел дома один с обвязанной мокрым полотенцем головой. Он очень ждал меня; но не голова одна у него болела, а скорее он весь был болен нравственно.\r\nПредупреждаю опять:\r\nво все это последнее время, и вплоть до катастрофы, мне как-то пришлось встречаться сплошь с людьми,\r\nдо того возбужденными, что все они были чуть не помешанные, так что я сам поневоле должен был как бы заразиться.\r\nЯ, признаюсь, пришел с дурными чувствами, да и стыдно мне было очень того, что я вчера перед ним расплакался.\r\nДа и все-таки они так ловко с Лизой сумели меня обмануть, что я не мог же не видеть в себе глупца.\r\nСловом, когда я вошел к нему, в душе моей звучали фальшивые струны. Но все это напускное и фальшивое соскочило быстро.\r\nЯ должен отдать ему справедливость: как скоро падала и разбивалась его мнительность, то он уже отдавался окончательно;\r\nв нем сказывались черты почти младенческой ласковости, доверчивости и любви.\r\nОн со слезами поцеловал меня и тотчас же начал говорить о деле... Да, я действительно был ему очень нужен: в словах его и в течении идей было чрезвычайно много беспорядка.\r\nОн совершенно твердо заявил мне о своем намерении жениться на Лизе, и как можно скорей.\r\n\"То, что она не дворянка, поверьте, не смущало меня ни минуты, - сказал он мне,\r\n- мой дед женат был на дворовой девушке, певице на собственном крепостном театре одного соседа-помещика.\r\nКонечно, мое семейство питало насчет меня своего рода надежды, но им придется теперь уступить, да и борьбы никакой не будет.\r\nЯ хочу разорвать, разорвать со всем теперешним окончательно! Все другое, все по-новому!", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Андреев Л", "role": "user" }, { "content": "Четыре для подряд она пила, кричала от страха и билась, а на пятый - в субботу вечером потушила в своей комнате лампадку, сделала из полотенца петлю и повесилась.\r\nНо, как только петля начала душить ее, она испугалась и закричала, и, так как двери были открыты, тотчас прибежали о.\r\nВасилий и Настя и освободили ее. Все ограничилось только испугом, да и больше ничего быть не могло, так как полотенце было связано неумело и удавиться на нем было невозможно.\r\nСильнее всех испугалась попадья: она плакала и просила прощения;\r\nруки и ноги у нее дрожали, и тряслась голова, и весь вечер она не отпускала от себя мужа и старалась ближе сесть к нему.\r\nПо ее просьбе снова зажгли потушенную лампадку в ее комнате, а потом и перед всеми образами, и стало похоже на канун большого и светлого праздника. После первой минуты испуга о.\r\nВасилий стал спокоен и холодно ласков, даже шутил;\r\nрассказывал что-то очень смешное из семинарской жизни, потом перешел к совсем далекому детству и к тому, как он с мальчишками воровал яблоки.\r\nИ так трудно было представить, что это его сторож вел за ухо, что Настя не поверила и не засмеялась, хотя сам о.\r\nВасилий смеялся тихим и детским смехом, и лицо у него было правдивое и доброе.\r\nПонемногу попадья успокоилась, перестала коситься на темные углы и, когда Настю отослали спать, спросила мужа, тихо и робко улыбаясь:\r\n- Испугался?\n Лицо о. Василия сделалось недобрым и неправдивым, и усмехнулись одни губы, когда он ответил:\n - Конечно, испугался. Что это ты надумала?\r\nПопадья вздрогнула, как от внезапно пронесшегося ветра, и нерешительно произнесла, разбирая дрожащими пальцами бахрому теплого платка:\r\n- Не знаю, Вася. Так, тоска очень. И страшно мне всего. Всего страшно. Делается что-то, а я ничего не понимаю, как это. Вот весна идет, а за нею будет лето.\r\nПотом опять осень, зима. И опять будем мы сидеть вот так, как сейчас, - ты в том углу, а я в этом. Ты не сердись, Вася, я понимаю, что нельзя иначе. А все-таки...\r\nОна вздохнула и продолжала, не поднимая глаз от платка:\r\n- Прежде я хоть смерти не боялась, думала, вот станет мне совсем плохо, я и умру. А теперь и смерти боюсь. Как же мне быть, Васенька, милый? Опять... пить?\r\nОна недоуменно подняла на о. Василия печальные глаза, и была в них смертельная тоска и отчаяние без границ, и глухая, покорная мольба о пощаде.\r\nВ городе, где учился Фивейский, он видел однажды, как засаленный татарин вел на живодерню лошадь:\r\nу нее было сломано копыто и болталось на чем-то, и она ступала на камни прямо окровавленной мостолыжкой;\r\nбыло холодно, а белый пар облаком окутывал ее, блестела мокрая от испарины шерсть, и глаза смотрели неподвижно вперед - и страшны были они своею кротостью.\r\nИ такие глаза были у попадьи. И он подумал, что если бы кто-нибудь вырыл могилу, своими руками бросил туда эту женщину и живую засыпал землей, - тот поступил бы хорошо.\r\nПопадья тщетно старалась раскурить дрожащими губами давно потухшую папиросу и продолжала:\r\n- Опять же он. Ты понимаешь, о ком я. Конечно, ребенок и жаль его, а вот скоро начнет ходить - загрызет он меня.\r\nИ ниоткуда нет помощи. Вот тебе пожаловалась, а что из этого? Как быть, и не знаю.\r\nОна вздохнула и тихо развела ладонями. И вздохнула с нею вся низкая придавленная комната, и заметались в тоске ночные тени, бесшумною толпою окружавшие о.\r\nВасилия. Они рыдали безумно, простирали бессильные руки, и молили о пощаде, о милости, о правде.\r\n- А-а-а! - длительным стоном отозвалась костлявая грудь попа.\r\nОн вскочил, резким движением опрокинул стул, и быстро заходил по комнате, потрясая сложенными руками, что-то шепча, натыкаясь на стулья и стены, как слепой или безумный.\r\nИ, натыкаясь на стену, он бегло ощупывал ее костлявыми пальцами и бежал назад;\r\nи так кружился он в узкой клетке немых стен, как одна из фантастических теней, принявшая страшный и необыкновенный образ.\r\nИ, странно противореча безумной подвижности тела, неподвижны, как у слепого, оставались его глаза, и в них были слезы - первые слезы со смерти Васи.\r\nЗабыв о себе, попадья с ужасом следила за мужем в кричала:\n - Вася, что с тобою? Что с тобою?\r\nО. Василий резко обернулся, быстро подошел к жене, точно раздавить ее хотел, и положил на голову тяжелую прыгающую руку.\r\nИ долго в молчании держал ее, точно благословляя и ограждая от зла. И сказал, и каждый громкий звук в слове был как звонкая металлическая слеза:\r\n- Бедная, бедная.\r\nИ снова быстро заходил, огромный и страшный в своем отчаянии,. как зверь, у которого отнимают детей.\r\nЛицо его исступленно дергалось, и прыгающие губы ломали отрывистые, беспредельно скорбные слова:\r\n- Бедная, бедная. Все бедные. Все плачут. И нет помощи! О-о-о!..\r\nОн остановился и, подняв кверху остановившийся взор, пронизывая им потолок и мглу весенней ночи, закричал пронзительно и исступленно:\n - И ты терпишь это! Терпишь! Так вот же...\r\nОн высоко поднял сжатый кулак, но у ног его, охватив руками колена, билась в истерике попадья и бормотала. захлебываясь слезами и хохотом:\r\n- Не надо! Не надо! Голубчик, милый. Я не буду больше!\r\nПроснулся и замычал идиот; прибежала испуганная Настя, и челюсти попа замкнулись, как железные.\r\nМолча и по виду холодно он ухаживал за женою, уложил ее в постель и, когда она заснула, держа его руки в обеих своих руках, просидел у постели до утра.\r\nИ всю ночь до утра горели перед образом лампадки, и похоже было на канун большого и светлого праздника.\r\nНа другой день о. Василий был таким, как всегда, - холодным и спокойным, и ни словом не вспоминал о случившемся.\r\nНо в его голосе, когда он говорил с попадьею, в его взгляде, обращенном на нее, была тихая нежность, которую одна только она могла уловить своим измученным сердцем.\r\nИ так сильна была эта мужественная, молчаливая нежность, что робко улыбнулось измученное сердце и в глубине, как драгоценнейший дар, сохранило улыбку.\r\nОни мало говорили между собой, и просты и обыкновенны были скупые речи; они редко бывали вместе, разрозненные жизнью, - но полным страдания сердцем они непрестанно искали друг друга;\r\nи никто из людей, ни сама жестокая судьба не могла, казалось, догадаться, с какой безнадежной тоскою и нежностью любят они.\r\nУже давно, с рождения идиота, они перестали быть мужем и женою, и похожи были они на нежных и несчастных влюбленных,\r\nу которых нет надежды на счастье и даже сама мечта не смеет принять живого образа.\r\nИ вернулись к женщине потерянная стыдливость и желание быть красивой;\r\nона краснела, когда муж видел ее голые руки, и что-то такое сделала со своим лицом и волосами, от чего стали они молодыми и новыми и в строгой печали своей странно-прекрасными.\r\nИ когда приходил страшный запой, попадья исчезала в темноте своей комнаты, как прячутся собаки,\r\nпочувствовавшие начало бешенства, и одиноко и молча выносила борьбу с безумием и рожденными им призраками.\r\nИ каждую ночь, когда все спало, попадья неслышно прокрадывалась к постели мужа и крестила его голову, отгоняя от нее тоску и злые мысли.\r\nОна поцеловать бы его руку хотела, но не осмеливалась, и тихо уходила назад, смутно белея во мраке,\r\nкак те туманные и печальные образы, что ночью встают над болотами и над могилами умерших и забытых людей.\r\nVII\r\nВсе так же однозвучно и уныло вызванивал великопостный колокол, и казалось, что с каждым глухим ударом он приобретает новую силу над совестью людей;\r\nвсе больше собиралось их, и отовсюду тянулись к церкви бесцветные, как колокольный звон, молчаливые фигуры.\r\nЕще ночь царила над обнажившимися полями, и еще не начинали звенеть подмерзшие ручьи, когда на всех тропинках,\r\nна всех дорогах появлялись люди и строго печальной вереницею, одинокие и чем-то связанные, двигались к одной невидимой цели.\r\nИ каждый день, с раннего утра до позднего вечера, перед о.\r\nВасилием стояли человеческие лица, то ярко во всех морщинах своих освещенные желтым огнем свечей,\r\nто смутно выступавшие из темных углов, как будто и самый воздух церкви превратился в людей, ждущих милости и правды.\r\nЛюди теснились, неуклюже толкаясь и топоча ногами, нестройным, разрозненным движением валились на колени, вздыхали и с неумолимою настойчивостью несли попу свои грехи и свое горе.\r\nУ каждого страдания и горя было столько, что хватило бы на десяток человеческих жизней, и попу, оглушенному, потерявшемуся,\r\nказалось, что весь живой мир принес ему свои слезы и муки и ждет от него помощи, - ждет кротко, ждет повелительно.\r\nОн искал правды когда-то, и теперь он захлебывался ею, этою беспощадною правдою страдания,\r\nи в мучительном сознании бессилия ему хотелось бежать на край света, умереть, чтобы не видеть, не слышать, не знать.\r\nОн позвал к себе горе людское - и горе пришло.\r\nПодобно жертвеннику, пылала его душа, и каждого, кто подходил к нему, хотелось ему заключить в братские объятия и сказать: \"Бедный друг, давай бороться вместе и плакать и искать.\r\nИбо ниоткуда нет человеку помощи\".\r\nНо не этого ждали от него измученные жизнью люди, и с тоскою, с гневом, с отчаянием он твердил:\n - Его проси! Его проси!\r\nПечально они верили ему и уходили, а на смену им надвигались новые серые ряды, и снова, как исступленный, повторял он страшные и беспощадные слова:\r\n- Его проси! Его проси!\r\nИ несколько часов, когда он слышал правду, казались ему годами, и то, что было утром до исповеди, становилось бледным и тусклым, как все образы далекого прошлого.\r\nКогда последним он уходил из церкви, уже темнота царила, и тихо сияли звезды, и молчаливый воздух весенней ночи ласкался нежно.\r\nНо он не верил в спокойствие звезд; ему чудилось, что и оттуда, из этих отдаленных миров, несутся стоны, и крики, и глухие мольбы о пощаде.\r\nИ так стыдно ему было, как будто он совершил все преступления, какие есть в мире, он пролил все слезы, он истерзал и изорвал в клочки человеческие сердца.\r\nСтыдно ему было придавленных домов, мимо которых он шел, стыдно было входить в свой дом, где безраздельно и нагло, силою зла и безумия, царил страшный образ полуребенка, полузверя.\r\nИ в церковь, по утрам, он шел так, как идут люди на позорную и страшную казнь, где палачами являются все:\r\nи бесстрастное небо, и оторопелый, бессмысленно хохочущий народ, и собственная беспощадная мысль.\r\nКаждый страдающий человек был палачом для него, бессильного служителя всемогущего бога,\r\n- и было палачей столько, сколько людей, и было кнутов столько, сколько доверчивых и ожидающих взоров.\r\nВсе были неумолимо серьезны, и никто не смеялся над попом, но каждую минуту он с трепетом ожидал взрыва какогото страшного сатанинского хохота и боялся оборачиваться к людям спиною.\r\nВсе дикое и злое родится за спиною человека, а пока он смотрит, никто не смеет напасть на него.\r\nИ он смотрит, муча своим взглядом, и часто посматривает он на ту сторону, где за конторкой стоит Иван Порфирыч Копров.\r\nОдин он громко разговаривал в церкви, спокойно торговал свечами и дважды посылал сторожа и мальчиков собирать деньги.\r\nПотом звонко считал медяки, складывал стопочками и часто щелкал замком; когда все валились на колени, он только наклонял голову и крестился;\r\nи видно было, что он считает себя близким и нужным богу человеком и знает, что без него богу было бы трудно устроить все так хорошо и в таком порядке.\r\nДавно, с начала поста, он сердился на о.\r\nВасилия, что тот так долго исповедует: он не мог понять, какие могут быть у этих людей интересные и большие грехи, о которых стоило бы долго разговаривать.\r\nИ относил это к неумению о. Василия жить и обращаться с людьми.\r\n- Ты думаешь, они это оценят? - говорил он благодушному дьякону, измученному, как и весь причт, тяжелой великопостной работой. - Нипочем. Над ним же смеяться будут.\r\nНо то, что о.\r\nВасилий был суров, нравилось ему, как и его большой рост;\r\nнастоящий священнослужитель казался ему похожим на строгого и честного приказчика, который должен требовать точного и верного отчета.\r\nСам Иван Порфирыч говел всегда на последней неделе и задолго приготовлялся к исповеди, стараясь вспомнить и собрать все самые маленькие грехи.\r\nИ был горд собою, что грехи у него в таком же порядке, как и дела.\r\nВ среду на страстной неделе, когда силы уже начали покидать о. Василия, было у него особенно много исповедников.\r\nПоследним был негодный мужичонка Трифон, калека, таскавшийся на своих костылях по Знаменскому и окрестным селам.\r\nВместо ног, когда-то давно раздавленных на заводской работе и отрезанных по самый живот, у него были коротенькие обрубки, обтянутые кожей;\r\nна приподнятых от костылей плечах глубоко сидела грязная, точно паклей покрытая голова, с такою же грязною, свалявшейся бородою и наглыми глазами нищего, пьяницы и вора.\r\nОн был отвратителен и грязен, как животное, пресмыкался в грязи и пыли, как гад, и такая же темная и таинственная, как души животных, была его душа.\r\nТрудно было понять, как он живет такой, а он жил, напивался пьян, дрался и даже имел женщин,\r\nкаких-то фантастических, неправдоподобных женщин, так же мало похожих на человека, как и он.\r\nО.\r\nВасилию пришлось низко наклониться, чтобы принять исповедь калеки, и в открыто спокойном зловонии его тела, в паразитах,\r\nлипко ползавших по его голове и шее, как сам он ползал по земле, попу открылась вся ужасная, не допустимая совестью постыдная нищета этой искалеченной души.\r\nИ с грозной ясностью он понял, как ужасно и безвозвратно лишен этот человек всего человеческого, на что он имел такое же право, как короли в своих палатах, как святые в своих кельях.\r\nИ содрогнулся.\r\n- Ступай! Бог отпустит твои грехи, - сказал он.\n - Погодите. Еще скажу, - прохрипел нищий, задирая вверх побагровевшее лицо.\r\nИ рассказал, как десять лет назад он изнасиловал в лесу подростка-девочку и дал ей, плачущей, три копейки; а потом ему жаль стало своих денег, и он удушил ее и закопал.\r\nТак ее и не нашли.\r\nДесять раз десяти различным попам рассказывал он эту историю, и от повторения она стала казаться ему простой и обыкновенной, и не относящейся к нему, как какая-нибудь сказка.\r\nИногда он разнообразил рассказ: заменял лето осенью и девочку представлял то белокуренькой, то смуглой, - но три копейки оставались неизменными.", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Помяловский Н", "role": "user" }, { "content": "Лишь только он явился в семье Нади, жизнь ее \n потемнела, все около ее стало разрушаться и \n стягиваться в заколдованный круг, готовый\r\nзадавить ее совсем... А он все стоит в стороне, ему и \n дела нет; настрадались и отец, и мать, и вся родня; \n дошло до страшного удушья, до последнего часа\r\nжизни, и тогда лишь он является и говорит: \"Да мне \n все равно, я женюсь и на другой\". Нелепые страдания, ненужная возня!.. Молотов передумал все это, стоя на\r\nлестнице, которая вела в квартиру Дороговых, и \n дожидаясь, скоро ль выйдет Подтяжин, чтобы\r\nузнать, чем кончилось дело. Он сказал генералу, \n что будет его ждать. Но вот он вдруг услышал, что\r\nкричат сверху его имя. Он стремительно бросился \n по лестнице и через мгновение был у Дороговых... \n Он стоит среди старых знакомых, с которыми он\r\nжил душа в душу несколько лет и которые, когда \n столкнулись интересы, едва не прокляли его... Всем \n было неловко. Надя радовалась, хотелось ей увести\r\nего в свою комнату и наговориться досыта; Игнат \n Васильич не знал, что делать, и молчал: наконец\r\nАнна Андреевна нашлась и для такого \n торжественного случая заговорила о погоде...\r\nГенерал раскланивался с хозяевами, помышляя о \n том, как бы завтра повидаться с Касимовыми, не \n доверяя более своей судьбы чиновнику особых\r\nпоручений. Вечер тянулся вяло. Молотов не успел \n переговорить с Надей. Когда он уходил, Надя \n шепнула ему: - Приходи завтра. Он и сам думал о том же. Череванина он не\r\nзастал дома. Егор Иваныч нашел на столе \n карикатуры его и, так как был счастлив, то долго \n смеялся... - Завтра наша свадьба, - говорил\r\nМолотов Наде спустя месяц после примирения, сидя \n с нею в маленькой ее комнате. Надя скоро поправилась после тучи, \n пронесшейся над ее головой, похорошела, лицо ее\r\nцвело счастьем и радостью. Она ничего не ответила \n Молотову, хотя глубоко взволновалось ее сердце от \n слов Молотова. Она только взглянула на него,\r\nпокраснела, застенчиво улыбнулась и хотела, чтобы \n Молотов сам догадался в эту минуту поцеловать\r\nее. Молотов поцеловал ее.. - Надя,- сказал он. - Что? - Я все думаю, сумею ли сделать тебя\r\nсчастливою. Она посмотрела на него с удивлением и \n спросила: - Отчего ты так думаешь? - Оттого, что я сам только от тебя и\r\nнаучился счастью... - От меня? твоей ученицы? - Да... Ты не знаешь, до чего я доживал в\r\nсвоей холостой квартире... - Что ж я с тобой сделала? - Жизнь мою осветила. Надя глядела на него внимательно. Она\r\nвспомнила, чем был для нее Молотов, вспомнила \n рассказы о нем Череванина и, наконец, свое\r\nдавнишнее желание разгадать личность Егора \n Иваныча. Теперь она думала, что Молотов \n выскажется и накануне свадьбы отдастся ей весь\r\nоткровенно. Молотову действительно хотелось \n рассказать Наде, чтобы она знала, кого завтра \n назовет своим мужем... - Знаешь ли ты, Надя, что я до сих пор\r\nчеловек без призвания? - Как же это? - Да так же, как и тысячи людей. \n Помнишь, я говорил тебе, как не хотелось идти в\r\nчиновники, и, однако, я должен был надеть мундир? - Помню. - Мне захотелось отделаться от службы\r\nне по призванию и всю жизнь не мог от нее \n отделаться. Нам говорили, что отечество нуждается\r\nв образованных людях, но посмотрите, что \n случилось: весь цвет юношества, все, что только \n есть свежего, прогрессивного, образованного - все\r\nэто поглощено присутственными местами, и когда \n эта бездна наполнится? Редкий человек выберет\r\nкарьеру по призванию; редкий образованный \n человек не убежден, что он родился чиновником.\r\nДействует какой-то бюрократический фатум, и всё \n у нас юристы!.. Лишь только кто-нибудь \n выдирается из своей среды, и думает, как бы\r\nсделаться человеком; выходят ли люди из деревни, \n бурсы, залавка или верстака, - куда они идут? Всё \n в чиновники! Помещик прожился в деревне и ищет\r\nместа, это значит - чиновного места; военный \n выйдет в отставку и хочет нести другую службу, это\r\nзначит - чиновную службу. Но особенно надо \n удивляться мелким чиновникам. Никто не\r\nработает так усердно, как эти несчастные \n переписчики чужих дел. В надежде, что авось-либо \n дадут наградишку, прибавку жалованья, пособие,\r\nони трудятся не покладывая рук. Сотни тысяч \n живут единственно перепискою бумаг, так что для\r\nних достать частное занятие - значит достать \n переписку. Какое странное призвание - родиться\r\nединственно затем, чтобы перебелить в жизнь свою \n до миллиона черняков и потом сойти со сцены. \n Иной лишь проснется, у него дома наемная работа,\r\nпотом в должности пишет, придет домой и опять \n работает пером до истощения сил, до одурения. \n Представьте себе, что человек всю жизнь только и\r\nделает, что, захватив памятью строку, написанную \n чужой рукой, переносит ее на бумагу; целую жизнь \n держит в своей голове чужие, не интересующие его,\r\nне нужные ему мысли, и представьте, что за все это \n он едва-едва существует... Чиновники - самый \n испитой народ. А между тем надо сознаться, что\r\nбольшинство образованных людей находится \n именно в этом сословии. Чиновничество - какой- то огромный резервуар, поглощающий силы \n народные. Вот и я, мужик по происхождению, по\r\nкарьере все-таки чиновник... - Как же это случилось? - Со мной и все случалось. Я не выбирал \n себе того или другого положения, а оно само\r\nприходило, помимо моего выбора и воли. \n Случилось, что я попал к профессору на \n воспитание, потом в Обросимовку, потом на \n губернскую службу, потом скитался по России,\r\nперебрал множество занятий и наконец попал в \n архивариусы, - все случилось. Выделился я из \n народа и потерялся. Натура звала на какое-то\r\nдругое дело, во мне было полное желание \n определить себя, отыскать свою дорогу,\r\nсамостоятельно выбрать род жизни, и ничего не мог \n я сделать, - судьба насильно надела на меня\r\nмундир чиновника и осудила на архивную карьеру. - Что же за причина тому? - Великая причина, страшная сила! - Какая? - Нужда, \"безживотие злое\"; как\r\nвыражается Михаил Михайлыч. Молотов, сбираясь с силами, провел рукой \n по лбу. - Было время, не жалел я себя, способен \n был на всевозможные жертвы. Прослужив полтора\r\nгода в губернии, я очень хорошо понял, что \n чиновничество - не мое призвание. Когда снял\r\nмундир, то думал: \"Не пойду же я в чиновники, буду \n заниматься частными делами, не увидят меня более\r\nв мундире никогда\". Вот и пошел парень гулять по \n свету, догулялся до довольно узкого существования. \n Я поехал в Петербург, думая заработать здесь\r\nкопейку. Петербург мне родной город и потому \n сманил меня к себе. Но с этого-то времени судьба и \n начала меня преследовать; она не давала мне\r\nотдыху и молодые лета растратила на добыванье \n насущного хлеба. На пути в столицу, \"домой\", как я \n говорил тогда, хотя у меня не было в Петербурге ни\r\nроду, ни племени, - пьяный ямщик сделал мне \n карьеру. Он ударил телегу в пень, я вылетел на \n землю и сломал себе ногу. Еле протащился я две\r\nверсты, весь разбитый, до уездного городишка, где \n и слег на наемной квартире, у дьячихи. Тяжелое это \n было время, грустное, бесприютное и холодное, как\r\nрусская зима... проклятое время! Лежал я с \n затянутыми в лубки ногами; пошел бы дальше, да \n нельзя, и безотрадно пересчитывал, как рубль за\r\nрублем уходили на лечение из двух запасных сотен. \n Вот когда я в первый раз понял, что значит в жизни \n монета! Пять месяцев я пролежал в болезни, и\r\nкогда выздоровел, то в кармане всего оставалось \n двадцать восемь рублей, а до столицы шестьсот \n верст. Ну, надо подниматься и сбираться в дорогу,\r\nкак вечный жид, без цели, без назначения. \"Что же я \n за миф?\" - думалось мне. Горько стало на душе. \n Простился я с дьячихой, расспросил путь и\r\nнаправился на ближайший губернский город \n пешком, сберегая каждый грош. Но через месяц у \n меня не было ни копейки; я продал часы и пошел\r\nдальше по направлению к Петербургу. Наконец \n скоро осталось нечего продавать и пришлось\r\nостановиться на постоялом дворе, и стал я \n справляться, не нуждается ли какой помещик в\r\nучителе для детей. Никому не надо было. Дошло до \n последней беды - платить нечем было дворнику. \n Что было делать? Чужой хлеб есть? протянуть руку\r\nХриста ради, воровать? Я здоров был и силен, и \n нисколько мне не стыдно вспомнить, что я на\r\nпостоялом дворе колол дрова, рубил капусту и \n нянчил ребят хозяйских, за что меня и кормили.\r\nМожет быть, в этом и было мое призвание! В это \n время напала на меня апатия; и я ничего не делал, \n справляя день за днем черную работу, - а\r\nсработать я мог больше всякого мужика, потому \n что здоров и силен, как медведь... Два месяца я \n прожил чисто народной жизнью и узнал, что это\r\nсовсем не идиллия, - тяжела она... Но, право, когда \n я разговаривался с ними, то встречал много добрых \n душ, которых никогда не забуду... Здесь я прожил\r\nоколо двух месяцев. Наконец выпало местечко. \n Надо было одному помещику приготовить сына в \n гимназию. На это ушло еще семь месяцев... Сам же я\r\nи отвез своего ученика в столицу, где и поместился \n он у своего родственника; а я, употребив около \n четырнадцати месяцев на переселение в Петербург,\r\nдолго не встречал не только родного, но и \n знакомого человека. Заняв квартиру за четыре\r\nрубля, я стал выглядывать, где бы зашибить \n копейку. Один университетский товарищ нашел мне\r\nвакансию у генеральши Чесноковой - опять учить \n детей. Дети были очень понятливы и полюбили\r\nменя; но генеральша, женщина полная, рослая, с \n лошадиной комплексией, хотела вызвать меня на\r\nтакие отношения к ней, и жалованье даже \n предлагала за новую работу, что я только плюнул \n на порог ее дома и больше не являлся к ней. После\r\nэтого быстро сменялись одно за другим занятия. Я \n попал в купеческую контору, жалованье хорошее \n положили; но здесь все клонилось к злостному\r\nбанкротству. Я счел долгом предупредить о том \n кредиторов. Коммерческие люди так озлились, что \n наняли двух приказчиков поколотить меня... Если\r\nбы поколотили меня, я от тебя этого не скрыл бы, \n но они струсили... После этого я нашел место \n бухгалтера при одном акционерном обществе, меня\r\nи оттуда скоро выгнали. После этого добыл \n корректурные занятия при журнале; но скоро\r\nредактора какой-то князь, меценат литературный, \n просил дать занятия одному бедному студенту, и\r\nменя сместили. Снова нашел учительское место, - \n так денег не платили. И ты думаешь, что это меня \n только судьба преследовала, а другие счастливее на\r\nзанятия и вольную работу? Нет, милая моя, это \n общее положение всех чернорабочих. У нас частная \n работа менее развита, чем общественная. Вольный\r\nтруд неразвит и унизителен. Наконец, и откуп, \n открывающий объятия для многих наших \n образованных юношей, ласково приглашал к себе\r\nнуждающегося человека, но туда я и сам не пошел. \n Попытался я переводами заняться, ничего не \n вышло; написал три фельетона и получил по восьми\r\nрублей за каждый, - значит, я был и литератором. \n Какие только должности не проходил я, бился как \n рыба об лед, а воровать не хотелось, хотя,\r\nиспытавши, что значит честный труд, смотрел на \n людей снисходительно. И вышел из меня человек,\r\nпорождение нашего времени, пролетарий, \n добывающий насущный хлеб всевозможным\r\nтрудом, долго сбирающий собственность и в один \n незаработный год пожирающий ее. - Боже мой, как тяжело жить на свете! -\r\nпроговорила Надя. - Да, голубушка моя... - Много же тебя оскорбляли... - Ничего, отерпелся... Смешно вспомнить,\r\nкак в самой юной молодости выходил из себя за то, \n что одному помещику вздумалось выбранить меня\r\nза глаза, а теперь хоть в глаза брани меня - так \n мне все равно, даже лень и сердиться... Мне-то что \n за дело, что обо мне говорят другие? Я сам себя\r\nзнаю! Я прежде не понимал самой простой вещи: \n господа, презирающие нас, просто-напросто \n несчастны, бедны умом, невоспитанны. Мне их\r\nжалко теперь. Стала появляться в моем характере \n какая-то одеревенелость, вследствие которой меня\r\nничем не проймешь: сплетня, дурное мнение лица \n или кружка, сословное презрение на меня не\r\nдействуют. О чем тут хлопотать и шуметь?.. Пусть \n их!.. Они считают себя благодетелями, давальцами, \n меценатами?.. Что же я-то стану делать, когда у\r\nних голова скверно и уродливо устроена? Не \n сердиться же, в самом деле, когда, например, лает \n собака; из сотни собак разве одна не бросается на\r\nнезнакомого, на не своего, и таких собак не любят \n хозяева. Но мало ли есть неприятностей на свете? \n Дождь идет, клопы кусают, душно в воздухе, прыщи\r\nна лице - и из-за этого волноваться? Я настолько \n независим от всех, что могу считать людей, \n презирающих меня, ничтожными. Что ни думай\r\nони обо мне - мне все равно. Моя квартира для \n них заперта, как и их для меня, - значит, мы \n квиты. Я их не пущу к себе, живу без них, и, право,\r\nоттого мне не хуже. Презрение их ничтожно и \n низко. Но не сразу же я дошел до такого\r\nблагодетельного равнодушия; постепенно и \n медленно утихала сокрытая ненависть, пропадали\r\nнасмешки и дерзости; самое презрение к ним \n пропало, и наступило полное равнодушие, так что \n обиды не шевелят и сердца моего. Жизнь,\r\nНаденька, вытекает не из принципа, а из натуры, не \n из теории, а из причины. Поэтому у меня и должно \n было родиться особенное, оригинальное понятие о\r\nчести. Я глух к чужому отзыву о своей личности, - \n он даже не раздражает меня нисколько: \"Это ваше \n мнение, говорю я, а не мое, - я не так думаю\"; а\r\nбольше мне ничего и не надо. Когда сыплются на \n человека в продолжение многих лет\r\nнесправедливые оскорбления, он становится к ним \n бесчувствен и равнодушен. У нас свой гонор,\r\nособенный; например, иного труса вызовут на \n дуэль, и он долгом считает принять его, не \n откажется ни за что, а я откажусь, хоть не трус", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Пушкин А", "role": "user" }, { "content": "Маша окуталась шалью, надела теплый капот, взяла в руки шкатулку свою и вышла на заднее крыльцо. Служанка несла за нею два узла. Они сошли в сад.\r\nМетель не утихала; ветер дул навстречу, как будто силясь остановить молодую преступницу. Они насилу дошли до конца сада. На дороге сани дожидались их.\r\nЛошади, прозябнув, не стояли на месте; кучер Владимира расхаживал перед оглоблями, удерживая ретивых.\r\nОн помог барышне и ее девушке усесться и уложить узлы и шкатулку, взял вожжи, и лошади полетели.\r\nПоручив барышню попечению судьбы и искусству Терешки кучера, обратимся к молодому нашему любовнику.\r\nЦелый день Владимир был в разъезде. Утром был он у жадринского священника; насилу с ним уговорился; потом поехал искать свидетелей между соседними помещиками.\r\nПервый, к кому явился он, отставной сорокалетний корнет Дравин, согласился с охотою. Это приключение, уверял он, напоминало ему прежнее время и гусарские проказы.\r\nОн уговорил Владимира остаться у него отобедать и уверил его, что за другими двумя свидетелями дело не станет.\r\nВ самом деле, тотчас после обеда явились землемер Шмит в усах и шпорах, и сын капитан-исправника, мальчик лет шестнадцати, недавно поступивший в уланы.\r\nОни не только приняли предложение Владимира, но даже клялись ему в готовности жертвовать для него жизнию. Владимир обнял их с восторгом и поехал домой приготовляться.\r\nУже давно смеркалось.\r\nОн отправил своего надежного Терешку в Ненарадово с своею тройкою и с подробным, обстоятельным наказом,\r\nа для себя велел заложить маленькие сани в одну лошадь, и один без кучера отправился в Жадрино, куда часа через два должна была приехать и Марья Гавриловна.\r\nДорога была ему знакома, а езды всего двадцать минут.\r\nНо едва Владимир выехал за околицу в поле, как поднялся ветер и сделалась такая метель, что он ничего не взвидел.\r\nВ одну минуту дорогу занесло; окрестность исчезла во мгле мутной и желтоватой, сквозь которую летели белые хлопья снегу; небо слилося с землею.\r\nВладимир очутился в поле и напрасно хотел снова попасть на дорогу; лошадь ступала наудачу и поминутно то взъезжала на сугроб, то проваливалась в яму; сани поминутно опрокидывались.\r\nВладимир старался только не потерять настоящего направления.\r\nНо ему казалось, что уже прошло более получаса, а он не доезжал еще до Жадринской рощи. Прошло еще около десяти минут; рощи все было не видать.\r\nВладимир ехал полем, пересеченным глубокими оврагами. Метель не утихала, небо не прояснялось.\r\nЛошадь начинала уставать, а с него пот катился градом, несмотря на то, что он поминутно был по пояс в снегу.\r\nНаконец он увидел, что едет не в ту сторону. Владимир остановился: начал думать, припоминать, соображать - и уверился, что должно было взять ему вправо.\r\nОн поехал вправо. Лошадь его чуть ступала. Уже более часа был он в дороге.\r\nЖадрино должно было быть недалеко. Но он ехал, ехал, а полю не было конца.\r\nВсе сугробы да овраги; поминутно сани опрокидывались, поминутно он их подымал. Время шло; Владимир начинал сильно беспокоиться.\r\nНаконец в стороне что-то стало чернеть. Владимир поворотил туда. Приближаясь, увидел он рощу. Слава богу, подумал он, теперь близко.\r\nОн поехал около рощи, надеясь тотчас попасть на знакомую дорогу или объехать рощу кругом: Жадрино находилось тотчас за нею.\r\nСкоро нашел он дорогу и въехал во мрак дерев, обнаженных зимою. Ветер не мог тут свирепствовать; дорога была гладкая; лошадь ободрилась, и Владимир успокоился.\r\nНо он ехал, ехал, а Жадрина было не видать; роще не было конца. Владимир с ужасом увидел, что он заехал в незнакомый лес. Отчаяние овладело им.\r\nОн ударил по лошади; бедное животное пошло было рысью, но скоро стало приставать и через четверть часа пошло шагом, несмотря на все усилия несчастного Владимира.\r\nМало-помалу деревья начали редеть, и Владимир выехал из лесу; Жадрина было не видать. Должно было быть около полуночи. Слезы брызнули из глаз его; он поехал наудачу.\r\nПогода утихла, тучи расходились, перед ним лежала равнина, устланная белым волнистым ковром.\r\nНочь была довольно ясна. Он увидел невдалеке деревушку, состоящую из четырех или пяти дворов. Владимир поехал к ней.\r\nУ первой избушки он выпрыгнул из саней, подбежал к окну и стал стучаться. Через несколько минут деревянный ставень поднялся, и старик высунул свою седую бороду.\r\n\"Что те надо?\" - \"Далеко ли Жадрино?\" - \"Жадрино-то далеко ли?\" - \"Да, да! Далеко ли?\" - \"Недалече; верст десяток будет\".\r\nПри сем ответе Владимир схватил себя за волосы и остался недвижим, как человек, приговоренный к смерти.\r\n\"А отколе ты?\"- продолжал старик. Владимир не имел духа отвечать на вопросы.\r\n\"Можешь ли ты, старик, - сказал он, - достать мне лошадей до Жадрина?\" - \"Каки у нас лошади\", - отвечал мужик.\r\n\"Да не могу ли взять хоть проводника? Я заплачу, сколько ему будет угодно\".\r\n- \"Постой, - сказал старик, опуская ставень, - я те сына вышлю; он те проводит\". Владимир стал дожидаться. Не прошло минуты, он опять начал стучаться.\r\nСтавень поднялся, борода показалась. \"Что те надо?\" - \"Что ж твой сын?\" - \"Сейчас выдет, обувается. Али ты прозяб? взойди погреться\". - \"Благодарю, высылай скорее сына\".\r\nВорота заскрыпели; парень вышел с дубиною и пошел вперед, то указывая, то отыскивая дорогу, занесенную снеговыми сугробами.\r\n\"Который час?\" - спросил его Владимир. \"Да уж скоро рассвенет\", - отвечал молодой мужик. Владимир не говорил уже ни слова.\r\nПели петухи и было уже светло, как достигли они Жадрина. Церковь была заперта.\r\nВладимир заплатил проводнику и поехал на двор к священнику. На дворе тройки его не было. Какое известие ожидало его!\r\nНо возвратимся к добрым ненарадовским помещикам и посмотрим, что-то у них делается.\n А ничего.\r\nСтарики проснулись и вышли в гостиную. Гаврила Гаврилович в колпаке и байковой куртке, Прасковья Петровна в шлафорке на вате.\r\nПодали самовар, и Гаврила Гаврилович послал девчонку узнать от Марьи Гавриловны, каково ее здоровье и как она почивала.\r\nДевчонка воротилась, объявляя, что барышня почивала-де дурно, но что ей-де теперь легче и что она-де сейчас придет в гостиную.\r\nВ самом деле, дверь отворилась, и Марья Гавриловна подошла здороваться с папенькой и с маменькой.\r\n\"Что твоя голова, Маша?\" - спросил Гаврила Гаврилович. \"Лучше, папенька\", - отвечала Маша.\r\n\"Ты, верно, Маша, вчерась угорела\", - сказала Прасковья Петровна. \"Может быть, маменька\", - отвечала Маша.\r\nДень прошел благополучно, но в ночь Маша занемогла. Послали в город за лекарем. Он приехал к вечеру и нашел больную в бреду.\r\nОткрылась сильная горячка, и бедная больная две недели находилась у края гроба.\r\nНикто в доме не знал о предположенном побеге. Письма, накануне ею написанные, были сожжены; ее горничная никому ни о чем не говорила, опасаясь гнева господ.\r\nСвященник, отставной корнет, усатый землемер и маленький улан были скромны, и недаром.\r\nТерешка кучер никогда ничего лишнего не высказывал, даже и во хмелю. Таким образом тайна была сохранена более, чем полудюжиною заговорщиков.\r\nНо Марья Гавриловна сама в беспрестанном бреду высказывала свою тайну.\r\nОднако ж ее слова были столь несообразны ни с чем, что мать, не отходившая от ее постели, могла понять из них только то,\r\nчто дочь ее была смертельно влюблена во Владимира Николаевича и что, вероятно, любовь была причиною ее болезни.\r\nОна советовалась со своим мужем, с некоторыми соседями, и наконец единогласно все решили, что видно такова была судьба Марьи Гавриловны,\r\nчто суженого конем не объедешь, что бедность не порок, что жить не с богатством, а с человеком, и тому подобное.\r\nНравственные поговорки бывают удивительно полезны в тех случаях, когда мы от себя мало что можем выдумать себе в оправдание.\r\nМежду тем барышня стала выздоравливать. Владимира давно не видно было в доме Гаврилы Гавриловича.\r\nОн был напуган обыкновенным приемом. Положили послать за ним и объявить ему неожиданное счастие: согласие на брак.\r\nНо каково было изумление ненарадовских помещиков, когда в ответ на их приглашение получили они от него полусумасшедшее письмо!\r\nОн объявлял им, что нога его не будет никогда в их доме, и просил забыть о несчастном, для которого смерть остается единою надеждою.\r\nЧерез несколько дней узнали они, что Владимир уехал в армию. Это было в 1812 году.\r\nДолго не смели объявить об этом выздоравливающей Маше. Она никогда не упоминала о Владимире.\r\nНесколько месяцев уже спустя, нашед имя его в числе отличившихся и тяжело раненных под Бородиным, она упала в обморок, и боялись, чтоб горячка ее не возвратилась.\r\nОднако, слава богу, обморок не имел последствия.\r\nДругая печаль ее посетила: Гаврила Гаврилович скончался, оставя ее наследницей всего имения.\r\nНо наследство не утешало ее; она разделяла искренно горесть бедной Прасковьи Петровны, клялась никогда с нею не расставаться;\r\nобе они оставили Ненарадово, место печальных воспоминаний, и поехали жить в***ское поместье.\r\nЖенихи кружились и тут около милой и богатой невесты; но она никому не подавала и малейшей надежды.\r\nМать иногда уговаривала ее выбрать себе друга; Марья Гавриловна качала головой и задумывалась. Владимир уже не существовал: он умер в Москве, накануне вступления французов.\r\nПамять его казалась священною для Маши; по крайней мере она берегла все, что могло его напомнить: книги, им некогда прочитанные, его рисунки, ноты и стихи, им переписанные для нее.\r\nСоседи, узнав обо всем, дивились ее постоянству и с любопытством ожидали героя, долженствовавшего наконец восторжествовать над печальной верностию этой девственной Артемизы.\r\nМежду тем война со славою была кончена. Полки наши возвращались из-за границы. Народ бежал им навстречу.\r\nМузыка играла завоеванные песни: Vive Henri-Quatre {1}, тирольские вальсы и арии из Жоконда.\r\nОфицеры, ушедшие в поход почти отроками, возвращались, возмужав на бранном воздухе, обвешанные крестами.\r\nСолдаты весело разговаривали между собою, вмешивая поминутно в речь немецкие и французские слова.\r\nВремя незабвенное! Время славы и восторга! Как сильно билось русское сердце при слове отечество! Как сладки были слезы свидания!\r\nС каким единодушием мы соединяли чувства народной гордости и любви к государю! А для него какая была минута!\r\nЖенщины, русские женщины были тогда бесподобны. Обыкновенная холодность их исчезла.\r\nВосторг их был истинно упоителен, когда, встречая победителей, кричали они: ура! И в воздух чепчики бросали.\r\nКто из тогдашних офицеров не сознается, что русской женщине обязан он был лучшей, драгоценнейшей наградою?..\r\nВ это блистательное время Марья Гавриловна жила с матерью в*** губернии и не видала, как обе столицы праздновали возвращение войск.\r\nНо в уездах и деревнях общий восторг, может быть, был еще сильнее. Появление в сих местах офицера было для него настоящим торжеством, и любовнику во фраке плохо было в его соседстве.\r\nМы уже сказывали, что, несмотря на ее холодность, Марья Гавриловна все по-прежнему окружена была искателями.\r\nНо все должны были отступить, когда явился в ее замке раненый гусарский полковник Бурмин, с Георгием в петлице и с интересной бледностию, как говорили тамошние барышни.\r\nЕму было около двадцати шести лет.\r\nОн приехал в отпуск в свои поместья, находившиеся по соседству деревни Марьи Гавриловны. Марья Гавриловна очень его отличала.\r\nПри нем обыкновенная задумчивость ее оживлялась. Нельзя было сказать, чтоб она с ним кокетничала; но поэт, заметя ее поведение, сказал бы: Se amor non e; che dune?.. {2}\r\nБурмин был в самом деле очень милый молодой человек. Он имел именно тот ум, который нравится женщинам: ум приличия и наблюдения, безо всяких притязаний и беспечно насмешливый.\r\nПоведение его с Марьей Гавриловной было просто и свободно; но что б она ни сказала или ни сделала, душа и взоры его так за нею и следовали.\r\nОн казался нрава тихого и скромного, но молва уверяла, что некогда был он ужасным повесою, и это не вредило ему во мнении Марьи Гавриловны,\r\nкоторая (как и все молодые дамы вообще) с удовольствием извиняла шалости, обнаруживающие смелость и пылкость характера.\r\nНо более всего… (более его нежности, более приятного разговора, более интересной бледности,\r\nболее перевязанной руки) молчание молодого гусара более всего подстрекало ее любопытство и воображение.\r\nОна не могла не сознаваться в том, что она очень ему нравилась;\r\nвероятно, и он, с своим умом и опытностию, мог уже заметить, что она отличала его: каким же образом до сих пор не видала она его у своих ног и еще не слыхала его признания?\r\nЧто удерживало его? робость, неразлучная с истинною любовию, гордость или кокетство хитрого волокиты? Это было для нее загадкою.\r\nПодумав хорошенько, она решила, что робость была единственной тому причиною, и положила ободрить его большею внимательностию и, смотря по обстоятельствам, даже нежностию.\r\nОна приуготовляла развязку самую неожиданную и с нетерпением ожидала минуты романического объяснения. Тайна, какого роду ни была бы, всегда тягостна женскому сердцу.\r\nЕе военные действия имели желаемый успех:\r\nпо крайней мере Бурмин впал в такую задумчивость и черные глаза его с таким огнем останавливались на Марье Гавриловне, что решительная минута, казалось, уже близка.\r\nСоседи говорили о свадьбе, как о деле уже конченном, а добрая Прасковья Петровна радовалась, что дочь ее наконец нашла себе достойного жениха.\r\nСтарушка сидела однажды одна в гостиной, раскладывая гранпасьянс, как Бурмин вошел в комнату и тотчас осведомился о Марье Гавриловне.\r\n\"Она в саду, - отвечала старушка, - подите к ней, а я вас буду здесь ожидать\". Бурмин пошел, а старушка перекрестилась и подумала: авось дело сегодня же кончится!\r\nБурмин нашел Марью Гавриловну у пруда, под ивою, с книгою в руках и в белом платье, настоящей героинею романа.\r\nПосле первых вопросов Марья Гавриловна нарочно перестала поддерживать разговор, усиливая таким образом взаимное замешательство,\r\nот которого можно было избавиться разве только незапным и решительным объяснением.\r\nТак и случилось: Бурмин, чувствуя затруднительность своего положения, объявил, что искал давно случая открыть ей свое сердце, и потребовал минуты внимания.\r\nМарья Гавриловна закрыла книгу и потупила глаза в знак согласия.", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Нарежный В", "role": "user" }, { "content": "Остается одно средство быть еще скольконибудь не без утешения, и это средство есть - заморить совесть, так, чтобы она не имела ни сил, ни времени напоминать нам прошедшее.\r\nКак это сделать, спросите вы?\r\nИдти вперед дорогою, которую теперь бог указал нам.\r\nБудем мстить злым людям, а особливо так называемым благородным, из числа которых этот кровожадный волк,\r\nалкавший нашей гибели, принудил нас, - всевидящий бог и вы, друзья мои, были свидетелями,\r\nсколько просил я, чтоб он оставил нас в покое и не накликался на смерть, - принудил нас сделаться убийцами, сделаться злополучнейшими людьми, которых когда-либо освещало солнце божие!\r\nНе может быть, чтобы дело сие [оста лось] без самого внимательного, самого строгого исследования.\r\nНас будут искать с двух сторон: со стороны оскорбленного правительства и со стороны бездушного пана Аврамия. Продолжать путь до границ Китая было бы безрассудно.\r\nНадобно дождаться, пока дело это хотя несколько позабудется и жар преследователей утихнет. Итак, мы отправимся в самую густую, непроходимую часть сего бора.\r\nПока у нас есть порох и дробь, мы голодать не будем.\r\nЯ слыхал, что лес сей наполнен дичью и в середину его самые отважные проникать не осмеливаются; одни - боясь злых духов, а другие разбойников, третьи же волков и медведей.\r\nТам-то мы покудова оснуем наше жилище, а в случае оскудения в житейских припасах один из нас вечернею порою будет входить в ближнее селение и запасаться всем нужным.\r\nЖребий бросим, кто и когда должен подвергаться опасности для общей пользы. Самого себя не исключаю в сем случае от выемки жребия.\r\nНо как в теперешнем нашем положении не только нужен, но даже необходим порядок и строгая подчиненность, иначе мы непременным образом погибнем, подобно червям древесным,\r\nи как вы уже избрали меня своим начальником, то я в присутствии бога и вас всех клянусь для вашей безопасности не жалеть последней капли крови моей;\r\nклянусь не прежде проглотить каплю воды, пока не увижу, что имеете довольно для утоления жажды;\r\nне прежде возьму ломоть хлеба в руку, пока не уверюсь, что вы все сыты будете; не прежде предамся сну, пока не рассмотрю и не устрою, чтоб все вы спали безопасно и покойно.\r\nВ утверждение клятвы моей целую ружье в дуло, прося бога-мстителя разрешить его и поразить меня, если клялся не от чистого сердца. После от вас того же потребую!\r\nПосле сей речи Гаркуша заряжает ружье пулею, взводит курок, ставит у дерева и, произнесши: \"Боже праведный! Внемли клятве моей!\" - с величайшим благоговением целует его в дуло.\r\nОтошед несколько шагов, он продолжает:\r\n- Теперь каждый из вас клянись: беспрекословно исполнять вес мои повеления, отнюдь не спрашивая, для чего я то или другое приказываю.\r\nПомощником себе избираю Артамона, коему в случае моих отлучек повиноваться точно, как самому мне.\r\nОт стана, который изберу я для нашего временного укрытия, никто не смеет отойти далее пятидесяти шагов без моего позволения.\r\nУ нас все должно быть общее, так как участь наша есть общая.\r\nКогда рассужу я напасть на проезжих или даже на панов в хуторах их, всякая добыча, самая маловажная, должна быть представлена на мой произвол.\r\nЯ один буду знать, что причислить в общую казну или что подарить кому.\r\nВражда, ссоры и прочие неистовства не будут терпимы между нами. Всякий, преступивший мои повеления, будет наказан по важности вины своей.\r\nСебе предоставляю в случаях важных, как то: в измене, побеге, трусости и тому подобных, наказать смертию виноватого.\r\nСогласны ли, друзья?\r\nПо некотором молчании вся дружина диким голосом возопила:\n - Клянемся жить и умереть с тобою! Клянемся повиноваться тебе, как отцу и пану!\r\nПосле сей клятвы каждый с трепетом благоговения подходил к ружью и целовал в дуло.\r\nПо окончании обряда Гаркуша приказал троим из товарищей зарядить ружья пулями на случай встречи с диким зверем, ибо людей они не ожидали;\r\nа троим дробью, чтобы по дороге не пропустить случая запастись зайцами, тетеревами и прочею дичью.\r\nУстроя таким образом, взвалили Охриму на плечо ношу и пустились в чащу леса.\r\nОни шли по течению солнца. Чем далее подвигались во внутренность бора, тем казался он непроходимее.\r\nНеобъятной величины дубы, сосны, вязы и тополы нередко на довольное пространство времени скрывали от них образ солнца.\r\nИм встречались глубокие болота и пространные топи, из коих некоторые они вброд переходили, а другие должны были обходить кругом.\r\nСолнце совершило уже две трети своего течения, а беглецы и не думали остановиться. Гаркуша, в душе которого пылало адское пламя, шел вперед и не чувствовал усталости.\r\nЕго лицо, облитое потом и кровью, ибо он нимало не остерегался и шел напролом, представляло улыбку, которая ужасала самых его товарищей.\r\nЗа час до заката солнечного прибрели они к краям не очень просторной, но ужасной бездонной пропасти.\r\nЕе точно можно бы счесть бездонною, если бы не мелькал на дне густой древний осинник, которого серебристые листья беспрестанно колебались.\r\nВнимательно посмотрел Гаркуша вниз, долго рассматривал со стороны правой и левой, потом голосом тихим сказал:\r\n- Видите ли, братья, как милосердный бог печется и о грешных несчастных тварях своих! По наружности судя, так эта пропасть будет колыбелью дальнейших подвигов наших.\r\nСядем здесь и подкрепим силы свои пищею, а после постараемся сойти вниз.\r\nХотя с первого раза кажется это и невозможно, но так обыкновенно представляются нам все опасности,\r\nпока они вдалеке, как скоро же приближатся, то надобно быть великим трусом, чтобы затрепетать перед ними.\r\nМы должны быть готовы по роду избранной жизни испытывать это каждую минуту.\r\nГлава 14\n\n ПУСТЫНЯ\r\nУтоля голод и жажду, мучившие наше товарищество, они поднялись и пустились обозревать драгоценную для них, но неприступную пропасть. Путь их был сопряжен с довольными трудностями.\r\nИм попадались костры огромных дерев, ниспроверженных бурею или расщепленных молниею.\r\nНередко встречались глубокие рытвины, по дну которых извивались быстрые ручьи и с шумом низвергались в пропасть.\r\nТаковые маловажные препятствия ни на минуту не могли остановить Гаркушу и его сопутников.\r\nПрежде нежели туманные сумерки покрыли дубраву непроницаемым покровом, они обошли вокруг прелестной бездны,\r\nостанавливались - так сказать - на каждом шаге, разглядывали в двенадцать глаз, но все тщетно.\r\nКрая пропасти почти со всех сторон заросли шиповником, терном, волчьими ягодами и прочими дикими растениями.\r\nКуда ни взглянут, везде отвесные стены, везде неприступность. Они возвратились на прежнее место с тем же успехом и не могли не вздохнуть, взглянув один на другого.\r\n- Не для чего крушиться, - сказал Гаркуша. - Одна настигшая ночь причиною, что мы не отыскали сходу в блаженное убежище.\r\nНе будь я атаман ваш Гаркуша, если завтра не будем обедать в вожделенном месте!\r\nВ первый раз еще - и то почти невзначай - назвал он себя атаманом и невольным образом затрепетал.\r\nМысль, к чему обязывало его сие звание, во всю ночь не давала ему покоя. Товарищи, заключив, что титло сие ему нравится, во всю жизнь не называли его другим именем.\r\nОпустошив все без остатка, что было в суме Охрима, шайка расположилась под ветвистыми деревьями, и в скором времени все захрапели.\r\nВероятно, никакая мысль о завтрашнем дне их не беспокоила.\r\nЗато Гаркуша ворочался на зеленой траве и не мог сомкнуть глаз.\r\nПрошедшее его терзало; настоящее было так незнакомо, что мысли и ощущения души его точно так же блуждали в головном мозгу, как сам он блуждал в сей пустыне.\r\nБудущее было для него не что другое, как привидение, укутанное частым покровом. Он не знал, прелестный ли образ увидит, сдернув покрывало, или ужасное страшилище.\r\nЗаря утренняя застала его в таком мучительном состоянии. Он встал, подошел к пропасти и, севши на краю оной, смотрел на густой туман, в пространстве ее колебавшийся.\r\nВремя от времени заря становилась багрянее, а вскоре воссияло лучезарное солнце.\r\nБесчисленное множество диких птиц подняли свои поздравительные крики; глухие тетеревы клоктали на густых ветвях ольхи;\r\nлесные голуби ворковали над его головою; со дна пропасти отзывались креканья диких уток и гоготанье гусей.\r\nМимо ног его пробежало несколько пар резвящихся зайцев.\r\nГаркуша, все это видя и слыша, умилился, сотворил молитву и сказал: \"Здесь нельзя умереть с голоду: надобно только иметь запас в хлебе, соли, порохе и дроби\".\r\nРассматривая пропасть при свете ярких лучей солнечных, увидел он, что половина дна ее покрыта непроницаемым лесом, а другая высокою зеленою травою, испещренною бесчисленными цветами.\r\nТакой вид еще более воспламенил желание его овладеть прекрасною пустынею.\r\nКогда он мечтал о сем час от часу с большим жаром, увидел на противолежащей стороне пропасти лисицу, которая в саженях двадцати от края скрылась в терновник, таща задавленного гуся.\r\nЭто сначала не обратило его внимания, но он вскочил с места с пылающими глазами,\r\nкогда весьма скоро потом увидел, что зверь тот на дне пропасти добычей своей потчует двух молодых щенков своих.\r\nСердце его билось так сильно, что колени дрожали и он едва держался на ногах.\r\nНесколько успокоясь, поднял он своих товарищей и с неописанным восторгом поведал им о своем открытии.\r\nВсе подняли радостный вопль, бросали вверх шляпы, прыгали и считали себя людьми прсблагополучными.\r\nКогда порывы неожиданной радости укротились, Гаркуша заметил, что в общественной кисе совсем пусто и надобно подумать о ее пополнении.\r\nВследствие сего он приказал Артамону с Охримом готовиться в дорогу для добычи продовольствия всей дружине.\r\nОн весьма хорошо знал характеры своих товарищей.\r\nЕму известно было, что Артамон во всякое время готов сразиться хотя с сотнею дьяволов;\r\nа Охрим, по-видимому трусливый Охрим, на хитрые выдумки, плутовства разного рода,\r\nпритворство и способность без кровопролития присваивать себе стяжание ближнего был удалее всех из шайки.\r\nОн в состоянии был провести польского жида и итальянского монаха.\r\nПосему-то атаман сделал его купчиною и казнохранителем и особенно уважал за такие общеполезные дарования.\r\nДабы сколько-нибудь узнать положение мест, окружающих избранное ими становище, Гаркуша взлез на верх самой высокой сосны и с четверть часа рассматривал окрестности со всех сторон.\r\nСпустясь с дерева, он сказал товарищам: - Дремучий лес сей к востоку и закату солнечному кажется бесконечным, зато ширина его не так обширна.\r\nЕсли не обманывает зрение, то по правую руку простирается не далее десяти верст.\r\nТам синеются верхи церкви и колокольни, и наверное полагать можно, что большое селение снабдит нас всем необходимым.\r\nАртамон и Охрим! Ступайте с богом! Держитесь средней дороги между восходом и захождением солнца.\r\nВ селе скажитесь егерями пана Каракаша; объявите, что он сам на охоте уже около недели, что домашний запас весь изошел и что вы посланы запастись еще на неделю.\r\nВот вам десять рублей денег. Пан Каракаш так прославился удальствами разного рода, или, лучше сказать, головорезничеством, что всякий спасется вам не верить и в чем-либо отказать.\r\nГлава 15\n\n НАДЕЖНОЕ УБЕЖИЩЕ\r\nКупчины отправились, а Гаркуша с остальными четырьмя удальцами пошел искать сходу в пустыню. Так он назвал и другим велел называть известную провалину.\r\nОни дошли до того места, где скрылась лисица, и ничего более не видали, кроме переплетшихся шиповника, терну,\r\nкоровьяку [Растение ветвистое в средний рост человеческий, на коем плоды род орехов, усыпанных острыми иглами;\r\nвнутри семена.\r\n(Примеч. Нарежного.)] и крапивы.\r\nОдин из свиты сделал предложение, чтобы, не теряя времени, начать саблями срубать кусты и тем очистить дорогу, но Гаркуша сейчас заметил им,\r\nчто по истреблении сей ограды и самая пустыня потеряет свою цену, потому что тогда откроется всякому вход свободный.\r\nПо его приказанию и примеру срубили они длинные еловые шесты и, разводя ими сцепившиеся иглистые сучья, вступили в сей перелесок.\r\nОни двигались медленно и на каждом шаге вперед тщательно рассматривали по шву земли, жадничая увидеть что-нибудь похожее на спуск.\r\nОколо часа прошло времени, что они проползли три или четыре сажени, и атаман, который взял за правило всегда и везде быть впереди, первый увидел у ног своих пространную расселину.\r\nОн радостно вскричал; товарищи сколько могли, к нему поспешили и, то же увидя, так же воскликнули.\r\nОни легли ниц у сей поры и жадными глазами глядели внутрь ее.\r\nОна шла косвенно, а потому на несколько аршин была слабо освещаема лучами солнца, и далее следовала мгла непроницаемая. Присутствие духа не оставляло Гаркушу никогда.\r\nОн сейчас приказал нащешпъ сухих сосновых лучин, которых на каждом шаге было великое множество, чтобы, зажегши по пуску, пуститься в расселину.\r\nПриказание его было исполнено так скоро, как только обстоятельства позволяли.\r\nПосредством гаманных огнив развели они огонек, каждый зажег по большому пучку лучины, а по другому взял в запас, и, опираясь на своп шесты, вступили в при;; ас г;,.\r\nЛтампп, по обыкновению, шел впереди.\r\nПрошел шагов десять, потеряли они свет дневной.\r\nОни заметили, что расселина спя сделана в давние времена или текшим тут постоянным ручьем, или сильным напором снежной воды, только не руками человеческими.\r\nОна была ток высока, что человек среднего роста мог проходить не нагибаясь;\r\nбыла довольно обрубпста, однако с помощью шестов наши землеоткрыватели шли мало спотыкаясь и весьма редко должны были прыгать вниз на аршин или полтора.\r\nПутешествие их было крайне медленно, ибо осторожный коноводец не прежде делал шаг вперед, как обстоятельно рассмотрев по крайней мере пространство шага на два дальше.\r\nПрошло более двух часов, и, к неописанной их радости, увидели брезжущип свет дневной. Дыхание у них остановилось, ноги задрожали.\r\nОни шли, не говоря ни слова, и весьма в недолгое время увидели себя под светлым небом в прекраснейшей долине.\r\nГаркуша первый сделал три земных поклона, и прочие ему последовали Распрямись, он сказал им:\r\n- Наконец главное желание наше господь- бог услышал! Мы достигли такого пристанища, которое по всему кажется довольно безопасным.", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги 0 автора Островский А", "role": "user" }, { "content": "Авдотья Максимовна. Да ведь у вас есть деревня своя?\n Вихорев. Деревня? Какая деревня!.. Все это вздор!.. Ты вот что скажи, только говори откровенно: даст он денег, или нет?\r\nАвдотья Максимовна. Не даст!..\n Вихорев. Так что ж ты со мной делаешь?\n Авдотья Максимовна. Да разве я виновата, Виктор Аркадьич?\r\nВихорев (ходя по комнате). Вам только влюбляться, да как бы замуж выйти за благородного, чтобы барыней быть!\r\nАвдотья Максимовна. Что вы говорите, Виктор Аркадьич?\r\nВихорев. Кому нужно даром-то вас брать! Можно было, я думаю, догадаться, не маленькая! Любовь да нежности всё на уме!.\r\n. Ведь глупость-то какая! Все вы думаете, что вас за красоту берут, так с ума и сходят!\r\nАвдотья Максимовна (закрывая лицо руками). Бедная я, горемычная! Для чего это я только на свет рождена!..\r\nВихорев.\r\nВидимое дело, что человеку деньги нужны, коли он на купчихе хочет жениться!\r\nВлюбиться-то бы я и в Москве нашел в двадцать раз лучше, а то всякая дура думает, что в нее влюблены без памяти.\r\nСтепан (входит). Лошади готовы-с.\n Вихорев. Пошел вон, дурак!\n\n Степан уходит.\r\nАвдотья Максимовна. Что вы со мной сделали!.. Куда я теперь денусь?.. Как я домой покажусь?..\n Вихорев. А мне-то какое дело!.. Зачем ехала?..\r\nАвдотья Максимовна. Ведь вы меня насильно посадили.\n Вихорев. Выпроси у отца сто тысяч, так я, пожалуй, женюсь на тебе. Будешь барыня!\r\nАвдотья Максимовна (вставая и покрываясь платком). Да отсохни у меня язык, если я у него попрошу хоть копейку! (Подходит к нему.\r\n) Не будет вам счастья, Виктор Аркадьич, за то, что вы наругались над бедной девушкой.\r\n.. Вы у меня всю жизнь отняли.\r\nМне теперь легче живой в гроб лечь, чем домой явиться: родной отец от меня отступится; осрамила я его на старости лет; весь город будет на меня пальцами показывать.\r\nВихорев. Уж это мы слыхали не один раз.\r\nАвдотья Максимовна. Бог вас накажет за это, а я вам зла не желаю.\r\nНайдите себе жену богатую, да такую, чтоб любила вас так, как я;\r\nживите с ней в радости, а я девушка простая, доживу как-нибудь, скоротаю свой век в четырех стенах сидя, проклинаючи свою жизнь.\r\nПрощайте! (Плачет.) Прощайте... Я к тятеньке пойду!.. (Быстро уходит.)\r\nЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ \n\n Вихорев, потом Степан.\r\nВихорев (один). Опять несчастье! Ах, чорт возьми! Куда я теперь денусь?.. Домотался! Хоть в маркёры ступай! Поеду еще куда-нибудь.\r\n.. Говорят, в Короваеве есть богатые купцы, и недалёко - всего верст пятьдесят... Степка!\r\nСтепан (входит). Чего изволите-с?..\r\nВихорев. Вели этих лошадей откладывать, а мне найми других, в Короваев. Да поезжай в гостиницу, укладывайся, я сейчас там буду. (Уходит.)\n\n\n ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ\r\nСтепан (один). Должно быть, опять не выгорело! Эх, жизнь, жизнь! Теперь злой сделается, аки лев.\r\nВсякую беду все на мне любит срывать. Да это легче в Сибирь Тобольской итти. Дождется уж он, что я от него убегом уйду.\r\nСЦЕНА II \n\n Комната 2-го акта \n\n ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ \n\n Арина Федотовна и Анна Антоновна выходят из боковой двери и подходят к \n задней.\r\nАнна Антоновна. Скажите, пожалуйста! Ах-ах-ах!.. (Качает головой.)\r\nАрина Федотовна. Увез, увез, матушка! Такой молодец! Подхватил в коляску проворным манером, только я их и видела.\r\nАнна Антоновна. Уж это по глазам было видно, что парень ловкий.\r\nАрина Федотовна. Какой еще ловкий-то!.. Одного я боюсь: братец спросит, где Дунечка, что я скажу? Скажу, что у тебя; запоздала, мол, и ночевать осталась.\r\nНу, а завтра сами приедут, там как хотят.\r\nАнна Антоновна. Обещал мне материи на платье подарить.\n Арина Федотовна. Что ты!\n Анна Антоновна. Право.\n Арина Федотовна. Видишь ты, какой благородный человек! (Целуются.)\r\nАнна Антоновна уходит. Арина Федотовна садится к столу. \n\n Посмотрим, что карты скажут. \n\n Входят Бородкин и Русаков. \n\n\n ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ\r\nАрина Федотовна, Русаков и Бородкин. \n\n Русаков. Сестрица, а сестрица!\n Арина Федотовна (смешивая карты). Чего изволите, братец?\r\nРусаков. Да пора бы ужинать, ведь уж время-то поздно.\n Арина Федотовна. Сейчас, братец. (Уходит.)\n Русаков. А ты, Иванушка, поужинай с нами. Мать-то знает, что ты ко мне пошел?\r\nБородкин. Знает.\n Русаков. Ну, так что ж, ну, и ничего, беспокоиться не будет. А ты с нами посиди.\r\nВходит девка и накрывает стол. \n\n Скажи ты мне, Иванушка, отчего тебя Дуня не любит?\r\nБородкин. Я, Максим Федотыч, не знаю-с. Я, кажется, готов всю душу положить за Авдотью Максимовну и всячески стараюсь, как угодить.\r\nЕсли не любят, все-таки, не я тому причиной. Может, есть лучше нас, а между прочим, не знаю-с.\r\nРусаков. Ничего, Иванушка, не тужи. Девичье сердце переменчивое: нынче не любит, а завтра полюбит.\n Бородкин. Хорошо, кабы так-с.\n Арина Федотовна (входит). Готово, братец.\r\nРусаков. А Дунюшка где?\n Арина Федотовна. Не знаю, братец, еще не бывала.\n Русаков. Как же не знаешь; ведь ты с ней вместе ходила?\r\nАрина Федотовна. Да она хотела к Анне Антоновне зайти; должно быть, там засиделась.\r\nРусаков. Что ж ты ее одну бросила! Пошли за ней девку поскорей - это недалёко.\n Арина Федотовна. Да она, может быть, братец, там кочевать останется.\r\nРусаков. Это зачем еще?.. Пошли, я хочу ее видеть.\n Арина Федотовна. Сейчас, братец! (Уходит.)\r\nРусаков. Подождем Дунюшку, посидим, покалякаем о чем-нибудь. (Молчание.) Что это, Иванушка, как я погляжу, народ-то все хуже и хуже делается, и что это будет, уж и не знаю.\r\nВозьмем хоть из нашего брата: ну, старики-то еще туда-сюда, а молодые-то?.. На что это похоже?.\r\n. Ни стыда, ни совести; ведь поверить ничего нельзя, а уж уважения и не спрашивай.\r\nНет, мы, бывало, страх имели, старших уважали. Опять эту моду выдумали! Прежде ее не было, так лучше было, право.\r\nПроще жили, ну, и народ честней был. А то - я, говорит, хочу по моде жить, по-нынешнему, а глядишь, тому не платит, другому не платит.\r\nБородкин. Все это, Максим Федотыч, от необузданности, а то и от глупости.\r\nРусаков. Именно от необузданности. Бить некому! А то-то бы учить-то надо... Охо-хо - палка-то по них плачет.\n Бородкин. Ведь всё себе на гибель, Максим Федотыч.\r\nРусаков. Да ведь другого жалко. Глядишь, мальчонка-то и не дурак, ведь, может, из него бы и путный вышел, кабы в руки-то взять.\r\nА то его точно как вихорем каким носит, либо кружится тебе, как турман, ровно как угорелый, что ли, да беспутство, да пьянство. Не глядели б глаза, кажется.\r\nБородкин. Потому, главная причина, Максим Федотыч, основательности нет... к жизни...\r\nКабы основательность была, ну, другое дело; а то помилуйте, Максим Федотыч, в голове одно: какое бы колено сделать почудней, чтоб невиданное...\r\nВходит Маломальский. \n\n\n ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ \n\n Те же и Маломальский.\r\nМаломальский. Сват, я к тебе пришел... примерно, за делом...\n Русаков. Ну, что ж, садись, милости просим. (Маломальский садится. Молчание.) Ну, что же у тебя за дело?\r\nМаломальский. Только, чтоб тово... не вдруг...\n Русаков. Да что там такое?\r\nМаломальский. Это, сват, со всяким может.... гм... потому захочет что сделать, если, примерно... как ты ее удержишь или усмотришь... настоящее я тебе дело говорю...\r\nРусаков. Эх, бестолков ты, сват.\r\nМаломальский (отойдя на авансцену, мигая и маня рукой Русакова). Поди сюда.\n Русаков. Говори вслух, что тебе?..\n Маломальский. Примерно, такая штука... секретная...\r\nРусаков. Что там еще?\n Маломальский (оглядываясь). Сват... а где у тебя дочь?\n Русаков. Говорят, к вам пошла, к Анне Антоновне.\r\nМаломальский. Говорят! Кто говорит?.. Не верь, врут!.. врут, сват... Обман, один обман...\n Русаков. Поди проспись!.. Еще у тебя, видно, хмель-то не вышел... пьян еще...\r\nМаломальский. Нет, не пьян... Видел... своими глазами видел...\n Русаков. Да что ты видел-то, говори, злодей!..\r\nМаломальский. Ее, сват, видел... ее... едут... в коляске...\n Русаков. С кем?..\n Маломальский. С барином... с моим с постояльцем... Да... я не пьяный... я видел...\r\nБородкин. Кое место-с?\n Маломальский. За валом... на мосту...\n Русаков (садится к столу и подпирает голову рукой). Господи, поддержи! (Молчание.) Сестра!\r\nАрина Федотовна входит. \n\n\n ЯВЛЕНИЕ СЕДЬМОЕ \n\n Те же и Арина Федотовна. \n\n Арина Федотовна. Что вы, братец?\n Русаков. Где дочь?\r\nАрина Федотовна. Право, братец, не знаю...\n Русаков. Говори, сестра, говори всю правду, слышишь!\r\nАрина Федотовна. Право, братец, не знаю... Может быть, Виктор Аркадьич... Они тут на лошадях подъезжали...\r\nБородкин. На чьих лошадях - на извозчичьих-с?..\n Арина Федотовна. Нет, на Баранчевских.\r\nБородкин. Так далеко не уедут-с. Либо у Баранчевского надо искать, либо по гостиницам-с.\r\nРусаков. Постой ты. Что ж, она с ним села да и поехала?\n Арина Федотовна. Нет, братец, он ее насильно посадил.\r\nРусаков. Насильно! (Встает.) Что ж это, отцы мои!.. Увезли девушку насильно! Помогите! Дочь мою, голубушку мою, последнюю мою радость. Ведь это разбой!.. Побежимте!..\r\nБородкин. Я хоть сию минуту-с.\r\nМаломальский. Поедем... у меня, сват, лошадь здесь...\n Русаков (хватаясь за голову). Постойте! Откуда он ее увез?\n Арина Федотовна. За валом, братец, от мосту.\r\nРусаков. А зачем она там была? Вы ведь в церковь пошли?\n Арина Федотовна. Мы, братец, гуляли.\r\nРусаков (хватая ее за руку). Врешь, у вас уговор был! Говори, был уговор? Говори!\n Арина Федотовна. Был.\r\nРусаков (садится со слезами).\r\nТак зачем же мы поедем? Она своей волей уехала, она своей волей бросила отца, насмех людям, бросила старика одного горе мыкать! Дочка! не век тебе будут радости.\r\nВспомнишь ты и обо мне.\r\nКто тебя так любить будет, как я тебя любил?.. Поживи в чужих людях, узнаешь, что такое отец!.\r\n. Диви бы, я с ней строг был или жалел для нее что. Я ли ее не любил, я ли ее не голубил?.. (Плачет.)\r\nБородкин. Полноте, Максим Федотыч, пойдемте, может и найдем.\n Русаков. Не трожь, Иванушка, дай мне наплакаться, потом легче будет.\r\nБородкин. Да ведь уж слезами, Максим Федотыч, не поможешь; лучше пойти поискать.\n Русаков. Где искать! Зачем искать!\r\nАрина Федотовна. Ах, братец, как вы себя убиваете. Что вы беспокоитесь; они завтра сами приедут: обвенчаются и приедут.\r\nРусаков (встает.). Обвенчаются! Так нет, не хочу, не хочу! Поедем, сват! Отниму, коли найду.\r\nЗапру в светлицу, там и сиди. Пусть лучше умрет на моих глазах, только не доставайся моему врагу.\r\nБородкин. Мне тоже прикажете?\r\nРусаков. Ты останься. Ну, сестрица, голубушка, отблагодарила ты меня за мою хлеб-соль! Спасибо! Лучше б ты у меня с плеч голову сняла, нечем ты это сделала.\r\nТвое дело, порадуйся! Я ее в страхе воспитывал да в добродетели, она у меня как голубка была чистая.\r\nТы приехала с заразой-то своей. Только у тебя и разговору-то было что глупости... все речи-то твои были такие вздорные.\r\nВедь тебя нельзя пустить в хорошую семью: ты яд и соблазн! Вон из моего дома, вон! Чтобы нога твоя не была здесь!\r\nАрина Федотовна. Вы всегда, братец, обижаете...\n Русаков (уходя с Маломальским). Потаскушка ты этакая! (Уходят.)\r\nЯВЛЕНИЕ ВОСЬМОЕ \n\n Арина Федотовна и Бородкин. \n\n Арина Федотовна (садится, плачет, потом, поднявши голову). Ишь ты, разгулялся! Ругатель, обидчик, мужик необразованный!\r\nБородкин. А то вас не ругать! Что ж, хвалить, что ли, за этакие дела?\r\nАрина Федотовна. И ты туда ж!.. Ах ты, дрянь бородастая! Молчал бы уж лучше...\n Бородкин. Так что ж, небойсь, хорошо сделали!..\r\nАрина Федотовна. Да вот как ни сделали, а тебе не досталось. Теперь ищите с батюшкой-то, а уж дело-то кончено; по крайней мере на своем поставили.\r\nБородкин. Как бы после не плакать.\r\nАрина Федотовна. Не об тебе ли уж?.. Эко несчастие, скажите! Какого жениха упустили!.. Как не плакать!.\r\n. А посмотри-ка, как он завтра с ней прикатит, да взойдет-то этакой кавалер, так любоваться мило-дорого будет.\r\nБородкин. Хорошо, кабы вашими устами да мед пить. Я бы сам вчуже за Авдотью Максимовну порадовался.\r\nАрина Федотовна. Да уж теперь не то, что прежде - и посмотреть-то на нее ты должен за счастье считать.\r\nАвдотья Максимовна входит держась за дверь и молча садится к столу. \n Арина Федотовна и Бородкин смотрят на нее в недоумении.\r\nЯВЛЕНИЕ ДЕВЯТОЕ \n\n Те же и Авдотья Максимовна. \n\n Авдотья Максимовна. Господи! измучилась... Ну, слава богу, теперь, по крайней мере, я дома...\r\nАрина Федотовна. Дунечка, что с тобой! Откуда ты?..\n Авдотья Максимовна. Где тятенька?\n Бородкин. Они пошли-с... гм... недалечко-с... скоро придут...\r\nАвдотья Максимовна. Мне его нужно видеть поскорей... Где он, скажите вы мне!..\r\nАрина Федотовна. Дунечка, беда у нас: ведь он все узнал. Тебя искать поехал. Селиверст Потапыч ему все рассказал - он видел, как вы ехали с Виктором Аркадьичем.\r\nАвдотья Максимовна. Тятенька, голубчик! Скоро ли он придет, скоро ли?.. Я измучаюсь, исстрадается мое сердце до него, вся душа изноет.\r\nБородкин (Арине Федотовне). Надо вам было говорить!\n Авдотья Максимовна. Кто-то стукнул, не тятенька ли?.. (Встает шатаясь.)\r\nБородкин (поддерживая ее). А хоть бы и он, что ж за беда-с?.. Нешто вы в этом виноваты, коли вас насильно увезли.\r\nАвдотья Максимовна. Только как мне горько, кабы вы знали!.. На кого была надежда, что он со мной сделал!.. Тошнехонько мне!..\n Бородкии. Что же он с вами сделал-с?\r\nАвдотья Максимовна (с отчаянием). Что сделал? Прогнал! Мне, говорит, тебя не нужно, а нужны деньги. А я, дура, думала, что он меня любит.\r\nБородкин. Значит, Авдотья Максимовна, я так думаю; это дело надо будет бросить-с.\r\nАвдотья Максимовна. А тятенька-то что скажет? Что люди-то скажут?\n Бородкин. Позвольте мне за это дело взяться: я его обделаю, как должно.\r\nАвдотья Максимовна. Вы?..\r\nБородкин. Я-с. Только, Авдотья Максимовна, как собственно теперича этот барин за все свои невежества не ст_о_ит того, чтобы вы его любили, так уж я буду в надежде-с.\r\nАвдотья Максимовна. Я все на свете для вас сделаю, только бы тятенька не гневался на меня.\r\nБородкин. А когда так, не извольте ничего беспокоиться, идите себе в комнату, а я с тятенькой переговорю.\r\nА то расстроите его, да и сами от чувств даже больны можете быть. Что хорошего?..", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Последний Новик автора Лажечников И", "role": "user" }, { "content": "не худо также вспомнить, что мы одного государя подданные, одной матери дети.\r\n- Разве одной злой мачехи! - кричали многие.\r\nПродолжали спорить и тихомолком назначали поединки. Заметно было, что волнение, произведенное между посетителями, было приготовлено.\r\nДля утишения поднявшейся бури принуждены были наконец послать депутатов к баронессе,\r\nвсе еще занятой дипломатической беседой с ученым путешественником Зибенбюргером, очаровавшим ее совершенно.\r\nМногие женщины от страха разбежались по комнатам; другие, боясь попасть навстречу баронессе, следственно, из огня в полымя, остались на своих местах.\r\nЛуиза, стоя на иголках, искала себе опоры в милой Кете, но не могла найти ее кругом себя;\r\nпригожие Флора и Помона дожидались с трепетом сердечным, когда Аполлон прикажет им начать свое приветствие новорожденной;\r\nнарод, вдыхая в себя запах съестных припасов и вина, роптал, что бестолковые господа так долго искушают их терпение.\r\nЧто происходило в это время с самим Аполлоном?\r\nПодойдя к пастору Глику и успев пробежать глазами первый листок чудесной тетради, он, видимо, обомлел,\r\nначал оглядываться, пересмотрел еще раз тетрадь, ощупал ее, ощупал себе голову и сказал с сердцем:\r\n- Если в это дело сам лукавый не вмешался, то я не знаю,\r\nчто подумать о перемене моего \"Похвального Слова дщери баронской\" на адрес \"Его величеству и благодетелю нашему, королю шведскому\".\r\nЯвилась на террасу баронесса Зегевольд, и с ее появлением раздор утих, как в \"Энеиде\" взбунтовавшее море с прикриком на него Нептуна{261}.\r\nНе подавая вида, что знает о бывшем неблагопристойном шуме, она шепнула Никласзону, чтобы он подвинул вперед богинь. Флора первая из них подошла к Луизе и, поднося ей цветы, сказала:\r\n- Прими сии плоды...\r\n- Плоды? Какие плоды? - перебил сердито Аполлон.\n - Меня так учил господин Бир, - отвечала смущенная и оробевшая Флора.\r\n- Да вы кто такая? - спросил грозным голосом бог песнопения.\r\n- Каролинхен, к вашим услугам, - отвечала опять простодушно девушка, приседая.\r\nПри такой видимой неудаче Аполлон шлепнул свою лиру о пол, схватил себя обеими руками за парик и, стиснув с ним лавровый венец, вопил:\r\n- Чтобы всех Флор и Помон побрал лукавый вместе с моим \"Похвальным Словом\"!\r\nЧтобы земля разверзлась и поглотила меня и позор мой! О зависть! о злоба человеческая! вы достигли своей цели.\r\nИду, удалюсь, спешу, бегу от этих ужасных для меня мест. Тасс{261}! темница была твой Капитолий.\r\nГомер, о ты, слепец хиосский{261}, ты умер странником.\r\nИ я, и я, - радуйтесь, зоилы! - униженный перед почтеннейшим обществом лифляндских дворян, перед целым синклитом ученых, направляю стопы мои в изгнание.\r\nНо знайте, за меня потомство! Оно мститель мой и грозный судия моих врагов.\r\nВыговоря это, Аполлон, в измятом лавровом венке, с епанчой на плечах, продрался сквозь толпу зрителей и слушателей, устремился с террасы,\r\nраздвинул с жестокостью толпу, окружавшую его на дворе, поколотил некоторых ротозеев и насмешников и бежал из Гельмета.\r\nНи увещания, ни просьбы баронессы, ни усилия амтмана его удержать не имели никакого успеха.\r\n(Рассказывали после, что поселяне, встретившие его в таком наряде за несколько миль от Гельмета,\r\nпочли его за сумасшедшего и представили в суд и что он только приближению русских обязан был освобождением своим из когтей судейских.\r\n)\r\nФлора и Помона, которых роли Бир из рассеяния действительно перемешал, скрылись;\r\nи хотя сентиментальная Аделаида Горнгаузен, в фижмах и на высоких каблуках, готовилась предстать в виде пастушки,\r\nдержа на голубых лентах двух барашков, но и та, побоявшись участи, постигшей ее подруг, решилась не показываться.\r\nТаким образом был испорчен праздник тщеславной владетельницы Гельмета. Сильно досадовала она, но старалась скрыть это чувство.\r\nОставалось Луизе принять сельскую свадьбу. По данному амтманом знаку, показался издали свадебный поезд.\r\nВпереди трусил верхом волыночник, наигрывая на своем инструменте нестройные песни, в которых движения его лошадки делали разные вариации.\r\nЕго сопровождали два дружка с шпагами наголо (которыми должны были открыть вход в дом новобрачного,\r\nнарубив крест на двери, после чего следовало им, по обряду, воткнуть орудия в балку прямо над местом, где он садился).\r\nЗа музыкантом и дружками, верхами ж на бойкой лошадке, ехали разряженные: жених и, позади его, боком, на той же лошади, невеста, ухватившись за кушак его правой рукой.\r\nДве медные монеты, вложенные в расщеп палки, которую он держал в руке, должны были служить ему пропуском в дом брака.\r\nНевеста бросала красные ленты по дороге, особенно на перекрестках, где хоронились некрещеные дети.\r\nМногочисленный верховой поезд из крестьян, жен их, сыновей, работников и служанок довершал процессию.\r\nНа дворе толпы народные, раздвинувшись, очистили для нее широкую улицу. Перед террасою весь поезд сошел с лошадей и прокричал новорожденной многие лета.\r\nВ то же время дружки изо всей силы стучали шпагой об шпагу. Невеста и жених подошли к Луизе: первая была черноволосая красавица, второй - пригожий, статный молодец.\r\nЛишь только крестьянская девушка хотела поднести своей молодой госпоже пучок полевых цветов и сказать по-своему приветствие, Луиза, всмотревшись на нее, бросилась ее обнимать.\r\nНевеста была - Катерина Рабе. Жених подошел к Луизе; взглянув на него, она побледнела.\r\nЧерты слишком знакомы! Глаза ее в первый миг признали было его за Густава; но сердце тотчас отвергло это обольщение и сказало ей, что это не кто иной, как роковой Адольф.\r\nДействительно, жених-крестьянин был истинный жених Луизин, барон Адольф Траутфеттер.\r\nКак все это случилось?\r\nКаким образом девица Рабе, нежная, догадливая, знавшая все задушевные тайны своей подруги, могла согласиться быть орудием для нанесения ей такого нечаянного и жестокого удара?\r\nЧто заставило вдруг приехать из армии Адольфа, доселе с необыкновенным упрямством отдалявшего от себя всякий случай к посещению Лифляндии?\r\nМы это сейчас узнаем, сделав с ним маленькое путешествие.\r\nГлава десятая\n\n ЕЩЕ НЕЖДАННЫЕ ГОСТИ\n\n Неприятель кутит, гуляет...\n а ты из-за гор крутых,\r\nиз-за лесов дремучих\n налети на него,\n как снег на голову...\n\n Слова Суворова\r\nВ то самое время, как меч и огонь неприятелей поедали собственные владения Карла XII, чужие царства падали к его стопам и подносили ему богатые контрибуции.\r\nСтолица Польши одиннадцатого мая приняла в свои стены победителя и ожидала себе от него нового короля.\r\nВажные головы занялись тогда политикой, военная молодежь - веселостями в кругу обольстительных полек. Можно догадаться, что Адольф не пропускал ни одного редута.\r\nРаз вечером, возвратившись очень рано домой, он сидел, раздосадованный, в своей квартире и записывал в памятной книжке следующий приговор: \"Польская нация непостоянна!\r\n\" Такое определение характеру целого народа вылилось у него из души по случаю, что одна прелестная варшавянка,\r\nопутавшая его сетями своих черно-огненных глаз и наступившая на сердце его прекрасной ножкой (мелькавшей в танцах,\r\nкак проворная рыбка в своей стихии), сама впоследствии оказалась к нему неравнодушной, сулила ему целое небо и вдруг предпочла бешеного мазуриста.\r\nЕдва докончил он свой приговор, ужасный для народа и особенно для известной ему особы,\r\nкак трабант загремел у его двери огромными шпорами и объявил приказ короля немедленно явиться к его величеству.\r\nНекогда ему было думать, зачем.\r\nОт самого короля узнал он, что отправляется курьером к Шлиппенбаху с известием о новых победах и обещаниями скоро соединиться с лифляндским корпусом в Москве.\r\nВместе с этим поручением велено Адольфу, до нового приказа, остаться на родине своей при генерал-вахтмейстере: так умела все мастерски уладить дипломатика баронессы Зегевольд.\r\nОтпуская Траутфеттера, король сказал, что они не надолго расстаются.\r\nНеверность польки все еще сверлила сердце Адольфа, как бурав; образ Луизы начал представляться ему в том обольстительном виде, в каком изобразил ее Густав;\r\nпоручение короля было исполнено милостей, и Адольф в ту же ночь распрощался с Варшавою.\r\nКурьер северного героя, которого одно имя бичевало кровь владык и народов, не ехал, а летел. Все шевелилось скорее там, где он являлся, - и люди, и лошади.\r\n- Помилуй, паноче! - говорили польские извозчики почтовым смотрителям, почесывая одною рукой голову, другою прикладываясь к поле их кафтана.\r\n- То и дело кричит: рушай да рушай! коней хоть сейчас веди на живодерню.\r\n- Цыц, бисова собака! - бывал ответ смотрителя.\r\n- Разве ты не знаешь, что офицер великого короля шведского, нашего пана и отца, делает нам честь скакать на наших лошадях, как ему заблагорассудится?\r\nБлагодари его милость, что он не впряг тебя самого и не влепил тебе сотни бизунов{264}, собачий сын!\r\nКрасноречивые убеждения шведского палаша разогревали и флегму немецкого почтальона.\r\nТо печально посматривая на бездыханную трубку, у груди его покоившуюся, то умильно кивая шинкам, мимо его мелькавшим, посылал он мысленно к черту шведских офицеров,\r\nне позволявших ему ни курить, ни выпить шнапсу, и между тем чаще и сильнее похлопывал бичом над спинами своих тощих лошадей-дромадеров.\r\n- Не Траутфеттер, а Доннерветтер надобно бы ему прозываться, - говорили сквозь зубы немецкие станционные смотрители,\r\nподавая рюмку водки бедному страдальцу почтальону, и со всею придворною вежливостию спешили отправить гостя со двора.\r\nПровожаемый такими приветствиями, Адольф прискакал на четвертые сутки в Ригу;\r\nузнав, что Шлиппенбах находится в Пернове, отправился туда, передал ему от короля бумаги, и,\r\nжелая удивить своим нечаянным приездом баронессу и невесту, которая, по мнению его, должна была умирать от нетерпения его видеть, полетел в Гельмет.\r\nЗдесь у корчмы остановился он, заметив свадебный поезд.\r\nПристальный взгляд на лица крестьян, необыкновенно развязных, и другой взгляд на миловидных крестьяночек,\r\nшушукавших промеж себя и лукаво на него поглядывавших, объяснили ему сейчас, что эта свадебная процессия была одна шутка баронессиных гостей.\r\nЖелая скрыть свое настоящее имя, он выдал себя за трабантского офицера Кикбуша,\r\nтолько что вчера прибывшего из армии королевской с известиями к генерал-вахтмейстеру о новых победах и теперь, по исполнении своего дела, возвращающегося в армию;\r\nприсовокупил, что между тем ему дано от генерала поручение заехать по дороге в Гельмет и доложить баронессе о немедленном приезде его превосходительства;\r\nчто он остановлен у корчмы видом необыкновенной толпы, угадал тайну актеров и просит позволения участвовать в их шутке.\r\nОфицеры и студенты, представлявшие чухонцев, охотно согласились принять Адольфа в свой поезд;\r\nа как офицер, игравший жениха, был чрезвычайно услужлив, то, с позволения девицы Рабе, уступил Адольфу свою ролю,\r\nприбавив, что в народном празднике первое место принадлежит вестнику народного торжества.\r\nТаким-то образом явился Адольф в виде крестьянского жениха перед своею невестою;\r\nтаким-то образом подруга ее сама представила Луизе того, которого эта, может быть, никогда не желала бы видеть.\r\nКаково же было изумление и ужас Катерины Рабе, когда Луиза, при взгляде на мнимого Кикбуша, побледнела, когда трабантский офицер, бывший до того чрезвычайно смелый и ловкий,\r\nсмутился, произнеся крестьянское приветствие новорожденной, и, наконец, когда он подошел к баронессе Зегевольд и вручил ей письмо.\r\n- Рука приятеля моего Пипера!\r\n- вскричала баронесса, взглянув на адрес; потом вгляделась пристально в посланника и бросилась его обнимать, приговаривая задыхающимся от удовольствия голосом:\r\n- Адольф! милый Адольф! этой радости я не ожидала.\n - Адольф Траутфеттер! - раздалось в толпе гостей.\r\nФюренгоф, внутренно желавший племяннику провалиться сквозь землю, спешил, однако ж, прижать его к своему сердцу.\r\nПосле первых жарких лобызаний и приветствий со всех сторон, Адольф просился переодеться и явиться в настоящем своем виде.\r\nКто бы не сказал, смотря на него: Антиной в одежде военной!\r\nНо для Луизы он был все равно что прекрасная статуя, хотя ей дан исподтишка строжайший приказ обходиться с ним как с милым женихом.\r\n- Ты должна его любить, - прибавлено к этому грозному наказу. - Смотри, чего ему недостает? Он все имеет: ум, прекрасную наружность и богатство.\r\nТы была бы ворона, если б и без моих наставлений упустила такой клад! Да что ж ты ничего не говоришь?\r\n- Буду стараться исполнить волю вашу, - отвечала Луиза, опираясь ледяною рукою об руку своей милой Кете.\r\nС другой стороны, влюбчивый Адольф, сравнивая свою невесту с теми женщинами, которыми он пленялся так часто в каждом немецком и польском городке, на марше Карловых побед,\r\nразом вычеркнул их всех не только из сердца, даже из памяти своей, и поклялся жить отныне для единственной, избранной ему в подруги самою судьбою.\r\n\"Она сейчас узнала меня: это добрый знак! - думал он. - И меня испугалась; это что значит?.\r\n.\r\nНичего худого! Как не испугать это робкое, прелестное творение появлением нежданного жениха, который, того и гляди, будет муж ее!\r\nСердце мое и ласки матери говорят мне, что мы в дальний ящик откладывать свадьбы не станем\".\r\nЖелая скорее описать свои новые чувства двоюродному брату, он искал его между гостей, но,\r\nк удивлению своему не найдя его, спросил у одного из своих молодых соотечественников о причине этого отсутствия.\r\nВопрошаемый, бывший дальний родственник баронессе, объяснил, что она отказала Густаву от дому за неловкое представление им роли жениха, даже до забвения будто бы приличия.\r\n- Это было в отсутствие маменьки, - продолжал вестовщик, - невеста заметила ошибку и вольное обхождение посетителя, рассердилась и рассказала все матери и...\r\n- И загорелся сыр-бор! - сказал смеясь Адольф.\r\n- Ну, право, я не узнаю в этом деле моего двоюродного братца, скромного, стыдливого, как девушка! А все я виноват, - продолжал уже про себя Адольф, - невольный мученик!\r\nнавел я тебя на след сердитого зверя моими наставлениями и погубил тебя; но этому скоро пособить можно.\r\nМой верный Сози будет у меня шафером на свадьбе, и мы тогда заключим мировую с баронессою.\r\nРассуждения эти были прерваны необыкновенным криком на дворе.", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Письма русского путешественника автора Карамзин Н", "role": "user" }, { "content": "Итак, друг ваш уже на море! Возвращается в милое отечество, к своим любезным! Скорее, нежели думал! Отчего же? Скажу вам правду.\r\nКошелек мой ежедневно истощался, становился легче, легче, звучал слабее, слабее; наконец, рука моя ощупала в нем только две гинеи.\r\n.. Мне оставалось бежать на биржу, скорее, скорее; уговориться с молодым капитаном Виллиамсом, взлезть\r\nпо веревкам на корабль его и, сняв шляпу, учтиво откланяться с палубы Лондону.\r\n- Меня провожал русский парикмахер Федор, который здесь живет семь или восемь лет, женился на миловидной англичанке, написал над своею лавкою:\r\n\"Fedor Ooshakof\", салит голову лондонским щеголям и доволен, как царь.\r\nОн был в России экономическим крестьянином и служит всем русским с великим усердием.\r\nКапитан ввел меня в каюту, очень изрядно прибранную, указал мне постелю, сделанную, как гроб,\r\nи в утешение объявил, что одна прекрасная девица, которая плыла с ним из Нового Йорка, умерла на ней горячкою.\r\n\"Жеребей брошен, - думал я, - посмотрим, будет ли эта постеля и моим гробом!\r\n\" - Страшный дождь не дозволил мне дышать чистым воздухом на палубе; я лег спать с одною гинеею в кармане (потому что другую отдал парикмахеру) и поручил судьбу свою волнам и ветрам!\r\nСильный шум и стук разбудил меня: мы снимались с якоря. Я вышел на палубу...\r\nСолнце только что показалось на горизонте, Через минуту корабль тронулся, зашумел и на всех парусах пустился сквозь ряды других стоящих на Темзе кораблей.\r\nНарод, матрозы желали капитану счастливого пути и маханием шляп как будто бы давали нам благополучный ветер.\r\nЯ смотрел на прекрасные берега Темзы, которые, казалось, плыли мимо нас с лугами, парками и домами своими, - скоро вышли мы в открытое море, где корабль наш зашумел величественнее.\r\nСолнце скрылось. Я радовался и веселился необозримостию пенистых волн, свистом бури и дерзостию человеческою. Берега; Англии темнели...\r\nНо у меня самого в глазах темнеет; голова кружится...\r\nЗдравствуйте, друзья мои! Я ожил!.. Как мучительна, ужасна морская болезнь! Кажется, что душа хочет выпрыгнуть из груди; слезы льются градом, тоска несносная...\r\nА капитан заставлял меня есть, уверяя, что это лучшее лекарство! Не зная, что делать, я сто разложился на постелю, сто раз садился на палубе, где морская пена окропляла меня.\r\nНе подумайте, что это реторическая фигура; нет, волны были в самом деле так велики, что иногда переливались через корабль.\r\nОдна из них чуть было не сшибла меня в то глубокое отверстие корабля, где лежат острые якори.\r\nБолезнь моя продолжалась три дни. Вдруг засыпаю крепким сном - открываю глаза, не чувствую никакой тоски - едва верю себе - встаю, одеваюсь.\r\nВходит капитан с печальным видом и говорит: \"Ветер утих; нет ни малейшего веяния; корабль ни с места: страшная тишина!\" - Я выбежал на палубу: прекрасное зрелище!\r\nМоре стояло, как неподвижное стекло, великолепно освещаемое солнцем; парусы висели без действия, корабль не шевелился, матрозы сидели, повеся голову.\r\nВсе были печальны, кроме меня; я веселился, как ребенок, и здоровьем своим и картиною морской, почти невероятной тишины.\r\nВообразите бесконечное гладкое пространство вод и бесконечное, во все стороны, отражение лучей яркого света!.\r\n. Вот зеркало, достойное бога Феба! - Казалось, что в мире не было ничего, кроме воды, неба, солнца и корабля нашего.\r\nЧерез час нашли легкие облака, повеял ветерок, море заструилось, и парусы вспорхнули.\r\nНам встретились норвежские рыбаки. Капитан махнул им рукою - и через две минуты вся палуба покрылась у нас рыбою.\r\nНе можете представить, как я обрадовался, не ев три дни и крайне не любя соленого мяса и гороховых пудингов, которыми английские мореходцы потчевают своих пассажиров!\r\nНорвежцы, большие пьяницы, хотели сверх денег рому, пили его, как воду, и в знак ласки хлопали нас по плечам.\r\n- В сию минуту приносят нам два блюда рыбы. Вы знаете, что такое хороший обед для голодного!..\r\nОпять страшный ветер, но попутный. Я здоров совершенно, бодр и весел. Мысль, что всякую минуту приближаюсь к отечеству, живит и радует мое сердце.\r\nСлушаю шум моря; смотрю, как быстрый корабль наш черною своею грудью рассекает волны;\r\nчитаю Оссиана и перевожу его \"Картона\" {Самый этот перевод был напечатан после в \"Московском журнале\".\r\n}. Нынешняя ночь была самая бурная. Капитан не спал, боясь опасных скал Норвегии.\r\nЯ вместе с ним сидел у руля, дрожал от холодного ветра, но любовался седыми облаками, сквозь которые проглядывала луна, прекрасно разливая свет свой на миллионы волн.\r\nКакой праздник для моего воображения, наполненного Степаном! Мне хотелось увидеть норвежские дикие берега на левой стороне, но взор мой терялся во мраке.\r\nВдруг слышим вдали пушечный выстрел, другой, третий.\r\n\"Что это?\" - спрашиваю у капитана. \"Может быть, какой-нибудь несчастный корабль погибает, - отвечал он, - здешнее море ужасно для плавателей\".\r\nБедные! Кто поможет им во мраке? Может быть, страшный ветер сорвал их мачты, может быть, нашли они на мель; может быть, вода заливает уже корабль их!.\r\n. Мы слышали еще два выстрела и, кроме шума волн, уже ничего не слыхали...\r\nКапитан наш сам боялся сбиться с верного пути и беспрестанно при свете фонаря смотрел на компас. - Все наши матрозы спали, кроме одного караульного.\r\nКогда хотя мало переменится ветер, караульный закричит; в минуту все выбегут, бросятся к мачтам, и другие парусы веют.\r\nКорабль наш очень велик, но матрозов только 9 человек. - Я лег спать в три часа, и сильное качание корабля в первый раз показалось мне роскошью. Так качают детей в колыбели!\r\nМоре\r\nМария В* родилась в Лондоне. Отец ее был один из самых ревностных противников министерства - возненавидел Англию и, продав свое имение, переселился в Новый Йорк.\r\nМария, жертва его политического упрямства, оставила в Лондоне свое сердце и счастие - у нее был тайный любовник и жених, молодой, добродетельный человек.\r\nПять лет жила она в Америке - лишилась отца, искренно оплакивала смерть его и спешила возвратиться в отечество, будучи уверена в постоянстве своего друга.\r\nОпасности моря не устрашали ее; она села на корабль, одна с своею любовию и с милою надеждою, - но в самый первый день плавания занемогла жестокою болезнию.\r\nКапитан советовал ей возвратиться. \"Нет, - говорила Мария, - я хочу умереть или быть в Англии: каждый день для меня дорог\".\r\nБолезнь усилилась и повредила ее рассудок. Ей казалось, что она сидит уже подле жениха своего и рассказывает ему о горестях прошедшей разлуки.\r\n\"Теперь я счастлива, - говорила Мария в беспамятстве, - теперь могу спокойно умереть в твоих объятиях\".\r\nНо друг ее был далеко, и Мария скончалась на руках служанки своей. Вообразите, что несчастную бросили в море! Вообразите, что я сплю на ее постеле!.\r\n. \"Так и меня бросите в море, - говорю капитану, - если умру на корабле вашем?\" - \"Что делать?\" - отвечает он, пожимая плечами.\r\nЭто ужасно! Земля, земля! Приготовь в тихих недрах своих укромное местечко для моего праха!\r\nДовольно, что мы и живые по волнам носимся, а то быть еще и по смерти игралищем бурной стихии!.\r\n.\r\nНынешний день море в самом деле едва не поглотило нас.\r\nКорабельный мастер выпил стакана четыре водки, не приметил флага, поставленного на мели для предостережения мореплавателей, - и капитан увидел беду в самую ту минуту,\r\nкогда мы были уже в нескольких саженях от подводных камней, побледнел, закричал - матрозы бросились на мачты - парусы упали, и корабль пошел в другую сторону.\r\nЧудное проворство! С англичанами весело и умереть на море! Это подлинно их стихия. - Мастеру досталось от капитана. Он хотел его бить, хотел перекинуть его через борт.\r\nПьяница залился горькими слезами и сказал: \"Капитан! Я виноват; утопи меня, но не бей. Англичанину смерть легче бесчестья\".\r\nМежду тем, друзья мои, я в восемь дней удивительным образом привык к Нептунову царству и рад плыть куда угодно.\r\n- Буря не утихает, корабль беспрестанно идет боком, и на палубе нельзя ступить шагу без того, чтобы не держаться за веревки.\r\nВ каюте все вещи (посуда, сундуки) прибиты гвоздями, но часто от сильных порывов гвозди вылетают, и делается страшный стук.\r\n- Я уже различаю флаги всех наций, и как скоро встретится нам Корабль, кричу в трубу: \"From whence you come?\" {Откуда плывете? (англ.). - Ред.} Это забавляет меня.\r\nВчера ночевали мы перед самым Копенгагеном. Как мне хотелось в город! Жестокий капитан не дал лодки.\n\n Кронштат\r\nБерег! Отечество! Благословляю вас! Я в России и через несколько дней буду с вами, друзья мои!.\r\n. Всех останавливаю, спрашиваю, единственно для того, чтобы говорить по-русски и слышать русских людей.\r\nВы знаете, что трудно найти город хуже Кронштата, но мне он мил! Здешний трактир можно назвать гостиницею нищих, но мне в нем весело!\r\nС каким удовольствием перебираю свои сокровища:\r\nзаписки, счеты, книги, камешки, сухие травки и ветки, напоминающие мне или сокрытие Роны, la perte da Rhone,\r\nили могилу отца Лоренза, или густую иву, под которою англичанин Поп сочинял лучшие стихи свои!\r\nСогласитесь, что все на свете крезы бедны передо мною!\r\nПеречитываю теперь некоторые из своих писем: вот зеркало души моей в течение осьмнадцати месяцев!\r\nОно через 20 лет (если столько проживу на свете) будет для меня еще приятно - пусть для меня одного!\r\nЗагляну и увижу, каков я был, как думал и мечтал; а что человеку (между нами будь сказано) занимательнее самого себя?.\r\n. Почему знать? Может быть, и другие найдут нечто приятное в моих эскизах; может быть, и другие... Но это их, а не мое дело.\r\nА вы, любезные, скорее, скорее приготовьте мне опрятную хижинку,\r\nв которой я мог бы на свободе веселиться китайскими тенями моего воображения, грустить с моим сердцем и утешаться с друзьями", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Греч Н", "role": "user" }, { "content": "- Право, запомнил имя, - сказал фон Драк. (Тряпицын что-то пробормотал про себя.) - Да, да, да! Это тот самый, который написал сказку о Бедной Лизе.\r\n- Карамзин! - воскликнул Кемский с восторгом. - Карамзин, который уже несколько лет занимается сочинением русской истории. Так, видно, он ее кончил?\r\n- Написал и представил государю восемь томов, - отвечал Платон.\r\n- Так это он награжден государем с истинно царскою щедростью! В этом я узнаю нашего императора! Дай бог ему многие лета!\r\n- Против высочайшего повеления, - продолжал фон Драк, которому Тряпицын служил суфлером, - ни толковать,\r\nни спорить не смею-с, но удивительно, как можно было дать такую награду за восемь томов!\r\nДа наш годовой отчет будет и толще и дельнее! - Кемский не отвечал.\r\n- Однако согласитесь, дядюшка, - возразил Платон учтиво, - что Карамзин испортил русский язык. Наш штабс-капитан...\r\n- Может быть, очень хороший человек, но если он утверждает эту нелепицу, то достоин сожаления! - отвечал Кемский.\r\n- Знаете ли вы, в каком детском состоянии был русский язык, как бесцветна была русская литература до Карамзина?\r\nОн первый заговорил чистым русским народным языком, и все сердца русские отозвались на его голос.\r\nСлог времен предшествовавших был какою-то безобразною смесью условных, чуждых нам оборотов.\r\nНелепая мысль, будто латинский язык есть корень, основание и образец всех прочих, убивала дух языка русского.\r\nПравда, что некоторые писатели и прежде Карамзина пытались писать по-русски, но решительно начал он первый.\r\nПлатон возразил: \n - Но штабс-капитан Залетаев утверждает, что Ломоносов...\r\n- Был гений, оратор и поэт, но не прозаик. Впрочем, это не служит к его унижению: и Лейбниц в свое время не знал, что существует планета Уран.\r\nЕсли б вы были свидетелями того радостного изумления, в которое мы, тогдашние молодые люди,\r\nследственно готовые к принятию всех впечатлений, приведены были первыми книжками \"Московского журнала\"!\r\nЭто волнение душевное можно сравнить только с ощущением человека, которому вдруг возвратили зрение или развязали язык!\r\n- Кемский, воспламененный предметом разговора, долго не замечал, что проповедует в пустыне.\r\nВсе занимались своим делом: кто ел, кто разговаривал с соседом - никто не слушал. Платон устремил глаза в тарелку, как будто отрекаясь от того, что слышит.\r\nКемский обратил вопросительный взгляд на Григорья; тот посмотрел на него равнодушно, выпил залпом бокал шампанского и, отворотясь, спросил кого-то громко чрез стол:\r\n- Pourquoi avez-vous quitte hier de si bonne heure la comtesse Basile?\r\nКемский увидел, что у его сестры обедают как в стойлах: едят, пьют, иногда ржут, но не беседуют, не рассуждают, не думают, и решился следовать домашнему обычаю.\r\nОн молчал во все продолжение стола, размышляя о том,\r\nкак человек общественный и образованный возвышает и облагораживает душою вседневные, телесные, можно сказать животные свои действия.\r\nЧувственное сближение полов становится благородною любовью, союзом священным и угодным небу;\r\nтемное чувство самки животных, побуждающее ее жертвовать своею жизнию для сохранения жизни детенышей, превращается в нежную,\r\nпопечительную, благотворную любовь родительскую, а ежедневное утоление голода становится трапезою дружбы, семейной и общественной.\r\nЗа обедом и ужином собирается семейство, разделенное в течение дня трудами общественными и домашними: отец в дружеской беседе сообщает семейству свои наблюдения, мнения, уроки;\r\nдети дают ему отчет в своих занятиях и намерениях;\r\nон слушает их рассказы, направляет их мнения и толки, указывает на хорошую и слабую сторону их дел, помыслов и чувствований;\r\nвеселость, возбуждаемая досугом, отдохновением и взаимными шутками, услаждает и сокращает время стола, и душа питается за благоустроенною трапезою не менее тела.\r\nДревние язычники только ели и пили. Трапезы любви и дружбы установлены религиею христианскою, и величайшее из таинств ее получило начало свое за вечерею...\r\nРазговор за столом продолжался прежний, бессвязный, отрывистый. Только Китти без умолку толковала по-английски с своим соседом и частенько чокалась с ним рюмкою.\r\nГригорий иногда вмешивался в их беседу, и несколько раз у них поднимался спор, в котором большая часть бывших за столом, по незнанию английского языка, не могли принять участия.\r\nНаконец встали из-за стола.\r\nКемскому подали трубку; он совестился приняться за нее, но увидел, что почти все молодые люди, в том числе безбородые недоросли, взялись курить;\r\nмежду тем он никак не решался нарушить правила учтивости своего времени и, по указанию Платона, отправился на балкон светелки его во втором этаже.\r\nТам, смотря на прекрасную Неву, опушенную густою зеленью, он с горестью размышлял о виденном и слышанном...\r\nКогда он часа через два сошел вниз, гостиная была наполнена множеством разнокалиберного народу.\r\nШесть карточных столов заняты были ревностными игроками, между которыми отличалась Алевтина жаром и бранчливостью.\r\nВ числе игроков было человек шесть пожилых людей, все прочие люди молодые, но эти последние были самыми усердными и страстными игроками.\r\nМолодые дамы и девицы сидели в отдельной диванной и перешептывались между собою.\r\nИз мужчин были при них рыжий сир Уиллиам Горс, какой-то французик лет в семьдесят и два юнкера.\r\nКемскому стало и жалко и смешно: он не думал найти такую перемену в нравах и обычаях столицы.\r\nВ его время молодые люди искали общества дам, старались быть любезными, иногда и чресчур; в карты играли только старики и пожилые люди, а табак курили одни немцы-ремесленники.\r\n- Не составить ли вам партии, братец? - умильно спросила Алевтина. \n - Покорнейше благодарю. Вы знаете, я никогда не играл в карты, и со времени разлуки нашей не успел выучиться.\r\n- Что ж прикажете делать со скуки? - спросила она. \n - Что делать летом на даче? - возразил он с изумлением.\r\n- Именно, - отвечала она, - ведь не все же гулять да гулять. Надобно и поотдохнуть.\r\n- Но что за отдых за картами, - спросил он, - особенно молодым людям? По мне, я бы отучил их корпеть за карточными столами.\r\n- И, братец! Как вы строги. Они играют в коммерческую. Эта игра не разорит именья.\r\n- Да иссушит ум и сердце! Уж по мне, если играть, то лучше в банк: направо, налево!\r\nТам, будто подобие войны: сердце приходит в движение, кровь кипит, а тут сделаешься карточною машиною, без ума, без толку, без чувства!\r\n(Один старик со звездою поглядел на него грозно.\r\n) Я говорю о молодых людях, - продолжал Кемский, - люди пожилые пусть отдыхают за вистом.\r\n- Брюзга несносный! - проворчала Алевтина. - Вечно умничал не в свою голову, а теперь сделался еще нестерпимее, нежели когда-нибудь.\r\nКемский не долго оставался в этом обществе. Ему там было чуждо, неловко, можно сказать, страшно.\r\nИ хозяева и гости казались ему если не врагами друг друга, то, по крайней мере, чужими, незнакомыми, неприязненными между собою.\r\nСвет и в его время был не слишком откровенен, доверчив и дружелюбен в своих связях, но тогда это взаимное недоверие прикрывалось лоском вежливости и предупредительности.\r\nТеперь же, казалось, люди умышленно выказывали презрение ко всем и ко всему.\r\nПри входе каждого нового лица князь вставал и кланялся, но на его приветствие не отвечали:\r\nобыкновенно представлялись, что не видят поклона, иногда пристально смотрели ему в глаза с улыбкою жалости и презрения.\r\nСтаромодная учтивость его возбуждала в гостях насмешливый шепот, а на лице хозяйки досаду и смущение.\r\nСначала казалось ему, что его простой, неловкий наряд возбуждает это изъявление высокомерия и грубости, но впоследствии заметил он,\r\nчто и с людьми светскими знакомые их обходятся точно так, что в этом высшем, по чинам и богатству, обществе учтивость не только не нужна, но и не терпима!\r\n\"Где я? Что я здесь?\" - повторял он несколько раз в уме и с стесненным сердцем прокрался до своей фуражки, а там и до дверей.\r\nНа дворе стояли тесными рядами экипажи. Новоприезжие кучера здоровались с товарищами своими, снимая шляпы, кланяясь и называя друг друга по имени и отчеству.\r\nXL\r\nКемский на другой день сидел у растворенного окна своей квартиры и, пуская голубые кольца табачного дыму, наслаждался тихою картиною летнего утра.\r\nСолнце поднималось на горизонте, легкие пары редели.\r\nНа Неве свежий ветерок развевал вымпелы судов, коих мачты поднимались из-за Адмиралтейства.\r\nНа улицах еще было тихо; изредка слышались клики ранних разносчиков; большой свет еще дремал от вчерашней усталости.\r\nВдруг раздались громкие звуки военной музыки. Кемский выглянул в окно и увидел баталион Измайловского полка, идущий к Дворцовой площади.\r\nПри взгляде на этот баталион, при звуках знакомого марша воспоминания прошедшего затеснились в голове его с той самой минуты,\r\nв которую он за семнадцать лет пред сим оставил гвардейскую службу.\r\nОн вспоминал, как в такое же прекрасное утро он пустился в Гатчину, чтоб уже не возвращаться под родимый кров.\r\nИталия, война, раны тела и души - все это попеременно воскресало в его памяти.\r\nОн принужден был оставаться за раною в Ницце до самого лета.\r\nПо возвращению в Россию Кемский, по просьбе своей, был переведен в армейский полк, расположенный на Кавказской линии: он не имел духу возвратиться в Петербург.\r\nТам решился он совершенно посвятить себя службе тяжелой, беспрерывной, опасной.\r\nЧрез несколько месяцев поручено было ему командование полком, и он в исполнении обязанностей своего звания начал находить себе отраду и облегчение.\r\nОн познакомился в точности с образом войны кавказской, с характером тамошних наших неприятелей, с свойствами русского солдата, переселенного в те воинственные и грозные страны.\r\nИзучение это происходило на самом деле. Полк его всегда находился впереди, всегда там, где грозила ему большая опасность.\r\nКемский не страшился смерти, напротив - видел в ней конец своим страданиям. При первом выстреле перекрестится, помолится, вздохнет - и готов умереть.\r\nНо меткие пули неприятельские в него не попадали, а если которая, бывало, сдуру и заденет, то не смертельно, не опасно.\r\nОфицеры и солдаты с благоговением глядели на своего мужественного предводителя, и все наперерыв старались не отставать от него.\r\nВскоре полк Кемского снискал общую славу в войсках Кавказской линии, и где грозила опасность,\r\nгде свирепствовала смерть, туда начальники посылали отряды княжего полку - так его называли.\r\nОтряды не всегда возвращались из своих экспедиций, но если возвращались, то всегда с победою.\r\nКемский отказывался лично для себя от всех наград, но ревностно ходатайствовал за подчиненных.\r\nДостаточное состояние при ограниченности собственных его нужд давало ему средства помогать своим сослуживцам.\r\nУверенные во внимании и правосудии своего начальника, обеспеченные в жизни, они усердно ему содействовали.\r\nИ он не ограничивался одним денежным и вещественным пособием: он был их другом и отцом.\r\nКаждого новопоступившего в полк офицера принимал он к себе, старался узнать его характер, воспитание, наклонности, укреплял в добре,\r\nпредостерегал от ошибок, с отеческою нежностью упрекал в слабостях, строго наказывал за умышленные нравственные проступки;\r\nстрожайшим у него наказанием считался перевод в другой полк.\r\nНе довольствуясь образованием и наставлением молодых офицеров, поступавших в полк его прямо из кадет и юнкеров,\r\nон возложил на себя обязанность несравненно труднейшую - перевоспитывать молодых и немолодых людей, переводимых к нему в полк за проступки:\r\nсколько душ он спас таким образом от погибели!\r\nСколько возвратил отечеству полезных слуг, которые при жестоком с ними обхождении сделались бы, может быть, преступниками и злодеями!\r\nПример благородного начальника и достойных товарищей, обращение учтивое и кроткое, совершенное забвение прошедшего,\r\nвнимание ко всякому доброму делу, ко всякому честному помыслу и человеколюбивому движению - снимало кору с глаз и сердца заблудшего;\r\nон становился иным человеком, начинал новую жизнь, иногда и сам не догадываясь, кому этим обязан.\r\nВ дикой и пустынной стране, посреди племен иноверческих и враждебных, полк князя Кемского был кочующею колониею людей просвещенных и благородных:\r\nон непременно требовал, чтоб все наличные офицеры всегда обедали у него, за столом усаживал подле себя самых неистовых;\r\nподдерживая общую беседу и давая всякому полную свободу говорить что угодно, возражал на мнения ошибочные, изобличал софизмы иногда шуткою, иногда и нешуточными замечаниями.\r\nСобственным примером, а не запрещением изгнал он из полку карты, невоздержание, разврат.\r\nОн завел при полку библиотеку отборных русских книг; заставлял молодых офицеров переводить лучшие места из иностранных историков и военных писателей.\r\nЭти переводы, читаемые в кругу офицеров, распространяли их познания, изощряли рассудок, короче знакомили с военным делом.\r\nПлоды сих благородных трудов вскоре сказались: офицеры княжего полка служили примером всем своим сослуживцам и храбростью, и образованием, и поведением.\r\nДобрые дела Кемского и слава его полку не ограничивались пределом русских владений:\r\nнередко являлись к нему независимые владельцы ближайших горских племен и представляли на разрешение свои споры.\r\nПриговоры его честно исполнялись и правым и виноватым.\r\nТаким образом протекли двенадцать лет. Новый 1813 год отпраздновал он на штурме Ленкорана и был тяжело ранен в левую руку.\r\nЕдва оправившись от продолжительной болезни, бывшей последствием этой раны, он впал в другое несчастие, еще чувствительнейшее для благородного воина.\r\nВ числе офицеров, переведенных в его полк за проступки, находился один молодой италиянец Вестри, прекрасный собою, умный, образованный, ловкий и вкрадчивый.\r\nПричиною перевода его в войска закавказские была, как он утверждал, несправедливость полкового командира.\r\nКемский с первого взгляда привязался к этому офицеру: в произношении его было нечто италиянское, напоминавшее ему друга Алимари.\r\nОсторожный и проницательный в обращении с новичками, Кемский, казалось, в этот раз хотел сделать исключение из своих правил.", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Андреев Л", "role": "user" }, { "content": "В промежутках темноты весело перекликались; долго стояли перед мостиком, никак не могли понять при коротких ослепляющих вспышках: вода ли это идет поверху, или блестят и маячат лужи.\r\nВ темноте, пугая и веселя, ревела вода; попробовал сунуться Колесников, но сразу влез по колена - хоть назад возвращайся!\r\n- Пройдем, ничего! - возбужденно говорил матрос.- Перильца-то держатся! \n - Снесет, того-этого, за ноги тащит! \n - Идем!\r\nПроскочили: шатались под ногами мостовины, и вода тащила коварно, сбивая под ножку, и упал-таки Колесников, поскользнувшись, но, по счастью, при выходе - только искупался.\r\nЕще чудесный час шли они под грозою, а потом в тишине и покое прошли густо пахнущий лес,\r\nеще подышали сонной коноплею на задворках невидимой деревни и к двум часам ночи были в становище, в своей теплой и почти сухой землянке.\r\n- Какое блаженство: культура! - гудел Колесников, укладываясь спать.- Тебе нравится, Сашук?\r\n- Я еще прошелся бы. \n - Можно простудиться. Но какой чудесный вечер! \n И, когда Саша уже засыпал, вдруг запел несносным фальцетом, подражая знаменитому тенору:\r\n- Привет тебе, приют невинный, привет тебе, приют... Было так глупо, что оба захохотали.\r\n- Буде, того-этого. Спать! \n\n 13. Ярость\r\n- Что? наработали? - злорадствовал, лежа, Еремей, с приятностью встречая возвращающихся, словно побитых мужиков,-ложись-ка, брат, да полежи, мне земли не жалко!\r\nОбманула земля. Еще уборка не отошла, а уж повалил к Жегулеву народ, взамен надежд неся ярость и точно ослепший, ко всему равный и беспощадный гнев.\r\nКончились дни затишья и ненужности.\r\nМногие из пришедших точно стыдились, что их удалось обмануть, избегали взгляда и степенничали, смягчая неудачу;\r\nно были и такие, что яростно богохульствовали, орали как на сходке, в чем-то попрекая друг друга:\r\n- Я у тебя хлеба прошу, а ты мне что даешь? Ты мне что даешь, я тебя спрашиваю! \n - Только и остается, что... \n - Нет, ты мне ответь: я у тебя чего прошу?..\r\nКолыхнулось первое после затишья зарево, и вновь закружил огонь, страшный и послушный бог бездольного человечества.\r\nИ если раньше что-то разбиралось, одного жгли, а другого нет, держали какой-то свой порядок,\r\nнамекающий на справедливость, то теперь в ярости обманутых надежд палили все без разбора, без вины и невинности;\r\nподняться к небу и взглянуть - словно сотни и тысячи костров огромных раскинулись по темному лону русской земли.\r\nИ если раньше казалось Жегулеву, что он чем-то управляет, то теперь, подхваченный волной, он стремительно и слепо несся в огненную темноту - то ли на берег, то ли в пучину.\r\nВначале даже радостно было: зашумел в становище народ, явилось дело и забота, время побежало бездумно и быстро, но уже вскоре закружилась по-пьяному голова, стало дико, почти безумно.\r\nЖгли, убивали - кого, за что? Опять кого-то жгли и убивали: и уже отказывалась память принимать новые образы убитых, насытилась, жила старыми.\r\nРазбивали винные лавки, и мужики опивались до смерти; и все пили, и появилась в стану водка, и всегда кто-нибудь валялся пьяный и безобразный;\r\nтолько характером да отвращением к памяти пьяного отца удержался Саша от соблазнительного хмеля, порою более необходимого, чем дыхание.\r\nУдержался и Колесников, но Андрей Иванович был два раза пьян, в хмелю оказался несносным задирой и подрался,\r\nи несколько дней, умирая от стыда, ходил с синяками и опухлостями на чисто выбритом лице.\r\nПосле этого, впрочем, он больше не пил. Опился и сгорел на пожаре Иван Гнедых, шутник, то ли мертвый уже, то ли крепко до самой смерти уснувший.\r\nЧто-то дикое произошло при встрече с Васькой Соловьевым. В яростном и безумном, что теперь творилось, Соловьев плавал, как рыба в воде, и шайка его росла не по дням, а по часам.\r\nУшли к нему от Жегулева многие аграрники, недовольные мягкостью и тем, что ничего Жегулев не обещал; набежали из города какие-то темные революционеры, появились женщины.\r\nРаз при нападении на поезд, вообще кончившемся неудачею, Ваське удалось щегольнуть бомбами - доставил кто-то из городских: и многие пленились его удалью.\r\nТочно колеблясь, он именовал себя то Жегулевым, то по-настоящему с некоторой робостью заявлял, что он Васька Соловьев, и вновь прятался за чужое, все еще завидное имя.\r\nВообще же чувствовал себя великолепно, жил как в завоеванной земле и в пьяном виде требовал от мужиков, чтобы приводили девок.\r\nНепослушных таскал за бороды - осмелел.\r\nЧерез Митрофана-Не пори горячку завел сношения с полицией, говоря великодушно: всем хватит! И сознавал себя благодетелем, о чем, пьяный, заявлял со слезами.\r\nВстретились обе шайки случайно, при разгроме одной и той же винной лавки, и, вместо того чтобы вступить в пререкания и борьбу, побратались за бутылкой.\r\nА обоих атаманов, стоявших начеку с небрежно опущенными маузерами, пьяные мужики, суя в руки бутылки с отбитыми горлышками, толкали друг к другу и убеждали помириться.\r\nИ Васька, также пьяный, вдруг прослезился и отдал маузер Митрофану, говоря слезливо:\r\n- Господи, да разве я что! Я понимаю. Александр Иваныч так Александр Иваныч!\r\nОн был уже не в черной, а в синей поддевке с серебряными цыганскими круглыми пуговицами и уже вытирал рот для поцелуя,\r\nкогда вдруг вскипевший Колесников кинулся вперед и ударом кулака сбил его с ног.\r\nНа земле Васька сразу позабыл, где он и что с ним, и показалось ему, что за ним гонятся казаки,- пьяно плача и крича от страха, на четвереньках пополз в толпу.\r\nИ мужики смеялись, поддавая жару, и уступками толкали его в зад - тем и кончилось столкновение.\r\n- Успокойся, Саша! Тебе говорю, успокойся! - глухо говорил Колесников, своей широкой ладонью закрывая дуло маузера и сам весь дрожа от гнева.\r\n- Я... я его ударил, с него довольно, успокойся, Саша!\r\n- Он без оружия. Но если он еще... \n - Нет, нет, успокойся, его убрали.\r\nСтранно во всех делах вел себя Еремей: созерцателем. Всюду таскался за шайкой, ничему не мешал, но и не содействовал; и даже напивался как-то снисходительно.\r\nНо в одном он всех опережал: смотрел, позевывал - и, не ожидая приказу, рискуя поджечь своих, тащил коробок со спичками и запаливал;\r\nи запаливал деловито, с умом и расчетом, раньше принюхавшись к ветру.\r\nЕсли был поблизости народ, то и пошучивал.\r\nИ захваченные волной, ослепшие в дыму пожаров, не замечали они, ни Саша, ни Колесников, того, что уже виделось ясно, отовсюду выпирало своими острыми краями:\r\nв себе самой истощалась явно народная ярость, лишенная надежд и смысла, дотла, вместе с пожарами, выгорала душа,\r\nи мертвый пепел, серый и холодный, мертво глядел из глаз, над которыми еще круглились яростные брови.\r\nИ не видели они того, что уже других путей ищет народная совесть, для которой все эти ужасы были только мгновением,\r\n- ищет других путей и готовит проклятие на голову тех, кто сделал свое страшное дело.\r\nЖертва уже принесена. А принята ли? - тому судьей будет сам народ. \n\n\n 14. В лесу \n\n Кто-то выдал Сашку Жегулева.\r\nВечером он, Колесников и матрос были опять в гостях в Каменке, у своего знакомца, а на обратном пути попали под выстрелы стражников, притаившихся в засаде.\r\nСпасла их только темнота да лес. Но Колесников был смертельно ранен: пуля прошла под правой лопаткой и остановилась по другую сторону, под ребрами.\r\nСаша и матрос решили лучше самим погибнуть, но Василия не оставлять, и в темноте под слепыми пулями поволокли его, часто останавливаясь в изнеможении.\r\nТяжел был Колесников, как мертвый, и Саша, державший его под мышки и чувствовавший на левой руке свинцовую,\r\nбезвольно болтающуюся голову, перестал понимать, живого они несут или мертвого.\r\nСомневался и Андрей Иваныч, но говорить некогда было.\r\nВ версте от дороги совсем остановились, и Андрей Иваныч сказал: \n - Не могу больше! Положим.\r\nПоложили на землю тяжелое тело и замолчали, прислушиваясь назад, но ничего не могли понять сквозь шумное дыхание.\r\nНаконец услыхали тишину и ощутили всем телом, не только глазами, глухую, подвальную темноту леса, в которой даже своей руки не видно было.\r\nС вечера ходили по небу дождевые тучи, и ни единая звездочка не указывала выси: все одинаково черно и ровно.\r\n- Как бы дождь не пошел,- сказал Саша, прислушиваясь. \n - Лучше будет, следы закроет. Мне все лицо ветками исцарапало, чуть глаз не выколол. Беда, Александр Иваныч!\r\n- Беда. Как же мы теперь? Как вы думаете: он опасно? \n Саша хотел сказать другое, но слишком страшно и больно было выговорить. И, думая то же, что и Саша, матрос сказал:\r\n- Надо посмотреть. \n - Молчит. \n - Это ничего. Эх!\r\n- Что вы? \n - Фонарик потерял, должно, веткой с пояса сорвало. Такая темень! Попробую со спичкой... Василь Василич!\r\n- Молчит. Вася! \n - И не стонет! - вдруг испугался матрос.-Уж не помер ли, Господи помилуй!\r\nНаконец отлегло от сердца: Колесников дышал, был без памяти, но жив; и крови вышло мало, а теперь и совсем не шла.\r\nИ когда переворачивали его, застонал и что-то как будто промолвил, но слов не разобрали. Опять замолчал. И тут после короткой радости наступили отчаяние: куда идти в этой темноте?\r\n- Ничего не понимаю! - говорит Саша, безнадежно ворочая головой,- я теперь и назад дороги не найду. Откуда мы пришли?\r\n- Беда! До дому нам далеко, надо к леснику: до него версты четыре, а то и меньше.\r\n- К леснику! А как его найти? - ничего не вижу; ничего не понимаю. \n Оба замолчали в отчаянии и, не видя друг друга, безнадежно ворочали головами. Матрос сказал:\r\n-А вы так попробуйте, Александр Иваныч: ляжьте наземь и молчите, ничего про дорогу не думайте, она себя покажет.\r\nПопробовал Саша и так и как будто нашел: в смутных образах движения явилось желание идти-и это желание и есть сама дорога. Нужно только не терять желания, держаться за него крепко.\r\nПошли.\r\nНабрав в легкие воздуху, подняли молчащее тяжелое тело и двинулись в том же порядке:\r\nАндрей Иваныч, менее сильный, нес ноги и продирался сквозь чащу, Саша нес, задыхаясь, тяжелое, выскользающее туловище;\r\nи опять трепалась на левой руке безвольная и беспамятная, словно мертвая, голова.\r\nУже через сотню саженей решили, что заблудились, и круто повернули вправо, потом влево; а потом перестали соображать и доискиваться и кружились без мыслей.\r\nЗашуршал по листьям редкий теплый дождь, и вместе с ним исчезла всякая надежда найти лесную сторожку:\r\nв молчаливом лесу они шли одни, и было в этом что-то похожее на дорогу и движение, а теперь в шорохе листвы двинулся весь лес, наполнился звуком шагов, суетою.\r\nИ, казалось, что, уставая с каждым новым шагом до изнеможения, они не подвигаются с места. Мутилось в голове.\r\nНесколько раз осматривали Колесникова, не умер ли, и, кроме страха и жалости, был в этом расчет: если умер, то можно не нести.\r\nСильнее накрапывал дождь. Все ждали, когда почувствуется под ногами дорога, но дорога словно пропала или находилась где-нибудь далеко, в стороне.\r\nВместо дороги попали в неглубокий лесной овраг и тут совсем лишились сил, замучились до полусмерти - но все-таки выбрались.\r\nОт дождя и от боли, когда втаскивали наверх, Колесников пришел в себя и застонал. Забормотал что-то.\r\n- Вася, ты что? \n - Са... са... Я са...\r\nНасилу разобрали, что он сам хочет идти, и Андрей Иваныч, чувствовавший неподвижность и полное бессилие его ног, заплакал тихонько, пользуясь скрывающей темнотою.\r\nА Колесников, оживая от дождя и боли, стал выворачиваться и мешать; и с тоскою сказал Саша:\r\n- Вася, милый, лежи тихо, очень трудно, когда шевелишься. \n Покорно обвис, но сознание, видимо, просветлялось. Глухо сказал:\r\n- Брось. \n - Знаешь, что не брошу, и лежи. Сейчас дойдем. \n - Шапку.\r\nПлакать или смеяться?\r\nДолжно быть, и Колесников сквозь туман сознания и боль почувствовал смешное; и, чтобы увеличить его, пробормотал нечто, имевшее, как ему казалось, ужасно смешной смысл:\r\n- Того-этого...\r\nИ был уверен, что они смеются, а они не поняли: от усталости сознавали чуть ли не меньше, чем он сам.\r\nУ Андрея Иваныча к тому же разболелась гниющая ранка на ноге, про которую сперва и позабыл-невыносимо становилось, лучше лечь и умереть.\r\nИ не поверили даже, когда чуть не лбом стукнулись в сарайчик - каким-то чудом миновали дорогу и сзади, через отросток оврага, подошли к сторожке.\r\nИ только тут, в сторожке, когда обмытый и кое-как перевязанный Колесников уже лежал на лавке и не то дремал, не то снова впал в забытье - понял Жегулев ужасное значение происшедшего.\r\nВосстановилось нарушенное равновесие событий и то, что в первые полубезумные минуты казалось пустяками:\r\nто, что их, несомненно, предали, то, что завтра же утром их могут застигнуть в сторожке, то, наконец,\r\nчто Колесников умирает и умрет,- встало перед сознанием, окружило и сознание, и жизнь кольцом безысходности.\r\nБыл тут один такой момент, когда Жегулев просто почувствовал себя мертвым, не живущим, как повешенный в тот короткий миг,\r\nкогда табуретка уже выдернута из-под ног, а петля еще не стянула шеи,- настолько очевидно было видение замкнутого круга.\r\nЖизнь, потеряв надежду и смысл, отказывалась чувствовать себя жизнью.\r\n\"Этого не может быть, чтобы он умер. Хотя я всегда ожидал и знал, что это будет, но этого не может быть, чтобы он умер.\r\nЕсли он умрет, это будет значить, что он и раньше не жил, и не жил и не живу я,\r\nи вообще ничего не существует, кроме очень длинного, непонятного, зачем оно, и легкого, как паутина, сна.\r\nА если это сон, то ничего не страшно, и, следовательно, он не умрет\",- опоминаясь, подумал Саша:\r\nчтобы снова стать собою, жизнь утверждала чудо, как естественное, признавала бессмыслицу, как истину, логически законченную.\r\nИ вместе с жизнью вернулись к юноше ее волнения, ее живые заботы и страх, и томление надежды, и безутешная скорбь.\r\nБоясь, что может услыхать Колесников, Саша вызвал матроса в сенцы и шепотом спросил:\r\n- Андрей Иваныч, кто нас выдал? \n В шуме разошедшегося дождя не расслыхал ответа и переспросил: \n - Я говорю: нас выдали?\r\n- Так точно, полагаю, что выдали. \n - Кто? \n Не увидел, но догадался, что матрос пожимает плечами.\r\nМолча думали оба и, не найдя лица, молча вернулись в избу.", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "Конвойный объяснил Нехлюдову, что это староста выдавал забранные или проигранные вперед по билетикам, сделанным из игральных карт, кормовые деньги майданщику.\r\nУвидав унтер-офицера и господина, стоявшие ближе замолкли, недоброжелательно оглядывая проходивших.\r\nВ числе деливших Нехлюдов заметил знакомого каторжного Федорова, всегда державшего при себе жалкого, с поднятыми бровями, белого,\r\nбудто распухшего молодого малого и еще отвратительного, рябого, безносого бродягу, известного тем, что он во время побега в тайге будто бы убил товарища и питался его мясом.\r\nБродяга стоял в коридоре, накинув на одно плечо мокрый халат, и насмешливо и дерзко глядел на Нехлюдова, не сторонясь перед ним. Нехлюдов обошел его.\r\nКак ни знакомо было Нехлюдову это зрелище, как ни часто видел он в продолжение этих трех месяцев все тех же четыреста человек уголовных арестантов в самых различных положениях:\r\nи в жаре, в облаке пыли, которое они поднимали волочащими цепи ногами, и на привалах по дороге,\r\nи на этапах в теплое время на дворе, где происходили ужасающие сцены открытого разврата,\r\nон все-таки всякий раз, когда входил в середину их и чувствовал, как теперь, что внимание их обращено на него,\r\nиспытывал мучительное чувство стыда и сознания своей виноватости перед ними.\r\nСамое тяжелое для него было то, что к этому чувству стыда и виноватости примешивалось еще непреодолимое чувство отвращения и ужаса.\r\nОн знал, что в том положении, в которое они были поставлены, нельзя было не быть такими, как они, и все-таки не мог подавить своего отвращения к ним.\r\n- Им хорошо, дармоедам, - услыхал Нехлюдов, когда он уже подходил к двери политических, - что им, чертям, делается;\r\nнебось брюхо не заболит, - сказал чей-то хриплый голос, прибавив еще неприличное ругательство.\r\nПослышался недружелюбный, насмешливый хохот.\n\n X\r\nМиновав камеру холостых, унтер-офицер, провожавший Нехлюдова, сказал ему, что придет за ним перед поверкой, и вернулся назад.\r\nЕдва унтер-офицер отошел, как к Нехлюдову быстрыми босыми шагами, придерживая кандалы, совсем близко подошел,\r\nобдавая его тяжелым и кислым запахом пота, арестант и таинственным шепотом проговорил:\r\n- Заступите, барин. Совсем скрутили малого. Пропили. Нынче уж на приемке Кармановым назвался.\r\nЗаступитесь, а нам нельзя, убьют, - сказал арестант, беспокойно оглядываясь, и тотчас же отошел от Нехлюдова.\r\nДело было в том, что каторжный Карманов подговорил похожего на себя лицом малого, ссылаемого на поселение,\r\nсмениться с ним так, чтобы каторжный шел в ссылку, а малый в каторгу, на его место.\r\nНехлюдов знал уже про это дело, так как тот же арестант неделю тому назад сообщил ему про этот обмен.\r\nНехлюдов кивнул головой в знак того, что он понял и сделает, что может, и, не оглядываясь, прошел дальше.\r\nНехлюдов знал этого арестанта с Екатеринбурга, где он просил его ходатайства о том, чтобы разрешено было его жене следовать за ним, и был удивлен его поступком.\r\nЭто был среднего роста и самого обыкновенного крестьянского вида человек лет тридцати, ссылавшийся в каторгу за покушение на грабеж и убийство.\r\nЗвали его Макар Девкин. Преступление его было очень странное Преступление это, как он сам рассказывал Нехлюдову, было делом не его, Макара, а его, нечистого.\r\nК отцу Макара, рассказывал он, заехал проезжий и нанял у него за два рубля подводу в село за сорок верст.\r\nОтец велел Макару везти проезжего. Макар запряг лошадь, оделся и вместе с проезжим стал пить чай.\r\nПроезжий за чаем рассказал, что едет жениться и везет с собою нажитые в Москве пятьсот рублей. Услыхав это, Макар вышел на двор и положил в сани под солому топор.\r\n- И сам я не знаю, зачем я топор взял, - рассказывал он. - \"Возьми, говорит, топор\", - я и взял. Сели, поехали. Едем, ничего.\r\nЯ и забыл было про топор. Только стали подъезжать к селу, - верст шесть осталось. С проселка на большак дорога в гору пошла.\r\nСлез я, иду за санями, а он шепчет: \"Ты что же думаешь? Въедешь в гору, по большаку народ, а там деревня.\r\nУвезет он деньги; делать, так теперь, - ждать нечего\". Нагнулся я к саням, будто поправляю солому, а топорище точно само в руки вскочило. Оглянулся он.\r\n\"Чего ты?\" - говорит. Взмахнул я топором, хотел долбануть, а он, человек стремой, соскочил с саней, ухватил меня за руки.\r\n\"Что ты, говорит, злодей, делаешь?.. \" Повалил меня на снег, и не стал я бороться, сам дался. Связал он мне руки кушаком, швырнул в сани.\r\nПовез прямо в стан. Посадили в замок. Судили. Общество дало одобрение, что человек хороший и худого ничего не заметно.\r\nХозяева, у кого жил, тоже одобрили. Да аблаката нанять не на что было, - говорил Макар, - и потому присудили к четырем годам.\r\nИ вот теперь этот человек, желая спасти земляка, зная, что он этими словами рискует жизнью,\r\nвсе-таки передал Нехлюдову арестантскую тайну, за что, - если бы только узнали, что он сделал это, - непременно бы задушили его.\r\nXI\r\nПомещение политических состояло из двух маленьких камер, двери которых выходили в отгороженную часть коридора.\r\nВойдя в отгороженную часть коридора, первое лицо, которое увидал Нехлюдов, был Симонсон с сосновым поленом в руке,\r\nсидевший в своей куртке на корточках перед дрожащей, втягиваемой жаром заслонкой растопившейся печи.\r\nУвидав Нехлюдова, он, не встав с корточек, глядя снизу вверх из-под своих нависших бровей, подал руку.\r\n- Я рад, что вы пришли, мне нужно вас видеть, - сказал он с значительным видом, прямо глядя в глаза Нехлюдову.\n - А что именно? - спросил Нехлюдов.\r\n- После. Теперь я занят.\n И Симонсон опять взялся за печку, которую он топил по своей особенной теории наименьшей потери тепловой энергии.\r\nНехлюдов уже хотел пройти в первую дверь, когда из другой двери, согнувшись, с веником в руке, которым она подвигала к печке большую кучу сора и пыли, вышла Маслова.\r\nОна была в белой кофте, подтыканной юбке и чулках.\r\nГолова ее по самые брови была от пыли повязана белым платком.\r\nУвидав Нехлюдова, она разогнулась и, вся красная и оживленная, положила веник и, обтерев руки об юбку, прямо остановилась перед ним.\r\n- Приводите в порядок помещение? - сказал Нехлюдов, подавая руку.\r\n- Да, мое старинное занятие, - сказала она и улыбнулась. - А грязь такая, что подумать нельзя. Уж мы чистили, чистили. Что же, плед высох? - обратилась она к Симонсону.\r\n- Почти, - сказал Симонсон, глядя на нее каким-то особенным, поразившим Нехлюдова взглядом.\r\n- Ну, так я приду за ним и принесу шубы сушить. Наши все тут, - сказала она Нехлюдову, уходя в дальнюю и указывая на ближнюю дверь.\r\nНехлюдов отворил дверь и вошел в небольшую камеру, слабо освещенную маленькой металлической лампочкой, низко стоявшей на нарах.\r\nВ камере было холодно и пахло неосевшей пылью, сыростью и табаком. Жестяная лампа ярко освещала находящихся около нее, но нары были в тени, и по стенам ходили колеблющиеся тени.\r\nВ небольшой камере были все, за исключением двух мужчин, заведовавших продовольствием и ушедших за кипятком и провизией.\r\nТут была старая знакомая Нехлюдова, еще более похудевшая и пожелтевшая Вера Ефремовна с своими огромными испуганными глазами и налившейся жилой на лбу,\r\nв серой кофте и с короткими волосами.\r\nОна сидела перед газетной бумагой с рассыпанным на ней табаком и набивала его порывистыми движениями в папиросные гильзы.\r\nТут же была и одна из самых для Нехлюдова приятных политических женщин - Эмилия Ранцева,\r\nзаведовавшая внешним хозяйством и придававшая ему, при самых даже тяжелых условиях, женскую домовитость и привлекательность.\r\nОна сидела подле лампы и с засученными рукавами над загоревшими красивыми и ловкими руками перетирала и расставляла кружки и чашки на постланное на нарах полотенце.\r\nРанцева была некрасивая молодая женщина с умным и кротким выражением лица, которое имело свойство вдруг, при улыбке, преображаться и делаться веселым, бодрым и обворожительным.\r\nОна теперь встретила такой улыбкой Нехлюдова.\r\n- А мы думали, что вы уже совсем в Россию уехали, - сказала она.\r\nТут же была в тени, в дальнем углу, и Марья Павловна, что-то делавшая с маленькой белоголовой девчонкой, которая не переставая что-то лопотала своим милым детским голоском.\r\n- Как хорошо, что вы пришли. Видели Катю? - спросила она Нехлюдова. - А у нас вот какая гостья. - Она показала на девочку.\r\nТут же был и Анатолий Крыльцов.\r\nИсхудалый и бледный, с поджатыми под себя ногами в валенках, он, сгорбившись и дрожа,\r\nсидел в дальнем углу нар и, засунув руки в рукава полушубка, лихорадочными глазами смотрел на Нехлюдова.\r\nНехлюдов хотел подойти к нему, но направо от двери, разбирая что-то в мешке и разговаривая с хорошенькой улыбающейся Грабец,\r\nсидел курчавый рыжеватый человек в очках и гуттаперчевой куртке.\r\nЭто был знаменитый революционер Новодворов, и Нехлюдов поспешил поздороваться с ним.\r\nОн особенно поторопился это сделать потому, что из всех политических этой партии один этот человек был неприятен ему.\r\nНоводворов блеснул через очки своими голубыми глазами на Нехлюдова и, нахмурившись, подал ему свою узкую руку.\r\n- Что же, приятно путешествуете? - сказал он, очевидно, иронически.\r\n- Да, много интересного, - отвечал Нехлюдов, делая вид, что не видит иронии, а принимает это за любезность, и подошел к Крыльцову.\r\nНаружно Нехлюдов выказал равнодушие, но в душе он далеко не был равнодушен к Новодворову.\r\nЭти слова Новодворова, его очевидное желание сказать и сделать неприятное нарушили то благодушное настроение, в котором находился Нехлюдов. И ему стало уныло и грустно.\r\n- Что, как здоровье? - сказал он, пожимая холодную и дрожащую руку Крыльцова.\r\n- Да ничего, не согреюсь только, измок, - сказал Крыльцов, поспешно пряча руку в рукав полушубка. - И здесь собачий холод.\r\nВон окна разбиты. - Он указал на разбитые в двух местах стекла за железными решетками. - Что вы, отчего не были?\r\n- Не пускают, строгое начальство. Нынче только офицер оказался обходительный.\n - Ну, хорош обходительный! - сказал Крыльцов. - Спросите Машу, что он утром делал.\r\nМария Павловна, не вставая с своего места, рассказала то, что произошло с девочкой утром при выходе из этапа.\r\n- По-моему, необходимо заявить коллективный протест, - решительным голосом сказала Вера Ефремовна, вместе с тем нерешительно и испуганно взглядывая на лица то того, то другого.\r\n- Владимир заявил, но этого мало.\r\n- Какой протест? - досадливо морщась, проговорил Крыльцов.\r\nОчевидно, непростота, искусственность тона и нервность Веры Ефремовны уже давно раздражали его. - Вы Катю ищете? - обратился он к Нехлюдову.\r\n- Она все работает, чистит. Эту вычистила, нашу - мужскую; теперь женскую. Только блох уж не вычистить, едят поедом.\r\nА Маша что там делает? - спросил он, указывая головой на угол, в котором была Марья Павловна.\r\n- Вычесывает свою приемную дочку, - сказала Ранцева.\n - А насекомых она не распустит на нас? - сказал Крыльцов.\r\n- Нет, нет, я аккуратно. Она теперь чистенькая, - сказала Марья Павловна. - Возьмите ее, - обратилась она к Ранцевой, - а я пойду помогу Кате. Да и плед ему принесу.\r\nРанцева взяла девочку и, с материнскою нежностью прижимая к себе голенькие и пухленькие ручки ребенка, посадила к себе на колени и подала ей кусок сахару.\r\nМарья Павловна вышла, а вслед за ней в камеру вошли два человека с кипятком и провизией.\n\n XII\r\nОдин из вошедших был невысокий сухощавый молодой человек в крытом полушубке и высоких сапогах.\r\nОн шел легкой и быстрой походкой, неся два дымящихся больших чайника с горячей водой и придерживая под мышкой завернутый в платок хлеб.\r\n- Ну, вот и князь наш объявился, - сказал он, ставя чайник среди чашек и передавая хлеб Масловой.\r\n- Чудесные штуки мы накупили, - проговорил он, скидывая полушубок и швыряя его через головы в угол нар.\r\n- Маркел молока и яиц купил; просто бал нынче будет.\r\nА Кирилловна все свою эстетическую чистоту наводит, - сказал он, улыбаясь, глядя на Ранцеву. - Ну, теперь заваривай чай, - обратился он к ней.\r\nОт всей наружности этого человека, от его движений, звука его голоса, взгляда веяло бодростью и веселостью.\r\nДругой же из вошедших - тоже невысокий, костлявый, с очень выдающимися мослаками худых щек серого лица,\r\nс прекрасными зеленоватыми, широко расставленными глазами и тонкими губами - был человек, напротив, мрачного и унылого вида.\r\nНа нем было старое ватное пальто и сапоги с калошами. Он нес два горшка и два туеса.\r\nПоставив перед Ранцевой свою ношу, он поклонился Нехлюдову шеей, так что, кланяясь, не переставая смотрел на него.\r\nПотом, неохотно подав ему потную руку, он медлительно стал расставлять вынимаемую из корзины провизию.\r\nОба эти политические арестанта были люди из народа: первый был крестьянин Набатов, второй был фабричный Маркел Кондратьев.\r\nМаркел попал в революционное движение уже пожилым тридцатипятилетним человеком; Набатов же с восемнадцати лет.\r\nПопав из сельской школы по своим выдающимся способностям в гимназию, Набатов, содержа себя все время уроками, кончил курс с золотой медалью,\r\nно не пошел в университет, потому что еще в седьмом классе решил, что пойдет в народ, из которого вышел, чтобы просвещать своих забытых братьев.\r\nОн так и сделал: сначала поступил писарем в большое село, но скоро был арестован за то, что читал крестьянам книжки и устроил среди них потребительное и производительное товарищество.\r\nВ первый раз его продержали в тюрьме восемь месяцев и выпустили под негласный надзор.\r\nОсвободившись, он тотчас же поехал в другую губернию, в другое село и, устроившись там учителем, делал то же самое.\r\nЕго опять взяли и на этот раз продержали год и два месяца в тюрьме, и в тюрьме он еще укрепился в своих убеждениях.\r\nПосле второй тюрьмы его сослали в Пермскую губернию. Он бежал оттуда. Его опять взяли и, продержав семь месяцев, сослали в Архангельскую губернию.\r\nОттуда за отказ от присяги новому царю его приговорили к ссылке в Якутскую область; так что он провел половину взрослой жизни в тюрьме и ссылке.\r\nВсе эти похождения нисколько не озлобили его, но и не ослабили его энергию, а скорее разожгли ее.\r\nЭто был подвижной человек с прекрасным пищеварением, всегда одинаково деятельный, веселый и бодрый.", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Салтыков-Щедрин М", "role": "user" }, { "content": "- Аи да деревня! сидит, сидит в захолустье, да и выдумает!\r\n- Messieurs! не говорите так легко об нашем захолустье! У нас там одна помпадурша есть, так у нее отлет! Je ne vous dis que ca! {О прочем умалчиваю!}\r\nЯ собираю пальцы в кучку и целую кончики.\n - Ну, все-таки, против Шнейдер... - сомневается статский советник.\r\n- Да разве я об Шнейдерше!.. Schneider! mais elle est unique! {Но она несравненна!} Шнейдер... это... это...\r\nНо я вам скажу, и помпадурша! Elle ne se gratte pas les hanches, - c'est vrai! mais si elle se les grattait!\r\n{Она, правда, не чешет себе бедер, - но если бы она их чесала!} я не ручаюсь, что и вы.\r\n.. Человек! четыре бутылки шампанского!\r\nПотом следуют еще четыре бутылки, потом еще четыре бутылки... желудок отказывается вмещать, в груди чувствуется стеснение.\r\nЯ возвращаюсь домой в пять часов ночи, усталый и настолько отуманенный, что едва успеваю лечь в постель, как тотчас же засыпаю.\r\nНо я не без гордости сознаю, что сего числа я был истинно пьян не с пяти часов пополудни, а только с пяти часов пополуночи.\r\nНа другой день, к другому товарищу, - этот уже не просто статский, а действительный статский советник.\n - Уж действительный статский!\r\n- Да, душа моя, действительный. Благодарение богу, начальство видит мои труды и ценит их.\n - Да ведь таким образом ты, пожалуй...\r\n- И очень не мудрено. Теперь, душа моя, люди нужны, а мои правила настолько известны... Enfin qui vivra - verra {Словом, поживем - увидим.}.\r\nСказавши это, он поднял ногу, как будто инстинктивно куда-то ее заносил. Потом, как бы сообразив, что серьезных разговоров со мной, провинциалом, вести не приходится, спросил меня:\r\n- Надеюсь, что ты видел Шнейдер?\n - Вчера, с старыми товарищами были.\n - Это в \"Barbe bleue\"? Delicieuse! {\"Синей бороде\"? Восхитительно!} не правда ли?\r\n- Comme elle se gratte les hanches et les jambes! {Как она чешет себе бедра и ноги!}\r\n- N'est-ce pas! quelle fille! quelle diable de fille! Et en meme temps, actrice! mais une actrice...\r\nce qui s'appelle - consommee! {Не правда ли? какая девушка! какая чертовская девушка! И в то же время актриса! и актриса... что называется - безупречная!}\r\n- A ты заметил, как она церемониальным маршем к венцу-то прошла!\r\nЯ пробую напомнить Шнейдершу в лицах, но при первой же попытке вскинуть ногу на плечо спотыкаюсь и падаю.\r\n- Ну вот! ну вот! - смеется мой друг, - это хорошо, что ты так твердо запомнил, но зачем подражать неподражаемому! En imitant l'inimitable, on finit par se casser le cou.\r\n- Mais comme elle se gratte! dieu des dieux! comme elle se gratte!\r\n- Ah! mais c'est encore un trait de genie... ca! {Подражая неподражаемому, кончают тем, что ломают себе шею.\r\n- Но как она почесывается! бог богов! как почесывается! - Тут опять-таки гениальная черта.\r\n..} Заметь: кого она представляет? Она представляет простую, наивную поселянку! Une villageoise! une paysanne! une fille des champs! Ergo...\r\n- Mais c'est simple comme bonjour! {Поселянку! крестьянку! дочь полей! Следовательно... - Но это просто, как день!}\r\n- Вот сегодня, например, ты увидишь ее в \"Le sabre de mon pere\" {\"Сабле моего отца\".\r\n} - здесь она не только не чешется, но даже поразит тебя своим величием! А почему? потому что этого требует роль!\r\n- Увы! у меня нет на сегодня билета!\r\n- Вздор! Надо, чтобы ты видел эту пьесу. Вы - люди земства, mon cher, и наша прямая обязанность - это стараться, чтоб вы все видели, все знали.\r\nВот что: у нас есть ложа, и хотя мы там вчетвером, но для тебя потеснимся. Я хочу, непременно хочу, чтобы ты видел, как она поет \"Diteslui\"! {\"Скажите ему\".\r\n} Я с намерением говорю: \"чтоб ты видел\", потому что это мало слышать, это именно видеть надо! А теперь идем обедать, mais soyons sobres, mon cher!\r\nparce que c'est tres serieux, ce que tu vas voir ce soir! {но будем воздержными, дорогой, ибо то, что ты увидишь вечером, дело нешуточное!}\r\nМы обедаем впятером. Выпиваем по рюмке хересу, по стакану доброго лафита и по бутылке шампанского на человека - и только.\r\nЯ не стану описывать впечатления этого чудного вечера.\r\nОна изнемогала, таяла, извивалась и так потрясала \"отлетом\", что товарищи мои,\r\nнесмотря на то что все четверо были действительные статские советники, изнемогали, таяли, извивались и потрясали точно так же, как и она.\r\n- Из театра - к Борелю.\n - Ну-с, что скажете, любезный провинциал?\n - Да, messieurs, это... Это, я вам скажу... Это... искусство!\r\n- C'est le mot.\r\nOn cherche l'art, on se lamente sur son deperissement! Eh bien! je vous demande un peu, si ce n'est pas la personification meme de l'art! \"Dites-lui\" - parlez-moi de ca! {Вот именно.\r\nИщут искусства, сетуют на его упадок! Так вот я спрашиваю, разве это не само олицетворение искусства? \"Скажите ему\" - найдите что-нибудь подобное!}\r\n- И заметьте, messieurs, какой у нее \"отлет\"!\r\n- Otliott! c'est le mot! mais il est unique, ce cher provincial! {Отлет! вот настоящее слово! наш дорогой провинциал прямо-таки неподражаем!}\r\nКак и накануне, я изогнулся головой и корпусом вперед.\r\n- Именно! именно! c'est ca! c'est bien ca! {так, так!} - кричали действительные статские советники, хлопая в ладоши.\n Даже борелевские татары - и те смеялись.\r\n- А теперь, господа, в благодарность за высокое наслаждение, доставленное мне вами, позвольте... человек! шесть бутылок шампанского!\r\nЗатем еще шесть бутылок, еще шесть бутылок и еще...\r\nЯ вновь возвращаюсь домой в пять часов ночи, но на сей раз уже с меньшею гордостью сознаю, что хотя и не с пяти часов пополудни,\r\nно все-таки другой день сряду ложусь в постель усталый и с отягченной винными парами головой.\r\nТаким образом проходит десять дней.\r\nУтром вставанье и потягиванье до трех часов; потом посещение старых товарищей и обед с умеренной выпивкой; потом Шнейдерша и ужин с выпивкой неумеренной.\r\nНа одиннадцатый день я подхожу к зеркалу и удостоверяюсь, что глаза у меня налитые и совсем круглые. Значит, опять в самую точку попал.\r\n\"Уж не убраться ли подобру-поздорову под сень рязанско-козловско-тамбовско-воронежско-саратовского клуба?\" - мелькает у меня в голове.\r\nНо мысль, что я почти месяц живу в Петербурге, и ничего не видал, кроме Елисеева, Дюссо, Бореля и Шнейдер, угрызает меня.\r\n\"Нет, думаю, попробую еще! По крайней мере, узнаю, что такое современная петербургская жизнь!\"\r\nПриняв это решение, отправляюсь в воронинские бани, где парюсь до тех пор, пока сознаю себя вполне трезвым.\r\nЗатем на целый день остаюсь дома и занимаюсь приведением в порядок желудка. И только на другой день, свежий и встрепанный, начинаю новый ряд похождений.\r\nII \n\n Что же такое, однако, \"жизнь\"?\r\nВ течение более трех недель я проделал все, что, по ходячему кодексу о \"жизни\", надлежит проделать, чтобы иметь право сказать: я жуировал и, следовательно, жил.\r\nЯ исполнил \"buvons\" - ибо ни одного дня не ложился спать трезвым;\r\nя исполнил \"chantons et dansons\" - ибо стоически выдержал целых десять представлений \"avec le concours de m-lle Schneider\" {с участием м-ль Шнейдер.\r\n}, наконец, я не могу сказать, чтобы не было в продолжение этого времени кое-чего и по части \"aimons\"...\r\nA в результате все-таки должен сознаться, что не только \"жизни\", но даже и жуировки тут не было никакой.\r\nМало того: по окончании всего этого жизненного процесса я испытываю какое-то удивительно странное чувство. Мне сдается, что все это время я провел в одиночном заключении!\r\nИ действительно, это было не более как одиночное заключение, только в особенной, своеобразной форме.\r\nПровести, в продолжение двух недель, все сознательные часы в устричной зале Елисеева, среди кадыков и иконописных людей - разве это не одиночное заключение?\r\nПровести остальные десять дней в обществе действительных статских кокодессов, лицом к лицу с несомненнейшею чепухой,\r\nв виде \"Le Sabre de mon pere\", с чепухой без начала, без конца, без середки,разве это не одиночное заключение?\r\nЕжели первый признак, по которому мы сознаем себя живущими в человеческом обществе, есть живая человеческая речь, то разве я ощущал на себе ее действие?\r\nГоворя по совести, все, что я испытывал в этом смысле, ограничивалось следующим:\r\nя безразличным образом сотрясал воздух, я внимал речам без подлежащего, без сказуемого, без связки, и сам произносил речи без подлежащего, без сказуемого, без связки.\r\n\"Вот кабы\", \"ну, уж тогда бы\" - ведь это такого рода словопрения, которые я мог бы совершенно удобно производить и в одиночном заключении.\r\nУжели же я без натяжки могу утверждать, что меня окружало действительно людское общество, когда в моем времяпрепровождении не было даже внешних признаков общественности?\r\nНет, это были не более как люди стеноподобные, обладающие точно такими же собеседовательными средствами, какими обладают и стены одиночного заключения.\r\nЭто было не общество в действительном значении этого слова, а именно одиночное заключение,\r\nв которое, вследствие упущения начальства, ворвалось шампанское с устрицами, с пением и танцами.\r\nА между тем кодекс, формулирующий жизнь словами: buvons, dansons, chantons et aimons - сочинен не нами.\r\nОн существует издревле, и целые поколения довольствовались им, не думая ни о чем другом и не желая ничего больше.\r\nОт чего же он опротивел мне в двадцать четыре дня, а достославным моим предкам казался лучше всякого эдема?\r\nОтчего мои пращуры могли всю жизнь, без всякого ущерба, предаваться культу \"buvons\", a я не могу выдержать месяца, чтобы у меня не затрещала голова,\r\nчтобы глаза мои явно не изобличили меня в нетрезвом поведении, чтобы мне самому, наконец, моя собственная персона не сделалась до некоторой степени противною?\r\nОтчего дедушка Матвей Иваныч, перед которым девка Палашка каждый вечер, изо дня в день, потрясала плечами и бедрами, не только не скучал ее скудным репертуаром, но так и умер,\r\nне насладившись им досыта, а я, несмотря на то что передо мной потрясала бедрами сама Шнейдерша, в каких-нибудь десять дней ощутил такую сытость, что хоть повеситься?\r\nЯ живо помню дедушку Матвея Иваныча. Это был старик высокий, широкоплечий, бодрый, сильный, румяный.\r\nОн вставал рано, никогда не нежился и не потягивался, но сразу одевался, выливал на голову кувшин холодной воды, выпивал красоулю и отправлялся в отъезжее поле.\r\nТам, в промежутках полевания, выпивалось до пропасти, и основанием выпивки всегда служил спирт.\r\nОчевидно, тут было от чего ошалеть самому крепкому организму,\r\nно старик возвращался домой не только без всяких признаков пресыщения, но с явным намерением выпить до пропасти и за обедом.\r\nПосле обеда он задавал выхрапку, продолжавшуюся часа три, потом выпивал \"десертную\", выслушивал старосту и отправлялся в зал.\r\nТам его ожидали сенные девушки, с девкой Палашкой во главе, и начиналось неперестающее потрясание бедрами, все в одном и том же тоне, с одними и теми же прибаутками, нынче как вчера.\r\nКак страстный любитель потрясаний, дедушка, разумеется, не мог ни устоять, ни усидеть, и потому притопывал,\r\nприплясывал, жаловал по рюмке, сам выпивал по две, и проводил таким образом время до ужина.\r\nЗа ужином он вел пристойный разговор с гостями, если таковые наезжали, или с домашними, если гостей не было,\r\nи выпивал с таким расчетом, чтобы иметь возможность сейчас же заснуть и отнюдь не видеть никаких снов.\r\nИ расчет никогда не обманывал его:\r\nон безмятежно засыпал вплоть до утра, с наступлением которого вновь повторялся вчерашний день с тою же выпивкой, с тем же отъезжим полем и теми же потрясаниями.\r\nА дяденька у меня был, так у него во всякой комнате было по шкапику, и во всяком шкапике по графинчику, так что все времяпровождение его заключалось в том:\r\nв одной комнате походит и выпьет, потом в другой походит и выпьет, покуда не обойдет весь дом.\r\nИ ни малейшей скуки, ни малейшего недовольства жизнью!\r\nДесятки лет проходили в этом однообразии, и никто не замечал, что это - однообразие, никто не жаловался ни на пресыщение, ни на головную боль!\r\nВ баню, конечно, ходили и прежде, но не для вытрезвления, а для того, чтобы испытать,\r\nкакой вкус имеет вино, когда его пьет человек совершенно нагой и окруженный целым облаком горячего пара.\r\nПоложим, что в былое время, как говорят, на Руси рождались богатыри, которым нипочем было выпить штоф водки, согнуть подкову, переломить целковый;\r\nно ведь дело не в том, что человек имел возможность совершать подобные подвиги и не лопнуть, а в том, как он мог не лопнуть от скуки?\r\nА мне вот скучно.\r\nЯ пью у Елисеева вино первый сорт, а мне кажется, что есть и еще какое-то вино, которое представляет собою уже самый первый сорт, и мне его не дают;\r\nя смотрю на Шнейдершу, а мне кажется, что есть еще какая-то обер-Шнейдерша и что вот если бы эту обер-Шнейдершу посмотреть, так это точно.\r\n.. Где бы я ни находился, везде меня угнетает мысль, что есть еще нечто, что необходимо бы заполучить, но в чем состоит это нечто - вот этого-то именно я формулировать и не могу.\r\nЯ процветал под сению рязанско-козловско-тамбовско-саратовского клуба - и изнемогал от скуки;\r\nя наслаждался речами земских авгуров - и изнемогал от скуки; наконец, я приехал в Петербург - и опять изнемогаю от скуки.\r\nВезде чего-то недостает, как будто вся жизнь не настоящая.\r\nИ вино не настоящее, и Шнейдерша не настоящая, и песни не настоящие, и любовь не настоящая, и авгуры не настоящие, и их речи не настоящие.\r\nСловом сказать, жизнь идет словно плохое театральное представление.\r\nКак будто вот наняли актеров из Александринки и сказали им: представляйте комедию. Ну, они и вьют во сне веревки за приличное вознаграждение.\r\nОтчего дедушка Матвей Иваныч мог жуировать так, что эта жуировка не приводила его к мизантропии, а я, его потомок,\r\nне могу вкусить ни от какого плода без того, чтоб этот плод тотчас же не показался мне пресным до отвращения?\r\nОттого ли, что в развеселое житье Матвея Иваныча входил какой-нибудь особый, нам неизвестный элемент,\r\nкоторого теперь не существует и который даже однообразию сообщал известного рода осмысленность?\r\nИли оттого, что мы, потомки дедушки Матвея Иваныча, лучше и развитее нашего пращура, что наш кругозор несколько шире и что,", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Степняк-Кравчинский С", "role": "user" }, { "content": "посыпались репрессии, и с тех пор борьба между правительством и цветом нашей молодежи шла с возрастающей силой.\r\nПротив среднею образования война -- именно война! -- началась позднее.\r\n4 апреля 1866 года Каракозов сделал роковой выстрел из револьвера, и этот выстрел навсегда,\r\nкак казалось, утвердил правительство в его решимости следовать по опасному пути реакции и притеснений.\r\n-- Ты, верно, поляк? -- спросил Александр, когда к нему подвели Каракозова. \n -- Нет, я -- русский, -- был ответ.\r\n-- Так почему же ты покушался на меня? -- удивился император. В то время ему еще трудно было поверить, чтобы кто-нибудь, кроме поляка, мог покушаться на его жизнь.\r\nНо Каракозов сказал правду.\r\nОн был одним из \"собственных\" русских подданных царя, и последующее дознание, проводившееся Муравьевым,\r\nпоказало, что многие университетские товарищи Каракозова разделяли его убеждения и сочувствовали его целям.\r\nПоследствия покушения и открытия, к которым оно привело, имели решающее значение. Польское восстание, как известно, обратило Александра II к реакции.\r\nНо теперь уже очевидно, что реакционные меры, принятые в 1863 году, не принести желаемого успеха -- революционное брожение усиливалось.\r\nОднако вместо вывода о том, что причина неудачи лежит в новом реакционном политическом курсе, был сделан обратный вывод, что следует еще крепче натянуть поводья.\r\nИменно тогда безрассудная реакционная партия выдвинула роковую фигуру -- графа Дмитрия Толстого, которого будущие поколения будут называть бичом России и разрушителем самодержавия.\r\nЭтому рыцарю абсолютизма были предоставлены неограниченные полномочия для очищения школ по всей империи от социальной ереси и политического недовольства.\r\nКак он расправлялся с высшим образованием, нам уже известно. Однако там он лишь укрепил и упрочил систему, давно уже применявшуюся его предшественниками.\r\nНо ему одному принадлежит сомнительная честь \"очищения\" -- в меру сил и возможностей -- сначала среднего, а затем и начального образования.\r\nС наибольшим блеском его изобретательский талант проявился в реформе гимназического образования.\r\nВ основе своей идея Толстого была совершенно верна:\r\nчтобы радикально \"очистить\" университеты, необходимо сначала обратиться к первоисточнику и очистить гимназии, откуда высшие школы черпают свое ежегодное пополнение.\r\nИ вот министр принялся чистить средние школы, что, разумеется, означало поручение их нежному попечению полиции.\r\nИ это совершеннейший факт,\r\nчто школьники в возрасте от десяти до семнадцати лет теперь могут быть наказаны за так называемые политические преступления и за порочные политические взгляды.\r\nНе далее как в сентябре 1883 года министр народною просвещения издал циркуляр, в котором указывалось, что в тринадцати гимназиях,\r\nодной прогимназии и десяти реальных училищах раскрыты следы преступной пропаганды,\r\nа еще в четырнадцати гимназиях и четырех реальных училищах имели место \"коллективные беспорядки\", что бы это там ни означало.\r\nВсе эти учебные заведения были переданы под особое наблюдение полиции.\r\nТрудно себе представить, каких размеров достиг шпионаж в наших гимназиях.\r\nПедагоги, обязанные внушать уважение своим питомцам, призванные вселять в сердца подрастающего поколения чувство чести, превращены в агентов Третьего отделения.\r\nШкольники находятся под постоянным надзором. Их не оставляют в покое даже в родительском доме.\r\nОсобым циркуляром классным наставникам предписывается посещать учеников в семье или где бы они ни жили.\r\nМинистр не стеснялся издавать время от времени указы вроде знаменитого циркуляра от 27 июля 1884 года,\r\nв котором он с необычайным цинизмом обещал награды и выдачу особого вознаграждения классным наставникам,\r\nкоторые неуклонно и с наибольшим успехом следят за \"нравственным развитием\" (читай -- политическими взглядами) своих учеников,\r\nи угрожал, что \"классные наставники наравне с директорами и инспекторами подлежат ответственности,\r\nесли во вверенном им классе обнаружится пагубное влияние превратных идей или молодые люди примут участие в преступных деяниях\"*.\r\nВсе это означает, конечно, деньги и продвижение по службе для тех, кто играет роль доносчиков, и немедленное увольнение тех, кто отказывается поклоняться Ваалу.\r\n______________ \n * \"Русские ведомости\", 28 июля 1884 года (Примеч. Степняка-Кравчинского.) \n\n\n * * *\r\nНо одних полицейских мер недостаточно, их необходимо подкреплять предупредительными мерами.\r\nМальчиков следует охранять от всяких влияний, могущих сделать их восприимчивыми к воздействию порочных идей социализма, свободы, материализма.\r\nДля этой цели Третье отделение выработало правила, известные под названием Устав гимназии 1871 года, до сих пор еще остающийся в силе.\r\nВ объяснительной записке к Уставу сказано без обиняков, что, \"чем меньше в гимназии будет изучаться история, тем лучше\".\r\nГраф Толстой предал анафеме также русскую литературу, а заодно всеобщую географию ввиду ее \"опасных тенденций\".\r\nЭтот предмет может \"подсказать противоречивые выводы и вызвать бесполезные рассуждения\". Другими словами, изучение географии может повести к спорам на политические и социальные темы.\r\nПо этой причине Устав 1871 года предусматривал сокращение числа уроков по истории, географии и русской словесности.\r\nОбразовавшуюся в результате пустоту заполнили классическими языками. Панацея была найдена в латыни и греческом.\r\nГимназия стала классической, и только классической.\r\nУже в первом классе, где учатся десятилетние мальчики, на латынь отведено восемь уроков в неделю, в третьем классе -- восемь уроков латыни и столько же греческого языка.\r\nВсе другие предметы объявлены второстепенными, и если официально не запрещены, то явно не поощряются.\r\nСколько бы плохих отметок ни получали ученики по русскому языку, истории, математике, географии, иностранному языку,\r\nдаже по закону божьему, они всегда переходят в следующий класс, но неуспевание по древним языкам наказывается исключением из гимназии.\r\nОднако можно ли считать непреложной истиной, что изучение классических языков служит гарантией от \"порочных\", другими словами, вольнолюбивых и гуманистических, идей? Разумеется, нет.\r\nДжон Стюарт Милль говорил и другие высокие авторитеты это подтвердили,\r\nчто глубокое изучение жизни и истории народов античного мира дает для развития моральных и гражданских добродетелей больше, чем изучение современной истории.\r\nОднако я не имею никакого желания обсуждать преимущества или недостатки классического образования.\r\nВ какую бы сторону ни склонялась чаша весов, совершенно несомненно, что классицизм, изобретенный Толстым,\r\nКатковым и иже с ними, совершенно sui generis и может лишь отуплять умы, кои он предназначен просвещать.\r\nЦель гимназического устава -- превратить грамматику в самоцель, а не в средство. Школьники учат язык, и ничего более. Их языковые занятия просто лингвистические упражнения.\r\nПедагоги на манер Каткова этого не отрицают. Они только говорят: ничто так не развивает ум, как изучение мертвых языков.\r\nПо их выражению, ставшему очень модным, с этой гимнастикой для ума не сравнятся никакие другие занятия.\r\nИ этим невразумительным словом \"гимнастика\" они опровергают все доводы своих противников.\r\nВот уже на протяжении семи лет школьная молодежь не делает ничего другого, кроме \"гимнастики\", бесполезность которой признается учителями и глубоко порицается родителями.\r\nПоследствия такой системы для учащихся просто губительны.\r\nКогда десяти-одиннадцатилетних мальчиков заставляют по шестнадцать часов в неделю учить язык, столь отличный от родного языка,\r\nкак латынь, они в конце концов возгораются к нему лютой ненавистью, и его изучение становится мучительным и тщетным.\r\nКроме того, переходные экзамены из класса в класс по особому указу министра стали настолько трудными, что огромное число мальчиков не в состоянии их сдать и немедленно исключаются.\r\nПо данным, приведенным в отчете министерства народного просвещения и относящимся к последним семи годам,\r\nза этот период всего только 6511 учеников закончили гимназию и не менее 51406 либо не выдержали испытаний и были исключены, либо, отчаявшись, отказались от попытки продолжать учение.\r\nДля ученика первого класса шансы пройти все классы и поступить в университет составляют девять к одному, это значит, что восемь девятых отпадают.\r\nИз второго класса три четверти учеников терпят неудачу, из третьего -- две трети, а из тех немногих избранных,\r\nчто невредимо прошли сквозь строй и достигли седьмого класса, четвертая часть проваливалась на выпускных экзаменах.\r\nЭти цифры весьма красноречивы. Подобная система не проверка способностей, а просто избиение младенцев.\r\nПлан, придуманный графом Толстым, обрекает тысячи детей на невежество и отнимает у многих из них все возможности полезной деятельности в будущем.\r\nИ никто не поверит, будто правительству неведомо, какое зло оно творит и какое вызывает недовольство.\r\nУже в течение многих лет печать, как бы она ни была связана по рукам и ногам, не переставала протестовать против новой системы образования и вызываемых ею печальных последствий.\r\nРодители в отчаянии скорбят о судьбе своих детей, а все учащающиеся случаи самоубийства среди тринадцатилетних мальчиков придают их жалобам трагическую значительность.\r\nНо правительство остается твердым, и избиение младенцев не прекращается.\r\nНо почему, спрашивается, родители продолжают посылать своих детей на бойню? Разве нет в России других школ, кроме классических гимназий? Есть, конечно.\r\nНовый классицизм предназначен только для людей состоятельных. Классические гимназии не дают полного образования, это лишь подготовительные школы для поступающих в университет.\r\nДля многочисленного класса людей, которые смотрят на образование как на способ обеспечить своим детям средства к жизни, гимназия совершенно бесполезна.\r\nНо им тоже надо бросить кость, и с этой целью основаны технические школы, так называемые реальные училища.\r\nПравда, их очень мало, всего тридцать девять, в то время как гимназий и прогимназий насчитывается сто восемьдесят.\r\nВ Петербурге, где ощущается столь острая необходимость в профессиональном образовании, имеется всего два реальных училища против шестнадцати классических гимназий и прогимназий;\r\nэто говорит о том, что правительство отнюдь не желает распространения образования среди широких кругов населения.\r\nНедоброжелательство властей особенно проявляется в общей организации реальных училищ.\r\nПо первоначальному плану их целью являлось, во-первых, дать молодым людям образование,\r\nкоторое будет иметь для них непосредственную практическую ценность, и, во-вторых, подготовить их для высших технических учебных заведений.\r\nВ реальном училище, как объявили, будет значительно больше времени и внимания уделяться изучению русского языка, математики и естественных наук, чем в классической гимназии.\r\nОднако обучение в реальных училищах, несомненно полезное, как основа хорошего технического образования,\r\nносит чисто теоретический характер и не способствует достижению каких-либо практических результатов.\r\nЧтобы устранить этот недостаток, создали дополнительный, седьмой, класс, но это не меняет дела.\r\nСедьмой класс состоит из двух групп -- механико-технологической и химико-технологической.\r\nХотя курс рассчитан на год, все практические занятия втиснуты в двухмесячную программу и охватывают множество предметов:\r\nмеханику, химию, горное дело -- фактически все, и учащиеся едва ли приобретут даже поверхностные знания,\r\nне говоря уже о получении среднего образования в какой-нибудь из этих отраслей науки.\r\nТакая система неизбежно должна была вызвать невообразимую путаницу.\r\nЭто не курсы наук, а какой-то предметный каталог, разноцветная лоскутность и пестрая калейдоскопичность отрывочных знаний.\r\nПо окончании седьмого класса учащиеся не более способны применять на практике свои познания, чем раньше.\r\nНи один фабрикант и не подумает принять на свое предприятие выпускника реального училища,\r\nтак как последний знает меньше любого мастера или квалифицированного рабочего, обладающего только многолетним опытом.\r\nДля коммерческой деятельности в России требуются лишь люди с низшим образованием, но без диплома никто не может стать учителем или классным наставником.\r\nОднако сравнительно немногие получают дипломы или заканчивают свое образование в высших технических школах из-за того,\r\nчто нет достаточного числа институтов, куда могли бы поступить юноши, окончившие реальное училище.\r\nКак явствует из отчета министра народного просвещения за 1879 год, тридцать реальных училищ окончили 330 учащихся, вполне подготовленных для поступления в высшие учебные заведения.\r\nНо так как в технических институтах было всего 151 место, то приняли меньше половины, а остальные остались за бортом.\r\nМежду тем реалисты далеко не единственные, кто желает поступить в четыре высшие технические школы. В одной из этих школ в 1879 году было 380 кандидатов на 125 мест.\r\nВ \"Новом времени\" один профессор, предостерегая юношей из провинции от слишком радужных надежд на поступление в высшие технические школы, отмечает, что в 1883 году из тысячи юношей,\r\nподавших заявления в Промышленный и Горный институты, могли быть приняты всего двести человек, а остальным было отказано просто из-за недостатка мест.\r\nНо вопреки предупреждениям и уговорам тяга молодежи к высшему образованию столь велика,\r\nчто она неустанно повторяет свои попытки лишь с тем, чтобы снова и снова получить тот же отказ и пережить те же разочарования.\r\nСпрос на техническое образование в России вызван не только жаждой знаний,\r\nно и естественным стремлением развивать великие природные богатства страны, а эту цель можно достигнуть лишь при помощи технического образования.\r\nНо правительство, вовсе не намереваясь предоставлять молодому поколению более широкие возможности для образования,\r\nфактически запрещает основание новых институтов, как мы это видели в случае с Харьковом, и не склонно разрешить существующим институтам расширять свои помещения.\r\nВ основе этой политики \"собаки на сене\" лежит страх.", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Островский А", "role": "user" }, { "content": "Красавина. Тебя-то? Скажи ты мне, варвар, что ты с нами сделал? Мы дамы тучные, долго ли до греха! Оборвется сердце -- и конец. Нет, мы тебе руки свяжем да в часть теперича.\r\nБальзаминов. Да за что же?\r\nКрасавина.\r\nА за то, что не лазий по заборам! Разве показано по заборам: ворам дорогу указывать?\r\nТы у меня как хозяйку-то испугал, а? Как? Так что теперь неизвестно, жива ли она там в беседке-то! Вот что, друг ты мой!\r\nБальзаминов. Что же это такое? Боже мой! Несчастный я человек!\r\nКрасавина. Ты полно сиротой-то прикидываться! Ты скажи, как тебя счесть? За вора? \n Бальзаминов. Да какой же я вор?\r\nКрасавина. А за что за другое, так тебе же хуже будет. Она честным манером вдовеет пятый год, теперь замуж идти хочет, и вдруг через тебя такая мараль пойдет.\r\nОна по всем правам на тебя прошение за свое бесчестье подаст.\r\nЧто тебе за это будет? Знаешь ли ты? А уж ты лучше, для облегчения себя, скажи, что воровать пришел. Я тебе по дружбе советую.\r\nБальзаминов. Ах, боже мой! Да как же это, страм какой! Акулина Гавриловна, сделай милость, выпусти как-нибудь!\r\nКрасавина. Теперь \"сделай милостью, а давеча так из дому гнать! Ты теперь весь в моей власти, понимаешь ты это? Что хочу, то с тобой и сделаю.\r\nЗахочу -- прощу, захочу -- под уголовную подведу. Засудят тебя и зашлют, куда Макар телят не гонял.\r\nБальзаминов. Долго ль меня напугать? я человек робкий. Уж я тебе все, что ты хочешь, только ты не пугай меня.\r\nКрасавина (встает). Ну вот что: две тысячи целковых. \n Бальзаминов. Где же я возьму?\r\nКрасавина. Уж это не твое дело. Будут. Только уж ты из-под моей власти ни на шаг. Что прикажу, то и делай! Как только хозяйка выдет, говори, что влюблен.\r\n(Показывая на забор.) Там тебе нечего взять, я ведь знаю; а здесь дело-то скорей выгорит, да и денег-то впятеро против тех.\r\nБальзаминов. Что же это такое? Я умру. В один день столько перемен со мной! Это с ума сойдешь! Я тебя золотом осыплю.\r\nКрасавина. Завтра приду к тебе, условие напишем; а теперь говори одно, что влюблен. (Заглядывает в беседку.) Домна Евстигневна! выходи, ничего!\r\nБелотелова выходит. \n\n ЯВЛЕНИЕ ВОСЬМОЕ\r\nБальзаминов, Красавина и Белотелова. \n\n Белотелова. Как я испугалась, думала, умру. \n Красавина. Ты б выпила чего-нибудь покрепче! От испугу это хорошо.\r\nБелотелова. Я выпила. \n Красавина. Ну и ничего, и пройдет. Ты не бойся, это знакомый, он по ошибке. (Берет Балъзаминова за руку и хочет подвести к Белотеловой.)\r\nБальзаминов (тихо). Уж оченно они полны. \n Красавина. Ты еще разговаривать стал! (Подводит.) Вот тебе Михайло Дмитрич Бальзаминов. (Балъзаминову.) Целуй ручку!\r\nБальзаминов целует. \n\n Белотелова. Зачем же вы? \n Бальзаминов. Влюблен-с.\r\nКрасавина. Ну да, влюблен. Так точно. Это он верно говорит. Вот и потолкуйте, а я по саду погуляю. (Уходит за кусты.) \n Белотелова. Лучше сядем.\r\nСадятся на скамейку. \n\n Как же это вы? \n Бальзаминов. Через забор-с. \n Белотелова. Отчего через забор? \n Бальзаминов. От любви-с. Вы не сердитесь на меня-с?\r\nБелотелова. Нет, я никогда не сержусь. Я добрая. Вы что делаете? \n Бальзаминов. Я? ничего-с. \n Белотелова. И я тоже ничего. Скучно одной-то ничего не делать, а вместе веселее.\r\nБальзаминов. Как же можно-с, гораздо веселее! \n Белотелова (кладет руку на плечо Бальзаминову). Вы хотите вместе?\r\nБальзаминов. Даже за счастие почту-с. \n Белотелова. Я очень добрая, я всему верю; так уж вы меня не обманите.\r\nБальзаминов. Как же это можно-с! Я за низ-кость считаю обманывать. \n Белотелова. Ну хорошо! Вы меня любите, и я вас буду...\r\nБальзаминов. Покорнейше благодарю-с. Пожалуйте ручку поцеловать! \n Белотелова. Нате! (Дает руку.) А то подвиньтесь поближе: я вас так... (Бальзаминов подвигается, она его целует.)\r\nСваха выходит из-за кустов. \n\n Красавина. Ну вот и прекрасно! Значит, делу конец!\r\nБелотелова (встает). Пойдемте в беседку. \n Бальзаминов (Красавиной). Мне бы домой-с.\r\nКрасавина. Мы лучше его отпустим. Ты ступай! Поцелуй ручку и ступай! Так прямо, из калитки в ворота, никто тебя не тронет.\r\nБальзаминов (целует руку у Белотеловой). Прощайте-с. \n Белотелова. До свидания. \n Красавина. До завтра, до завтра.\r\nБальзаминов уходит. \n\n А мы вот с тобой потолкуем. Ну, как тебе? \n Белотелова. Он мне понравился. Ты мне его!\r\nКрасавина. Ну, его так его. Все это в наших руках. Вот у нас теперь и пированье пойдет, дым коромыслом. А там и вовсе свадьба.\r\nБелотелова. Свадьба долго; а он чтоб и прежде каждый день... ко мне...\r\nКрасавина. Стоит об этом толковать. Что ж ему делать-то! Так же бегает. А уж теперь пущай тут с утра до ночи.\r\nБелотелова (смеется). Вот мне теперь гораздо веселей.\r\nКрасавина (смеется). Ах ты, красавица моя писаная! Ишь ты, развеселилась! Вот я тебя чем утешила. Еще ты погоди, какое у нас веселье будет! \n Смеются обе.\r\nПойдем в беседку, я тебя проздравлю как следует. \n Уходят. \n\n КАРТИНА ТРЕТЬЯ \n\n ЛИЦА: \n\n Бальзаминова. \n Бальзаминов.\r\nЧебаков. \n Красавина. \n Матрена. \n\n Комната у Бальзаминовых та же, что и в первой картине. \n\n ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ\r\nБальзаминова (одна). Ах, как я долго проспала! Уж смеркается. В голове так тяжело, и сны всё такие снились страшные.\r\nВсе Мишу во сне видела. Уж разумеется, о чем думаешь, то и во сне видишь.\r\nГде-то он теперь? А что-нибудь либо делается с ним, либо сделается необыкновенное.\r\nСна-то никак не распутаю; уж очень много видела-то я. Чего-чего не было! Я отроду таких снов не видала.\r\nВот кабы умного человека найти, сейчас бы и посоветовалась, а одной не разобрать. Вот разве как вдвоем с Матреной не разберем ли. Ум хорошо, говорят, а два лучше.\r\nПростая она женщина-то, необразованная совсем; пожалуй что в снах-то понятия-то большого не имеет.\r\nВедь простой человек спит крепко, а если что и видит, так ему все равно, у него на это понятия нет. Матрена!\r\nВходит Матрена. \n\n ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ \n Бальзаминова и Матрена. \n\n Бальзаминова. Ты, Матрена, умеешь сны разбирать? \n Матрена. Да что их разбирать-то! Мало ли что снится!\r\nБальзаминова. Конечно, не всякий сон к чему-нибудь; бывают сны и пустые, так, к погоде. А вот ты заметь, коли чему быть, так непременно прежде сон увидишь.\r\nМатрена. Да чему быть-то! Быть-то нечему! \n Бальзаминова. Разные перевороты могут быть с человеком: один из богатства в бедность приходит, а другой из бедности в богатство.\r\nМатрена. Не видать что-то этих переворотов-то: богатый богатым так и живет, а бедный, как ни переворачивай его, все бедный.\r\nБальзаминова. Как ты глупо рассуждаешь! Разве не бывает, что на дороге находят значительные суммы? Ну вот Миша жениться может на богатой: вот богат и будет.\r\nМатрена. Оно точно, что говорить! Чем черт не шутит! Только уж на редкость это дело будет, как наш да на богатой женится!\r\nБальзаминова. Разумеется, на редкость. А все-таки может случиться; такие ли еще дела бывают. \n Матрена. Что говорить! Всяко случается. На грех-то, говорят, и из палки выстрелишь.\r\nБальзаминова. Ну вот видишь ли! Значит, что ж мудреного, что Миша женится на богатой? Вот в этаком-то случае сон-то и много значит, когда ждешь-то чего-нибудь.\r\nТакой уж я, Матрена, сон видела, такой странный, что и не знаю, чему приписать! Вижу: будто я на гулянье, что ли, только народу, народу видимо-невидимо.\r\nМатрена. Это к снегу, говорят. \n Бальзаминова. К какому же снегу! Что ты, в уме ли! В августе-то месяце! \n Матрена. Ну, так к дождю.\r\nБальзаминова. Да и не к дождю. \n Матрена. Ну, а коли не к дождю, уж я больше не умею сказать, к чему это.\r\nБальзаминова. Не умеешь, так и молчи, а то ты только перебиваешь. Я уж и так половину перезабыла; уж очень много со мной во сне приключениев-то было.\r\nТолько тут ли, после ли, вдруг я вижу корабль. Или нет, корабль после.\r\nМатрена. Уплывет что-нибудь. \n Бальзаминова. Погоди! Сначала я вижу мост, и на мосту сидят всё бабы с грибами и с ягодами...\r\nМатрена. Мост -- это с квартиры съезжать на другую.\r\nБальзаминова. Постой, не перебивай ты меня! Только за мостом -- вот чудеса-то! -- будто Китай. И Китай этот не земля, не город, а будто дом такой хороший, и написано на нем: \"Китай\".\r\nТолько из этого Китая выходят не китайцы и не китайки, а выходит Миша и говорит: \"Маменька, подите сюда, в Китай!\r\n\" Вот будто я сбираюсь к нему идти, а народ сзади меня кричит: \"Не ходи к нему, он обманывает: Китай не там, Китай на нашей стороне\".\r\nЯ обернулась назад, вижу, что Китай на нашей стороне, точно такой же, да еще не один. А Миша будто такой веселый, пляшет и поет: \"Я поеду во Китай-город гулять!\"\r\nМатрена. Ну уж это, вот режь ты меня сейчас на части, ни за что не пойму, к чему приписать!\r\nБальзаминова. Где тут понять! Да это что! Много я еще чудес-то видела, и все-то Миша в глазах, все-то Миша. \n Матрена. Все сокрушаешься об нем, об его малом разуме, вот и видишь.\r\nБальзаминова. То он пляшет, то догоняет кого-то, то за ним кто-то гонится. То пропадет куда-то, то вдруг явится.\r\nМатрена. Да это и наяву все так же: то пропадет, то явится. Вот давеча пропал, а теперь, гляди, явится.\r\nХоть бы его в суде за дело за какое присадили: поменьше бы слонялся, слоны-то продавал.\r\nБальзаминова. Какое уж ему дело давать, по его ли разуму? \n Матрена. Да вот он, на помине-то легок.\r\nВходит Бальзаминов. \n\n ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ \n Те же и Бальзаминов. \n\n Бальзаминов (садится). Ну, маменька, кончено. \n Бальзаминова. Значит, благополучно?\r\nБальзаминов. Еще как благополучно-то! Так, маменька, что я думаю, что не переживу от радости. Теперь, маменька, и дрожки беговые, и лошадь серая, и все... Ух, устал!\r\nБальзаминова. А какой я без тебя сон видела!\r\nБальзаминов. Что сон! Со мной наяву то было, что никому ни в жизнь не приснится. У своей был...\r\nи у той был, что сваха-то говорила, у Белотеловой, я фамилию на воротах прочел, как выходил оттуда; а туда через забор...\r\nМатрена. Ишь ты, нелегкая-то тебя носит!\r\nБальзаминов. Молчи ты! Ты еще не знаешь, с кем ты теперь говоришь! Маменька, вот они, мечты-то мои! Ан вот правда выходит. Ух, дух не переведу!\r\nБальзаминова. Что, богато она живет? \n Бальзаминов. Богато. Дом, лошади, сад, деньги, все...\r\nБальзаминова. Значит, правду сваха-то говорила, что денег счету нет? \n Бальзаминов. Правду. \n Бальзаминова. Ну что ж ты?\r\nБальзаминов. Женюсь. \n Бальзаминова. На ком? \n Бальзаминов. На обеих. \n Матрена. Что ты татарин, что ли! Очувствуйся хоть малость!\r\nБальзаминова. Что это ты, Миша, право! Обрадуешься, так уж себя не помнишь! Говоришь такие слова, что ни на что не похоже.\r\nБальзаминов. Погодите, постойте! А то я помешаюсь в мыслях. Этакое счастье и вдруг, в один день... \n Матрена. Не было ни гроша, да вдруг алтын!\r\nБальзаминов. Да замолчи ты! Я, маменька, себе человека найму, камердинера; а Матрену прочь... за грубость.\r\nМатрена. И давно бы ты нанял. (Уходит.) \n Бальзаминова. Ну, а эта, как ее, Пеженова, что ли? У нее сколько? \n Бальзаминов. Полтораста тысяч.\r\nБальзаминова. У этой много поменьше, чем у той. \n Бальзаминов. Зато эта, маменька, помоложе, а та постарше, ну, так у ней побольше.\r\nБальзаминова. И согласна она за тебя замуж идти, Пеженова-то? \n Бальзаминов. Обе согласны. Только одна, чтоб увезти; а другая так дома. Не отдохну никак.\r\nБальзаминова. Ну как же ты? \n Бальзаминов. Погодите, маменька, погодите! Вот он сад-то я нынче во сне-то видел! Я в двух садах был.\r\nБальзаминова. А я, Миша, Китай видела. Уж не знаю, к чему? \n Бальзаминов. У Белотеловой лавка в Китай-городе, вот и весь ваш сон.\r\nБальзаминова. И то правда. \n Бальзаминов (быстро встает). Что же это такое! Боже мой! Представьте, маменька... \n Бальзаминова. Да ты посиди, отдохни.\r\nБальзаминов.\r\nАх, маменька, не мешайте! Представьте, маменька, я, бедный молодой человек, хожу себе по улице, и вдруг что же? И вдруг теперь поеду в коляске!\r\nИ знаете, что мне в голову пришло? Может быть, за Пеженовой сад отдадут в приданое: тогда можно будет забор-то разгородить, сады-то у них рядом, и сделать один сад.\r\nРазных беседок и аллей...\r\nБальзаминова. Да ты, никак, в самом деле на обеих хочешь жениться?\r\nБальзаминов. Вот вы меня, маменька, всегда останавливаете! Никогда не дадите помечтать. Что ж такое! я этим никому вреда не делаю.\r\nКоли нельзя жениться на обеих, я бы хоть помечтал по крайней мере, а вы меня расстроили.\r\nБальзаминова. Ну мечтай, бог с тобой!\r\nБальзаминов (задумывается. Молчание). Нет, маменька, сам чувствую, что начинает все путаться в голове, так даже страшно делается. Планов-то много, а обдумать не могу.\r\nСейчас я думал об доме, ну и представился мне в уме дом, большой, каменный, и львы на воротах;\r\nтолько лев будто и разевает рот, каменный-то, да и залаял, а я об этом и думать не хотел, обо льве-то.\r\nХочу его из головы-то выкинуть, никак нейдет.\r\nА отчего это? Оттого, что я не привык думать, как богатые люди думают; все думал так, как бедные думают; вот оно теперь богатство-то в голове и не помещается.\r\nА вот привыкну, так ничего.\r\nБальзаминова. Что мудреного, что не помещается! Этакая пропасть! Иной раз и о пустяках думаешь, да ум за разум заходит; а тут, с такими деньгами -- просто беда!\r\nБальзаминов (задумавшись). Если башню выстроить, большую, чтобы всю Москву видно было! Можно будет там и голубей держать...\r\nБальзаминова. Оставь, Миша! Не думай, хуже будет! \n Бальзаминов. Само думается, маменька. Правду говорят, маменька, что с состоянием-то много заботы бывает.\r\nБальзаминова. А ты давай-ка лучше поговорим об чем-нибудь другом! А то, сохрани господи, долго ли до греха, пожалуй совсем свихнешься.\r\nБальзаминов. Извольте, маменька! Другой бы сын, получивши такое богатство-то, с матерью и говорить не захотел; а я, маменька, с вами об чем угодно, я гордости не имею против вас.\r\nНужды нет, что я богат, а я к вам с почтением. И пусть все это знают. С другими я разговаривать не стану, а с вами завсегда. Вот я какой! (Садится.)\r\nБальзаминова. Еще бы! А которая лучше лицом-то из них? \n Бальзаминов. Мне, маменька, все богатые невесты красавицами кажутся; я уж тут лица никак не разберу.\r\nБальзаминова. Что же ты мне не расскажешь, как у вас дело-то было?", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Чехов А", "role": "user" }, { "content": "Я ответил ему, что Георгия Иваныча нет дома. Старик крепко сжал губы и в раздумье поглядел в сторону, показывая мне свой сухой, беззубый профиль.\r\n- Я оставлю записку, - сказал он. - Проводи меня.\r\nОн оставил в передней калоши и, не снимая своей длинной, тяжелой шубы, пошел в кабинет.\r\nТут он сел в кресло перед письменным столом и, прежде чем взяться за перо, минуты три думал о чем-то,\r\nзаслонив глаза рукою, как от солнца, - точь-в-точь, как это делал его сын, когда бывал не в духе.\r\nЛицо у него было грустное, задумчивое, с выражением той покорности, какую мне приходилось видеть на лицах только у людей старых и религиозных.\r\nЯ стоял позади, глядел на его лысину и на ямку в затылке, и для меня было ясно как день, что этот слабый, больной старик теперь в моих руках.\r\nВедь во всей квартире, кроме меня и моего врага, не было ни души.\r\nСтоило бы мне только употребить немножко физической силы, потом сорвать часы, чтобы замаскировать цели,\r\nи уйти черным ходом, и я получил бы неизмеримо больше, чем мог рассчитывать, когда поступал в лакеи.\r\nЯ думал: едва ли когда представится мне более счастливый случай.\r\nНо вместо того, чтобы действовать, я совершенно равнодушно посматривал то на лысину,\r\nто на мех и покойно размышлял об отношениях этого человека к своему единственному сыну и о том, что людям, избалованным богатством и властью, вероятно, не хочется умирать.\r\n..\r\n- Ты давно служишь у моего сына? - спросил он, выводя на бумаге крупные буквы.\n - Третий месяц, ваше высокопревосходительство.\r\nОн кончил писать и встал. У меня еще оставалось время.\r\nЯ торопил себя и сжимал кулаки, стараясь выдавить из своей души хотя каплю прежней ненависти; я вспоминал, каким страстным, упрямым и неутомимым врагом я был еще так недавно.\r\n.. Но трудно зажечь спичку о рыхлый камень.\r\nСтарое, грустное лицо и холодный блеск звезд вызывали во мне только мелкие, дешевые и ненужные мысли о бренности всего земного, о скорой смерти...\r\n- Прощай, братец! - сказал старик, надел шапку и вышел.\r\nНельзя уже было сомневаться: во мне произошла перемена, я стал другим.\r\nЧтобы проверить себя, я начал вспоминать, но тотчас же мне стало жутко, как будто я нечаянно заглянул в темный, сырой угол.\r\nВспомнил я своих товарищей и знакомых, и первая мысль моя была о том, как я теперь покраснею и растеряюсь, когда встречу кого-нибудь из них.\r\nКто же я теперь такой? О чем мне думать и что делать? Куда идти? Для чего я живу?\r\nНичего я не понимал и ясно сознавал только одно: надо поскорее укладывать свой багаж и уходить. До посещения старика мое лакейство имело еще смысл, теперь же оно было смешно.\r\nСлезы капали у меня в раскрытый чемодан, было нестерпимо грустно, но как хотелось жить! Я готов был обнять и вместить в свою короткую жизнь все, доступное человеку.\r\nМне хотелось и говорить, и читать, и стучать молотом где-нибудь в большом заводе, и стоять на вахте, и пахать.\r\nМеня тянуло и на Невский, и в поле, и в море - всюду, куда хватало мое воображение.\r\nКогда вернулась Зинаида Федоровна, я бросился отворять ей и с особенною нежностью снял с нее шубу. В последний раз!\r\nКроме старика, в этот день приходило к нам еще двое. Вечером, когда совсем уже стемнело, неожиданно пришел Грузин, чтобы взять для Орлова какие-то бумаги.\r\nОн открыл стол, достал нужные бумаги и, свернув их в трубку, приказал мне положить в передней около его шапки, а сам пошел к Зинаиде Федоровне.\r\nОна лежала в гостиной на софе, подложив руки под голову.\r\nПрошло уже пять или шесть дней, как Орлов уехал на ревизию, и никому не было известно, когда он вернется, но она уже не посылала телеграмм и не ожидала их.\r\nПоли, которая все еще жила у нас, она как будто не замечала. \"Пусть!\" - читал я на ее бесстрастном, очень бледном лице.\r\nЕй уже, как Орлову, из упрямства хотелось быть несчастной;\r\nона назло себе и всему на свете по целым дням лежала неподвижно на софе, желая себе только одного дурного и ожидая только дурное.\r\nВероятно, она воображала себе возвращение Орлова и неизбежные ссоры с ним, потом его охлаждение,\r\nизмены, потом как они разойдутся, и эти мучительные мысли доставляли ей, быть может, удовольствие.\r\nНо что бы она сказала, если бы вдруг узнала настоящую правду?\r\n- Я вас люблю, кума, - говорил Грузин, здороваясь и целуя ей руку. - Вы такая добрая! А Жоржинька-то уехал, - солгал он. - Уехал, злодей!\r\nОн со вздохом сел и нежно погладил ее по руке.\r\n- Позвольте, голубка, посидеть у вас часок, - сказал он. - Домой мне идти не хочется, а к Биршовым еще рано. Сегодня у Биршовых день рождения их Кати. Славная девочка!\r\nЯ подал ему стакан чаю и графинчик с коньяком. Он медленно, с видимою неохотой выпил чай и, возвращая мне стакан, спросил робко:\r\n- А нет ли у вас, дружок, чего-нибудь... закусить? Я еще не обедал.\n У нас ничего не было. Я сходил в ресторан и принес ему обыкновенный рублевый обед.\r\n- За ваше здоровье, голубчик! - сказал он Зинаиде Федоровне и выпил рюмку водки. - Моя маленькая, ваша крестница, кланяется вам.\r\nБедняжка, у нее золотушка! Ах, дети, дети! - вздохнул он. - Что ни говорите, кума, а приятно быть отцом. Жоржиньке непонятно это чувство.\r\nОн еще выпил. Тощий, бледный, с салфеткой на груди, точно в передничке, он с жадностью ел и, поднимая брови, виновато поглядывал то на Зинаиду Федоровну, то на меня, как мальчик.\r\nКазалось, что если бы я не дал ему рябчика или желе, то он заплакал бы.\r\nУтолив голод, он повеселел и стал со смехом рассказывать что-то о семье Биршовых, но, заметив, что это скучно и что Зинаида Федоровна не смеется, замолчал.\r\nИ как-то вдруг стало скучно.\r\nПосле обеда оба сидели в гостиной при свете одной только лампы и молчали: ему тяжело было лгать, а она хотела спросить его о чем-то, но не решалась.\r\nТак прошло с полчаса. Грузин поглядел на часы.\r\n- А пожалуй, что мне и пора.\n - Нет, посидите... Нам поговорить надо.\r\nОпять помолчали. Он сел за рояль, тронул один клавиш, потом заиграл и тихо запел: \"Что день грядущий мне готовит?\" - но по обыкновению тотчас же встал и встряхнул головой.\r\n- Сыграйте, кум, что-нибудь, - попросила Зинаида Федоровна.\n - Что же? - спросил он, пожав плечами. - Я всё уже перезабыл. Давно бросил.\r\nГлядя на потолок, как бы припоминая, он с чудесным выражением сыграл две пьесы Чайковского, так тепло, так умно!\r\nЛицо у него было такое, как всегда - не умное и не глупое, и мне казалось просто чудом, что человек, которого я привык видеть среди самой низменной,\r\nнечистой обстановки, был способен на такой высокий и недосягаемый для меня подъем чувства, на такую чистоту.\r\nЗинаида Федоровна раскраснелась и в волнении стала ходить по гостиной.\r\n- А вот погодите, кума, если вспомню, я сыграю вам одну штучку, - сказал он. - Я слышал, как ее играли на виолончели.\r\nСначала робко и подбирая, затем с уверенностью он наиграл \"Лебединую песню\" Сен-Санса. Сыграл и повторил.\r\n- Мило, ведь? - сказал он.\n Взволнованная Зинаида Федоровна остановилась около него и спросила:\n - Кум, скажите мне искренно, по-дружески: что вы обо мне думаете?\r\n- Что же сказать? - проговорил он, поднимая брови. - Я люблю вас и думаю о вас одно только хорошее.\r\nЕсли же вы хотите, чтоб я говорил вообще по интересующему вас вопросу, - продолжал он, вытирая себе рукав около локтя и хмурясь, - то, милая, знаете ли.\r\n.. Свободно следовать влечениям своего сердца - это не всегда дает хорошим людям счастье.\r\nЧтобы чувствовать себя свободным и в то же время счастливым, мне кажется, надо не скрывать от себя, что жизнь жестока, груба и беспощадна в своем консерватизме,\r\nи надо отвечать ей тем, чего она стоит, то есть быть так же, как она, грубым и беспощадным в своих стремлениях к свободе.\r\nЯ так думаю.\r\n- Куда мне! - печально улыбнулась Зинаида Федоровна. - Я уже утомилась, кум. Я так утомилась, что не пошевельну пальцем для своего спасения.\r\n- Ступайте, кума, в монастырь.\n Это он сказал шутя, но после его слов у Зинаиды Федоровны, а потом и у него самого на глазах заблестели слезы.\r\n- Ну-с, - сказал он, - сидели-сидели, да поехали. Прощайте, кумушка милая. Дай бог вам здоровья.\r\nОн поцеловал ей обе руки и, нежно погладив их, сказал, что непременно побывает еще на днях.\r\nНадевая в передней свое пальто, похожее на детский капотик, он долго шарил в карманах, чтобы дать мне на чай, но ничего не нашел.\r\n- Прощай, голубчик! - сказал он грустно и вышел.\r\nНикогда не забуду того настроения, какое оставил после себя этот человек. Зинаида Федоровна все еще продолжала в волнении ходить по гостиной. Не лежала, а ходила - уж одно это хорошо.\r\nЯ хотел воспользоваться этим настроением, чтоб откровенно поговорить с ней и тотчас уйти, но едва я успел проводить Грузина, как послышался звонок. Это пришел Кукушкин.\r\n- Дома Георгий Иваныч? - спросил он. - Вернулся? Ты говоришь: нет? Экая жалость! В таком случае, пойду поцелую хозяйке ручку и - вон.\r\nЗинаида Федоровна, можно? - крикнул он. - Я хочу вам ручку поцеловать. Извините, что так поздно.\r\nОн просидел в гостиной не долго, не больше десяти минут, но мне казалось, что он сидит уже давно и никогда не уйдет.\r\nЯ кусал себе губы от негодования и досады и уже ненавидел Зинаиду Федоровну. \"Почему она не гонит его от себя?\" - возмущался я, хотя было очевидно, что она скучала с ним.\r\nКогда я подавал ему шубу, он в знак особого ко мне расположения спросил меня, как это я могу обходиться без жены.\r\n- Но, я думаю, ты не зеваешь, - сказал он, смеясь. - У тебя с Полей, должно быть, тут шуры-амуры... Шалун!\r\nНесмотря на свой житейский опыт, я тогда мало знал людей, и очень возможно, что я часто преувеличивал ничтожное и вовсе не замечал важного.\r\nМне показалось, что Кукушкин хихикает и льстит мне не даром:\r\nуж не надеется ли он, что я, как лакей, буду болтать всюду по чужим лакейским и кухням о том,\r\nчто он бывает у нас по вечерам, когда нет Орлова, и просиживает с Зинаидой Федоровной до поздней ночи?\r\nА когда мои сплетни дойдут до ушей его знакомых, он будет конфузливо опускать глаза и грозить мизинцем.\r\nИ разве сам он, - думал я, глядя на его маленькое, медовое лицо, - не будет сегодня же за картами делать вид и, пожалуй, проговариваться, что он уже отбил у Орлова Зинаиду Федоровну?\r\nТа ненависть, которой так недоставало мне в полдень, когда приходил старик, теперь овладела мной.\r\nКукушкин вышел наконец, и я, прислушиваясь к шарканью его кожаных калош, чувствовал сильное желание послать ему вдогонку на прощанье какое-нибудь грубое ругательство, но сдержал себя.\r\nА когда шаги затихли на лестнице, я вернулся в переднюю и, сам не зная, что делаю, схватил сверток бумаг, забытый Грузиным, и опрометью побежал вниз.\r\nБез пальто и без шапки я выбежал на улицу. Было не холодно, но шел крупный снег и дул ветер.\r\n- Ваше превосходительство! - крикнул я, догоняя Кукушкина. - Ваше превосходительство!\r\nОн остановился около фонаря и оглянулся с недоумением.\n - Ваше превосходительство! - проговорил я, задыхаясь. - Ваше превосходительство!\r\nИ, не придумав, что сказать, я раза два ударил его бумажным свертком по лицу.\r\nНичего не понимая и даже не удивляясь, - до такой степени я ошеломил его, - он прислонился спиной к фонарю и заслонил руками лицо.\r\nВ это время мимо проходил какой-то военный доктор и видел, как я бил человека, но только с недоумением посмотрел на нас и пошел дальше.\r\nМне стало стыдно, и я побежал обратно в дом.\n\n XII\r\nС мокрою от снега головой и запыхавшись, я прибежал в лакейскую и тотчас же сбросил фрак, надел пиджак и пальто и вынес свой чемодан в переднюю.\r\nБежать! Но, прежде чем уйти, я поскорее сел и стал писать Орлову:\r\n\"Оставляю вам свой фальшивый паспорт, - начал я, - прошу оставить его себе на память, фальшивый человек, господин петербургский чиновник!\r\nВкрасться в дом под чужим именем, наблюдать из-под лакейской маски интимную жизнь, всё видеть и слышать,\r\nчтобы потом непрошенно изобличить во лжи, - всё это, скажете вы, похоже на воровство.\r\nДа, но мне теперь не до благородства.\r\nЯ пережил десятки ваших ужинов и обедов, когда вы говорили и делали, что хотели, а я должен был слушать, видеть и молчать, - я не хочу подарить вам этого.\r\nК тому же, если около вас нет живой души, которая осмелилась бы говорить вам правду и не льстить, то пусть хоть лакей Степан умоет вам вашу великолепную физиономию\".\r\nЭто начало мне не понравилось, но исправлять мне не хотелось. Да и не всё ли равно?\r\nБольшие окна с темными портьерами, постель, скомканный фрак на полу и мокрые следы от моих ног смотрели сурово и печально. И тишина была какая-то особенная.\r\nВероятно, оттого, что я выбегал на улицу без шапки и калош, у меня поднялся сильный жар. Горело лицо, ломили ноги...\r\nТяжелую голову клонило к столу, а в мыслях было какое-то раздвоение, когда кажется, что за каждою мыслью в мозгу движется ее тень.\r\n\"Я болен, слаб, нравственно угнетен, - продолжал я, - я не могу писать вам, как бы хотел.\r\nВ первую минуту у меня было желание оскорбить и унизить вас, но теперь мне не кажется, что я имею на это право.\r\nВы и я - оба упали и оба уже никогда не встанем, и мое письмо, если бы даже оно было красноречиво, сильно и страшно, все-таки походило бы на стук по гробовой крышке:\r\nкак ни стучи - не разбудишь!\r\nНикакие усилия уже не могут согреть вашей проклятой холодной крови, и это вы знаете лучше, чем я.\r\nЗачем же писать? Но голова и сердце горят, я продолжаю писать, почему-то волнуюсь, как будто это письмо может еще спасти вас и меня.\r\nОт жара мысли не вяжутся в голове и перо как-то бессмысленно скрипит по бумаге, но вопрос, который я хочу задать вам, стоит передо мной ясно, как огненный.\r\nОтчего я раньше времени ослабел и упал, объяснить не трудно.\r\nЯ, подобно библейскому силачу, поднял на себя Газские ворота, чтобы отнести их на вершину горы, но только когда уже изнемог,\r\nкогда во мне навеки погасли молодость и здоровье, я заметил, что эти ворота мне не по плечам и что я обманул себя.\r\nК тому же у меня была непрерывная, жестокая боль.\r\nЯ испытал голод, холод, болезни, лишение свободы; личного счастья я не знал и не знаю, приюта у меня нет, воспоминания мои тяжки и совесть моя часто боится их.\r\nНо отчего вы-то упали, вы?", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Гоголь Н", "role": "user" }, { "content": "Приезжие уселись. Бричка Чичикова ехала рядом с бричкой, в которой сидели Ноздрев и его зять, и потому они все трое могли свободно между собою разговаривать в продолжение дороги.\r\nЗа ними следовала, беспрестанно отставая, небольшая колясчонка Ноздрева на тощих обывательских лошадях. В ней сидел Порфирий с щенком.\r\nТак как разговор, который путешественники вели между собою, был не очень интересен для читателя, то сделаем лучше,\r\nесли скажем что-нибудь о самом Ноздреве, которому, может быть, доведется сыграть не вовсе последнюю роль в нашей поэме.\r\nЛицо Ноздрева, верно, уже сколько-нибудь знакомо читателю. Таких людей приходилось всякому встречать немало.\r\nОни называются разбитными малыми, слывут еще в детстве и в школе за хороших товарищей и при всем том бывают весьма больно поколачиваемы.\r\nВ их лицах всегда видно что-то открытое, прямое, удалое. Они скоро знакомятся, и не успеешь оглянуться, как уже говорят тебе \"ты\".\r\nДружбу заведут, кажется, навек: но всегда почти так случается, что подружившийся подерется с ними того же вечера на дружеской пирушке.\r\nОни всегда говоруны, кутилы, лихачи, народ видный. Ноздрев в тридцать пять лет был таков же совершенно, каким был в осьмнадцать и двадцать: охотник погулять.\r\nЖенитьба его ничуть не переменила, тем более что жена скоро отправилась на тот свет, оставивши двух ребятишек, которые решительно ему были не нужны.\r\nЗа детьми, однако ж, присматривала смазливая нянька. Дома он больше дня никак не мог усидеть.\r\nЧуткий нос его слышал за несколько десятков верст, где была ярмарка со всякими съездами и балами;\r\nон уж в одно мгновенье ока был там, спорил и заводил сумятицу за зеленым столом, ибо имел, подобно всем таковым, страстишку к картишкам.\r\nВ картишки, как мы уже видели из первой главы, играл он не совсем безгрешно и чисто,\r\nзная много разных передержек и других тонкостей, и потому игра весьма часто оканчивалась другою игрою:\r\nили поколачивали его сапогами, или же задавали передержку его густым и очень хорошим бакенбардам, так что возвращался домой он иногда с одной только бакенбардой, и то довольно жидкой.\r\nНо здоровые и полные щеки его так хорошо были сотворены и вмещали в себе столько растительной силы, что бакенбарды скоро вырастали вновь, еще даже лучше прежних.\r\nИ что всего страннее, что может только на одной Руси случиться, он чрез несколько времени уже встречался опять с теми приятелями,\r\nкоторые его тузили, и встречался как ни в чем не бывало, и он, как говорится, ничего, и они ничего.\r\nНоздрев был в некотором отношении исторический человек. Ни на одном собрании, где он был, не обходилось без истории.\r\nКакая-нибудь история непременно происходила: или выведут его под руки из зала жандармы, или принуждены бывают вытолкать свои же приятели.\r\nЕсли же этого не случится, то все-таки что-нибудь да будет такое, чего с другим никак не будет:\r\nили нарежется в буфете таким образом, что только смеется, или проврется самым жестоким образом, так что наконец самому сделается совестно.\r\nИ наврет совершенно без всякой нужды:\r\nвдруг расскажет, что у него была лошадь какой-нибудь голубой или розовой шерсти, и тому подобную чепуху, так что слушающие наконец все отходят, произнесши:\r\n\"Ну, брат, ты, кажется, уже начал пули лить\".\r\nЕсть люди, имеющие страстишку нагадить ближнему, иногда вовсе без всякой причины.\r\nИной, например, даже человек в чинах, с благородною наружностию, со звездой на груди, будет вам жать руку,\r\nразговорится с вами о предметах глубоких, вызывающих на размышления, а потом, смотришь, тут же, пред вашими глазами, и нагадит вам.\r\nИ нагадит так, как простой коллежский регистратор, а вовсе не так, как человек во звездой на груди,\r\nразговаривающий о предметах, вызывающих на размышление, так что стоишь только да дивишься, пожимая плечами, да и ничего более.\r\nТакую же странную страсть имел и Ноздрев.\r\nЧем кто ближе с ним сходился, тому он скорее всех насаливал:\r\nраспускал небылицу, глупее которой трудно выдумать, расстроивал свадьбу, торговую сделку и вовсе не почитал себя вашим неприятелем;\r\nнапротив, если случай приводил его опять встретиться с вами, он обходился вновь по-дружески и даже говорил: \"Ведь ты такой подлец, никогда ко мне не заедешь\".\r\nНоздрев во многих отношениях был многосторонний человек, то есть человек на все руки.\r\nВ ту же минуту он предлагал вам ехать куда угодно, хоть на край света, войти в какое хотите предприятие, менять все что ни есть на все, что хотите.\r\nРужье, собака, лошадь - все было предметом мены, но вовсе не с тем, чтобы выиграть: это происходило просто от какой-то неугомонной юркости и бойкости характера.\r\nЕсли ему на ярмарке посчастливилось напасть на простака и обыграть его, он накупал кучу всего, что прежде попадалось ему на глаза в лавках:\r\nхомутов, курительных свечек, платков для няньки, жеребца, изюму, серебряный рукомойник, голландского холста, крупичатой муки,\r\nтабаку, пистолетов, селедок, картин, точильный инструмент, горшков, сапогов, фаянсовую посуду - насколько хватало денег.\r\nВпрочем, редко случалось, чтобы это было довезено домой;\r\nпочти в тот же день спускалось оно все другому, счастливейшему игроку, иногда даже прибавлялась собственная трубка с кисетом и мундштуком, а в другой раз и вся четверня со всем:\r\nс коляской и кучером, так что сам хозяин отправлялся в коротеньком сюртучке или архалуке искать какого-нибудь приятеля, чтобы попользоваться его экипажем.\r\nВот какой был Ноздрев! Может быть, назовут его характером избитым, станут говорить, что теперь нет уже Ноздрева. Увы! несправедливы будут те, которые станут говорить так.\r\nНоздрев долго еще не выведется из мира.\r\nОн везде между нами и, может быть, только ходит в другом кафтане; но легкомысленно непроницательны люди, и человек в другом кафтане кажется им другим человеком.\r\nМежду тем три экипажа подкатили уже к крыльцу дома Ноздрева. В доме не было никакого приготовления к их принятию.\r\nПосередине столовой стояли деревянные козлы, и два мужика, стоя на них, белили стены, затягивая какую-то бесконечную песню; пол весь был обрызган белилами.\r\nНоздрев приказал тот же час мужиков и козлы вон и выбежал в другую комнату отдавать повеления.\r\nГости слышали, как он заказывал повару обед; сообразив это, Чичиков, начинавший уже несколько чувствовать аппетит, увидел, что раньше пяти часов они не сядут за стол.\r\nНоздрев, возвратившись, повел гостей осматривать все, что ни было у него на деревне, и в два часа с небольшим показал решительно все, так что ничего уж больше не осталось показывать.\r\nПрежде всего пошли они обсматривать конюшню, где видели двух кобыл, одну серую в яблоках, другую каурую,\r\nпотом гнедого жеребца, на вид и неказистого, но за которого Ноздрев божился, что заплатил десять тысяч.\r\n- Десять тысяч ты за него не дал, - заметил зять. - Он и одной не стоит.\n - Ей-богу, дал десять тысяч, - сказал Ноздрев.\r\n- Ты себе можешь божиться, сколько хочешь, - отвечал зять.\n - Ну, хочешь, побьемся об заклад!- сказал Ноздрев.\n Об заклад зять не захотел биться.\r\nПотом Ноздрев показал пустые стойла, где были прежде тоже хорошие лошади.\r\nВ этой же конюшне видели козла, которого, по старому поверью, почитали необходимым держать при лошадях,\r\nкоторый, как казалось, был с ними в ладу, гулял под их брюхами, как у себя дома.\r\nПотом Ноздрев повел их глядеть волчонка, бывшего на привязи.\r\n\"Вот волчонок! - сказал он. - Я его нарочно кормлю сырым мясом.\r\nМне хочется, чтобы он был совершенным зверем!\r\n\" Пошли смотреть пруд, в котором, по словам Ноздрева, водилась рыба такой величины, что два человека с трудом вытаскивали штуку, в чем, однако ж, родственник не преминул усомниться.\r\n\"Я тебе, Чичиков, - сказал Ноздрев, - покажу отличнейшую пару собак: крепость черных мясом просто наводит изумление, щиток - игла!\r\n\" - и повел их к выстроенному очень красиво маленькому домику, окруженному большим загороженным со всех сторон двором.\r\nВошедши на двор, увидели там всяких собак, и густопсовых, и чистопсовых, всех возможных цветов и мастей:\r\nмуругих, черных с подпалинами, полво-пегих, муруго-пегих, красно-пегих, черноухих, сероухих.\r\n.. Тут были все клички, все повелительные наклонения: стреляй, обругай, порхай, пожар, скосырь, черкай, допекай, припекай, северга, касатка, награда, попечительница.\r\nНоздрев был среди их совершенно как отец среди семейства;\r\nвсе они, тут же пустивши вверх хвосты, зовомые у собачеев прави'лами, полетели прямо навстречу гостям и стали с ними здороваться.\r\nШтук десять из них положили свои лапы Ноздреву на плеча.\r\nОбругай оказал такую же дружбу Чичикову и, поднявшись на задние ноги, лизнул его языком в самые губы, так что Чичиков тут же выплюнул.\r\nОсмотрели собак, наводивших изумление крепостью черных мясов, - хорошие были собаки.\r\nПотом пошли осматривать крымскую суку, которая была уже слепая и, по словам Ноздрева, должна была скоро издохнуть, но года два тому назад была очень хорошая сука;\r\nосмотрели и суку - сука, точно, была слепая.\r\nПотом пошли осматривать водяную мельницу, где недоставало порхлицы, в которую утверждается верхний камень,\r\nбыстро вращающийся на веретене, - \"порхающий\", по чудному выражению русского мужика.\r\n- А вот тут скоро будет и кузница! - сказал Ноздрев. Немного прошедши, они увидели, точно, кузницу, осмотрели и кузницу.\r\n- Вот на этом поле, - сказал Ноздрев, указывая пальцем на поле, - русаков такая гибель, что земли не видно; я сам своими руками поймал одного за задние ноги.\r\n- Ну, русака ты не поймаешь рукою! - заметил зять.\r\n- А вот же поймал, нарочно поймал! - отвечал Ноздрев - Теперь я поведу тебя посмотреть, - продолжал он, обращаясь к Чичикову, - границу, где оканчивается моя земля.\r\nНоздрев повел своих гостей полем, которое во многих местах состояло из кочек. Гости должны были пробираться между перелогами и взбороненными нивами.\r\nЧичиков начинал чувствовать усталость. Во многих местах ноги их выдавливали под собою воду, до такой степени место было низко.\r\nСначала они было береглись и переступали осторожно, но потом, увидя, что это ни к чему не служит, брели прямо, не разбирая, где бо'льшая, а где меньшая грязь.\r\nПрошедши порядочное расстояние, увидели, точно, границу, состоявшую из деревянного столбика и узенького рва.\r\n- Вот граница! - сказал Ноздрев. - Все, что ни видишь по эту сторону, все это мое, и даже по ту сторону, весь этот лес, которым вон синеет, и все, что за лесом, все мое.\r\n- Да когда же этот лес сделался твоим? - спросил зять. - Разве ты недавно купил его? Ведь он не был твой.\n - Да, я купил его недавно, - отвечал Ноздрев.\r\n- Когда же ты успел его так скоро купить?\n - Как же, я еще третьего дня купил, и дорого, черт возьми, дал.\r\n- Да ведь ты был в то время на ярмарке.\n - Эх ты, Софрон! Разве нельзя быть в одно время и на ярмарке и купить землю? Ну, я был на ярмарке, а приказчик мой тут без меня и купил.\r\n- Да, ну разве приказчик! - сказал зять, но и тут усумнился и покачал головою.\r\nГости воротились тою же гадкою дорогою к дому.\r\nНоздрев повел их в свой кабинет, в котором, впрочем, не было заметно следов того, что бывает в кабинетах, то есть книг или бумаги;\r\nвисели только сабли и два ружья - одно в триста, а другое в восемьсот рублей.\r\nЗять, осмотревши, покачал только головою.\r\nПотом были показаны турецкие кинжалы, на одном из которых по ошибке было вырезано: \"Мастер Савелий Сибиряков\". Вслед за тем показалась гостям шарманка.\r\nНоздрев тут же провертел пред ними кое-что.\r\nШарманка играла не без приятности, но в средине ее, кажется, что-то случилось, ибо мазурка оканчивалась песнею:\r\n\"Мальбруг в поход поехал\", а \"Мальбруг в поход поехал\" неожиданно завершался каким-то давно знакомым вальсом.\r\nУже Ноздрев давно перестал вертеть, но в шарманке была одна дудка очень бойкая, никак не хотевшая угомониться, и долго еще потому свистела она одна.\r\nПотом показались трубки - деревянные, глиняные, пенковые, обкуренные и необкуренные,\r\nобтянутые замшею и необтянутые, чубук с янтарным мундштуком, недавно выигранный, кисет, вышитый какою-то графинею,\r\nгде-то на почтовой станции влюбившеюся в него по уши, у которой ручки, по словам его,\r\nбыли самой субдительной сюперфлю, - слово, вероятно означавшее у него высочайшую точку совершенства.\r\nЗакусивши балыком, они сели за стол близ пяти часов.\r\nОбед, как видно, не составлял у Ноздрева главного в жизни; блюда не играли большой роли: кое-что и пригорело, кое-что и вовсе не сварилось.\r\nВидно, что повар руководствовался более каким-то вдохновеньем и клал первое, что попадалось под руку:\r\nстоял ли возле него перец - он сыпал перец, капуста ли попалась - совал капусту, пичкал молоко,\r\nветчину, горох - словом, катай-валяй, было бы горячо, а вкус какой-нибудь, верно, выдет.\r\nЗато Ноздрев налег на вина:\r\nеще не подавали супа, он уже налил гостям по большому стакану портвейна и по другому госотерна, потому что в губернских и уездных городах не бывает простого сотерна.\r\nПотому Ноздрев велел принести бутылку мадеры, лучше которой не пивал сам фельдмаршал.\r\nМадера, точно, даже горела во рту, ибо купцы, зная уже вкус помещиков, любивших добрую мадеру,\r\nзаправляли ее беспощадно ромом, а иной раз вливали туда и царской водки, в надежде, что все вынесут русские желудки.\r\nПотом Ноздрев велел еще принесть какую-то особенную бутылку, которая, по словам его, была и бургоньон и шампаньон вместе.\r\nОн наливал очень усердно в оба стакана, и направо и налево, и зятю и Чичикову; Чичиков заметил, однако же, как-то вскользь, что самому себе он не много прибавлял.\r\nЭто заставило его быть осторожным, и как только Ноздрев как-нибудь заговаривался или наливал зятю, он опрокидывал в ту же минуту свой стакан в тарелку.\r\nВ непродолжительном времени была принесена на стол рябиновка, имевшая, по словам Ноздрева, совершенный вкус сливок, но в которой, к изумлению, слышна была сивушища во всей своей силе.\r\nПотом пили какой-то бальзам, носивший такое имя, которое даже трудно было припомнить, да и сам хозяин в другой раз назвал его уже другим именем.\r\nОбед давно уже кончился, и вина были перепробованы, но гости все еще сидели за столом. Чичиков никак не хотел заговорить с Ноздревым при зяте насчет главного предмета.", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Чарская Л", "role": "user" }, { "content": "Лидия ЧАРСКАЯ \n\n РАДИ СЕМЬИ \n\n\n\n Глава I \n\n\n ...Где-то поблизости с шумом упало яблоко, и Катя раскрыла милые сонные глаза.\r\nУ входа в ее шалашик стоял крестьянин Ефрем и протягивал ей какую-то серую бумажку. \n - Иштафета издалеча. Отнеси маменьке. Расписаться велят.\r\nКатя не сразу поняла, чего хочет от нее этот седобородый, сухой, как спичка, человек в ветхом зипуне, исполняющий в соседнем селе должность почтаря и посыльного.\r\nВ ее растрепанной головке еще плыли сонные грезы, какие-то сладкие сны, с которыми так не хотелось сейчас расставаться.\r\nА кругом звенел своим летним звоном ее любимец сад. Жужжали пчелы, пели стрекозы, чиликали птицы, порхая между ветвями старых яблонь и лип.\r\nВ узкое отверстие входа заглядывало ласковое солнце, и из шалашика, любимого места Кати, куда она приходила мечтать,\r\nгрезить, а иногда и спать, можно было видеть наливавшиеся в последней стадии назревания сочные яблоки,\r\nсловно алой кровью пропитанные ягоды красной смородины и играющий изумрудными огнями сквозь тонкую пленку кожицы дозревающий на солнце крыжовник.\r\nОдним общим ласковым взглядом черные глазки девочки обняли родную ее сердцу картину, и она быстро вскочила на ноги. \n - Телеграмму привез? Давай, давай!\r\nВыхватив из рук Ефрема депешу, она с быстротою, так свойственной ее резвым четырнадцатилетним ножкам,\r\nптицей метнулась мимо него и помчалась к крыльцу, мелькая красным ситцем платья между деревьями и кустами.\r\n- Ма-моч-ка, те-ле-грам-ма! - кричала она из сада, без тени тревоги на оживленном, загорелом как у цыганки лице.\r\n- От Андрюши из Венеции... Верно, приедет скоро!.. Траляляля! Траляляля! Приедет наш Андрюшенька, приедет, - запела Катя.\r\nПоследняя фраза прозвучала уже на пороге крошечной террасы, где Юлия Николаевна Басланова, хозяйка маленькой усадьбы \"Яблоньки\", сидела за чисткой крыжовника для варенья.\r\nСклонив седеющую голову с добрыми глазами, такими же черными, как у Кати, но далеко не такими жизнерадостными, как у той,\r\nона вооруженной ножницами рукой тщательно подстригала мохнатую бородку на каждой ягоде,\r\nвынимая их из корзины, и отбрасывала очищенный крыжовник на большое блюдо, стоявшее перед нею на столе.\r\nЕй помогала старшая дочь, семнадцатилетняя девушка с поэтичной головкой блондинки и серьезным лицом,\r\nв котором большой неожиданностью являлся энергичный склад тонких сжатых губ, придававший некоторую суровость всему ее хрупкому облику.\r\nБольшие серые глаза девушки смотрели задумчиво и строго.\r\nИя Басланова и по внешнему виду казалась полной противоположностью своей младшей сестры - олицетворения жизнерадостности и веселья.\r\nКатя с шумом ворвалась на маленькую террасу и теперь, приплясывая и прищелкивая пальцами, кружилась перед матерью и сестрою,\r\nраспевая во весь голос и потрясая высоко над своей черной растрепанной головкой только что полученной телеграммой.\r\n- Траляляля!.. От Андрюши... траляляля! - напевала она.\r\nЮлия Николаевна побледнела. Она заметно встревожилась уже с той минуты, когда услышала звонкий Катин голос в саду.\r\nСама по себе телеграмма уже являлась из ряда вон выходящим явлением в их бедной событиями жизни.\r\nА тут еще депеша пришла из Италии, от ее сына Андрея, молодого художника, отправившегося совершенствоваться туда,\r\nв эту поэтичную прекрасную страну, издавна славившуюся колыбель высшего художественного искусства.\r\nБыло от чего взволноваться и встревожиться любящему материнскому сердцу. \n Ия поспешно встала из-за стола и подошла к сестре.\r\n- Перестань шалить, Катя... Давай скорее телеграмму, - тоном, не допускающим возражений, проговорила она и, быстрой рукою взяв у сестры депешу, вскрыла ее.\r\nДыхание захватило в груди девушки. Она волновалась за мать. Телеграмма могла принести одинаково как хорошие, так и дурные вести.\r\nНо лицо Ии ни одной своей черточкой не выдало охватившего молодую девушку волнения.\r\nСерые глаза казались по-прежнему спокойными, и таким же спокойным был ее голос, когда она громко читала полученную депешу.\r\nВ телеграмме стояло несколько строк:\r\n\"Прошу бесценную мамочку благословить мой брак с княжной Анастасией Вадберской. Свадьба завтра. Целую всех. Андрей\".\r\nПока Ия с трудом разбирала русские слова, написанные латинскими буквами (так принято писать депеши за границей), лицо Юлии Николаевны передало целую гамму самых разнородных ощущений.\r\nЗдесь были: и огромное всепоглощающее удивление, и испуг, и боль разочарования, и, наконец, отчаяние.\r\nКогда последнее слово в депеше было дочитано, тяжелый вздох вырвался из груди матери.\r\n- Андрюша... милый... дорогой Андрюша!.. О... О Господи! - прошептала Юлия Николаевна, откинувшись на спинку стула.\r\nИз-под сомкнутых ресниц по бледным щекам покатились крупные слезы.\r\nКатя, хранившая до сих пор на своем смуглом от загара личике выражение самого жгучего, ничем непреодолимого любопытства, вдруг по-детски скривила рот и тоже залилась слезами.\r\nОна не могла видеть равнодушно материнских слез.\r\n- Мамочка, мамочка, дорогая! - рыдая, шептала девочка, прижимаясь к плечу матери черной кудлатой головенкой, - мамочка, не надо плакать... не на-до.\r\nСлезы матери и младшей дочери смешались. \n Одна Ия сохраняла, по-видимому, свое обычное спокойствие.\r\nСтройная тонкая фигурка девушки приблизилась к Юлии Николаевне. Белокурая, отягощенная пышной тяжелой косой головка склонилась над нею.\r\nИ тихо, мягко, любовно прозвучал нежный голос Ии над ухом матери:\r\n- Мамочка, не плачьте. Слезами горю не помочь. Этого надо было ожидать давно.\r\nЧто делать, судьба сильнее нас, и вы должны себя утешить мыслью, что были всегда безупречною матерью и воспитательницей в отношении Андрюши и нас с Катей. Что же касается Нетти, то...\r\nМилая мамочка, я слышала от опытных людей да и сама читала в книгах, что искреннее чувство часто меняет, облагораживает самые эгоистичные натуры.\r\nА Нетти любит нашего Андрюшу, и под влиянием этого чувства расцветет и возвысится ее, может быть, сейчас и мелкая, пустенькая душа.\r\nПраво, мамочка! Не надо же приходить преждевременно в отчаяние. Я уверена, что Андрюша будет счастлив с Нетти.\r\n- Но все это так внезапно, Июшка, так неожиданно, - поднимая на старшую дочь заплаканные глаза, произнесла Юлия Николаевна.\r\n- Она - противная эта Нетька! Я ее терпеть не могу! - непроизвольно вырвалось из груди Кати, и черная головка отделилась от материнского плеча.\r\n- Важничает... фыркает... Воображает, что нет лучше ее на свете!\r\n- Перестань, Катя, - строго остановила младшую сестру Ия, - ты еще маленькая девочка, и не твое дело осуждать старших.\r\nК тому же надо быть вполне безупречной самой, чтобы иметь право критиковать поступки других.\r\nИ вообще, Катя, чем меньше ты будешь рассуждать обо всем этом, тем будет лучше. Возьми-ка корзину, там крыжовника осталось всего на донышке, и пойди в сад, набери там еще ягод.\r\nПоследние слова Ия произнесла так энергично, что Кате волей-неволей оставалось лишь послушаться и исполнить приказание сестры.\r\nНадув пухлые губы, девочка захватила со стола корзину и с недовольным видом отправилась в сад.\r\n- Классная дама какая, подумаешь. Только и знает нотации читать, - ворчала она, хлопоча у кустов крыжовника.\r\n- Кончила институт весною и воображает, что командовать может, сколько ей вздумается теперь.\r\nТолько дудки, я не позволю. - И говоря это, Катя с ожесточением срывала ягоды и бросала их в корзину.\r\nПосле ее ухода Ия подсела к матери. Нежным, полным невыразимой ласки движением обняла ее плечи и заговорила:\r\n- Кати нет, можно теперь обо всем побеседовать свободно, мамочка; только не волнуйтесь, родная. Правда, Андрюшина женитьба является для всех нас большим сюрпризом, но.\r\n.. не это беспокоит меня. Если Андрюша любит Нетти и та отвечает ему таким же чувством - брак их является желательным и счастливым.\r\nНо, мамочка, другое тревожит меня.\r\nВедь вы знаете, что Вадберские разорены и что молодые будут принуждены жить исключительно на заработок Андрея,\r\nна те деньги, которые он получал и получает от продажи картин и которыми до сих пор так щедро делился с нами.\r\nТеперь, мамочка, у него будет своя семья, молодая жена, избалованная родителями,\r\nпривыкшая ни в чем не иметь отказа, могут скоро явиться и дети, и Андрюше предстоят новые заботы и расходы.\r\nЗначив надо избавить его, во что бы то ни стало, от прежних.\r\nОн, как чуткий и благородный сын, конечно, будет стремиться помогать нам, как помогал до сих пор, но этого допускать нельзя.\r\n.. Художественный талант Андрюши должен развернуться и расцвести безо всяких мелких лишений, и без малейшей нужды должна протекать его жизнь.\r\nНадо, чтобы мысль о заработке как можно меньше тяготила его, по крайней мере, хотя бы теперь, когда он только что вступает на новый путь и начинает свою карьеру.\r\nИ вот, мамочка, я решила сейчас, что все обязательства по отношению к семье, которые нес до сих пор Андрюша, я возьму на себя.\r\nВедь \"Яблоньки\" приносят так мало, расход по усадьбе едва-едва покрывается доходом, и нам его не хватает и на самые насущные потребности.\r\nЗначит, без помощи со стороны обойтись никак нельзя:\r\nнадо одеваться, платить за Катю, за ее учение и содержание в интернате, словом, добывать ту ежемесячную субсидию в 50 рублей,\r\nкоторые нам до сих пор посылал Андрюша и на которые мы теперь не имеем права рассчитывать.\r\nИ это сделаю я. Я постараюсь найти хорошее место, мамочка, бухгалтерши, телеграфистки, гувернантки, кассирши, наконец, которое бы давало мне хороший заработок, а...\r\n- Июшка, - тоскливо сорвалось с губ Юлии Николаевны, - голубка моя, да как же я без тебя-то?.. Ведь уехать придется, Июшка, разлучиться нам с тобою!.\r\n. А я так мечтала: вот кончит курс моя старшая девочка, будет со мною жить безотлучно, вместе хлопотать будем, хозяйничать...\r\n- Конечно, уехать, мамочка, не в нашем же милом захолустье искать места, в Петербург придется поехать, в столицу.\r\n- В Петербург? Такой молоденькой? Одной? Да что ты, Июшка! - испуганно проронили губы матери.\r\nТихий смех Ии прозвучал не совсем естественно, когда она отвечала матери, стараясь успокоить ее:\r\n- Полно, мамочка, ведь до сих пор вы считали такой благоразумной вашу большую Ию! Неужели же теперь вы так мало верите в ее энергию и силы? Не верите? Нет?\r\nИ говоря это, Ия серьезным взглядом своих серых, вдумчивых глаз встретила обращенные к ней любящие глаза матери.\r\n- Июшка! - могла только произнести со слезами Юлия Николаевна и нежно обняла прильнувшую к ней белокурую головку.\r\nЭтой лаской она как бы давала молчаливое благословение на новый путь своей благоразумной дочери.\r\nГлава II\r\nСтуденая августовская ночь с ее призрачным сиянием далекого месяца, от которого небесные высоты кажутся каким-то фантастическим сказочным царством, стояла над \"Яблоньками\"...\r\nТкал свою серебряную прозрачную пряжу месяц, заливая млечными лучами и маленькую усадьбу,\r\nказавшуюся игрушечной с ее домиком в четыре окна и небольшим яблоневым садом, и прилегавшие к ней сто десятин поля, утилизированных под скромные посевы.\r\nЗа \"Яблоньками\" тянулись поля и леса, принадлежащие разорившимся князьям Вадберским и теперь отданные в аренду.\r\nУ самой опушки леса находилась красивая помещичья усадьба, полуразрушенная временем, с запущенным диким садом и барскими угодьями.\r\nУцелел один только главный дом, огромный, как палаццо, старинной архитектуры с колоннами и башенками,\r\nсо всевозможными затеями, увидевший свет чуть ли не во времена императрицы Екатерины.\r\nВ бледном, обманчивом свете месяца он казался средневековым замком.\r\nЗа помещичьей усадьбой, носившей название \"Лесного\", тянулась дорога в ближнее село, лежавшее в пятнадцати верстах отсюда и от соседних с ним \"Яблонек\".\r\nВ селе находилась церковь, школа, почтово-телеграфная контора и главная пристань Волги. От ближайшего губернского города С. насчитывалось отсюда сорок верст.\r\nИя стояла на пороге терраски и смотрела в сад. Была полночь.\r\nМать и сестра давно спали. Первая, конечно, делала вид, что спит. Ей было не до сна. Брак старшего сына менял совершенно всю давно налаженную программу их жизни.\r\nПомимо того, что в их семью входила несимпатичная, крайне избалованная юная особа, в лице княжны Анастасии Вадберской, или Нетти, как ее называли близкие,\r\nЮлии Николаевне приходилось отпускать Ию на трудный, тяжелый заработок, к чужим людям, в чужой город, и это не могло не тревожить мать.\r\nНо сама Ия нимало не тревожилась предстоящей ей переменой в жизни.\r\nПравда, ей было жаль до слез расставаться с матерью, жаль было уезжать из этого милого гнездышка,\r\nгде родились и выросли они обе с Катей, где всякий кустик, всякое деревце срослись и сроднились с ними.\r\nКаждое лето приезжала сюда она девочкой из института и проводила здесь самые отрадные часы своей юности.\r\nПравда, в этих милых \"Яблоньках\" узнала она и свое первое тяжелое горе. Здесь умер отец, всегда такой ласковый и добрый, умер в ту пору, когда самой Ие было всего десять лет от роду.\r\nОн был когда-то учителем гимназии и, не выслужив пенсии, вышел в отставку с совершенно расстроенным здоровьем;\r\nна свои крошечные сбережения он приобрел у соседей Вадберских эту усадьбу и поселился в ней с молодой женой и крошечным сыном.\r\nКнязья Вадберские являлись, таким образом, соседями отставного учителя.\r\nГлядя на серебряный океан небес со скользящими по нему облаками самых фантастических очертаний,\r\nИя думала сейчас об этой семье, вспоминая до малейших подробностей некоторые картины своего детства.\r\nЕй десять лет, Андрею - семнадцать.\r\nОтец умер несколько дней тому назад.\r\nКнязь Вадберский, высокий, красивый старик в блестящем мундире отставного кавалериста,\r\nприсутствовал на всех панихидах вместе с дочерью Нетти и двумя сыновьями - Леонидом и Валерьяном.\r\nИх мать, черноглазая подвижная женщина, итальянка родом, с несколько вульгарными манерами,\r\nтак мало согласовавшимися с ее княжеским титулом, вторая жена князя, происходившая из простой мещанской семьи,\r\nс которой он после потери первой жены случайно встретился за границей, прислала вдове учителя записку,\r\nпропитанную запахом духов и искренним выражением сочувствия и утешения в постигшем несчастную семью горе.\r\nВ ближайший же праздник Юлия Николаевна, еще не опомнившаяся от горя,", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Нарежный В", "role": "user" }, { "content": "Я оглянулся величаво и приметил краску на лице Мавры, но староста продолжал смеяться.\r\n- Это зависть, - говорил я сам себе и гордо озирался вокруг; но на всех лицах начертано было глубочайшее негодование и даже презрение, кроме княжны Феклуши, стоявшей у дверей.\r\nВзор мой встретился с ее взором.\r\nОна замешалась и потупила глаза. Мне показалось, что она довольно стала дородна с тех пор, как перестала посещать меня, чему прошло недели три.\r\nЭто открытие произвело то, что я обтер пот на лбу и вышел из церкви. Совесть мучила меня.\r\n- Что мне делать теперь? - сказал я, стоя у ворот ограды, потирая руки и стараясь возбудить хотя одну порядочную мысль.\r\nНаконец, блестящее нечто проникло в душу мою; ум мой озарился светом.\r\n\"Так, это сделаю\", - вскричал я и пошел к дому старосты, клянясь сам себе быть не меньше храбрым в его доме,\r\nкак предок мой на сражении, где он получил рану в мундир и потерял эфес от тесака.\r\nЯ вхожу твердым шагом и вижу в доме великое приготовление к принятию гостей.\n - О! конечно, - сказал я заикаясь, - сего дни здесь праздник.\r\n- Так, - отвечала, наморщась, Пегасия, жена старосты, - сегодни Мавруша, дочь наша, именинница.\r\n- Это очень хорошо и прекрасно, - сказал я, не зная, что отвечать приличнее, и стоял, как столб, на пороге.\r\n- Что вам угодно, князь? - спросила Пегасия. - Если нужду имеете до моего мужа, то прошу подождать: он скоро будет.\r\nСлово \"князь\" привело меня в себя; я поглядел на дыру в поле мундира, на безэфесный тесак и, с важностию вступя в комнату, сел на стуле.\r\nНа досуге рассматривал я уборы покоя и не мог не признаться душевно, что ничего лучшего не видывал,\r\nи в мыслях своих уже назначал для себя, что было получше, и что, без всякого сомнения, староста даст в приданое за своею дочерью;\r\nкартины особливо привлекали мое любопытство.\r\nОни, как жар, горели в красках. Я встаю и по порядку рассматриваю. Боже, какие чудеса! Тут синие мыши погребают фиолетового кота.\r\n\"Это, видно, заморские звери\", - думал я и обратился к другой. О ужас! там представлен был страшный суд.\r\nАд так широко разинул пасть свою; в нее волокли бояр, попов, старост, князей, убийц, зажигателен; они все были с багровыми от страха лицами.\r\nЯ глядел далее и смотрел на изображение грехов, также туда идущих.\r\nТут Гордость, там Жестокость, Лицемерство и проч. Я пробежал глазами большую половину их и душевно радовался, что я не убийца, не зажигатель.\r\nПравда, при изображении гордости я немного закраснелся, как вдруг попался глазам моим обольститель невинности. Побледнев, отступил я назад.\r\nПосле подошел полюбопытствовать, что будуть делать с обольстителем невинности. Феклуша живо представилась моему воображению.\r\nЯ вижу: черти раскаленными клещами вытаскивают язык из гортани, приговаривая: \"Не лги, не клянись, не обольщай!\"\r\nВолосы стали у меня дыбом. О! прекрасная и невинная княжна Феклуша! Что будет с бедным твоим князем Гаврилою Симоновичем.\r\nЯ схватил шляпу, трость, хотел бежать и отказаться от богатой Мавруши, дабы не быть посмешищем злым духам,\r\nкак староста, по руку его дочка и множество знатнейших князей и крестьян нашей деревни вошли в комнату.\r\n- Добро пожаловать, князь, - сказал староста с дружескою улыбкою. - Вы кстати пришли; сегодни ангел моей дочери; прошу вместе откушать.\r\n- Я пришел совсем не с тем намерением, - отвечал я, поправляя галстук и опять закрасневшись; я не мог продолжать ни слова.\r\nЕсли б староста был догадлив, то по краске моей, по глазам потупленным легко бы мог догадаться, о чем хочу говорить; но он был как кремень в сем случае.\r\n- Говорите, князь, - сказал он весело, и я кое-как мог дать ему заметить, что хочу беседовать с ним наедине.\r\nОн ввел меня в особливую комнату, посадил, сел сам и опять спросил о причине прихода. Я не знаю, как мог я вести с ним разговор довольно разительно, как сами услышите: Я.\r\nСлыхал я от покойного отца моего, что вы были с ним искренние друзья. О н.\r\nХотите ли говорить со мною чистосердечно и не оскорбляться, если скажу истину? Я. О, я вас прошу о том! Дело, за коим пришел сюда, требует чистосердечия.\r\nО н. Так, с покойным отцом вашим жили мы по-приятельски! Он был умен, добр, а что всего нужнее в нашем быту - домостроителей. Я (покрасневши и ощипываясь). Это правда.\r\nО н. Что хотите сказать далее? Я (потупя вниз глаза). На сем основании полагаю я надежду, что вы не откажете выдать за меня дочь свою Маврушу, которую я обожаю.\r\nПризнаюсь, я солгал. Не только не обожал я Мавруши, но и не любил ее; а богатство отца ее трогало меня за живое, и его-то больше обожал я.\r\nСтароста выпучил глаза, посмотрел на меня с ног до головы. Я уверен, что он не догадался заметить дыру на мундире и безэфесный тесак и потом, наморщившись, сказал:\r\n- Князь! Чем будете кормить жену свою?\n Что мне было сказать? Я сидел, побледневши и не могши отворить рта.\r\n- Молодой человек, - продолжал староста, - когда хозяйство твое примет лучший вид,\r\nкогда приведешь его хотя в такое положение, как было при отце твоем, тогда приди и объяснись, - я посмотрю, и может быть.\r\n.. - а теперь до свидания! - Он встал и вышел.\r\nЛедяная гора легла на груди моей.\r\nНасилу мог я подняться и вышел, шатаясь от стыда и отчаяния; в глазах моих померкло;\r\nпредметы то двоились, то совсем исчезали Однако при такой расстройке моего воображения я заметил, что гости смотрели на меня, как на чудовище.\r\nСтол был собран. На нем стояли бутылки с водкою, с медом и пивом и блюда с кушаньем. Все ждали моего выхода, после которого должно последовать благословение священника и пиршество.\r\nЯ удвоил ход, шагнул; но кто опишет мое тогдашнее положение?\r\nВерхний кончик безэфесного моего тесака, довольно высунувшийся, зацепил за висящий конец скатерти;\r\nс быстрым моим движением и она подвинулась со всеми своими водками, винами и кушанием.\r\n\"Ах!\r\n\" - раздалось со всех сторон; я испугался, сделал усилие, еще шагнул, и все, звеня, бренча и скрыпя, очутилось на земле, и я сам повалился на пол;\r\nс быстротою вихря вскочил я, но уже сапоги мои полны были вина и водки, а по лицу струилась жирная лапша.\r\nЯ ударился бежать что было силы; мужики смотрели на меня с удивлением, а ребятишки кричали кругом: \"Смотри, смотри, князь одурел!\"\r\nВ таком наряде прибежал я домой. Бедная Марья заплакала. \"Что это значит?\" - сказала она, трепеща от страха.\r\n\"Жестокая судьба моя, - отвечал я, задыхаясь от стыда и гнева. - Раздень меня скорей; обедать я не хочу; мне нужно успокоиться\".\r\nЯ скинул мундир и сапоги, вымылся и лег в постелю, но заснуть не мог. Стыд мой был беспрестанно в глазах моих.\r\nГлава VI. ЕЩЕ КНЯЗЬ\r\nНа сем месте своей повести князь Гаврило Симонович должен был остановить продолжение оной по следующему обстоятельству.\r\nОколо четырех часов пополудни в зале Катерина играла и пела арию; в спальне сидела Елизавета и читала книгу.\r\nКнязь Гаврило Симонович в теплом сертуке бродил по деревенским улицам; а Простаков в своем кабинетце курил трубку и читал книгу, жена его, сидя у окна, штопала чулки.\r\nМ у ж (тихо). Как величественно каждое слово его! Каждая мысль есть урок! Ж е н а (так же тихо). Ну, нечего! что слово, то вздор; что мысль, то дурачество! М у ж (тихо).\r\nКак благороден должен быть взор его в эту решительную минуту! Ж е н а (тихо).\r\nКогда он с княжною Феклушею забавлялся в бобовой беседке? или когда бежал домой, опрокинув целый стол у старосты? М у ж (громко).\r\nКак величественно должно быть тогда лицо его! Ж е н а (так же).\r\nКогда он в первый раз явился к нам весь в грязи, в лохмотьях, с расцарапанною харею?\r\nЯ удивляюсь, сударь, что ты находишь в нем так много отличного; может быть, он и добр, но признаюсь, что ума в голове его ни на полушку.\r\nШутка! потоптать свой огород, из чего? М у ж. Или ты, жена, с ума сошла, или никогда его и не имела.\r\nЯ читаю историю о Петре Великом и говорил про себя о том положении сего единственного героя, когда он одним словом обезоруживает толпу заговорщиков. Ж е н а.\r\nА я, право, думала, что ты говоришь о нашем князе Гавриле Симоновиче; я не нахожу в нем ничего отличного. М у ж.\r\nЗачем ты ищешь везде отличного? Что ты такого в себе находишь? Он, как видно, не знает света, но такое незнание для него спасительно!\r\nОн чистосердечен, открывает погрешности свои со всем признанием дитяти.\r\nЭтого довольно.\r\nКто ходит всегда без маски, того безошибочно можно назвать добрым! Ты мне твердишь беспрестанно, что он очень прост; хорошо!\r\nПоезжай я с тобою и дочерьми в Петербург или Москву, - уверяю тебя, большая часть назовет нас, не заикаясь, пошлыми дураками.\r\nЖ е н а. Никак не верю! У батюшки моего бывали в театрах, в маскерадах и на балах большие господа из Москвы и Петербурга, но ни один и взором не показывал, чтоб я была дура.\r\nМ у ж. Этому я верю. Пожалуй, не мешай мне!\r\nОн отворотился, принялся опять за книгу и трубку, и спокойствие возобновилось, но ненадолго. С необычайным стремлением старый слуга Макар входит в комнату, где сидели Простаковы:\r\n- Барин! Там внизу у крыльца стоит князь и просит позволения войти, пробыть до тех пор, пока починят его карету.\r\n- Починят карету? - вскричали муж и жена, вставши каждый с своего места. - Что это значит? какую карету? Едва ли, жена, не твоя правда.\r\n- Он - какой-нибудь бездельник и, может быть, тайный враг нашего спокойствия.\r\nНет, нет! сейчас же вон! Скажи ему, Макар, чтоб и нога его не была ни на одной ступеньке моей лестницы.\r\nИ он еще издевается над нами! Не так ли? Имея всегда невозбранный доступ, он просит позволения войти? Видно, он свое дело уже сделал и теперь хочет позабавиться.\r\nЕдва Простаков с беспокойством и горестию оканчивал речь свою, которую жена его одобряла взорами и вздохом, а слуга стоял, ничего не понимая, - вдруг является князь\r\nГаврило Симонович. Все оторопели. Тогда князь, подошед к Простакову, с некоторою тревогою на лице сказал:\n - Вашего ответа ждет у крыльца князь Светлозаров, как сказывал его слуга.\r\n- Как? Что? - вскричали опять муж и жена в один голос, взглянули друг на друга и потом на князя Гаврилу с недоумением.\r\n- Как! милостивый государь, - возгласил Простаков, - так не ваша карета в моей деревне починивается?\r\n- Моя карета? - сказал Чистяков с горькою улыбкою. - Было, правда, время, что я езжал в карете, но и теперь должен ненавидеть время то.\r\nВы о сих обстоятельствах жизни моей услышите, когда только того пожелаете и дадите мне пробыть здесь несколько дней.\r\n- Хотя целую жизнь! - вскричал радостно Простаков, обнимая его.\r\n- За несколько секунд я тебя обидел, подумав, что карета твоя и что ты для какой-нибудь причины вымышленною бедностию нас обманывал. Прости меня!\r\n- Обманывал? - сказал Чистяков с крайним смущением и отвернулся, чтоб скрыть навертывающиеся слезы.\r\nПростаков крайне смешался; ему было больно и досадно, что питал в себе хотя минутное подозрение в честности гостя.\r\nОн подал ему руку с ожидающим взором. Князь его понял, они обнялись, и сердца их примирились.\r\nМеж тем в покоях их собрались дочери, несколько девок, лакеев, все вполголоса твердили: \"Посмотрим, какой-то будет другой князь?\"\r\n- Милостивый государь, - сказал он Простакову с умоляющим видом, - покуда пробудет у вас сей князь, по наружности богатый, прошу вас покорнейше дать мне на время другое имя и фамилию,\r\n- клянусь, совсем не с тем, чтоб кого-либо тем обманывать, но я имею важные причины, о коих и вы со временем узнаете и будете довольны.\r\nПусть ни он, ни люди его не знают, что я - князь, и притом князь Чистяков. Это заставит богатого гордеца шутить на мой счет; а чтоб сие было вам приятно, - не думаю.\r\n- Без всякого сомнения! - вскричал Простаков и послал слугу просить князя пожаловать.\r\nСлуга вышел, и Простаков продолжал:\r\n- Итак, вы останетесь у нас просто, ну, пусть Терентием Пафнутьевичем, бедным дворянином, разорившимся от тяжбы, и другом или даже дальним родственником нашего дома.\r\n- Но фамилия, - сказал скоро Чистяков, - я вдруг не придумаю.\r\nВсе приняли вид изобретателей; Простаков потирал лоб, Маремьяна глядела в потолок и молча шевелила губами; но все не могли на скорую руку привести на мысль приличного названия гостю.\r\n- Боже мой! он уже недалеко, а я еще не имею фамилии. - Все молчали. Вдруг ворона садится на окно и начинает страшно каркать.\n - Дурной знак! - возопила Маремьяна.\r\n- Браво! - вскричал Чистяков, - что может быть этого лучше! Назовите меня господин Кракалов. Это, кажется, прекрасное название и самое приличное для дворянина, от тяжбы разорившегося.\r\nВсе одобрили его выбор фамилии, и в ту же минуту по всему дому отдан был строжайший приказ и слова не говорить о князе Чистякове, а называть его просто Кракаловым.\r\nС шумом отворяются двери, и, подобно бурному дыханию ветра, влетает новый князь и производит звук, скрып, шарканье.\r\nОн казался с виду около тридцати пяти лет, но был так еще жив, так ловок, так привлекателен, что можно было ошибиться и сказать, что еще не более двадцати пяти.\r\nЛицо его было нежно; приличная сану важность и вместе тонкая любезность привлекли ему с первого взгляда благорасположение, кроме Простакова и князя Гаврилы Симоновича.\r\n- Позвольте спросить, в ком из вас честь имею видеть господина дому? Простаков подошел к нему по-простаковски, взял за руку и сказал:\r\n- Я - хозяин, это - жена моя, а это - дочери; прошу садиться. - И между тем сам сел спокойно.\r\nНо зато госпожа Маремьяна и обе ее дочери начали рассматривать нового гостя с ног до головы.\r\nОн был одет великолепно и на три сажени простирал благоухание. На руке сиял дорогой перстень.\r\nОн сидел, развалившись в креслах, и левою рукою играл цепочкою от часов, а правою держал небольшую трость, которой золотым набалдашником щелкал себе по зубам.\r\n- Это дочери ваши, сказали вы, господин хозяин? Едва Простаков отворил рот, как Маремьяна. Харитоновна подхватила:\r\n- Так, ваше сиятельство; это - старшая, Елизавета, а это - меньшая, Катерина.\r\nТой уже минуло девятнадцать лет а этой нет еще и семнадцати. И они воспитаны в пансионе, в губернском городе, хотя это стоило нам и...\r\nПростаков горел негодованием. Он кинул грозный взор, который поразил ее тем больше, чем реже она видала от него подобные.", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Горький Максим", "role": "user" }, { "content": "Его посадили на цепь, но он разломал свою конуру и с цепью на шее, с бревном на другом конце ее, стал ходить по двору, размахивая лапами, мотая башкой.\r\nЕго хотели поймать, он оцарапал ногу Тихона, сбил с ног молодого рабочего Морозова и ушиб Никиту, хватив его лапой по бедру.\r\nТогда прибежал Алексей с рогатиной, он с разбега воткнул ее в живот зверя, Наталья видела из окна,\r\nкак медведь осел на задние ноги и замахал лапами, он как бы прощения просил у людей, разъяренно кричавших вокруг его.\r\nКто-то угодливо сунул в руки Алексея острый плотничный топор, припрыгивая, остробородый деверь ударил его по лапе, по другой,\r\nмедведь рявкнул, опустился на изрубленные лапы, из них направо и налево растекалась кровь, образуя на утоптанной земле густо-красные пятна.\r\nЖалобно рыча, зверь подставил голову под новый удар топора, тогда Алексей, широко раскорячив ноги, всадил топор в затылок медведя, как в полено,\r\nмедведь ткнулся мордой в кровь свою, а топор так глубоко завяз в костях, что Алексей, упираясь ногою в мохнатую тушу, едва мог вырвать топор из черепа.\r\nЖалко было медведя, но еще более было жалко знать, что бесстрашный, ловкий, веселый озорник деверь путается с какой-то ничтожной девчонкой, а ее, Наталью, не видит.\r\nДеверя все хвалили за ловкость, за храбрость, свекор, похлопывая его по плечу, кричал:\n - А говоришь - больной? Ах ты...\r\nНикита убежал со двора, а Наталья так плакала, что муж удивленно и с досадой спросил ее:\r\n- Ну, а если человека убьют при тебе, что ж ты тогда будешь делать?\n И, как на маленькую, крикнул:\n - Перестань, дура!\r\nЕй показалось, что он хочет ударить, и, сдерживая слезы, она вспомнила первую ночь с ним, - какой он был тогда сердечный, робкий.\r\nВспомнила, что он еще не бил ее, как бьют жен все мужья, и сказала, сдерживая рыдания:\r\n- Прости, жалко очень.\n - Жалеть надо меня, а не медведя, - ответил он негромко и уже ласковее.\r\nКогда она впервые пожаловалась матери на суровость мужа, та, памятно, сказала ей:\r\n- Мужик - пчела; мы для мужика - цветы, он.с нас мед собирает, это надо понимать, надо учиться терпеть, милок.\r\nМужики - всем владычат, у них забот больше нашего, они вон строят церкви, фабрики. Ты гляди, что свекор-то на пустом месте настроил...\r\nИлья Артамонов всё более бешено торопился развить и укрепить свое дело, он как будто предчувствовал, что срок его - не велик.\r\nВ мае, незадолго до Николина дня, прибыл для второго корпуса фабрики паровой котел, его привезли на барке,\r\nпричалившей к песчаному берегу Оки там, где в нее лениво втекала болотная вода зеленой Ватаракши.\r\nПредстояла трудная работа: котел надо было тащить сажен полтораста по песчаному грунту.\r\nВ Николин день Артамонов устроил для рабочих сытный, праздничный обед с водкой, брагой;\r\nстолы были накрыты на дворе, бабы украсили его ветками елей, берез, пучками первых цветов весны и сами нарядились пестро, как цветы.\r\nХозяин с семьей и немногими гостями сидел за столом среди старых ткачей, солоно шутил с дерзкими на язык шпулы-шца.\r\nми, много пил, искусно подзадоривал людей к веселью и, распахивая рукою поседевшую бороду, кричал возбужденно:\r\n- Эх, ребята! Али не живем?\r\nИм, его повадкой любовались, он чувствовал это и еще более пьянел от радости быть таким, каков есть.\r\nОн сиял и сверкал, как этот весенний солнечный день, как вся земля, нарядно одетая юной зеленью трав и листьев, дымившаяся запахом берез и молодых сосен,\r\nподнявших в голубое нёбо свои золотистые свечи, - весна в этом году была ранняя и жаркая, уже расцветала черемуха и сирень.\r\nВсё было празднично, всё ликовало; даже люди в этот день тоже как будто расцвели всем лучшим, что было в них.\r\nДревний ткач Борис Морозов, маленький, хилый старичок, с восковым личиком, уютно спрятанным в седой, позеленевшей бороде, белый весь и вымытый,\r\nкак покойник, встал, опираясь о плечо старшего сына, мужика лет шестидесяти, и люто кричал, размахивая костяной, без мяса, рукою;\r\n- Глядите, - девяносто лет мне, девяносто с лишком, нате-ко! Солдат, Пугача бил, сам бунтовал в Москве, в чумной год, да-а! Бонапарта бил...\r\n- А ласкал кого? - кричал Артамонов в ухо ему, - ткач был глух.\r\n- Двух жен, кроме прочих. Гляди: семь парней, две дочери, девятнадцать внучат, пятеро правнуков, - 9ко наткал! Вон они, все у тебя живут, вона - сидят...\r\n- Давай еще! - кричал Илья.\r\n- Будут. Трех царей да царицу пережил - нате-ко! У скольких хозяев жил, все примерли, а я - жив! Версты полотен наткал.\r\nТы, Илья Васильев, настоящий, тебе долго жить. Ты - хозяин, ты дело любишь, и оно тебя.\r\nЛюдей не обижаешь. Ты - нашего дерева сук, - катай! Тебе удача - законная жена, а не любовница: побаловала да и нет ее! Катай во всю силу.\r\nБудь здоров, брат, вот что! Будь здоров, говорю...\r\nАртамонов схватил его на руки, приподнял, поцеловал, растроганно крича:\n - Спасибо, робенок! Я тебя управляющим сделаю...\r\nЛюди орали, хохотали, а старый пьяненький ткач, высоко поднятый над ними, потрясал в воздухе руками скелета и хихикал визгливо:\r\n- У него - всё по-своему, всё не так...\n Ульяна Баймакова, не стыдясь, вытирала со щек слезы умиления.\n - Сколько радости, - сказала ей дочь, она, сморкаясь, ответила:\r\n- Такой уж человек, на радость и создан господом...\n - Учись, ребята, как надо с людями жить, - кричал Артамонов детям. - Гляди, Петруха!\r\nПосле обеда, убрав столы, бабы завели песни, мужики стали пробовать силу, тянулись на палке, боролись; Артамонов, всюду поспевая, плясал, боролся;\r\nпировали до рассвета, а с первым лучом солнца человек семьдесят рабочих во главе с хозяином шумной ватагой пошли, как на разбой, на Оку, с песнями,\r\nс посвистом, хмельные, неся на плечах толстые катки, дубовые рычаги, веревки, за ними кввылял по песку старенький ткач и бормотал Никите:\r\n- Он своего добьется! Он? Я зна-аю...\r\nБлагополучно сгрузили с барки на берег красное тупое чудовище, похожее на безголового быка;\r\nопутали его веревками и, ухая, рыча, друндао повезли на катках по доскам, положенным на песок;\r\nкотел покачивался, двигаясь вперед, и Никите казалось, что круглая, глупая пасть котла разверзлась удивленно пред веселой силою людей.\r\nОтец, хмельной, тоже помогал тащить котел, напряженно покрикивая:\r\n- Потише, эй, потише!\n И, хлопая ладонью по красному боку железного чудовища, приговаривал:\r\n- Пошел котел, пошел!\r\nМеньше полусотни сажен осталось до фабрики, когда котел покачнулся особенно круто и не спеша съехал с переднего катка,\r\nткнувшись в песок тупой мордой, - Никита видел, как его круглая пасть дохнула в ноги отца серой пылью.\r\nЛюди сердито облепили тяжелую тушу, пытаясь подсунуть под нее каток, но они уже выдохлись, а котел упрямо влип в песок и, не уступая усилиям их, как будто зарывался всё глубже.\r\nАртамонов с рычагом в руках возился среди рабочих, покрикивая:\r\n- Молодчики, берись дружней! О-ух...\r\nКотел нехотя пошевелился и снова грузно осел, а Никита увидал, что из толпы рабочих вышел незнакомой походкой отец,\r\nлицо у него было тоже незнакомое, шел он, сунув одну руку под бороду, держа себя за горло, а другой щупал воздух, как это делают слепые;\r\nстарый ткач, припрыгивая вслед за ним, покрикивал:\r\n- Земли поешь, земли...\n Никита подбежал к отцу, тот, икнув, плюнул кровью под ноги ему и сказал глухо:\n - Кровь.\r\nЛицо его посерело, глаза испуганно мигали, челюсть тряслась и всё его большое, умное тело испуганно сжалось.\r\n- Ушибся? - спросил Никита, схватив его за руку, - отец пошатнулся на него, толкнул и ответил негромко:\n - Пожалуй, - жила лопнула...\r\n- Земли поешь, говорю...\n - Отстань, - уйди!\n И, снова обильно плюнув кровью, Артамэнов пробормотал с недоумением: - Текёт. Где Ульяна?\r\nГорбун хотел бежать домой, но отец крепко держал его за плечо и, наклонив голову, шаркал по песку ногами,\r\nкак бы прислушиваясь к шороху и скрипу, едва различимому в сердитом крике рабочих.\r\n- Что такое? - спросил он и пошел к дому, ша-га-я осторожно, как по жердочке над глубокой рекою.\r\nБаймакова прощалась с дочерью, стоя на крыльце, Никита заметил, что, когда она взглянула на отца,\r\nее красивое лицо странно, точно колесо, всё повернулось направо,потом налево и поблекло.\r\n- Льду давайте, - закричала она, когда отец, неумело подогнув ноги, опустился на ступень крыльца, всё чаще икая и сплевывая кровь. Как сквозь сон, Никита слышал голос Тихона:\r\n- Лед - вода; водой крови не заменить... - Земли пожевать надо...\n - Тихон, скачи за попом...\r\n- Поднимайте, несите, - командовал Алексей;\r\nНикита подхватил отца под локоть, но кто-то наступил на пальцы ноги его так сильно, что он на минуту ослеп,\r\nа потом глаза его стали видеть еще острей, запоминая с болезненной жадностью всё, что делали люди в тесноте отцовой комнаты и на дворе.\r\nПо двору скакал Тихон на большом черном коне, не в силах справиться с ним;\r\nконь не шел в ворота, прыгал, кружился, вскидывая злую морду, разгоняя людей, - его, должно быть, пугал пожар, ослепительно зажженный в небе солнцем;\r\nвот он, наконец, выскочил, поскакал, но перед красной массой котла шарахнулся в сторону, сбросив Тихона, и возвратился во двор, храпя, взмахивая хвостом.\r\nКто-то кричит:\n - Мальчишки, бегом...\r\nНа подоконнике, покручивая темную острую бородку, сидит Алексей, его нехорошее, немужицкое лицо заострилось и точно пылью покрыто,\r\nон смотрит, не мигая, через головы людей на постель, там лежит отец, говоря не своим голосом:\r\n- Значит - ошибся. Воля божия. Ребята - приказываю: Ульяна вам вместо матери, слышите? Ты, Уля, помоги им, Христа ради... Эх! Вышлите чужих из горницы...\r\n- Молчи ты, - протяжно и жалобно стонет Баймакова, всовывая в рот ему кусочки льда. - Нет здесь чужих.\n Отец глотает лед и, нерешительно вздыхая, говорит:\r\n- Греху моему вы не судьи, а она не виновата. Наталья, суров я был с тобой, ну, ничего... Мальчишек! Петруха, Олеша - дружно живите.\r\nС народом поласковей. Народ - хороший. Отборный. Ты, Олеша, женись на этой, на своей... ничего!\r\n- Батюшка - не оставляй нас, - просит Петр, опускаясь на колени, но Алексей толкает его в спину, шепчет:\n - Что ты? Не верю я...\r\nНаталья рубит кухонным ножом лед в медном тазу, хрустящие удары сопровождает лязг меди и всхлипывания женщины. Никите видно, как ее слезы падают на лед.\r\nЖелтенький луч солнца проник в комнату, отразился в зеркале и бесформенным пятном дрожит на стене, пытаясь стереть фигуры красных длинноусых китайцев на синих, как ночное небо, обоях.\r\nНикита стоит у ног отца, ожидая, когда отец вспомнит о нем.\r\nБаймакова то расчесывает гребнем густые курчавые волосы Ильи, то отирает салфеткой непрерывную струйку крови в углу его губ, капли пота на лбу и на висках,\r\nона что-то шепчет в его помутневшие глаза, шепчет горячо, как молитву, а он, положив одну руку на плечо ей, другую на колено, отяжелевшим языком ворочает последние слова:\r\n- Знаю. Спаси тебя Христос. Хороните на своем, на нашем кладбище, не в городе. Не хочу там, ну их...\n И с великой кипящей тоскою он шептал:\r\n- Эх, ошибся я, господи... Ошибся...\n Пришел высокий, сутулый священник с Христовой бородкой и грустными глазами.\r\n- Погоди, батя, - сказал Артамонов и снова обратился к детям:\r\n- Ребята - не делитесь! Живите дружно. Дело вражды не любит. Петр, - ты старший, на тебе ответ за всё, слышишь? Уходите...\r\n- Никита, - напомнила Баймакова.\n - Никиту - любите. Где он? Идите. После... И Наталья...\r\nОн умер, истек кровью, после полудня, когда солнце еще благостно сияло в зените.\r\nОн лежал, приподняв голову, нахмуря восковое лицо, оно было озабочено, и неплотно прикрытые глаза его как будто задумчиво смотрели на широкие кисти рук, покорно сложенных на груди.\r\nНиките казалось, что все в доме не так огорчены и напуганы этой смертью, как удивлены ею.\r\nЭто тупое удивление он чувствовал во всех, кроме Баймаковой, она молча, без слез сидела около усопшего,\r\nточно замерзла, глухая ко всему, положив руки на колени, неотрывно глядя в каменное лицо, украшенное снегом бороды.\r\nПетр вытянулся, говорил излишне и неуместно громко, входя в комнату, где лежал отец и, попеременно с Никитой, толстая монахиня выпевала жалобы Псалтыря:\r\nПетр вопросительно заглядывал в лицо отца, крестился и, минуты две-три постояв, осторожно уходил,\r\nпотом его коренастая фигура мелькала в саду, на дворе, и казалось, что он чего-то ищет.\r\nАлексей хлопотливо суетился, устраивая похороны, гонял лошадь в город, возвращался оттуда, вбегал в комнату, спрашивал Ульяну о порядке похорон, о поминках.\r\n- Погоди, - говорила она, и Алексей исчезал, потный, усталый.\r\nПриходила Наталья, робко и жалостли-во предлагала матери выпить чаю, поесть; внимательно выслушав ее, мать говорила! с - Погоди.\r\nНикита при жизни отца не знал, любит ли его, он только боялся, хотя боязнь и не мешала ему любоваться воодушевленной работой человека,\r\nнеласкового к нему и почти не замечавшего - живет ли горбатый сын?\r\nНо теперь Никите казалось, что он один по-настоящему, глубоко любил отца,\r\nон чувствовал себя налитым мутной тоскою, безжалостно и грубо обиженным этой внезапной смертью сильного человека;\r\nот этой тоски и обиды ему даже дышать трудно было.\r\nОн сидел в углу, на сундуке, ожидая своей очереди читать Псалтырь, мысленно повторял знакомые слова псалмов и оглядывался.\r\nТеплый сумрак наполнял комнату, в нем колебались желтенькие, живые цветы восковых свечей. По стенам фокусно лепились длинноусые\r\nкитайцы, неся на коромыслах цибики чая, на каждой полосе обоев было восемнадцать китайцев по два в ряд, один ряд шел к потолку, а другой спускался вниз.\r\nНа одну стену падал масленый свет луны, в нем китайцы были бойчее, быстрей шли и вверх и вниз.\r\nВдруг сквозь однотонный поток слов Псалтыря Никита услыхал негромкий настойчивый вопрос:\n - Да неужто - помер? Господи?\r\nЭто спросила Ульяна, и голос ее прозвучал так поражающе горестно, что монахиня, прервав чтение, ответила виновато.\r\n- Умер, матушка, умер по воле божией...\n Стало совершенно невыносимо, Никита поднялся и шумно вышел из комнаты, унося нехорошую, тяжелую обиду на монахиню.", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Левитов А", "role": "user" }, { "content": "Уйму нет никакого! Смотри - не спугни только; а то все это веселье живо слетит с них, как птицы с дерев.\r\n..\r\nВ полуотворенную дверь нашего обиталища, смеясь и робея, поглядывали какие-то люди,\r\nс которыми я отчасти был уже знаком благодаря рассказам майора и которых, обыкновенно, мой хозяин сурово отгонял от своего дома.\r\nВидимо было, что им очень желалось проникнуть в комнату, но из какой-то боязни они не шли внутрь нашего светлого ребячьей радостью чертога,\r\nа только почтительно улыбались и нерешительно толклись на одном месте.\r\n- Што заробел? - ободрительно крикнул майор какому-то старику, вставившему в дверь свою жидкую, черную с резкой проседью бороду.\r\n- Ай ты не видишь, к какому ты барину пришел? Не тронет, - будь спокоен!.. Не пьянство тут какое у нас идет, - Христос с нами!\r\nОбодренный этим приглашением, старик входит к нам и сочувственно спрашивает:\n - Што, уехала ваша кандала-то?.. Запировали?\r\n- Уехала, брат! - торжествует майор. - За сеном укатила, только бубенцы зазвенели... Ха, ха, ха! Пей чай, - садись!\r\nПосторонний старик, желая показать мне свою серьезность, не имеющую ничего общего с звонкой веселостью набравшихся в комнату ребят,\r\nначинает со мной солидный и вместе с тем нежно-ласкающий разговор:\r\n- Позвольте, сударь, спросить, в каком чине находились?.. Видим - \n живет у нас барин... Оченно это антиресно...\r\n- Што ты эту пустяковину-то разводишь? - укоризненно перебивает майор нескромный вопрос. - Ты прямо говори: желательно, мол, мне, сударь, водочки у вас пропустить.\r\n.. Вот тебе и сказ весь! А то в каком чине?.. Кушай-кось на доброе здоровье! Не обидит, - будь спокоен. Сказано уж! в каком ч-чине... Ну-ка перекрестись!..\r\nДым пошел у нас коромыслом!\r\nРебятишки весело возились, отбивая друг у друга какую-то картинку, найденную ими на столе, - майор хохотал и подзадоривал их;\r\nа посторонний старик, сделавшийся уже непритворно серьезным, то грозно прицыкивал на детей, представляя им всю несообразность их буйственных поступков,\r\nпроделываемых перед барином, то с манерой, обличающей самого светского человека, указывал перстом на розовый полуштоф и спрашивал меня заплетающим мыслете языком:\r\n- Ваше высокоблагородие! Можно еще... Будьте без сумления: м-мы не какие-нибудь... Сами во всякое время во всякий час можем ответить хорошему человеку за его угощение...\r\nТоже вот состоял у нас на знакомстве гос-сподин полковник один, из военных... Так это, примером, на плечиках у него золотые палеты лежат... Он мне однажды говорит: др-руг-г!..\r\n- Пош-шел ты, господний человек! - прекращает майор эту откровенность, наливая знакомому с полковником человеку полный стакан водки. - Вот дерни лучше, чем небо-то языком обивать...\r\n- Это так! - меланхолически соглашается посторонний старик.\r\nЗатем он, зажмуривши почему-то глаза, медленно выпивает поднесенный ему стакан, тяжело вздыхает и задумывается о чем-то,\r\nдолжно быть, весьма важном, потому что задумчивость эта разрешается громким ударом по столу и буйственным криком:\r\n- Майор! Федр Васильев! Ты меня знаешь? Сколько раз учил я тебя? Говор-ри! Отчего ты мне - здешнему обывателю - ответа не даешь никакого? Ты кто передо мной? Червь!..\r\n- Свалился с копыт, - шабаш! - докончил майор эту речь. - Надо пойти позвать сына сапожника, чтобы убрал отца.\r\nДобер старичок-то очень, только вот забрусит у него ежели - блажит... Ах, как блажит! Бедовый! Ты не гляди, што он беззубый совсем...\r\n- Што это, как крепко наш тятенька захмелели? - говорил приведенный майором молодой парень в загрязненном фартуке из толстого полотна и с ремнем, опоясывавшим его голову.\r\nПотешно это, однако, как они накушались! Ах, сударь! Вы нам и не в примету, - извините-с!\r\nМы тут, признаться, сапожники, свое мастерство открыли, потому как в Москве, у этого у самого Пироне, первым мастером бымши-с!.\r\n. Нельзя-с... Пожалуйте ручку-с... Очень приятно!\r\n- Пей-ка вот, пей, да отца-то бери! - подносит майор стаканчик и этому молодцу.\r\n- Ах, не люблю я в молодых ребятах, как это они одни пустые разговоры разговаривают! Рады теперича, што барин молчит.\r\n.. Да почем ты знаешь: он, может, теперь про тебя самым паскудным образом понимает!.. Может, он над тобою надсмеивается; а может, и жалеет он нас с тобой -\r\nдураков...\r\n- Нет-с! Помилуйте, Федр Василич-с! Зачем же-с? А как у нас, по нашим окрестностям, нет настоящих господ... Самим вам это довольно даже известно-с...\r\nНо заместо тово в Москве у нас всегда тебе папиросу дают... Извольте, говорят, вам господин мастер, папиросу, - верно-с! Потому больше все в долг отпущали... Мы вот к чему-с!..\r\n- Ну так ты, выходит дело, и пей!..\r\n- А за это мы вам благодарны... Вот как, - одно слово!.\r\n. Мы тоже, сударь, наслышаны об вашей простоте, - обратился молодец с своим глубоким поклоном в мою сторону, несмотря на то что стакан подносил ему майор, а вовсе не я.\r\nВсе наше так нечаянно собравшееся общество глубоко увлеклось переноской постороннего деда под его собственную кровлю. Майор кричал ребятишкам:\r\n- Подхватывай, подхватывай его под голову-то! Ах, пострелы вы этакие! Не видют, как она у него под гору завалилась! За што же я вас гостинцами всякими угощал?\r\n- Да што, дяденька, - плаксиво отвечали ребятенки, совсем уже бросая порученную их попечению голову.\r\n- Ты лучше к голове сам приступись, а мы за ноги будем... А то он тут-то кусается... За палец меня тяпнул сейчас...\r\nПосле этой переноски, у нас сделалось еще веселее.\r\nРебятишки начали приставлять, как большие в гостях бывают, что они там делают, - с умильными рожицами просили денег на гостинцы, - друг перед другом разбалтывали семейные тайны;\r\nа майор, балуясь с ними, в то же время говорил мне, положивши свои руки на мои колени:\r\n- Нет, ты гляди, што у нас за ребята! У нас ребята - вор! С чево? А отцов у них нет, - вот с чево! Ха! Мы тоже, брат, кое-что понимаем, - не лыком шиты.\r\n.. Вот они теперича говорят: дед дурак.\r\nА кто их этому выучил? Можешь ты об этом понимать? Нужда выучила!.. Отцы все живут кое в Питере, а кое в Москве, - пишут оттуда женам: \"Ежели в случае чего, избави тебя господи!.\r\n. Лучше тебе живой в могилу зарыться!..\" Пописывают так-то, а сами по пяти годов в погребах в московских торгуют, в услужениях в разных живут, в трактирах...\r\nИ выходит такое дело, што бабы без мужьев смертной тоской тоскуют; девок без ребят тоже одурь берет; а тут жандары пришли к нам, всякий гулящий народ идет.\r\n.. Вот они беспутные ребятишки-то у нас и рожаются...\r\n- Н-ну только пошли ты, друг сердечный, мне, старичку, еще кое за чем, - потому старичку тошно разговаривать об этом паскудстве... Давай, - \n добегу...\r\n- Куда ты тепель пойдешь, дедуска? - говорит какой-то мальчуган, устремивши в деда черные любопытные глазки. - Ты пьян теперь. Меня лучше пошли, - я тебе живо скомандую.\r\n- Уж тебе-то и скомандовать! - спорит другой, более взрослый малыш. - Ты вот штанишки-то поскорее учись подвязывать... Ха, ха, ха! А то тоже за вином идти хочет.\r\n- Меня мама завсегда посылает. Дяденьки, какие ежели у нас бывают, тоже смеются надо мной, - говорят: действуй, Мишутка, в кабак, - тебя не обманут... Не таковский!\r\n- Добрые ведь; а чему с самого малолетства обучаются от этого гулящего народа - беда! - лаская ребятишек, жалуется мне старик.\r\n- Из люльки прямо - марш в кабак! На всякий соблаз, на воровство, на буянство на всякое.\r\nОх, ребята, ребята! Жаль мне вас, - до смерти жаль, а поделать с вами ничего не могу... Ничего нет у деда, - обеднял дед!..\r\nСтарик наклонился к моему уху и зашептал:\r\n- Вот я у тебя пальто вижу. В залишке оно у тебя и ни к чему тебе не пригодно.\r\nОтдай ты его вот этому ребеночку. Какую рацею я тебе доложу! У добрых людей у иных от ней сердца обмирали.\r\nСемь человек их - вот этаких великанов - в доме живут - и хозяйством заправляет этакая ли старуха! Узнаешь, - засмеешься!.\r\n. Одиннадцати, брат, годов, - вот в какую старость пришла! Кажись бы этим воробьятам колеть нужно, - нет, живут.\r\nИстинно господь бережет, потому соседи любезные точно что свои руки к ихним головенкам сиротским любят прикладывать: даже пухнут у них головенки-то!.\r\n. Хе, хе, хе! дай пальтишечко-то, - я снесу хозяйке, старушке-то божьей... Она всю семью им обернет. Голубь мой! Не зазри ты старика, што старик по какой-нибудь корысти орудует...\r\nА отчего гнездо в раззор пошло?\r\nВот отчего; муж жене пишет из Москвы: \"Дошли как до нас слушки насчет ваших негодных делов, то мы объясняем вам, что шоссейному вахтеру этому головы на плечах не сносить и вам тож.\r\n..\" Мужик спыльчивый, - все знали.\r\nЗамотали соседи головушками, - думают: как это у них пойдет? Очень это антиресно! Но только вахтер, наслышамшись про мужицкую правду, со страху запился и сбежал куда-то.\r\n.. За ним и бабенка укатила.\r\nА мужик словно угорелый прибежал на деревню - кричит: \"Где, где они, идолы? Уж отыщу же я их!\" Да вот четвертый год все и отыскивает.\r\n.. Отдай пальтишечко-то, - не жалей! Тебе господь за это сторицей...\r\n- Ах, как это мы щедры на чужое добро! - вдруг налетел на нас, как снег на голову, содержатель постоялого двора с своим полуснисходительным, полунасмешливым языком.\r\n- Это он насчет чего, ваше благородие, лепортует? Насчет помоги? Можно! Ну, майор, вынимай - и мы вынем... Ха, ха, ха!\r\nХозяин достал из штанов длинный кожаный кошель, начал им трясти перед глазами вдруг почему-то обробевших ребятишек и говорил сконфуженному майору:\r\n- Вынимай! Вынимай! Поможем нашим сиротинкам, чем нам чужого барина беспокоить. Ведь мы с тобой здешние обыватели, богачи... Хе, хе, хе! Раскошеливайся!\r\n- Голубчик! - заговорил мне старик, переменивши свое обыкновенное, так нравившееся в нем благодушие на тон человека негодующего и жалующегося.\r\n- Смотри на него, как старый человек по пустякам зубы-то скалит. Ведь это он меня просмеять пред тобой норовит, штобы ты видел, какой я перед ним необстоятельный человек выхожу...\r\n- Ну, ну, майор, разойдись! - посмеивался содержатель постоялого двора.\n - А ты думаешь, не разойдусь? Целый век протерплю?\n - Про то и толкую: расходись!..\r\n- Слышишь, барин, за что они меня майором прозвали? Вот эти милые-то...\r\nСказал я им, дурак, как я из купцов однажды, большую торговлю бросивши, на Кавказ в солдаты убег, - не продался, а по своей охоте. Думаю: посмотрю, какая такая на свете война бывает.\r\nСижу я так-то однажды на часах, на горке, - пчелки около меня жужжат, плетеньки какие-то узорные вниз по обрывам сбегают, - сижу я это, сударь ты мой, с ружьецом обнявшись, и думаю:\r\nгосподи!\r\nХоть бы капельку счастья!.\r\n. Где-то, мол, оно запропало от меня - от молодца? А он вдруг меня из-под горы-то и проздравил...\r\nКак грохнет в пистолет! Я с горы-то за ним, - бегу, сам не знаю куда и за чем, - настиг, да как шарахну его штыком в бок... Кровь на траву потекла, -\r\nзахрипел!.. Мужчина, вижу, дюжий, - все тело у него ходенем пошло! Вздрагивает, словно бы его холодной водой окатили.\r\n... Смотрел-смотрел я на него, ровно бы в полоумстве каком, и заплакал, по-бабьему закричал во весь голос.\r\nГосподи! Думаю, за что это я человека-то ухлопал, словно барана какого?.. Так вот они теперича над этим делом грохочут вот уже который год... да майором и прозывают.\r\n- Што же, тебя за твои глупые разговоры хвалить, што ли?\r\n- Нуждаюсь я в твоей похвальбе! Ты понимай только, сколь это человеку тяжело, ежели без пути про него подлые разговоры ведут... ради скуки...\r\nВедь это все одно что петлю на шею надеть человеку и тянуть его смеючись, а особенно ежели какой человек в понятии состоит в настоящем.\r\n.. А? Вам этого не дано?.. Вам только зубы скалить...\r\n- Расходись! Расходись! - подзадоривал дворник.\r\n- Нечево, друг! Меня не раззадоришь... Наплясался я под эти ваши музыки-то, с меня будет. А вы вот, барин, прислушайте, отчего я беден теперь стал, наг и бос.\r\nВсе вот от этих - от смехунов-то... Не я их смолоду спаивал, а они меня. У меня, глядя на их паскудство, сердце все изболело.\r\nЯ в старину молодец был, деньги умел из кремня доставать, потому было ли дело на свете, какого бы Федор Васильев не оборудовал?\r\nА на мразь на эту смотришь-смотришь, бывало, как она мается, - ну, думаешь: дай же я им душу-то хоть раз отведу.\r\n..\r\nПущай, мол, хоть разок сердчишки-то у них как следует поиграют... И тут с ними ничего, бывало, не сотворишь.\r\nОдин день на чужие деньги пропьянствуют, а на другой - нюнить примутся... Родителям начнут жаловаться: Федор Васильев их в соблаз ввел.\r\n- Вот он у нас майор-то какой! - подсмеивался мне хозяин, теряя, однако, в значительной степени ту самоуверенность, с какою он обыкновенно нападал на старика.\r\n- Я вам говорил, сударь, - вы его раскусите только...\r\n- За дело взялся, - продолжал старик, не слушая хозяйских речей, -\r\nограбили. Сколько деньги моей разошлось по околотку, - конца краю нет! Жену из дальних краев привез - смутили.\r\nИ что только от скуки эти люди про нее не разговаривали: быдто, то есть, я ее с кобылы взял, из-под палача.\r\n.. Не снесла баба этой городьбы, - стала задумываться, чахнуть, - ну и сгасла...\r\nПомню, сидишь где-нибудь, бывало, а они шушукают: \"Совсем ведь бабенку-то его стегать привезли на базар, а проходимец-то наш тут и случись.\r\nСжалобился сейчас и говорит начальникам, не стегайте ее, почтенные господа, потому я с ней вступлю в законный брак...\"\r\nНу да нечего, что было - то прошло, - что будет - увидим, а теперь просим, сударь, прощенья!.\r\n. - Подошел ко мне наконец старик, обнял и поцеловал. - Ведь он мне никогда отдыху не дает, - прибавил майор, показывая на хозяина.\r\n- Приючусь я так-то у какого-нибудь хорошего человека, так он ему такое на меня сплетет...\r\nСвежие какие люди от скуки этими разговорами с ним пристально занимаются, - и верят. Ты-то, я знаю, не поверишь.\r\nА смолоду, признаться, чтобы как-нибудь грызню унять ихнюю, дюже ухитрялся я приладиться к ним:\r\nто это форс, бывало, на себя напущу, то деньгами примусь оделять, то смиренством пронять их старался.\r\n.. а они-то-ха, ха, ха!.\r\n. ну, сам виноват! Не так нужно было! Во всем сам виноват! Об этом у господа бога моего на страшном суде буду прощение просить, чтобы он меня рассудил.\r\n.. может, и мне выйдет прощенье от него - от батюшки... Печально склонивши вниз седую лохматую голову, старик вышел, а содержатель постоялого двора, сидя на стуле, протяжно заговорил мне:\r\n- Вот за то никто и не любит старого! Как начнет, как начнет; а ведь, кажись бы, при такой при бедности, правду-то в карман нужно прятать.\r\n.. Всякая курица его теперь может обижать, не токма человек... С достатком особенно!..\r\nБолее уже не будили меня веселые стариковские крики.\n Другой день, после описанного разговора, начался в шоссейной деревушке страшным гвалтом:\r\n- Где, где он? - звонко стукая сапогами, кричали на улице люди. - \n Кто же это его отработал?\r\n- Тут отработают...\n - Где он лежит-то? Надо взглянуть. Как он? Ножом кто-нибудь али как?\r\n- Кулаком кто-то ухитрился! Всю башку разнес. Говорили чудаку: не мешайся не в свое дело... эх, майор, майор! Доколотился до какого дела!\r\n- Укокошили, сударь, друга-то нашего! - пояснил мне людскую суетню содержатель постоялого двора, вошедши в комнату. - Пойдемте туда. У вдовы тут у одной - у бедной - лежит.\r\nНадо свечек купить, ладонцу, того да другого, - помогите, ежели ваша милость будет. Нельзя-с человеку, как собаке какой, умирать.\r\nВесь век жил, как люди добрые не живут, - похороним хоть по крайности... по-христиански...\r\nМы с хозяином пришли в какую-то маленькую разваленную избенку, где сидела седая старуха, задумчиво и серьезно принимавшая от доброхотных дателей различные приношения,\r\nимевшие сделать конец стариковой жизни хоть сколько-нибудь похожим на всякий христианский конец.\r\nСморщенный старик, из отставных солдат, дряхлый такой, то и дело понюхивая табак, уныло гнусил по псалтырю, переплетенному в замасленную кожу:\r\n\"Мал бех в братии моей и юнший в дому отца моего.\r\n..\"\r\nВ белую, как кипень, рубаху кто-то облачил старика. Она была не застегнута и показывала тощую желтую грудь.\r\nЛевая щека и висок были, как разговаривала улица, действительно разнесены каким-то лихим шоссейным кулаком.\r\nЛевый глаз выпятился из орбиты красной, одутловатой шишкой, накрытой седыми, расцвеченными запекшейся кровью волосами;\r\nа правым уцелевшим глазом, мне казалось, старик, как и во времена нашего с ним доброго знакомства, шутливо и ласково помаргивал мне и говорил:\r\n\"Андел, прости ты меня, старика, Христа ради, виноват! Сбегать, что ли? хе... хе... хе!..\"\n 1870", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Костомаров Н", "role": "user" }, { "content": "Тело Андрея лежало два дня и две ночи в притворе. Духовенство не решалось отпереть церковь и совершать над ним панихиды.\r\nНа третий день пришел игумен монастыря Козьмы и Дамиана, обратился к боголюбским клирошанам и говорил:\r\n\"Долго ли нам смотреть на старейших игуменов? Долго ли этому князю так лежать?\r\nОтомкните божницу, я отпою его; вложим его в гроб, пусть лежит здесь, пока злоба перестанет: тогда приедут из Владимира и понесут его туда\".\r\nПо совету его, отперли церковь, положили тело в каменный гроб, пропели над ним панихиду. Этому, как видно, никто уже не мешал.\r\nМежду тем оказалось, что убийцы совершили поступок, угодный очень многим.\r\nПравление Андрея было ненавидимо. Народ, услыхавши, что его убили, бросился не на убийц, а напротив, стал продолжать начатое ими.\r\nБоголюбцы разграбили весь княжий дом, в котором накоплено было золота, серебра, дорогих одежд,\r\nперебили его детских и мечников (посыльных и стражу), досталось и мастерам, которых собирал Андрей, заказывая им работу.\r\nГрабеж происходил и во Владимире, но там одно духовное лицо, по имени Микулица (быть может, тот самый поп Никола,\r\nкоторый помог в 1155 году Андрею похитить в Вышгороде икону Богородицы), в ризах прошел по городу с чудотворною иконою;\r\nэто произвело такое впечатление, что волнение улеглось.\r\nВесть об убиении Андрея скоро разошлась по земле: везде народ волновался, нападал на княжеских посадников и тиунов, которые всем омерзели способами своего управления;\r\nих дома ограбили, а иных и убили.\r\nНе ранее как через шесть дней после смерти князя, владимирцы, как бы опомнившись, порешили привезти тело убитого.\r\n5 июля они отправили игумена Богородицкого монастыря Феодула с деместником (уставщиком) Лукою и с носильщиками за телом в Боголюбово, а Микулице сказали:\r\n\"Собери всех попов, облачитесь в ризы, станьте с образом Богородицы перед Серебряными воротами и ждите князя!\r\n\" Серебряными воротами назывались те ворога города, которые выходили на дорогу в Боголюбово; с противоположной стороны были Золотые ворота.\r\nНародная толпа вышла из города.\r\nКогда похоронное шествие стало приближаться, показалось княжеское знамя, послышалось погребальное пение, тогда злоба уступила место печали;\r\nвспомнили, что за умершим были не одни дурные дела, но были и добрые, вспомнили его усердие к храмам и оплакивали князя.\r\nЕго погребли в церкви Св. Богородицы. Несомненно, что ненависть к Андрею не была уделом одной незначительной партии, но была разделяема народом.\r\nИначе нельзя объяснить того обстоятельства, что тело князя оставалось непогребенным целую неделю, и народ,\r\nуслыхавши о насильственной смерти своего князя, обратился не на убийц его, а на его доверенных и слуг.\r\nНо, с другой стороны, если поступки этого князя, руководимого безмерным властолюбием, возбудили к себе злобу народа,\r\nто все-таки его деятельность в своем основании согласовалась с духом и характером той земли, которой он был правителем.\r\nЭто всего яснее можно видеть из последующих событий и всей истории ростовско-суздальского края до самого татарского нашествия.\r\nРостовцы и суздальцы, в особенности первые, были недовольны Андреем за предпочтение, оказываемое городу Владимиру, и чувство досады тотчас прорвалось после смерти Андрея.\r\nПервые пригласили племянников Андрея, Ростиславичей, которые, не смея явиться во владениях дяди, проживали в рязанской земле;\r\nа владимирцы пригласили брата Андреева Михаила, проживавшего в Чернигове.\r\nДошло было дело до междоусобия: ростовцы взяли верх, принудили владимирцев принять одного из Ростиславичей, Ярополка, и отзывались о владимирцах так:\r\n\"Они наши холопы и каменьщики: мы их город сожжем или посадника в нем от себя посадим\".\r\nНо посаженные князья Ростиславичи, угождая одним ростовцам, вооружили против себя несправедливыми поборами и владимирцев, и всю землю.\r\n\"Мы вольных князей принимаем к себе\", - говорили владимирцы.\r\nПо этой причине, когда владимирцы прогнали от себя Ярополка Ростиславича и снова пригласили к себе Михаила, то вся земля была на стороне города Владимира.\r\nМихаил вскоре умер, и владимирцы на вече выбрали меньшого сына Юрия Долгорукого Всеволода (крестное имя его было Димитрий).\r\nРостовцы попытались подняться против него с Ростиславичами, но неудачно.\r\nЗа Ростиславичей пошел против Всеволода рязанский князь Глеб, однако был разбит наголову и взят в плен вместе с Ростиславичами и ростовскими боярами, которые их поддерживали.\r\nГлеб умер в тюрьме. Озлобление владимирцев против Ростиславичей было так велико, что они покусились было ослепить их против воли Всеволода.\r\nПричина этого озлобления объясняется тем, что Ростиславичи, вместе с рязанцами, навели на землю половцев. С тех пор волнения надолго утихают в ростовско-суздальской земле.\r\nПо всему видно, что и в Ростове партия, ненавидевшая город Владимир, искавшая власти и первенства над всею землею,\r\nсостояла главным образом из бояр, которые не могли приобрести любви всего народа и увлечь его за собою.\r\nВ самом Ростове жители вязали бояр и отдавали их Всеволоду. После того как с поражением рязанцев рассеяна была партия ростовских бояр, враждебная Всеволоду, Ростов оставался спокоен.\r\nВсеволод княжил долго (до 1212 года) и во многом продолжал политику Андрея, хотя поступал с гораздо большею умеренностью и мягкостью.\r\nВ ростовско-суздальской земле он был вообще любим народом. По отношению к Новгороду он пользовался всеми обстоятельствами, чтобы поддерживать свое первенство и влияние над ним.\r\nНо он уступал новгородцам в случае крайнего упорства с их стороны и всегда показывал вид, что уважает новгородскую волю.\r\nЗамечательно при этом, что Всеволод в делах с Новгородом должен был прибегать к крутым мерам не по личному побуждению, а но желанию дружины.\r\nТаким образом, когда он, не поладивши с новгородцами, осадил Торжок и уже готов был отступить и помириться, дружина кричала:\r\n\"Князь, мы не целоваться с ними пришли\", - и Торжок был взят и сожжен.\r\nПо многим чертам видно, что мысль о подчинении Новгорода была мыслью всей ростовско-суздальской земли, а не одних князей ее,\r\nи оттого-то впоследствии новгородцы с таким озлоблением воевали не с одними князьями, а вообще с суздальцами и ненавидели их даже тогда, когда ладили с их князьями.\r\nС другой стороны, Всеволод поддерживал первенство над рязанскими князьями, а в 1208 году, воспользовавшись безурядицей в рязанской земле, посадил там сына своего Ярослава.\r\nНо так как разом с этим князем наводнили рязанскую землю суздальцы и взяли в свои руки все управление, то рязанцы,\r\nкоторые сами прежде выдали Всеволоду своих князей и добровольно выбрали Ярослава, вышли из терпения,\r\nподнялись всею землею, заковали суздальцев и засадили в погреба, где многие задохлись.\r\nПоэтому Всеволод не в состоянии был удержать рязанской земли за собою.\r\nКнязь Всеволод пользовался уважением и в южной Руси, мирил между собою ссорившихся южнорусских князей, и даже в отдаленном Галиче один князь отдавался ему под покровительство.\r\nПо смерти Всеволода произошло короткое междоусобие, возбужденное главным образом новгородцами.\r\nНо в 1219 году, по смерти старшего сына Всеволода, Константина, посажен был во Владимире на княжение второй сын его,\r\nЮрий, и ростовско-суздальская земля до самого татарского нашествия была избавлена от княжеских междоусобий.\r\nДостойно замечания, что в этой земле княжило разом несколько князей, братьев и племянников Юрия, но все они действовали заодно.\r\nВсе они управляли в согласии с народом, и самая власть их зависела от народа.\r\nТаким образом, когда Всеволод распределил уделы между своими сыновьями и Ярославу отдал Переяславль-Залесский,\r\nто Ярослав, приехавши в этот город и созвавши народ в соборной церкви Св.\r\nСпаса, сказал: \"Братья переяславцы! Отец мой отошел к Богу, вас отдал мне, а меня отдал вам на руки.\r\nСкажите, братья, желаете ли иметь меня своим князем?\" Переяславцы отвечали: \"Очень хотим, пусть так будет. Ты наш господин\". И все целовали ему крест.\r\nЭто был период благосостояния восточной Руси.\r\nЗемля населялась; строились церкви и монастыри; искусство поднялось до такой степени, что русские не нуждались более в иностранных мастерах: у них были свои зодчие и иконописцы.\r\nВместе с тем распространялось там и книжное просвещение.\r\nРостовский владыка Кирилл составил книгохранилище; под его руководством переводились с греческого и переписывались разные сочинения, принадлежащие духовной литературе.\r\nНесколько рукописей, уцелевших от этой эпохи, показывают, что искусство переписывания доходило до значительного изящества.\r\nКняжна черниговская Евфросинья, дочь Михаила Всеволодовича, завела в Суздале училище для девиц, где учила грамоте, письму и церковному пению.\r\nПравда, книжная образованность былa односторонняя и вела к монастырской жизни, а потому вращалась только в избранном кругу духовных,\r\nмало проникала в народную массу, не обнимала жизненных потребностей, но при всем том нельзя не заметить,\r\nчто ростовско-суздальская земля и с этими бедными начатками просвещения стояла тогда выше южных земель,\r\nгде прежде появившиеся зачатки всякой умелости погибали oт внутренних неурядиц и половецких разорений.\r\nВремя Юрия было также периодом значительного расширения Руси на северо-востоке.\r\nНа месте соединения рек: Сухони и Юга построен был город Устюг, вскоре получивший важное торговое значение.\r\nКамские болгары было завладели им, но Юрий разбил их, заставил заключить мир, отпустить всех пленников, дать заложников и утвердить мир клятвою.\r\nС другой стороны русские двигались по Волге, вошли в землю мордовскую и при слиянии Оки с Волгою основали Нижний Новгород.\r\nУправляемая многими князьками, Мордва не в силах была устоять против натиска русского племени;\r\nтогда как одни мордовские князьки искали помощи болгар против русских, другие, захваченные врасплох,\r\nотдавались русским князьям в подручники и назывались \"ротниками\" (потому что произносили \"роту\", т.\r\nе. присягу).\r\nТак, в 1228 году князья двух мордовских племен Мокши и Эрзи, Пуреша и Пургас, отчаянно воевали между собою.\r\nПуреша сделался ротником князя Юрия и просил у него помощи против своего соперника, а Пургас приглашал к себе на помощь против Пуреши болгарского князя,\r\nно болгарский князь не успел ничего сделать, а русские вошли в землю Пургаса Эрзю (называемая в летописи Русь Пургасова), опустошили ее и загнали Мордву в неприступные дремучие леса.\r\nВ 1230 году Пургас покусился было на Нижний Новгород, но был отбит, а сын Пуреши напал на него с половцами и вконец опустошил его волость.\r\nЭти события сильно способствовали русской колонизации на востоке.\r\nИнородцы покидали свои прежние жилища, бежали на юг или удалялись за Волгу, а остатки их, удерживаясь в прежней земле, принимали крещение и скоро переделывались в русских.\r\nВосточно-русская народная стихия, расширяясь далее на восток, вместе с тем принимала в себя иноплеменную кровь и,\r\nтаким образом, сохраняя основание славянской народности, являлась все более и более смешанною с другими.\r\nТак развивался и устанавливался тип великорусского народа.\r\n1. По одним известиям, был один купол, по другим-пять; вероятнее первое, потому что в те времена обыкновенно строились церкви с одним верхом.\r\n2. Ссора началась из-за того, что слуги Ростиславичей украли Мстиславовых коней и наложили на них свои клейма.\r\nБояре Бориславичи, Петр и Нестор, уверили Давида, что Мстислав в отмщение за то хочет, зазвавши их на обед, взять под стражу.\r\nЧерез несколько времени Мстислав действительно призвал на обед Давида и Рюрика.\r\nЭти князья, возбужденные наговорами бояр, прежде всего потребовали, чтобы Мстислав поцеловал крест, что им не будет ничего дурного.\r\nМстислав обиделся; оскорбилась за него и его дружина.\r\n\"Не годится тебе крест целовать, - говорили его дружинники, - без нашего ведома тебе нельзя было ни замыслить,\r\nни сделать того, что они говорят, а мы все знаем твою истинную любовь к братьям, ведаем, что ты прав перед Богом и людьми.\r\nПошли им и скажи: я целую вам крест в том, что не мыслил ничего дурного против вас, только вы мне выдайте того, кто на меня клевещет\".\r\nОбе стороны поцеловали на этом друг другу крест, но Давид потом не исполнил желания Мстислава.\r\n\"Если я выдам тех, которые мне говорили, - сказал он, - то вперед мне никто ничего не скажет\". От этого возникла холодность между Мстиславом и Ростиславичами.\r\n3. В гривне 20 нагат. По исчислению Карамзина, 6 нагат приблизительно равняются 50 к. Т. II. прим. 79.\r\nПервый отдел: Господство дома Св. Владимира.\n\n Выпуск первый: X-XIV столетия.\n\n Глава 6.\n\n КНЯЗЬ МСТИСЛАВ УДАЛОЙ\r\nВ первой четверти XIII века выдается блестящими чертами деятельность князя Мстислава Мстиславича, прозванного современниками \"Удатным\", а позднейшими историками \"Удалым\".\r\nЭта личность может по справедливости назваться образцом характера, какой только мог выработаться условиями жизни дотатарского удельно-вечевого периода.\r\nЭтот князь приобрел знаменитость не тем, чем другие передовые личности того времени, которых жизнеописания мы представляем.\r\nОн не преследовал новых целей, не дал нового поворота ходу событий, не создавал нового первообраза общественного строя.\r\nЭто был, напротив, защитник старины, охранитель существующего, борец за правду, но за ту правду, которой образ сложился уже прежде.\r\nЕго побуждения и стремления были так же неопределенны, как стремления, управлявшие его веком.\r\nЕго доблести и недостатки носят на себе отпечаток всего, что в совокупности выработала удельная жизнь.\r\nЭто был лучший человек своего времени, но не переходивший той черты, которую назначил себе дух предшествовавших веков; и в этом отношении жизнь его выражала современное ему общество.\r\nВ те времена сын наследовал в глазах современников честь или бесчестие своего отца.\r\nКаков был отец, таким заранее готовы были считать сына. Этим определялось нравственное значение князя при вступлении его в деятельность.\r\nОт него всегда ожидали продолжения отцовских дел, и только дальнейшая судьба зависела от его собственных поступков.\r\nОтец этого князя Мстислав Ростиславич приобрел такую добрую память, какой пользовались редкие из князей.", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Карамзин Н", "role": "user" }, { "content": "Лишь только занавес начал опускаться, все закричали: \"Вестрис! Вестрис!\r\n\" Занавес опять подняли - утомленный танцовщик выступил при звуке рукоплесканий с тем же скромным видом, с теми же смиренными ужимками, как и вчера!\r\nКазалось, будто он ожидал суда, хотя решительное определение публики гремело во всех концах театра.\r\nШум в секунду утих - Вестрис стоял как вкопанный и молчал - голос нетерпения раздался - публика ожидала речи, забыв, что танцовщик не есть ритор.\r\nВ сию минуту Вестрис мог быть освистан. Опять все умолкло. Танцовщик собрался с силами и сказал: \"Messieurs! Je sais penetre de vos bontes - mon devoir m'appelle a Paris\".\r\n(\"Милостивые государи! я чувствую вашу благосклонность; должность отзывает меня в Париж\".\r\n) Довольно для публики! Рукоплескание и браво! - Вестрис доволен Лионом со всех сторон: искусство его награждено здесь хвалою и деньгами. Я встречался с ним несколько раз на улице.\r\n\"Вестрис! Вестрис!\" - кричали люди, и всякий указывал на него пальцем.\r\nИтак, легкость ног есть добродетель почтенная! Что принадлежит до денежной награды, то за всякое представление получал он пятьсот двадцать ливров.\r\nТеперь ужинают у него все здешние комедианты (он живет в \"Hotel de Milan\") и так шумят, что я не надеюсь заснуть.\r\nНыне поутру Маттисон водил нас к одному ваятелю, который в Италии образовал свой резец по моделям древних художников.\r\nОн принял нас учтиво и показывал статуи, весьма искусно выработанные. Живописцу, ваятелю так же нужно воображение, как и поэту: лионский художник имеет его.\r\nОн делает теперь заказную статую, которую один молодой супруг готовит в подарок супруге своей, счастливой матери любезного младенца, приближающегося к возрасту отрока.\r\nХудожник представил прекрасного мальчика, спящего кротким сном невинности под надежным щитом Минервы, изображенной по мысли греческих художников с отменным искусством;\r\nвнизу виден образ Улиссов.\r\n- \"Ныне мало работаю, - сказал он, - будучи принужден (здесь он вздохнул) часто вооружаться и ходить на караул, так, как и все прочие граждане.\r\nВид недоделанных статуй приводит меня в уныние. Ах, государи мои! Вы не можете войти в чувства художника, отвлекаемого от работы!\" - \"Ты истинный художник!\" - думал я.\r\n.. - Мы пошли в гошпиталь, огромное здание на берегу Роны. В первой зале, куда нас ввели, стояло около двухсот постель в несколько рядов - о! какое зрелище! Сердце мое трепетало.\r\nНа одном лице видел я изнеможение всех сил, томную слабость; на другом - яростный приступ смерти, напряженный отпор жизни;\r\nна ином - победу первой - жизнь удалялась и вылетала на крылиях вздохов.\r\nЗдесь-то надобно собирать черты для картин страждущего человечества, прибирая тени к теням.\r\nНо какое упражнение! Кто вынесет весь ужас его! - Между смертию и болезнию попадалось в глаза и томно-радостное, выздоровление.\r\nБледные младенцы играли цветами - чувство к красотам натуры возобновилось в сердцах их! Старец, подымаясь с одра, подымал глаза на небо или обращал их вокруг себя.\r\n\"Итак, я еще буду жить!\" - говорили радостные глаза его.\r\n- \"Я еще буду наслаждаться жизнию!\" - говорили веселые взоры выздоравливающего мужа и юноши.\r\nКакая смесь чувств! Как грудь моя могла вмещать их! - Таким образом переходили мы из залы в залу.\r\nВ каждой заключается особливый род болезни: в одной лежат чахотные, в другой - изувеченные, в третьей - родильницы, и так далее. Везде удивительная чистота, везде свежий воздух.\r\nПрисмотр за больными также достоин хвалы всякого друга человечества - и где можно расточать ее с живейшим удовольствием?\r\nМилосердие! Сострадание! Святые добродетели! Так называемые жалостливые сестры {Женский монашеский орден.\r\n} служат в сем доме плача, и чувство доброго дела есть их награда.\r\nИные стоят на коленях и молятся, другие обхаживают больных, подают им лекарства, пищу.\r\nНекоторые из сих добродетельных монахинь весьма молоды; кротость сияет на их лицах. В средине каждой залы стоит олтарь; тут всякий день служат обедню.\r\n\"Вот комната, - сказал нам провожатый, указывая на дверь, - за которую надобно платить в день двенадцать ливров, с лекарствами, с пищею и услугою; но она пуста\".\r\n- \"А что платят бедные?\" - \"Десять су в день за все, и двадцать, кто хочет иметь постелю с занавесом\".\r\n- \"Что здесь?\" - спросил я, указывая на маленькую часовню в углу двора. \"Посмотрите\", - отвечал вожатый - и четыре гроба, покрытые черным полотном, встретили взор мой.\r\n\"Всякий день, - говорил он, - умирает здесь несколько человек. Ныне, слава богу! умерло только четверо. К вечеру их вывезут\".\r\n- Я с ужасом отворотился от сего мрачного жилища смерти. - \"Теперь поведу вас в кухню\". - \"Кстати!\" - думал я, однако ж пошел за ним.\r\nТам, в превеликой зале со многими печами, кипели котлы, лежали целые быки и телята.\r\n\"И это все в нынешний день будет съедено?\" - спросил я. \"Тысяча больных, - отвечал он, - ест по крайней мере за пятьсот здоровых.\r\nЯ не считаю множества лекарей и духовных, которые здесь живут. Вот их столовая\". - Мы вошли в большую комнату, загроможденную столами.\r\nЧас обеда еще не пришел, но некоторые из почтенных духовников наполняли свои желудки мясом и пирогами: они завтракали.\r\n- \"Всё ли?\" - спросил я, выходя из залы. - \"Посмотрите сюда. Здесь за железными решетками содержатся безумные\".\r\n- Один из сих несчастных сидел на галерее за маленьким столиком, на котором стояла чернилица.\r\nБумагу и перо держал он в руке, в глубокой задумчивости облокотись на столик. - \"Это - философ, - сказал с усмешкою провожатый, - бумага и чернилица ему дороже хлеба\".\r\n- \"А что он пишет?\" - \"Кто знает! Какие-нибудь бредни; но на что лишать его такого безвредного удовольствия?\" - \"Правда, правда! - сказал я со вздохом.\r\n- На что лишать его безвредного удовольствия!\" - Мы возвратились к обеду в \"Hotel de Milan\".\r\nЛион, марта... 1790\r\nНыне после обеда был я в огромной картезианской церкви, и провожатый мой с великою важностию рассказал мне о тех чудесах,\r\nкоторые служили поводом к основанию сего строжайшего из монашеских орденов.\r\nВ 1080 году - неизвестно, в каком городе - погребали мертвого.\r\nВ ту самую минуту, когда священник читал последнюю молитву о вечном успокоении души его, умерший поднял голову и закричал страшным голосом: \"Небесное правосудие обвиняет меня!\r\n\" Священник затрепетал, но через несколько минут собрался с духом и хотел дочитать свою молитву.\r\nТут вдруг раздался в церкви сильный шум и треск - гроб затрясся, свечи погасли, и мертвый еще страшнейшим голосом закричал: \"Небесное правосудие осуждает меня!\r\nи Бруно, кельнский уроженец, будучи свидетелем сего ужасного чуда,\r\nтотчас решился оставить свет и вместе с некоторыми из друзей своих (летописи говорят - с шестью) - пошел к гренобльскому епископу,\r\nупал к ногам его и требовал, чтобы он отвел им какое-нибудь уединенное место, где бы они могли провести жизнь свою в благочестии и в спасительных умозрениях.\r\nЕпископ за день перед тем, отдыхая после обеда на мягком пуховике, видел во сне,\r\nчто белое облако спустилось с неба на зеленый луг подле монастырского сада и что на том самом месте выскочили из земли семь звезд.\r\nБудучи уверен, что сии семь звезд означали семь пришедших к нему странников, отвел он набожному Бруно и его друзьям упомянутый луг,\r\nна котором они через некоторое время построили монастырь- и этот монастырь был первый картезианский.\r\n- С великим любопытством расспрашивал я проводника моего о всех подробностях жизни сих затворников.\r\nЗаконы ордена обязывают их не выходить из монастыря, удаляться от сообщения с людьми и наблюдать вечное мертвое молчание.\r\nДни проводят они в чтении, или работают в саду, или сидят поджав руки, с нетерпением дожидаясь обеда, который составляет главное удовольствие их печального братства.\r\nВ пять часов после обеда они ложатся спать, в девять встают, часа через два опять ложатся спать, и так далее.\r\nСтранная жизнь!\r\nУчредители сего ордена худо знали нравственность человека, образованную, так сказать, для деятельности, без которой не найдем мы ни спокойствия, ни наслаждения, ни счастия.\r\nУединение приятно тогда, когда оно есть отдых, но беспрестанное уединение есть путь к ничтожеству.\r\nСначала душа наша бунтует против сего заключения, противного ее натуре;\r\nчувство недостатка (ибо человек сам по себе есть фрагмент или отрывок: только с подобными ему существами и природою составляет он целое), - чувство недостатка мучит ее;\r\nнаконец, все благородные побуждения в сердце нашем усыпают, и человек с первой степени земного творения ниспадает во сферу бездушных тварей.\r\nЯ стоял среди церкви и смотрел на множество олтарей, на которых блистало серебро и золото Вечер приближался;\r\nвсе вокруг меня начинало меркнуть, все было тихо - вдруг растворились двери, и печальные братья молчания, в белых платьях, явились глазам моим;\r\nпотупив в землю взор свой, медленно друг за другом шли они к главному жертвеннику и, проходя мимо висящего в церкви колокола, ударяли в него слабою рукою;\r\nунылый звон раздавался под мрачными сводами, и мысль о смерти живо представилась душе моей.\r\nЯ вышел из храма - увидел заходящее солнце, и сердце мое утешилось.\r\nЯ люблю остатки древностей; люблю знаки минувших столетий. Вышедши из города, удивлялся я ныне памятникам гордых римлян, развалинам славных их водоводов.\r\nТолстая стена с аркадами, в несколько аршин вышиною, складена из маленьких камешков, вдавленных, так сказать,\r\nв густую известь, удивительно твердую, так что ее ничем разбить нельзя, и в сей стене проведены были трубы.\r\nРимляне хотели жить в памяти потомства и сооружали такие здания, которых не могли разрушать целые веки.\r\nВ нынешние философские времена не так думают; мы исчисляем дни свои, и предел их есть предел всех наших желаний и намерений;\r\nдалее не простираем взора, и никто не хочет садить дуба без надежды отдыхать в тени его.\r\nДревние покачали бы головою, если бы они теперь воскресли и услышали мудрые наши рассуждения; а мы, мы смеемся над мечтами древних и над странным их славолюбием!\r\nОттуда пошел я в римские бани, принадлежащие ныне к женскому монастырю.\r\nПроходя мимо стены монастырского сада и келий, я чуть было не упал в обморок от мефитического воздуха, который тут спирается.\r\nИзрядное уважение к древностям! Вместо того чтобы путь к ним усыпать цветами, почтенные сестры льют туда из окон своих всякую нечистоту!\r\nИтак, господа французы, вы не должны бранить азиатских варваров, которыми великолепные храмы древности превращаются в хлевы!\r\n- Здание невелико и состоит из коридоров, в которые свет проходил через окна, сделанные вверху на сводах.\r\n\"Здесь-то нежились роскошные римляне! - думал я.\r\n- Здесь-то какая-нибудь римская красавица, окруженная толпою невольниц, мылась ключевым кристаллом в то самое время, когда прекрасный юноша,\r\nплененный ее красотою, издалека преселялся своим воображением в сии стены и желал быть счастливым божеством источника, водою которого освежалась прелестная!\r\n\" - Мне пришла на мысль басня Алфея и Аретузы, а почему, не знаю.\r\nЯ начал было хвалить нежность мифологических вымыслов, но скоро замолчал, видя, что вожатый мой, садовник монастырский, нимало не хотел слушать меня.\r\n- При сем случае вспомнил я также читанное много в Луциановых разговорах о неге римских богачей.\r\nКогда они из бани возвращались домой, то перед ними шли всегда невольники, которые при всяком камешке, лежавшем на дороге, кричали: \"Берегись!\r\n\", чтобы гордый римлянин, всегда смотревший на небо, не споткнулся и не упал! \"Что это?\" - спросил я у садовника, видя в коридорах бочки, горшки, корзины и прочее.\r\n\"Здесь мой погреб, - отвечал он, - и мне очень приятно, что все путешественники любопытствуют его видеть\".\r\n- С удовольствием пробыл я несколько времени в монастырском саду, разговаривая с садовником,\r\nкоторый, будучи весьма словоохотен, насказал мне довольно всякой всячины о своих монахинях.\r\n\"Старые, - говорит он, - бранчивы, грубы и скучны; сидят в своих кельях и говорят - о политике!\r\nА молодью печальны, любят гулять в темных аллеях, смотреть на месяц и - вздыхать из глубины сердца\".\r\nПотом был я в маленькой подземной церкви древних христиан. Там, укрываясь от гонителей, изливали они сердце свое и теплых молитвах.\r\nОднако ж и там нашли их - кровь несчастных жертв обагрила помост храма. Показывают место, где лежат их кости.\r\n- В сей мрачной церкви многие женщины стояли на коленях и в молчании молились богу; иные проливали слезы;\r\nнекоторые в священном восторге ударяли себя в грудь и прикасались бледными устами к хладному полу.\r\nИтак, во Франции набожность еще не истребилась!\r\nВ задумчивости вышел я на улицу; тут все шумело и веселилось - танцовщики прыгали, музыканты играли, певцы пели, толпы народа изъявляли свое удовольствие громким рукоплесканием.\r\nМне казалось, что я в другом свете. Какая земля! Какая нация!\r\nУдарило шесть часов - театр был наполнен зрителями; я сел в ложе подле двух молодых дам. Представляли новую трагедию, \"Карла IX\", сочиненную г. Шенье.\r\nСлабый король, правимый своею суеверною матерью и чернодушным прелатом (который всегда говорит ему именем неба),\r\nсоглашается пролить кровь своих подданных, для того что они - не католики.\r\nДействие ужасно, но не всякий ужас может быть душою драмы.\r\nВеликая тайна трагедии, которую Шекспир похитил во святилище человеческого сердца, пребывает тайною для французских поэтов - и Карл IX холоден как лед.\r\nАвтор имел в виду новые происшествия, и всякое слово, относящееся к нынешнему состоянию Франции, было сопровождаемо плеском зрителей.\r\nНо отними сии отношения, и пьеса показалась бы скучна всякому, даже и французу.\r\nНа сцене только разговаривают, а не действуют, по обыкновению французских трагиков;\r\nречи предлинные и наполнены обветшалыми сентенциями; один актер говорит без умолку, а другие зевают от праздности и скуки.\r\nОдна сцена тронула меня - та, где сонм фанатиков упадает на колени и благословляется злым прелатом, где при звуке мечей клянутся они истребить еретиков.\r\nГлавное действие трагедии повествуется и для того мало трогает зрителя.", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "Говорили, будто из Хивы пришли коней закупать и хотят там у себя дома с кем-то войну делать, а с кем - не сказывают, но только все татарву против русских подущают.\r\nСлышу я, этот рыжий, - говорить он много не умеет, а только выговорит вроде как по-русски \"нат-шаль-ник\" и плюнет;\r\nно денег с ними при себе не было, потому что они, азияты, это знают, что если с деньгами в степь приехать,\r\nто оттоль уже с головой на плечах не выедешь, а манули они наших татар, чтобы им косяки коней на их реку, на Дарью, перегнать и там расчет сделать.\r\nТатарва и туда и сюда мыслями рассеялись и не знают: согласиться на это или нет? Думают, думают, словно золото копают, а, видно, чего-то боятся.\r\nА те их то честью уговаривали, а потом тоже и пугать начали.\r\n\"Гоните, - говорят, - а то вам худо может быть: у нас есть бог Талафа, и он с нами свой огонь прислал. Не дай бог, как рассердится\".\r\nТатары того бога не знают и сомневаются, что он им сделать может в степи зимою с своим огнем, - ничего.\r\nНо этот чернобородый, который из Хивы приехал, в красном халате, говорит, что если, говорит, вы сомневаетесь,\r\nто Талафа вам сею же ночью свою силу покажет, только вы, говорит, если что увидите или услышите, наружу не выскакивайте, а то он сожжет.\r\nРазумеется, всем это среди скуки степной, зимней, ужасть как интересно, и все мы хотя немножко этой ужасти боимся, а рады посмотреть: что такое от этого индийского бога будет;\r\nчем он, каким чудом проявится?\r\nПозабрались мы с женами и с детьми под ставки [под кибитки] рано и ждем...\r\nВсе темно и тихо, как и во всякую ночь, только вдруг, так в первый сон, я слышу,\r\nчто будто в степи что-то как вьюга прошипело и хлопнуло, и сквозь сон мне показалось, будто с небеси искры посыпались.\r\nСхватился я, гляжу, и жены мои ворочаются, и ребята заплакали.\n Я говорю:\n \"Цыть! заткните им глотки, чтобы сосали и не плакали\".\r\nТе зацмоктали, и стало опять тихо, а в темной степи вдруг опять вверх огонь зашипел... зашипело и опять лопнуло...\n \"Ну, - думаю, - однако, видно, Талафа-то не шутка!\"\r\nА он мало спустя опять зашипел, да уже совсем на другой манер, - как птица огненная, выпорхнул с хвостом, тоже с огненным,\r\nи огонь необыкновенно какой, как кровь красный, а лопнет, вдруг все желтое сделается и потом синее станет.\r\nПо становищу, слышу, все как умерло. Не слыхать этого, разумеется, никому нельзя, этакой пальбы, во все, значит, оробели и лежат под тулупами.\r\nТолько слышно, что земля враз вздрогнет, затрясется и опять станет.\r\nЭто, можно разуметь, кони шарахаются и все в кучу теснятся, да слышно раз было, как эти хивяки или индийцы куда-то пробегли, и сейчас опять по степи огонь как пустится змеем.\r\n.. Кони как зынули на то, да и понеслись...\r\nТатарва и страх позабыли, все повыскакали, башками трясут, вопят: \"Алла! Алла!\" - да в погоню, а те, хивяки, пропали, и следа их нет, только один ящик свой покинули по себе на память.\r\n..\r\nВот тут как все наши батыри угнали за табуном, а в стану одни бабы да старики остались, я и догляделся до этого ящика: что там такое?\r\nВижу, в нем разные земли, и снадобья, и бумажные трубки:\r\nя стал раз одну эту трубку близко к костру рассматривать, а она как хлопнет, чуть мне огнем все глаза не выжгло, и вверх полетела, а там.\r\n.. бббаххх, звездами рассыпало...\r\n\"Эге, - думаю себе, - да это, должно, не бог, а просто фейверок, как у нас в публичном саду пускали\", - да опять как из другой трубки бабахну,\r\nа гляжу, татары, кои тут старики остались, уже и повалились и ничком лежат кто где упал да только ногами дрыгают.\r\n..\r\nЯ было попервоначалу и сам испугался, но потом как увидал, что они этак дрыгают, вдруг совсем в иное расположение пришел и,\r\nс тех пор как в полон попал, в первый раз как заскриплю зубами, да и ну на них вслух какие попало незнакомые слова произносить.\r\nКричу как можно громче:\r\n\"Парле-бьен-комса-шире-мир-ферфлюхтур-мин-адъю-мусью!\"\r\nДа еще трубку с вертуном выпустил... Ну, тут уже они, увидав, как вертун с огнем ходит, все как умерли...\r\nОгонь погас, а они все лежат, и только нет-нет один голову поднимет, да и опять сейчас мордою вниз, а сам только пальцем кивает, зовет меня к себе. Я подошел и говорю:\r\n\"Ну, что? признавайся, чего тебе, проклятому: смерти или живота?\", потому что вижу, что они уже страсть меня боятся.\r\n\"Прости, - говорят, - Иван, не дай смерти, а дай живота\".\n А в другом месте тоже и другие таким манером кивают и все прощенья и живота просят.\r\nЯ вижу, что хорошо мое дело заиграло: верно, уже я за все свои грехи оттерпелся, и прошу:\r\n\"Мать пресвятая владычица, Николай Угодник, лебедики мои, голубчики, помогите мне, благодетели!\"\r\nА сам татар строго спрашиваю:\n \"В чем и на какой конец я вас должен простить и животом жаловать?\"\r\n\"Прости, - говорят, - что мы в твоего бога не верили\".\r\n\"Ага, - думаю, - вон оно как я их пугнул\", - да говорю: \"Ну уж нет, братцы, врете, этого я вам за противность релегии ни за что не прощу!\r\n\" Да сам опять зубами скрип да еще трубку распечатал.\r\nЭта вышла с ракитою... Страшный огонь и треск.\n Кричу я на татар:\n \"Что же: еще одна минута, и я вас всех погублю, если вы не хотите в моего бога верить\".\r\n\"Не губи, - отвечают, - мы все под вашего бога согласны подойти\".\r\nЯ и перестал фейверки жечь и окрестил их в речечке.\n - Тут же, в это самое время и окрестили?\r\n- В эту же самую минуту-с. Да и что же тут было долго время препровождать? Надо, чтобы они одуматься не могли.\r\nПомочил их по башкам водицей над прорубью, прочел \"во имя отца и сына\", и крестики, которые от мисанеров остались,\r\nпонадевал на шеи, и велел им того убитого мисанера чтобы они за мученика почитали и за него молились, и могилку им показал.\r\n- И они молились?\r\n- Молились-с.\n - Ведь они же никаких молитв христианских, чай, не знали, или вы их выучили?\r\n- Нет;\r\nучить мне их некогда было, потому что я видел, что мне в это время бежать пора, а велел им:\r\nмолитесь, мол, как до сего молились, по-старому, но только Аллу называть не смейте, а вместо него Иисуса Христа поминайте.\r\nОни так и приняли сие исповедание.\r\n- Ну, а потом как же все-таки вы от этих новых христиан убежали с своими искалеченными ногами и как вылечились?\r\n- А потом я нашел в тех фейверках едкую землю; такая, что чуть ее к телу приложишь, сейчас она страшно тело палит.\r\nЯ ее и приложил и притворился, будто я болен, а сам себе все, под кошмой лежа, этой едкостью пятки растравливал и в две недели так растравил,\r\nчто у меня вся как есть плоть на ногах взгноилась и вся та щетина, которую мне татары десять лет назад засыпали, с гноем вышла.\r\nЯ как можно скорее обмогнулся, но виду в том не подаю, а притворяюсь, что мне еще хуже стало,\r\nи наказал я бабам и старикам, чтобы они все как можно усердней за меня молились, потому что, мол, помираю.\r\nИ положил я на них вроде епитимьи пост, и три дня я им за юрты выходить не велел, а для большей еще острастки самый большой фейверк пустил и ушел...\r\n- Но они вас не догнали?\r\n- Нет;\r\nда и где им было догонять:\r\nя их так запостил и напугал, что они небось радешеньки остались и три дня носу из юрт не казали, а после хоть и выглянули, да уже искать им меня далеко было.\r\nНоги-то у меня, как я из них щетину спустил, подсохли, такие легкие стали, что как разбежался, всю степь перебежал.\r\n- И все пешком?\r\n- А то как же-с, там ведь не проезжая дорога, встретить некого, а встретишь, так не обрадуешься, кого обретешь.\r\nМне на четвертый день чувашин показался, один пять лошадей гонит, говорит: \"Садись верхом\".\r\nЯ поопасался и не поехал.\n - Чего же вы его боялись?\r\n- Да так... он как-то мне неверен показался, а притом нельзя было и разобрать, какой он религии, а без этого на степи страшно. А он, бестолковый, кричит:\r\n\"Садись, - кричит, - веселей, двое будем ехать\".\n Я говорю:\n \"А кто ты: может быть, у тебя бога нет?\"\r\n\"Как, - говорит, - нет: это у татарина бока нет, он кобылу ест, а у меня есть бок\".\n \"Кто же, - говорю, - твой бог?\"\r\n\"А у меня, - говорит, - все бок: и солнце бок, и месяц бок, и звезды бок... все бок. Как у меня нет бок?\"\r\n\"Все!.. гм... все, мол, у тебя бог, а Иисус Христос, - говорю, - стало быть, тебе не бог?\"\n \"Нет, - говорит, - и он бок, и богородица бок, и Николач бок...\"\r\n\"Какой, - говорю, - Николач?\"\n \"А что один на зиму, один на лето живет\".\n Я его похвалил, что он русского Николая Чудотворца уважает.\r\n\"Всегда, - говорю, - его почитай, потому что он русский\", - и уже совсем было его веру одобрил и совсем с ним ехать хотел, а он, спасибо, разболтался и выказался.\r\n\"Как же, - говорит, - я Николача почитаю: я ему на зиму пущай хоть не кланяюсь, а на лето ему двугривенный даю, чтоб он мне хорошенько коровок берег, да!\r\nДа еще на него одного не надеюсь, так Керемети (*22) бычка жертвую\".\r\nЯ и рассердился.\r\n\"Как же, - говорю, - ты смеешь на Николая Чудотворца не надеяться и ему, русскому, всего двугривенный, а своей мордовской Керемети поганой целого бычка!\r\nПошел прочь, - говорю, - не хочу я с тобою.\r\n.. я с тобою не поеду, если ты так Николая Чудотворца не уважаешь\".\r\nИ не поехал: зашагал во всю мочь, не успел опомниться, смотрю, к вечеру третьего дня вода завиднелась и люди.\r\nЯ лег для опаски в траву и высматриваю: что за народ такой? Потому что боюсь, чтобы опять еще в худший плен не попасть, но вижу, что эти люди пищу варят.\r\n.. Должно быть, думаю, христиане... Подполоз еще ближе: гляжу, крестятся и водку пьют, - ну, значит, русские!.\r\n. Тут я и выскочил из травы и объявился. Это, вышло, ватага рыбная: рыбу ловили. Они меня, как надо землякам, ласково приняли и говорят:\r\n\"Пей водку!\"\n Я отвечаю:\n \"Я, братцы мои, от нее. с татарвой живучи, совсем отвык\".\n \"Ну, ничего, - говорят, - здесь своя нацыя, опять привыкнешь: пей!\"\r\nЯ налил себе стаканчик и думаю:\n \"Ну-ка, господи благослови, за свое возвращение!\" - и выпил, а ватажники пристают, добрые ребята.\r\n\"Пей еще! - говорят, - ишь ты без нее как зачичкался\".\r\nЯ и еще одну позволил и сделался очень откровенный: все им рассказал: откуда я и где и как пребывал.\r\nВсю ночь я им, у огня сидя, рассказывал и водку пил, и все мне так радостно было, что я опять на святой Руси,\r\nно только под утро этак, уже костерок стал тухнуть и почти все, кто слушал, заснули, а один из них, ватажный товарищ, говорит мне:\r\n\"А паспорт же у тебя есть?\"\n Я говорю:\n \"Нет, нема\".\n \"А если, - говорит, - нема, так тебе здесь будет тюрьма\".\r\n\"Ну так я, - говорю, - я от вас не пойду; а у вас небось тут можно жить и без паспорта?\"\r\nА он отвечает:\n \"Жить, - говорит, - у нас без паспорта можно, но помирать нельзя\".\n Я говорю:\r\n\"Это отчего?\"\n \"А как же, - говорит, - тебя поп запишет, если ты без паспорта?\"\r\n\"Так как же, мол, мне на такой случай быть?\"\n \"В воду, - говорит, - тебя тогда бросим на рыбное пропитание\".\r\n\"Без попа?\"\n \"Без попа\".\n Я, в легком подпитии будучи, ужасно этого испугался и стал плакать и жалиться, а рыбак смеется.\r\n\"Я, - говорит, - над тобою шутил: помирай смело, мы тебя в родную землю зароем\".\r\nНо я уже очень огорчился и говорю:\n \"Хороша, мол, шутка. Если вы этак станете надо мною часто шутить, так я и до другой весны не доживу\".\r\nИ чуть этот последний товарищ заснул, я поскорее поднялся и пошел прочь, и пришел в Астрахань, заработал на поденщине рубль и с того часу столь усердно запил,\r\nчто не помню, как очутился в ином городе, и сижу уже я в остроге, а оттуда меня по пересылке в свою губернию послали.\r\nПривели меня в наш город, высекли в полиции и в свое имение доставили.\r\nГрафиня, которая меня за кошкин хвост сечь приказывала, уже померла, а один граф остался, но тоже очень состарился, и богомольный стал, и конскую охоту оставил.\r\nДоложили ему, что я пришел, он меня вспомнил и велел меня еще раз дома высечь и чтобы я к батюшке, к отцу Илье, на дух шел.\r\nНу, высекли меня по-старинному, в разрядной избе, и я прихожу к отцу Илье, а он стал меня исповедовать и на три года не разрешает мне причастия...\r\nЯ говорю:\n \"Как же так, батюшка, я было... столько лет не причащамшись... ждал...\"\r\n\"Ну, мало ли, - говорит, - что; ты ждал, а зачем ты, - говорит, - татарок при себе вместо жен держал...\r\nТы знаешь ли, - говорит, - что я еще милостиво делаю, что тебя только от причастия отлучаю, а если бы тебя взяться как должно по правилу святых отец исправлять,\r\nтак на тебе на живом надлежит всю одежду сжечь, но только ты, - говорит, - этого не бойся, потому что этого теперь по полицейскому закону не позволяется\".\r\n\"Ну что же, - думаю, - делать: останусь хоть так, без причастия, дома поживу, отдохну после плена\", - но граф этого не захотели. Изволили сказать:\r\n\"Я, - говорят, - не хочу вблизи себя отлученного от причастия терпеть\".\r\nИ приказали управителю еще раз меня высечь с оглашением для всеобщего примера и потом на оброк пустить.\r\nТак и сделалось: выпороли меня в этот раз по-новому, на крыльце, перед конторою, при всех людях, и дали паспорт.\r\nОтрадно я себя тут-то почувствовал, через столько лет совершенно свободным человеком, с законною бумагою, и пошел.\r\nНамерениев у меня никаких определительных не было, но на мою долю бог послал практику.\r\n- Какую же?\r\n- Да опять все по той же, по конской части.\r\nЯ пошел с самого малого ничтожества, без гроша, а вскоре очень достаточного положения достиг и еще бы лучше мог распорядиться, если бы не один предмет.\r\n- Что же это такое, если можно спросить?\n - Одержимости большой подпал от разных духов и страстей и еще одной неподобной вещи.\r\n- Что же это такое за неподобная вещь вас обдержала?\r\n- Магнетизм-с.\n - Как! магнетизм?!\n - Да-с, магнетическое влияние от одной особы.\r\n- Как же вы чувствовали над собой ее влияние?\n - Чужая воля во мне действовала, и я чужую судьбу исполнял.\r\n- Вот тут, значит, к вам и пришла ваша собственная погибель, после которой вы нашли, что вам должно исполнить матушкино обещание, и пошли в монастырь?\r\n- Нет-с, это еще после пришло, а до того со мною много иных разных приключений было, прежде чем я получил настоящее убеждение.\r\n- Вы можете рассказать и эти приключения?\n - Отчего же-с; с большим моим удовольствием.\n - Так пожалуйста.\n\n 10", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Гончаров И", "role": "user" }, { "content": "А ветер опять задул крепче. Отдан был другой якорь (их всех четыре на больших военных судах) - и мы стали в виду каменной гряды. До нас достигал шум перекатывающихся бурунов.\r\nЯ - ничего себе:\r\nвсматривался в открывшиеся теперь совсем подробности нового берега, глядел не без удовольствия, как скачут через камни, точно бешеные белые лошади, буруны, кипя пеной;\r\nнаблюдал, как начальство беспокоится, как появляется иногда и задумчиво поглядывает на рифы адмирал, как все примолкли и почти не говорят друг с другом.\r\nДа и нечего говорить, разве только спрашивать: \"Выдержат ли якорные цепи и канаты напор ветра или нет?\" Вопрос, похожий на гоголевский вопрос: \"Доедет или не доедет колесо до Казани?\r\n\" Но для нас он был и гамлетовским вопросом: быть или не быть? Чуть ветер тише - ну, надежда: выдержит; а заревел и натянул канаты - сомнение и злоба.\r\nА фрегат так и возит взад и вперед, насколько позволяют канаты обоих якорей, - и вот-вот, немножко еще - трах... и...\r\n- И что? - допытывался я уже на другой день на рейде, ибо там, за рифами, опять ни к кому приступу не было: так все озабочены.\r\nДа почему-то и неловко было спрашивать, как бывает неловко заговаривать, где есть трудный больной в доме, о том, выздоровеет он или умрет?\r\n- Как \"что\"! Лопни канаты - и через несколько минут фрегат наваливает на рифы: ну - и в щепы!\r\n- Сейчас и в щепы! хорошо, положим - и в щепы. Конечно, это огромная беда, но всё же люди спаслись бы...\r\n- Тут, у этих рифов, при этом волнении? Подите!\r\nЯ не унывал нисколько, отчасти потому, что мне казалось невероятным, чтобы цепи - канаты двух, наконец, трех и даже четырех якорей не выдержали, а главное - берег близко.\r\nОн, а не рифы, был для меня \"каменной стеной\", на которую я бесконечно и возлагал всё упование.\r\nЭто совершенно усыпляло всякий страх и даже подозрение опасности, когда она была очевидна.\r\nИ я смотрел на всю эту \"опасную\" двухдневную минуту как на дело, до меня нисколько не касающееся.\r\nИ только на другой день, на берегу, вполне вникнул я в опасность положения, когда в разговорах об этом объяснилось,\r\nчто между берегом и фрегатом, при этих огромных, как горы, волнах, сообщения на шлюпках быть не могло;\r\nчто если б фрегат разбился о рифы, то ни наши шлюпки - а их шесть-семь и большой баркас, - ни шлюпки с других наших судов не могли бы спасти и пятой части всей нашей команды.\r\nПри волнении они, то есть шлюпки, имели бы полный комплект гребцов, и места для других почти не было бы совсем,\r\nразве для каких-нибудь десяти человек на шлюпку, а нас всех было более четырехсот.\r\nИ те десять человек стесняли бы свободные действия гребцов - и не при этом океанском волнении. \"И просто не выгрести бы на таких волнах!\" - говорили мне.\r\nБывшие на берегу офицеры с американского судна сказывали, что они ожидали уже услышать ночью с нашего фрегата пушечные выстрелы,\r\nизвещающие о критическом положении судна, а английский миссионер говорил, что он молился о нашем спасении.\r\nОднако лейтенант С., чуть ли не на двойке (двухвесельной шлюпке) с двумя гребцами, изволил оттуда прокатиться до нас по этим волнам - \"посмотреть, что вы тут делаете\", - сказал он.\r\nИ, посидевши с нами, так же отправился назад.\r\nИ теперь помню, как скорлупка-двойка вдруг пропадала из глаз, будто проваливалась в глубину между двух водяных гор,\r\nи долго не видно было ее, и потом всползала опять боком на гребень волны.\r\nЯ не спускал глаз с С., пока он не скрылся за риф, - и, конечно, не у него, а у меня сжималось сердце страхом: \"Вот-вот кувырнется и не появится больше!\"\r\nПровели мы еще, что называется, mauvais quart d'heure* в Татарском проливе, где мы медленно подвигались к устьям Амура.\r\nОфицеры на шлюпках посылались вперед для измерения глубины - и по их следам шел тихо и фрегат, беспрестанно останавливаясь, иногда в ожидании прилива.\r\nИ вот в один вечер стали на якорь на хорошей глубине. По сторонам видны были оба берега, манчжурский и острова Сахалина, - и очень близко. Мы расположились покойно.\r\nУтром стали сниматься с якоря, поставили грот-марсель, и в это время фрегат потащило несколько десятков сажен вперед. Якорь опять отдали.\r\nГлубины под килем все-таки оказалось достаточно, но далее подвигаться не решились, ожидая, что с приливом воды прибудет.\r\nНо оказалось, что мы стоим уже на большой воде, на приливе, и вскоре вода начала убывать, и когда убыла, под килем оказалось всего фута три-четыре воды.\r\n* неприятную минуту (фр.).\r\nВот тут и началась опасность. Ветер немного засвежел, и помню я, как фрегат стало бить об дно.\r\nСначала было два-три довольно легких удара. Затем так треснуло, что затрещали шлюпки на боканцах и марсы (балконы на мачтах).\r\nВсе бывшие в каютах выскочили в тревоге, а тут еще удар, еще и еще. Потонуть было трудно: оба берега в какой-нибудь версте; местами, на отмелях, вода была по пояс человеку.\r\nНо если бы удары продолжались чаще и сильнее, то корпус тяжело нагруженного и вооруженного фрегата,\r\nконечно, мог бы раздаться и рангоут, то есть верхние части мачт и реи, полететь вниз.\r\nА так как эти деревья, кажущиеся снизу лучинками, весят которое двадцать, которое десять пудов, -\r\nПосле смешно было вспоминать, как, при каждом ударе и треске, все мы проворно переходили одни на место других на палубе.\r\n\"Страшновато было!\" - как говорил, бывало, я в подобных случаях спутникам.\r\nВпрочем, всё это продолжалось, может быть, часа два, пока не начался опять прилив, подбавивший воды, и мы снялись и пошли дальше.\r\nV\r\nМы подвергались опасностям и другого рода, хотя не морским, но весьма вероятным тогда и обязательным,\r\nтак сказать, для военного судна, которых не только нельзя было избегать, но должно было на них напрашиваться.\r\nЭто встреча и схватка с неприятельскими судами.\r\nСколько помню, адмирал и капитан неоднократно решались на отважный набег к берегам Австралии,\r\nдля захвата английских судов, и, кажется, если не ошибаюсь, только неуверенность, что наша старая,\r\nдобрая \"Паллада\" выдержит еще продолжительное плавание от Японии до Австралии, удерживала их, а еще, конечно, и неуверенность, по неимению никаких известий, застать там чужие суда.\r\nВ последнее наше пребывание в Шанхае, в декабре 1853 г., и в Нагасаки, в январе 1854 г.\r\n, до нас еще не дошло известие об окончательном разрыве с Турцией и Англией; мы знали только, из запоздавших газет и писем, что близко к тому, - и больше пока ничего.\r\nЯ помню, что в Шанхае ко мне всё приставал лейтенант английского флота, кажется Скотт, чтоб я подержал с ним пари о том, будет ли война или нет?\r\nОн утверждал, что не будет, я был противного мнения.\r\nПари не состоялось, и мы ушли сначала в Нагасаки, потом в Манилу - всё еще в неведении о том,\r\nв войне мы уже или нет, - и с каждым днем ждали известия и в каждом встречном судне предполагали неприятеля.\r\nВ этой неизвестности о войне пришли мы и в Манилу и застали там на рейде военный французский пароход.\r\nНи мы, ни французы не знали, как нам держать себя друг с другом, и визитами мы не менялись, как это всегда делается в обыкновенное время.\r\nПробыв там недели три, мы ушли, но перед уходом узнали, что там ожидали английскую эскадру.\r\nТак как мы могли встретить ее или французские суда в море, - и, может быть, уже с известиями об открытии военных действий,\r\n- то у нас готовились к этой встрече и приводили фрегат в боевое положение.\r\nКапитан поговаривал о том, что в случае одоления превосходными неприятельскими силами необходимо-де поджечь пороховую камеру и взорваться.\r\nВсе были более или менее в ожидании, много говорили, готовились к бою, смотрели в зрительные трубки во все стороны.\r\nОдин только отец Аввакум, наш добрый и почтенный архимандрит, относился ко всем этим ожиданиям, как почти и ко всему, невозмутимо-покойно и даже скептически.\r\nКак он сам лично не имел врагов, всеми любимый и сам всех любивший, то и не предполагал их нигде и ни в ком: ни на море, ни на суше, ни в людях, ни в кораблях.\r\nУ него была вражда только к одной большой пушке, как совершенно ненужному в его глазах предмету, которая стояла в его каюте и отнимала у него много простора и свету.\r\nОн жил в своем особом мире идей, знаний, добрых чувств - и в сношениях со всеми нами был одинаково дружелюбен, приветлив.\r\nМудреная наука жить со всеми в мире и любви была у него не наука, а сама натура, освященная принципами глубокой и просвещенной религии.\r\nЭто давалось ему легко: ему не нужно было уменья - он иным быть не мог.\r\nОн не вмешивался никогда не в свои дела, никому ни в чем не навязывался, был скромен,\r\nне старался выставить себя и не претендовал на право даже собственных, неотъемлемых заслуг, а оказывал их молча и много - и своими познаниями,\r\nи нравственным влиянием на весь кружок плавателей, не поучениями и проповедями, на которые не был щедр,\r\nа просто примером ровного, покойного характера и кроткой, почти младенческой души.\r\nВ беседах ум его приправлялся часто солью легкого и всегда добродушного юмора.\r\nКажется, я смело могу поручиться за всех моих товарищей плавания, что ни у кого из них не было с этою прекрасною личностью ни одной неприятной, даже досадной, минуты.\r\n.. А если бывали, то вот какого комического свойства. Например, помню, однажды, гуляя со мной на шканцах, он вдруг... плюнул на палубу. Ужас!\r\nШканцы - это нечто вроде корабельной скинии, самое парадное, почти священное место. Палуба - скоблится, трется кирпичом, моется почти каждый день и блестит как стекло.\r\nА отец Аввакум - расчихался, рассморкался и - плюнул. Я помню взгляд изумления вахтенного офицера, брошенный на него, потом на меня.\r\nОн сделал такое же усилие над собой, чтоб воздержаться от какого-нибудь замечания, как я - от смеха.\r\n\"Как жаль, что он - не матрос!\" - шепнул он мне потом, когда отец Аввакум отвернулся. Долго помнил эту минуту офицер, а я долго веселился ею.\r\nВ другой раз, где-то в поясах сплошного лета, при безветрии, мы прохаживались с отцом Аввакумом всё по тем же шканцам.\r\nВдруг ему вздумалось взобраться по трехступенной лесенке на площадку, с которой обыкновенно, стоя, командует вахтенный офицер.\r\nОтец Аввакум обозрел море и потом, обернувшись спиной к нему, вдруг... сел на эту самую площадку \"отдохнуть\", как он говаривал.\r\nОпять скандал! Капитана наверху не было - и вахтенный офицер смотрел на архимандрита - как будто хотел его съесть, но не решался заметить, что на шканцах сидеть нельзя.\r\nЭто, конечно, знал и сам отец Аввакум, но по рассеянности забыл, не приписывая этому никакой существенной важности.\r\nДругие, кто тут был, улыбались - и тоже ничего не говорили. А сам он не догадывался и, \"отдохнув\", стал опять ходить.\r\nПри кротости этого характера и невозмутимо-покойном созерцательном уме он нелегко поддавался тревогам.\r\nПреследование на море врагов нами или погоня врагов за нами казались ему больше фантазиею адмирала, капитана и офицеров.\r\nОн равнодушно глядел на все военные приготовления и продолжал, лежа или сидя на постели у себя в каюте, читать книгу.\r\nХодил он в обычное время гулять для моциона и воздуха наверх, не высматривая неприятеля, в которого не верил.\r\nВдруг однажды раздался крик: \"Пароход идет! Дым виден!\"\r\nПоднялась суматоха. \"Пошел по орудиям!\" - скомандовал офицер. Все высыпали наверх. Кто-то позвал и отца Аввакума.\r\nОн неторопливо, как всегда, вышел и равнодушно смотрел, куда все направили зрительные трубы и в напряженном молчании ждали, что окажется.\r\nСкоро все успокоились: это оказался не пароход, а китоловное судно, поймавшее кита и вытапливавшее из него жир.\r\nОт этого и дым. Неприятель всё не показывался. \"Бегает нечестивый, ни единому же ему гонящу!\" - слышу я голос сзади себя.\r\nЭто отец Аввакум выразил так свой скептический взгляд на ожидаемую встречу с врагами. Я засмеялся, и он тоже. \"Да право так!\" - заметил он, спускаясь неторопливо опять в каюту.\r\nVI\r\nНо как всё страшное и опасное, испытываемое многими плавателями, а также испытанное и нами в плавании до Японии,\r\nкажется бледно и ничтожно в сравнении с тем, что привелось испытать моим спутникам в Японии!\r\nВсе, что произошло там, представляет ряд страшных, и опасных, и гибельных вместе - не минут, не часов, а дней и ночей.\r\nМного ужасных драм происходило в разные времена с кораблями и на кораблях.\r\nКто ищет в книгах сильных ощущений, за неимением последних в самой жизни, тот найдет большую пищу для воображения в \"Истории кораблекрушений\",\r\nгде в нескольких томах собраны и описаны многие случаи замечательных крушений у разных народов.\r\nПогибали на море от бурь, от жажды, от голода и холода, от болезней, от возмущений экипажа.\r\nНо никогда гибель корабля не имела такой грандиозной обстановки, как гибель \"Дианы\", где великолепный спектакль был устроен самой природой.\r\nНе раз на судах бывали ощущаемы колебания моря от землетрясения, - но, сколько помнится, больших судов от этого не погибало.\r\nПересев на \"Диану\" и выбрав из команды \"Паллады\" надежных и опытных людей, адмирал все-таки решил попытаться зайти в Японию и если не окончить,\r\nто закончить на время переговоры с тамошним правительством и условиться о возобновлении их по окончании войны, которая уже началась, о чем получены были наконец известия.\r\nПеред отплытием из Татарского пролива время, с августа до конца ноября, прошло в приготовлениях к этому рискованному плаванию,\r\nдля которого готовились припасы на непредвиденный срок, ввиду ожидания встречи с неприятелем.\r\nПо окончании всех приготовлений адмирал, в конце ноября, вдруг решился на отважный шаг:\r\nидти в центр Японии, коснуться самого чувствительного ее нерва, именно в город Оосаки, близ Миако, где жил микадо,\r\nглава всей Японии, сын неба, или, как неправильно прежде называли его в Европе, \"духовный император\".\r\nТам, думал не без основания адмирал, японцы струсят неожиданного появления иноземцев в этом закрытом и священном месте и скорее согласятся на предложенные им условия.\r\nТак и сделал. \"Диана\" явилась туда - и японцы действительно струсили, но, к сожалению, это средство не повело к желаемым результатам.\r\nОни стали просить удалиться, и все берега свои заставили рядами лодок, так что сквозь них надо было пробиваться силою, а к этому средству адмирал не имел полномочия прибегать.", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "Даже в самую эту минуту он, может быть, мог бы и желал искренно сообщить князю одно в высшей степени интересное для князя известие, но мрачно замолк и не сообщил.\r\n- Чем же собственно могу услужить вам, многоуважаемый князь, так как все-таки вы меня теперь... кликнули? - проговорил он, наконец, после некоторого молчания.\r\n- Да вот я собственно о генерале, - встрепенулся князь, тоже на минутку задумавшийся, - и... насчет вашей этой покражи, о которой вы мне сообщили...\r\n- Это насчет чего же-с?\r\n- Ну вот, точно вы теперь меня и не понимаете! Ах боже, что, Лукьян Тимофеич, у вас все за роли!\r\nДеньги, деньги, четыреста рублей, которые вы тогда потеряли, в бумажнике, и про которые приходили сюда рассказывать, по-утру, отправляясь в Петербург, - поняли наконец?\r\n- Ах, это вы про те четыреста рублей! - протянул Лебедев, точно лишь сейчас только догадался.\r\n- Благодарю вас, князь, за ваше искреннее участие; оно слишком для меня лестно, но... я их нашел-с, и давно уже.\r\n- Нашли! Ах, слава богу!\r\n- Восклицание с вашей стороны благороднейшее, ибо четыреста рублей - слишком не маловажное дело для бедного, живущего тяжким трудом человека, с многочисленным семейством сирот...\r\n- Да я ведь не про то! Конечно, я и тому рад, что вы нашли, - поправился поскорее князь, - но... как же вы нашли?\r\n- Чрезвычайно просто-с, нашел под стулом, на котором был повешен сюртук, так что, очевидно, бумажник скользнул из кармана на пол.\r\n- Как под стул? Не может быть, ведь вы же мне говорили, что во всех углах обыскивали; как же вы в этом самом главном месте просмотрели?\r\n- То-то и есть, что смотрел-с! Слишком, слишком хорошо помню, что смотрел-с!\r\nНа карачках ползал, щупал на этом месте руками, отставив стул, собственным глазам своим не веруя:\r\nи вижу, что нет ничего, пустое и гладкое место, вот как моя ладонь-с, а все-таки продолжаю щупать.\r\nПодобное малодушие-с всегда повторяется с человеком, когда уж очень хочется отыскать...\r\nпри значительных и печальных пропажах-с: и видит, что нет ничего, место пустое, а все-таки раз пятнадцать в него заглянет.\r\n- Да, положим; только как же это однако?.. Я все не понимаю, - бормотал князь, сбитый с толку, - прежде, вы говорили, тут не было, и вы на этом месте искали, а тут вдруг очутилось?\r\n- А тут вдруг и очутилось-с.\n Князь странно посмотрел на Лебедева.\n - А генерал? - вдруг спросил он.\n - То-есть что же-с, генерал-с? - не понял опять Лебедев.\r\n- Ах, боже мой! Я спрашиваю, что сказал генерал, когда вы отыскали под стулом бумажник? Ведь вы же вместе прежде отыскивали.\r\n- Прежде вместе-с. Но в этот раз я, признаюсь, промолчал-с и предпочел не объявлять ему, что бумажник уже отыскан мною, наедине.\r\n- По...почему же?.. А деньги целы?\n - Я раскрывал бумажник; все целы, до единого даже рубля-с.\r\n- Хоть бы мне-то пришли сказать, - задумчиво заметил князь.\r\n- Побоялся лично обеспокоить, князь, при ваших личных и, может быть, чрезвычайных, так сказать, впечатлениях; а кроме того, я и сам-то-с принял вид, что как бы и не находил ничего.\r\nБумажник развернул, осмотрел, потом закрыл да и опять под стул положил.\r\n- Да для чего же?\n - Т-так-с; из дальнейшего любопытства-с, - хихикнул вдруг Лебедев, потирая руки.\n Так он и теперь там лежит, с третьего дня?\r\n- О, нет-с; полежал только сутки. Я, видите ли, отчасти хотел, чтоб и генерал отыскал-с.\r\nПотому что если я наконец нашел, так почему же и генералу не заметить предмет, так сказать бросающийся в глаза, торчащий из-под стула.\r\nЯ несколько раз поднимал этот стул и переставлял, так что бумажник уже совсем на виду оказывался, но генерал никак не замечал, и так продолжалось целые сутки.\r\nОчень уж он, видно, рассеян теперь, и не разберешь; говорит, рассказывает, смеется, хохочет, а то вдруг ужасно на меня рассердится, не знаю почему-с.\r\nСтали мы, наконец, выходить из комнаты, я дверь нарочно отпертою и оставляю;\r\nон таки поколебался, хотел что-то сказать, вероятно, за бумажник с такими деньгами испугался, но ужасно вдруг рассердился и ничего не сказал-с;\r\nдвух шагов по улице не прошли, он меня бросил и ушел в другую сторону.\r\nВечером только в трактире сошлись.\r\n- Но, наконец, вы все-таки взяли из-под стула бумажник?\n - Нет-с; в ту же ночь он из-под стула пропал-с.\n - Так где же он теперь-то?\r\n- Да здесь-с, - засмеялся вдруг Лебедев, подымаясь во весь рост со стула и приятно смотря на князя, - очутился вдруг здесь, в поле собственного моего сюртука.\r\nВот, извольте сами посмотреть, ощупайте-с.\r\nДействительно, в левой поле сюртука, прямо спереди, на самом виду, образовался как бы целый мешок,\r\nи на ощупь тотчас же можно было угадать, что тут кожаный бумажник, провалившийся туда из прорвавшегося кармана.\r\n- Вынимал и смотрел-с, все цело-с. Опять опустил, и так со вчерашнего утра и хожу, в поле ношу, по ногам даже бьет.\n - А вы и не примечаете?\r\n- А я и не примечаю-с, хе-хе!\r\nИ представьте себе, многоуважаемый князь, - хотя предмет и не достоин такого особенного внимания вашего, всегда-то карманы у меня целехоньки, а тут вдруг в одну ночь такая дыра!\r\nСтал высматривать любопытнее, как бы перочинным ножичком кто прорезал; невероятно почти-с.\r\n- А... генерал?\r\n- Целый день сердился, и вчера, и сегодня; ужасно недоволен-с;\r\nто радостен и вакхичен даже до льстивости, то чувствителен даже до слез, а то вдруг рассердится, да так, что я даже и струшу-с, ей богу-с; я, князь, все-таки человек не военный-с.\r\nВчера в трактире сидим, а у меня как бы невзначай пола выставилась на самый вид, гора горой; косится он, сердится.\r\nПрямо в глаза он мне теперь давно уже не глядит-с, разве когда уж очень хмелен или расчувствуется; но вчера раза два так поглядел, что просто мороз по спине прошел.\r\nЯ, впрочем, завтра намерен бумажник найти, а до завтра еще с ним вечерок погуляю.\r\n- За что вы так его мучаете? - вскричал князь.\r\n- Не мучаю, князь, не мучаю, - с жаром подхватил Лебедев; - я искренно его люблю-с и... уважаю-с; а теперь, вот верьте не верьте, он еще дороже мне стал-с; еще более стал ценить-с!\r\nЛебедев проговорил все это до того серьезно и искренно, что князь пришел даже в негодование.\r\n- Любите, а так мучаете!\r\nПомилуйте, да уж тем одним, что он так на вид положил вам пропажу, под стул да в сюртук,\r\nуж этим одним он вам прямо показывает, что не хочет с вами хитрить, а простодушно у вас прощения просит.\r\nСлышите: прощения просит! Он на деликатность чувств ваших, стало быть, надеется; стало быть, верит в дружбу вашу к нему.\r\nА вы до такого унижения доводите такого... честнейшего человека!\r\n- Честнейшего, князь, честнейшего! - подхватил Лебедев, сверкая глазами: - и именно только вы один, благороднейший князь, в состоянии были такое справедливое слово сказать!\r\nЗа это-то я и предан вам даже до обожания-с, хоть и прогнил от разных пороков!\r\nРешено!\r\nОтыскиваю бумажник теперь же, сейчас же, а не завтра; вот, вынимаю его в ваших глазах-с; вот он, вот он;\r\nвот и деньги все на-лицо; вот, возьмите, благороднейший князь, возьмите и сохраните до завтра.\r\nЗавтра или послезавтра возьму-с; а знаете, князь, очевидно, что у меня где-нибудь в садике под камушком пролежали в первую-то ночь пропажи-с; как вы думаете?\r\n- Смотрите же, не говорите ему так прямо в глаза, что бумажник нашли. Пусть просто-запросто он увидит, что в поле больше ничего нет ничего, и поймет.\r\n- Так ли-с? Не лучше ли сказать, что нашел-с, и притвориться, что до сих пор не догадывался?\r\n- Н-нет, - задумался князь, - н-нет, теперь уже поздно; это опаснее; право, лучше не говорите! А с ним будьте ласковы, но... не слишком делайте вид, и... и... знаете...\r\n- Знаю, князь, знаю, то-есть знаю, что пожалуй и не выполню; ибо тут надо сердце такое, как ваше иметь.\r\nДа к тому же и сам раздражителен и повадлив, слишком уж он свысока стал со мной иногда теперь обращаться;\r\nто хнычет и обнимается, а то вдруг начнет унижать и презрительно издеваться; ну, тут я возьму, да нарочно полу-то и выставлю, хе-хе!\r\nДо свиданья, князь, ибо очевидно задерживаю и мешаю, так сказать, интереснейшим чувствам.\r\n..\r\n- Но, ради бога, прежний секрет!\n - Тихими стопами-с, тихими стопами-с!\r\nНо хоть дело было и кончено, а князь остался озабочен чуть ли не более прежнего. Он с нетерпением ждал завтрашнего свидания с генералом.\n\n IV.\r\nНазначенный час был двенадцатый, но князь совершенно неожиданно опоздал. Воротясь домой, он застал у себя ожидавшего его генерала.\r\nС первого взгляда заметил он, что тот недоволен и, может быть, именно тем, что пришлось подождать.\r\nИзвинившись, князь поспешил сесть, но как-то странно робея, точно гость его был фарфоровый, а он поминутно боялся его разбить.\r\nПрежде он никогда не робел с генералом, да и в ум не приходило робеть.\r\nСкоро князь разглядел, что это совсем другой человек чем вчера: вместо смятения и рассеянности, проглядывала какая-то необыкновенная сдержанность;\r\nможно было заключить, что это человек на что-то решившийся окончательно.\r\nСпокойствие, впрочем, было более наружное, чем на самом деле.\r\nНо во всяком случае, гость был благородно-развязен, хотя и со сдержанным достоинством;\r\nдаже в начале обращался с князем как бы с видом некоторого снисхождения, - именно так, как бывают иногда благородно-развязны иные гордые, но несправедливо обиженные люди.\r\nГоворил ласково, хотя и не без некоторого прискорбия в выговоре.\r\n- Ваша книга, которую я брал у вас намедни, - значительно кивнул он на принесенную им и лежавшую на столе книгу; - благодарен.\r\n- Ах, да; прочли вы эту статью, генерал? Как вам понравилась? Ведь любопытно? - обрадовался князь возможности поскорее начать разговор по-постороннее.\r\n- Любопытно, пожалуй, но грубо и, конечно, вздорно. Может, и ложь на каждом шагу.\r\nГенерал говорил с апломбом, и даже немного растягивая слова.\r\n- Ах, это такой простодушный рассказ; рассказ старого солдата-очевидца о пребывании французов в Москве; некоторые вещи прелесть.\r\nК тому же всякие записки очевидцев драгоценность, даже кто бы ни был очевидец. Не правда ли?\r\n- На месте редактора, я бы не напечатал; что же касается вообще до записок очевидцев, то поверят скорее грубому лгуну, но забавнику, чем человеку достойному и заслуженному.\r\nЯ знаю некоторые записки о двенадцатом годе, которые... Я принял решение, князь; я оставляю этот дом, - дом господина Лебедева.\r\nГенерал значительно поглядел на князя.\r\n- Вы имеете свою квартиру, в Павловске, у... У дочери вашей... - проговорил князь, не зная что сказать.\r\nОн вспомнил, что ведь генерал пришел за советом по чрезвычайному делу, от которого зависит судьба его.\r\n- У моей жены; другими словами, у себя и в доме моей дочери.\n - Извините, я...\r\n- Я оставляю дом Лебедева потому, милый князь, потому что с этим человеком порвал; порвал вчера вечером, с раскаянием, что не раньше.\r\nЯ требую уважения, князь, и желаю получать его даже и от тех лиц, которым дарю, так сказать, мое сердце.\r\nКнязь, я часто дарю мое сердце и почти всегда бываю обманут. Этот человек был недостоин моего подарка.\r\n- В нем много беспорядка, - сдержанно заметил князь, - и некоторые черты... но среди всего этого замечается сердце, хитрый, а иногда и забавный ум.\r\nУтонченность выражений, почтительный тон видимо польстили генералу, хотя он все еще иногда взглядывал со внезапною недоверчивостью.\r\nНо тон князя был так натурален и искренен, что невозможно было усомниться.\r\n- Что в нем есть и хорошие качества, - подхватил генерал, - то я первый заявил об этом, чуть не подарив этому индивидууму дружбу мою.\r\nНе нуждаюсь же я в его доме и в его гостеприимстве, имея собственное семейство. Я свои пороки не оправдываю; я невоздержен; я пил с ним вино и теперь, может быть, плачу об этом.\r\nНо ведь не для одного же питья (извините, князь, грубость откровенности в человеке раздраженном), не для одного же питья я связался с ним?\r\nМеня именно прельстили, как вы говорите, качества.\r\nНо все до известной черты, даже и качества;\r\nи если он вдруг, в глаза, имеет дерзость уверять, что в двенадцатом году, еще ребенком, в детстве,\r\nон лишился левой своей ноги и похоронил ее на Ваганьковом кладбище, в Москве, то уж это заходит за пределы, являет неуважение, показывает наглость.\r\n..\r\n- Может быть, это была только шутка для веселого смеха.\r\n- Понимаю-с. Невинная ложь для веселого смеха, хотя бы и грубая, не обижает сердца человеческого.\r\nИной и лжет-то, если хотите, из одной только дружбы, чтобы доставить тем удовольствие собеседнику;\r\nно если просвечивает неуважение, если именно, может быть, подобным неуважением хотят показать, что тяготятся связью,\r\nто человеку благородному остается лишь отвернуться и порвать связь, указав обидчику его настоящее место.\r\nГенерал даже покраснел, говоря.\n - Да Лебедев и не мог быть в двенадцатом году в Москве; он слишком молод для этого; это смешно.\r\n- Во-первых, это; но, положим, он тогда уже мог родиться; но как же уверять в глаза, что французский шассер навел на него пушку и отстрелил ему ногу, так, для забавы;\r\nчто он ногу эту поднял и отнес домой, потом похоронил ее на Ваганьковском кладбище, и говорит, что поставил над нею памятник, с надписью, с одной стороны:\r\n\"здесь погребена нога коллежского секретаря Лебедева\", а с другой:\r\n\"покойся, милый прах, до радостного утра\", и что наконец служит ежегодно по ней панихиду (что уже святотатство) и для этого ежегодно ездит в Москву.\r\nВ доказательство же зовет в Москву, чтобы показать и могилу, и даже ту самую французскую пушку в Кремле, попавшую в плен;\r\nуверяет, что одиннадцатая от ворот, французский фальконет прежнего устройства.\r\n- И при том же ведь у него обе ноги целы, на виду! - засмеялся князь: - уверяю вас, что это невинная шутка; не сердитесь.\r\n- Но позвольте же и мне понимать-с; насчет ног на виду, - то это еще, положим, не совсем невероятно; уверяет, что нога Черносвитовская...\r\n- Ах да, с Черносвитовскою ногой, говорят, танцевать можно.\r\n- Совершенно знаю-с; Черносвитов, изобретя свою ногу, первым делом тогда забежал ко мне показать. Но Черносвитовская нога изобретена несравненно позже.\r\n.. И к тому же уверяет, что даже покойница жена его, в продолжение всего их брака, не знала, что у него, у мужа ее, деревянная нога.", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Обломов автора Гончаров И", "role": "user" }, { "content": "Иван Александрович Гончаров\n\n Обломов\n\n Роман в четырех частях\n\n ЧАСТЬ ПЕРВАЯ\n\n I\r\nВ Гороховой улице, в одном из больших домов, народонаселения которого стало бы на целый уездный город, лежал утром в постели, на своей квартире, Илья Ильич Обломов.\r\nЭто был человек лет тридцати двух-трех от роду, среднего роста, приятной наружности,\r\nс темно-серыми глазами, но с отсутствием всякой определенной идеи, всякой сосредоточенности в чертах лица.\r\nМысль гуляла вольной птицей по лицу, порхала в глазах, садилась на полуотворенные губы,\r\nпряталась в складках лба, потом совсем пропадала, и тогда во всем лице теплился ровный свет беспечности.\r\nС лица беспечность переходила в позы всего тела, даже в складки шлафрока.\r\nИногда взгляд его помрачался выражением будто усталости или скуки;\r\nно ни усталость, ни скука не могли ни на минуту согнать с лица мягкость, которая была господствующим и основным выражением, не лица только, а всей души;\r\nа душа так открыто и ясно светилась в глазах, в улыбке, в каждом движении головы, руки.\r\nИ поверхностно наблюдательный, холодный человек, взглянув мимоходом на Обломова, сказал бы: \"Добряк должен быть, простота!\r\n\" Человек поглубже и посимпатичнее, долго вглядываясь в лицо его, отошел бы в приятном раздумье, с улыбкой.\r\nЦвет лица у Ильи Ильича не был ни румяный, ни смуглый, ни положительно бледный, а безразличный или казался таким, может быть, потому, что Обломов как-то обрюзг не по летам:\r\nот недостатка ли движения или воздуха, а может быть, того и другого.\r\nВообще же тело его, судя по матовому, чересчур белому свету шеи, маленьких пухлых рук, мягких плеч, казалось слишком изнеженным для мужчины.\r\nДвижения его, когда он был даже встревожен, сдерживались также мягкостью и не лишенною своего рода грации ленью.\r\nЕсли на лицо набегала из души туча заботы, взгляд туманился, на лбу являлись складки, начиналась игра сомнений, печали, испуга;\r\nно редко тревога эта застывала в форме определенной идеи, еще реже превращалась в намерение.\r\nВся тревога разрешалась вздохом и замирала в апатии или в дремоте.\r\nКак шел домашний костюм Обломова к покойным чертам лица его и к изнеженному телу!\r\nНа нем был халат из персидской материи, настоящий восточный халат, без малейшего намека на Европу,\r\nбез кистей, без бархата, без талии, весьма поместительный, так что и Обломов мог дважды завернуться в него.\r\nРукава, по неизменной азиатской моде, шли от пальцев к плечу все шире и шире.\r\nХотя халат этот и утратил свою первоначальную свежесть и местами заменил свой первобытный,\r\nестественный лоск другим, благоприобретенным, но все еще сохранял яркость восточной краски и прочность ткани.\r\nХалат имел в глазах Обломова тьму неоцененных достоинств: он мягок, гибок; тело не чувствует его на себе; он, как послушный раб, покоряется самомалейшему движению тела.\r\nОбломов всегда ходил дома без галстука и без жилета, потому что любил простор и приволье.\r\nТуфли на нем были длинные, мягкие и широкие; когда он, не глядя, опускал ноги с постели на пол, то непременно попадал в них сразу.\r\nЛежанье у Ильи Ильича не было ни необходимостью, как у больного или как у человека, который хочет спать, ни случайностью, как у того, кто устал, ни наслаждением, как у лентяя:\r\nэто было его нормальным состоянием.\r\nКогда он был дома - а он был почти всегда дома, - он все лежал, и все постоянно в одной комнате, где мы его нашли, служившей ему спальней, кабинетом и приемной.\r\nУ него было еще три комнаты, но он редко туда заглядывал, утром разве, и то не всякий день, когда человек мел кабинет его, чего всякий день не делалось.\r\nВ тех комнатах мебель закрыта была чехлами, шторы спущены.\r\nКомната, где лежал Илья Ильич, с первого взгляда казалась прекрасно убранною.\r\nТам стояло бюро красного дерева, два дивана, обитые шелковою материею, красивые ширмы с вышитыми небывалыми в природе птицами и плодами.\r\nБыли там шелковые занавесы, ковры, несколько картин, бронза, фарфор и множество красивых мелочей.\r\nНо опытный глаз человека с чистым вкусом одним беглым взглядом на все, что тут было, прочел бы только желание кое-как соблюсти decorum неизбежных приличий, лишь бы отделаться от них.\r\nОбломов хлопотал, конечно, только об этом, когда убирал свой кабинет.\r\nУтонченный вкус не удовольствовался бы этими тяжелыми, неграциозными стульями красного дерева, шаткими этажерками.\r\nЗадок у одного дивана оселся вниз, наклеенное дерево местами отстало.\n Точно тот же характер носили на себе и картины, и вазы, и мелочи.\r\nСам хозяин, однако, смотрел на убранство своего кабинета так холодно и рассеянно, как будто спрашивал глазами: \"Кто сюда натащил и наставил все это?\r\n\" От такого холодного воззрения Обломова на свою собственность, а может быть, и еще от более холодного воззрения на тот же предмет слуги его,\r\nЗахара, вид кабинета, если осмотреть там все повнимательнее, поражал господствующею в нем запущенностью и небрежностью.\r\nПо стенам, около картин, лепилась в виде фестонов паутина, напитанная пылью;\r\nзеркала, вместо того чтоб отражать предметы, могли бы служить скорее скрижалями для записывания на них по пыли каких-нибудь заметок на память.\r\nКовры были в пятнах.\r\nНа диване лежало забытое полотенце; на столе редкое утро не стояла не убранная от вчерашнего ужина тарелка с солонкой и с обглоданной косточкой да не валялись хлебные крошки.\r\nЕсли б не эта тарелка, да не прислоненная к постели только что выкуренная трубка, или не сам хозяин, лежащий на ней,\r\nто можно было бы подумать, что тут никто не живет - так все запылилось, полиняло и вообще лишено было живых следов человеческого присутствия.\r\nНа этажерках, правда, лежали две-три развернутые книги, валялась газета, на бюро стояла и чернильница с перьями;\r\nно страницы, на которых развернуты были книги, покрылись пылью и пожелтели;\r\nвидно, что их бросили давно; нумер газеты был прошлогодний, а из чернильницы, если обмакнуть в нее перо, вырвалась бы разве только с жужжаньем испуганная муха.\r\nИлья Ильич проснулся, против обыкновения, очень рано, часов в восемь. Он чем-то сильно озабочен.\r\nНа лице у него попеременно выступал не то страх, не то тоска и досада. Видно было, что его одолевала внутренняя борьба, а ум еще не являлся на помощь.\r\nДело в том, что Обломов накануне получил из деревни, от своего старосты, письмо неприятного содержания.\r\nИзвестно, о каких неприятностях может писать староста: неурожай, недоимки, уменьшение дохода и т.\r\nп. Хотя староста и в прошлом и в третьем году писал к своему барину точно такие же письма, но и это последнее письмо подействовало так же сильно, как всякий неприятный сюрприз.\r\nЛегко ли? Предстояло думать о средствах к принятию каких-нибудь мер.\n Впрочем, надо отдать справедливость заботливости Ильи Ильича о своих делах.\r\nОн по первому неприятному письму старосты, полученному несколько лет назад, уже стал создавать в уме план разных перемен и улучшений в порядке управления своим имением.\r\nПо этому плану предполагалось ввести разные новые экономические, полицейские и другие меры.\r\nНо план был еще далеко не весь обдуман, а неприятные письма старосты ежегодно повторялись, побуждали его к деятельности и, следовательно, нарушали покой.\r\nОбломов сознавал необходимость до окончания плана предпринять что-нибудь решительное.\r\nОн, как только проснулся, тотчас же вознамерился встать, умыться и, напившись чаю, подумать хорошенько, кое-что сообразить, записать и вообще заняться этим делом как следует.\r\nС полчаса он все лежал, мучась этим намерением, но потом рассудил, что успеет еще сделать это и после чаю,\r\nа чай можно пить, по обыкновению, в постели, тем более, что ничто не мешает думать и лежа.\r\nТак и сделал. После чаю он уже приподнялся с своего ложа и чуть было не встал; поглядывая на туфли, он даже начал спускать к ним одну ногу с постели, но тотчас же опять подобрал ее.\r\nПробило половина десятого, Илья Ильич встрепенулся.\r\n- Что ж это я в самом деле? - сказал он вслух с досадой. - Надо совесть знать: пора за дело! Дай только волю себе, так и...\n - Захар! - закричал он.\r\nВ комнате, которая отделялась только небольшим коридором от кабинета Ильи Ильича, послышалось сначала точно ворчанье цепной собаки, потом стук спрыгнувших откуда-то ног.\r\nЭто Захар спрыгнул с лежанки, на которой обыкновенно проводил время, сидя погруженный в дремоту.\r\nВ комнату вошел пожилой человек, в сером сюртуке, с прорехою под мышкой, откуда торчал клочок рубашки, в сером же жилете, с медными пуговицами,\r\nс голым, как колено, черепом и с необъятно широкими и густыми русыми с проседью бакенбардами, из которых каждой стало бы на три бороды.\r\nЗахар не старался изменить не только данного ему богом образа, но и своего костюма, в котором ходил в деревне. Платье ему шилось по вывезенному им из деревни образцу.\r\nСерый сюртук и жилет нравились ему и потому, что в этой полуформенной одежде он видел слабое воспоминание ливреи,\r\nкоторую он носил некогда, провожая покойных господ в церковь или в гости;\r\nа ливрея в воспоминаниях его была единственною представительницею достоинства дома Обломовых.\r\nБолее ничто не напоминало старику барского широкого и покойного быта в глуши деревни.\r\nСтарые господа умерли, фамильные портреты остались дома и, чай, валяются где-нибудь на чердаке;\r\nпредания о старинном быте и важности фамилии все глохнут или живут только в памяти немногих, оставшихся в деревне же стариков.\r\nПоэтому для Захара дорог был серый сюртук:\r\nв нем да еще в кое-каких признаках, сохранившихся в лице и манерах барина, напоминавших его родителей, и в его капризах, на которые хотя он и ворчал,\r\nи про себя и вслух, но которые между тем уважал внутренне, как проявление барской воли, господского права, видел он слабые намеки на отжившее величие.\r\nБез этих капризов он как-то не чувствовал над собой барина;\r\nбез них ничто не воскрешало молодости его, деревни, которую они покинули давно, и преданий об этом старинном доме,\r\nединственной хроники, веденной старыми слугами, няньками, мамками и передаваемой из рода в род.\r\nДом Обломовых был когда-то богат и знаменит в своей стороне, но потом, бог знает отчего, все беднел, мельчал и наконец незаметно потерялся между не старыми дворянскими домами.\r\nТолько поседевшие слуги дома хранили и передавали друг другу верную память о минувшем, дорожа ею, как святынею.\r\nВот отчего Захар так любил свой серый сюртук.\r\nМожет быть, и бакенбардами своими он дорожил потому, что видел в детстве своем много старых слуг с этим старинным, аристократическим украшением.\r\nИлья Ильич, погруженный в задумчивость, долго не замечал Захара. Захар стоял перед ним молча. Наконец он кашлянул.\n - Что ты? - спросил Илья Ильич.\r\n- Ведь вы звали?\n - Звал? Зачем же это я звал - не помню! - отвечал он потягиваясь. - Поди пока к себе, а я вспомню.\r\nЗахар ушел, а Илья Ильич продолжал лежать и думать о проклятом письме.\n Прошло с четверть часа.\r\n- Ну, полно лежать! - сказал он, - надо же встать... А впрочем, дай-ка я прочту еще раз со вниманием письмо старосты, а потом уж и встану. - Захар!\r\nОпять тот же прыжок и ворчанье сильнее. Захар вошел, а Обломов опять погрузился в задумчивость.\r\nЗахар стоял минуты две, неблагосклонно, немного стороной посматривая на барина, и наконец пошел к дверям.\r\n- Куда же ты? - вдруг спросил Обломов.\r\n- Вы ничего не говорите, так что ж тут стоять-то даром?\r\n- захрипел Захар, за неимением другого голоса, который, по словам его, он потерял на охоте с собаками, когда ездил с старым барином и когда ему дунуло будто сильным ветром в горло.\r\nОн стоял вполуоборот среди комнаты и глядел все стороной на Обломова.\r\n- А у тебя разве ноги отсохли, что ты не можешь постоять? Ты видишь, я озабочен - так и подожди! Не залежался еще там? Сыщи письмо, что я вчера от старосты получил. Куда ты его дел?\r\n- Какое письмо? Я никакого письма не видал, - сказал Захар.\n - Ты же от почтальона принял его: грязное такое!\r\n- Куда ж его положили - почему мне знать? - говорил Захар, похлопывая рукой по бумагам и по разным вещам, лежавшим на столе.\r\n- Ты никогда ничего не знаешь.\r\nТам, в корзине, посмотри! Или не завалилось ли за диван? Вот спинка-то у дивана до сих пор не починена; что б тебе призвать столяра да починить? Ведь ты же изломал.\r\nНи о чем не подумаешь!\r\n- Я не ломал, - отвечал Захар, - она сама изломалась; не век же ей быть: надо когда-нибудь изломаться.\r\nИлья Ильич не счел за нужное доказывать противное.\n - Нашел, что ли? - спросил он только.\n - Вот какие-то письма.\n - Не те.\r\n- Ну, так нет больше, - говорил Захар.\n - Ну хорошо, поди! - с нетерпением сказал Илья Ильич. - Я встану, сам найду.\r\nЗахар пошел к себе, но только он уперся было руками о лежанку, чтоб прыгнуть на нее, как опять послышался торопливый крик: \"Захар, Захар!\"\r\n- Ах ты, господи! - ворчал Захар, отправляясь опять в кабинет. - Что это за мученье? Хоть бы смерть скорее пришла!\r\n- Чего вам?\r\n- сказал он, придерживаясь одной рукой за дверь кабинета и глядя на Обломова, в знак неблаговоления, до того стороной,\r\nчто ему приходилось видеть барина вполглаза, а барину видна была только одна необъятная бакенбарда, из которой, так и ждешь, что вылетят две-три птицы.\r\n- Носовой платок, скорей! Сам бы ты мог догадаться: не видишь! - строго заметил Илья Ильич.\r\nЗахар не обнаружил никакого особенного неудовольствия, или удивления при этом приказании и упреке барина, находя, вероятно, с своей стороны и то и другое весьма естественным.\r\n- А кто его знает, где платок? - ворчал он, обходя вокруг комнату и ощупывая каждый стул, хотя и так можно было видеть, что на стульях ничего не лежит.\r\n- Все теряете! - заметил он, отворяя дверь в гостиную, чтоб посмотреть, нет ли там.\r\n- Куда? Здесь ищи! Я с третьего дня там не был. Да скорее же! - говорил Илья Ильич.\r\n- Где платок? Нету платка! - говорил Захар, разводя руками и озираясь во все углы.\r\n- Да вон он, - вдруг сердито захрипел он, - под вами! Вон конец торчит. Сами лежите на нем, а спрашиваете платка!\r\nИ, не дожидаясь ответа, Захар пошел было вон. Обломову стало немного неловко от собственного промаха. Он быстро нашел другой повод сделать Захара виноватым.", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Островский А", "role": "user" }, { "content": "Гриша. Виноват-с! \n Уланбекова. Я не об том у тебя спрашиваю, виноват ты или нет; я у тебя спрашиваю, где ты был?\r\nГриша (смотрит в потолок и хлопает глазами). Где ж мне быть-то! Что ж такое; обыкновенно где. \n Уланбекова. Ну, где же?\r\nГриша. Да я вам докладывал, что все там же-с. \n Уланбекова. Ты меня выводишь из терпения! Где там?\r\nГриша. Да что же такое-с! На все ваша воля-с. Я что же-с... я виноват-с. \n Уланбекова. Боже мой! Да ты и пьян еще, кажется. \n Гриша. Никак нет-с.\r\nУланбекова. Как нет? Я вижу. \n Гриша. Что же такое-с! Про человека все можно сказать.\r\nУланбекова. Ах ты, мерзкий мальчишка! Он еще запирается! Это ужасно! это ужасно! Ну, говори сейчас, где был? \n Гриша. Что же-с! Я вам докладывал-с.\r\nУланбекова. Целую-то ночь ты был на гулянье? \n Гриша. Я вам докладывал-с. \n Уланбекова. Как же ты смел, когда я тебя отпустила не надолго?\r\nГриша. Что же-с! Я и хотел идти домой, да не отпустили-с. \n Уланбекова. Кто же тебя не отпустил?\r\nГриша. Знакомые не пустили-с. \n Уланбекова. Кто же у тебя знакомые? \n Гриша. Что же-с! Приказные знакомые.\r\nУланбекова. Боже мой! Приказные! Понимаешь ли ты, что это за народ? \n Гриша. Кто-с, приказные-то? Что ж их понимать-то-с?\r\nУланбекова. С ними-то ты нею ночь и шлялся! Лучше б уж ты мне и не говорил, мерзавец ты этакой.\r\nЗнаю я их поведение-то! Они всему научат. Что же это такое! Поди вон! И не смей мне показываться на глаза!\r\nВасилиса Перегриновна. Проси прощенья, дурак! целуй у барыни ручку!\r\nГриша, махнув рукой, уходит.\r\nУланбекова. Это наказание! Я просто больна сделаюсь! Я уже чувствую, что у меня спазмы начинаются! Какой негодяй мальчишка! Ушел, точно ему и нужды нет! И никакого раскаяния не видно.\r\nВасилиса Перегриновна. Ах, благодетельница! ведь он еще ребенок, больше по глупости. \n Уланбекова. Нет, его надо бы хорошенько.\r\nВасилиса Перегриновна. И, что вы, благодетельница! Еще совсем глуп мальчишка! Что с него и требовать-то! Вот поумнее будет, тогда другое дело.\r\nУланбекова. Больше всего меня оскорбляет неблагодарность! Кажется, он должен бы чувствовать, что я для него делаю. Я больна совсем. Пошли за доктором!\r\nВасилиса Перегриновна. Успокойтесь, благодетельница. Стоят ли они того, чтобы вы из-за всякой дряни себя раостроипали!\r\nУланбекова. Подай мне спирт. \n Василиса Перегриновна (подает). Плюнуть на них, да и все тут. Хоть бы теперь эти девки...\r\nУланбекова. Ах, вот еще наказанье-то! Я теперь и с мыслями не соберусь, совершенно расстроена, а она тут с девками. Я того и гляди в постель слягу.\r\nВасилиса Перегриновна. Уж и разврату-то, благодетельница, терпеть мочи нет.\r\nУланбекова. Нет, уж они-то не жди от меня милости. А то одного прости, другого прости, так весь народ перебалуешь. (Звонит.) \n Входит Потапыч.\r\nПозови Надежду и сам приходи! \n Потапыч уходит. \n\n Вот что значит женщина-то! Будь я мужчина, разве бы посмели так вольничать?\r\nВасилиса Перегриновна. Ни во что, благодетельница, вас считают, ни во что. Ни капельки таки не боятся.\r\nУланбекова. А вот они увидят сейчас, что я значу. \n Входят Потапыч и Надя. Гавриловна и Лиза смотрят и двери. \n\n ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ\r\nТе же, Потапыч и Надя. \n\n Уланбекова. Надежда! Василиса Перегриновна говорит, что видела тебя с барином нынче ночью в саду. Правда ли это?\r\nНадя молчит.\r\nТы молчишь, значит, правда. Ну, уж теперь пеняй на себя. Я разврату не потворщица и терпеть его в своем доме не хочу.\r\nПрогнать мне тебя, чтобы ты шлялась везде, я не могу: это на моей совести останется.\r\nЯ должна тебя отдать замуж. (Потапычу.) Послать в город и сказать Неглигентову, что я отдаю Надежду за него и чтобы свадьба была скорее, как можно. (Встает со стула и хочет идти.)\r\nНадя (падая ей в ноги). Что хотите, только не за него замуж!\r\nУланбекова. Это вздор! Что я сказала, то свято.\r\nДа и что за сцены такие? Ты разве не видишь, что я нездорова? Еще расстроивать меня! Потапыч!\r\nУ ней отца нет, ты ей будь вместо отца, внуши ей по-отечески, как гнусно ее поведение и что она должна исполнять мои приказания.\r\nПотапыч. Ты, Надежда, слушай, что барыня приказывает! Потому как они мне тебя поручают, значит, я должен свою власть показать над тобою.\r\nКоли, сударыня, прикажете, я могу сейчас же при вас собственноручно ей нравоучение сделать! Вот смей хоть одно словечко напротив сказать, тут же и оттаскаю, ни на кого не посмотрю.\r\n(Замахивается.)\r\nНадя. Ах!.. (Пригибается.) \n Уланбекова. Не бей ее! Что за сцены отвратительные!\r\nПотапыч.\r\nДа как же, сударыня! Так с ними не сговоришь! Опять же, коли я отец, так уж это прямое дело!\r\nНа то есть закон, и при всем том, как она вам теперича противится, так я и для вас должен это удовольствие сделать.\r\nНадя (плача). Сударыня, не губите меня!\r\nУланбекова. Ах, боже мой! Вы меня совсем не бережете. Слезы, драки! Пошлите сейчас за доктором! Сколько мне раз говорить! А ты сама виновата, не на кого тебе плакаться.\r\nПотапыч! чтобы это дело было кончено. Я не люблю десять раз повторять одно и то же. (Уходит. Гавриловна за ней.)\r\nМолчание. Гавриловна возвращается. \n\n Гавриловна. Улеглась в постель и на свет не глядит!\r\nПотапыч (в окно). Антошка! Антошка! Фалетор! Седлай лошадь, поезжай в город за доктором. Ах ты, господи!\r\nНадя (вставая с колен). Как вам не грех обижать меня, Потапыч! Что же я вам-то сделала?\r\nПотапыч. Мне что же! Мне до тебя какое дело! А как, собственно, на то есть господская воля, ну я и должен потрафлять во всем; потому я должен раболепствовать.\r\nНадя. Вам бы убить меня приказали, вы бы и убили? \n Потапыч. Уж это не наше дело, мы этого рассуждать не можем.\r\nГавриловна. Полно, Надя, не плачь! Бог сирот не оставляет. \n Надя падает ей на грудь.\r\nЛиза (Василисе Перегриновне). Ну, что, весело теперь вашему сердцу? \n Василиса Перегриновна. Погоди, милая, и до тебя очередь дойдет.\r\nЛеонид входит. \n\n ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ \n Те же и Леонид. \n\n Леонид. Что такое? Что случилось?\r\nВасилиса Перегриновна. Набедокурили сами, да и спрашиваете, что случилось. \n Леонид. Что я набедокурил? Что вы все выдумываете?\r\nВасилиса Перегриновна. Уж не притворяйтесь! Теперь все наружу вышло. Пошалили немножко! Что ж такое! В ваши лета, да и не пошалить!\r\nЛиза. Уж она все барыне отлепортовала. Барыня так разгневались, что беда! Уж теперича Надю, сударь, за того за приказного отдают. \n Леонид. Неужели?\r\nНадя. Кончено дело, барин голубчик! Приходится мне отвечать за вчерашнее гулянье. \n Леонид. Очень сердита маменька?\r\nГавриловна. Уж и не подходи никто. \n Леонид. Как же это быть-то? Как-нибудь уговорить нельзя ль?\r\nГавриловна. Подите-ка попробуйте. Нет, уж она теперь дней пять из комнаты не выйдет и никого к себе пускать не велела.\r\nВасилиса Перегриновна. А вам хочется уговорить маменьку? \n Леонид. Да. \n Василиса Перегриновна. Хотите, научу? \n Леонид. Сделайте милость, Василиса Перегриновна!\r\nВасилиса Перегриновна. Ну уж, извольте. Благодетельница наша обиделись очень на Гришку, что он не ночевал дома, пришел пьяный, да еще и прощенья не попросил, ручку не поцеловал.\r\nОт этого огорчения они и больны-то сделались.\r\nУж Надежда-то так, под сердитую руку попалась. Теперь наша благодетельница и из комнаты не выйдет и никого к себе не пустит, пока этот противный Гришка прощения просить не будет.\r\nГавриловна. А, так тут вот какая контра вышла. Ну, уж Гришка тоже своей характер выдержит.\r\nОн хоть и дурак, а себе на уме; он теперь завалится на сено, да дня четыре на брюхе и пролежит.\r\nПотапыч. Взять бы орясину -- после дяди Герасима, да с хазового-то конца и начать охаживать.\r\nВасилиса Перегриновна. Вот теперь, барин наш хороший, не угодно ли вам будет ему поклониться, чтобы он поскорей шел у маменьки прощенья просить.\r\nЛеонид (подумав). Ну, уж это ему много чести будет. А что, Гавриловна, маменька в самом деле очень сердится?\r\nГавриловна. Так, сударь, сердится, что беда! \n Леонид. Что ж теперь делать-то?\r\nНадя.\r\nДа что вы хлопочете-то! Ничего ведь вы сделать не можете: уж оставьте лучше! Вы же теперь скоро уедете в Петербург; веселитесь себе; что вам об таких пустяках думать, себя беспокоить!\r\nЛеонид. Да ведь мне тебя жалко! \n Надя. Не жалейте, пожалуйста! Я сама как сумасшедшая на беду лезла, не спросясь ума-разума.\r\nЛеонид. Как же ты теперь думаешь? \n Надя. А уж это мое дело. \n Леонид. Да ведь тебе будет очень тяжело.\r\nНадя. Вам-то что за дело! Вам зато весело будет. \n Леонид. Да зачем же ты так говоришь? \n Надя. Затем, что вы мальчик еще!.. Оставьте!\r\nЛеонид. Да ведь он пьяный, скверный такой! \n Надя. Ах, боже мой! Уж ехали бы вы лучше куда-нибудь, с глаз долой.\r\nЛеонид. А в самом деле я лучше поеду к соседям на неделю. \n Надя. Ну и с богом!\r\nЛеонид. А как уж очень-то тебе, Надя, тяжело будет с мужем-то жить, что ж тогда?\r\nНадя (плача). Ах, оставьте вы мши! Сделайте милость, оставьте! (Рыдая.) Об одном я вас прошу: оставьте меня, ради бога! (Рыдает.)\r\nГавриловна и Лиза (машут руками). Ступайте! Ступайте!\r\nЛеонид. Что ж вы меня гоните! Мне, чай, жалко ее! Я все-таки подумаю, может быть, можно еще как-нибудь помочь ей.\r\nНадя (с отчаянием). Ни помощников, ни заступников мне не надо! не надо! Не хватит моего терпения, так пруд-то у нас недалеко!\r\nЛеонид (робко). Ну, я, пожалуй, уеду... Только что она говорит! Вы, пожалуйста, смотрите за ней! Прощайте! (Идет к дверям.)\r\nНадя (вслед ему громко). Прощайте! \n Леонид уходит. \n\n Лиза. Видно, правда пословица-то: кошке игрушки\" а мышке слезки.", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Нарежный В", "role": "user" }, { "content": "что там найду и тебя и могу предостеречь от очевидной опасности, я был еще решительнее на сие приятное и полезное препровождение времени.\r\nСогласись, Сарвил, что без нашей благовременной помощи ты погиб бы невозвратно\".\r\nНа другой день под вечер прибыли мы на это самое место. Дремучий лес, простирающийся от Пирятина до Переяславля по берегам рек Десны и Удая, служит нам надежным убежищем.\r\nОколо полуверсты отсюда, на прекрасной долине, со всех сторон окруженной непроницаемым лесом, расположены хаты, в коих проживают наши жены и дети.\r\nВ течение четырех лет моей пустынной жизни я умел отличить себя мужеством и расторопностию.\r\nПосле печальной кончины храброго Арефы, вознесенного в Киеве на виселицу, все товарищество единодушно провозгласило меня своим начальником.\r\nПервое попечение мое было вкоренить в головы моих сотрудников, что смертоубийство не доказывает ни ума, ни храбрости, и потому я запретил оное под смертною казнию;\r\nудальства всякого рода были только у меня в чести.\r\nКак, например, не похвалите вы образцовой комедии Урпассиана, в которой сами представляли первые лица? Я живу в изобилии и не беру на свою душу ни одной капли человеческой крови.\r\nОбщество наше гораздо расширилось, но порядок нимало не нарушен. Летом живем мы, по подобию древнего Израиля, в пустыне, а зимой соединяемся с женами под одними кровлями.\r\nСерафина родила мне двух прекрасных детей; чего ж еще желать более?\r\nТут Сарвил окончил свою повесть. Мы поблагодарили его за доверенность и возобновили просьбы отпустить нас восвояси; он склонился на представление и дал в проводники двух товарищей.\r\nПосле братских объятий мы отправились в путь и при солнечном закате вышли из ужасного леса.\r\nПроводники, указав нам вдали на верх колокольни, объявили, что далее идти не осмеливаются. Поблагодарив за услугу, мы пустились к указанной цели.\r\nГлава IX \n Нечаянная женитьба \n\n Уже ночь раскинула по небу мрачные тени, как мы приближились к селению. Король остановился, прищурился, и, ударя себя по лбу, сказал:\r\n- Видно, Неон, мы околдованы! Примечаешь ли ты эту церковь и колокольню? Не знакомы ли они тебе несколько? \n Я пялил глаза и скоро догадался, что мы опять в селе Глупцове.\r\n- Ах, боже мой! - воззвал я,- это самое то место, где сегодня назначено было бракосочетание Неониллы!\r\n- Слава богу,- говорила она,- что день сей прошел не хуже.\r\nДля меня во сто раз приятнее было провести ночь в дремучем лесу на сырой земле, а день среди разбойников, чем с дедом Варипсавом!\r\n- Однако, Неонилла,- заметил Король,- на хуторе отца твоего теперь изрядная суматоха, и если не сделана погоня, то неотменно последует.\r\nДо корчмы добираться нам нечего: она самое ненадежное убежище. Я думаю остановиться в сем ближнем доме и щедро заплатить хозяину за скромность и укрытие нас на некоторое время.\r\nВ сем намерении мы постучались в ворота, и встречены стариком в литовском платье. Нас ввели в светелку и подали ночник.\r\n- Хозяин! - сказал Король, усевшись на лавке,- мы надеемся, что ты человек честный, а потому будем говорить с тобою откровенно.\r\nМы имеем в сем краю злого неприятеля, который ищет погубить нас.\r\nХотя в каждом городе мы не имели бы причины его опасаться, но в селениях и в поле он может нам сделать насилие.\r\nВот тебе десять червонцев за то, что в доме своем дашь нам пристанище и никому не объявишь, что у тебя есть кто-либо посторонний.\r\nЗа всякую же пищу, какой потребуем, будет особо заплачено.\r\nХозяин, приняв деньги и уложа в карман, сказал с улыбкою:\r\n- Господа! я также надеюсь, что вы честные люди, и даю слово, что доверенность ко мне вас не обманет.\r\nХорошо, что вы не пожаловали сюда раньше, а то неотменно не миновали бы рук панов Истукария и Варипсава.\r\n- Как? что такое? - вскричали мы все трое в один голос.\r\n- За два дня,- продолжал хозяин,- уже все селение знало, что сегодня назначено быть бракосочетанию дочери Истукария Неониллы с Варипсавом.\r\nВсе собрались в церковь, любопытствуя видеть обещанное великолепие.\r\nБогослужение кончилось, мы все ожидаем долгое время жениха с невестою и со воем родством, но тщетно.\r\nНаконец прискакали верхами Истукарий, Варипсав, Епафрас со многим множеством вооруженных друзей и служителей.\r\n\"Не видал ли кто из вас,- вскричал отец к собравшемуся народу,- беглой дочери моей Неониллы, злодея бурсака Неона и старого плута, Королем называемого?\r\nКто мне откроет следы их, тому дарю пару лучших волов из моего стада и дюжину овец с двумя баранами\".\r\nВсе поселяне с недоумением глядели друг на друга и пожимали плечами;\r\nнаконец священник отвечал за всех, что о таковых беглецах и не слыхали, иначе не для чего было бы православным собираться и в церковь.\r\n\"Надобно их преследовать и поймать,- вопиял с бешенством Истукарий,- и я дозволю выщипать себе весь чуб по волоску, если не отомщу за себя примерным образом\".\r\nС сими словами Истукарий и все сопутники выбежали из храма, бросились на коней и поскакали по дороге к Пирятину.\r\nТеперь видите, дорогие гости, что я узнал вас с первого взгляда; но божусь, что не изменю вам ни одним словом. Я должен о людях заключать по себе.\r\nКаково было мне на сердце, когда покойные родители хотели меня в двадцать лет женить на сорокалетней вдове-шинкарке?\r\nЯ бросил все и убрался в Запорожчину, где и пробыл до тех пор, пока не дозволено было взять за себя любимую мною Марину.\r\nУ меня в саду есть маленькая хата, где помещу тебя, Неон, и тебя, Неонилла; а ты, Король, выбирай любое - или на сеннике, или на гумне.\r\nВ сих убежищах никто не вздумает вас обеспокоить.\r\n- Ты добрый человек, - сказал Король,- и будь уверен, что при расставании без надлежащей награды не останешься.\r\nПосле легкого ужина, состоящего из древесных плодов, сыра и яиц, всякий из нас отправился на покой, который после прошедшей суматошной ночи был весьма нужен.\r\nЯ и Неонилла рано поутру разбужены были ужасными ударами грома и бурным свистом ветра.\r\nВ маленькое оконце видно было, что потоки молнии не оставляли небосклона;\r\nдеревья скрыпели, дождь и град бил в крышку и стены нашего убежища, и я каждую минуту ожидал, что оно взлетит на воздух.\r\n- Не правда ли, Неон,- сказала Неонилла со вздохом,- что с тех пор, как я тебя полюбила и отдалась влечению сей страсти, злой дух путает каждый шаг наш?\r\nКажется, идешь вправо, а очутишься с левой стороны!\r\n- Не совсем справедливо, любезная,- отвечал я,- и нам грех роптать на судьбу свою. Сколько раз грозили нам опасности, и мы от них нечаянно избавлялись.\r\nДаже самая прошедшая ночь, если б была подобно этой, то нам в лесу было бы гораздо хлопотливо.\r\nА теперь о чем думать? Мы сухи и согреты, а сверх того, такая погода поубавит в упрямом отце твоем охоты гоняться за нами, и он прежде времени поспешит в Переяславль.\r\nСими словами я успокоил красавицу, и мы очень терпеливо ожидали рассвета.\r\nНаконец настало утро во всем блеске и величии; громы и свисты бури умолкли, и лучезарное солнце величественно катилось по небу голубому.\r\nМы оделись и вышли в сад. \"Как прелестна природа после бури! Такова-то кажется нам всякая тихая минута после житейского ненастья.\r\nНе будем же роптать на мудрое провидение, если не все дни наши будут ясны; видно, таково изволение всемогущего.\r\nОн знает, когда беспечный слух наш поразить ударом грома и когда сумрак души нашей озарить лучами своей благости!\" - Так мыслил я и старался мысли сии перелить в душу своей подруги.\r\nВ сем гостеприимном доме провели мы около недели, боясь показаться даже на улице, дабы не напасть на Истукария или кого-либо из знакомых.\r\nХозяин и его домашние служили нам, как ближним родственникам, за то и мы не были скупы.\r\nКороль на досуге беседовал с ними как истинный философ, проведший жизнь посреди испытаний.\r\nСловом, если бы нас не занимала мысль скорее достичь Батурина, то мы очень были бы покойны в своем убежище.\r\nВ пятые сутки хозяин, по наущению Короля, ходил в хутор Истукария, дабы от говорливого Власа проведать, что можно, о его господине. Под вечер он возвратился с веселым лицом и сказал:\r\n- Отец твой, красавица, вчера еще отправился со всеми домашними в Переяславль,\r\nобещая сыну своему Епафрасу сделать его единственным наследником всего имения, исключив непослушную дочь от всякого в том соучастия.\r\nПоследняя угроза нимало нас не потревожила. Нам казалось, что денег, какие у нас были, станет на всю жизнь, хотя бы мы прожили Мафусаиловы лета.\r\nНа другой день поутру назначено быть походу, почему Король, опасаясь, чтоб и впредь не довелось так же поститься, как в день побега из хутора Истукариева,\r\nи ужинать лесные яблоки, купил у хозяина торбу и баклагу и пошел в корчму заказать кое-что съестное и запастись добрым вином.\r\nОставшись одни с Неониллою, мы пошли в сад. С некоторого времени начал я замечать в ней скуку и уныние, а иногда видел слезы на прелестных глазах ее.\r\nПользуясь случаем, я приступил с вопросами. Долго она стояла молча и вздыхая, наконец спросила с необыкновенною ласкою:\r\n- Разве ты не примечаешь в наружности моей никакой перемены?\r\n- Совсем никакой! - отвечал я. - Ты так же прекрасна и любезна, какою казалась мне за четыре месяца пред сим, при начале любви нашей!\r\n- Ты обманываешься, - говорила она, потупя взоры,- всмотрись в меня хорошенько: огонь в глазах начинает меркнуть, свежесть в лице исчезает, стан не так строен и гибок, как был прежде.\r\nУвы, Неон! я - беременна.\r\nЯ оцепенел от ужаса и едва мог на ногах удержаться. Облокотясь о дерево, я смотрел на нее неподвижными глазами. Теперь и я начал уже примечать в ней действительную перемену.\r\nЯ не мог различить чувств своих. Горесть, раскаяние, жалость и любовь терзали сердце мое то порознь, то совокупно. Тут Неонилла, приняв боязливый вид, сказала вполголоса:\r\n- Ах, как я злополучна! Вместо того чтобы сею вестию обрадовать любезного, я его огорчаю! Ах, Неон, Неон!\r\nчто со мною будет? Куда я денусь? Что сделаю с несчастным залогом преступной любви моей?\r\nТут она зарыдала и, вскричав: \"Неон! не погуби меня и своего дитяти!\" - упала к ногам моим и обняла колени.\r\nЯ вышел из своего бесчувствия; бросился в ее объятия, поднял и спросил с чувством, более горестным, нежели нежным: \n - Что же велишь мне делать, моя Неонилла?\r\n- Как? И ты спрашиваешь? - отвечала она.\r\n- Долго ли нам еще преступничать?\r\nРазве в селе сем нет храма божия, разве нет священнослужителя: пойдем предстанем пред алтарем господним и освятим любовь свою взаимными клятвами в вечной верности.\r\n- Но, Неонилла,- сказал я, заикаясь,- в этом наряде священник не узнает в тебе женщины!\r\n- Это препятствие самое ничтожное,- отвечала она, ласкаясь ко мне со всею нежностию,- одна из дочерей нашего хозяина в мой рост.\r\nЗа небольшую плату я достану у нее на вечер праздничное платье. Милый друг! пойди к священнику предуведомить его об этом; вслед за тобою и я буду со всем здешним семейством.\r\nЯ так ошеломлен был всем виденным и слышанным, что, не отвечая ни слова, побрел к священнику.\r\n\"Вот тебе и на! - думал я дорогою,- кто б мог подумать, что я сделаюсь зятем надменного Истукария.\r\nНо Мелитина, милая Мелитина! Что ж такое? Невинная девушка не дала мне на себя никакого права.\r\nОна, вероятно, и не знает о любви моей. А Неонилла! Ах! она всем для меня пожертвовала: добрым именем, отцовским имением, она мать моего дитяти! права священные, неотъемлемые!\"\r\nПосетив священника и положа пред ним горсть злотых, я сказал:\r\n- Честный отец! рассуди меня с моею совестию. Я заезжий пан и не без достатка.\r\nВ сем селе проживая по некоторым обстоятельствам довольно долго, я влюбился в крестьянскую девушку, умел и сам понравиться неопытной красавице, обольстил ее и сделал матерью;\r\nтеперь я намереваюсь загладить грех свой и на ней жениться: хорошо ли я делаю?\r\n- Самое спасительное дело, свет мой, - отвечал священник,- и я не знаю другого способа загладить пред богом такое грехопадение.\r\nПриводи в церковь свою невесту, и я соединю вас узами брака.\r\n- Она и сама скоро будет,- говорил я, и мы отправились во храм.\r\nНеонилла не заставила себя долго дожидаться. Она появилась в сопровождении всей хозяйской семьи; бракосочетание совершено, и мы сделались супругами.\r\nПризнаюсь, что я все еще не знал, радоваться ли мне, или печалиться,- однако ж заметил,\r\nчто Неонилла в женском платье, хотя и крестьянском, обворожила всех своею красотою и любезностию.\r\nНе дожидаясь Короля, я велел изобильно подать наливок и закусок и сел за стол с женою рядом, как водится, а вокруг нас расположилось все семейство.\r\nПо мере того как полные чарки были опорожниваемы, мы делались веселее, и уже две хозяйские дочери и две невестки начали мурлычать свадебные песни,\r\nа мужья их стучать ногами такту, как вдруг Король, обремененный поклажею, ввалился в свадебную комнату.\r\nГлава X \n Невежливый жених\r\nУвидя такое неожиданное явление, Король остановился у порога и протирал глаза. Его молчание смутило меня и Неониллу. Я протянул, к нему руку и сказал:\r\n- Любезный друг! обойми жену мою и садись веселиться. \n - Как? - спросил он довольно сурово,- какую жену? \n - Неониллу! \n - Когда успел ты?\r\n- Сего вечера мы обвенчаны! \n Он крепко потер свой чуб и молча вышел.\r\n- Неон!\r\n- сказала жена моя,- если Король тебе друг, то, узнав причину, для чего мы поторопились, долго упрямиться не будет;\r\nесли же вздумал бы и оставить нас, то неужели моя любовь не заменит его любви?\r\nБудь покоен: я беру на себя помирить его с нами.\r\nТут она встала и вышла, а мы продолжали веселиться, мало заботясь, сердится ли кто на нас или нет. Однако ж, к большей еще радости, Неонилла скоро возвратилась, ведя Короля за руку.\r\n- Неон!\r\n- сказал старик, обняв меня, - я теперь узнал причину, по которой ты обязан был жениться на Неонилле,\r\nесли не хотел сделаться злодеем, недостойным ни милости от неба, ни от людей помощи.\r\nДай бог, чтобы все обратилось к лучшему! Велика власть и милость господня!\r\nКороль принял участие в общем веселии, которое продолжалось гораздо за полночь. Путешествие отложено еще на целый день.\r\nКак мы не опасались уже ни обысков, ни погони, то порядочная брачная постеля была нам приготовлена в светелке, а Король переселился на ночь в садовую хату.\r\nНаутро Неонилла, осыпав меня ласками, сказала:", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Братья Мендель автора Короленко В", "role": "user" }, { "content": ".- Бася кинула быстрый взгляд по направлению соседней комнаты сестры, дверь которой была не вполне притворена, и спросила с любопытством: - А кто ее учит? У нее несколько учителей?.\r\n. Так. Хочет сдавать экзамен? Хорошее дело... Только зачем барышне держать экзамен? Барышне надо жениха. А теперь вот?.. Сейчас... кто ее учит?.. Господин Дробыш?.\r\n. Ну, я видела, что к вам шел господин Дробыш. И подумала себе: зачем господин Дробыш идет так рано? Ну, он оч-чень умный, этот Дробыш. Вай! Вай! Правда?\r\nПредлагая этот вопрос, она внимательно посмотрела на тетку, которая спокойно рассматривала товары и теперь с легким удивлением подняла взгляд на Басю.\r\nУмная еврейка поняла, что тетка ничего не знает. Она перевела иронический взгляд своих молодых глаз... Я сильно покраснел.\r\n- Господин Дробыш оч-чень умный... Он приятель такого хорошего молодого панича... Ну, а известное дело:\r\nскажи, с кем ты приятель,- я уже знаю, кто ты сам. Он учит вашу барышню... Цц-ццы, оды... Такая прекрасная барышня, почти невеста... Надо хорошего учителя...\r\n- Что вы это, Бася,- заинтересовалась вдруг тетка.- К чему вы все это говорите?..\r\n- Ну, надо о чем-нибудь говорить... Люди любят иногда послушать Басю. Бася знает много любопытных историй.\r\nВот, знаете, какая недавно была любопытная история в одном городе? Это даже недалеко от нас.\r\nМм-мм-мм... Вы, может, уже слышали ее. Нет? Не слышали, как один ширлатан хотел жениться на одной еврейской девочке... Ну, он себе был тоже еврей... Вот, как Фроим...\r\n- Бася... Фроим не шарлатан,- сказал я, чувствуя, что лицо мое загорелось от негодования.\r\n- Ну-у... как это можно, я говорю только, что он был такой же... ему было столько же лет... Ну, и он захотел жениться... А ему не хотели отдать.\r\nИ эта девочка тоже не хотела. Так вы знаете, что он сделал? У него был приятель, тоже ширлатан порядочный, как вот Дробыш.\r\nЧто-о? Я говорю, что Дробыш ширлатан?.. Боже сохрани, говорить, что господин Дробыш ширлатан. У него такой отец...\r\nВай, вай... Ну, только ему было столько же лет... И он был студент... И они придумали. Ой, что они приду -ма-а-ли!\r\nОна покачала головой и посмотрела на меня, лукаво улыбаясь.\r\n- Эта девочка пришла себе в гости к очень хорошим людям. И у них была такая хорошая барышня! Она, конечно, ничего не знала, что задумали эти ширлатаны.\r\nОна ходит себе в саду с этой еврейской приятельницей, и они себе так хорошо разговаривают.\r\n.. ну, о разных вещах. Мало ли есть о чем поговорить молоденьким барышням! А эта девочка, хоть и еврейка, но она была feines Fraulein [Благородная девушка (нем.\r\n)], совсем-таки барышня. И вот, подумайте.\r\nВдруг подскакивает к ним из кустов этот ширлатан, этот шейгец, этот шибеник и хочет надеть кольцо и сказать одно слово... Ну, такое слово, такое слово...\r\nчто после этого девушка станет все равно, что его жена... Может, вам.\r\nсовсем нелюбопытно слушать эту историю? - вдруг спросила она, поворачиваясь к тетке, которая слушала, наоборот. с величайшим интересом.\r\n- Вы говорите,- любопытно? Ну, хорошо... Так я буду рассказывать до конца... Я говорю, что он выскочил из кустов.\r\n.. И с ним этот другой ширлатан, который похож на господина Дробыша... И они говорят этой девочке:\r\n\"Дай сюда руку. Скорей, скорей\". Ну, она разве понимает, какие у него мысли, и она дает руку...\r\nТогда тот, другой ширлатан говорит: \"Что ты такой неловкий, не умеешь надеть на барышню кольцо. Давай сюда...\r\nЯ надену. А ты себе говори слово...\" И он надевает кольцо, а тот сказал слово...\r\nА я еще не сказала, что у этой девушки был другой жених. О, какой это жених! Это счастье иметь такого жениха... Ученый...\r\n- Ну уж, Бася. У вас все ученые женихи хороши,- сказала тетка, улыбнувшись.\r\n- И, наверное, девушка не любила этого ученого сопляка,- вставил я шпильку, чтобы отомстить Басе за иронию.\r\n- Ну, что вы думаете? Только гимназиальная наука хороша? А наша ничего не стоит? А вы, молодой господин, говорите: \"Не любила\"?.\r\n.\r\nНу, где это сказано, что невеста должна раньше полюбить, а потом повенчаться? Когда же это должно быть совсем наоборот!\r\nРазве Ривке видела Исаака раньше, чем вышла замуж? Вы знаете,- у нас невесте закрывают лицо.\r\nЗачем? Затем - ей незачем смотреть на жениха до свадьбы... Яков разве не женился на Лии, когда он думал, что это Ривка?.. Вы говорите: это плохо.\r\n.. А мы считаем, что это очень хорошо. Разве глупая девочка может выбрать?.. Что она знает? Она ничего не знает... Бог знает лучше.\r\n- Ну, Бася. Эти, извините, глупости мы уже от вас слыхали... И нам так жаль вашу Фрумочку. Бога вы не боитесь. Погубите девочку... Потом будет вас проклинать...\r\nБася опять пытливо посмотрела на тетку и продолжала:\r\n- Проклинать? Почему же я не проклинаю моего отца? Вот аккурат также думали и они.\r\nОни думали: \"Мы больше знаем, чем бог...\" И потому этот ширлатан хотел устроить всю историю. И надо вам сказать...\r\nВ это время дверь отворилась, и из комнаты сестры вышел Дробыш.\r\nЕго лицо с буйным русым вихром над лбом было, как всегда, беззаботно весело... Он любезно поклонился и сказал, улыбаясь:\r\n- Имею честь кланяться madame Басе... Мы тут занимались и невольно слышим, что вы рассказываете.\r\nЯ тоже немного знаю об этой интересной истории. И знаете, что мне сказали об ней умные евреи?..\r\nВ глазах Баси на мгновение сверкнула гневная искорка, но тотчас же они опять загорелись веселым задором.\r\n- Ну, что они могли сказать?.. Это, верно, господин Мендель... Он очень, очень умный, этот Мендель. Что же такое он говорит?\n Брови Дробыша чуть-чуть сдвинулись.\r\n- Господин Мендель даже еще не слыхал ничего об этой истории,- сказал Дробыш серьезно и с оттенком неудовольствия...\r\n- Вы думаете, во всем городе только господин Мендель умный еврей? Есть еще очень много умных евреев... И в нашем городе, и приезжих, хотя бы из Бердичева, или Гомеля, или Шклова.\r\n- Ну, и что они говорили вам, ваши умные евреи?\n - Они говорят, что если жених надел кольцо...\r\n- Ну, а если он не надел кольца?..\n - Все равно. Можно и не надеть непременно на палец... Можно просто дать кольцо или вещь, не дешевле одной перуты...\r\n- Дать... Ну, а если она не взяла?.. Если кольцо просто упало на землю?..\r\n- Ну, это еще вопрос, упало или не упало. И еще надо знать: упало оно ближе к нему или к ней?.. Если он успел дать его в руки, когда говорились слова, тогда - кончено.\r\nПосле этого надо непременно развод... А если тот жених - коган, из колена Левита, то ему (вы знаете?) нельзя жениться на разводке...\r\nИ Дробыш, улыбаясь, посмотрел на Басю...\r\n- И это все, что они вам говорили, эти умные евреи? Дробыш взмахнул несколько раз золотым пенсне на шнурке и сказал беспечно, чуть-чуть растягивая слова на еврейский лад:\r\n- Ну-у?.. А что вы хотели бы еще...\r\nБася посмотрела на него и вдруг на ее лице заискрился такой веселый смех, что Дробыш несколько оторопел...\r\n- Ну, они, видно, очень умные, ваши евреи. Пусть они будут такие умные, как Мендель. А все-таки они не знают...\n - Чего же?\r\n- Ну...- Бася прищурила глаз и лукаво посмотрела на молодого человека.Ну, я вам скажу... Этот господин, который похож на вас.\r\n.. он очень умный, ух, какой умный... Только еще не очень... Зачем он сам надевал кольцо?.. Закон такой.\r\n.. Ну, это правда: если еврей даст девушке кольцо или что-нибудь ценное и скажет такое-то слово... Вы знаете?.\r\n. Ну, она ему жена... А если гой даст что-нибудь, а еврей скажет слово... Кто же будет муж?.. Этот гой будет муж?..\r\nОна посмотрела на него своими красивыми глазами и вдруг залилась молодым смехом... По выразительному лицу Дробыша прошла тень озабоченности и недоумения.\r\n.. Оно очень напоминало то выражение, с каким он подымался в детстве с цветочной клумбы, на которую его кинул Фроим...\r\nБася продолжала хохотать.\r\nТетка с недоумением смотрела на происходящее, понимая, что тут не отвлеченный спор, но еще не отдавая себе полного отчета в происходящем [На этом рукопись обрывается. (Прим ред.)].\r\nОтрывок из рукописи \"МЕТАМОРФОЗА\"\n\n В доме Менделей было печально... Любимец сын лежал больной, и торжество всего города как бы злорадно тяготело над их квартирой.\r\nИ вот в один день улицы нашего городка огласились оригинальными звуками своеобразного оркестра.\r\nВ те времена еврейская жизнь еще не замкнулась в стенах домов и синагог, как теперь;\r\nевреи охотно совершали свои обряды на виду у города, и нам часто случалось видеть еврейские свадьбы.\r\n.. Самый обряд совершался на площади, перед синагогой.\r\nМолодые стояли под балдахином, и, когда раввин подносил им вино,- все головы тянулись, чтобы увидеть, как молодой растопчет рюмку.\r\n.. Потом процессия проходила по улицам в сопровождении огромной толпы, в сопровождении музыкантов.\r\nОркестр состоял из одних флейт, волторн и кларнетов, и мотив был какой-то особенный: немного дикий, то оживленный, то тягучий и хватающий за сердце неведомой тоской.\r\n.. Старой такой, щемящей, занесенной бог весть из каких стран и времен...\r\nМедленно, размеренно, торжественно и печально переливались на высоких нотах флейты. Гобои вторили низко и глухо, и над всем стоял густой топот толпы...\r\nА в самом центре этой толпы, чуть мелькая среди моря голов, виднелось смуглое лицо Басиной внучки и рядом, поддерживаемый под руки,\r\nнетвердый на ногах, \"как травинка\", выступал молодой человек с нездоровым бледным лицом и длинными пейсами.\r\nКазалось, он совсем не участвует сознанием в происходящем и обдумывает какое-то запутанное воззрение рабби Шамаи или...\r\nЗвуки оркестра стихли где-то далеко...\r\nПо невольному побуждению, я пошел к дому Менделей. Симхе [В рукописи \"Братья Мендель\" - Фроим. (Прим. ред.)] было лучше, и товарищам позволяли посещать его, хотя ненадолго.\r\nВ квартире Менделей было сумрачно и тихо. Окна были закрыты ставнями. Г-н Мендель вышел ко мне задумчивый и как будто растерянный. Израиль горячо пожал мне руку и провел к больному.\r\nГ-жа Мендель вошла в комнату на цыпочках, и мне казалось, что она озабочена и испугана. Я успел только поздороваться с Симхой, как пришел доктор.\r\nЭто был маленький человечек в золотых очках, с подпрыгивающей, будто танцующей походкой.\r\nОн спросил о здоровьи развязно, с той деланной свободой, какой доктора стараются внести в комнату больного уверенность и бодрость.\r\nНо маленькие глазки за золотыми очками бегали вопросительно и тревожно... Вообще в доме Менделей чувствовалась тревога и напряжение...\r\nКогда я вышел из квартиры, над крышами уже угас закат и стояла яркая звезда, которую не затмило даже сияние подымающейся луны.\r\n.. Этот вечер с темными очертаниями крыш и синевой, пронизанной золотистым сиянием,- навсегда остался у меня в памяти.\r\nИ всегда мне кажется, что это был почему-то особенный, еврейский вечер...\r\nМожет быть, потому, что как только за мной закрылась дверь Менделей, до моего слуха опять донеслись звуки флейт и кларнетов.\r\nПроцессия возвращалась и, очевидно, должна была пройти мимо дома Менделей.\r\n.. Вскоре из-за дальнего угла показалась темная толпа и влилась в улицу... На крыльцо вышел встревоженный доктор и за ним Израиль.\r\nОни пошли навстречу процессии, а я стал смотреть им вслед. Вероятно, они хотят остановить шествие. Удастся это или не удастся?.\r\n. Толпа росла, выступала из темноты, над нею в центре сверкал балдахин, освещенный факелами.\r\nСвет месяца смешивался с огнями, и странная музыка звучала все ближе со своими яркими переливами, от пестрого веселья к застарелой тоске...\r\nИзраиль поднялся ко мне на крыльцо и сильно сжал мне руку. Остановить процессию и повернуть ее в переулок, очевидно, не удалось...\r\nОркестр все ближе, топот все сильнее, и вскоре все это полилось мимо нашего крыльца, неудержимое и равнодушное, как море.\r\n.. И в центре этих звуков и этого движения я увидел нашу частую гостью, Басину внучку.\r\nДевушка, почти девочка, шла тихо, с опущенной головой. Но я не видел на ее лице никакого особенного выражения.\r\nМимо дома Менделей она шла, не замечая, как и мимо других домов. Жених спотыкался и по временам подымал голову.\r\nФакел осветил его лицо, и мне показалось, что его глаза выразительны и красивы. Но в них не было никакого внимания к тому, что происходит кругом.\r\n.. Когда центр процессии прошел мимо,- кругом яснее выступил живой многоголосый говор толпы.\r\nБыло заметно, что евреи подымают с любопытством глаза на закрытые ставни дома Менделей и обмениваются замечаниями... И чувствовалось что-то злорадное и торжествующее...\r\nЯ был взволнован. Мне казалось, что это какая-то темная сила несется, неумолимая и равнодушная, хороня под собой еще не расцветшую жизнь нашей маленькой знакомки...\r\nИз поредевшей толпы поднялся к нам на крыльцо Дробыш.\n - Ну, что? Хорошо? -спросил он таким тоном, точно мы были виноваты во всем.\r\nИзраиль посмотрел на него серьезно и сказал:\n - Все-таки так лучше...", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Воскресение автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "с жителями которого он отчасти ознакомился, и все те места заключения, от Петропавловской крепости до Сахалина,\r\nгде томились сотни, тысячи жертв этого удивительного для него уголовного закона.\r\nИз личных отношений с арестантами, из расспросов адвоката, острожного священника, смотрителя и из списков содержащихся Нехлюдов пришел к заключению,\r\nчто состав арестантов, так называемых преступников, разделяется на пять разрядов людей.\r\nОдин, первый, разряд - люди совершенно невинные, жертвы судебных ошибок, как мнимый поджигатель Меньшов, как Маслова и другие.\r\nЛюдей этого разряда было не очень много, по наблюдениям священника - около семи процентов, но положение этих людей вызывало особенный интерес.\r\nДругой разряд составляли люди, осужденные за поступки, совершенные в исключительных обстоятельствах, как озлобление, ревность, опьянение и т. п.\r\n, такие поступки, которые почти наверное совершили бы в таких же условиях все те, которые судили и наказывали их.\r\nЭтот разряд составлял, по наблюдению Нехлюдова, едва ли не более половины всех преступников.\r\nТретий разряд составляли люди, наказанные за то, что они совершали, по их понятиям, самые обыкновенные и даже хорошие поступки,\r\nно такие, которые, по понятиям чуждых им людей, писавших законы, считались преступлениями.\r\nК этому разряду принадлежали люди, тайно торгующие вином, перевозящие контрабанду, рвущие траву, собирающие дрова в больших владельческих и казенных лесах.\r\nК этим же людям принадлежали ворующие горцы и еще неверующие люди, обворовывающие церкви.\r\nЧетвертый разряд составляли люди, потому только зачисленные в преступники, что они стояли нравственно выше среднего уровня общества.\r\nТаковы были сектанты, таковы были поляки, черкесы, бунтовавшие за свою независимость,\r\nтаковы были и политические преступники - социалисты и стачечники, осужденные за сопротивление властям.\r\nПроцент таких людей, самых лучших общества, по наблюдению Нехлюдова, был очень большой.\r\nПятый разряд, наконец, составляли люди, перед которыми общество было гораздо больше виновато, чем они перед обществом.\r\nЭто были люди заброшенные, одуренные постоянным угнетением и соблазнами, как тот мальчик с половиками и сотни других людей,\r\nкоторых видел Нехлюдов в остроге и вне его, которых условия жизни как будто систематически доводят до необходимости того поступка, который называется преступлением.\r\nК таким людям принадлежали, по наблюдению Нехлюдова, очень много ворса и убийц, с некоторыми из которых он за это время приходил в сношение.\r\nК этим людям он, ближе узнав их, причислил и тех развращенных, испорченных людей,\r\nкоторых новая школа называет преступным типом и существование которых в обществе признается главным доказательством необходимости уголовного закона и наказания.\r\nЭти так называемые испорченные, преступные, ненормальные типы были, по мнению Нехлюдова, не что иное, как такие же люди, как и те, перед которыми общество виновато более,\r\nчем они перед обществом, но перед которыми общество виновато не непосредственно перед ними самими теперь, а в прежнее время виновато прежде еще перед их родителями и предками.\r\nИз этих людей особенно в этом отношении поразил его рецидивист-вор Охотин, незаконный сын проститутки,\r\nвоспитанник ночлежного дома, очевидно до тридцати лет жизни никогда не встречавший людей более высокой нравственности,\r\nчем городовые, и смолоду попавший в шайку воров и вместе с тем одаренный необыкновенным даром комизма, которым он привлекал к себе людей.\r\nОн просил у Нехлюдова защиты, а между тем подтрунивал и над собой, и над судьями, и над тюрьмой, и над всеми законами, не только уголовными, но и божескими.\r\nДругой был красавец Федоров, убивший и ограбивший с шайкой, которою он руководил, старика чиновника.\r\nЭто был крестьянин, у отца которого отняли его дом совершенно незаконно, который потом был в солдатах и там пострадал за то, что влюбился в любовницу офицера.\r\nЭто была привлекательная, страстная натура, человек, желавший во что бы то ни стало наслаждаться, никогда не видавший людей,\r\nкоторые бы для чего-либо воздерживались от своего наслаждения, и никогда не слыхавший слова о том, чтобы была какая-нибудь другая цель в жизни, кроме наслаждения.\r\nНехлюдову было ясно, что оба были богатые натуры и были только запущены и изуродованы, как бывают запущены и изуродованы заброшенные растения.\r\nВидел он и одного бродягу и одну женщину, отталкивавших своей тупостью и как будто жестокостью, но он никак не мог видеть в них того преступного типа,\r\nо котором говорит итальянская школа, а видел только себе лично противных людей, точно таких же, каких он видал на воле во фраках, эполетах и кружевах.\r\nТак вот в исследовании вопроса о том, зачем все эти столь разнообразные люди были посажены в тюрьмы, а другие,\r\nточно такие же люди ходили на воле и даже судили этих людей, и состояло четвертое дело, занимавшее в это время Нехлюдова.\r\nСначала ответ на этот вопрос Нехлюдов надеялся найти в книгах и купил все то, что касалось этого предмета.\r\nОн купил книги Ломброзо, и Гарофало, и Ферри, и Листа, и Маудслея, и Тарда и внимательно читал эти книги. Но по мере того как он читал их, он все больше и больше разочаровывался.\r\nС ним случилось то, что всегда случается с людьми, обращающимися к науке не для того, чтобы играть роль в науке:\r\nписать, спорить, учить, а обращающимися к науке с прямыми, простыми, жизненными вопросами;\r\nнаука отвечала ему на тысячи разных очень хитрых и мудреных вопросов, имеющих связь с уголовным законом, но только не на тот, на который он искал ответа.\r\nОн спрашивал очень простую вещь;\r\nон спрашивал:\r\nзачем и по какому праву одни люди заперли, мучают, ссылают, секут и убивают других людей, тогда как они сами точно такие же, как и те, которых они мучают, секут, убивают?\r\nА ему отвечали рассуждениями о том, есть ли у человека свобода воли, или нет.\r\nМожно ли человека по измерению черепа и проч.\r\nпризнать преступным, или нет? Какую роль играет наследственность в преступлении? Есть ли прирожденная безнравственность? Что такое нравственность? Что такое сумасшествие?\r\nЧто такое вырождение? Что такое темперамент? Как влияют на преступление климат, пища, невежество, подражание, гипнотизм, страсти? Что такое общество? Какие его обязанности? и проч.\r\nи проч.\r\nРассуждения эти напоминали Нехлюдову полученный им раз ответ от маленького мальчика, шедшего из школы.\r\nНехлюдов спросил мальчика, выучился ли он складывать. \"Выучился\", - отвечал мальчик.\r\n\"Ну, сложи: лапа\". - \"Какая лапа - собачья?\" - с хитрым лицом ответил мальчик. Точно такие же ответы в виде вопросов находил Нехлюдов в научных книгах на свой один основной вопрос.\r\nОчень много было там умного, ученого, интересного, но не было ответа на главное: по какому праву одни наказывают других?\r\nНе только не было этого ответа, но все рассуждения велись к тому, чтобы объяснить и оправдать наказание, необходимость которого признавалась аксиомой.\r\nНехлюдов читал много, но урывками, и отсутствие ответа приписывал такому поверхностному изучению, надеясь впоследствии найти этот ответ,\r\nи потому не позволял себе еще верить в справедливость того ответа, который в последнее время все чаще и чаще представлялся ему.\r\nXXXI\r\nОтправка партии, в которой шла Маслова, была назначена на 5-е июля. В этот же день приготовился ехать за нею и Нехлюдов.\r\nНакануне его отъезда приехала в город, чтоб повидаться с братом, сестра Нехлюдова с мужем.\r\nСестра Нехлюдова, Наталья Ивановна Рагожинская, была старше брата на десять лет. Он рос отчасти под ее влиянием.\r\nОна очень любила его мальчиком, потом, перед самым своим замужеством, они сошлись с ним почти как ровные: она - двадцатипятилетняя девушка, он - пятнадцатилетний мальчик.\r\nОна тогда была влюблена в его умершего друга Николеньку Иртенева. Они оба любили Николеньку и любили в нем и себе то, что было в них хорошего и единящего всех людей.\r\nС тех пор они оба развратились:\r\nон - военной службой, дурной жизнью, она - замужеством с человеком, которого она полюбила чувственно,\r\nно который не только не любил всего того, что было когда-то для нее с Дмитрием самым святым и дорогим, но даже не понимал,\r\nчто это такое, и приписывал все те стремления к нравственному совершенствованию и служению людям,\r\nкоторыми она жила когда-то, одному, понятному ему, увлечению самолюбием, желанием выказаться перед людьми.\r\nРагожинский был человек без имени и состояния, но очень ловкий служака, который, искусно лавируя между либерализмом и консерватизмом, пользуясь тем из двух направлений,\r\nкоторое в данное время и в данном случае давало лучшие для его жизни результаты, и, главное,\r\nчем-то особенным, чем он нравился женщинам, сделал блестящую относительно судейскую карьеру.\r\nУже человеком не первой молодости он за границей познакомился с Нехлюдовыми, влюбил в себя Наташу, девушку тоже уже не молодую,\r\nи женился на ней почти против желания матери, которая видела в этом браке mesalliance {неравный брак (франц.\r\n).}. Нехлюдов, хотя и скрывал это от себя, хотя и боролся с этим чувством, ненавидел своего зятя.\r\nАнтипатичен он ему был своей вульгарностью чувств, самоуверенной ограниченностью и, главное, антипатичен был ему за сестру,\r\nкоторая могла так страстно, эгоистично, чувственно любить эту бедную натуру и в угоду ему могла заглушить все то хорошее, что было в ней.\r\nНехлюдову всегда было мучительно больно думать, что Наташа - жена этого волосатого, с глянцевитой лысиной самоуверенного человека. Он не мог даже удерживать отвращения к его детям.\r\nИ всякий раз, когда узнавал, что она готовится быть матерью, испытывал чувство,\r\nподобное соболезнованию о том, что опять она чем-то дурным заразилась от этого чуждого им всем человека.\r\nРагожинские приехали одни, без детей, - детей у них было двое: мальчик и девочка, - и остановились в лучшем номере лучшей гостиницы.\r\nНаталья Ивановна тотчас же поехала на старую квартиру матери, но, не найдя там брата и узнав от Аграфены Петровны, что он переехал в меблированные комнаты, поехала туда.\r\nГрязный служитель, встретив ее в темном, с тяжелым запахом, днем освещавшемся лампою коридоре, объявил ей, что князя нет дома.\r\nНаталья Ивановна пожелала войти в номер брата, чтобы оставить ему записку. Коридорный провел ее.\r\nВойдя в его маленькие две комнатки, Наталья Ивановна внимательно осмотрела их.\r\nНа всем она увидала знакомую ей чистоту и аккуратность и поразившую ее совершенно новую для него скромность обстановки.\r\nНа письменном столе она увидала знакомое ей пресс-папье с бронзовой собачкой;\r\nтоже знакомо аккуратно разложенные портфели и бумаги, и письменные принадлежности, и томы уложения о наказаниях,\r\nи английскую книгу Генри Джорджа, и французскую - Тарда с вложенным в нее знакомым ей кривым большим ножом слоновой кости.\r\nПрисев к столу, она написала ему записку, в которой просила его прийти к ней непременно,\r\nнынче же, и, с удивлением покачивая головой на то, что она видела, вернулась к себе в гостиницу.\r\nНаталью Ивановну интересовали теперь по отношению брата два вопроса:\r\nего женитьба на Катюше, про которую она слышала в своем городе, так как все говорили про это,\r\nи его отдача земли крестьянам, которая тоже была всем известна и представлялась многим чем-то политическим и опасным.\r\nЖенитьба на Катюше, с одной стороны, нравилась Наталье Ивановне.\r\nОна любовалась этой решительностью, узнавала в этом его и себя, какими они были оба в те хорошие времена до замужества,\r\nно вместе с тем ее брал ужас при мысли о том, что брат ее женится на такой ужасной женщине.\r\nПоследнее чувство было сильнее, и она решила сколько возможно повлиять на него и удержать его, хотя она и знала, как это трудно.\r\nДругое же дело, отдача земли крестьянам, было не так близко ее сердцу; но муж ее очень возмущался этим и требовал от нее воздействия на брата.\r\nИгнатий Никифорович говорил, что такой поступок есть верх неосновательности, легкомыслия и гордости, что объяснить такой поступок,\r\nесли есть какая-нибудь возможность объяснить его, можно только желанием выделиться, похвастаться, вызвать о себе разговоры.\r\n- Какой смысл имеет отдача земли крестьянам с платой им самим же себе? - говорил он. - Если уж он хотел это сделать, мог продать им через крестьянский банк. Это имело бы смысл.\r\nВообще это поступок, граничащий с ненормальностью, - говорил Игнатий Никифорович, подумывая уже об опеке,\r\nи требовал от жены, чтобы она серьезно переговорила с братом об этом его странном намерении.\r\nXXXII\r\nВернувшись домой и найдя у себя на столе записку сестры, Нехлюдов тотчас же поехал к ней.\r\nЭто было вечером. Игнатий Никифорович отдыхал в другой комнате, и Наталья Ивановна одна встретила брата.\r\nОна была в черном шелковом платье по талии, с красным бантом на груди, и черные волосы ее были взбиты и причесаны по-модному. Она, очевидно, старательно молодилась для ровесника-мужа.\r\nУвидав брата, она вскочила с дивана и быстрым шагом, свистя шелковой юбкой, вышла ему навстречу. Они поцеловались и, улыбаясь, посмотрели друг на друга.\r\nСовершился тот таинственный, невыразимый словами, многозначительный обмен взглядов, в котором все было правда, и начался обмен слов, в котором уже не было той правды.\r\nОни не видались со смерти матери.\r\n- Ты потолстела и помолодела, - сказал он.\n У нее сморщились губы от удовольствия.\n - А ты похудел.\n - Ну, что Игнатий Никифорович? - спросил Нехлюдов.\r\n- Он отдыхает. Он не спал ночь.\n Много бы тут надо сказать, но слова ничего не сказали, а взгляды сказали, что то, что надо бы сказать, не сказано.\n - Я была у тебя.\r\n- Да, я знаю. Я уехал из дома. Мне велико, одиноко, скучно. А мне ничего этого не нужно, так что ты возьми это все, то есть мебель, - все вещи.\r\n- Да, мне сказала Аграфена Петровна. Я была там Очень тебе благодарна. Но...\n В это время лакей гостиницы принес серебряный чайный прибор.\r\nОни помолчали, покуда лакей расставлял чайный прибор. Наталья Ивановна перешла на кресло против столика и молча засыпала чай. Нехлюдов молчал.\r\n- Ну, что же, Дмитрий, я все знаю, - с решительностью сказала Наташа, взглянув на него.", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Салтыков-Щедрин М", "role": "user" }, { "content": "В хаотическом виде все эти мысли мелькали в голове помпадура.\r\nОдну минуту ему даже померещилось, что он как будто совсем лишний человек, вроде пятого колеса в колеснице;\r\nно в следующее затем мгновение эта мысль представилась ему до того обидною и дикою, что он даже весь покраснел от негодования.\r\nА так как он вообще не мог порядком разобраться с своими мыслями, то выходили какие-то душевные сумерки,\r\nв которых свет хотя и борется с тьмою, но в конце концов тьма все-таки должна остаться победительницею.\r\nВпрочем, во всем этом была и утешительная для его самолюбия сторона, та именно, что ни помпадуру, ни закону никаких преимуществ друг перед другом не отдавалось.\r\nЭту сторону он понял сразу и ухватился за нее с жадностью.\r\nКонечно, исследование раскрыло ему не одно это, а гораздо больше:\r\nоно доказало, что он не что иное, как микроскопический агент великой силы, называемой \"планидою\",\r\nи что, затем, самая полезность его существования вовсе не так несомненна, как это казалось ему самому.\r\nНо он поспешил скомкать этот главный результат и проглотить заключавшуюся в нем обиду, сделав вид, что не замечает ее.\r\nЗато тем с большим жаром он привязался к другому, частному результату, гласившему об упразднении привилегий и преимуществ, приписываемых закону.\r\nОн даже шел дальше этого результата; он провидел перспективы и надеялся оттягать частичку в свою пользу.\r\n- Да-с; мы еще потягаемся! - бормотал он в забвении чувств, - посмотрим еще, кто кого!\r\nНо первоначальный толчок, возбудивший потребность исследования, был так силен, что собственными средствами отделаться от него было невозможно.\r\nТак как вопрос пришел извне (от правителя канцелярии), то надобно было, чтобы и найденное теперь решение вопроса было проверено в горниле чьего-нибудь постороннего убеждения.\r\nС этою целью он отправился вечером в клуб, это надежнейшее и вернейшее горнило, в котором проверяются и крепнут всевозможные помпадурские убеждения.\r\nОбычная картина высшего провинциального увеселительного учреждения представилась глазам его.\r\nКухонный чад, смешанный с табачным дымом, облаками ходил по комнатам; помещики сидели за карточными столами; в столовой предводитель одолевал ростбиф;\r\nиздали доносилось щелканье биллиардных шаров; стряпчий стоял у буфета и, как он выражался, принимал внутрь.\r\n- А я, брат, пятнадцатую! - зазевал он, увидев приближающегося помпадура, - примем, что ли?\r\nНо помпадур был серьезен и не хотел, чтобы, по милости водки, плоды его давнишних изнурений пропали даром.\r\n- Ты вот пятнадцатую пропускаешь, - сказал он, - а я между тем успокоиться не могу!\n - Что такое?\n - Да все по поводу того разговора... за обедом; помнишь?\r\n- Брось!\n - Куда тут бросишь! закон, братец!\n - Ну, и пущай его! закон в шкафу стоит, а ты напирай!\r\n- Но ведь ты же сам говорил: до поры до времени?\n - А это именно и значит: напирай плотней!\n - Чудак! а под суд?\n - Вот потому-то и напирай!\r\nСтряпчий выпил шестнадцатую, поморщился и прибавил:\n - А закон пущай в шкафу стоит!\r\nОчень возможно, что помпадур удовлетворился бы этим подтверждением, потому что оно соответствовало направлению его собственных мыслей.\r\nНо \"шестнадцатая\" смутила его, и он решился продолжать проверку.\r\nС этою целью он подсел к предводителю, который в это время уже победил ростбиф и, хлопая глазами, обдумывал план кампании против осетра.\r\nНо настоящим образом он мог изложить только введение; ибо едва он выговорил слово \"закон\", как предводитель вскричал:\n - Брось!\r\n- Закон-с... - повторил помпадур.\n - Оставь!\r\nВ тот же вечер, за ужином, стряпчий, под веселую руку, рассказывал посетителям клуба о необыкновенном казусе, случившемся с помпадуром.\r\nПомпадур сидел тут же, краснел и изредка бормотал: закон-с.\r\n- Брось! - раздалось со всех сторон.\n - Напирай плотнее!\r\nНа другой день утром помпадур, по обыкновению, пришел в правление. По обыкновению же, в передней первое лицо, с которым он встретился, был Прохоров.\r\nНо время полемики уже миновало.\r\n- Влепить! - сказал он твердым и ясным голосом, и с этим словом благополучно проследовал в канцелярскую камору.\n\n ОН!!\n\n Lui!.. toujours lui!!\n Victor Hugo (*84)\r\nСовершенно неожиданно, вследствие каких-то \"новых веяний времени\", в нашем городе сделалось праздным место помпадура.\r\nСамо собой, в ожидании назначения нового помпадура, провинция всецело предалась ажитации.\r\nЗагадывали и на того, и на другого, и на третьего, и, как всегда, в этих загадываниях первое место принадлежало личным качествам тех, на которых мог пасть жребий уловлять вселенную.\r\nПри отсутствии руководства, которое давало бы определенный ответ на вопрос: что такое помпадур?\r\n- всякий чувствовал себя как бы отданным на поругание и ни к чему другому не мог приурочить колеблющуюся мысль, кроме тех смутных данных,\r\nкоторые давали сведения о темпераменте, вкусах, привычках и степени благовоспитанности той или другой из предполагаемых личностей.\r\nПро одного говорили: \"строгонек!\"; про другого: \"этот подтянет!\"; про третьего: \"всем был бы хорош, да жена у него анафема!\r\n\"; про четвертого: \"вы не смотрите, что он рот распахня ходит, а он бедовый!\r\n\";\r\nпро пятого прямо рассказывали, как он, не обнаружив ни малейшего колебания,\r\nпришел в какое-то присутственное место и прямо сел на тот самый закон, который, так сказать, регулировал самое существование того места.\r\nИ никому не приходило в голову сказать себе: что же мне за дело до того, каков будет новый помпадур, хорош собой или дурен, добрая у него жена или анафема?\r\nКак будто всякий, сознательно или бессознательно, чувствовал, что в этой-то комбинации личного темперамента и внешней обстановки именно и замыкается разгадка будущего.\r\n..\r\nКак сказано выше, старый наш помпадур упразднился совершенно неожиданно. Мы жили с ним в самых дружелюбных отношениях. Ни он нас не трогал, ни мы его не обижали.\r\nХотя нравственные и умственные его качества всего ближе определялись пословицей:\r\n\"не лыком шит\", но так как вопрос о том, насколько полезны щегольской работы помпадуры, еще не решен, то мы довольствовались и тем, что у нас хоть плохонький, да зато дешевенький.\r\nМы не страдаем шовинизмом; нам не нужно ни блестящих усмирений, ни смелых переходов через Валдайские горы (*85).\r\nНаш помпадур сидел смирно - и этого было с нас достаточно. Бывало, как ни послышишь, - кругом нас везде война. Бьют в барабаны, в трубы играют.\r\nВ одном месте помпадур целое присутствие наголову разбил; в другом - рассеял целый легион прохожих людей, причем многих услал в заточение;\r\nв третьем - в двух словах изъяснил столько, сколько другому не изъяснить в целой сотне округленных периодов.\r\nА у нас - благодать.\r\nО внешних и внутренних врагах - нет слуха; походов - не предвидится даже в отдаленном будущем;\r\nни барабанного боя, ни трубных звуков, которые свидетельствовали бы о светопреставлении, - ничего!\r\nДаже междоусобия - и те исключительно нашли себе убежище в местном клубе и были такого сорта, что никто не решался сказать, действительно ли это междоусобия или просто драки.\r\nИменно с этой точки зрения относился к этому явлению и наш старый, почтенный помпадур.\r\n- Я знаю, - говорил он, - что в нашем клубе междоусобия нередки; вероятно, они не менее часты и в клубах других городов.\r\nНо я решительно отказываюсь понять, почему столь обыкновенное в нашем обществе явление может тревожить моих сопомпадуров! Не понимаю-с.\r\nВозьмите, например, хоть последнее наше междоусобие: князю Балаболкину, за неправильно сделанный в карты вольт, вымазали горячей котлеткой лицо.\r\nПоступок прискорбный - это так, но чтобы в нем крылось распространение вредных мыслей или поползновение к умалению чьей-нибудь власти - с этим я никогда не могу согласиться!\r\nНикогда-с.\r\nПоэтому, в течение трех-четырех лет этого помпадурства, мы порядочно-таки отдохнули.\r\nОсвобожденный от необходимости на каждом шагу доказывать свою независимость, всякий делал свое дело спокойно, без раздражения.\r\nЗемство облагало себя сборами, суды карали и миловали, чиновники акцизного ведомства делили дивиденды,\r\nа контрольная палата до того осмелилась, что даже на самого помпадура сделала начет в 1 р.\r\n43 к.\r\nИ помпадур - ничего, даже не поморщился. Ни криков, ни воззвания к оружию, ни революций - ничего при этом не было. Просто взял и вынул из кармана 1 р. 43 к.\r\n, которые и теперь хранятся в казне, яко живое свидетельство покорности законам со стороны того, который не токмо был вправе утверждать,\r\nчто для него закон не писан, но мог еще и накричать при этом на целых 7 копеек, так чтобы вышло уж ровно полтора рубля.\r\nТем более должно было изумить нас известие, что наш добрый помпадур вынужден навсегда прекратить административный свой бег.\r\nВсе оглядывались, все спрашивали себя: почему, за что?\r\n- и никаких ответов не обретали, кроме отрывочных фраз, вроде \"распустил\" и \"не удовлетворяет новым веяниям времени\" (в старину это, кажется, означало: не подтягивает).\r\nНо почему же не удовлетворяет? разве мы заговорщики, бунтовщики? разве мы без ума бежим вперед, рискуя самим себе сломать голову?\r\nразве мы не всецело отдали самих себя и все помышления наши тому среднему делу, которое, казалось бы, должно отстранить от нас всякое подозрение в превыспренности?\r\nНо, рассуждая таким образом, мы, очевидно, забывали завещанную преданием мудрость,\r\nв силу которой \"новые веяния времени\" всегда приходили на сцену отнюдь не в качестве поправки того или другого уклонения от исторического течения жизни,\r\nа прямо как один из основных элементов этой жизни.\r\nВеяние прорывалось естественно, само собой; необходимость его жила во всех умах, не нуждаясь ни в каких обусловливающих побуждениях.\r\nНе бунтовской вопрос \"за что?\" служил для него исходною точкой, а совершенно ясное и положительное правило: будь готов.\r\nБудь готов, то есть: ходи весело, ходи грустно, ходи прямо, ходи вкось, ходи вкривь.\r\nТебе ничего не приказывают, ни от чего не предостерегают; тебе говорят только: будь готов. Не к тому будь готов, чтоб исполнить то или другое; а к тому, чтобы претерпеть.\r\nТы спрашиваешь, что должен ты сделать, чтоб избежать \"претерпения\"; но разве кто-нибудь знает это?\r\nНе чувствуешь ли ты, что даже самый вопрос твой является в ту минуту, когда уже все решено и подписано и когда ничего другого не остается, как претерпеть.\r\nСледовательно, это вопрос запоздалый, ненужный. Ты идешь прямо, а полчаса тому назад ты шел вкось - тут-то вот я и налетаю на тебя.\r\nНи ты, ни я, мы оба не можем себе объяснить, почему нужно, чтоб дело происходило наоборот, то есть чтоб полчаса тому назад ты шел прямо, а теперь вкось.\r\nМы чувствуем только, что мы столкнулись и ни под каким видом разминуться не можем.\r\nНо если ни ты, ни я не в состоянии угадать, что будет происходить в моей голове в предстоящий момент,\r\nто ясно, что единственный практический выход из этого лабиринта - это \"претерпеть\".\r\nИ это совсем не каприз с моей стороны, совсем не преднамеренное желание уязвить тебя;\r\nэто \"порядок\", с которым я безразлично отношусь и к тебе и ко всякому другому; это - \"веяние времени\".\r\n..\r\nСловом сказать, общее недоумение, возбужденное полученным известием, было таково, что даже воинский начальник, человек крутой и бывалый, - и тот сказал:\r\n- Ангел-с! Ангелы богу нужны-с!\r\nСамо собою разумеется, что неделя, предшествовавшая отъезду старого помпадура, была рядом целодневных празднеств,\r\nкоторыми наше общество считало долгом выразить свою признательность и сочувствие отъезжающему.\r\nЭто был очень яркий и сильный протест, в основании которого лежала благоразумная мысль: авось не повесят!\r\nВсе лица сохраняли трогательное и в то же время сконфуженное выражение; но всех более сконфуженным казался сам виновник торжеств.\r\nПолный мысли о бренности всего земного, он наклонялся к тарелке и ронял невольную слезу в стерляжью уху.\r\nЗатем, хотя в продолжение дальнейших перемен он и успевал придать своему лицу спокойное выражение, но с первым же тостом эта напускная твердость исчезала,\r\nглаза вновь наполнялись слезами, а голос, отвечавший на напутственные пожелания, звучал бесконечной тоскою, почти напоминавшею предсмертную агонию.\r\nБесчисленные картины неприятного, серенького будущего проносились в эти мгновенья в его воображении.\r\nТо, что происходило перед ним в эту минуту, несомненно происходило _в последний раз_, ибо не было примеров, чтоб помпадур, однажды увядший, вновь расцветал в качестве помпадура.\r\nВсе милое сердцу оставлял он, и оставлял не для того, чтоб украсить собой одну из зал величественного здания, выходящего окнами на Сенатскую площадь (*86),\r\nа для того, чтобы примкнуть в ряды ропщущих и бесплодно-чающих, которыми в последнее время как-то особенно переполнены стогны Петербурга.\r\n\"Бедный!\r\n\" - читал он на всех лицах, во всех глазах, и это тем более усугубляло его страдания,\r\nчто никто глубже его самого не сознавал всю наготу будущего, в которое судьба, с обычною бессознательности жестокостью, погружала его.\r\nДа, все, что он теперь ест, - он ест _в последний раз_, все, что он теперь видит и слышит, - он видит и слышит _в последний раз_.\r\nСегодня, после обеда, он _в последний раз_ будет играть в ералаш по три копейки (в будущем эта игра ему уже не по средствам);\r\nсегодня _в последний раз_ полициймейстер молодцом подлетит к нему с рапортом, что по городу все обстоит благополучно,\r\nсегодня частные пристава в последний раз сделают под козырек, когда он поедет с прощальным визитом к архиерею.\r\nИ вот он с каким-то испугом осматривается кругом.\r\nВсе обстоит здесь по-прежнему и на прежних местах, но ему кажется, что и люди, и предметы, и даже стены - все сошло с мест и уходит куда-то вдаль.\r\nОн уподобляет себя светочу; вчера еще этот светоч горел светлым и ярким огнем, сегодня он потушен и уж начинает чадить;\r\nзавтра он будет окончательно затоптан и выброшен на улицу вместе с прочею никуда не нужною ветошью.\r\n..\r\nУвы! в человеческом сердце нет неизгладимых воспоминаний, а воспоминания о помпадурах меньше, нежели всякие другие, выдерживают клеймо неизгладимости.\r\nВсе эти люди, которые сегодня так тепло чествуют его, завтра ни единым словом, ни единым жестом не помянут об нем.", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Крестовский В", "role": "user" }, { "content": "Старые язвы мало-помалу уничтожаются: в центральной нашей трущобе- доме князя Вяземского- есть уже кое-какая возможность для нищего человека жить хотя немножко человеческим образом.\r\n______________\n\n * Крестовский имеет в виду судебную реформу 1864 г. По этой реформе учреждался гласный суд, формально независимый от министерства юстиции. (Ред.)\r\nЯ считаю при этом первою и приятною обязанностью принести мою благодарность лицам,\r\nкоторые своим содействием помогли мне ознакомиться с теми многоразличными отраслями нашей жизни, что вошли в программу предлагаемого романа,- лицам,\r\nв следственной камере которых я знакомился с характером и личностями преступников, с фактами преступлений, подлежавших юридическому разрешению,\r\nи которые дали мне возможность спуститься в темный мир трущоб, чтобы самому, лицом к лицу, узнавать эту жизнь и нравы.\r\nК глубокому моему сожалению, роман не выходит в свет в том виде, в каком написан и в каком бы мне, как автору, всегда хотелось печатать*.\r\nОт этого некоторые эпизоды являются перед читателем в крайне неполном и неряшливом виде,\r\nтак что отсутствие эстетического- а во многих местах и просто логического- смысла ни для кого не может остаться незамеченным.\r\n______________\n\n * Текст настоящего издания печатается по: В.В.Крестовский. Петербургские трущобы: Книга о сытых и голодных. В 3 т. 1935.\r\nЯ надеялся избежать всех этих погрешностей в отдельном издании моей книги, но надежды мои не оправдались.\r\nИтак, \"Петербургские трущобы\" и ныне, в отдельном издании, являются с прежними пробелами. Прошу читателя извинить их...\r\nВпрочем, поставя своим долгом относиться к печатному слову честно, я остаюсь- и навсегда останусь- при глубоко неизменном убеждении,\r\nчто прямое слово правды никогда не может подрывать и разрушать того, что законно и истинно;\r\nа если наносит оно вред и ущерб, то только одному злу и беззаконию.\r\nМною же- могу сказать по совести и смело- руководило одно лишь добросовестное желание добра и пользы.\r\nНо, как бы то ни было, я еще и еще раз прошу читателя извинить не мне, а этой книге ее пробелы.\r\nКроме общего наименования \"Петербургские трущобы\", я назвал еще роман мой \"книгою о сытых и голодных\".\r\nНадеюсь, что этим достаточно охарактеризовано ее содержание. Напрасно бы стал кто-нибудь в этом последнем названии выискивать какую-нибудь затаенную мысль.\r\nОно означает почти непосредственно то, что и должно означать по самому смыслу употребленных в нем слов. Объяснимся.\r\nЯ остаюсь совершенно чужд в моей книге каких бы то ни было сословных пристрастий, симпатий и антипатий. Я беру только то, что мне дает жизнь.\r\nВкусно подносимое ею блюдо- я отмечаю, что оно вкусно; отвратительно- так и говорю, что отвратительно.\r\nДля меня в этом отношении не существует никаких каст и сословий,- писатель-романист должен стоять вне кружковых пристрастий к тому или другому.\r\nДля меня нет ни аристократов, ни плебеев, ни бар, ни мещан,- для меня существуют одни только люди- человек существует.\r\nИ этих людей, вместо всяких каст, я делю на сытых и голодных, пожалуй, на добрых и злых, на честных и бесчестных и т.д.\r\nЕсли книга эта заставит читателя призадуматься о жизни и участи петербургского бедняка и отверженной парии- трущобной женщины;\r\nесли в среде наших филантропов и в среде административной он возбудит хотя малейшее существенное вниманье к изображенной мною жизни,\r\nя буду много вознагражден сознанием того, что труд мой,\r\nкроме развлечения для читателя, принесет еще и частицу существенной пользы для той жалкой, темной среды, где голодная мать должна воровать кусок хлеба для своего голодного ребенка;\r\nгде источником существования двенадцати-тринадцатилетней девочки является нищенство и продажный разврат;\r\nгде голодный и оборванный бедняк, тщетно искавший честной работы, нанимается для совершения преступления мошенником сытым и более комфортабельно обставленным в жизни,\r\nпричем этот ничем почти не рискует, а тот, за самую ничтожную цену, ради требований своего непослушного желудка, гибнет на каторге;\r\nгде, наконец, люди болеют, страдают, задыхаются в недостатке чистого, свежего воздуха и иногда решаются если не на преступление,\r\nто на самоубийство, чем ни попало и как ни попало, лишь бы только избавиться от безнадежно мрачного существования,\r\nбуде до этого крайнего исхода не успеют зачерстветь и оскотиниться настолько, чтобы потерять всякую способность к каким бы то ни было человеческим ощущениям,\r\nкак нравственным, так и физическим, кроме инстинктов голода, сна и, часто, ненормально удовлетворяемой половой потребности.\r\nЗдесь-то вот кроется наша невидимая язва, здесь наша горькая скорбь вавилонская, которая даже не вопиет о спасении, об исходе, по причине очень простой и несложной: она их не знает.\r\nБыть может, кто-либо найдет, что изображение этих язв слишком цинично и даже неблагопристойно. Что ж делать, таков уж предмет, избранный мною.\r\nДа, впрочем, книга ведь не предназначается к чтению в пансионах и институтах для благородных девиц.\r\nВ этом случае я могу ответить только словами покойного Помяловского:\r\n\"Если читатель слаб на нервы и в литературе ищет развлечения и элегантных образов, то пусть он не читает мою книгу.\r\nДоктор изучает гангрену, определяет вкусы самых мерзких продуктов природы, живет среди трупов, однако его никто не называет циником;\r\nстряпчий входит во все тюрьмы, видит преступников по всем пунктам нравственности: отцеубийц, братоубийц, детоубийц, воров, подделывателей фальшивых бумаг и т.\r\nп.\r\nличностей, изучает их душу, проникает в самый центр разложения нравственности человеческой, однако и его никто не называет циником, а говорят, что он служит человечеству;\r\nсвященник часто поставлен в необходимость выслушивать ужасающую исповедь людей, желающих примириться с совестью, но и он не циник.\r\nПозвольте же и писателю принять участие в этой же самой работе и таким образом обратить внимание общества на ту массу разврата,\r\nбезнадежной бедности и невежества, которая накопилась в недрах его\".\r\nСлова уважаемого мною писателя пусть служат моим ответом и оправданием в глазах читателя элегантно-слабонервного;\r\nесли же таковой сим не удовлетворится, то может на этих же страницах покончить чтение моего романа- и я, в таком случае,\r\nтолько почту своим долгом извиниться перед ним в том, что утруждал его прочтением этого несколько длинного предисловия.\r\nВсеволод Крестовский\n\n ЧАСТЬ ПЕРВАЯ\n\n СТАРЫЕ ГОДЫ И СТАРЫЕ ГРЕХИ\n\n I\n\n КОРЗИНКА С ЦВЕТАМИ\r\n5 мая 1838 года, часов около девяти утра, у подъезда дома князя Шадурского остановилась молодая женщина и дернула за ручку звонка.\r\nСудя по ее наружности и костюму, в ней нетрудно было узнать горничную из порядочного дома.\r\nОна бережно держала в руках корзинку, покрытую широким листом белой бумаги и перевязанную вдоль и поперек широкою розовою лентою. Из-под бумаги пробивались свежие и душистые цветы.\r\nЧерез минуту в двери щелкнул замок, и на пороге появился толстый швейцар, в утреннем дезабилье,\r\nс половою щеткою в руках, и, увидя совершенно незнакомую женщину, спросил весьма нелюбезным тоном:\r\n- Кого надо?\r\nЖенщина слегка изменилась в лице и, торопливо отдавая корзинку, проговорила слегка дрожащим и будто тревожным голосом:\r\n- Передайте князю и княгине... тут цветы... Скажите, что от бельгийского консула... Приказали кланяться и отдать...\r\n- Ладно, будет отдано!\r\n- ответил швейцар уже менее суровым тоном (вероятно, слова \"от бельгийского консула\" были тому причиной) и, приняв с рук на руки корзинку, скрылся за захлопнувшейся стеклянной дверью.\r\nЖенщина опрометью бросилась бежать до первого попавшегося извозчика, прыгнула, не торгуясь, в дрожки и быстро исчезла за углом улицы.\r\nШвейцар, в ожидании пробуждения своих господ, поставил корзинку на массивную, резную дубовую скамейку,\r\nслужившую необходимым дополнением к великолепным сеням с мраморными колоннами княжеского дома, и принялся за свою утреннюю работу- подметать гранитный мозаичный пол.\r\nВдруг, через несколько времени, в сенях, неизвестно откуда, послышался слабый крик младенца.\r\nШвейцар был очень изумлен этим совершенно необычайным обстоятельством и стал прислушиваться. Крик повторился еще, и на этот раз уже совершенно явственно из принесенной корзинки.\r\n- Вот-те и бельгийский консул!.. Эко дело какое!- пробурчал себе под нос маститый привратник и тотчас же бросился на улицу, вдогонку за неизвестной женщиной.\r\nНо это была уже совершенно тщетная попытка, так как той и след давным-давно простыл.\r\nВ раздумье о случившейся \"оказии\", потряхивая головою и разводя руками, возвратился он в свои сени и,\r\nподнявшись вверх по роскошной лестнице, кликнул, с подобающей таинственностью, княжеского камердинера и камеристку княгини.\r\nВсе втроем остановились они перед таинственной корзинкой, но никто из них не осмелился дотронуться и раскрыть ее- \"на барское-де имя прислано\",\r\nи потому на тройственном совете своем положили они- доложить обо всем немедленно же господам.\r\nКамердинер направился на половину князя, а камеристка в спальню княгини.\r\n- Ваше сиятельство!.. а ваше сиятельство! Бог милости прислал...\n\n - А?.. что?..- пробормотал князь спросонок.\r\n- Бог милости прислал вашему сиятельству,- почтительнейше повторил камердинер.\n\n - Какой милости?\n\n - Корзинку с цветами-с...\n\n - Что ты врешь? какую корзинку?\r\n- От бельгийского консула... приказали кланяться и отдать вашему сиятельству.\r\n- От какого бельгийского консула?- в недоумении допытывал князь, протирая заспанные глаза.- Что это, ты пьян, что ли?\r\n- Никак нет, ваше сиятельство, а только я докладываю, что от бельгийского консула... бог милостью посетил... корзинка с цветами...\r\nКнязь Шадурский глядел во все глаза на своего камердинера и только пожимал плечами.\n\n - Да объяснись ты, братец, по-человечески. В чем дело?\r\n- Младенец-с...\n\n - Какой младенец?\n\n - Надо полагать, подкидыш... В корзинке этой самой положен... Мы без вашего сиятельства не осмелились...\r\n- А!..- произнес князь Шадурский, и личные мускулы его как-то кисло передернуло от заметного неудовольствия.\r\nКнязь понимал и догадывался о том, чего не понимал и не мог догадаться его камердинер.\r\n- Княгиня знает?- торопливо и озабоченно спросил он, подымаясь с постели.\n\n - Мамзель Фани пошла докладывать их сиятельству.\n\n - А!..- и лицо князя опять передернуло.\r\nКогда камеристка доложила о случившемся княгине, то княгиня ничего не сказала ей на это,\r\nи только как-то саркастически и коварно улыбнулась, но так легко, что эту улыбку почти невозможно было подметить.\r\n.\r\n.\r\nКазалось, что княгиня, подобно князю, понимала и догадывалась о том, чего не понимала ее горничная,\r\nи нельзя сказать, чтоб супруги остались особенно довольны посетившей их божией милостью.\r\n- Поздравляю вас, князь, с приращением вашего семейства,- сказала княгиня при входе мужа в ее будуар, и сказала это так мило и любезно,\r\nчто все колкие шпильки произнесенной ею фразы показались Шадурскому втрое колючее, так что он,\r\nзакусив от досады нижнюю губу, процедил ей в ответ сквозь зубы весьма сухим и холодным тоном:\r\n- Мне кажется, что это относится столько же и к вам, сколько ко мне... Корзинка прислана на наше общее имя.\r\n- Я, по крайней мере, нисколько не виновата в этом,- столь же колко и как бы про себя заметила княгиня.\r\nШадурский пристально и сухо посмотрел ей прямо в глаза.\n\n - В этом- да, нисколько! но в другом...- произнес князь с немалою выразительностью и остановился.\r\n- В чем другом?- с живостью перебила его жена,- в чем?..\r\n- Вы сами очень хорошо понимаете, о чем я говорю; так не заставляйте же меня хоть ради приличия называть вещи настоящими их именами!\r\n- сказал, он, не сводя глаз с лица жены, и потом добавил:- Пять месяцев назад меня не было в Петербурге.\r\n.. Да, потом, вы очень хорошо должны помнить, что три месяца я один без вас прожил в деревне.\r\nКнягиня смутилась и покраснела. Теперь ей, в свою очередь, пришлось глотать мужнины шпильки. Она сидела на каленых угольях и, видимо, искала случая дать другое направление разговору.\r\n- А где же корзинка однако? что это ее не несут?- сказала она, озабоченно поднимаясь с места.\r\nКорзинка была внесена камеристкою в комнату. Княгиня сама развязала узлы розовой ленты и приподняла лист белой бумаги.\r\nВсе втроем с любопытством наклонились над корзинкою. Там, среди цветов, лежала девочка, родившаяся, по-видимому, дня два-три назад.\r\nНа ней были надеты сорочка тончайшего батиста и чепчик, отороченный настоящими кружевами.\r\nЛежала она, со всех сторон, как пухом, обложенная белою и теплою ватой. При ней находилась записка, весьма лаконического содержания: \"Родилась второго мая.\r\nЕще не крещена\",- и только. Склон букв ложился в левую сторону, очевидно, для того, чтоб нельзя было узнать, чья рука писала записку.\r\nПо всей обстановке этой корзинки можно было предположить, что дитя принадлежало не совсем бедной матери и что,\r\nзначит, не голод и нищета, а другие, неизвестные причины заставили ее расстаться с своим ребенком.\r\nПодкидыш немедленно же был сдан на руки камеристке, до приискания ему более определенного положения,\r\nи унесен из будуара княгини, которая опять осталась с глазу на глаз со своим мужем.\r\nНесколько времени оба молчали. Видно было, что и тот и другая крепко задумались о чем-то в эту критическую минуту.\r\nКнягиня первая прервала неловкое молчание.\r\n- Что же вы намерены делать с этим ребенком?- спросила она.- Ведь, кажется, надо объявить, что ли, кому-то об этом.\r\n- Вздор!.. Никому ничего объявлять не надо, а надо просто...- и князь опять остановился и задумался.\r\n- Что же надо?- переспросила его жена.\n\n - Надо нам объясниться с вами!- наконец выговорил он, собравшись с силами.\n\n - Извольте; я готова...\r\n- Дело вот в чем,- начал князь, как бы приискивая более удобные, подходящие выражения,- дело вот в чем:\r\nу нас с вами, княгиня, есть наш собственный сын и наследник моего имени- князь Владимир Шадурский, и потому.\r\n..\r\nя не желаю, чтобы в доме нашем находились и воспитывались, рядом с нашим сыном, какие бы то ни было посторонние дети.\r\nВполне ли вы меня понимаете?- спросил он, придавая как бы особенное значение этому последнему вопросу.", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "- Ой, шутишь, сестренка!\n - Нимало.\n - Тебе всего ведь девятнадцать лет.\n - Нет, через месяц двадцать.\n - Пора бы тебе и замуж. Лариса рассмеялась и отвечала:\r\n- Не берут.\n - Ой, лжешь ты, Лара, лжешь, чтобы тебя не брали! Ты хороша, как дери.\n - Полно, пожалуйста.\r\n- Ей-Богу! Ведь ты ослепительно хороша! Погляди-ка на меня! Фу ты, Господи! Что за глазищи: мрак и пламень, и сердце не камень.\r\n- Камень, Иосаф, - отвечала, улыбаясь, Лара.\n - Врешь, Ларка! Я тебя уже изловил.\n - Ты изловил меня?.. На чем?\n - На гусиной печенке.\r\nЛариса выразила непритворное удивление.\r\n- Не понимаешь? Полно, пожалуйста, притворяться! Нам, брат, Питер-то уже глаза повытер, мы всюду смотрим и всякую штуку замечаем.\r\nТы зачем Подозерову полчаса целых искала в супе печенку?\r\n- Ах, это-то... Подозерову!\n И Лариса вспыхнула.\n - Стыд не потерян, - сказал Иосаф Платонович, - но выбор особых похвал не заслуживает.\r\n- Выбора нет.\n - Что же это... Так?\n - Именно так... ничего.\n - Ну, я так и говорил.\n - Ты так говорил?.. Кому и что так ты говорил?\r\n- Нет, это так, пустяки. Горданов меня спрашивал, просватана ты или нет? Вот я говорю: \"с какой стати?\"\r\nВисленев вздохнул, выпустил клуб сигарного дыма и, потеребя сестру за мизинец, проговорил:\r\n- Покрепись, Ларушка, покрепись, подожди! У меня все это настраивается, и прежде Бог даст хорошенько подкуемся, а тогда уж для всех и во всех отношениях пойдет не та музыка.\r\nА теперь покуда прощай, - добавил он, вставая и целуя Ларису в лоб, а сам подумал про себя: \"Тьфу, черт возьми, что это такое выходит!\r\nХотел у ней попросить, а вместо того ей же еще наобещал\".\r\nЛариса молча пожала его руку.\n - А мой портфель, который я тебе давеча отдал, у тебя? - спросил, простившись, Висленев.\n - Нет; я положила его на твой стол в кабинете.\r\n- Ай! зачем же ты это сделал так неосторожно?\n - Но ведь он, слава Богу, цел?\n - Да, это именно слава Богу; в нем сорок тысяч денег, и не моих еще вдобавок, а гордановских.\r\n- Он так богат?\r\n- Н... н... не столько богат, как тороват, он далеко пойдет. Это человек как раз по времени, по сезону. Меня, признаюсь, очень интересует, как он здесь, понравится ли?\r\n- Я думаю.\n - Нет; ведь его, дружок, надо знать так, как я его знаю; ведь это голова, это страшная голова!\n - Он умен.\r\n- Страшная голова!.. Прощай, сестра. И брат с сестрой еще раз простились и разошлись. Зала стемнела, и в дверях Ларисы щелкнул замок, повернутый ключом из ее спальни.\r\n- Ключ! - прошептал, услыхав этот звук, Иосаф Платонович, стоя в раздумье над своим письменным столом, на котором горели две свечи и между ними лежал портфель.\r\n- Ключ!\r\n- повторял он в раздумье и, взяв в руки портфель, повертел его, пожал, завел под его крышку костяной ножик,\r\nпоштурфовал им во все стороны и, бросив с досады и ножик, и портфель, вошел в залу и постучал в двери сестриной спальни.\r\n- Что тебе нужно, Жозеф? - отозвалась Лариса.\n - К тебе, Лара, ходит какой-нибудь слесарь?\r\n- Да, когда нужно, у Синтяниных есть слесарь солдат, - отвечала сквозь двери Лариса.\n - Пошли за ним, пожалуйста, завтра он мне нужен.\r\n- Хорошо. А кстати, Жозеф, ты завтра делаешь кому-нибудь визиты?\n - Кому же, Лара?\n - Бодростиной, например?\n - Бодростиной! Зачем?\r\n- Мы же с ней в родстве: она двоюродная сестра твоей жены, и она у меня бывает.\r\n- Да, милый друг, мы с ней в родстве, но не в согласии, - проговорил, уходя, брат. - Прощай, Ларушка.\n - Спокойной ночи, брат.\r\n\"Да, да, да, - мысленно проговорил себе Иосаф Платонович, остановившись на минуту пред темными стеклами балконной двери. - Да, и Бодростина, и Горданов, это все свойственники...\r\nСвойство и дружество!.. Нет, друзья и вправду, видно, хуже врагов.\r\nНу, да еще посмотрим, кто кого? Старые охотники говорят, что в отчаянную минуту и заяц кусается, а я хоть и загнан, но еще не заяц\".\r\nГлава восьмая. Из балета \"Два вора\"\r\nПокойная ночь, которую все пожелали Висленеву, была неспокойная. Простясь с сестрой и возвратясь в свой кабинет, он заперся на ключ и начал быстро ходить взад и вперед.\r\nДумы его летели одна за другою толпами, словно он куда-то несся и обгонял кого-то на ретивой тройке, ему, очевидно, было сильно не по себе:\r\nего точил незримый червь, от которого нельзя уйти, как от самого себя.\r\n- Весь я истормошился и изнемог, - говорил он себе. - Здесь как будто легче немного, в отцовском доме, но надолго ли?.\r\n. Надолго ли они не будут знать, что я из себя сделал?.. Кто я и что я?.\r\n. Надо, надо спасаться! Дни ужасно быстро бегут, сбежали безвестно куда целые годы, перевалило за полдень, а я еще не доиграл ни одной... нет, нужна решимость... квит или двойной куш!\r\nВисленев нетерпеливо сбросил пиджак и жилетку и уже хотел совсем раздеваться,\r\nно вместо того только завел руку за расстегнутый ворот рубашки и до до крови сжал себе ногтями кожу около сердца.\r\nЧерез несколько секунд он ослабил руку, подошел в раздумье к столу, взял перочинный ножик, открыл его и приставил к крышке портфеля.\r\n\"Раз - и все кончено, и все объяснится\", - пробежало в его уме. - Но если тут действительно есть такие деньги? Если...\r\nГорданов не лгал, а говорил правду? Откуда он мог взять такие ценные бумаги? Это ложь...\r\nно, однако, какое же я имею право в нем сомневаться? Ведь во всех случаях до сих пор он меня выручал, а я его.\r\n.. и что же я выиграю оттого, если удостоверюсь, что он меня обманывает и хочет обмануть других? Я ничего не выигрываю.\r\nА если он действительно владеет верным средством выпутаться сам и меня выпутать, то я, обличив пред ним свое неверие, последним поклоном всю обедню себе испорчу. Нет!\r\nОн быстрым движением бросил далеко от себя нож, задул свечи и, распахнув окно в сад, свесился туда по грудь и стал вдыхать свежий ночной воздух.\r\nНочь была тихая и теплая, по небу шли грядками слоистые облака и заслоняли луну. Дождь, не разошедшийся с вечера, не расходился вовсе.\r\nНа усыпанной дорожке против окна Ларисиной комнаты лежали три полосы слабого света, пробивавшегося сквозь опущенные шторы.\r\n\"Сестра не спит еще, - подумал Висленев. - Бедняжка!.. Славная она, кажется, девушка...\r\nтолько никакого в ней направления нет... а вправду, черт возьми, и нужно ли женщинам направление? Правила, я думаю, нужнее.\r\nЭто так и было: прежде ценили в женщинах хорошие правила, а нынче направление... мне, по правде сказать, в этом случае старина гораздо больше нравится.\r\nПравила, это нечто твердое, верное, само себя берегущее и само за себя ответствующее, а направление...\r\nэто: день мой - век мой. Это все колеблется, переменяется и \"мятется, и в своих перебиваниях, и в своих задачах.\r\nИ что такое это наше направлениях? - Кто мы и что мы?\r\nМы лезем не на свои места, не пренебрегаем властью, хлопочем о деньгах и полагаем, что когда заберем в руки и деньги, и власть, тогда сделаем и \"общее дело\".\r\n..\r\nно ведь это все вздор, все это лукавство, никак не более, на самом же деле теперь о себе хлопочет каждый...\r\nГорданов служил в Польше, а разве он любит Россию?\r\nОн потом учредил кассу ссуд на чужое имя, и драл и с живого и с мертвого, говоря, что это нужно для \"общего дела\", но разве какое-нибудь общее дело видало его деньги?\r\nОн давал мне взаймы.\r\n.\r\n.\r\nно разве мое нынешнее положение при нем не то же самое, что положение немца, которого Блонден носил за плечами, ходя по канату?\r\nЯ должен сидеть у него на закорках, потому что я должен.\r\n.. Прегадкий каламбур! Но мой Блонден рано или поздно полетит вниз головой... он не сдобрует, этот чудотворец, заживо творящий чудеса, и я с ним вместе сломаю себе шею...\r\nя это знаю, я это чувствую и предвижу. Здесь, в родительском доме, мне это ясно, до боли в глазах... мне словно кто-то шепчет здесь: \"Кинь, брось его и оглянись назад.... А назади?..\"\r\nЕму в это мгновение показалось, что позади его кто-то дышит. Висленев быстро восклонился от окна и глянул назад.\r\nПо полу, через всю переднюю, лежала чуть заметная полоса слабого света поползла через открытую дверь в темный кабинет и здесь терялась во тьме.\r\n\"Луна за облаком, откуда бы мог быть этот свет?\" - подумал Висленев, тихо вышел в переднюю и вздрогнул.\r\nВысокий фасад большого дома, занимаемого семейством Синтянина, был весь темен, но в одном окне стояла легкая,\r\nпочти воздушная белая фигура, с лицом, ярко освещенным двумя свечами, которые горели у ней в обеих руках.\r\nЭто не была Александра Ивановна, это легкая, эфирная, полудетская фигура в белом, но не в белом платье обыкновенного покроя, а в чем-то вроде ряски монастырской белицы.\r\nСтоячий воротничок обхватывает тонкую, слабую шейку, детский стан словно повит пеленой, и широкие рукава до локтей открывают тонкие руки, озаренные трепетным светом горящих свеч.\r\nС головы на плечи вьются светлые русые кудри, и два черные острые глаза глядят точно не видя, а уста шевелятся.\r\n\"И что она делает, стоя со свечами у окна? - размышлял Висленев. - И главное, кто это такой: ребенок, женщина или, пожалуй, привидение... дух!.\r\n. Как это смешно! Кто ты? Мой ангел ли спаситель иль темный демон искуситель? А вот и темно...\r\nКак странно у нее погас огонь! Я не видал, чтоб она задула свечи, а она точно сама с ними исчезла.\r\n.\r\n.\r\nЧто это за явление такое? Завтра первым делом спрошу, что это за фея у них мерцает в ночи? Не призываюсь ли я вправду к покаянию?\r\nО, да, о, да, какая разница, если б я приехал сюда один, именно для одной сестры, или теперь?.\r\n. Мне тяжело здесь с демоном, на которого я возложил мои надежды.\r\nСколько раз я думал прийти сюда как блудный сын, покаяться и жить как все они, их тихою, простою жизнью...\r\nНет, все не хочется смириться, и надежда все лжет своим лепетом, да и нельзя: в наш век отсылают к самопомощи.\r\n.. Сам себе, говорят, помогай, то есть то же, что кради, что ли, если не за что взяться? Вот от этого и мошенников стало очень много.\r\nФу, Господи, откуда и зачем опять является в окне это белое привидение! Что это?.. Обе руки накрест и свечи у ушей взмахнула... Нет ее... и холод возле сердца.\r\n.. Ну, однако, мои нервы с дороги воюют. Давно пора спать. Нечего думать о мистериях блудного сына, теперь уж настала пора ставить балет Два вора... Что?.\r\n. - и он вдруг вздрогнул при последнем слове и повторил в уме: \"балет Два вора\". - Ужасно!.\r\n. А вон окно-то в сад открыто о сю пору... Какая неосторожность! Сад кончается неогороженным обрывом над рекой.\r\n.. Вору ничего почти не стоит забраться в сад и... украсть портфель. - Висленев перешел назад в свой кабинет и остановился. - Так ничего невозможно сделать с такою нерешительностью.\r\n.. - соображал он, - \"оттого мне никогда и не удавалось быть честным, что я всегда хотел быть честнее, чем следует, я всегда упускал хорошие случаи, а за дрянные брался.\r\n.. Горданов бы не раздумывал на моем месте обревизовать этот портфель, тем более, что сюда в окна, например, очень легко мог влезть вор, взять из портфеля ценные бумаги.\r\n.. а портфель... бросить разрезанный в саду... Отчего я не могу этого сделать? Низко?.\r\n. Перед кем? Кто может это узнать... Гораздо хуже: я хотел звать слесаря. Слесарь свидетель... Но самого себя стыдно.\r\nСердце бьется! Но я ведь и не хочу ничего взять себе, это будет только хитрость, чтобы знать: есть у Горданова средства повести какие-то блестящие дела или все это вздор?\r\nКонечно, конечно; это простительно, даже это нравственно - разоблачать такое темное мошенничество! Иначе никогда на волю не выберешься.\r\n.. Где нож? Куда я его бросил! - шептал он, дрожа и блуждая взором по темной комнате. - Фу, как темно! Он, кажется, упал под кровать...\"\r\nВисленев начал шарить впотьмах руками по полу, но ножа не было.\n - Какая глупость! Где спички?\r\nОн начал осторожно шарить по столу, ища спичек, но и спичек тоже не было.\n - Все не то, все попадается портфель... Вот, кажется, и спички... Нет!..\r\nОднако же какая глупость... с кем это я говорю и дрожу... Где же спички?.. У сестры все так в порядке и нет спичек... Что?.\r\n. С какой стати я сказал: \"у сестры...\" Да, это правда, я у сестры, и на столе нет спичек... Это оттого, что они, верно, у кровати.\r\nОн, чуть касаясь ногами пола, пошел к кровати: здесь было еще темнее.\r\nОпять надо было искать на ощупь, но Висленев, проводя руками по маленькому столику, вдруг неожиданно свалил на пол колокольчик,\r\nи с этим быстро бросился обутый и в панталонах в постель и закрылся с головой одеялом.\r\nЕго обливал пот и в то же время била лихорадка, в голове все путалось и плясало, сдавалось, что по комнате кто-то тихо ходит, стараясь не разбудить его.\r\n- Не лучше ли дать знать, что я не крепко сплю и близок к пробуждению? - подумал Иосаф Платонович и притворно вздохнул сонным вздохом и, потянувшись, совлек с головы одеяло.\r\nВ жаркое лицо ему пахнула свежая струя, но в комнате было все тихо.\r\n\"Сестра притихла; или она вышла\", - подумал он и ворохнулся посмелее.\r\nКонец спустившегося одеяла задел за лежавший на полу колокольчик, и тот, медленно дребезжа о края язычком, покатился по полу.\r\nВот он описал полукруг и все стихло, и снова нигде ни дыхания, ни звука, и только слышно Висленеву, как крепко ударяет сердце в его груди; он слегка разомкнул ресницы и видит - темно.\r\n- Да, может быть, сестра сюда вовсе и не входила, может, все это мне только послышалось... или, может быть, не послышалось... а сюда входила не сестра.\r\n.. а сад кончается обрывом над рекой... ограды нет, и вор... или он сам мог все украсть, чтобы после обвинить меня и погубить!\r\nВисленев быстро сорвался с кровати, потянул за собою одеяло и, кинувшись к столу, судорожными руками нащупал портфель и пал на него грудью.\r\nНесколько минут он только тяжело дышал и потом, медленно распрямляясь, встал, прижал портфель обеими руками к груди и, высунувшись из окна, поглядел в сад.\r\nНочь темнела пред рассветом, а на песке дорожки по-прежнему мерцали три полоски света, проходящего сквозь шторы итальянского окна Ларисиной спальни.\r\n- Неужто это Лара до сих пор не спит? А может быть, у нее просто горит лампада.", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "что я у него почти на одной ноге с сенаторскими и графскими детьми, и что это надо ценить\", и проч.\r\n, и проч. Мама только кланялась, но, впрочем, конфузилась, наконец обернулась ко мне и со слезами, блеснувшими на глазах, проговорила: \"Прощай, голубчик!\"\r\nИ поцеловала меня, то есть я позволил себя поцеловать.\r\nЕй видимо хотелось бы еще и еще поцеловать меня, обнять, прижать, но совестно ли стало ей самой при людях, али от чего-то другого горько,\r\nали уж догадалась она, что я ее устыдился, но только она поспешно, поклонившись еще раз Тушарам, направилась выходить.\r\nЯ стоял.\r\n- Mais suivez donc votre mиre, - проговорила Антонина Васильевна, - il n'a pas de c_ur cet enfant!\r\nТушар в ответ ей пожал плечами, что, конечно, означало: \"недаром же, дескать, я третирую его как лакея\".\r\nЯ послушно спустился за мамой; мы вышли на крыльцо. Я знал, что они все там смотрят теперь из окошка.\r\nМама повернулась к церкви и три раза глубоко на нее перекрестилась, губы ее вздрагивали, густой колокол звучно и мерно гудел с колокольни.\r\nОна повернулась ко мне и - не выдержала, положила мне обо руки на голову и заплакала над моей головой.\r\n- Маменька, полноте-с... стыдно... ведь они из окошка теперь это видят-с...\n Она вскинулась и заторопилась:\r\n- Ну, господи... ну, господь с тобой... ну, храни тебя ангелы небесные, пречестная мать, Николай-угодник...\r\nГосподи, господи! - скороговоркой повторяла она, все крестя меня, все стараясь чаще и побольше положить крестов, - голубчик ты мой, милый ты мой! Да постой, голубчик...\r\nОна поспешно сунула руку в карман и вынула платочек, синенький клетчатый платочек с крепко завязанным на кончике узелочком и стала развязывать узелок... но он не развязывался...\r\n- Ну, все равно, возьми и с платочком, чистенький, пригодится, может, четыре двугривенных тут, может, понадобятся, прости, голубчик, больше-то как раз сама не имею.\r\n.. прости, голубчик.\r\nЯ принял платочек, хотел было заметить, что нам \"от господина Тушара и Антонины Васильевны очень хорошее положено содержание и мы ни в чем не нуждаемся\", но удержался и взял платочек.\r\nЕще раз перекрестила, еще раз прошептала какую-то молитву и вдруг - и вдруг поклонилась и мне точно так же,\r\nкак наверху Тушарам, - глубоким, медленным, длинным поклоном - никогда не забуду я этого!\r\nТак я и вздрогнул и сам не знал отчего.\r\nЧто она хотела сказать этим поклоном: \"вину ли свою передо мной признала?\" - как придумалось мне раз уже очень долго спустя - не знаю.\r\nНо тогда мне тотчас же еще пуще стало стыдно, что \"сверху они оттудова смотрят, а Ламберт так, пожалуй, и бить начнет\".\r\nОна наконец ушла.\r\nАпельсины и пряники поели еще до моего прихода сенаторские и графские дети, а четыре двугривенных у меня тотчас же отнял Ламберт;\r\nна них накупили они в кондитерской пирожков и шоколаду и даже меня не попотчевали.\r\nПрошли целые полгода, и наступил уже ветреный и ненастный октябрь. Я про маму совсем забыл.\r\nО, тогда ненависть, глухая ненависть ко всему уже проникла в мое сердце, совсем напитала его;\r\nя хоть и обчищал щеткой Тушара по-прежнему, но уже ненавидел его изо всех сил и каждый день все больше и больше.\r\nИ вот тогда, как-то раз в грустные вечерние сумерки, стал я однажды перебирать для чего-то в моем ящике и вдруг, в уголку, увидал синенький батистовый платочек ее;\r\nон так и лежал с тех нор, как я его тогда сунул.\r\nЯ вынул его и осмотрел даже с некоторым любопытством;\r\nкончик платка сохранял еще вполне след бывшего узелка и даже ясно отпечатавшийся кругленький оттиск монетки; я, впрочем, положил платок на место и задвинул ящик.\r\nЭто было под праздник, и загудел колокол ко всенощной.\r\nВоспитанники уже с после обеда разъехались по домам, но на этот раз Ламберт остался на воскресенье, не знаю, почему за ним не прислали.\r\nОн хоть и продолжал меня тогда бить, как и прежде, но уже очень много мне сообщал и во мне нуждался.\r\nМы проговорили весь вечер о лепажевских пистолетах, которых ни тот, ни другой из нас не видал, о черкесских шашках и о том, как они рубят, о том,\r\nкак хорошо было бы завести шайку разбойников, и под конец Ламберт перешел к любимым своим разговорам на известную гадкую тему, и хоть я и дивился про себя, но очень любил слушать.\r\nЭтот же раз мне стало вдруг нестерпимо, и я сказал ему, что у меня болит голова.\r\nВ десять часов мы легли спать;\r\nя завернулся с головой в одеяло и из-под подушки вытянул синенький платочек:\r\nя для чего-то опять сходил, час тому назад, за ним в ящик и, только что постлали наши постели, сунул его под подушку.\r\nЯ тотчас прижал его к моему лицу и вдруг стал его целовать. \"Мама, мама\", - шептал я, вспоминая, и всю грудь мою сжимало, как в тисках.\r\nЯ закрывал глаза и видел ее лицо с дрожащими губами, когда она крестилась на церковь, крестила потом меня, а я говорил ей: \"Стыдно, смотрят\".\r\n\"Мамочка, мама, раз-то в жизни была ты у меня... Мамочка, где ты теперь, гостья ты моя далекая? Помнишь ли ты теперь своего бедного мальчика, к которому приходила...\r\nПокажись ты мне хоть разочек теперь, приснись ты мне хоть во сне только, чтоб только я сказал тебе, как люблю тебя, только чтоб обнять мне тебя и поцеловать твои синенькие глазки,\r\nсказать тебе, что я совсем тебя уж теперь не стыжусь, и что я тебя и тогда любил, и что сердце мое ныло тогда, а я только сидел как лакей.\r\nНе узнаешь ты, мама, никогда, как я тебя тогда любил! Мамочка, где ты теперь, слышишь ли ты меня? Мама, мама, а помнишь голубочка в деревне?..\"\r\n- Ах черт... Чего он! - ворчит с своей кровати Ламберт, - постой, я тебе! Спать не дает...\r\n- Он вскакивает наконец с постели, подбегает ко мне и начинает рвать с меня одеяло, но я крепко-крепко держусь за одеяло, в которое укутался с головой.\r\n- Хнычешь, чего ты хнычешь, дурак, духгак! Вот тебе! - и он бьет меня, он больно ударяет меня кулаком в спину, в бок, все больней и больней, и... и я вдруг открываю глаза...\r\nУже сильно рассветает, иглистый мороз сверкает на снегу, на стене...\r\nЯ сижу, скорчившись, еле живой, окоченев в моей шубе, а кто-то стоит надо мной, будит меня, громко ругая и больно ударяя меня в бок носком правой ноги.\r\nПриподымаюсь, смотрю:\r\nчеловек в богатой медвежьей шубе, в собольей шапке, с черными глазами, с черными как смоль щегольскими бакенами,\r\nс горбатым носом, с белыми оскаленными на меня зубами, белый, румяный, лицо как маска.\r\n.. Он очень близко наклонился ко мне, и морозный пар вылетает из его рта с каждым его дыханием:\r\n- Замерзла, пьяная харя, духгак! Как собака замерзнешь, вставай! Вставай!\n - Ламберт! - кричу я.\r\n- Кто ты такой?\n - Долгорукий!\n - Какой такой черт Долгорукий?\n - Просто Долгорукий!.. Тушар... Вот тот, которому ты вилку в бок в трактире всадил!..\r\n- Га-а-а! - вскрикивает он, улыбаясь какой-то длинной, вспоминающей улыбкой (да неужто же он позабыл меня!). - Га! Так это ты, ты!\r\nОн поднимает меня, ставит на ноги; я еле стою, еле двигаюсь, он ведет меня, придерживая рукой.\r\nОн заглядывает мне в глаза, как бы соображая и припоминая и слушая меня изо всех сил, а я лепечу тоже изо всех сил,\r\nбеспрерывно, без умолку, и так рад, так рад, что говорю, и рад тому, что это - Ламберт.\r\nПоказался ли он почему-нибудь мне \"спасением\" моим, или потому я бросился к нему в ту минуту,\r\nчто принял его за человека совсем из другого мира, - не знаю, - не рассуждал я тогда, - но я бросился к нему не рассуждая.\r\nЧто говорил я тогда, я совсем не помню, и вряд ли складно хоть сколько-нибудь, вряд ли даже слова выговаривал ясно; но он очень слушал.\r\nОн схватил первого попавшегося извозчика, и через несколько минут я сидел уже в тепле, в его комнате.\r\nIII.\r\nУ всякого человека, кто бы он ни был, наверно, сохраняется какое-нибудь воспоминание о чем-нибудь таком, с ним случившемся, на что он смотрит или наклонен смотреть,\r\nкак на нечто фантастическое, необычайное, выходящее из ряда, почти чудесное, будет ли то - сон, встреча, гадание, предчувствие или что-нибудь в этом роде.\r\nЯ до сих пор наклонен смотреть на эту встречу мою с Ламбертом как на нечто даже пророческое.\r\n.. судя по крайней мере по обстоятельствам и последствиям встречи.\r\nВсе это произошло, впрочем, по крайней мере с одной стороны, в высшей степени натурально:\r\nон просто возвращался с одного ночного своего занятия (какого - объяснится потом), полупьяный, и в переулке, остановись у ворот на одну минуту, увидел меня.\r\nБыл же он в Петербурге всего только еще несколько дней.\r\nКомната, в которой я очутился, была небольшой, весьма нехитро меблированный нумер обыкновенного петербургского шамбргарни (7) средней руки.\r\nСам Ламберт был, впрочем, превосходно и богато одет. На полу валялись два чемодана, наполовину лишь разобранные. Угол комнаты был загорожен ширмами, закрывавшими кровать.\r\n- Alphonsine! - крикнул Ламберт.\r\n- Prйsente!\r\n- откликнулся из-за ширм дребезжащий женский голос с парижским акцентом,\r\nи не более как через две минуты выскочила mademoiselle Alphonsine, наскоро одетая, в распашонке, только что с постели,\r\n- странное какое-то существо, высокого роста и сухощавая, как щепка, девица, брюнетка, с длинной талией,\r\nс длинным лицом, с прыгающими глазами и с ввалившимися щеками, - страшно износившееся существо!\r\n- Скорей! (я перевожу, а он ей говорил по-французски), у них там уж должен быть самовар; живо кипятку, красного вина и сахару, стакан сюда, скорей, он замерз, это - мой приятель.\r\n.. проспал ночь на снегу.\r\n- Malheureux! - вскричала было она, с театральным жестом всплеснув руками.\r\n- Но-но! - прикрикнул на нее Ламберт, словно на собачонку, и пригрозил пальцем; она тотчас оставила жесты и побежала исполнять приказание.\r\nОн меня осмотрел и ощупал; попробовал мой пульс, пощупал лоб, виски. \"Странно, - ворчал он, - как ты не замерз.\r\n.. впрочем, ты весь был закрыт шубой, с головой, как в меховой норе сидел...\"\r\nГорячий стакан явился, я выхлебнул его с жадностью, и он оживил меня тотчас же; я опять залепетал;\r\nя полулежал в углу на диване и все говорил, - я захлебывался говоря, - но что именно и как я рассказывал, опять-таки совсем почти не помню;\r\nмгновениями и даже целыми промежутками совсем забыл.\r\nПовторю: понял ли он что тогда из моих рассказов - не знаю;\r\nно об одном я догадался потом уже ясно, а именно: он успел понять меня ровно настолько, чтоб вывести заключение, что встречей со мной ему пренебрегать не следует.\r\n.. Потом объясню в своем месте, какой он мог иметь тут расчет.\r\nЯ не только был оживлен ужасно, но минутами, кажется, весел.\r\nПрипоминаю солнце, вдруг осветившее комнату, когда подняли шторы, и затрещавшую печку, которую кто-то затопил, - кто и как - не запомню.\r\nПамятна мне тоже черная крошечная болонка, которую держала mademoiselle Alphonsine в руках, кокетливо прижимая ее к своему сердцу.\r\nЭта болонка как-то уж очень меня развлекала, так даже, что я переставал рассказывать и раза два потянулся к ней,\r\nно Ламберт махнул рукой, и Альфонсина с своей болонкой мигом стушевалась за ширмы.\r\nСам он очень молчал, сидел напротив меня и, сильно наклонившись ко мне, слушал не отрываясь;\r\nпорой улыбался длинной, долгой улыбкой, скалил зубы и прищуривал глаза, как бы усиленно соображая и желая угадать.\r\nЯ сохранил ясное воспоминание лишь о том, что когда рассказывал ему о \"документе\",\r\nто никак не мог понятливо выразиться и толком связать рассказ, и по лицу его слишком видел, что он никак не может понять меня,\r\nно что ему очень бы хотелось понять, так что даже он рискнул остановить меня вопросом, что было опасно,\r\nпотому что я тотчас, чуть перебивали меня, сам перебивал тему и забывал, о чем говорил.\r\nСколько времени мы просидели и проговорили так - я не знаю и даже сообразить не могу. Он вдруг встал и позвал Альфонсину:\r\n- Ему надо покой; может, надо будет доктора. Что спросит - все исполнять, то есть... vous comprenez, ma fille? vous avez l'argent, нет? Вот! - И он вынул ей десятирублевую.\r\nОн стал с ней шептаться: Vous comprenez! vous comprenez! - повторял он ей, грозя пальцем и строго хмуря брови. Я видел, что она страшно перед ним трепетала.\r\n- Я приду; а ты всего лучше выспись, - улыбнулся он мне и взял шапку.\r\n- Mais vous n'avez pas dormi du tout, Maurice! - патетически прокричала было Альфонсина.\n - Taisez-vous, je dormirai aprиs, - и он вышел.\r\n- Sauvйe! - патетически прошептала она, показав мне вслед ему рукой.\r\n- Monsieur, monsieur!\r\n- задекламировала она тотчас же, став в позу среди комнаты, - jamais homme ne fut si cruel, si Bismark, que cet кtre, qui regarde uno femme comme une saletй de hasard.\r\nUne femme, qu'est-ce que зa dans notre йpoque? \"Tue-la!\" - voilа le dernier mot de l'Acadйmie franзaise!..\r\nЯ выпучил на нее глаза; у меня в глазах двоилось, мне мерещились уже две Альфонсины...\r\nВдруг я заметил, что она плачет, вздрогнул и сообразил, что она уже очень давно мне говорит, а я, стало быть, в это время спал или был без памяти.\r\n- ...\r\nHйlas! de quoi m'aurait servi de le dйcouvrir plutфt, - восклицала она, - et n'aurais-je pas autant gagnй а tenir ma honte cachйe toute ma vie?\r\nPeut-кtre, n'est-il pas honnкte а une demoiselle de s'expliquer si librement devant monsieur, mais enfin je vous avoue que s'il m'йtait permis de vouloir quelque chose,\r\noh, ce serait de lui plonger au c_ur mon couteau, mais en dйtournant les yeux, de peur que son regard exйcrable ne fоt trembler mon bras et ne glaзвt mon courage!\r\nIl a assassinй ce pope russe, monsieur, il lui arracha sa barbe rousse pour la vendre а un artiste en cheveux au pont des Marйchaux,\r\ntout prиs de la Maison de monsieur Andrieux - hautes nouveautйs, articles de Paris, linge, chemises, vous savez, n'est-ce pas?\r\n.\r\n.\r\nOh, monsieur, quand l'amitiй rassemble а table йpouse, enfants, s_urs, amis, quand une vive allйgresse enflamme mon c_ur, je vous le demande, monsieur:\r\nest-il bonheur prйfйrable а celui dont tout jouit?\r\nMais il rit, monsieur, ce monstre exйcrable et inconcevable et si ce n'йtait pas par l'entremise de monsieur Andrieux, jamais, oh, jamais je ne serais.\r\n.. Mais quoi, monsieur, qu'avez vous, monsieur?", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Лухманова Н", "role": "user" }, { "content": "- Надежда Александровна…\n - Ах, как смешно!\n - Что смешно?\n - А вот вы меня так назвали, это тоже первый раз в жизни!\r\n- Что значит \"тоже\"?\n - А цветы мне подарили в первый раз. И так назвали…\r\n- Как же я могу вас звать?\n - Как? Mademoiselle Франк!\n - Мне так не нравится.\n - А как вас зовут?\n - Евгений Михайлович.\r\n- Евгений, Eugene, это красиво, мне нравится. Так вы завтра в полк? Поцелуйте за меня Андрюшу, тысячу раз поцелуйте, скажите ему, что я его жду и Люда ждет его.\r\nОна молчит, но я знаю, что она страшно ждет его.\r\n- Кто это - Люда?\r\n- Это моя подруга.\r\nАх, какая она душка; если бы вы ее видели, вы бы тоже начали ее обожать, только нельзя, она \"бегает\" за Андрюшей, и я просила его жениться на ней;\r\nжаль, она дежурит у кофулек, я не могу ее вызвать к вам.\r\nЯ бы показала вам и Eugenie, вот прелесть!\r\n- Это тоже ваша подруга?\n - Ах нет, это белая кошка Петровой и Евграфовой, но какая милая. Когда же вы приедете снова в Петербург?\r\n- Я буду здесь к весне, то есть как раз к вашему выпуску.\r\n- Да? Вот это хорошо! Приезжайте прямо в церковь, мы все будем в белом, батюшка прочтет проповедь, и мы будем плакать. Очень, очень интересно видеть выпуск.\r\nДверь приемной скрипнула, и в комнату крадучись пролезла m-lle Нот.\r\n- Пора, ma chХre (моя дорогая), идти обратно в сад. Maman позволила принять вашего брата только на полчаса. Вы знаете, что сегодня не приемный день.\r\nФранк встала.\n - Прощайте, \"cousin EugХne\" (кузен Евгений)! - И она лукаво поглядела на молодого человека.\n - Прощайте, кузиночка, - отвечал он, улыбаясь.\r\n- Смотрите, не забудьте десять тысяч раз поцеловать за меня Андрюшу:\n - Вот ваши конфеты, вот beby - в целости и сохранности.\r\nПередавая бонбоньерку и куклу, он подошел ближе к девочке и сказал ей тихо:\n - Я уезжаю надолго, подарите мне на память цветок из вашего букета.\r\n- Цветок? Хорошо!\r\n- Девушка вынула из букета несколько незабудок и одну розу из середины, без всякого кокетства, забыв,\r\nчто именно эту розу она восторге поцеловала, затем быстро сдернула с кончика косы маленький синий бантик и этой лентой связала крошечный букет.\r\n- Смотрите, когда он завянет, высушите его в книге или в толстой тетрадке, но не бросайте: говорят, нехорошо бросать или жечь подаренные цветы.\r\nОфицер наклонился взять цветы и поцеловал маленькую ручку, державшую их.\r\nНадя Франк вспыхнула и невольным движением отдернула руки. И это тоже было в первый раз; все личико ее покрылось краской…\r\n***\r\nВ дортуаре первого класса на ночном шкафике Франк в большой грубой кружке из-под квасу стояли остатки прелестного букета:\r\nпять-шесть распустившихся роз и пучок незабудок, остальные цветы были розданы подругам.\r\nЛожась спать, Франк не болтала ни с кем, не шла ни к кому в гости \"на кровать\": она на коленях молилась дольше обыкновенного перед своим образком, прикрепленным к кровати.\r\nМинуту она постояла перед цветами, и личико ее было грустно и бледно, как будто она предчувствовала, что в жизни цветы и тернии встречаются одинаково часто.\r\nЗатем она по привычке легла на правый бок, положила под щеку правую руку и заснула.\r\nСладкий аромат разносился над ее головой, ей снился офицер и сурово спрашивал сравнительную хронологию семнадцатого века, которую она не знала…\r\nВокруг висячей ночной лампы, на табуретах, поставленных верхом один на другой (чтобы быть поближе к огню), сидели три девочки;\r\nих голые ноги не достигали пола, юбочки доходили только до колен, широкие бесформенные кофты и белые чепчики придавали им вид отдыхающих клоунов; все три вполголоса долбили \"Египет\".\r\nЗавтра первый урок был Дютака, учителя всеобщей истории, которую в институте проходили на французском языке.\r\nЭто было очень трудно, поэтому никто не рисковал \"рассказывать\", а все, как попугаи, долбили от слова до слова.\r\n- Душка Пышка, спроси меня, - просила Маша Евграфова. Пышка, вся красная от усиленной зубрежки, обернулась к ней.\n - Разве ты знаешь?\n - Да, кажется, хорошо знаю.\r\n- Только не очень громко, не мешай мне, - просила Иванова.\n - А ты пока зажми уши и повторяй сама, что знаешь.\r\nМаленькая Иванова поджала под себя ноги, положила на колени книгу и, заткнув уши, продолжала шептать урок.\n - Ну, говори, только не смотри в книгу.\r\n- Ты, Пышка, не перебивай меня, а то как сорвусь, так и кончено, ничего не помню. Слушай: \"L'Egypte se trouve dans la partie du N.\r\nE. de l'Afrique sur les bords du Nil, qui par ses dИbordements annuels rend cette contrИe trХs fertile.\r\nDu mois d'aoШt, jusqu'au mois de novembre, les eaux du Nil innondent les contrИes d'alentours et les couvrent de limon,\r\nde maniХre que l'agriculteur sans se donner beaucoup de peine confit ses semences Ю la terre et dans l'espoir\r\nd'une bonne moisson oublie ses champs pour quelques mois\"…( Египет находится в Северо-Восточной части Африки,\r\nна берегах Нила, который благодаря своим ежегодным разливам делает этот край чрезвычайно плодородным.\r\nС августа по ноябрь воды Нила затопляют окрестные берега и покрывают илом,\r\nа земледельцы без особого труда сеют семена и с надеждой на хороший урожай забывают свои поля на несколько месяцев… )\r\nМаша Евграфова нанизывала фразу за фразой, а Пышка следила за ней с открытым ртом.\n - Вот так хорошо! Когда это ты так выдолбила?\r\n- Летом, я все каникулы долбила, я много параграфов так знаю, только меня сбивать не надо! - с гордостью отвечала Маша.\r\n- Медамочки, кто меня пустит на свое место? Я ничего не знаю \"к Дютаку\", - просилась Чернушка, стоя тоже босиком и поджимая под себя, как цапля, то одну ногу, то другую.\r\nСвоих туфель иметь не полагалось, кроме как для танцев, а надевать ночью грубые кожаные башмаки дети не любили.\r\n- Вот Евграфова тебя пустит. Вот выдолбила L'Egypte - назубок!\r\n- Прощайте, душки, я спать.\r\n- Евграфова слезла, а Чернушка, как обезьяна по веткам, по углам табуретов поднялась наверх,\r\nи снова все трое уселись неподвижно вокруг лампы, губы их шептали, от усердия запомнить трудную фразу они закатывали глаза.\r\nБедные девочки сидели так полночи, как три факира, стерегущих священный огонь.\r\nВ одном из углов дортуара на трех сдвинутых кроватях сидела кучка институток.\r\nТам было весело, две свечи горели в бронзовых подсвечниках, в маленьких хрустальных кружечках было налито какое-то сладкое вино,\r\nна середине кровати стоял поднос, а на нем - куски паштета с говядиной, копченые рыбки, пирожные, фрукты.\r\nЧиркова угощала свой двор, она только сегодня вернулась из отпуска.\r\nТут шел тихий смех и разговор с полунамеками, имена Авенира, Анатоля и Базиля так и пересыпали всякую фразу.\r\nЧиркова лето провела в Крыму, каталась верхом, взбиралась на горы, но в ее рассказах красоты природы не играли никакой роли;\r\nна правах уже почти взрослой девушки она принимала участие во всех пикниках partie de plaisir (удовольствия) и как знаток говорила о лошадях, ресторанах и прочем.\r\nЗа лето куча ее поклонниц сильно поредела, возле нее оставались только три-четрыре из слабохарактерных, готовых всегда прислуживать тому, кто умеет ими повелевать.\r\nЧахоточная тоненькая Быстрова, прозванная Русалочкой за свои беленькие ручки, впалую грудь и большие синие глаза, бескорыстно жалась к Чирковой,\r\nточно инстинктивно чувствуя, что ей никогда не видать той веселой, пустой, но заманчивой жизни, пестрые картины которой развертывала перед ней ее светская подруга.\r\nРусалочка училась неровно, как неровно и нервно делала все. Родные ее были далеко, на Кавказе, на груди она носила образок св.\r\nНины, бредила Демоном, замком Тамары и пела романсы надрывным, но замечательно приятным голосом, произнося слова с захватывающим выражением.\r\nДо самого поступления Чирковой девочку все любили, баловали, ласкали, но теперь она отшатнулась ото всех,\r\nстала резка, и ее синие чудные глаза оживлялись и блестели, только когда Чиркова рассказывала о театре.\r\nДевочка, привезенная в институт восьми лет, ничего не видала, и теперь фантазия ее следила за героями какой-нибудь ужасной драмы с таким увлечением и пылом,\r\nчто Чиркова не жалела красок, и, хотя в душе считала Русалочку неизмеримо ниже себя, гордилась тем влиянием, которое оказывала на нее.\r\nШкот, лежа в кровати у своей зажженной свечи, писала письмо домой;\r\nнекрасивое, но симпатичное и серьезное лицо девушки было освещено, и по нему легко было понять, как одинока она,\r\nкак далеки он нее обезьянки на высоких табуретах, долбящие \"L'Egypte\", и кучка Чирковой, и все эти беспечно сидящие девочки.\r\nМало-помалу все стихло, все разошлись по кроватям, чья-то рука потушила лампу, дортуар погрузился во тьму, и только слышно было,\r\nкак Русалочка, лежа в кровати, соседней с Чирковой, тихо и нежно упрашивала рассказать ей балет \"Руслан и Людмила\".\r\nА лето шло к концу, скоро запрутся распахнутые окна и скроется из глаз девочек старый сад.\r\nНадя Франк точно дорожит каждой минутой и целые ночи сидит, забравшись с ногами на подоконник, и болтает со своей подругой, белокурой Людочкой.\r\nКончив курс, Людочка не колеблясь приняла предложение Maman остаться пепиньеркой при младшем классе.\r\nМать ее была без средств, и девушке все равно предстояло идти в гувернантки и, может быть, ехать в дальнюю провинцию,\r\nа у Людочки в глубине ее кроткого сердца сохранялся образ красивого офицера, Андрюши Франк.\r\nОна знала, что молодой человек вернется к выпуску, и бессознательно, в силу какого-то непобедимого инстинкта, желала непременно дождаться его в институте.\r\nСегодня, кончив дежурство, серенькая пепиньерка неслышно, как мышь, пробралась по коридору и явилась на назначенное ей Надей свидание.\r\nПод окном лежал их любимый старый сад; среди черных кустов и деревьев громадным серебряным пятном вырисовывалась площадка, усыпанная светло-желтым песком;\r\nна лужайке и дорожках, залитых лунным светом, трепетали тени.\r\nПрохлада и ненарушимая тишина шли из сада в открытое окно.\r\n- Люда, когда ты смотришь вниз, тебе не хочется броситься из окна?\n - Господь с тобой, вот выдумала… Отодвинься, Франк!\r\n- А знаешь, меня так и тянет, только я вовсе не хочу упасть, разбиться, нет, мне почему-то кажется, что меня какая-то невидимая сила подхватит и поставит на землю.\r\n- Вот чушь! Самым исправным образом разобьешь себе голову.\n - Нет, я убеждена, что со мной ничего не случится. Хочешь, попробую? - И Франк вскочила на подоконник.\r\n- Франк, сумасшедшая! Сиди смирно или я сейчас уйду, я даже говорить с тобой не хочу!\r\n- Ах, Люда, отчего у тебя нет такой веры… а у меня, ты знаешь, бывает, - именно вот так:\r\nв сердце горит, горит, и чувствуешь в себе такую силу, что кажется, весь дом, вот весь наш институт возьмешь на руки и подымешь.\r\n- Неужели ты, Франк, бросилась бы из окна? Франк засмеялась.\r\n- Нет, конечно, не бросилась бы, это я так, тебя попугать хотела, а только, правда, мне иногда почему-то кажется, что со мной ничего не может случиться и что я все могу!\r\nТы знаешь, мне говорил Минаев, что в древности христиане умели желать и верить и от этого происходили чудеса, и я знаю, что он говорит правду.\r\nТолько всегда и всего желать нельзя, так желать можно только очень редко. Знаешь, я раз желала, чтобы солнце сошло ко мне.\r\nЯ была одна-одинешенька в дортуаре, окно вот так же было открыто, и солнце стояло как раз против меня.\r\nЯ протянула к нему руки и так желала, так желала обнять его!\r\nМне стало холодно, в глазах шли круги, по спине ползали мурашки, и вдруг я почувствовала, как что-то теплое, круглое, чудное легло мне на руки и ослепило меня.\r\nКогда я открыла глаза, у меня болела голова, из глаз текли слезы, но, я тебя уверяю, солнце сходило ко мне!\r\n- Господи! Франк, да ты совсем сумасшедшая! Ведь солнце более чем в миллион раз больше земли, лучи его жгут и высушивают почву, а ты говоришь, что оно сошло к тебе на руки!\r\n- Ах, Люда… я чувствовала!\r\nДевочки смолкли.\r\nНадя глядела в сад и снова теряла чувство действительности: и сад, и луна, и блуждавшие тени казались ей сказкой, но не такой, которую рассказывают, а которую переживают во сне.\r\nЛюдочка нахмурилась; ей хотелось совсем о другом говорить с подругой.\r\n- Ты когда писала Андрюше? - спросила она, беря Франк за руку.\n - Дусе? Я буду писать завтра. У тебя есть симпатические чернила?\r\n- Есть, я всегда беру их для этих писем, да только теперь тебе зачем? Ты пиши завтра в саду, когда Нот уйдет завтракать, а после обеда я отпрошусь в гостиный двор и сама опущу письмо.\r\nКак ты думаешь, когда он приедет?\r\nФранк вдруг вскочила с подоконника и схватила Люду за голову.\r\n- Он приедет, он приедет, - пела она тихонько, - он приедет к сентябрю и навсегда; он переводится на службу в Петербург, мне это сказала вчера мама, он писал ей.\r\nЛюдочка громко рассмеялась и начала целовать Франк.\n - Кто это хохочет и спать не дает? - заворчала Бульдожка. - Это очень глупо!\r\nФранк и Людочке вдруг стало очень смешно, они уткнулись в подушку на пустой кровати и хохотали как безумные.\n\n ***\r\nБыл утомительно жаркий июльский день, и, несмотря на запрещение качаться на \"гигантских\" до обеда, первый класс, воспользовавшись отсутствием Кильки, бросился на качели.\r\nИрочка Говорова, хорошенькая брюнетка, с замечательно толстой и длинной косой, была особенно весела;\r\nона перетягивала всех, кто хотел, то есть подпускала вниз свою веревку и тот, кто был наверху, летал особенно легко и высоко.\r\nКогда дежурный солдат, седой Савелий, появился на каменном подъезде института и, подняв высоко руку, три раза ударил в огромный колокол,\r\nИрочка сбросила с себя лямку и раньше, чем на площадку стеклись все классы, влетела в галерею и, схватив свою кружку холодного молока, выпила ее до дна.\r\nЗа завтраком с Ирочкой сделалось дурно, она побледнела, ее начало трясти, в два часа ее отправили в лазарет, затем в класс проникли какие-то лихорадочные слухи;\r\nшепотом передавали, что Ирочке хуже, что у нее холера.\r\nКилька три раза бегала в лазарет, и к вечеру, не успела она привести класс в дортуар, как ее потребовали к Maman.\r\nДевочки, обрадовавшись отсутствию классной дамы, шалили.\r\nБульдожка, вспенив мыло, достала откуда-то соломинку, пускала мыльные пузыри и любовалась перламутровым отливом, который им придавал свет лампы.", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Где лучше автора Решетников Ф", "role": "user" }, { "content": "На улице, в домах, куда ее принимали из жалости, она не могла найти себе покоя. Дома ей было душно; ее семейство давило ее.\r\nИ вот она стала попивать водку, и так крепко, что на нее уже нечего было надеяться.\r\nПанфил жил очень дружно с Степаном.\r\nХотя же они и ссорились часто, потому что во многом не сходились друг с другом, и дрались частенько из-за того,\r\nчто который-нибудь из них воровал у друга кусок хлеба, надевал ботинки или фуражку, но если не было дома одного, другой скучал.\r\nСтепан работал на вороту, то есть погонял лошадей, и за это получал платы за день десять копеек.\r\nСлучалось, что он от устатка сваливался и сладко засыпал, но за это его колотили без пощады, не считая еще его за человека.\r\nТакая работа, впрочем, не всегда бывала, да и она мальчику очень надоедала, и поэтому он с охотою шел в варницы,\r\nи если там за броску дров в печь, за складку дров в поленницу или очистку снега откуда-нибудь на промыслах - ничего не давали,\r\nто он все-таки днем не шел домой, потому что ему дома бывало скучно, он отвыкал уже мало-помалу от дома и считал себя большим человеком, почему и не любил, чтобы его дома ругали.\r\nПоэтому часто случалось, что или Степан прибежит к Панфилу покурить табачку, погреться,\r\nили Панфил к Степану убежит от рабочих, которые за что-нибудь хотят бить его, или просто покалякать от скуки.\r\nА у Панфила новостей или рассказов было больше, потому что он терся с людьми, а Степан только около лошадей.\r\nРаз Панфил приходил к Степану, который от нечего делать изощрялся попасть хворостиной в глаза которой-нибудь из лошадей.\r\nУвидя Панфила, Степан бросил хворостинку и подошел к нему. Лошади стали.\r\n- Слышь, Степка, што мужики говорят: мы напрасно деньги-то отдаем дома.\r\n- А им што за дело?\r\n- Вы, говорят, дураки, уж не маленькие теперь. Сколько, говорят, вы ни принесете, все возьмут, а вам ничего не отдадут.\r\nНе надо, говорят, отдавать деньги. Лучше, говорят, на сапоги копить.\r\n- Дурень! Как не отдать-то?\r\n- А ты возьми и не отдай - не дали, мол... Я дак не отдам, потому сестра сама большая.\r\nСама замужем была, и я ей больше не помощник. Вон Гриша тоже не живет с нами. А мы, Степка, на квартиру пойдем.\r\nСтепан ничего не сказал. Он задумался.\r\nСлова Панфила его точно ошпарили;\r\nон, вытараща глаза, смотрел на метелку - и долго простоял в таком положении, до тех пор, пока не вывела его из оцепенения одна лошадь, начавшая чихать.\r\nПанфила уже не было в насосе.\r\nСтепан был совсем сбит с толку своим приятелем.\r\nНаходясь постоянно среди рабочих и считая себя тоже рабочим, только еще небольшим, он понимал все, что творилось вокруг него;\r\nно он был в таком возрасте, в котором легко подчиняются влиянию товарищей и взрослых.\r\nСвое ничтожество перед взрослыми он сознавал из того, что он не имел такой силы, как взрослые;\r\nвзрослый легко мог стиснуть ему руку так, что он чувствовал сильнейшую боль; на многие слова он не мог ничего отвечать;\r\nне мог многого сделать так, как делают взрослые:\r\nвзрослые ругали его мальчишкою, не дозволяли ему дотрогиваться до таких вещей, до которых ему не следовало дотрогиваться, умеряли его любопытство,\r\nтолкали его оттуда, где ему, по его летам, быть не следовало, теребили за уши, если он забирался в кабак и тянул из рюмки водку.\r\nПоэтому, отстраняемый всюду, даже в церкви, на задний план, он всячески старался добиться того,\r\nот чего его отстраняли, и старался во всем подражать взрослым, для того чтобы его не считали мальчишкою.\r\nВообще ему, промысловому мальчику, приходилось переносить много, и надо удивляться живучести его натуры.\r\nВ отце Степан видел домохозяина, главу, но он его нисколько не боялся, потому что его не боялась мать, которая, как он понимал, держала отца в ежовых рукавицах.\r\nОт рабочих он слышал, что его отец м о к р а я к у р и ц а, которую мать его может загнать куда угодно.\r\nКроме этого, он слыхал от брата, что он незаконный сын, что отец его другой, и поэтому он не имел особенной любви к отцу, относясь к нему, как к хозяину.\r\nМать была для него не то: он ее всегда видел дома, мать одевала его, давала есть, кричала на него и колотила его, когда он ее не слушался.\r\nСтепан не боялся посторонних людей, которые его бранили и били; а мать скажет слово - он боится, чтобы она его не ударила, а станет огрызаться, ему же достанется.\r\nИз ее разговоров он понимал, что мать если работает на промыслах, прядет куделю, ходит куда-нибудь, то все это она делает для детей.\r\nНо, видя, как рабочие обращаются с пожилыми женщинами на промыслах, он все-таки сознавал, что женщина не мужчина,\r\nее власть над ним нейдет дальше ее дома и что поэтому мать его только в своем семействе имеет верх над детьми,\r\nно на промыслах существо довольно слабое, ничем не рознящееся от других женщин, с которыми кто хочет, тот и заигрывает, которых кто хочет, тот и обругает.\r\nВсе-таки он свою мать уважал и, если кто при нем говорил про нее нехорошо или ругал ее, он заступался за нее, что очень смешило молодых рабочих.\r\nИ соседи говорили, что у Ульяновых из детей только один Степка покорный, который со всех ног бежит туда,\r\nкуда пошлет его мать, и относили это к тому, что он был любимец Степаниды Власовны.\r\nЗнакомые Степаниды Власовны говорили, что Степан походил лицом и манерами на нее. И действительно, Степан, вымывшись в бане и принарядившись, казался очень красивым мальчиком.\r\nВ характере его было много женственности, и он был мальчик, как говорили девушки, з а в и д у щ и й.\r\nНо однако, несмотря на то, что зависть свою он проявлял перед всеми родными и любил поесть сладкого, он каждую копейку отдавал матери,\r\nи если покупал пряник, то не знал, что ему соврать матери, которая знала, сколько Степан получает заработка.\r\nТак было до отъезда отца. При прощании в его голову врезались непонятные слова родителей и сестры; он заметил, что в семействе что-то от него скрывают.\r\nОн долго думал об этой сцене и ничего не мог выдумать, а пришел только к тому заключению,\r\nчто его отец человек нехороший, сестра тоже нехорошая, потому что она что-то сделала нехорошее, коли плакала.\r\nНо отчего, спрашивается, ушел отец? Отчего он его не взял с собой, если на золотых хорошо? Отчего отец плакал и все плакали, когда прощались с ним?.\r\n. Уж не обидел ли кто его отца? Думал Степан и старался подслушать, что про него говорят рабочие.\r\nИз этих подслушиваний он узнал, что его мать ругают все мужчины за то, что она сама не умела беречь деньги, когда отец имел большие доходы;\r\nчто не трать она деньги на угощения своих любовников, Елизар Матвеич не сидел бы понапрасну три года в лесу без дела, а мог бы заняться торговлей;\r\nчто от такой сварливой жены поневоле побежишь куда-нибудь.\r\nИ много-много Степан услышал от рабочих.\r\nГорько ему было, плакал он, что обижают его мать, и при первом же случае хотел пожаловаться ей, но в первые дни мать была очень сердита,\r\nк ней нельзя было и подступиться, ругала его, гнала вон, говоря, что теперь ей и самой нечего жрать, не только что кормить еще такую ораву.\r\n- А, мамонька, мои деньги... - сказал Степан, думая, что он этим угодит матери.\r\n- Ты што меня коришь своими-то деньгами? Ах ты, мерзавец! Он только што в работу поступил, а уж начал укорять меня, што я на его деньги живу.\r\nДолго ругалась мать и даже побила Степана в этот день. Степана это разобидело. Ему думалось, что матери не жалко его. Она не понимает того, как ему тяжело на работе.\r\nМать день ото дня становилась сердитее; если сын отдавал ей деньги, она ругала его, зачем он мало принес, что он, вероятно, сошелся с мошенниками, которые обирают его.\r\nСтанет возражать Степан, мать так крикнет на него, что он вздрогнет и не найдется, что сказать.\r\nКрепко стал Степан подумывать о том, как бы угодить матери.\r\nПрежде мать по голове его гладила, когда отдавал он ей недельный заработок, кормила его досыта; если что пекла сладкое, то сама не попробует, а даст ему;\r\nтеперь бьет за то, что он мало носит денег, хотя он теперь целыми двумя копейками получает больше прежнего, сладкого ничего нет, да и хлеб даже покупают с рынка.\r\nПрежде мать заботилась: нет ли на халатишке дыры, целы ли у него ботинки; теперь все разваливается, мать не спрашивает, а поди-ка, сунься к ней, когда она все ворчит!\r\nХорошо еще, что сестра кое-как заштопает.\r\nО Лизавете Елизаровне он тоже был дурного мнения, но она в последнее время стала ему больше нравиться,\r\nпотому что она с ним разговаривала, играла с ним в карты, расспрашивала его, кормила и заштопывала дыры на халатишке и на ботинках;\r\nкогда сестры и Пелагеи Прохоровны не было дома, туда хоть не показывайся: ни корки оглоданной не найдешь нигде.\r\nКроме этого, ему нравилось то, что она отказалась быть женою Григорья Прохорыча, которого он терпеть не мог за его хвастовство и надменность.\r\nСтепану мало приводилось работать с рабочими. Он больше находился в насосе около лошадей, один или с каким-нибудь рабочим, который больше молчал.\r\nВ таком уединении у него много было времени думать, к тому же он не был охотником петь один песни. И он думал много.\r\nНо главною его думою ежедневно было о том, что будет из него, когда он сделается богачом, и каким образом ему достичь до того, чтобы сделаться богатым человеком?\r\nВсе это он развивал на разные лады, каждый новый предмет давал ему тему для новых дум.\r\nЛетом он думал, что найдет деньги под лодкой, в которой он или кто-нибудь перевозил состоятельного человека через реку;\r\nна эти деньги он завел бы несколько лодок, в которых его семейство стало бы перевозить весной людей через реку дешевле,\r\nчем берут на перевозе, и таким образом нажил бы много денег и из них половину брал бы себе, а половину отдавал матери - и т.\r\nд.\r\nЗимой он думал:\r\nхорошо бы заработать деньги на лошадь, которую бы можно было запрячь в ворот, а тогда он стал бы получать платы по четвертаку в день,\r\nпо праздникам бы стал на этой лошади возить дрова на варницы и мало-помалу разжился бы - и т.\r\nд. И чем больше казалась ему невыносимою брань, тем больше он проводил время в думах о богатстве и даже мало спал по ночам.\r\nА тут еще новое горе: промысловая Варька, пятнадцатилетняя девушка, с которой он с трехлетнего возраста играл вместе, стала ему нравиться более прежнего.\r\nВарьку он стал почему-то бояться и при мысли о ней по всему телу чувствовал что-то приятное: так вот и хочется видеть ее, сидеть с ней и смотреть на нее.\r\nУж он ее раз обнял в чулане, да она его так оттолкнула, что он сильно ушиб об косяк левый локоть. А как раз обнял да получил толчок, захотелось и в другой раз, только она сказала:\r\n- Не стоишь! Подари мне платок с картинкой, так я тебе позволю обнимать меня часто. Тогда и я тебе варежки подарю.\r\nЗадумался Степан крепко над словами своего приятеля. \"В самом деле, - думал он, - если я не стану отдавать денег матери или сестре, я накоплю денег.\r\nКуплю себе ботинки, Варьке платок; Варька мне подарит варежки и чулки\". Но как это сделать? Что сказать матери, куда деньги спрятать?\r\nПо окончании работы он зашел за Горюновым в варницу, тот уже спал. Ульянов разбудил его.\r\n- Не пойду. Гришка вон тоже не ходит, и я не пойду. Не ходи и ты, коли хочешь быть мне товарищем, - сказал Панфил Степану.\r\nВ первый раз пришлось Степану ночевать в варнице.\r\nСлучалось ему спать и в шалаше у отца, и в лесу, и на берегу реки, зато он спал там в виду у матери или с разрешения ее;\r\nтеперь же ему пришлось покидать мать и сестру по своему капризу.\r\nНо отстать от Панфила ему не хотелось; рабочие говорили: где Степке спать в варнице, он ни на шаг не может отойти от матери и спит на перине!\r\nСтепан лег к Панфилу, но долго ворочался с боку на бок, и если бы не ночь, то давно убежал бы домой.\r\nНа другой день ему было очень скучно об матери, и он боялся теперь показаться ей.\r\nЧем больше он думал о своем поступке, тем больше находил себя неправым, потому что никто, кроме матери, так не любил его раньше.\r\nА если теперь она не любит, то, может быть, это недолго будет продолжаться. Вечером Степан направился домой, но Панфил попался ему навстречу. Он нес на веревочке двух налимов.\r\n- Степка! Иди уху хлебать!.. Славная будет уха, с луком, с перцем... Славно будет! Гуляй, Степка!!.\r\nУ Степки слюни текли от желания похлебать ухи; ему слышался запах рыбьего навара. Он уже с покрова не едал рыбы.\r\nТогда мать пекла пирог с сигами, а об налимах он только слыхал, что они хороши. И он пошел за Панфилом.\r\nПанфил Горюнов справлял сегодня свое вступление в товарищество рабочих.\r\nХотя рабочие и не считали его за большого рабочего, но так как он работал наравне с ними, то же, что и они, то они не гнушались с ним водить компанию,\r\nобедать вместе - и в некоторых случаях даже з а т ы к а л и с ь им, то есть просили его, в случае отсутствия товарища, заменить того, за что он, кроме спасиба, пока ничего не получал.\r\nТоварищество состояло в том, чтобы работать вместе, в случае утайки кем-либо какой-нибудь промысловой вещи всем молчать,\r\nхотя бы при этой утайке не было произведено между товарищами никакого дележа,\r\nне выдавать товарища, если он почему-нибудь ушел из варницы с полдня или с полночи, а требовать, чтобы ему была положена плата, как и всем, за полное число урочного времени.\r\nТоварищество составляли большею частью друзья, и поэтому в компанию к ним попасть было нелегко.\r\nПанфил же попал потому, что он был мальчик бойкий, в о с т р ы й на словах, умел угодить всем, раза два уже обругал смотрителя,\r\nи тот ничего не сделал за это мальчишке, потому что не нашел, что возразить на его резкие замечания.\r\nОсобенно же рабочим нравилось в Горюнове то, что он отказался жить с сестрой и, стало быть, будет иметь деньги, которыми легко можно будет им позаимствоваться от него.\r\nРыбу же Панфил достал довольно смело.\r\nНапротив амбара, недалеко от берега, он заметил утром какого-то мужчину, вытаскивающего из маленькой проруби палку, потом какую-то плетушку.\r\nЭто его заняло. Он подошел к нему и узнал, что мужчина становит морды и снасти, которыми ловят рыбу. Вот вечером Панфил и пошел ловить рыбу.\r\nМорду он не мог поднять, а бечевка с вершковыми крючками была так велика, что он ее едва на четверть вытащил из дыры.", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Степняк-Кравчинский С", "role": "user" }, { "content": "Но это случилось так давно, что он, по-видимому, уже и сам забыл подлинную причину своего изгнания. Всем казалось, будто Старик так и родился политическим ссыльным.\r\nОднако его никогда не покидала надежда, и он постоянно ждал каких-то перемен в верхах, благодаря которым мог бы появиться приказ о его освобождении.\r\nНо такого приказа все не было, и, когда ожидание становилось нестерпимым, он впадал в полное отчаяние и неделями неистово пил;\r\nдрузьям приходилось лечить Старика тем, что его сажали под замок.\r\nПосле запоя он успокаивался и в продолжение нескольких месяцев бывал не менее воздержан, чем какой-нибудь английский пуританин.\r\nПри невольном намеке доктора Старик опустил голову, но вдруг на его лице выразилась досада,\r\nбудто он сердился на себя за то, что ему стыдно, и, подняв глаза, он резко прервал Лозинского.\r\n-- Какого же черта нам тут делать, по-вашему? -- спросил он.\r\nЛозинский на миг растерялся. Он вначале не имел в виду ничего определенного. Как пришпоренный конь, он просто повиновался внутреннему порыву.\r\nНо его смущение длилось один миг. В критическую минуту у него в голове сразу возникали идеи; его и на этот раз осенила счастливая мысль.\r\n-- Что делать? -- повторил он по своей всегдашней привычке.\r\n-- Почему бы нам, например, вместо того, чтобы сидеть здесь как осовелые и ловить мух, не приняться за взаимное обучение или что-нибудь в этом роде?\r\nНас тридцать пять человек, каждый знает многое такое, что другим неизвестно.\r\nКаждый может поочередно давать уроки по своей специальности. Это заинтересует слушателей и будет поощрять самого лектора.\r\nТут предлагалось по крайней мере что-то практическое, и поэтому сразу же началось обсуждение.\r\nСтарик заметил, что такие уроки их особенно не развлекут и всем станет еще тоскливее на душе.\r\nВысказывались различные мнения за и против, и все так воодушевились, что под конец стали говорить все сразу, не слушая друг друга.\r\nУже давно ссыльные так приятно не проводили вечер. На следующий день предложение Лозинского обсуждалось во всех коммунах и было принято с энтузиазмом.\r\nСоставили план занятий, и через неделю доктор открыл курсы блестящей лекцией по физиологии.\r\nОднако многообещающее предприятие очень скоро рухнуло. Когда в городок проникли сведения о столь небывалых и любопытных занятиях ссыльных, он пришел в страшное волнение.\r\nИсправник послал за Лозинским и с большой важностью предупредил его, что чтение лекций является нарушением Правил, строго запрещающих ссыльным заниматься всякого рода преподаванием.\r\nДоктор рассмеялся в ответ и попытался объяснить тупому чиновнику, что соответствующая статья Правил не касается занятий ссыльных друг с другом.\r\nЕсли им разрешается встречаться и беседовать, то нелепо было бы запретить учить друг друга.\r\nИ хотя эта статья Правил осталась для исправника не вполне ясной, он на этот раз все же прислушался к голосу разума или по крайней мере сделал вид, что соглашается с доктором.\r\nК счастью, у исправника служил секретарем молодой парень, почти окончивший курс гимназии, и поэтому на него смотрели в Городишке как на большого грамотея.\r\nСлучилось так, что у секретаря был брат, участвовавший в \"движении\",\r\nпоэтому он втайне сочувствовал ссыльным и всякий раз, когда это было в его силах, стремился оказать им добрую услугу.\r\nЮноша уже не раз помогал им, но, по понятным причинам, они редко обращались к нему за содействием, и помощь с его стороны всегда была добровольной.\r\nОн и на этот раз заступился за ссыльных и уговорил сильно колебавшегося исправника удовлетворить их просьбу.\r\nНо они не подозревали, что враждебные силы уже начали действовать и им грозила новая опасность.\r\n* * *\r\nВ тот же день, когда вечерние тени уже опускались на Городишко, то есть между двумя и тремя часами пополудни,\r\nпо единственной улице городка быстро пробежала странная фигура и направилась к серому дому рядом с церковью.\r\nФигура вся была покрыта мехом, нижние конечности были скрыты в огромных тяжелых пимах из двойного меха -- шерстью наружу и шерстью вовнутрь, напоминая медвежьи лапы.\r\nТело было закутано в салоп -- мохнатую шубу из оленьего меха, похожую на стихарь, с длинными рукавами и откидным капором;\r\nруки упрятаны в огромные рукавицы, похожие на подковообразные меховые мешки.\r\nТак как мороз доходил до сорока градусов и дул резкий северный ветер, то капор закрывал все лицо, и,\r\nтаким образом, все части тела этого существа -- голова, руки и ноги -- были покрыты коричневой шерстью,\r\nи оно походило скорее на зверя, пытающегося ходить на задних лапах, чем на человека, а если бы оно, кроме того, опустилось на четвереньки, иллюзия была бы полная.\r\nНо так как фигура представляла собой одну из самых элегантных красавиц Городишка, подобное предположение было бы несколько нелюбезным, если не сказать больше.\r\nЭта дама была не кто иная, как жена местного судьи, и отправилась она с визитом к попадье.\r\nДостигнув серого домика, она вошла во двор и быстро поднялась на крыльцо.\r\nЗдесь она откинула капор, открыв широкое лицо с квадратными челюстями и с глазами столь же прозрачно-голубыми,\r\nкак у рыб здешнего края, одновременно она энергично отряхивалась, как собака, вылезшая из воды, сбрасывая снег, покрывавший ее меха.\r\nЗатем она поспешила в комнаты и, найдя попадью дома, сняла верхнюю одежду; подруги обнялись.\r\n-- Слышала, матушка, что студенты затеяли? -- возбужденно спросила судейша.\r\nНа Дальнем Севере политических ссыльных всех без различия называют \"студентами\", хотя настоящих студентов среди них не более четвертой части.\r\n-- Ах, не поминай их к ночи! Я так боюсь, что они сыграют со мною какую-нибудь штуку, и всякий раз, когда встречаюсь с ними на улице, не премину перекреститься под салопом.\r\nЕй-богу, правда. Только это и спасало меня до сих пор от лиха.\r\n-- Боюсь, что это больше не поможет. \n -- Ах, пресвятая богородица! Что ты имеешь в виду? Я прямо вся дрожу!\r\n-- Садись, матушка, все тебе расскажу. Намедни Матрена, рыбница, приходила ко мне и про все мне поведала.\r\nТы знаешь, Матрена сдает им две комнаты, и вот она подслушала в замочную скважину.\r\nНе все она поняла, ты же знаешь, какая она дура, но все-таки поняла достаточно, чтобы об остальном можно было догадаться.\r\nПосле этого судейша со множеством возгласов, оханий и отступлений повторила все те ужасы, какие узнала от любопытной рыбницы, а остальное, конечно, добавила от себя.\r\nСтуденты, мол, задумали дьявольское дело: хотели захватить город и всех, кто в нем находится, но, так как это им не удалось, они теперь в ярости.\r\nДоктор -- этот поляк -- у них коновод.\r\nА поляки ведь способны на все. Вчера он собрал их всех в своей комнате и показывал им такие страсти! И говорил им такое, такое! У тебя бы волосы дыбом встали, кабы услышала!\r\n-- Ах, святые угодники! Рассказывай скорее, не то помру со страху! \n -- Он показывал им череп -- череп мертвеца! \n -- Ой! Ой!\r\n-- А потом показал им книгу с красными картинками, да такими страшными, что ты бы вся похолодела. \n -- Ой, ой, ой!\r\n-- Но ты послушай, тут было еще и пострашнее.\r\nПосле того как он показал им все это, говоря слова, которые православный человек и повторить не может, поляк и заявляет:\r\n\"Через семь дней, говорит, у нас будет другая лекция, потом еще и еще одна, и так до семи раз.\r\nА затем, после седьмого урока...\"\r\nТут гостья повысила голос и остановилась на миг, чтобы посмотреть, какое действие произвели ее слова.\r\n-- Ах! Ах! -- стонала попадья. -- Силы небесные, заступитесь за нас!\r\n-- А после седьмой лекции, говорит, мы будем сильны и могучи и сможем взорвать в воздух весь этот городишко со всеми его жителями, до последнего человека.\r\n-- До последнего человека?! Ах!\r\nИ попадья хотела было упасть в обморок, но, вспомнив о близкой опасности, взяла себя в руки. \n -- А исправник -- что он говорит?\r\n-- Исправник -- осел. А может быть, эти интриганы склонили его на свою сторону, может, он продался поляку. \n -- Знаешь, что мы теперь сделаем, матушка? Пойдем к капитанше!\r\n-- Да, верно. Пойдем к капитанше!\r\nДесять минут спустя приятельницы уже были на улице, обе в том же причудливом наряде, и, если бы они пустились плясать в снегу, их легко можно было принять за пару резвых медвежат.\r\nНо слишком озабоченные судьбой родного города, они не думали о забавах.\r\nДамы спешили еще к одной приятельнице, чтобы поскорее передать ей услышанную от рыбницы Матрены историю, едва ли что-либо утратившую от дальнейшего пересказа, скорее наоборот.\r\n\"Капитанша\" была жена жандармского капитана, служившего в Городишке уже несколько лет. Пока ссыльных было мало, исправник был единственным начальством.\r\nНо когда число их возросло до двадцати и они все продолжали прибывать, сочли необходимым назначить второго начальника в лице жандармского капитана.\r\nТеперь ссыльные были поставлены под надзор двух соперничавших между собой властей, которые постоянно стремились подложить друг другу свинью и,\r\nвыказывая свое великое рачение, втереться в милость к высшему начальству, разумеется, за счет несчастных жертв, порученных их заботе.\r\nС тех пор как в Городишко прибыл капитан, ни один политический ссыльный не был освобожден.\r\nЕсли исправник давал человеку хорошую характеристику, капитан давал плохую, если капитан благоприятно отзывался о ком-либо, то исправник, наоборот, отзывался о нем дурно.\r\nНа этот раз жандармский капитан нанес своему противнику полное поражение. С первым же курьером губернатору был послан хитро составленный донос.\r\nОтвет, содержание которого не трудно себе представить, не заставил себя долго ждать.\r\nИсправнику было сделано строгое внушение с угрозой увольнения со службы \"за небрежный надзор за политическими ссыльными\" и за дозволенные им вольности.\r\nЭтот нагоняй так напугал полицейского начальника, что ссыльным не только было запрещено заниматься и читать лекции, но их поставили в условия чуть ли не осадного положения.\r\nЕсли в комнате одновременно собиралось слишком много людей, то полицейский уже стучал в окно и приказывал расходиться.\r\nИм запрещалось также собираться группами на улице, то есть вместе гулять,\r\n-- приказ довольно трудно выполнимый в городе с одной-единственной улицей, и это приводило к постоянным недоразумениям с полицией.\r\n* * *\r\nВ ссылке легко устанавливаются отношения близкой дружбы.\r\nСсыльные все время подвергаются всякого рода притеснениям, они живут в обстановке всеобщего недоброжелательства и поэтому,\r\nестественно, льнут друг к другу и ищут прибежища в собственном маленьком мирке.\r\nКак это обычно бывает в учебных заведениях, тюрьмах, казармах и на кораблях, так и в ссылке люди легко сходятся,\r\nи малейшее сходство характеров и склонностей ведет к глубокой симпатии, которая может перейти в дружбу на всю жизнь.\r\nПосле наступления зимы маленькая коммуна наших друзей пополнилась новым членом в лице Старика, очень к ним привязавшегося.\r\nОни жили одной семьей, но особенно близкие дружеские отношения создались между Тарасом и молодым Оршиным.\r\nВ возникновении дружбы есть что-то своеобразное и нелегко поддающееся определению.\r\nВозможно, в основе их дружбы лежала противоположность характеров: один был сосредоточен и сдержан, другой -- восторжен и экспансивен.\r\nА может быть, энергичного, сильного Тараса привлекала к хрупкому юноше, мягкому и впечатлительному, как девушка, потребность помогать и покровительствовать ему.\r\nКак бы то ни было, они были почти неразлучны.\r\nНо когда другие подсмеивались над Тарасом и над его дружбой, он сердился и говорил,\r\nчто это не более как привычка, и в его обращении с Оршиным часто появлялась какая-то строгость и сдержанность.\r\nОни даже не говорили друг другу \"ты\", как это в обычае у русской молодежи. Так, всячески скрывая свои чувства, Тарас оберегал своего друга с заботливостью преданной матери.\r\nОднажды, в начале весны, -- при однообразном течении времени ссыльным хоть и кажется, что дни тянутся бесконечно долго, но месяцы проходят быстро -- оба друга возвращались с прогулки.\r\nОни в тысячный раз повторяли те же предположения о вероятности скорого окончания их ссылки и в сотый раз приводили те же доводы в поддержку своих надежд.\r\nОни, по обыкновению, обсуждали также возможности побега и, по обыкновению, решали этот вопрос отрицательно. Ни один из них в то время не был склонен бежать.\r\nОни хотели еще подождать, считая, что закон о ссылке непременно будет отменен. Оба были социалисты, но Тарас всецело был за широкую пропаганду в обществе и в массах.\r\nОн сознавал в себе недюжинный ораторский талант, любил свое искусство и уже вкусил первые плоды успеха.\r\nУ него не было никакого желания пожертвовать своими пылкими мечтами о будущем ради подпольной деятельности члена террористической партии.\r\nПоэтому он решил выждать, хотя ему все труднее становилось переносить свое положение и все невыносимее было терпеть.\r\nУ Оршина же не было ни капли честолюбия, это чувство было ему даже непонятно. Он являл собой обычный в России тип молодого народника, восторженного почитателя крестьянства.\r\nОн хотел в свое время бросить университет, стать учителем в какой-нибудь глухой деревушке и там провести всю жизнь,\r\nне стремясь даже оказать какое-нибудь влияние на крестьян -- такая возможность казалась ему пределом самонадеянности, -- но приобщая их к благам культуры.\r\nЕго планы были временно расстроены волнениями в университете, в которых ему пришлось принять участие, и это привело его к ссылке в Городишко. Но он не отказался от своих мечтаний.\r\nОн хотел даже использовать свой вынужденный досуг, чтобы изучить какое-нибудь ремесло,\r\nдававшее бы ему возможность сблизиться с крестьянами, которых он знал только по стихам Некрасова.\r\nКогда друзья возвращались в город, было уже поздно. Рыбаки выходили на свой тяжелый ночной промысел. В розовом отсвете заката видно было, как они чинят сети.\r\nОдин из рыбаков запел песню.\r\n-- Как они трудятся и все же поют! -- воскликнул Оршин с жалостью. \n Тарас повернул голову и бросил на рыбаков отсутствующий взгляд.\r\n-- Какая чудесная песня! -- продолжал Оршин. -- Будто душа народа звучит в ней. Она очень мелодична, правда?", "role": "assistant" } ]

[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Решетников Ф", "role": "user" }, { "content": "Раньше, задолго до его приезда, я писал к нему письма, в которых я звал его к себе в гости. Раз как-то он приезжал в губернский город, пришел ко мне на квартиру, но меня не было дома.\r\nОн отыскал-таки меня на рыболовстве и сделал выговор за то, что он не застал меня.\r\nВ письмах своих он постоянно упрекал меня в какой-то непочтительности к воспитателям; я ему отвечал длинными письмами.\r\nПереписка шла между нами каждую неделю, - благо письма отправляли даром.\r\nПо обычаю, мне следовало их обнять, как только они вышли из повозки, но мне показалось это глупостью и унижением.\r\nКое-как они вылезли из повозки, тетка заплакала - вероятно, от радости, дядя улыбался. Они имели такой вид в это время, что я сравнил их с деревенскими жителями.\r\n- Вот и гости, Петр Иваныч! Примете ли вы своих воспитателей? - сказала тетка ласково, но и как-то ядовито.\r\nВпрочем, в голосе ее слышалось какое-то горе, на лице отразилось болезненное состояние. Мне жалко ее стало.\r\n- Отчего же не принять, я рад вам. \n - То-то. Уж не женился ли? - и она улыбнулась. \n - Да если бы и женился, так жена будет рада вам.\r\n- Все же... \n Дядя улыбался, моргал глазами, лез обнимать меня и говорил: у, ты, мой миленькой! Я заметил, что он был выпивши.\r\nКогда они вошли в мою комнату, то тетка заметила: вот вы где поживаете! как же вы живете-то здесь? Казалось, этими словами она выражала свое самолюбие: я ведь почтмейстерша...\r\n- По-моему - ладно.\r\nДядя целовал меня, высказывая, что он радуется, во-первых, тому, что я служу хорошо и получаю порядочное жалованье, а во-вторых, ему показалось, что я его встретил любезно.\r\nТетка разделась, развязала узелок; вытащили перину и сундук. После осмотра вещей и удостоверения, что все цело, она села и сказала:\r\n- Не знаешь ли, Петр Иваныч, где бы мне купить косу к голове? \n - На что?\r\n- Да как же! Теперь ведь я почтмейстерша, надо будет с визитами ехать, а у меня волосы почти все вылезли; скажут: какая это чумичка, почтмейстерша-то! Срам.\r\n.. Они ведь модницы, осмеют.\r\nЭто она говорила тоном особенного достоинства, которым хотела удивить меня: теперь, мол, я сама начальница, и потому надо, чтобы в моей наружности все было хорошо. Я молчал.\r\n- Да вот еще чепчик к ночи надо купить. Я сказал, что я не знаю, где продают такие вещи. Стали пить чай. \n - Ну, как ты служишь? - спросил меня дядя.\r\n- Ничего, хорошо. \n - Ну, и ладно. Не служи только, как отец твой служил... Главное, будь к начальству почтителен.\r\n- Да начальство-то всякое есть. \n - Ну, все же... Ты знай, что если палочку поставят, да велят кланяться - и поклонишься.\r\n- Ни за что. Ведь вы тоже не поклонитесь? \n - То я, то ты. Я, слава те господи, послужил, а ты еще только в люди вышел.\r\n- У нас теперь ревизор, и если бы вы были на моем месте, то убедились бы в том, что все наши начальники - дрянь.\r\n- Ты этого не говори... Мне можно говорить, а ты - молод. А ты вот лучше к ревизору подделайся.\r\n- Я у него часто бываю. \n - Вот и прекрасно. Попроси, чтобы он тебе должность дал. \n - Я думаю, он сам даст.\r\n- Ну, и надейся! Под лежачего и вода не побежит, говорит пословица. А ты, как он даст тебе хорошее место, попроси его, чтобы он определил меня казначеем.\r\n- Я и сам-то еще не знаю, даст он мне должность, или нет. Да мне и не хочется просить у него должности.\r\n- Ну, и дурак, значит. Ты пойми, что я стар. У меня только на тебя надежда...\r\nА как ты должность получишь, старайся деньги копить да чин получить - это главное. Потом я тебе невесту найду богатую.\r\n.. Ты, брат, заживешь - чудо. И мне будет любо; всем свиньям буду говорить: что! какого я племянника воспитал, а? - Дядя был очень весел.\r\n- Ну, поцелуй меня! - Я поцеловал его. Тетка обиделась.\r\n- Что же ты меня-то не поцеловал! И обнять не хотел, как мы приехали... - проговорила она. \n Я поцеловал тетку, но это показалось ей неискренним, Она обиделась больше прежнего.\r\n-Уж больно ты умен стал! Другую, верно, вместо меня, нажил.\r\nМои воспитатели гостили у меня только два дня.\r\nДядя ходил в губернскую контору не иначе как в мундире, с шпагой и в треуголке,\r\nстарался переделать свою походку по-губернски, махал руками, начинал говорить свысока, но все выходило у него как-то смешно.\r\nЯ заметил, что он занимался туалетом больше, чем прежде: мылся дольше, мазал волоса помадой и больше прежнего ругал начальство.\r\n\"Теперь я почтмейстер, сам начальник! Мне давно бы следовало быть почтмейстером, а они все трясли с меня деньги. Да и теперь турнули меня вон куда...\"\r\n- Теперь вы отдохнете. Там только один раз в неделю набор, и один раз почта приходит. \n - Да жалованья-то мало: всего одиннадцать рублей. А разве я того заслуживаю?\r\n- Все-таки вы теперь хозяин. \n - Да я теперь, должен быть первый в городе. Я этим судьям да городничим плевать буду. Они все теперь мне должны кланяться.\r\nТетка не храбрилась, но она держала себя как-то вяло, мало сидела, больше лежала и, лежа, думала. Я замечал ей, что она там будет большой барыней, - она осталась довольна этим.\r\n- Слава тебе господи, что я почтмейстерша! Не последняя же я какая-нибудь... Право!\r\n- Вам нужно ладить с тамошними барынями.\r\n- Мне-то?! Ни за что! Первая ни за что никому не поклонюсь! Да я и дома все буду сидеть; где мне, старухе, знаться с модницами? их, поди, много там.\r\nДядя купил ей косу и чепчик. Она приладила это на голову; и в каком восторге она оглядывала себя в зеркале! \n - Ах, как идет!\r\n- Не очень. \n - Ты ничего не знаешь. Ты женись наперед; попадется жена модница - утрет тебе нос! \n - Да это-то к вам нейдет!\r\nОна посмотрелась в зеркало, чавкнула губами от удовольствия, улыбнулась и стала еще старательнее охорашивать свою голову.\r\nВ этом наряде и надевши хорошее шелковое платье, она пошла к почтовым.\r\nШла она странно, точно кто толкал ее вперед: шагнет раз пять, не покачнется, словно пава какая; ветер ее толкнет вперед, то набок, и пойдет она скоро, переваливаясь с боку на бок.\r\nПришла она домой недовольная.\r\n- Смеются надо мной, скоты, что я почтмейстершей стала.\r\n- Что так! \n - Платье, говорят, у вас хорошее, чепчики, говорят, вы нынче носите.\r\n- Вам бы приличнее шляпку надеть - здесь ведь губернский... \n - Я - почтмейстерша, мне чепчик приличнее носить.\r\n- У, дура; я говорил тебе: надень шляпу, - так нет. Ну, кто ходит по улице в чепчике? - сказал ей дядя. \n - Да ведь я платком закидывалась. Все смеются, а нет, чтобы радоваться.\r\nДяде и тетке не понравилось жить у меня. Им показалось, что я не рад им. \n - Нет, какой ты племянник!\r\n- Я вам готов всем угодить, но если я не имею много денег, чтобы угостить вас богато...\r\n- Не угостить, а ты косишься. Ишь, учен больно стал. Почитайте, говорит, книжку, а мне на службу надо.\r\nПлевать мне на твои книги! Ты брат, мигнешь, а я все вижу. Нет, брат, - я уеду и больше ни ногой к тебе, - говорил дядя.\r\nПеред отъездом я сказал дяде: \n - Мне хочется ехать в Петербург. \n - За каким лешим? \n - Служить хочу. \n - А здесь тебе еще не служба?..\r\n- Я там доучиваться буду. \n - Доучиваться! А меня ты знаешь? \n - Здесь я не могу доучиться, а там к этому больше возможности...\r\n- А! тебе не нравится с нами жить. Ишь, дядя стар стал, так и не мил больше? Черт с ним, издыхай он, а я, мол, и знать его не хочу.\r\n.. Бессовестный ты эдакой! За это, знаешь, тебя отодрать нужно хорошенько.\r\n- А если я, выучившись, сделаюсь хорошим человеком, могу тогда больше и лучше помогать вам.\r\n- Ну-ну!.. Служи-ка, брат, на одном месте; ты знаешь: камешок на одном месте обрастает.\r\n\"Ну, - подумал я, - с ним толковать не стоит. Стань его уговаривать, он хуже озлится\". Но все-таки мне не хотелось ехать без его согласия, иначе он будет думать, что я обижаю его.\r\nЯ замолчал, а он стал мне рассказывать свою тяжелую жизнь, как он из почтальонов сделался почтмейстером,\r\nникому не кланяясь, что и все его товарищи, никуда не ездя, дослужились хороших мест и теперь благоденствуют.\r\nЯ представил себе положение дяди и то, что он рассчитывал на меня в будущем, и это он отчасти сам говорил мне.\r\nВот ревизор сделает меня бухгалтером в палате, рисовал он мне мое будущее, - все мне буду кланяться;\r\nсердце дядино будет радоваться, когда он увидит меня бухгалтером: \"Такой молодой - бухгалтер!\r\nВот значит, ты умный человек.\r\nВсе твои сочинения гроша не стоят против такой должности.\r\nЖенишься ты на секретарской дочери, чин и дом получишь... Казначеем тебя сделают! Ишь ты! мой племянник казначей, а я почтмейстер! а? - и дядя щелкнул языком.\r\n- Вот я и буду радоваться да казать всем фигу: каков, мол, я, черти вы эдакие... А то, ишь ты, выдумал в Петербург, учиться вздумал...\"\r\n- Ну-с, я буду казначеем, а потом что? \n - А какого тебе черта нужно? \n - Я совсем оглупею тогда, да еще детей, дураков, наделаю.\r\n- Ты мне этого не говори. Ты сам глуп - и больше ничего. А если ты будешь туда проситься, то не знай больше меня, и я тебя знать больше не хочу! Черт с тобой!\r\n\"Ладно\", - подумал я и, проводив дядю, решился, при первом же удобном случае, поговорить об этом предмете с ревизором.\r\nКак человек робкий, я боялся высказать ревизору на словах свое желание и поэтому написал ему письмо,\r\nв котором подробно изложил свое желание ехать в Петербург, и для удостоверения того, что я умею сочинять, я предлагал ему прочитать какую-нибудь свою драму.\r\nРевизор прочитал письмо при мне и при чтении несколько раз улыбался.\r\n- Так вы сочинитель? - спросил он меня и сам засмеялся. \n Я покраснел.\r\n- Что краснеете? Вы драматический писатель? Ха-ха-ха!.. \n Я осердился; мне обидно сделалось. Ну, думал я, - что я наделал?..\r\n- Я вам скажу, что сочинители все ни к чему не годный народ... Впрочем, я вас испытаю. Приготовьте мне через две недели рекрутский устав. \n - Очень хорошо.\r\n- Я вас проэкзаменую. Ступайте! \n Когда я выходил из комнаты, то слышал, как он хохотал, рассказывая своему помощнику про меня.\r\nМне сделалось досадно, что я написал ему это письмо.\r\nКогда я сказал товарищам, что ревизор велел мне приготовить рекрутский устав, они заговорили: ну, брат, должность он тебе хочет дать.\r\n.. экое, подумаешь, счастье людям... Стал я читать закон, - плохо понимаю; иные статьи вовсе не понимаю, да и читать много некогда.\r\nДел под руками не было, посоветоваться не с кем, и я не знаю, о чем меня будет спрашивать ревизор.\r\nПришел я к нему храбро, думая: если он обругает меня и не согласится перевести в Петербург, я поступлю на должность по пароходству, куда приглашали меня за тридцать рублей в месяц.\r\nРевизор спросил меня:\r\n- Вы читали рекрутские дела? \n - Нет.\r\n- Отчего же вы не читали? \n - Вы велели мне читать закон, а дел мне, без вашего разрешения, никто бы не дал.\r\n- Вот вам два дела. Ступайте в ту комнату, прочитайте и скажите: как, отчего и почему?\r\nРекрутские дела у меня никогда не бывали в руках; о рекрутском уставе я не имел никакого понятия. Прочитавши закон, я узнал очень немного, но, вероятно, столько же, сколько и он знал.\r\nТеперь мне попались дела уже решенные, и я должен сказать о них свое мнение: похвалить палату или нет. Дела были маленькие - на десяти-двадцати листах.\r\nЧитал я их два часа и путался на докладах, сочиненных тяжелым канцелярским слогом;\r\nмне казалось, что палата сделала верно, по крайней мере, так выходит по-человечески, да и в законе так же писано.\r\nЯ решился сказать, что дела решены правильно, и угадал.\r\nНо ревизор хотел сбить меня с толку некоторыми канцелярскими неправильностями, разными расспросами и указаниями на статьи закона.\r\nЯ хотя и отвечал неповоротливо, но попадал на что следовало.\r\n- Теперь я вижу, что вы читали закон, кое-что смыслите... Вы хотите ехать в Петербург, а не знаете, что это за город...\r\nВы представьте себе, что ваш Орех, в сравнении с Петербургом, - дрянной угол, деревня; там один квартал больше вашего города.\r\nВы мечтаете, что вы гений. Удивительно! Да вы и доклада хорошенько не в состоянии сочинить, не только что печатать ваши марания. Получше вашего брата сочинители там голодают.\r\n- Перепиской я никому не принесу пользы. \n - Врете, отечеству принесете пользу.\r\n- Себе я приношу только пользу, - ту, что я получаю жалованье как переписчик; а переписываю я не отечеству, а людям обыкновенным, как и я.\r\n- Вот вы и вольнодумствуете. Знаете, что с вами за это можно сделать?\r\nМного он говорил мне о том, как трудно жить в Петербурге бедному человеку, и что я, желая ехать туда, возмечтал о себе очень много.\r\nНаконец, видя мое смирение, он сказал, что примет во мне участие, переведет, но с условием, если я не буду там сочинять; в противном случае он не переведет.\r\nЧтобы подумать об этом, он дал мне сроку десять дней.\r\nДумать мне было нечего, потому что если он согласился меня перевести, то гораздо лучше будет для меня, если я скажу ему, что я сочинять не буду. Так я и сказал.\r\n- Ну, и хорошо. Я вас переведу и принимаю в этом участие, как отец. Вы там будете одинокий человек, соблазна будет много.\r\nНо помните, что там надо трудиться, а вы с чистым почерком найдете работу.\r\nКроме департамента, вы можете заниматься в квартале. Там дадут вам рублей восемь. Через два года я сделаю вас помощником столоначальника.\r\n.. Главное, почитайте меня, ласковы будьте с служащими и не глядите исподлобья на начальников. Понимаете?\r\n\"Вероятно, - думал я, - чиновники там почище здешних.\r\nУж если ревизор рассуждает так, то что хорошего можно ожидать от его товарищей?\" Однако я очень радовался, что ревизор дал мне слово перевести меня, и сказал об этом секретарю.\r\nТот был тоже рад и, с своей стороны, не утерпел, чтобы не сказать обо мне чиновникам. Вся палата узнала об этом.\r\n- Что, брат, советником захотелось быть?\r\n- Ишь, несидячая пташка! \n - Смотри, коли ревизором будешь, не забывай своих товарищей: пирог сделаем, - говорили старики.\r\n- Где ему... Он хоть похвастает. \n - Верьте вы ему!\r\n- Чего верить? всякий на его месте получил бы то же. \n - Счастье этим дуракам... Дурацкое это счастье, - завидовали молодые.\r\n- Молчи, - сочинитель... Ужо он нас опишет, - говорили те, которые не любили меня.", "role": "assistant" } ]